1

Осень года 1613 от рождества Христова выдалась довольно ранней и холодной, к октябрю уже лег снег и перемерзли реки, видно, мать-природа пожелала остудить лихие страсти, что продолжали бушевать на просторах матушки-Руси.

Морозною ноябрьской ночью казачий полк в пять сотен сабель под началом князя Трубецкого пошел громить Коломну.

Смута, почти пятнадцать лет терзавшая державу православную, медленно, но верно утихала. Год назад из Златоглавой были выбиты поляки, а затем, после недолгих споров да раздоров, избран новый государь всея Руси – Михаил Федорович Романов. Вот по его-то царскому велению и отправился Дмитрий Тимофеевич изводить мятежников. В Коломенском монастыре свила свое гнездо Марина Мнишек – жена обоих самозванцев, а теперь еще и то ли жена, то ли просто полюбовница бывшего сподвижника князя Дмитрия – Ваньки Заруцкого. Прижив от первого Лжедмитрия дитя, она, как венчанная на престол царица, пыталась усадить на русский трон свое отродье. Ее же новый муженек, глуповатый, но тщеславный атаман казачьей вольницы, собрав вокруг себя лихих людей из недобитых ляхов, малороссов да прочего отребья, помогал воровке, не жалея сил, в глубине души, видать, надеясь тоже стать царем иль хотя б правителем при малолетнем сыне Мнишек.

– Ваша милость, – обратился к Трубецкому его помощник, атаман Матвейка Межаков. – Негоже наобум соваться. Заруцкий Ванька, хоть умом не шибко крепок, однако в ратном деле знает толк. Легко засаду может учинить, а наши люди подустали да насквозь промерзли. К тому же у злодея, по словам лазутчиков, бойцов до тысячи, а то и больше наберется.

– И что ты предлагаешь? – сердито вопросил Трубецкой.

– Дозоры надо выслать, а самим покуда на ночевку стать.

– Ты что, Матвей, совсем ополоумел? Какая же в лесу, да на таком морозе может быть ночевка.

– Ну почему в лесу, – хитровато усмехнулся атаман. – Тут до имения Княжича рукой подать. Не думаю, что он тебе в пристанище откажет. Заодно и полк пополним славными бойцами. Иван Андреевич при себе ватагу в триста душ, коли не более, содержит, с меньшим воинством такую крепость, как его, не отстоять. У него ж не вотчина, а прямо кремль Московский.

– Ладно, едем к Княжичу, – нахмурив брови, согласился Трубецкой. После расставания в Москве на проводах в Сибирь Кольцо с его отрядом, судьба-злодейка еще дважды сводила князя с атаманом, и каждый раз у Дмитрия Тимофеевича эти встречи оставляли далеко не радужные воспоминания.

«Кабы не сей святоша, так сам бы мог стать государем, – с неудовольствием подумал он, сворачивая вслед за Межаковым со столбовой дороги на знакомую просеку. – Не бегал бы сейчас на побегушках у мальчишки. Хотя, как знать, может быть, Иван меня от бед больших сберег. Доля государя на Руси не шибко-то завидная. Сколько их на моей памяти сгинуло. Ну, само собою, царь Иван, как говорят, не своей волей в небытие отправился, потом сынок его Федор Иоаннович, то ли от хвори, то ли от яду преставился, а про Годунова с Васькой Шуйским даже вспоминать не хочется – врагу такой судьбы не пожелаешь. Я ж как князем был, так оным и остался, да теперь еще боярин думный, все вотчины Бориски Годунова во владение получил, так что неча на судьбу зря сетовать, – размышлял князь Дмитрий здраво, но не очень искренне. Это был уже не прежний белокурый, шаловливый княжич Митька, а самый настоящий князь – властолюбивый, расчетливый, жестокий. – А Межаков, ничего не скажешь, голова. Это верно он придумал – Княжича стравить с Заруцким. Наверняка Мартынович запомнил, как из стана подмосковного Иван его прогнал, такое не забыть», – злобно заключил свои раздумья Дмитрий Тимофеевич и тут же вспомнил, что обязан жизнью Княжичу.

2

Случилось это года три назад, в самое, как говорится, лихолетье. За престол Московский дрались тогда все – Васька Шуйский, избранный в цари неясно кем, второй Лжедмитрий, которого за глаза не иначе, как вором величали, лезли ляхи со своим царевичем Владиславом.

С Шуйским у Трубецкого сразу не заладилось. Да и разве можно верить душегубу, который своего племянника, прославленного воеводу Михайлу Скопина, в собственном доме отравил. Вот Дмитрий Тимофеевич и решил податься в Тушино, к Лжедмитрию, чтобы стать при нем первейшим воеводой. Повод для того имелся, и немалый. У самозванца в войске сплошь казаки были, а с казаками Дмитрий Тимофеевич смолоду дружил, чай, недаром на Дону два года прожил, от Бориски Годунова кары укрываясь.

Явился в Тушино и сразу понял, что влип, как кур в ощип. Там свих таких в избытке оказалась, и даже не таких. Верховодил в стане самозванца лях Роман Рожинский, родом князь да вдобавок ко всему еще и польский гетман, королем шляхетским осужденный за мятеж. От него сам самозванец по запечьям прятался, лишний раз боялся на глаза попасть.

Дмитрий Тимофеевич, понятно дело, от задумки своей не отказался. Начал было казачков мутить, мол, поляки чужестранцы да католики, а на Святой Руси мы, люди православные, властвовать должны. Гетман оказался щедрым на расправу. В одну ночь повырезал всех тех, кто к Трубецкому потянулся. Сам князь Дмитрий еле уцелел. Вскочил средь ночи на коня да приударил с тушинского стана, куда глаза глядят. Рожинский, в свою очередь, решил покончить с бунтом раз и навсегда, тоже ведь мятежник несусветный был, а потому лично кинулся в погоню.

Конь у князя был отменный, но от скачки бешеной и он начал сдавать.

По дороге не уйду, надо лесом попытаться, решил беглец и свернул в ближайшую прогалину. Однако редколесье вскоре кончилось, а впереди раскинулось широкое, заснеженное поле.

– Все, конец, – решил князь Дмитрий. – Лунной ночью на снегу не скроешься, – и, охваченный последнею надеждой, стал глядеть по сторонам. Впереди, довольно близко, горели яркие огни, да и место это показалось очень уж знакомым. Сразу в памяти воскрес погром боярской вотчины, Грозный-государь и Ванька Княжич.

«Авось укроют, я ж не зверствовал тогда и зла большого никому не причинил, а ту девку, что в Москве его искала, вовсе спас», – подумал Трубецкой и, нахлестывая полузагнаного коня, помчался на огни.

Подъехав к поселению, Дмитрий Тимофеевич вначале ужаснулся – уж не обманулся ли он. Пред ним стояла не прежняя боярская усадьба, обнесенная лишь невысоким частоколом, а истинная крепость. Высокий, в полторы сажени вал, был укреплен жердями и полит водой, что превратило земляную насыпь в ледяную глыбу. Позади вала на изрядном расстоянии, судя по всему, за рвом, возвышался двухсаженный частокол, тоже в корке льда. Но это было далеко не все. На вершине частокола через каждые десять-двенадцать саженей виднелись бойницы, из которых хищно щерились стволы орудий.

– Эй, есть кто-нибудь? – воскликнул Трубецкой.

– А сам кто будешь? – прозвучал в ответ чуть хрипловатый и не очень трезвый голос.

– Я князь Дмитрий Тимофеич Трубецкой, к атаману Княжичу по делу прибыл.

– Раз по делу, значит, заходи, гостем будешь. У нас нынче все семейство атамана в сборе. Эй, ребята, отворяй ворота, – распорядился тот же голос.

Тут же лязгнули засовы, зазвенели цепи и на вал упал подвесной мост, а за ним ступенчатая сходня.

– Здорово, ваша милость, проходи. Твоего коня мы сами заведем, не то поскользнешься с непривычки, – поприветствовал князя Дмитрия пожилой, совсем седой казак. Трубецкой узнал старинного приятеля Ивана, и даже имя его вспомнил – Андрюха Лунь.

– Там за мною ляхи гонятся, – дрожащим голосом предупредил он стражу у ворот.

– Да они теперь за всеми гонятся, совсем житья не стало от католиков, пора им делать укорот, – равнодушно вымолвил Андрюха и двинулся вперед, указывая гостю путь в покои атамана. Шагая по подворью, Трубецкой заметил, что здесь мало что переменилось, впрочем, вскоре он увидел, как мало изменился сам Иван, причем и внешностью и нравом.

3

Лунь не обманул. В просторной горнице за праздничным столом сидел хозяин со своим семейством и ближайшими друзьями. Явлению Трубецкого атаман почти не удивился. Встав из-за стола, он поприветствовал его полупоклоном и радушно, но чуток насмешливо спросил:

– Здравствуй, князь, каким же это ветром тебя в дебри наши занесло?

– Лихим, Иван Андреевич, – признался Дмитрий Тимофеевич и собрался было поведать о своих несчастьях, однако Княжич перебил его:

– Да ты садись, присоединяйся к нашей трапезе, о делах потом поговорим.

Князь Дмитрий не посмел перечить и даже не из страха, просто он был поражен видом атамана. За прошедшие почти что тридцать лет Княжич мало изменился. Все тот же худощавый стройный стан, все те же пестрые, полыхающие лихостью глаза. Только волосы маленько поредели, да в уголках припухлых губ залегли глубокие печальные морщины.

«Не зря его прозвали белым чертом, даже годы ничего с ним не поделали, наверно, он и впрямь заговоренный», – с завистью подумал Трубецкой.

Иван тем временем начал представлять ему сидевших за столом:

– Знакомься, князь, это мой старший сын, Андрей Иванович, – атаман похлопал по плечу сидевшего по праву руку от него молодца.

– А это младший мой, Иван Иванович, – Княжич потрепал за пышный чуб широкоплечего казачину, восседавшего слева от отца.

Князь Дмитрий посмотрел на сыновей и снова ошалел от изумления, потому как отродясь не видел двух столь похожих и одновременно столь разных людей.

Андрей Иванович был вылитый батюшка, такой же белокурый, стройный, худощавый, но ежели в глазах отца едва приметен был налет извечной грусти, то сын смотрел на мир откровенно мученическим взором.

«Сразу видно, этот парень жизнь свою ни в грош не ставит, как, наверно, и чужие», – подумал Трубецкой и взглянул на младшего.

Лицом Иван Иванович тоже удался в родителя, а вот статью в дедов – лихого атамана Княжича и кузнеца Петра. Могучий, на голову выше остальных, он выглядел как истинно русский богатырь, при этом взгляд его был добрым и мечтательным.

– А побратима моего ты узнаешь? – кивнул Иван на пожилого, с густою проседью в черных волосах станичника. Тот одарил князя Дмитрия нахальным взглядом раскосых по-татарски глаз и Трубецкой растерянно промолвил:

– Никак, Максимка Бешеный.

– Когда-то был Максимкой и не Бешеным, просто Бешененком, а теперь, с его руки, вон, легкой, стал атаман Максим Захарович Бесстрашный, – с достоинством изрек казак, в свою очередь кивая на хозяина.

– Это мой зять, есаул Семен Соленый, его-то ты навряд ли помнишь, – представил Княжич последнего из гостей.

– Ну, давайте за встречу, что ли, выпьем, – предложил он, наполняя кубки.

– С бабенками моими после познакомлю, у меня их всего две – жена Ирина да дочка Катерина, они сейчас на кухне возятся.

Выпить, однако, не пришлось. В горницу ввалился Лунь и заорал с порога:

– Иван, поляки подступают!

– Это за мной они пришли, – упавшим голосом сказал князь Дмитрий.

– Да я уж понял, что ты не просто так, не чарку выпить ко мне ночью заявился, – усмехнулся Княжич и уверенно добавил: – Не боись, наш закон тебе известен – с Дону выдачи нет, – затем проворно встал из-за стола.

– Ну что ж, пойдем поговорим с твоими ляхами, а ты пока в светелке посиди, Лунь тебя проводит.

Шагая следом за Андрюхой, князь обернулся и увидел, что оба сына, словно тени, двинулись следом за отцом. Бесстрашный и Соленый тоже было направились за ними, но Иван остановил их повелительным взмахом руки.

– Семен, ты здесь останься, Ирину с Катенькой предупреди да успокой, а ты, Максим, ступай, буди казаков наших, пущай готовят пушки к бою.

4

Взойдя на вал, Иван увидел множество зажженных факелов, судя по всему, поляков было не меньше тысячи. Отделившись от толпы, к нему подъехал богато разодетый пан, приветственно взмахнув рукою, он надменно заявил:

– Я князь Роман Рожинский, отдай мне Митьку Трубецкого и мы тотчас же уйдем, слово шляхтича даю. А коль не выдашь, мои гусары твое гнездо по бревнышку раскатят и всех на стенах перевешают.

– Когда все по бревнышку раскатишь, на чем же вешать будешь? – насмешливо ответил Княжич. – Стращать меня не надо, я не то чтобы князьями, а царями пуганный. Если есть ко мне какое дело, заходи, поговорим. Порядок наш тебе наверняка известен – в казачьем доме враг уже не враг, а гость. Да плутовать не вздумай, коль в открытые ворота кинетесь, сразу на картечь возьмем.

Рожинский был не робкого десятка. Птицею взлетев на вал по шаткой сходне, он даже глазом не моргнул, когда за ним поднялся мост и лязгнули засовы на воротах. Проезжая к терему, князь увидел на подворье изрядное количество бойцов. Впрочем, дело было не в количестве казаков, а их обличии. В большинстве своем то были молодые парни, лет до двадцати, сплошь вооруженные оружием огненного боя. Все они взирали на пришельца с откровенною насмешкой. Впрочем, это было только лишь начало.

Войдя в просторные покои, князь Роман увидел богато накрытый стол, за которым сидели женщины. Одна зеленоглазая, с длинными льняными волосами, далеко не – молодая, но все одно красавица. Другая была явной противоположностью первой. Лет двадцати пяти, крупная, черноволосая, кудрявая с шаловливыми черными очами. Объединял сих женщин воинственный вид. Обе были в красных малоросских шароварах, дорогих кольчугах и с саблями на поясе.

– Присаживайся, князь, да познакомься с бабенками моими – это жена моя Ирина да дочка Катенька. Рожинский чуточку смутился при виде амазонок, однако вспомнив, что когда-то был блестящим кавалером, ротмистром гусарского полка, поочередно подошел к Арине с Катериной и поцеловал им руки.

– Ну вот и славно, – одобрительно промолвил Княжич. – Приятно иметь дело с благородным рыцарем, – Иван хотел сказать Рожинскому еще что-нибудь хвалебное, но в этот миг в горницу вошли Андрей с Иваном, да Максим с Семеном и расселись по своим местам.

– С чем пожаловал, пан гетман? – злобно вопросил Андрейка, берясь за саблю.

Облик молодого казака показался Рожинскому знакомым.

– Мы, кажется, встречались где-то? – немного побледнев, но по-прежнему со шляхетским гонором поинтересовался он.

– Встречались, на Варшавской площади при казни Наливайко, – закричал Андрей, бросая саблю в ножны.

– Молись, католик, богу, что мы с тобою в доме у отца моего встретились.

Трубецкой нисколько не ошибся в старшем сыне Княжича. В неполные пятнадцать лет он убежал из родительского дома, да не куда-нибудь, а в Речь Посполитую, мстить за мать, которую почти не помнил, но о которой так много слышал от Арины. Там примкнул к восстанию Наливайко, несмотря на отроческий возраст, проявил такую храбрость, что славный гетман произвел его в хорунжии. После гибели вождя, предательски плененного поляками, Андрейка чудом уцелел, но навсегда утратил веру в справедливость и вообще во что-либо хорошее. С началом смуты он собрал ватагу из отчаянных сорвиголов, в том числе младшего брата Ваньки, и воевал с ней против всех и вся. Лишь тяжкое ранение в стычке с тушинцами заставило его на время воротиться в отчий дом.

– Уймись, Андрей, – скорее, попросил, чем приказал Иван.

– Да ладно, черт с твоим поляком, я и похлеще сволочей видал. Этот хоть не трус, не побоялся в одиночку во вражий стан явиться, – махнул рукой Андрейка, одним махом осушил огромный кубок и, закрыв глаза, ушел в себя.

Да, славная семья у атамана. Жена и дочь – воительницы, а сын, по-видимому, бывший офицер злодея Наливайко. Надо с ними быть поосторожнее, решил Рожинский и миролюбиво попросил:

– Отдай мне Митьку Трубецкого да разойдемся миром. Он, подлец, мятеж против меня поднял, а такое с рук спускать нельзя, сам понимаешь.

– Не отдам, – ответил Княжич.

– Ты, видимо, не понял, атаман, те, что возле крепости стоят, лишь четверть войска моего. К утру под стенами четыре тысячи гусар отборных будет. Мы ж вас просто-напросто числом бойцов сомнем. Зачем тебе прохвоста Митьки ради своей семьею и друзьями рисковать?

– Не отдам, казачья честь не дозволяет. Есть у нас закон старинный – с Дону выдачи нет, а честь для казака дороже жизни.

– Да ты пойми, вы все обречены. Ну сколько у тебя бойцов, едва ль пять сотен наберется, одному против восьми никак не устоять, – попытался образумить Княжича Рожинский. – К тому же здесь не Дон, а Русь немытая.

– Бойцов у меня триста, но какие, настоящие волчата. Со всего Дону братья и отцы на обучение ко мне мальцов своих прислали. А восемь к одному – не так уж много. Мы в Сибири с Ермаком один на тридцать татарву громили.

– Ну, мои гусары не татары, – возмутился князь Роман.

– Значит, завтра все решится, или вы в мой ров поляжете, или мы на стенах примем смерть. Только крепость все одно ты не возьмешь, у меня в подвалах двадцать бочек пороху, в крайнем случае, его взорвем, – шутливо пригрозил Иван.

– Кто ж взрывать-то будет, коли все на стенах ляжете, – насмешливо спросил Рожинский.

– Я взорву, – уверенно промолвила молчавшая до сей поры Ирина.

– А я мамане помогу, – поддержала ее Катенька.

И тут пан гетман понял, что уже заранее проиграл сражение. Таких людей нельзя сломить. Печально улыбнувшись, он сказал:

– Вина-то хоть налейте, а то от эдаких речей аж в горле пересохло.

Княжич щедро нацедил ему большой серебряный кубок. Осушив его, пан гетман громогласно провозгласил:

– Хороших, Митька, ты защитников нашел, за бабьи спины спрятался, – и, не прощаясь, гордо удалился.

Поляки отошли от крепости в ту же ночь, а утром Княжич проводил князя Дмитрия. На словах тот был очень благодарен, но в глазах его Иван приметил плохо скрытую неприязнь. Не зря в народе говорится, не делай добрых дел, не наживешь врагов.

5

В другой раз судьба свела Дмитрия Тимофеевича с Иваном Андреевичем совсем недавно, в битве за первопрестольную. Там сперва такая круговерть творилась, еще почище тушинской. Поначалу князь Пожарский с москвичами попытался одолеть поляков, да не тут-то было. Ляхи выжгли пол-Москвы, а воевода, весь израненный, едва спасся. Правда, вскоре подошло другое ополчение, во главе его стояли Прокопий Ляпунов, Иван Заруцкий и, конечно ж, Трубецкой. Это только в сказке змей силен тремя своими головами, на деле получилось все иначе. Ляпунов с дворянами хотел на русский трон, как в старину, варяга посадить, принца шведского. Трубецкой считал, мол, я и сам с усами, а у Заруцкого свой царь имелся – малолетний сын Марины Мнишек.

Добром, как следовало ждать, сие не кончилось. Ляпунова казачки убили по ложному навету, его люди разбежались и остались босоногие, голодные станичники в одиночку осаждать Москву.

Вскоре, правда, подошел Пожарский, который с помощью какого-то Нижегородского купца иль мясника Куземки Минина успел собрать новое войско. Однако, помня участь Ляпунова, к казакам не примкнул, а стал отдельным станом.

Выручила, как всегда, беда – одна она сплотить способна русский люд на подвиг. На выручку своим сородичам, голодающим в осажденной Москве, польский сейм отправил войско и обоз под начальством гетмана Ходкевича.

Для начала гетман вдарил по Пожарскому.

Трубецкой, хотя и без особенного рвения, собрался было выступить на помощь, но сподвижник и былой соратник по службе Иван Мартынович Заруцкий насмешливо спросил его:

– Ты далеко ль собрался, Дмитрий Тимофеевич?

– Так надо бы Пожарскому помочь. Ходкевич на него всей силой навалился.

– Что ж помоги, коль шея по секире стосковалась, иль зад по колу заскучал.

В ответ на изумленный взгляд князя Дмитрия, он строго пояснил:

– Не дай бог, Пожарский со своим Кузьмою Мининым над Ходкевичем одержит верх, тогда нам все припомнится, и служба тушинскому вору и остальное прочее.

– Так что же делать? – растерянно спросил Трубецкой.

– Да ничего, сидеть и ждать, покуда гетман с Митькою Пожарским справится. А там видно будет, либо мы поляков одолеем, либо как-нибудь договоримся с ляхами, чай, не чужие люди.

– Это ты им, сволочь, не чужой, – озлобленно подумал Трубецкой. Заруцкий родом был из малороссов, и его войско составляли в основном запорожцы да беглые холопы, которые, пользуясь безвременьем, возомнили себя истинными казаками.

Неизвестно, чем бы все закончилось, но за стеной шатра раздался конский топот и радостные возгласы станичников:

– Подмога подошла, теперь живем.

В тот же миг в обитель предводителей казачьей вольницы вбежал Матвейка Межаков и радостно поведал:

– Подмога с Дона прибыла, полковник – Княжич да атаман Максим Бесстрашный свой Хоперский полк к нам привели.

Войдя в шатер в сопровождении – Максима, Иван Андреевич деловито спросил:

– И что ж у вас здесь происходит?

– Никак, орлят своих привел ко мне на помощь? – воскликнул Трубецкой, подавая руку Княжичу.

– Привел, да не только их одних. Максим Захарович, вон, всех наших, из тех, кто жив остался, и многих прочих славных воинов поднял Москву отстаивать, так что тысячи на полторы войско твое прибыло, – ответил тот, пожимая руку князю Дмитрию.

Тем временем в шатер вошли два стрельца, ведя под руки израненного сотника.

– Еле прорвались до вас, – промолвил тот и вытер кровь со лба, чтоб не заливала очи.

– Выручайте, братцы. Ляхи прут несметной силою. Полковник Бегич пал со всем полком, нас вот только трое и осталось.

– А где же воевода ваш, князенька Пожарский? – язвительно спросил Заруцкий.

– Всех конных спешил и за обозы отошел, тоже еле держится.

– Не пойму, чего мы лясы точим. Поднимай, князь Дмитрий, казаков, – возмутился Княжич. Трубецкой благоразумно промолчал, зато Заруцкий назидательно изрек:

– Не торопись, полковник, ты тут новый человек, многого не знаешь. А известно ли тебе, что князь Пожарский намерен на престол Московский принца шведского поставить. И вообще, коли он власть возьмет, всем нам не поздоровится.

– Ты православный? – еле сдерживая ярость, спросил Иван Андреевич.

– Само собою, но при чем тут это? – растерянно переспросил Заруцкий.

– Да при том, там наших братьев ляхи убивают, а ты, как жид-торгаш какой-нибудь, о своей выгоде печешься. Вот выгоним католиков из златоглавой, тогда и будем думать, кому на трон садиться. Тебе, ему, – кивнул Иван на Трубецкого, – или твоей царице.

– Это верно, – поддержал его Максим. – Свято место пусто не бывает.

– А Пожарским меня нечего стращать. Я тушинскому вору не служил и убийц к Дмитрию Михайловичу не подсылал, – с угрозою добавил Княжич.

Иван Мартынович аж побледнел от страха – уж коли полковнику известно про его злодейство, то и Пожарский знает, похоже, надо ноги уносить, да поскорее.

Закончив разговор с Заруцким, Княжич обратился к раненому сотнику.

– Бегича Сергеем звали?

– Ага, Сергей Евлампичем.

– Знакомы были, что ль? – спросил Бесстрашный.

– То ж Катерины сводный брат, аль позабыл, как мы Марию с маленьким мальчонкой у татар отбили возле станицы нашей? – напомнил Княжич, направляясь к выходу.

Межаков чуток помялся, затем двинулся вслед за полковником и атаманом.

– А ты куда? – завопил Заруцкий.

– Да пошел ты к нехорошей матери. Пока вы тут решаете, кому кем быть, Русь гибнет, – дерзко огрызнулся Матвей и вышел из шатра.

6

Хоперцы и казаки Трубецкого, которых вел в атаку Межаков, подоспели вовремя. Пан гетман приказал громить обоз Пожарского из пушек и, собрав в один кулак всю свою конницу, готовился к последнему удару. В том, что он сомнет израненных, смертельно усталых ополченцев, не прикрытых гуляй-городом, Ходкевич ничуть не сомневался. Однако, увидав казачью лаву, гетман понял, что угодил меж двух огней.

– Черт с ним, с Пожарским, надобно спасать свои возы, оставленные вовсе без прикрытия. Эти злыдни в бой пошли наверняка ради добычи. Весь день стояли, а тут на тебе, – решил Ходкевич. Кого-кого, а казачков пан гетман знал не понаслышке. Потеряв обоз, он сразу проиграет все сражение. Его прорыв в Москву без съестных и воинских припасов терял всякий смысл. Сиди и голодай тогда в осаде с полковником Гонсевским, комендантом Московского кремля.

Отправив на убой полк малороссов, он оторвался от казачьей лавы и со всем войском отступил к Поклонной горе.

Следующий день прошел в затишье. Обе стороны зализывали раны и готовились к решительному бою. Вчерашняя победа примирила Пожарского с Трубецким, и он позвал к себе князя Дмитрия с казачьими старшинами на воинский совет. Сказать по правде, сам Пожарский тоже был непрост. Узнав от раненого сотника, кто первым вызвался прийти к нему на помощь, он пожелал воочию увидеть своих спасителей.

Когда казаки вошли в его шатер, он первым подал руку Трубецкому, но при этом язвительно промолвил:

– Спасибо, Дмитрий Тимофеевич, за помощь, – затем, с презреньем глянув на Заруцкого, попросил: – С Иван Мартынычем мы старые знакомые, ты мне других представь.

– Начальник славного Хоперского полка полковник Княжич, – кивнул князь Дмитрий на Ивана. Пожарский сморщил лоб, припоминая что-то, и изумленно вопросил: – Это не тот, который с Ермаком в Сибирь ходил?

– Было дело, – усмехнулся Ванька. – Только разве я один? Максим Захарович не менее моего там кровушки оставил, – ответил он и обнял за плечо Бесстрашного.

– Да, было времечко, – мечтательно промолвил тот. – Будь нынче с нами сам Ермак, Кольцо и Лихарь с Разгуляем, мы бы вчера еще свернули ляхам шею.

– Ладно, брат, теперешние казаки ничуть не хуже, – заверил Княжич, приобняв другой рукой Матвея Межакова.

Пожарский посмотрел на трех отважных воинов, которые вчера спасли не только его жизнь, но и, пожалуй, честь Святой Руси, и невпопад спросил:

– А почему ваш полк Хоперским прозывается?

– То, княже, давняя история, еще с войны Ливонской повелась. Когда за Грозного-царя сражаться нас призвали, то из четырех тысяч казаков одна тысяча всего лишь вызвалась. Ну, а Хопер, он аккурат в четыре раза Дона меньше, вот мы тогда-то и решили Хоперцами прозваться, – пояснил Иван.

– Неча, князь, былое ворошить. Давай о нынешних делах договоримся, – тяжело вздохнув, добавил он и, не дожидаясь приглашения, присел к столу.

Пожарский понял, что из всех пришедших есть смысл беседовать с полковником и атаманами.

– Как думаете, казаки, куда Ходкевич свое войско завтра двинет?

– А что тут думать, – заявил – Максим. – У гетмана к кремлю лишь два пути – либо чрез девичий монастырь, либо сквозь Замоскворечье.

– Не иначе, – согласился Княжич.

– И как же быть? – спросил Пожарский.

– Ты прикрываешь монастырь, а мы – Замоскворечье, – ни минуты не раздумывая, предложил Иван.

– Ну уж нет, я в Замоскворечье не пойду, там верная погибель. В монастыре-то хоть за стенами укрыться можно, – заорал Заруцкий.

– А ты вообще молчи, коль воевать не хочешь, так катись в Коломну к своей царице, только воздух чище станет, а то и так от гарева не продохнуть, – равнодушно посоветовал Иван.

Пожарский строго глянул на полковника, мол, для чего в столь тягостное время воинами бросаться, но, встретив умный Ванькин взгляд, он сразу понял – Княжич совершенно прав. Такой сподвижник, как Заруцкий, себе дороже. В любое время к гетману переметнется и ударит в спину.

– Стало быть, на том и порешили, – заключил Дмитрий Михайлович.

Как только вышли из шатра, Бесстрашный подозвал к себе Ивана.

– Атаман, я думаю, что отразить атаку гетмана – всего полдела, еще б обоз у ляхов надобно отбить.

– Эх, Максим, как был неугомонным, таким же и остался. И как ты себе это представляешь?

– Я с войском Трубецкого перекрою ляхам путь, должен же кто-то присмотреть за его нетопырями. Ты ж чуток поодаль с нашими хоперцами засадой станешь. Надо, чтоб поляки втянулись в улочки московские, и угнать возы обратно не смогли.

– А сдюжишь? Ведь Заруцкий прав, удержать Ходкевича, да в пешем уличном бою, не так-то просто.

– Я рвы поперек улиц понарою, да и ты в случай чего поможешь.

– Хорошо, но только к войску Трубецкого Андрея моего возьми с его отрядом. Эти черти каждый десятка стоят.

– Нет, Ваньку, коли хочешь, взять могу, а Андрейка твой скаженный, еще скаженней, чем я в молодости. Не хочу, чтобы его погибель на моей совести была.

7

На этот раз Ходкевич двинул напролом всем войском, взяв с собой обоз, и именно через Замоскворечье, совершенно справедливо решив, что в бою на тесных улочках Москвы казаков, непривычных к пешим схваткам, будет легче одолеть, нежели стойких ратников Пожарского. Его передовой отряд в три тысячи малороссов под начальством гетмана Ширяя после жестокой сечи сломил донцов, те отступили, бросив рвы, но не разбежались, а лишь рассыпались по близлежащим улицам. Из-за каждого забора и угла теперь летели в ляхов меткие казачьи пули.

Добравшись до какого-то острожка, пан гетман приказал остановиться, чтоб укрыть возы, да привести в порядок свое расстроенное воинство. Тут-то и произошло непоправимое. Из засады вылетел Хоперский полк и в один миг повырубил запорожцев Ширяя. Ободренные его примером, казаки Трубецкого тоже бросились в атаку сразу с двух сторон.

Ходкевич понял, что угодил в хитро расставленные сети. Спасаясь от полного разгрома, он с остатком конницы вырвался из западни и отошел на Воробьевы горы. Теперь падение кремля стало делом времени.

Все бы хорошо, но в сече с запорожцами погиб Максим Бесстрашный. Как подобает атаману, отступая от рвов он поднялся во весь рост, чтоб убедиться – не побросали ли казаки раненых и тут же пал, сраженный вражьей пулей. Смерть Максимки не была мучительной, кусок горячего свинца насквозь прожег его отважное сердце.

Объезжая поле боя, принесшего ему почет и славу, Трубецкой увидел странную картину.

Прямо посредине улицы сидел Иван и горько плакал, обнимая мертвое тело друга.

– Не уберег тебя я, как же так? Прости, Максим Захарович, прости, мой лучший и последний друг, прости Максимка Бешененок.

Рядом с ним стояли сыновья.

– Что же делать-то? – спросил Иван Иванович, тоже еле сдерживая слезы, и обращаясь одновременно и к брату и подъехавшему Трубецкому. Князь Дмитрий не нашелся, что ответить, зато Андрей сурово заявил:

– Вымахал ты, брат, с версту коломенскую, но ума так и не нажил. Что делать, что делать? – передразнил он Ивана. – Атамана будем хоронить, а потом напьемся до безумия, чтоб жизнь совсем уж тошной не казалась, – и горестно добавил: – Такова уж наша долюшка казачья.

8

Вконец измученные голодом поляки сдались через месяц. Те, кто угодил в полон к Пожарскому, спаслись. Казаки Трубецкого своих пленников поперебили. Княжич в казнях не участвовал и запретил Андрейке с Ванькой под угрозою отцовского проклятия, но вступаться за католиков не стал, тому была довольно веская причина.

Въехав с Трубецким в освобожденный кремль, он ужаснулся тем, что сотворили ляхи с сердцем его Родины. Все храмы на Соборной площади оказались позагажены и дочиста разграблены. Однако это было далеко не все. Проезжая мимо арсенала, они увидели погасшие костры под огромными чанами, из которых даже издали виднелись останки человечьих тел.

– Довоевались, сволочи, самих себя жрать начали, – позлорадствовал князь Дмитрий. Невдалеке послышались отчаянные крики и хряск перерубленных костей. То казачки казнили пленников. Трубецкой опасливо взглянул на Княжича, ожидая, что полковник осудит сию излишнюю жестокость, но Иван лишь побледнел и тихо вымолвил:

– Ну, понимаю, за свою столицу драться до последнего, но мертвечину жрать ради того, чтоб нас католиками сделать, – это даже не война за веру, это просто изуверство.

Дмитрий Тимофеевич решил, что вряд ли будет лучший случай склонить на свою сторону прославленного атамана.

– А я про то и говорю. Царем стать должен русский, православный князь, а не какой-то шведский принц или полячки выкидыш. Собор вселенский вскоре собирается, государя будет выбирать. Поддержи меня, не прогадаешь, – шутливо предложил он Княжичу, но глянул так, что тот прекрасно понял – предложение сие весьма серьезно.

– И ты туда же, – тяжело вздохнул Иван.

– А что, тебе и ранее стать боярином первейшим предлагали? – уже всерьез поинтересовался Трубецкой.

– Предлагали, тот же Годунов, да только где он, царь Борис со всем семейством, надеюсь, помнишь? В одном ты прав – царем быть должен русский и самый близкий по родству Ивану Грозному, иначе снова круговерть начнется пуще прежней, – заверил Княжич.

– Самым близким по родству Романов Мишка будет, который его сыну, блаженному Федору Иоанновичу, племянником доводится, только он ж совсем еще мальчишка, – презрительно скривился Дмитрий Тимофеевич.

– Вот его и выбирайте, коли новой смуты не хотите, а молодость – порок легко преодолимый. Кому-кому, но нам с тобой об этом хорошо известно, – усмехнулся атаман.

– Значит, не желаешь мне помочь? – с откровенною обидой спросил князь Дмитрий.

– Нет, без меня за власть бодайтесь, – ответил как отрезал Иван, подумав про себя: – «Да я тебе сейчас гораздо больше помогаю, чем когда Рожинскому не выдал. Тогда лишь тело спас, а нынче твою душу грешную спасаю».

С четверть часа они ехали молча, каждый думал о своем. Княжич вспоминал, как в первый раз сюда приехал на смотрины к государю, Трубецкой – свою молодость и службу в страже Грозного-царя. Немного поостыв, князь Дмитрий снова вопросил:

– Иван, скажи по совести, почему ты к власти не стремишься?

– Да потому, что шибко дорого сии стремленья мне обходятся. Раз поддался на посулы Шуйского атаманом всего Дона стать, и чем все кончилось – Елену потерял, а сам в застенке оказался. Нет, с меня хватит, поумнел за три десятка лет. Тесть покойничек мне как-то сказывал, мол, все судьбой предрешено – кому царем, кому казачьим атаманом быть, а кому просто кузнецом или холопом, и неча понапрасну суетиться. Я помню, даже обругал его, но нынче понял – прав ведь был старик.

– Мудрено говоришь, – пожал плечами Трубецкой. – Тогда зачем вообще к чему-либо стремиться? Сиди и жди, когда манна небесная на тебя посыплется, авось когданибудь дождешься.

– Могу и проще, – печально улыбнулся Княжич. – Мы свое дело сделали, прогнали ляхов из Москвы, а остальное – суета сует, которая и ноготка Максимова не стоит.

Обернувшись к ехавшим шагов на десять позади сынам, Иван распорядился:

– Собирайте наших казаков, до дому отправляемся. Мать с Катериною, поди, уж заждались.

9

Припомнив, как они расстались с Княжичем в последний раз, Дмитрий Тимофеевич обратился к Межакову:

– А с чего ты, друг любезный, так на помощь Ивана Андреевича надеешься? Ну, в крепость, может быть, и пустит, но что людей своих даст и сам пойдет Заруцкого громить, я очень даже не уверен.

– Непременно поможет, на то он и первейший атаман, – со святой уверенностью в голосе возразил Матвей.

– Это как прикажешь понимать? – удивился Трубецкой.

– Очень просто. Все тяжбы между Доном и Москвой давно через него решаются и чаще миром. Иван Андреевич не любит, когда люди православные друг дружке кровь пущают. Вот попомни мое слово, завтра атаман отправится в Коломну и вразумит Мартыныча.

– Это вряд ли. Заруцкий его люто ненавидит, к тому ж Мартыныч у Маринки под пятой, а та скорей помрет, чем откажется от притязаний на престол, – усомнился Дмитрий Тимофеевич.

– Заруцкий, может быть, и ненавидит, зато казаки очень уважают, – хитро усмехнулся Межаков. – Стоит Княжичу в Коломне появиться, да побеседовать с людьми, а он это умеет, орда мятежников начнет, что снежный ком весною таять. И останется Иван Мартыныч со своей полячкою один, как дырка в заднице, тогда невольно поумнеет.

– Может быть, и так, – задумчиво промолвил Трубецкой.

После того, как Княжич спас его от гетмана Рожинского, он проявил к Ивану немалый интерес и разузнал о нем довольно многое.

Атаман не только обучал казачью молодежь воинским премудростям, порою он вершил дела куда сложней. При Годунове, например, когда Борис задумал обуздать станичников и перестал платить казакам жалованье, Иван заделался купцом. Максим Бесстрашный присылал ему отбитых у нехристей коней и прочую добычу, а он менял ее на порох, хлеб да соль, не беря себе за это ни копейки. Во время смуты Княжич не примкнул ни к одной из враждующих сторон, считая всех их самозванцами, поэтому не запятнал себя ни службой Шуйскому, ни тушинскому вору.

«А ведь Матвей отчасти прав, – подумал Дмитрий Тимофеевич. – Таких юродивых, которым власть и деньги не нужны, у нас не очень любят, однако, как ни странно, уважают. Ляхи с малороссами за Княжичем, конечно, не пойдут, но голытьба, а в воинстве Заруцкого ее почти две трети, может за Иваном потянуться».

Занятый своими мыслями, князь Дмитрий не заметил, как они приблизились к имению, обитатели которого уже готовы были к встрече незваных ночных гостей. В каждой из бойниц стояли пушкари, держа в руках запаленные фитили.

– Не стреляйте, мы свои. К Ивану Андреевичу по делу прибыли, – очень вовремя воскликнул Межаков.

– Ты, что ль, Матвей? – прозвучал ему в ответ старческий и, как всегда, не очень трезвый голос Луня. Судя по – всему, страдающий бессонницей Андрюха был у Княжича бессменным начальником ночного караула.

– Конечно, я, и Дмитрий Тимофеевич со мною, – ответил Межаков.

– Открыть ворота, это наши, казаки, – распорядился Лунь.

Въехав в крепость, Трубецкой шутливо вопросил старого сотника:

– А не боишься целый полк впускать?

– Чего бояться-то, ежели пакость какую учините, так всех повырежем. Дома-то и стены помогают, – преспокойно заявил Андрей.

10

Несмотря на то, что время было шибко позднее, хозяева не спали. Иван с женой сидели возле очага и о чем-то мило беседовали. При виде Трубецкого Ирина вздрогнула, женским сердцем она сразу почуяла недоброе и одарила князя взглядом, в котором Дмитрий Тимофеевич без труда прочел, мол, принесла тебя нелегкая. Княжич оказался более приветлив, шагнув навстречу гостю, он подал руку и насмешливо спросил:

– Здравствуй, княже, что с тобой на этот раз случилось?

– Да вот, погреться к вам заехал, морозец нынче шибко лют, – как можно более равнодушно ответил Трубецкой.

– И куда ж ты на ночь глядя в путь отправился7 – поинтересовался атаман, он уже прекрасно понял, что зачемто нужен князю Дмитрию.

– Государя повеление исполнять иду. Это ты у нас казак привольный, а я всю жизнь царям служу. Вот получил приказ схватить Заруцкого с его полячкой да доставить на Москву, – печальным голосом ответил Трубецкой.

– Так вы же с ним друзья. Надо было отказался. Неужели у царя другого воеводы для такого дела б не нашлось, – возмутился Княжич.

В ответ ему князь Дмитрий назидательно изрек:

– В этой жизни, Ваня, нет ничего вечного. Ни друзей, ни врагов.

– У кого как, – не согласился атаман. – У меня, к примеру, вовсе по-иному. Уж друг так друг, а враг так враг.

– И что, никто из сотоварищей твоих тебя не предавал? – не поверил Дмитрий Тимофеевич, причем настолько искренне, что Иван на несколько мгновений усомнился в правоте своих речей. Напрягши память, он попытался отыскать предателя среди друзей, однако в голову пришел один Захарка Бешеный, который был ему всего лишь атаманом, но никак не другом.

– Да нет, такого не припомню, – пожал плечами Княжич.

– И даже бабы, – кивнул князь Дмитрий на Ирину.

– А уж они-то и подавно, – усмехнулся атаман.

– Верю, помню, как она тебя спасать с пистолью в кремль явилась. Везунчик ты, Иван Андреевич, видать, не зря казаки говорят, что Княжич, мол, заговоренный, – откровенно позавидовал Трубецкой и все трое дружно рассмеялись.

– Ирина, собери на стол, – попросил Иван жену. Как только та ушла, он обратился к Трубецкому. – Тебе вправду государь велел схватить Заруцкого с Мариной и на Москву доставить?

– Почти что так. Приказано очистить Коломну от мятежников, а там уж как получится.

– Слава богу, – обрадовался Княжич.

– Да ты, никак, судьбой Заруцкого и его злодейки опечалился? Так это зря, он тебя не шибко жалует, коль попадешься ему в руки – не помилует, поверь мне на слово, – вкрадчиво промолвил Дмитрий Тимофеевич, всеми силами стараясь скрыть обуревающую его радость. Он уже понял – атамана уговаривать не надо, тот сам готов рискнуть своею буйной кучерявой головой.

– Плевал я на Иван Мартыныча, но у него же в войске более половины голытьбы, они ж совсем недавно стали казаками. Только-только свет в окошке увидали, людьми себя почувствовали, и вы их перебьете, – запальчиво сказал Иван, ему вдруг вспомнился Сашка Ярославец. – Давай-ка я поеду с вами да поговорю с Заруцким. Пускай добром со своей полячкой в Польшу убирается, а ежели заартачится, обращусь к его воинам. Скажу, коль казаками себя считаете, то нечего в Коломне прохлаждаться, на Дон ступайте, – добавил он по-юношески звонким от волнения голосом.

Радость Трубецкого сразу поугасла, в сердце князя Дмитрия проснулась давно заснувшая совесть. Он попрежнему завидовал Ивану, но теперь уж не его удачливости, верной красавице-жене и славе, а тому, что даже в пятьдесят годов Ванька умудрился сохранить в себе истинно мальчишескую удаль и простодушие.

– Отговаривать не буду, чай, не маленький, однако знай, Иван, ты сам себе не представляешь насколь опасно то, что предлагаешь совершить. С Заруцким, может, и договоришься, но там еще Марина есть.

– Эка невидаль, – махнул рукою – Княжич. – Еще б я бабы испугался. Уж с ней-то как-нибудь столкуемся.

Иван взаправду был везунчиком. Всю жизнь ему встречались либо чудные, или, по крайней мере, неплохие женщины, и он не ведал, что такое настоящее бабье злодейство.

11

Выступали на Коломну утром следующего дня.

– Куда собрался, на тебе ж живого места нет, а все не навоюешься, – попыталась вразумить Ирина мужа. – И Андрей-то, как на грех, всего три дня назад уехал. Вдвоем бы вас я с легким сердцем отпустила, – продолжала сетовать она.

Упоминание о сыне не было пустым бабьим причитанием. Андрейка унаследовал от батюшки не только облик, но и звериное чутье на всякую опасность, которое у Княжича с годами стало притупляться.

– Ну, будя причитать, не на войну ж иду. Всего-то дел, в Коломну съездить да с людьми поговорить. Завтра к вечеру вернусь, – пообещал Иван. – В дом ступай, не то застудишься, прям, как девка молодая, в сарафанишке одном на холод выскочила.

– Ох, Ванечка, что-то неспокойно мне, – заплакала Ирина, отпуская стремя атаманского коня.

Не успел Иван жену спровадить, как появился Лунь, снаряженный по-походному, даже при пищали с пикой.

– Ты-то, старый черт, куда собрался? – раздраженно спросил Княжич.

– Вот те раз, я ж за тобой всю жизнь, как нитка за иголкой. Куда ты, туда и я, – ответил Лунь.

– Нет, Андрей, на этот раз мне одному придется ехать. Сыны в разъезде, только на тебя и остается дом оставить, больше не на кого.

– А Ирина?

– Не забывай, Ирина все же баба, хоть и жена моя, а никакая, даже самая отважная бабенка не заменит казака бывалого, – польстил Андрюхе Княжич.

– Это верно, – кивнул согласно Лунь и набросился на Межакова. Костерить князя Дмитрия он просто не посмел.

– До чего же надоели вы, никакого продыху от вас нету. Мотаетесь тут день и ночь туда-сюда с делами со своими. Смотри, Матвейка, атамана береги, если с ним что случится, я тебя по ноздри в землю вколочу.

– Ладно, хватит буйствовать. Прощай, Андрей, – сказал Иван, подавая ему руку.

Прощай вместо обычного бывай сорвалось как бы невзначай, но Княжич даже содрогнулся. «Не к добру, – подумал он, однако тут же посмеялся над самим собою. – Пугливым стал, видать, совсем старею».

– А у тебя и вправду верные друзья, – все так же с завистью промолвил Трубецкой.

– Товарищей, как и любимых женщин, надо строго выбирать, а не якшаться с кем попало, – ответил атаман и с горечью добавил: – Друзья-то верные, но мало их осталось, Андрюха вот, да еще Семка-зять, муж Катерины.

Как только выехали с просеки на большую дорогу, Дмитрий Тимофеевич принялся напутствовать Ивана:

– Когда с Заруцким вести беседу будешь, так постарайся, чтоб наедине.

– Зачем наедине? Пускай его казаки знают, с чем мы прибыли.

– Да я не о казаках речь веду, а о Марине.

– Далась тебе эта полячка. Ну кто она по сути по своей – бабенка разнесчастная, ее лишь только пожалеть и можно. Родом вроде бы княжна, а ходит по рукам, словно полонянка. Уж ежели она такая редкостная гадина-злодейка, с чего Заруцкий от нее ума лишился и даже, как я слышал, в жены взял, – заступился Княжич за развенчанную лжецарицу.

«Нашел, кого жалеть, Маринку-потаскуху, которая за ради царской власти хоть под медведя ляжет. Хотя, чему тут удивляться. Он же смолоду к полячкам страсть имеет, видать, до сих пор свою шляхтянку синеглазую не может позабыть», – мысленно посетовал князь Дмитрий, а вслух язвительно изрек:

– Женщин, Ваня, как друзей, каждый выбирает по себе.

– Это правда, тут с тобою не поспоришь, – шаловливо улыбнувшись, согласился атаман.

12

– Ни засады, ни дозоров даже нет, – доложил Матвей, подъехав к Трубецкому с Княжичем. Он шел с лазутчиками впереди полка.

– Только у ворот монастыря с две сотни казаков толпятся, орут, как на торжище, видно, чем-то недовольны.

– До Коломны далеко еще? – спросил его князь Дмитрий.

– Да нет, не более пары верст осталось.

– И как поступим? – обратился Трубецкой к Ивану.

– Как договорились, вы здесь останетесь, а я к Заруцкому поеду.

– Может, все-таки ударим по мятежникам без всяких разговоров, не то мы тут поперемерзнем, пока ты Ваньку будешь уговаривать, – предложил Дмитрий Тимофеевич.

– Не перемерзнете, морозец спал, лесу вокруг много, костры зажгите и ждите от меня вестей, да не забудьте стражу выставить, – шутливо возразил Иван, однако тут же рассудительно напомнил: – Хоть и олухи они, но рано или поздно все одно твой полк заметят, а их, сам говорил, побольше тысячи, да за стенами укрыты. Очень даже могут нас отбить, а что тогда? К царю побитым псом заявишься, конечно, если жив останешься.

– Езжай, – распорядился Трубецкой, стараясь не глядеть в глаза Ивану.

– Иван Андреевич, дозволь с тобою ехать, – попросил Межаков. Княжич одарил его недоуменным взглядом и кивнул.

– Хочешь испытать судьбу свою? Ну что ж, поехали. – Судьба тут ни при чем, я с тобой вместо Луня, как нитка за иголкой, а то уж шибко запугал меня старик, – рассмеялся Матвей, и казаки двинулись уже который в жизни раз навстречу неизвестности.

Преданность Матвея приободрила Ивана, недобрые предчувствия уступили в его сердце место радости и он даже не почуял, что это для него последний раз.

Как только отделились от полка, Княжич вновь взглянул на Межакова. «Не успел сказать, что, мол, друзья почти перевелись, и тут же новый появился», – подумал атаман.

13

Когда Иван с Матвеем подъехали к монастырю, возле его ворот по-прежнему стояла толпа станичников, из которой доносились яростные крики:

– Ляхи по палатам обустроились, мы ж, как псы сторожевые, ютимся на подворье.

– Ни в чем нет справедливости. Как перепадет добыча, так полякам с малороссами вершки, а нам гнилые корешки.

Воины Заруцкого настолько были заняты своими склоками, что увидели пришельцев лишь тогда, когда те вломились в их ряды, и Княжич весело воскликнул:

– Здорово, казачки!

– Ты кто такой? – окрысился на атамана кривой, заросший бородой по свой единственный, колючий, как у волка, глаз детина, заводила, судя по всему.

– Полковник Княжич, мы до Заруцкого по делу прибыли.

– Какой такой полковник? – заорал кривой, но собратья его тут же осадили.

– Умолкни, Треня, это же тот самый, который под Москвою со своим полком малороссов гетмана Ширяя порубил в капусту.

– Так, может быть, он нынче заявился, чтобы нас повырезать. Хватайте их, браты, – не унимался злыдень, но призыв его остался без ответа.

– Таких хватать – себе дороже обойдется. Давайте лучше есаула позовем. Малой быстро разберется, кто есть кто и что к чему, – предложил один из казаков и сам направился к воротам.

Есаул явился через несколько минут. Это был уже не молодой, невысокий, худощавый человек, разодетый, как поляк, верней, как Княжич. На нем был белого сукна кунтуш с собольей оторочкой, красные шаровары и тоже красного сафьяна сапоги. Шел он легкою, звериною походкой, присущей настоящему бойцу.

– С таким договориться можно, – лишь только глянув на него, решил Иван. – Сразу видно, из старых казаков и не чванлив, а то ведь сволочь всякая, в начальство выбившись, любит, чтоб ее подолгу ждали.

Подойдя к своему воинству, есаул задорно вопросил:

– Чего орете, недовольны тем, что ляхи все теплые хоромы заняли? Тогда идите, возьмите их за шиворот да выкиньте из келий и сами заселяйтесь. Я, к примеру, так и поступил. Ну а коли духу не хватает, то прижмите задницы да расходитесь по своим углам.

– Поляки-то само собой, но тут еще полковник из Москвы явился, с Заруцким встретиться желает. Вот мы и опасаемся, что он Иван Мартыныча склонит к измене и тот откупится от царской кары головами нашими. Не зря ж в народе говорится – паны дерутся, а у казаков чубы трещат, – заявил кривой детина.

– Что за полковник? – сразу же насторожился есаул.

– Княжичем назвался, казаки говорят, тот самый, который под Москвою шибко отличился. Да вон они, – одноглазый указал рукой на стоявших позади толпы Ивана с Межаковым.

Есаула будто кипятком ошпарили. Растолкав своих собратьев, он, словно рысь, метнулся к Княжичу, стащил с седла и, крепко сжав в объятиях, восторженно спросил:

– Неужели ты меня не узнаешь?

Лишь глянув в его черные, так и не утратившие нагловатый блеск глаза, Иван признал Сашку Маленького. Косорылый заводила, видимо, не понял, что к чему, вновь дико завопив:

– Хватайте их, – он бросился на помощь есаулу. Почти не оборачиваясь, Сашка дал ему по морде, да так изрядно, что бедолага аж присел на задницу.

– Я тебе схвачу, – торжественно изрек Малой. – Знаешь это кто? Это мой первый атаман. Мы с ним вместе шляхту на Двине рубили, когда тебе еще маманя пуп чесала, – и добавил, обращаясь к остальным казакам: – Его царь Грозный не посмел казнить, он с Ермаком в Сибирь ходил.

По толпе пронесся изумленный ропот.

– Что я говорил. Такого тронь, тогда не только на Москву, а и на Дон не сунешься, – сказал казак, позвавший есаула.

– А мы все думали, что ты погиб тогда, – признался Княжич, обнимая Сашку в свою очередь.

– Да нет, живой, как видишь, хотя и сам не знаю, хорошо это иль плохо, – с надрывом вымолвил Малой. Видно, встреча со старым другом потрясла его до глубины души.

– Пойдем ко мне, а то ведь эти злыдни, – Сашка ткнул перстом в кривого, – толком не дадут поговорить, – и направился к воротам.

Иван шагнул за ним, однако тут же вспомнил про Межакова.

– Чего стоишь, ведь обещал, как нитка за иголкой, – окликнул он Матвея.

Тот было засмущался и пожал плечами – вы, дескать, старые друзья, зачем я вам.

– Пойдем-пойдем, бог любит троицу, – позвал Маленький. – Вон Треня Ус уже своим единым глазом на коня твоего зарится, – Сашка снова указал на кривого заводилу.. – А он не то, что за коня, за сапоги зарежет, глазом не моргнет. Его Заруцкий даже опасается, лишь у меня да у царицы смелости хватает этой сволочи по морде дать.

14

Едва вступив на монастырский двор, Княжич убедился – Сашка в воинстве Заруцкого не последний человек, а скорей всего, один из первых. Более того, Иван приметил, что отношение к есаулу у обитателей монастыря довольно разное. При встрече русские казаки уважительно кланялись Малому и тут же уступали дорогу, малороссы тоже уступали, одарив при этом взглядом, полным ненависти. Как ни странно, лучше всех к есаулу относились ляхи. Паны иль дружелюбно улыбались, иль протягивали руку для пожатия, при этом ни один из них не удосужился спросить, что за людей ведет он за собой. Похоже, Сашка был для них почти своим.

Дойдя до каменных палат, где ранее проживали невесть куда сбежавшие монахи-чернецы, они вошли в довольно мрачную, полутемную галерею, по одну сторону которой были кельи за железными дверями, по другую небольшие ниши, украшенные полустертой росписью. В одной из них висело православное распятие и горела лампада.

Остановившись у своей обители, Маленький достал огромный ключ, сварливо пояснив:

– Одно ворье кругом. Оставишь дверь незапертой – тут же все уволокут.

Украсть у есаула было что. Пол его кельи, ранее принадлежавшей явно не простому чернецу, а скорей всего, игумену, был устлан дорогими коврами. Вдоль двух стен располагались лежанки с пышными перинами, в третьей был сооружен очаг, который весело потрескивал горящими поленьями. Посередине стоял дубовый стол с четырьмя креслами, скорей, похожими на королевский трон, а на столе Иван увидел винные кувшины и серебряные блюда со всевозможной снедью – от жареной дичи с рыбой до соленой капусты и грибов.

– Огонь горящий не боишься оставлять? – шутливо вопросил Матвей, окинув взглядом роскошное Сашкино жилище.

– Чего бояться-то? Да гори оно все синим пламенем. Барахло меня еще б заботило. Сгорит сегодня это, завтра новое найду, – махнул рукою Маленький и первым сел за стол, подав гостям пример.

Как только выпили за встречу, Сашка обратился к Княжичу.

– Ну а теперь рассказывай, Иван Андреевич, зачем к Заруцкому приехал? Чую, Треня Ус не зря что-то там про наши головы болтал. Похоже, новый царь всерьез решил за царицу нашу взяться.

– Верно чуешь. В двух верстах отсюда Трубецкой с полком стоит. Велено ему очистить Коломну от мятежников, а при возможности Иван Мартыныча с Мариной захватить и на Москву доставить. Я сам в посланники у Трубецкого напросился, хочу уговорить Заруцкого с его царицей липовой добром убраться в Польшу. Сколько можно понапрасну кровь казачью лить, – ответил Княжич.

– Мартыныч ничего здесь не решает, с царицей надо говорить, а она навряд ли согласится, – задумчиво промолвил Маленький и предложил: – Хочешь, я с тобой пойду, может, чем и помогу, я ведь как-никак Маринку с малолетства знаю.

– Еще успеется, ты о себе сначала расскажи, как жил, с кем воевал и с кем дружил, – попросил его Иван.

– Да нечего особенно рассказывать. Не задалась моя жизнь, – горестно посетовал Малой, но, тем не менее, продолжил свое повествование. – Я ж тогда в полон к полякам угодил. Меня едва живого гусары подобрали. Добить хотели, да полковник им не разрешил, велел к себе в обоз отправить. Одним словом, стал я воинским холопом князя Михая Замойского.

– И почему не сбег? – поинтересовался Княжич.

– Куда бежать, я ж тогда думал, что вы все погибли, а кому я нужен-то безродный и что бы делал на Дону? Илье Рябому баб ловил? – воскликнул Сашка и тут же, малость покраснев, признался: – Да и пожить в Варшаве было интересно. К тому ж у ляхов воинский холоп – это не подай да принеси, это почти как шляхтич. И на войну и на пиры хозяина сопровождает. Замойский Мишка славным парнем оказался, гуляка тот еще, к тому же неженатый.

– Какая разница холопу, женат его хозяин или нет? – спросил Иван, а про себя подумал: «До чего же тесен этот мир. Выходит, Сашка у поклонника Елены в услужении был».

– Какая разница, сейчас узнаешь, – пообещал Малой. – Как-то на пиру у пана Ежи Мнишека князь Михай в кости проиграл все, что в кармане было, и попросил меня деньжонок принести. Я пошел и тут какой-то шляхтич из чужих, наши б не посмели, дал мне пинка под зад, мол, шевелись, казачье быдло. Я, понятно дело, в морду его двинул, драка завязалась. Скорей всего, меня католики забили бы, но вновь Замойский спас. Негоже, говорит, панам, как мужикам, кулаками драться. На двор ступайте да сразитесь в честном поединке. Слуга мой тоже не простых кровей, в казаки убежал от кары царской. Ну, это он уже приврал для пущей важности. Одним словом, вышли мы из замка всей гурьбой и начал я с поляками рубиться. Первого-то сразу зарубил, но тут дружки его вступаться начали. Поединок вроде бы и честный, разом все не нападают, но я один, а противники меняются. Когда до пятого дошло, чую, плохо дело. Рука поранена и напрочь занемела. Пришлось в другую руку саблю взять. Я же левою почти как правою могу рубиться, – похвалился Сашка.

Как был хвастун, таким же и остался, улыбнулся Княжич, но смолчал, а увлеченный своим рассказом Маленький, даже не заметив насмешки друга, продолжил:

– С горем пополам убил и пятого, хотя он, вражий сын, мне едва кишки не выпустил. Когда поляки увидали, как я одной левой с ним расправился, пыл у них изрядно поугас. Тут еще хозяин начал сетовать, дескать, хватит, мой дом не место для побоища. Ну, думаю, пронесло, вновь судьба мне улыбнулась. Пронести-то пронесло, однако не совсем. Пан Мнишек неспроста вмешался, эта сволочь просто так ничего не делает. Приглянулся я ему и предложил он князю Мишке за меня большие деньги. Тот родовит был, но не очень-то богат, да еще и проигрался в пух и прах. В общем, перешел я в услужение к воеводе Еже Мнишику.

– На кой черт ты ему сдался? – удивился Княжич.

– Я сам его об этом же спросил. Он и говорит – мне для жены да дочерей телохранитель нужен, лихой, но с виду неказистый. А дочерей у пана оказалось целых пять да все с великим гонором, кроме Марины, теперь уж у меня совсем другая жизнь настала, с девками-то не поездишь на пирушки.

– Чем Марина от других сестер-то отличалась, – полюбопытствовал Иван.

– Маринка с детства шибко бойкая была и вовсе не спесивая, однако с нею тоже нелегко пришлось, она меня учить себя заставила.

– Чему? – блудливо усмехнулся Княжич.

– Всему. И стрелять, и саблею рубить, а заодно и остальному прочему, – шаловливо подмигнул ему Маленький. – Пять лет я эдакой житухи выдержал и уже собрался было деру дать, но тут царевич Дмитрий в нашем доме появился, Мнишек сам его привел, решил царевым тестем стать. Это ж он, паскуда, свел Маринку с самозванцем. Когда тот начал войско набирать, я к нему и напросился. Хозяин малость поартачился, но отпустил. Ну а дальше покатилось, понеслось. Погулял я по матушке-Руси. Даже на Москве бывал при первом Дмитрии. Там-то про тебя и разузнал.

– От кого, ежели не секрет? – вновь поинтересовался Княжич.

– Да как-то раз зашел в кабак, разговорился с тамошним ярыжкой.

– С Тишкой, что ли?

– С ним, – кивнул Малой.

– Он-то мне и рассказал про все – про любовь твою, про то, как ты царя едва не застрелил, а тот тебя казнить не стал, лишь с глаз долой в Сибирь отправил.

Заметив, что Иван изрядно опечалился при упоминании о делах давно минувших дней, Маленький решил приободрить друга.

– Ты мне лучше расскажи, как там наши поживают. Тихон сказывал, что за тобой в Сибирь многие хоперцы подались.

– Подались многие, да мало кто вернулся. Кольцо с Митяем, Лихарь и другие навек в ее снегах остались. Из тебе знакомых казаков один Лунь уцелел, – тяжело вздохнув, поведал Княжич и спросил: – Что дальше-то с тобою было?

– Что было дальше, сам прекрасно знаешь, – печально улыбнулся Сашка. – После того, как растерзали самозванца на Москве, смута началась. И кому мне только не пришлось служить. Дольше всех я у Болотникова задержался. Иван Исаевич за волю для всего народа воевал. Хотя, по правде говоря, я в его задумку никогда не верил.

– Это почему? – вмешался в их беседу до сих пор молчавший Межаков.

– А потому. Не каждый может вольным быть, и далеко не всякий хочет. Оно, конечно, под хозяином несладко жить, но много проще, уж ты поверь, я сам почти пятнадцать лет холопом был, – заверил Сашка. Хлебнув вина, Малой продолжил: – Когда Шуйский обложил нас в Туле, да еще водою затопил, я ни в какую не хотел сдаваться, но Болотников поверил Ваське-супостату, за что и поплатился головой, а я опять попал в полон, на сей раз к русским, к православным христианам. Эти цацкаться со мной не стали, казнить хотели, но судьба меня хранила, сумел сбежать. Скитался по лесам с разбойничками, и тут опять царевич Дмитрий объявился. Я, конечно, понимал, что этот тоже самозванец, но все одно поехал в Тушино, а там к Заруцкому пристал. Потом и нового Лжедмитрия убили, Марину с сыном Иван Мартынович к рукам прибрал. Та, как увидела меня, аж прослезилась, и все вернулось на круги своя. Я ведь даже под Москвою не был, Заруцкий повелел мне здесь остаться царицу охранять. Вот такие-то дела, Иван Андреевич, не шибко складной оказалась жизнь моя, – пожаловался Сашка, закончив свой рассказ.

– Ну, как сказать, – не согласился Княжич. – Ты в чужих странах побывал, повидал изрядно, смерти заглянул в глаза не раз, а все же жив остался. Не это ли и есть казачье счастье.

– Может быть, – пожал плечами Маленький.

– Ладно, хватит горевать, пойдем к твоей царице, посмотрим, что она за птица, – встав из-за стола, позвал Иван.

– Это верно, птица, но какая, я и сам не понял до сих пор – Жар-птица или черная ворона, – задумчиво промолвил Сашка и ухватил Ивана за рукав. – Не надо, не ходи к Марине.

– С чего бы это? – не на шутку удивился Княжич.

– Да потому, что она редкостная сука, к тому же спорченная напрочь.

– А вот это меня вовсе не волнует, я жениться-то на ней не собираюсь, – усмехнулся атаман.

– Да не про то я говорю, – запальчиво воскликнул Сашка. – Маринку власть испортила. Она же впрямь была царицею, в кремле жила, пред ней бояре на карачках ползали, а такое позабыть нельзя. Другая, может, покорилась бы судьбе своей, но Марина донельзя отчаянная. Эта никого, даже себя не пощадит, чтобы вернуть утраченное. Она, когда заводишь речь про то, чтоб в Польшу возвратиться, в неистовство впадает. Да и что ей делать в этой Польше, жить в приживалках у отца, который пожадней жида любого.

– Вот видишь, выходит, можно женщину понять, – вновь усмехнулся Княжич.

– Понять кого угодно можно, даже змею, которая тебя ужалить норовит, – заверил Маленький.

Иван задумался, но ненадолго, он просто вспомнил, что когда-то нечто в этом роде говорил ему Ермак.

– Веди меня к своей царице, – решительно распорядился атаман. – Да и Заруцкого бы надо пригласить.

– Не думаю, что в этом будет надобность, Мартыныч вечером всегда возле Маринки отирается, – сердито пробурчал Малой.

15

Наслушавшись рассказов Сашки, Княжич в глубине души надеялся встретить женщину во многом схожую с Еленой, а потому не смог скрыть своего разочарования, когда пред ним предстала невысокая, черноволосая бабенка, довольно миловидная, но далеко не красавица. Острый носик, узкий подбородок вкупе с тонкими губами делали ее похожей на хищного зверька.

«То же мне, нашли по ком страдать», – подумал он, одарив сочувствующим взглядом вначале Маленького, а потом Заруцкого.

Сашка не ошибся, Ивана Мартыновича они застали в покоях у развенчанной царицы. Кроме него, тут были мальчик лет четырех, видать, Маринин сын от первого Лжедмитрия, и католический монах, с головой покрытый длинной, черной рясой. При появлении казаков Марина приказала чернецу:

– Уведи царевича.

Тот, старчески кряхтя, нагнулся, неловко подхватил ребенка почему-то левою рукой и поспешно удалился.

– От кого и с чем пожаловал? – обратилась к – Княжичу Марина, при этом в голосе ее прозвучала откровенная ненависть. Судя по всему, по взгляду атамана она сразу угадала его помыслы и сочла себя смертельно оскорбленной. Любая более-менее смазливая бабенка мнит себя красавицей и ненавидит тех, кто усомнился в этом.

«Ишь, какая ушлая, враз уразумела, что меня не очаруешь, как Сашку с Ванькою, оттого и злится», – усмехнулся про себя Иван, но вслух ответил:

– От самого себя явился, матушка, потому как прежние цари, которых знал, повымерли, а с новым я еще не свел знакомство.

– Ты что, царям лишь повинуешься? – язвительно промолвила Марина.

– Конечно, я же коренной казак, а у нас, у настоящих казаков, таков закон – мы не знаем никого, кроме государя.

– И что ты хочешь?

– Избежать напрасного кровопролития, только и всего. В двух верстах отсюда Трубецкой с полком стоит, если нынче ночью не уйдете, завтра утром князь пойдет на приступ, – без угрозы, но довольно убедительно сказал Иван.

– Ну ты наглец, одним полком удумал нас пугать. Ступай отсель да передай своему Митьке, если сунется, то быстро зубы о наши стены обломает! – заорал Заруцкий.

– Вполне возможно, – согласился Княжич, даже не взглянув в его сторону. – Но это вряд ли что изменит. Коли государь решил вас извести, то не отступится. Отобьете завтра Трубецкого, он через неделю Одоевского пришлет уже с тремя полками. Войска у царя пока хватает, это землю стало некому пахать, а убивать за годы лихолетья многие приноровились. Хотя, ежели вы да вам подобные безумцы не образумитесь, на Руси совсем народу не останется.

– Да как ты смеешь так с царицей разговаривать, – снова завопил Иван Мартынович, потянув из ножен саблю.

Иван молниеносно выхватил булат, взмахнул им, как когда-то в танце с Разгуляем и строго пригрозил:

– Никак, сразиться со мной хочешь? Ну что ж, давай, коль жизнь наскучила.

Заруцкий побледнел, бросив в ножны свой клинок, он отошел к окну.

– Вижу, передумал – это правильно, негоже матушку на третий раз вдовою делать, – похвалил его Княжич. – Забирай ее да убирайтесь в свою Речь Посполитую пока не поздно.

– Я тебе не матушка, казачье быдло, я законная царица, – завизжала Марина, да так громко, что даже самая бесстыжая базарная торговка могла б ей позавидовать. – Мой муж был настоящим сыном Грозного-царя, и не он, а твой Романов Мишка самозванец.

– Который муж-то, у тебя их целых три, – не удержался от насмешки атаман.

Не найдя, что ему ответить, Марина набросилась на Сашку.

– Что, Сашенька, к врагам моим переметнулся? Быстро ты свою царицу позабыл.

– Никуда я не переметнулся, это ты все мечешься промеж юродивых, от скудоумия себя царями возомнившими, а я всего лишь встретил друга юности, с которым, когда еще был настоящим казаком, с твоими ляхами рубился насмерть, – огрызнулся Маленький и вышел из Маринкиных покоев, громко хлопнув дверью.

Повалившись в кресло, лжецарица стала биться, как в припадке, приговаривая:

– Твари, твари, какие вы все твари подлые.

– Не убивайся, матушка. Живут же люди и без трона царского, и счастливо живут. Ты молодая, красивая, у тебя еще все впереди, – попытался успокоить ее Княжич.

Марина перестала биться, сокрушенно качая головою, она тоскливо вымолвила:

– Да что с тобою говорить, все одно ты не поймешь. Нет у меня назад пути – либо мой сынок на трон московский сядет, либо я погибну.

– Не ты одна. Себя не жалко, так хоть сына с мужем пожалей, – кивнул Иван на приумолкшего Заруцкого. – Незавидна доля государей на Руси. Мать нового царя, когда узнала, что ее Мишеньку избрали государем, белугой выла, не хотела отпускать его на царствие. Вот это мать, а ты… – Иван махнул рукою на Марину и рассудительно добавил: – Ну, посуди сама, уж коли сына Грозного-царя зарезали, то твоего мальчонку бояре просто-напросто придушат. А про Ивана Мартыныча даже говорить не стоит. По нему кол давненько плачет, еще с тех пор, как он Пожарского пытался извести.

– Уйди, казак, не доводи меня до крайности, – взмолилась лжецарица.

– Тебя не я, тебя твоя гордыня завела дальше некуда. Гляди, потом опомнишься, да поздно будет, – предупредил ее Иван и, не прощаясь, удалился.

Едва за ним закрылась дверь, Марина со злобною издевкой спросила у Заруцкого:

– Почему ты не убил его, неужто струсил?

– Не в страхе дело, хотя, чего скрывать, конечно, испугался – это же Ванька Княжич, первый на Дону, а значит, и на всей Руси боец. Говорят, он за свою любовницу шляхтянку у государя Грозного чуть не половину стражи перебил. Тот до того его отвагой изумился, что сам не стал казнить, в Сибирь отправил на погибель, но Ванька даже в этой богом проклятой Сибири уцелел. Его казаки очень уважают, почитают чуть ли не святым. Ежели мы Княжича убьем, можешь сразу ставить крест на задумке нашей – взбунтовать казачье войско супротив Романова, – пояснил Иван Мартынович.

– И как же быть?

– Мне кажется, пришла пора на Дон нам уходить, как и хотели.

– Ладно, я подумаю. Ступай, да позови ко мне Иосифа, – распорядилась Марина.

Слова Заруцкого затронули ее мятежную душу. Ненависти к Княжичу они не поубавили, но, как ни странно, ей очень захотелось иметь в сподвижниках не трусоватого и не шибко-то богатого умом Ивана Мартыновича, а этого лихого атамана с по-юношески ясными очами.

– Придется мне на божью волю положиться, как посоветует святой отец, так и поступлю, – решила бывшая царица. К сожалению, ей было невдомек, что слуги господа всего лишь люди и им присущи все пороки рода человеческого.

16

Монах вошел бесшумно, словно тень, остановившись в двух шагах от Марининого кресла, он откинул капюшон и замогильным голосом спросил:

– Чем опечалена моя царица?

– Слыхал, святой отец, посланник Трубецкого прибыл, требует, чтоб мы покинули Коломну.

– Не только слышал, но и видел. Сам Ванька Княжич к нам пожаловал.

– Он что, знаком тебе? – встревожилась Марина. А вдруг Иосиф, как и Сашка, тоже примет сторону посланника.

Заметив это, святой отец поспешил развеять опасения своей царицы:

– Встречались ранее, давненько это было, но разве можно Ваню позабыть, это ж он меня калекой сделал, – распахнув сутану, Иосиф поднял свою обрубленную по запястье руку.

– И что же делать, как нам быть? – жалобно пролепетала женщина, окончательно утратив свое былое величие.

– Убить злодея, – прорычал монах.

– Иван Мартынович сказал, что Княжич этот на Дону в большем почете, и если мы его убьем, то все казаки нас возненавидят, – попыталась возразить ему Марина.

– Заруцкий трус, поэтому как трус и рассуждает, а ты иначе погляди на это дело, дочь моя. Люди испокон веков силу да отвагу уважают, и казаки как никто другой. Уж коли ты осмелишься убить того, кого сам Грозный-царь не смог казнить, тебя не только эта голь, – Иосиф указал своею искалеченной рукою на окно, – но и все казачье воинство признает истинной царицей. Да и господь за столь угодное ему деяние не обойдет своею милостью.

– Пусть будет так, – окрепшим голосом решительно промолвила Марина. – Да только кто ж убьет этого Княжича? Заруцкий струсил, Сашка предал, уж не ты ль, старик, – с явной укоризною добавила она. Иосиф был действительно уже глубокий старец – сгорбленный, худой и немощный, но черные, как уголь, глаза его по-прежнему светились лютой злобой.

– Зря изволишь сомневаться, моя царица, я еще на многое способен. К тому же у меня помощник знатный появился, намедни из Варшавы прибыл. Он по велению отцов-иезуитов французских герцогов в небытие спроваживал, думаю, и с Ванькой совладает, – заверил старец и воскликнул: – Входи, брат Вацлав.

Дверь тотчас отворилась, и в покои лжецарицы вошел еще довольно молодой, лет тридцати, не более, монах. Встав плечом к плечу с Иосифом, он одарил хозяйку холодным взглядом мутных серых глаз прирожденного убийцы.

– Святой отец тебе поведал наши беды? – вопросила у него Марина.

– Все ваши беды один удар стилета может отвести, – усмехнулся Вацлав. – А можно еще проще поступить. Подпоите, вон, панов да малороссов и скажите им, что атаман казачий по их души заявился, они же на куски его порвут.

– Нет, так не годится, – воспротивилась Маринка. – За Княжича Малой вступиться может, а вслед за Сашкой половина наших казаков взбунтуется, междоусобья только нам недоставало.

– Со стилетом тоже неизвестно как получится, я уже однажды попытался и вот что вышло, – поддержал ее Иосиф, вновь вскинув покалеченную руку. – Ванька шибко верткий и на редкость чуткий, такого застрелить намного проще.

– Что ж, можно и стрельнуть, коль ты так хочешь, – согласился Вацлав.

17

Возвратившись к Маленькому, Иван застал его сидящим у стола в обнимку с Матвеем.

– Ты не представляешь, как мне все осточертело, – изливал он Межакову свою душевную печаль.

– А ты возьми, да к нам уйди, – позвал Матвей.

– Думаешь, твой Трубецкой намного лучше моего Ивана Мартыновича? Все они единым миром мазаны, – махнул рукою есаул и обратился к Княжичу: – Ну что, сумел с Мариной хоть о чем-нибудь договориться? Ты уж извини, что я сбежал, просто нету больше сил смотреть на ее морду лживую.

– Твою царицу не поймешь. Она то бьется, как припадочная, то волчицей воет, но толкового ответа не дает, – пожал плечами атаман.

– А я про то и толкую, скорее у змеи отыщешь ноги, чем добьешься правды от Маринки. Она же говорит одно, думает другое и при том при всем сама не знает, что назавтра учудит. Неча на нее зря время тратить. Давай я предложу казакам нашим уйти на Дон, меня такая мысль давно терзает. Тех, которые согласны, уведу, а кто останется, пущай от ваших сабель подыхает, туда им и дорога, – предложил Малой.

– Скорей всего, так и придется поступить, – развел руками Княжич и распорядился: – Матвей, останься здесь, поможешь Александру, а я поеду к Трубецкому, попрошу хотя бы до полудня приступ отложить. Утро вечера, как говорится, мудреней, авось Маринка за ночь образумится.

– А что Заруцкий говорит? – поинтересовался Межаков.

– Иван Мартынович сперва пытался хорохориться, за саблю даже ухватился, однако быстро присмирел, хоть он и дурак, но дурень хитрый, сразу понял, что пришла пора отсюда ноги уносить, – шаловливо улыбнулся атаман, садясь к столу.

– Ну-ка, Александр, налей мне на дорожку, да поеду я. – Верно, давайте выпьем по последней и за дело примемся, – поддержал его Малой.

Вкушая сладкое, красное, как кровь, вино, Иван подумал: « По последней, говоришь. Нет, брат никто из нас не знает, какая чарка у него последней будет, непредсказуема судьба казачья. И это хорошо, наверно, в этом-то и есть вся прелесть жизни воинской. Куда уж лучше разом перейти в небытие, чем лежа на печи своей кончины ждать от хвори или старости.

Допив вино, Княжич встал из-за стола.

– Ну все, поехал я, – сказал он, направляясь к железной двери Сашкиной кельи.

– Может, проводить тебя? – окликнул его Маленький.

– Не надо, я, чай, не девка и не малое дите, сам найду дорогу, – отказался атаман.

18

Поравнявшись с освещенною лампадой нишей, Иван увидел двух святых отцов, молившихся возле распятия. Судя по тому, что осеняли крестным знаменьем они себя по-католически, это были не здешние монахи, а прибывшие с Мариной латиняне.

«Странно, с чего это отцы-иезуиты на православный крест молиться вздумали», – удивился – Княжич. Он уже собрался оглянуться, чтоб получше рассмотреть католиков, но в этот миг раздался выстрел. Мало кто пробитый пулей в грудь навылет сможет удержаться на ногах. Прирожденный воин Ванька Княжич устоял и даже повернулся лицом к врагам.

Один из чернецов торопливо прятал под сутану дымящийся пистолет. Другой, совсем старик, неумело возился с запаленною пистолью. Выстрелить ему Иван не дал. Превозмогая боль, он выхватил свое заветное оружие и разом выпалил с обеих рук. Монахи повалились, как подкошенные. Услышав выстрелы, из кельи выбежали Маленький с Матвеем, атаман шагнул навстречу им и лишь теперь почувствовал, что тяжко ранен. Из раны на груди ручьем струилась кровь, руки-ноги жутко ослабели. Чтоб не упасть, Княжич прислонился к стене, но ноги подкосились, и он начал оседать, оставляя на холодном камне кровавый след.

– Какая сука, всего я ожидал, но что она своего пастыря Иосифа натравит на тебя, никак не думал. Ну, твари, сейчас я вам устрою жизнь веселую, – воскликнул Сашка, обнажая саблю.

– Иосиф, говоришь? – спросил Иван, взглянув на старика монаха. Скорей по искалеченной руке, чем по обезображенному его пулей лику, он признал своего давнего недруга. – Вот мы и встретились с тобою, пан Иосиф, – печально улыбнулся Княжич и обратился к Маленькому.

– Угомонись, все, кто надобно, уже убиты. Более не трогай никого, я с миром к вам пришел, дай с миром и уйти, а то мне скоро перед господом ответ держать.

Всевышнего Иван упомянул не всуе. Белый свет в его очах стал меркнуть, боль в груди немного поугасла, но к сердцу подступил смертельный холод и он понял, что умирает. Сашка тоже понял – дело дрянь.

– Чего стоим-то, рану надобно перевязать, вона как кровища хлещет, – вопрошающе взглянув на Межакова, испуганно промолвил есаул. Подхватив Ивана на руки, казаки понесли его обратно в келью.

19

Лжецарице не спалось, не давал покою давешний казачий атаман, посланник Трубецкого с его безрадостными для Марины предсказаниями, а тут еще какие-то безумцы на ночь глядя расшумелись на подворье. Судя по их ругани, обильно приукрашенной отборным матом, это были русские казаки.

«Чего орут, видать опять, пся кревь, не поделили чтото», – подумала она, укрываясь с головою покрывалом. Но уснуть ей так и не пришлось. В опочивальню пулею влетел Заруцкий.

– Как ты посмела? Я ж просил тебя не трогать Княжича! – воскликнул он, дрожа то ли от страха, то ли от ярости.

– Не смей орать, аль позабыл, что я царица, здесь мне решать, кого казнить, а кого миловать, – садясь в постели, строгим голосом ответила Марина, однако тут же, как бы в оправданье, пояснила: – Святой отец так посоветовал, сказал, мол, такова господня воля.

Перепалки между предводителем разбойной вольницы и венценосною женой его случались часто, причем всегда кончались одинаково – покаянием Заруцкого, однако в этот раз все сложилось по-иному.

– Дура ты, а не царица, коль полоумного иезуита себе в советники взяла, – презрительно изрек Иван Мартынович и не замедлил позлорадствовать. – Все, отсоветовался старый черт, теперь с простреленною головой валяется в помойной яме, его туда казаки наши сволокли.

– Как с простреленною головой? Не может быть такого, – не поверила Марина.

– Да так же, как и все другие, кто на пулю Ванькину нарвался. Этот даже раненый не промахнется, я же вас предупреждал, что он первый на Дону боец, – напомнил ей Заруцкий.

– Выходит, Княжич жив.

– Не знаю, знаю только то, что твой Иосиф со своим подручным на Ивана покушались и тяжело ранили, а он обоих их убил.

– Так пойди и разузнай. Какой ты предводитель, коль не знаешь, что под носом у тебя творится, – попрекнула муженька Марина.

– Молчи уж лучше, заварила кашу со своим монахом, а мне теперь расхлебывай, – огрызнулся тот, покидая опочивальню.

Иван Мартынович вернулся через полчаса. Только глянув на него, Мнишек сразу поняла – случилось что-то очень скверное. Заруцкий более не кричал и не злословил. Присев на краешек постели, он обреченно вымолвил:

– Собирайся, надо уходить, покуда Трубецкой не подоспел.

– Что с Княжичем?

– При смерти лежит у есаула в келье.

– Ты из-за этого такой печальный? – насмешливо спросила лжецарица.

– Зря глумишься, если бы не он, так мы б с тобой вместе с Иосифом валялись в яме.

– Как тебя прикажешь понимать? – опешила Марина.

– Очень просто. Казаки взбунтовались, когда узнали про твое злодейство, хотели суд над нами учинить, да Сашка не дозволил, сказал, мол, Княжич не велел царицу трогать.

– Даже так, – еще больше изумилась Мнишек, и смущенно улыбнулась. – Вот уж не гадала, не ждала, что этот белый черт ко мне проявит жалость, выходит, я ему понравилась.

– При чем тут жалость. Просто Ванька, не в пример нам, грешным, по совести живет, а потому не захотел твоим судьею стать, решил, что божья кара справедливей будет, – сердито пробурчал Заруцкий.

Напоминание про высший суд не на шутку встревожило Марину. Встрепенувшись, словно перепуганная птица, она спросила:

– Говоришь, казаки взбунтовались, и что они хотят? – Хотят на Дон уйти. Вон, уже коней на двор повывели, – Иван Мартыныч кивнул на окна, за которыми теперь слышались не только злобные казачьи возгласы, но и конский топот.

– Все уходят?

– Да нет, не все. Треня Ус со своею шайкой остается, не знаю только, хорошо сие иль плохо, от этой сволочи кривой чего угодно можно ожидать, – посетовал Заруцкий.

Вскочив с постели, Мнишек стала торопливо одеваться.

– И куда ж ты собралась? – язвительно поинтересовался атаман предавшей его разбойной вольницы.

– Пойду, поговорю с моими воинами.

– Не надо, не испытывай судьбу, а то договоришься до того, что они нас повяжут да к Трубецкому на расправу отвезут. Станичникам привычно головою предводителей, не оправдавших их надежд, провинности пред властью искупать.

– И что же делать? – воскликнула Марина.

– Не знаю. Не надо было в лебедя Ермакова стрелять. Покорители Сибири уже при жизни сказкой стали, а сказки наш народец любит и верит в них гораздо больше, нежели чем в явь, – сердито заявил Иван Мартынович и решительно добавил: – Ладно, хватит речи мудрые вести. С двумя сотнями панов да малороссами нам монастырь не удержать, они тоже стали ненадежны, казакам не посмели воспротивиться, как тараканы, по запечьям спрятались. Буди царевича и собирайся в дальний путь, надо еще затемно уйти.

– Куда же мы пойдем-то на ночь глядя? – попыталась воспротивиться Марина, но тут же сникла. Вновь усевшись на постель, она испуганно пролепетала: – Неужели всему конец?

Это был пока что не конец, это было лишь начало конца Маринкиных скитаний. Впереди ее с Заруцким ждал казачий Дон, который их отвергнет, затем Астрахань и Яик, но и там не будет им удачи. Только через год случится то, что предсказал ей Княжич, – Иван Мартынович усядется на кол, сыночка самозванки, малое, невинное дитя, повесят на Москве, сама же она сгинет в заточении то ли от яду, то ли просто от тоски, оставшись в памяти народной не жар-птицей, а вороною-воровкой, но Иван уже об этом не узнает.

20

Ванька – Княжич умирал, умирал достойно на руках у друга юности Сашки Маленького, собственноручно покарав своих убийц. Когда казаки начали снимать с него кунтуш, осматривая рану, он открыл глаза и довольно внятно вымолвил:

– Прощайте, братцы, Андрею с Ванькой передайте, чтобы мамку берегли, – это были его последние слова.

Увидав, что Княжич вновь закрыл глаза и еле дышит, Сашка начал тормошить Ивана, приговаривая:

– Не умирай, не надо, я так долго нашей встречи ждал, а ты меня бросаешь.

Но атаман не слышал Маленького. Он уже стоял на берегу синей реки, вода в ней была чистой, как слеза, а гребни волн казались серебристыми.

«Неужели это Лета, за которой мир иной лежит», – подумал Княжич и взглянул на другой берег. Там на камневалуне сидела женщина. По ниспадающим аж до земли длинным серебристым косам Ванька сразу же признал Елену. Прекрасно понимая, что пути назад не будет, он тем не менее без всяких колебаний шагнул навстречу своей единственной.

Речка оказалась неглубокой, лишь на ее середине вода дошла по грудь, омыла рану и та тотчас же исчезла.

– Прям как в сказке про живую воду, – удивился атаман. – Хотя, наверно, это мертвая вода – раны лечит, а вот жизнь навряд ли возвращает, – поразмыслив, догадался он и ускорил шаг, но в тот же миг за спиной его раздался жалобный возглас:

– Ванечка, вернись!

Княжич оглянулся. На живом, покинутом им берегу стояла Арина с детьми. Андрей с Иваном были еще маленькими, Ванюшка горько плакал, уткнувшись в мамин подол, а Андрейка, строго глянув на отца, прощально помахал ему рукой.

– Извини, Ирина, сердцу не прикажешь, – покаялся Иван перед женою и, уже больше не оглядываясь, шагнул к Елене.

Напрочь обнаженная, та сидела неподвижно, потупив взор. В ответ на Ванькино приветствие «Здравствуй, любимая» Еленка подняла голову, утопив Княжича в бездонной глубине своих синих глаз, она ответила столь памятным ему по-детски милым, певучим голосом:

– В этом мире, Ванечка, не принято здравия желать, здесь нет ни ран, ни хвори, даже старости тут нету, кто каким пришел, таким и остается.

– Да я уж понял это, ты-то, вон, совсем не изменилась, а я, наверно, крепко постарел, – Иван провел рукою по своим изрядно поредевшим волосам.

– Все одно красивый, я тебя таким и представляла, – ласково заверила Елена.

– Так, говоришь, ни старости, ни хвори нету, что ж тогда есть в раю? – поинтересовался Княжич.

– Откуда же мне знать, – печально улыбнулась раскрасавица. – Я ж самоубийца, таким дорога в рай заказана, потому как в жизни человеческой можно все перетерпеть и искупить, но своей волей перейдя в небытие, ничего уж не искупишь, не изменишь.

– Не может быть, чтобы господь тебя за все твои страдания на муки вечные обрек. Неужели и здесь, в загробном мире, тоже нет справедливости, – воскликнул Ванька.

– Об этом, Ванечка, не нам с тобой судить, не такие уж мы ангелы безгрешные, – все также ласково, но с явной укоризной возразила Еленка. – Я по дурости своей отца и мужа погубила, да к ним в придачу почти сотню славных воинов, с Новосильцевым венчалась без любви, чуть не на глазах его с тобой грешила и еще вдобавок ко всему зарезалась. А ты, мой миленький, скольким людям жизнь укоротил? Не думаю, что все они отпетые злодеи были, смертной кары заслужившие.

– Наверно, ты права, – охотно согласился Княжич. – Я об этом сам частенько думал, только на войне не станешь выяснять, кто пред тобой, хороший человек иль нелюдь. В бою все просто – если не убьешь, тебя убьют, но ради прихоти и уж тем более из корысти я ни одной души не загубил.

– Это хорошо, значит, без особых промедлений на небеса взойдешь, туда уж все твои друзья отправились – и Кольцо, и Лихарь с Разгуляем, а не так давно Максимка. Я его едва признала, шибко Бешененок постарел, – печальным голосом поведала Еленка.

– Но ведь браты-то тоже далеко не ангелами были и тем не менее господь их принял в царствие свое, с чего ж тебе немилость эдакая? – изумленно вопросил Иван.

– Они за веру и отечество сложили головы, таким тут многое прощается. Да и со мной не все так плохо. Меня на страшный суд еще не призывали, во искупление грехов тебя велели дожидаться. Поэтому еще подумать надо, немилость или милость превеликую спаситель наш ко мне, самоубийце, проявил, – пояснила Княжичу любимая.

– И долго ждешь?

– Как померла, с тех пор и жду, – простодушно ответила Еленка.

– Да это ж целых тридцать лет.

– Получается, что так.

– Зачем же ты меня спасла тогда, в Сибири? Дозволила бы Караче мне горло перерезать и давно б уж вместе были.

– Я тут ни при чем, твоею жизнью, как и всякою другой, бог распоряжается, – напомнила красавица и, вновь потупив взор, почти что шепотом добавила: – Будь моя воля, так я еще бы тридцать лет ждала.

В тот же миг совсем невдалеке запели трубы, их голос был призывным и ласково чарующим одновременно.

– А это что? – вновь удивился Княжич.

– Это, милый мой, архангелы трубят, на страшный суд нас призывают.

– Так пойдем, – нетерпеливо позвал Иван, его отважная душа стремилась поскорей пройти самое последнее и самое строгое испытание.

Еленка поднялась со своего камня, однако тут же жалобно пролепетала:

– Боюсь я, Ванечка, ступай один, а то со мной греха не оберешься.

– Ну уж нет, мне без тебя ни в преисподней, ни в раю делать нечего, – шаловливо усмехнулся Ванька, любуюсь очаровательной наготой своей любимой.

– Я надеялась, что ты с Ариной хоть чуток остепенишься, она-то девка строгая, не мне чета, ан нет, как был ты, Ванечка, блудлив, таким и остался. Ему на страшный суд идти, а он на мои груди зарится, нельзя же так, грех это, – попрекнула Княжича Елена, прикрывая свои прелести распущенной косой.

– Конечно, грех, – развел руками Ванька. – Но только грех-то сладкий, и для нас, для сыновей да дочерей Святой Руси, не шибко тяжкий, очень даже простительный.

– Это чем же вы особые такие, что блуд для вас простителен? – попыталась возразить ему Елена.

– Шибко много уж жестокости и зла творится в отчизне нашей, – посетовал Иван. – Поэтому нам без любви никак нельзя, без нее мы просто озвереем, а перед богом у меня и пострашней провинности имеются. Ведь я его помазанника, государя Грозного, едва не застрелил.

– Господь с тобой, да как же это угораздило тебя эдакое святотатство совершить? – испуганно воскликнула Еленка.

– Что ради любви не сделаешь, – ответил Ванька и, сняв кунтуш, укутал им точеный стан любимой.

– На-ка вот, прикройся, негоже ангелов такою красотой смущать.

– Все шутишь, неужели ты и вправду не боишься страшного суда? – растерянно промолвила красавица.

– Бояться раньше надо было, а теперь уж поздно. Одно могу сказать, что ни о чем я не жалею. Даруй мне бог другую жизнь, прожил бы точно так же, – заверил ее Княжич.

Иван нисколько не кривил душой, он был безмерно счастлив уже тем, что вновь обрел любимую, остальное его мало волновало.

– Опомнись, Ванечка. Мы ж на пороге вечности стоим, уйми гордыню, – попыталась образумить Княжича Елена.

– А я не понимаю, что такое вечность, да и не хочу я вечной жизни.

– И чего ж ты хочешь?

– Хочу в душе потомков возродиться, пожить в иные времена, тебя там встретить. Надеюсь, что лет через триста все будет по-иному на Святой Руси. Хотя, кто знает. Может быть, такие страсти, как любовь да ненависть, а с ними остальные добродетели с пороками и окажутся для рода человеческого вечными, – задумчиво изрек Иван.

– Ты, Ванечка совсем не изменился, все такой же мечтатель. Выходит, я не зря тебя ждала, теперь с тобой мне ничего не страшно, – окинув Княжича восторженновлюбленным взглядом, сказала раскрасавица и подала ему руку. – Пойдем, уж лучше самый страшный суд, чем бесконечный страх да ожиданием томленье.

– Пойдем, – кивнул Иван. – Грешить умели, надо и уметь ответ держать.

Взявшись за руки, они направились на зов архангелов. Прими, господь, Еленку с Ванькой в царствие свое, не отправляй их в преисподнюю, им муки адские еще при жизни испытать довелось, а что касается грехов, так невозможно быть безвинными дочерям и сыновьям Святой Руси, сама безрадостная жизнь их виноватит.

21

– Ну как, не едут наши? – спросила у Луня Арина, взойдя на сторожевую башню, в которой тот уж третий день бессменно нес дозор.

– Пока не видно, – ответил ей Андрюха с явным сожалением.

– Интересно, куда ж это Иван Андреевич мой пропал. Никак, с царицей загулял, – насмешливо предположила атаманша, однако старый сотник сразу распознал в ее голосе нотки ревности.

– Да нет, такого быть не может. Атаман лишь только смолоду до баб был падкий, но как женился на тебе, враз остепенился, – успокоил Лунь хозяйку, а про себя подумал: «Ванька, он такой, он и с царицей может».

– Как появятся, дай знать, – распорядилась Арина, направляясь обратно к лестнице.

– Погодь, кажись, едут, – окликнул ее Лунь. – Вон они, легки на помине, видать, долго будут жить.

– Слава богу, – радостно воскликнула Ирина и метнулась к бойнице.

Впрочем, радость атаманши сменилась вскоре разочарованием, а затем и страхом. Присмотревшись к выехавшим из лесу двум всадникам, она взволнованно сказала:

– Это Матвей, однако, с ним не Ванечка. Иван Андреевич повыше Межакова будет, а этот маленький какой-то, да и конь под ним другой.

Андрюха уже понял, что ошибся. Попутчик Матвея был лишь всего-навсего одет почти как Княжич, но смутило сотника иное. Вслед за первой парой всадников показалось еще две, и за ними все казачье воинство. Те четверо, которые ехали чуть приотстав от Межакова, везли носилки, сооруженные, по-видимому, наспех из нанизанного на пики ковра. Кто-кто, а Лунь-то распрекрасно знал, кого так возят казачки – или крепко раненых, или убитых предводителей.

Ирине сей обычай был неведом, но она сразу почуяла беду. Пронзительно воскликнув:

– Господи, да что же это, – атаманша сломя голову метнулась вниз по лестнице. Андрей махнул рукою караульным, мол, отворяйте ворота, и поспешил за ней.

Покуда опускали мост да возились с засовами, всадники, что ехали с Матвеем, уже приблизились к имению. При виде выбежавшей им навстречу атаманши все разом спешились и опустились на колени.

В свое время Княжич сделал верный выбор, женившись на Ирине. Как и Елена, дочь кузнеца была не только раскрасавицей, но и очень смелой женщиной. Склонившись над убитым мужем, она не стала голосить, а лишь спросила:

– Как это случилось?

– Прости, не уберег я нашего Ивана Андреевича, – начал было каяться Матвей, однако Сашка перебил его.

– Ему католики-монахи в спину стрельнули, у атамана с ними давняя вражда, еще с тех пор, как мы на польскую войну ходили.

– Значит, не в честном бою мой муж погиб, а от руки предательской.

– Да где же им, иезуитским тварям-то, Ивана одолеть. Он их, уже смертельно раненый, обоих порешил, – смахнув слезу, ответил Маленький.

– Не убивайтесь понапрасну, казаки, случилось то, что рано или поздно все одно должно было случиться. Мой Ваня не из тех, которые от старости на печке умирают, – торжественно промолвила Ирина, затем спросила Сашку: – Ты кто такой, насколько помню, мы с тобою прежде не встречались.

– Я Сашка Маленький, навряд ли Княжич обо мне тебе рассказывал, ведь мы с ним тридцать лет назад расстались, эта самая война со шляхтою и разлучила нас, будь она неладна.

– Да нет, рассказывал и много раз. Даже в последний вечер, до того как Трубецкой явился, он тебя и Ярославца вспоминал, про то, как вы лазутчиками во вражий стан ходили, как ты его от смерти спас в бою с гусарами.

– Вот оно как, – чуток зардевшись от смущения, сказал Малой и с осужденьем глянул на Ирину. «Ну и баба, словно идол каменный, пред ней убитый муж лежит, она ж слезинки ни одной не проронила, как это Ивана угораздило жениться на такой бесчувственной корове, – подумал Сашка. Однако, увидав в глазах Ирины даже не печаль, а жуткое отчаяние, он понял, что ошибся, и старый друг его избрал жену себе под стать. – Да нет, переживает, очень даже, судя по глазам, просто не из тех, что будет людям слабину показывать, волосья рвать и выть белугой принародно. Видать, она не просто Ванькина жена, а истинная атаманша», – догадался Маленький.

Как бы в подтверждение его догадки, Ирина указала на застывших в скорбном молчании казаков и строго приказала подошедшему Луню:

– На постой людей определи, пусть отдохнут с дороги. Хоронить Ивана будем завтра в полдень.

Отстранив молоденького казачонка, одного из Ванькиных волчат, который вез носилки, она сама взялась за древко пики. Андрей, Малой и Межаков последовали ее примеру.

– Куда нести-то, в баню обмывать? – спросил Арину Лунь.

– Нет, несем в опочивальню, там сама и обмою, я с ним наедине хочу побыть.

– Родне негоже снаряжать покойников в последний путь, – напомнил старый сотник.

– Знаю, но не тебе ж с Матвеем Ваню мыть и одевать, обычно это бабы делают, да где их взять. Одна я тут на все имение.

– Давай гонца пошлем в деревню, все одно народ на похороны надобно сзывать, – предложил Андрей.

– Не надо, не хочу, чтобы другие бабы до него, даже до мертвого, касались, – отказалась атаманша.

22

Хоронить Ивана Княжича, помимо домочадцев и преданных ему волчат, пришли все воины князя Трубецкого, а также большинство мятежников Заруцкого во главе со своим новым предводителем, Сашкой Маленьким. Народу собралось почти две тысячи. Выстроившись в ряд от крыльца терема и аж до самого погоста, казаки передавали гроб с рук на руки, так что каждый смог проститься с атаманом.

Ирина, постаревшая за одну ночь на добрых десять лет, шла вдоль строя в сопровождении Луня, верного соратника Ивана во всех его боях и странствиях. Межаков с Малым, чуть приотстав, несли большой сосновый крест. Князь Дмитрий Тимофеевич шагал за ними следом в гордом одиночестве. На душе у Трубецкого было муторно и не столько из-за угрызений совести, хотя не кто иной, как он подбил лихого атамана на поход в Коломну, обернувшийся ему погибелью. В тоску всесильный воевода впал по двум причинам. Первая была простою и понятной – любой, кому перевалило за полвека, оказавшись на похоронах, особо остро начинает ощущать неотвратимость смерти. С другой причиной было посложней. За годы службы Грозному-царю и прочим государям князь Дмитрий распрекрасно научился отличать скорбь притворную от истинной печали.

«Ишь, как все по Княжичу горюют и, судя по всему, довольно искренне, будто Ванька им отец или брат родной. Интересно, обо мне вот так же будут горевать аль нет? – подумал Трубецкой, мимоходом вглядываясь в лица казаков, и сам себе ответил: – Нет, не будут, наоборот, скорей всего, возрадуются. Простые воины избавлению от грозного начальника, а родня – богатому наследству».

Поймав себя на том, что он завидует Ивану даже мертвому, князь ускорил шаг и, поравнявшись с Межаковым, тоже взялся за тяжелый крест.

Когда печальная процессия приблизилась к могиле, вырытой, как подобает по казачьему обычаю, не лопатой, а клинками, подул теплый южный ветер, а из-за серых тучек выглянуло солнце.

– Хороший знак, – сказал Андрюха, глянув на Ирину. – Раз Ивана солнышко приветствует, то наверняка на небеса взойдет.

– Дай то бог, – еле слышно прошептала атаманша, затем кивнула казакам, державшим гроб, мол, начинайте.

Веревки не нашлось, но смышленые волчата, приученные Княжичем мгновенно находить решение любой загадки, сняли пояса, связали их и опустили гроб в могилу.

– Ну вот и все, – упавшим голосом промолвила Ирина, первой бросив горсть земли в последнее пристанище любимого. Когда насыпан был могильный холмик, Матвей и Сашка водрузили крест.

– А по соседству кто лежит? – спросил Луня Малой. Обуреваемый великою печалью, он лишь теперь заметил, что его друг не одинок на этом маленьком погосте.

– Еленка, первая Иванова жена, – тихонько, чтоб не слышала Ирина, шепнул ему Андрей.

– Та самая шляхтянка, из-за которой Ванька едва царя не застрелил?

– Она, голубушка, – кивнул Андрюха.

Прочитавши по складам полустертую дождями да ветрами надпись Разгуляя «Елена Княжич», Сашка взялся за кинжал и вырезал на свежесрубленном смолистом дереве установленного им креста «Казачий атаман Иван Княжич».

Завершив резьбу, он преклонил колени, повторив при этом следом за Ириной:

– Ну вот и все, прощай, Иван, – затем вынул из-за пояса пистоль и выстрелил в не по-осеннему солнечное небо. Все казаки по его примеру стали падать на колени и с криками «Прощай, Иван, прощай, наш атаман» принялись палить, кто с пистоли, кто с пищали иль мушкета. Две тысячи выстрелов слились воедино и грозовым раскатом разорвали тишину на много верст от погоста, а небеса заволокло черным облаком порохового дыма, сквозь которое полуденное солнце стало видеться кроваво-красной молнией.

– За что же Ванечке такая честь? – растерянно спросила Ирина.

– За то, что подвиг совершил по нашим смутным временам особенно великий – не дал русским с русскими схлестнуться и своих братьев кровь пролить, – ответил Сашка Маленький.

23

Вернувшись с похорон, Арина первым делом позвала Луня.

– Андрей, возьми ключи от погребов и клетей да угости народ, и не скупись, пусть казаки от всей души помянут Ванечку. Я ж пойду немного отдохну, что-то тошно мне, – отдав сие распоряжение, она направилась в свои покои, но не в опочивальню, в которой провела всю ночь над мертвым мужем, а в горницу, ту самую, где вечерами сидя возле очага Иван частенько вспоминал о делах давно минувшей молодости.

Разведя огонь, Ирина села в кресло. Взгляд ее упал на кресло Ванечки, от которого повеяло холодной пустотой, и она горько зарыдала впервые после смерти Княжича.

Молва народная гласит, что, мол, слезами горю не поможешь. Конечно, не поможешь, но приглушить душевные страдания можно. Сквозь слезы глядя на мерцающее пламя очага, Аришка не заметила сама, как заснула. В тревожном чутком сне пред нею пронеслась вся ее жизнь, вернее, жизнь с Иваном – от первой встречи в кузнице отца до их последнего прощания. Разбудили атаманшу голоса за дверью.

– Погодь, дай я сперва взгляну, как там она, – ворчливо осадил кого-то Лунь.

В горнице уже царил вечерний полумрак. Сообразив, что проспала она довольно долго и, видно, кто-то из гостей желает с ней проститься пред отъездом, Ирина позвала Андрюху:

– Входи, Андрей, чего, как мышь, скребешься возле двери.

Предположение оказалось верным. На пороге появился Лунь и с явной неприязнью сообщил:

– Там князь пришел, желаешь его видеть али нет?

– Что еще за князь? – изумилась атаманша, не поняв спросонок, о ком речь.

– Да Митька, пропади он пропадом со своей Коломной, – все так же злобно пояснил старик.

– Не кори, Андрюха, Трубецкого понапрасну, не надо в смерти Вани виноватого искать, его судьбою бог распорядился, видать, в небесной рати тоже есть потребность в славных воинах, вот господь к себе на службу и призвал Ивана Андреевича.

– Добре, коли так, – кивнул Андрей, затем уже миролюбивей вопросил: – Так что, впустить его?

– Впусти, конечно, князь ведь все-таки, к тому же наш приятель с Ваней давний, – ответила Арина.

Переступив порог, Трубецкой, стараясь не глядеть в глаза Ирине, смущенно вымолвил:

– Проститься вот зашел, а то ведь вряд ли в этой жизни еще свидимся.

– Ну, коль пришел, так проходи, присаживайся, – пригласила та.

Князь Дмитрий было двинулся к пустующему креслу, но хозяйка дома заступила ему путь и молча указала на – роскошную, украшенную рыбьим зубом скамью, что стояла у окна.

Не желает, чтобы я на месте Княжича сидел, догадался мудрый царедворец, садясь на давнее приобретение красавицы Еленки.

– Слыхала, казаки на Дон уходят, – сказал он, указав перстом на дверь. – Малый со своею голытьбой уже на завтра собирается уехать, а вслед за ним и молодые подадутся. Без Ивана им тут делать нечего. Как жить-то будешь, ведь совсем одна останешься.

– Не останусь. Слава богу, у меня Андрюха есть, да еще Сергей с Архипом – эти никогда меня не бросят, – возразила атаманша.

– Маловато их троих, пожалуй, будет, чтоб такую крепость содержать, – заметил Трубецкой и, наконец-то посмотрев в глаза Ирине, робко предложил: – Может, ты ко мне, в Москву переберешься?

Приметив его робость, почти такую же, с какою князь допрашивал ее в кремле, когда она пришла туда искать Ивана, женщина невольно улыбнулась.

– Зачем я тебе, Митя. Али девки молодые на Москве перевелись, что на меня, старуху, заришься.

– Да нет, девок там вполне хватает, а вот смышленых, преданных друзей днем с огнем не сыщешь, – усмехнулся в свою очередь князь Дмитрий. – Ты ж умница и нрав имеешь твердый, могла б мне помогать, мы вдвоем такого понаделаем…

– Пустое говоришь, – прервала его Ирина. – Уж если смолоду меж нами ничего не получилось, то нечего под старость лет людей смешить.

Немного помолчав, она добавила, отрешенно глядя в темное окно:

– Ты спрашивал, как буду жить, так жить я, Митенька, уже не буду, жизнь моя со смертью Вани кончилась, теперь одно осталось – доживать да дожидаться сыновей. Пускай они решают, как с именьем поступить.

Осознавши всю нелепость своего предложения, Трубецкой поднялся со скамьи.

– Ну, стало быть, прощай, и уж прости, что так с Иваном получилось.

В ответ на покаяние князя Дмитрия Арина даже головы не повернула, лишь зябко повела плечами. Трубецкой шагнул к двери, однако тут же оглянулся и спросил:

– Может быть, хоть ты мне пояснишь, почему все Княжича любили?

– Да нет, не все, врагов у мужа моего немало было, но и они Ивана уважали, – наконец взглянув на Трубецкого, язвительно сказала атаманша. – А уважали потому, что он был вольным, как никто иной.

– Ну я тоже не холоп, – обиженно напомнил Дмитрий Тимофеевич о своем княжеском происхождении.

– Ты волю со свободою не путай, – уже по-доброму продолжила Ирина, тут же пояснив: – Всяк, у кого руки не в цепях да шея не в колодке, себя свободным вправе почитать, но воля, Митенька, совсем иное. Воля – это состояние души, это ее свобода.

– Мудрено говоришь, – искренне изумился Трубецкой.

– Чего же тут мудрого. Ты вот службу царскую всем сердцем ненавидишь, и тем не менее служишь, а Ваня мог любому государю отказать, он лишь царю небесному служил, за то его и уважали.

Дмитрий Тимофеевич не стал с ней спорить, он лишь криво улыбнулся, подумав про себя: «А не эта самая ли воля до погибели Ивана довела. Возомнил себя чуть ли не господом богом, всех спасти хотел, даже Заруцкого с его Маринкойсучкой, вот и получил от злыдней пулю в спину. Нет, добро творить теперь с оглядкой надо, озверел народ за время лихолетья. Что ни дай и сколь ни дай – все едино недовольны, да еще и в глотку благодетелю вцепиться норовят за то, что мало дал. Какая уж тут воля, с нас свободы предостаточно, а до воли мы еще не доросли, рылом до нее не вышли».

Уже стоя у двери, князь Дмитрий снова оглянулся и сказал, печально глядя на Ирину:

– Прощай, но знай – ворота дома моего перед тобой всегда открыты.

– Спасибо, Митя, а теперь ступай, не до тебя мне ныне, – услышал он в ответ.

24

Выйдя на крыльцо, Дмитрий Тимофеевич увидел собирающихся в путь станичников. Вопреки его ожиданиям, многие казаки были почти трезвыми, их печаль по атаману оказалась столь светла, что воины православные не захотели заливать ее вином. Однако Трубецкой по-своему расценил их трезвость. «Быстро ж вы забыли атамана, даже толком выпить за помин души его не захотели». Впрочем, Маленький с Межаковым, похоже, не без помощи Луня, изрядно помянули Княжича. Все трое, крепко захмелевшие, обнявшись за плечи, стояли кругом у колодца и со слезами на глазах заунывными голосами тянули песню о лихой казачьей доле.

– А жизнь-то грешная идет своим чередом, никто не в силах изменить ее паскудных правил. Божьи заповеди чтим лишь на словах, на деле же дрожим от страха пред кончиной неизбежной да возимся в своем дерьме, как свиньи. И из дерьма из этого никто еще не вылез, – потому что смысла нету вылезать, все одно конец заранее известен – помрешь, когда состаришься. Это если не прикончат раньше времени, как тебя, к примеру, Ваня, – обратился в мыслях Трубецкой к покойному Ивану. – Удивительно еще, как ты при своеволии своем до почтенных лет дожить сподобился.

Окончательно расстроенный такими помыслами, он сердито крикнул Межакову:

– Матвейка, хватит волком выть, пора до дому отправляться.

– Ты, князь, наверно, будешь гневаться, но я решил в Москву не возвращаться, хочу вот с ним на Дон податься, – кивнув на Маленького, заявил Матвей.

– Пойди проспись, хмельная харя, – еле сдерживая ярость, попытался образумить Трубецкой своего верного сподвижника. – Я тебя перед царем и так и сяк расхваливаю, имение тебе исхлопотал, вскоре звание дворянское получишь, а ты, неблагодарный, глаза вином залил, сопли распустил по бороде, и несешь какую-то нелепицу. Да кому ты нужен на Дону и что там позабыл?

– Волю вольную, – дерзко ответил Межаков.

Дмитрий Тимофеевич уже собрался было дать строптивцу по уху, чтоб выбить с него хмель, но не посмел. Остановил его разом протрезвевший, презрительнонасмешливый взгляд казачьего атамана. Точно так же смотрел на него Княжич, когда отказывался помогать в тяжбе за престол. Он сразу вспомнил, как Матвей и Ванька, послав его с Заруцким к нехорошей матери, пошли на помощь ратникам Пожарского и наконец уразумел, за что друзья и даже недруги так уважали Княжича, а теперь будут уважать пришедшего ему на смену Межакова. Оба атамана свои подвиги творили не благодаря стечению обстоятельств, скорее, им наперекор. Как тот, так и другой умели вырваться из житейского дерьма и пойти против тех самых неправедных законов земного бытия, поэтому и были настоящие, истинно вольные казаки.

Трубецкому жутко захотелось выпить чарку или лучше две, встать четвертым в этот маленький круг да тоже затянуть жалостную песню, а затем отправиться на Дон, туда, где протекли два лучших года его жизни. Князь даже сделал шаг вперед, но вдруг остановился. Прав был Сашка Маленький, когда сказал:

– Не каждый может да и хочет вольным быть.

Слишком дорого уж стоит воля-вольная, да и не купить ее за золото, за нее так или иначе рано или поздно все одно придется жизнью заплатить.

– Гляди, как знаешь, – еле сдерживаясь, чтоб не дать волю обуревающим его страстям, промолвил Дмитрий Тимофеевич и повелел подать коня.

25

Трубецкой еще два раза присылал гонцов к Арине, звал приехать на Москву, хотя бы в гости. Но она так и не откликнулась на его зов, то ли не захотела, а может быть, и не успела. Атаманша умерла всего через полгода после смерти мужа, ее убила весть о гибели пускай и не родного, но любимого сынка Андрейки.

Младший Княжич со своим полком гонялся за шайкой душегубов поляка Лисовского, который, несмотря на подавление смуты, продолжал разбой в русских землях, выжигая целые деревни, предавая население их лютой смерти, не щадя при том ни баб, ни ребятишек.

Молодой, но шибко боевитый атаман, подобно батюшке, шел всегда с передовым дозором, а потому и угодил в засаду на лесной дороге. Андрей не оплошал: пальнув из пистолетов, чтоб упредить идущий следом полк, он первым бросился на вражеский завал. Казаки вырвались из западни, но их отчаянный начальник получил две пулевые раны в грудь и вскоре умер на руках у брата.

Схоронив Андрейку с мамой, Иван Иванович ушел с отрядом казаков в Сибирь, и затерялся где-то на ее заснеженных просторах.

Лучше всех из Ванькиных детей сложилась жизнь у Катеньки. Выйдя замуж за Соленого, она отправилась в станицу, где поселилась полноправною хозяйкой в отцовском доме, став одной из первых на Дону истинных казачек. Катерина родила Семену семерых сыновей, они-то и продолжили род Княжича. Те, которые остались на Дону, стали зваться Княжичевы, а те, что перебрались в подмосковное именье деда, Шипсоковы, согласно грамоте, дарованной Борисом Годуновым. Почти все потомки удалого атамана становились воинами, они преданно служили матушке-Руси, ставшей при царе Петре империей Российской, но удачливыми в службе не были, титулов не получили, чинов высоких не достигли, часто умирали молодыми и не своею смертью. Видно, крепко тяготело над лихим казачьим родом государя Грозного проклятие.

Конец