Эти заметки я писал с марта по август 2011 года. Я закончил филологический факультет МГУ, не смог устроиться в Москве, проболтался без дела и денег, заработав депрессию, и решил уехать домой привести себя в порядок. Там, в деревне под Иркутском, я страдал от информационного и коммуникативного голода, и эти записи помогали мне держать связь с внешним миром.

Я работал корреспондентом в газете «Сельская правда» (в соседнем районе было «Знамя труда») и, несясь в пыльном уазике по весенним полям, чтобы сделать очередной репортаж о ходе посевной, думал о спиралевидной композиции «Дара» В. Набокова. Отсюда некая вычурность этих вольных записок. Гонзо-журналистикой я не занимался, боже упаси. Во время посевной это было бы затруднительно.

Все-таки есть особое очарование в остывающем майском вечере, когда сидишь со старым школьным другом на убогой веранде, смотришь на белую свечку спутника, на далекий синий лес и… тут, впрочем, я рискую зайти на поле литературы, чего никак не хочу делать. «Сельская правда» – это унавоженный нон-фикшн.

Дом. Газета

Стоило уехать из Москвы, как тут же сломали ЖЖ. У меня и так здесь Интернет бывает раз в неделю, и то по большим праздникам, и, чтобы что-то открыть, нужно долго и старательно обновлять страницу, пока деньги не кончатся. И теперь еще это расстройство с паническими ддос-атаками. Так что вы поаккуратней там, не роняйте его больше. А то я же вас знаю.

Скоро, хочу верить, обзаведусь человеческим Интернетом и вернусь к нормальной литературно-жж-шной жизни. Пока же у вас есть чудесная возможность отдаться своим сексуальным фантазиям, домысливая мой маленький сухой репортаж до полноценной картины моего нынешнего существования. А что, вы же давно меня не слышали и, наверное, соскучились – может, и отдадитесь, и домыслите. Кто ж вас знает.

Единственное, что надежно скрепляет огромные российские пространства, – бюрократия. В провинции все происходит так же медленно и печально, как и в столице, но мягче, душевнее. Душевность, например, проявляется вот в чем: когда я не явился в военкомат по повестке, меня объявили в розыск; «розыск», как я узнал, лишь приехав сюда, заключался в том, что участковому было велено прийти к нам домой, то есть поискать меня по месту постоянной прописки. Участковый к нам домой не пришел. Участковый живет на нашей улице, только в другом ее конце. Наша улица – это пять двухквартирных домов, три минуты пешком из одного конца в другой. Так что, если кто устал от строгости и формального метода, милости прошу к нам.

Ждать решения проблемы мне придется долго, несколько месяцев, поэтому я устроился корреспондентом в газету «Сельская правда».

Общественно-политическая еженедельная газета Боханского района издается, между прочим, с 1931 года (район существует с 1922-го). Это вам не «Коммерсант» какой-нибудь – «с 1917-го по 1991 год не выходила по не зависящим от редакции обстоятельствам», – у нас все серьезно, в почти вековой подшивке вполне можно хоронить людей. Тираж газеты – 1600 экземпляров, в ней восемь полос. Муниципальная газета, издаваемая районной администрацией, часто бывает забита объявлениями земельных аукционов и отчетами о заседаниях думы. Но на свободных страницах творится праздник. Чтобы вы впитали дух издания, я выписал немного криминальной хроники. Это официальная информация, предоставляемая редакции местным РОВД.

«22 февраля в п. Бохан в ночное время неустановленное лицо мешало работе магазина «Березка»».

«В с. Александровское из дома З. К. совершена кража мяса – 25 кг».

«24 февраля в д. Грехневка П. М., 22, неустановленные лица устроили скандал».

«В с. Тараса путем взлома двери совершено проникновение в пекарню гр-ки М. Б. и похищены кондитерские изделия на сумму 7 тыс. р.».

«В п. Бохан, ул. Малиновского, Н. Ч. похитил пять куриц».

«В с. Александровское Н. А. разбила окна в доме Е. Ф. и оскорбляла ее».

«6 мая в с. Грехневка С. Г. вымогал деньги на водку у гр. С.».

«Сотрудниками наркоконтроля был задержан гр. Асеев В., двадцатиоднолетний житель села Буреть, совершивший незаконный сбыт за 2000 р. (! – И. Ш.) чуть более 30 кг (!!! – И. Ш.) наркотического средства марихуана, что является особо крупным размером».

Что «Космополитан»! Что «Полит.ру»!.. Это все игрушечное, нарисованное; при большом желании и везении в журналы может писать каждый. А вот работа в настоящей муниципальной газете требует горячего сердца, холодной головы и резиновых сапог. Пока меня бросили на культуру, а там работают ухоженные интеллигентные женщины чуть за тридцать, и на интервью я отчаянно пытаюсь балансировать ровно посередине между Андреем Малаховым и Александром Гордоном. А вообще я заведующий отделом сельского хозяйства, и настоящая моя работа начнется, когда начнется посевная.

И ничего больше не расскажу. Ждите. Я вот тоже жду чего-то хорошего, сидя в своем кабинете, настукивая новый материал и прислушиваясь к скрипу старых дверей, уютному воркованию главного редактора за стеной и холодному весеннему ветру, который выметает с улиц последнюю прошлогоднюю надоевшую пыль.

Водитель. Девушка

Наш редакционный водитель, который возит корреспондентов в мини-командировки по району, – чистый Жбанков из «Компромисса» Довлатова. Тот был фотограф, этот водитель, но не важно: и персонаж, и человек вгрызаются в жизнь с одинаковой горькой энергией, с похожим трагическим напором. Когда он заехал за мной в первый раз, я опытным взглядом оценил ситуацию: кокетливая припухлость лица, быстрые, хищные движения рук, которыми он переключал скорости в старом пыльном уазике, в глазах отвращение ко всему живому.

– Родственники заебали: то одни поминки, то другие… Вчера опять пришли, и со всех сторон: выпей, Сережа, Сережа, выпей. Наливают, настаивают. Им лишь бы поминки! Что за люди…

Это было в субботу; в понедельник редактор спросила, во сколько мы вернулись. Я хоть и понял истинный смысл вопроса, но не стал выгораживать Сережу: в три. Редактор таинственным голосом сказала, что звонила вечером сторожу, который сообщил, что казенной машины в гараже не было. Так что командировки обещают быть интересными.

Меня мучает визуальный голод. Когда я хожу в присутствия за комментариями чиновников, то стараюсь задержаться там подольше – не потому, что не хочу возвращаться в редакцию, а потому что мне надо. Хожу вокруг, читаю объявления на стенах, курю, вздыхаю, иногда даже сижу в очередях вместе с теми, кто по личным вопросам, хотя корреспондентская корочка от этой необходимости избавляет. Все жду: вдруг увижу здоровую женщину репродуктивного возраста?.. Кто смотрел «Терминатор-3», тот оценит всю горечь шутки. Чувствую себя главным-главным героем Набокова, только наоборот. Представляю, как молодая чиновница наконец распахнет двери и скажет своим напряженно ждущим коллегам в юбках:

– Это, конечно, Гумберт, но не Гумберт Гумберт!

Но нет. Власть асексуальна, даже такая маленькая, домашняя.

За прошлую неделю настоящую живую девушку видел вблизи один раз: это была соседка моего друга, зашедшая к нам на огонек. Я молча рассматривал девятиклассницу: русые волосы, собранные в скромный хвостик, розовые уши, мелкие зубы, карамельный голос. Я сделал плохое: молча глядя ей в глаза, вдруг начал вспоминать некоторые интересные сцены из своего интимного опыта. В книгах в таких случаях пишут: «Она не выдержала взгляда и потупилась». Она не потупилась. Она говорила, что у нее по географии трояк, а я, глядя, как девочка изящно, без закуски, выпивает очередную стопку водки, грустил, что я такой старый. Не для меня обжигается водкой маленький нежный рот, не для меня ерзают по скамейке непоседливые бедра.

– А сколько тебе лет, милая?

– Шестнадцать (даже так: «шешнадцать»).

Главный-главный Гумберт Гумберт, умножьте на два и посадите в редакцию.

Молодежь

До недавнего времени работы как таковой не было, одно удовольствие. Интервью с ликвидатором Чернобыльской аварии (очень интересно, кстати, было), метеостанция, памятник архитектуры. С молодежью поговорить тоже. Филиал Бурятского государственного университета располагается в недавно достроенном здании, ужасно похожем на наш новый корпус МГУ, только лучше, без дурацких претензий на «архитектуру». В общежитии в ответ на стук в дверь глухо спрашивают с кровати: «КТО?» Услышав слово «корреспондент», отвечают всего лишь: «НЕТ» – переговоров не ведут. В коридорах университета студенты гораздо общительнее: парни в ответ на простой конкретный вопрос начинают делать руками рэперские движения и объяснять за жизнь, девушки кокетливо скрывают свой возраст, факультет, специальность. Одна улыбалась так лучисто, так искренне не могла вспомнить, как расшифровывается аббревиатура – название ее факультета, что я полчаса горячо шептал ей то на одно, то на другое ухо нескромные призывы сфотографироваться для газеты.

– Нет! Меня уже и так на Татьянин день фотографировали. Потом все газету со мной видели. Знаю я вас.

(«Его природному обаянию она ловко противопоставила свою врожденную тупость».)

Посевная

Сейчас начинается работа: посевная, то есть подготовка к ней. Я, как вы знаете, могу найти смешное во многих вещах, но знакомство с чиновниками из сельхозотдела администрации меня слегка напугало. Они словно заранее дали понять, что здесь мне не тут. В маленьком тесном кабинете был единственный свободный стул. Я подошел к нему, достал блокнот, ожидая, пока пригласят сесть. Мой собеседник сел на стул сам, положил руки на колени и посмотрел на меня с удовольствием:

– ?

Я, спутавшись, попросил рассказать о начале весен неполевых работ, на что чиновник энергично ответил:

– ООО «Радужная», 70 га.

После минутного молчания я понял, что это и был ответ на мою просьбу «рассказать», и, вспотев, начал выспрашивать «подробности». В конце разговора, к которому подключились другие, сельхозотдел проявил поистине дьявольскую проницательность: они спросили, не филолог ли я.

– Ну ясно… Вы вместо той женщины, которая в декрете? Она тоже филолог. Была.

Уходя от этих злых людей, я представлял, как они радуются: громко хохочут, кричат «дай пять!», хлопают друг друга по спинам – отмечают, что так ловко провели репортеришку. Не дали себя обмануть! Ишь!.. Пришел: «расскажиииите о начаааале». Нету теперь дураков, чтобы рассказывать, понял? Тилигенция…

Редактор сказала, что так и должно быть. Что было бы странно и даже нехорошо, если бы эти люди приняли меня нормально. Должно пройти время.

Должно оно пройти. Здесь мне хорошо, но в Москву хочется чрезвычайно. Когда придешь из бани, отдышишься, напьешься холодного облепихового морса и куришь потом на крыльце в абсолютной тишине, глядя в черное небо, то думаешь: а в Москве сейчас Курский вокзал. Нет, не поеду никуда. Куплю резиновую женщину, сниму квартирку и заживу этаким провинциальным блогером, пишущим «их нравы». Подумаю, снова в баню. Париться. Утром накатывает тоска, и я опять считаю дни – когда закончится вся эта бюрократия, из-за которой я здесь. Дома мне хорошо, но местность, в которой я нахожусь, угнетает, несмотря на то что здесь так весело.

Очерк

Про «физиологические очерки» я, конечно, наврал и писать их не стану. «Уклад»? – от этого слова меня тошнит с детства (уклад, утварь, ушат), и я до сих пор не знаю и знать не хочу, что это такое. «Образ жизни»? Можно взять двух, трех, сотню, тысячу жителей столицы и, посмотрев на них в течение дня, ужаснуться: о, как одинаково они живут, только вот эта девочка еще на что-то надеется. В провинции нет двух похожих дней, людей, порядков и образов жизни, и статистика здесь провалится в благородное, но бессмысленное перечисление фактов: Максим Петрович живет свою единственную жизнь так-то и так-то, и больше так не живет никто. Интерьеры? Совсем уже глупость, но глупость мстительно-остроумная: интерьеры в здешних домах гораздо гламурнее и продвинутее, чем во всех виденных мной московских квартирах. Что-то определенное можно сказать только о воздухе. В воздухе провинции происходят удивительные вещи.

Есть такой навязший в зубах стереотип: «интеллигентные» столичные жители не смотрят телевизор, в котором только бесконечные и ужасные Путин и Верка Сердючка, а черпают чистейшую информацию из прохладных колодцев Интернета, и самый глубокий колодец, конечно, ЖЖ. Грубые провинциалы, соответственно, пьют мутную паленую путинку, а про ЖЖ и независимые источники информации и слышать не слышали. Это верно: про Навального здесь не знают. Но информационной грязи, гнилостного спама молодой образованный москвич с жизненной позицией и идеалами потребляет во много раз больше, чем тихо и бездумно сидящий с пультом Максим Петрович из Иркутской области. Приехав сюда, я две недели жил с телевизором и без Интернета. Зайдя после этого перерыва в ЖЖ, я наглядно убедился в том, о чем раньше только догадывался, обманывая себя ради сохранения своего призрачного интеллектуального реноме: в Интернете вообще и в ЖЖ в особенности грязи, лжи и истерики гораздо больше, чем на самом разнузданном прокремлевском канале. Беда только в том, что мы ЖЖ читаем, а вот провинциалы телевизор не смотрят.

То есть смотрят, конечно. Смотрят ток-шоу, на фоне которых Малахов кажется Познером, смотрят эти бесконечные суды, создаваемые командой психиатров. Смотрят «Дом-2» и новости, этих ближайших, но все-таки разных соседей по эстетике: обитатели стеклянной коробочки уныло, бездарно притворяются людьми, Медведев весело, изобретательно изображает президента. Много чего смотрят! Я и сам пристрастился к НТВ, вы не поверите: меня завораживает Голос. Только смотрят это не так, как мы читаем ЖЖ: государственно-эротический лепет Екатерины Андреевой не более чем приятное, необязательное поглаживание органов слуха за приготовлением ужина, тогда как Навальный – светоч и борец. Москвич вылез из выгребной ямы телевизора и тут же провалился в открытый канализационный люк Интернета, а информационные помои вокруг Максима Петровича просто высохли, впитались, испарились, и больше ему ничто не угрожает. Провинциал перерос Интернет и освободился от него, так и не зайдя туда ни разу.

В том маленьком кусочке провинции, который я могу наблюдать, власти как общественно-политического феномена нет вообще. Парадоксальное, радостное открытие: именно здесь, в небольшом поселке в Иркутской области, установилось самое продвинутое, европейское, либеральное отношение к государству, которое нужно лишь для того, чтобы из крана бежала вода. Для автовладельцев, ежегодно платящих дорожный налог и все равно разбивающих свои «тойоты» на вечных колдобинах, государство есть, и его дружно, брезгливо презирают (ненависть, чувство высокое и благородное, естественно, приберегают для личных нужд). Для тех, у кого условная вода исправно течет из условного крана, государства уже нет. Совсем недавно этот социально-политический имидж можно было обозвать привычкой свиньи, которая не может задрать голову и увидеть, что над ней еще что-то есть. Сейчас же стало ясно: это уверенность человека, пришедшего кормить своих свиней, в том, что там внизу у хрюшек ничего интересного и нового нет. Вертикаль власти перевернулась, и люди из телевизора теперь под, а не над. Мы, конечно, живем в свободной стране, и при желании можно наклониться и внимательно рассмотреть говно: послушать мнения экспертов, узнать прогнозы политологов. Но дело в том, что свиньи, когда едят из одного корыта, визжат, толкаются и вследствие этого брызгаются тем, что у них под ногами. Поэтому смотреть туда не хочется даже тогда, когда и вправду интересно.

Власть в провинции теперь не выполняет даже декоративных, развлекательных функций. Путин давно слился с обоями. Его собственный Пес Пиздец замочил его всухую, и палец Максима Петровича, щелкающий каналы, задержится на нем не дольше, чем на Стасе Пьехе в клипе на RuTV (певички женского пола обычно полуобнажены, и на них взгляд задерживается чуть дольше). Медведев в начале своего президентства привлекал кое-какое внимание. Его даже оценивали: помню, говорили, что он «как будто помягче» – московские публицисты в это время получали, да и сейчас получают деньги за то, что расписывают эту миниатюрную мысль в статьи, прогнозы и концепции. Из простого физиологического факта: человек, исполняющий роль президента после Путина, говорит мягче, тише и дружелюбнее, чем Путин, – сделали целую «медведевскую оттепель», придумали «либеральные надежды». Провинциальный же обыватель, чей слух и глаз не засорен ни телевизором, ни ЖЖ, сохранил чудесную толстовскую способность смотреть на вещи просто и прямо. Я живу тут месяц и слышал что-либо о власти всего один раз: сестра, пробегая мимо телевизора, радостно воскликнула: «Ой, Медведев-то подстригся!» Это высшее, замечательное равнодушие, которого может быть удостоен политик. И это так трогательно, согласитесь.

Опечатки сетчатки

Припаяли мне отслаивавшуюся сетчатку. Самое неприятное в предоперационном обследовании – это когда врач вставляет в глаз линзу-распорку и светит через нее чрезвычайно ярким, белым-белым светом. Моргать не получится, да не очень-то и хотелось: вскоре после первого шока обезболенный глаз начинает видеть хрустальные паутинки, тихие лиловые космические грозы, бледные, дрожащие льдины, огромные трещины сухого глиняного пустыря, которые в итоге оказываются линиями жизни на маленькой ладони врача. Врач, петитная женщина в миниатюрных туфлях с открытым мыском и в огромных синих линзах, переходит последнюю возможную грань интимности и оказывается как бы с другой стороны меня. Если глаза – зеркало души, то что можно увидеть, исследуя глазное дно? Офтальмолог, возможно, самая поэтичная из всех врачебных специальностей. Даже психиатр, копаясь в мозгах, занят в итоге обыкновенным мясом, что уж говорить про гинеколога. Офтальмолог же занимается тем, чего не существует: объективной картиной мира.

В ходе самой процедуры врач расстреливает глаз лазерными вспышками, запаивая черноту внутри меня, не давая ей просочиться наружу и превратиться из моего содержания в мой фон. Это чистый глиняный пулемет, мизинец Будды: частые сухие щелчки аппарата сливаются в короткие очереди, лазерные вспышки в профилактических целях на минуту сжигают весь мир. Операция по принуждению к свету. Дуло оказывается одновременно и прицелом, при этом врач целится, крутя линзу в моем, а не в своем глазу. В глаза смотреть! А куда ж я денусь, она ведь держит меня на мушке в самом прямом смысле: линзу-распорку самостоятельно из глаза не вытащишь. Мизинчик у будды маленький, сексуальный, как и вся она. Ухоженный, но с коротким ногтем без лака – врачам-офтальмологам, наверное, нельзя красить ногти, гигиена.

Отсиживался в полутемном коридоре вместе с такими же, как я, ждал, пока сузится зрачок, и в очередной раз задумался о соотношении «я» и картинки мира, которая на девяносто процентов состоит из данных глаза. Эти размышления совпали с очередным, ежедневным приходом чувства смерти, которое в благополучные времена (как сейчас) перестает вызывать у меня непереносимый ужас и становится просто наглым любопытством. Ничего интересного, как всегда, не надумал: жалко всего будет в любом случае, что в лучшем, что в худшем. В лучшем, если после прекращения электрохимических процессов в мозгу что-то продолжается, безумно жалко будет этой картинки, а если в конце ждет чернота, конец, обнуление, если некому и нечего будет жалеть, то надо конечно же сейчас выйти и шагнуть под автобус.

Встал, вышел, ослеп от серого пасмурного неба – в коридорах свет приглушенный, а двор института, естественно, выложен чистой белой плиткой – чтобы люди с расширенными зрачками, самостоятельно выходя после обследования и легких операций, чувствовали себя как выдавливаемые на безжалостный свет новорожденные. Потихоньку дошел до остановки, увидел автобус. Ненавижу Иркутск, эту большую грязную деревню, в которой совершенно не на что смотреть. Хотя нет, вот за ней я, пожалуй, пойду… Игра «первый выход маньяка», в которую я играю в метро в Москве, когда не знаю, как жить дальше, не подвела и тут: идя за хорошенькими ногами в колготках с легким блеском, я сел в правильную маршрутку. Каблучки стучали короткими дробными очередями, колготки изредка взблескивали холодным лазерным светом.

Нет, моей картинке мира определенно будет жалко меня, когда меня не станет.

Газета. Коллеги

К середине лета должна закончиться бюрократическая история с военкоматом, и я вернусь в Москву. Сейчас я свободный гражданин свободной страны, и безработица меня больше не пугает. Если я не устроюсь белым человеком в офис (что весьма вероятно, учитывая мой опыт работы), то пойду в школу. Знакомые выпускники МГУ будут считать меня лузером, но мы люди не гордые, университетов не кончали, контент-менеджерами, копирайтерами и журналистами не работали, так что перебьемся. Я не довольствуюсь малым; я просто радуюсь вновь появившейся возможности легально перемещаться в пространстве, выбирать образ жизни и занятия. Диплом МГУ не дал мне ничего, а военный билет обещает дать хоть что-то. Всю горечь по поводу жестокой дикости этой ситуации я выплеснул этой адской зимой, сейчас это кажется просто забавным. Я нарочно пишу так по-лузерски. С некоторых пор самолюбование, рисовка, поза вызывают во мне искреннее отвращение, хотя раньше я любил приврать о себе. У меня нет машины, айпада, Фейсбука, я не вешаю в ЖЖ гламурных фотографий с уик-эндов, я не читаю по-английски, я пью недорогие спиртные напитки («На отраву еще деньги тратить?!»). За месяц жизни здесь я пристрастился к семечкам. Я знаю, что я пошлый человек, и как только у меня появятся деньги, я тут же обрасту розовыми рубашками, вельветовыми пиджаками и планшетными компьютерами. Но пока я сижу в деревне и чувствую себя отлично.

Вчетвером мы делаем маленькую муниципальную газету. В. Н., женщина энтузиастическая, пишет огромные репортажи, не влезающие в полосу отчеты с административных совещаний и кокетливо жалуется на «недержание речи». Меня часто посещает зависть к В. Н., которую я испытываю, когда гоню строкаж. Пиши я от себя, я был бы краток: «Смысл присутствия этих песен в праздничной программе от меня ускользает» (о концерте), «Назначение этого танца осталось загадкой» (о КВНе).

Редактор Т. Е. – женщина очень хорошая, но много в ней византийского: не то чтобы ждешь подъебки, а просто хочется при ней утаить часть правды о себе и о работе.

Зато Павел Романович! О, Павел Романович!.. Он поразил меня в первый же день. Знакомство он начал с того, что, заикаясь, произнес:

– В-в-в… «Ш-школе з-з-зллословия»-то завтра этот. К-как… Иличевский.

Со стороны, наверное, можно было подумать, что я тоже заикаюсь – так долго я медлил с ответом. Разговорились, и потом уже стабильно, почти каждый день, развалясь с чаем:

– Павел Романович, я с Иличевским-то посмотрел.

– Ну.

– Чего-то сидел, ни туда ни сюда. Толстая ему – вы куски не сцепляете.

– Но.

– Боялся он их.

– Не.

– Куски, говорит.

– Куски. Что куски!

– То-то и куски!

– Сам-то ты и есть куски! Он из той породы людей, к-которым проще написать, чем с-с-сказать…

– Но.

– А вы у него только «Перс» читали?

– Ага.

– А я только «Матисс»…

(Общий вздох.)

Или.

– Ну что, Павел Романович, Ройзман?

– Не.

– Я и то думаю, что не.

– Но.

Или:

– Меня раздражает этот их радикальный либерализм! Т-Толстую вообще не могу…

– А вы читали?

– Читал.

– Что читали?

– Р-рассказы.

– Какие?

– Не помню.

– Когда?

– Ну когда они вышли-то. Я уж не помню. В «Новом мире», помню, подборку читал.

–?!

– Году в восемьдесят седьмом это, сейчас уж не помню.

– (…) Я вам «Кысь» принесу.

– Но.

Павел Романович десять лет проработал следователем.

Все мои коллеги среди прочих достоинств обладают удивительным и ценным талантом очень тактично, уместно и незаметно переходить с «вы» на «ты» и обратно. Когда материал задерживаешь или зарплату дают, это, конечно, «вы, Иван Валерьевич». А когда чайник забрать или про Москву расспросить – это «ты, Иван». Пока не встретишь такого к себе отношения, не поймешь, зачем нужно переходить, и, пожалуй, оскорбишься, представив. А здесь это именно что уместно и приятно.

Газета. Герои

Бывают удачные, интересные дни, когда, например, идешь сначала к наркологу, а потом сразу в милицию. Нарколог – чистой воды Даджал Абулахабов из пелевинской книги «П5». Дежурный на проходной в ментуре рассматривает мою корочку, говорит, что сейчас никого нет, но после обеда обязательно все будут, и смущенно поправляет сползающий с плеча автомат движением руки, которым женщины поправляют сумочку. Агрономы и директора фермерских хозяйств, крепкие хозяйственники, внимательно смотрят в глаза, усаживают на стул и, жестом велев молчать, приказывают: «Значит, пиши. ГСМ в размере 20 т закуплено через «Иркутскнефтепродукт». Планируем засеять зерновых 1750 га, в том числе пшеницы 1350 га, овса… записал? Овса 400 га, кормовых 600 га». Слушая эти исчерпывающие, изобилующие фактами и цифрами лекции, которые мне остается лишь литературно обработать, я невольно задумываюсь об интеллигентской гнильце, опрощении и народном духе. Самая дрянная работа – это разговаривать с вежливыми чиновниками сельского хозяйства в пиджаках, которые сидят, сладко улыбаются и ждут, когда я скажу, что меня интересует. А мужик в ватнике, извиняясь за свой, как ему кажется, грубый и невнятный рассказ, вряд ли догадывается, что он дает мне, белоручке и невежде, готовый материал хорошего качества.

Но это я отвлекся, заговорили кровушка, землица и корни. На работе у меня довольно много свободного времени. На Интернет я время больше не убиваю и вообще, слава богу, потихоньку привожу свое интеллектуальное хозяйство в порядок. В целях, которые я очень хотел бы назвать профессиональными, методично изучаю акунинский проект. Начав читать г-на Злодея ради развлечения, сейчас я использую эти прекрасные книги для своеобразных тренировок, в результате которых должны развиться весьма необходимые мне мускулы. В качестве гантелей у меня сюжеты и детали. За апрель я прочитал тринадцать книг из разных циклов. Иногда бывает трудно в двух словах рассказать редактору, что в поликлинике и что сказали в администрации по поводу клумб, потому что по дороге в редакцию я вспоминал и обосновывал, почему доктор Захаров не мог быть Декоратором (привет, заикающийся следователь).

Вот что я обычно делаю днем, а про вечерние занятия, которые у меня делятся на кабинетные и светские, думаю рассказать отдельно. Может быть, для такой жизни я и создан?

Главный герой: Мася

Мася – это единственный мой одноклассник, который постоянно живет здесь. Сначала, конечно, об имени: почему «Мася», а не «Макс», ведь так обычно сокращают имя «Максим»? Так сложилось. Мы звали его Масей с первого класса и зовем так и сейчас. «Макс» – это холодно, обезличенно, это как у всех, а Мася – он наш, единственный. Кстати о нравах: в восьмом-девятом классах местные пацаны считали нас «геями», потому что одного чувака из нашей тусовки, Саню, мы тогда звали «Саша». Сейчас Саня мент-ФСИНовец, водит машины с конвоем и заключенными.

Мася – удивительный человек.

Мои друзья, которые знают Данилу, могут набросать для себя неверные контуры его ускользающего портрета. Мася – это Данила, который не пьет, сидит дома, не потребляет информационно-развлекательный мусор и не стесняется признаться, что хочет бабу: устал от одиночества. Он сидит дома по четырем причинам: выходить никуда не хочет; выходить некуда; работы нет никакой; он работает дома. Мася фрилансер. Он чинит телефоны, магнитолы, плееры. Он нигде этому не учился, он просто как-то разобрал сломанный мобильник, посмотрел, что в нем не так, устранил и собрал обратно. С тех пор он зарабатывает ремонтом на жизнь. Я просил его попробовать объяснить мне, как он может починить навороченный телефон, который он видит в первый раз. Из его объяснений я понял, что это примерно как с текстом: увидеть все этажи и закоулки стройного, оплетенного ассоциативными нитями эссе можно, если сам знаешь, как этот текст можно построить. Это особое внутреннее зрение, не зависящее от интеллекта. Либо ты ковыряешься к микросхемах и каламбурах, глядя на них изнутри, либо смотришь на них обычным взглядом и ничего не видишь. (Простите, отвлекся.) Чудесная русская поговорка: «Умная голова дураку дана» – именно про Масю. Отличные инженерные мозги и золотые руки достались крайне ленивому, не ценящему себя человеку.

Я закрываю ноутбук, одеваюсь и иду нему. Здороваюсь с привыкшей ко мне собакой, захожу без стука, вижу привычную согнутую над рабочим столом спину. Начинается обычный ритуал: я молча стою на пороге, дослушиваю песню в плеере, Мася что-то допаивает и дочищает.

– Пошли в магазин.

– Не пойду я в магазин. Зачем?

– Ты заебал.

– Сейчас я крышку поставлю. Смотри, я держатель под динамик деревянный выточил, теперь звук чище будет. (Мася пытается увлечь меня дешевыми фокусами. Деревянные детали в корпусе мобильника его изготовления, полностью функциональные и совершенные эстетически, вызывают восхищение только у новичков. Меня на этом не проведешь, я знаю, на что способен Мася.)

– Ты заебал.

Мася натягивает джинсы, застегивает куртку, но я знаю, что на пороге он передумает, даст денег, и в магазин я, как всегда, пойду один. Но что поделаешь – ритуал.

– Ты заебал.

Смотрите, насколько я беззащитен перед вами в своей откровенности: в магазине я покупаю пиво и семечки. Иногда водку, но это если засидишься допоздна – май у нас необыкновенно холодный. Магазин «Новый», рядом со старым «нашим», – тот самый, о котором я писал. Там два отдела, и тот, о котором идет речь в «воспоминаниях», слава богу, закрыт на огромный висячий замок. Аксессуары к вечеру в деревне я покупаю в другом отделе.

Возвращаюсь и вижу, что Мася, естественно, ничего не приготовил. На веранде мы обустроили домашний кинотеатр: дивиди-плеер, телевизор, диван, веселые коврики и теплые клетчатые пледы. Все это нужно принести, расстелить, поправить, помыть стаканы и пепельницу. После еще одного ритуального «ты заебал» Мася окончательно отрывается от микросхем, и мы садимся смотреть кино. Я привез с собой свои накопители, на которые я в течение двух лет складывал любимые фильмы. Теперь я показываю все это Масе и наслаждаюсь сам: в Москве ни за что не посмотришь кино так.

Время от времени приезжают его клиенты, он выбегает к очередным неразличимым в темноте «жигулям», выносит готовый телефон, берет новые заказы. Иногда эти деловые гости пытаются стать гостями-приятелями, и Мася, хоть и не хочет их видеть, по своему мягкосердию не может им отказать. В деревне одиннадцать часов вечера, заняться совершенно нечем, и если ты, зевая в «жигулях», узнал, что вот тут рядом сидят живые и теплые, смотрят что-то странное, из другого мира, и у них к тому же есть пиво и семечки, то как же к ним не напроситься?.. Ведь запросто все, все же друг друга знают, ты чё, Макс, ептыть. Масе не о чем с ними говорить, а мне лень включать свои хамелеоновские способности в ситуациях, когда можно обойтись и без них. Поэтому при этих незваных гостях я включаю Холодность: отвечаю коротко и сухо, молча наливаю им полстакана пива и отсыпаю горсточку семечек. Задумчиво машу пультом, обращаясь исключительно к Масе: «В первом фильме была цельная, простая история, а здесь сюжет дерганый, фабула словно распадается; меня поначалу это раздражало, но потом я понял, что именно таким должен быть фильм о времени, которое изменилось…» Гости держатся минут десять и молча уходят (значение слова «фабула» я объяснил Масе заранее).

Мы остаемся вдвоем, смотрим кино и щелкаем семечки. Семечки – ужасная дрянь, прилипчивая и вредная. Так думаешь о них все время, пока не держишь их в руках, но начал щелкать и в очередной раз убедился, что они – важная составляющая этого странного вечернего уюта. Сначала я стыдился семечек, а потом привык, и сейчас меня это даже забавляет. Видимо, пиво и семечки, сущности несомненно мусорные, заменяют мне тот информационный треш, который я в огромных количествах потреблял этой ужасной зимой. В этом случае мне хорошо: лучше легкая антисанитария, чем не принадлежащая мне голова.

Мы молчим, говорить нам не о чем. Многое ясно без слов, а то, что не ясно, кажется глупым. Иногда промелькнет идиотская шутка, как, например, когда пересматривали «Бумер» и «Предстояние»: сейчас Андрей Мерзликин скроется в танке, захлопнет люк, уедет, бросит всех и заплачет. Мася с кем-то переписывается.

– С кем ты?

– С этой.

– А кто она?

– Ну которая та.

– А с той что?

– Ничего.

Девушек здесь нет. Мася постоянно знакомится в соцсетях с кем-нибудь из Иркутска, потом едет в город по делам и встречается, встречается, встречается. Мне страшно представить, чем можно заниматься с девушкой из Иркутска, которая знакомится в соцсетях. По-моему, лучше сидеть на месте ровно и накапливать прану, чем возвращаться со свиданий с такими нехорошими глазами, с какими возвращается он. Мы и сидим. Секса здесь нет, но есть покой и воля. Мы это прекрасно понимаем, сидя на маленькой, ярко освещенной веранде. Фильм закончился. Мы смотрим в темноту, мы видим огни: оранжевую оранжерею фонарей вдоль моста, красные точки самолетов, белую свечку спутника, голубые фары очередного «КамАЗа», уезжающего в Иркутск с ворованным лесом. Люди на холме молчат. Я не знаю, о чем думает Мася, но я изо всех сил стараюсь не думать о том, что я уеду, а он останется наедине с микросхемами и этим пейзажем.

Статья

Обзор посевной кампании в некоторых хозяйствах Боханского района

В Боханском районе идет посевная кампания. Когда начнется сев, зависит от многих факторов, в первую очередь от наличия ГСМ и готовности техники, но в этом году добавился погодный фактор – природа преподнесла сюрприз в виде майского снега и заморозков. Тем не менее, на полях идет работа.

В ОАО «Приангарское» в с. Середкино уже засеяли 200 га зерновых. В посеве пшеницы задействовано 3 сеялки-узкорядки. К настоящему моменту также прокультивировано 400 га пашни.

ИП КФК глава В. И. Ефименко, что в том же Середкино, в этом году планирует засеять 80 га зерновых (пшеницы). Сейчас идет культивация, семена подготовлены в объеме 25 т. В хозяйстве на посевной работает 5 человек, культивацию производит трактор Т-150, 2 машины ДТ75 подготовлены для сева. ГСМ в объеме 3,6 т закуплены хозяйством в «Иркутскнефтепродукте» по цене 20 руб. за литр. ИП КФК Ефименко – хозяйство молодое, юридически оно оформлено только второй год. В прошлом году оно участвовало в федеральной программе сдачи зерна: ИП сдало 80 т зерна по цене 5 руб., государство просубсидировало сверху по 1,5 рубля. В итоге хозяйство получило 140 000 руб. Нынче ИП КФК Ефименко планирует войти в федерально-областную программу субсидирования паров – обещают около 385 га.

В ИП КФК глава Григорьев, Морозово, пока идет только боронование, посев планируют начать в районе 15-го числа. В этом году засеяно будет 200–250 га зерновых, из них 100 пшеницы, остальное овес. Через областное Министерство сельского хозяйства закуплено 5 т ГСМ по цене 16.50 руб. + доставка. К работе готовы 2 трактора Т150, один «Казахстан» и три «Белоруса». Глава хозяйства заявил, что последние два года они работали практически на одну технику. И. Григорьев продал легковую машину, купил новый «Белорус». В настоящее время у хозяйства есть два кредита в Россельхозбанке на запчасти в общем размере 500 000 руб.

В ИП КФК глава А. П. Дыленов, с. Скороход, приступили к севу. В этом году посевная площадь в хозяйстве составляет 140 га пшеницы и 100 га овса. ГСМ закуплено в объеме 12 т. На поле работает три «Белоруса», два из них сеет, один боронит. Недавно КФК приобрело трактор Т150. В настоящее время со всеми кредитами хозяйство рассчиталось.

И. Шипнигов, «Сельская правда», № 19 (9229)

Редактор

Впервые в жизни поссорился с редактором из-за заголовка. Был на районной школьной научно-практической конференции «Шаг в будущее». Написал в том смысле, что все замечательно, но много фигни, и на одну действительно интересную оригинальную работу (уровень радиации в поселке, походная электростанция из бензопилы, тайная жизнь жуков-короедов, вред «кириешек») приходится много невнятного бессмысленного гуманитарного бла-бла-бла про частушки, пословицы и поговорки. А надо сказать, что есть у нас один заместитель мэра, который почему-то очень интересуется моими публикациями и частенько передает мне через редактора приветы, вопросы, протесты и сожаления (назовем его Меркулов). Мне это начало надоедать. Мой заголовок: «Шаг в будущее, два в сторону».

– Нет. Меркулов нас заест.

– Тогда вариант: «Шаг в будущее, два на месте».

(Вспышка, спор, легкая обида.)

– Хорошо, тогда вот заголовок, который понравится Меркулову: «Шаг в будущее. Бег с препятствиями». У меня теперь новая работа – придумывать заголовки для Меркулова.

– Иван, идите работайте. И не забудьте, что номер уже сверстан, так что новый заголовок должен быть той же длины, что и старый.

– «Бег на месте»?..

<…>

– «Шаг в будущее. В ногу со временем».

– Банально. Затасканно.

– Я знаю. Но Меркулов же.

– Иван! Идите. Работайте.

– «Кто там шагает левой?..»

<…>

– «Одна нога здесь, другая там».

–?

– «Шаги по стеклу». «Бегущий человек».

– Иван.

– «Научный марафон».

– Тоже банально. Серо.

– В смысле, спортивная ходьба в будущее.

– Идите, работайте.

<…>

Когда я зашел с очередной порцией, из-за плеча редактора со сверстанной полосы красовался самодовольный жирный заголовок: «О радиации, пиявках и кириешках».

– Нормально, – попятился я. – Немного провокационно, но мило. Интригует.

– Смотри сам, материал ведь твой. (Переход на «ты» означает временное прекращение начальственно-подчиненных отношений.) Вроде все такое противное, а прочитать все равно хочется.

– Конечно. А то я зациклился на «шаге», а оно вон как можно. Ну а Меркулов?..

– Иван, идите работайте.

Ванька

Ванька Шипнигов, двадцатитрехлетний мальчик, отданный месяц тому назад в бюрократические лапы военкомата для избавления от рекрутской повинности, вечером 24 мая не спал. Дождавшись, пока племянники сядут смотреть мультики, а сестра уйдет в огород высаживать помидоры, он достал из хозяйского шкапа ноутбук, USB-модем и стал писать. Прежде чем вывести первую букву, он несколько раз пугливо оглянулся на двери и окна, покосился на кошек, гуляющих по крыше гаража, и прерывисто вздохнул. Ноутбук лежал на невысоком детском столике, а сам он стоял перед столиком на коленях.

«Милый Данила! – писал он. – И пишу тебе письмо. Поздравляю тебя с началом лета и желаю всего от Господа Бога. Нету мне тут никакой возможности…»

Ванька покосился на стеклопакет, за которым гуляли по крыше гаража кошки, и живо представил себе Данилу, служащего инженером в сейсмологическом институте. Днем Данила сидит в наушниках за компьютером и составляет терминологический глоссарий, ночью же, окутанный в сиреневый с цветочками плед, смотрит аниме, читает детектив и ест сухарики. Сейчас, наверное, Данила пришел с работы и вытащил из рюкзака настойку. Пьет сам, дает попить и бабам, соседкам из другой комнаты. Бабы пьют и чихают. Данила приходит в неописуемый восторг, заливается веселым смехом и кричит:

– Отдирай, примерзло!

А погода великолепная. Небо серое, облака тяжелые, закат наполняет комнату тревожным красным светом, будто солнце наставило на окна множество снайперских винтовок с оптическими прицелами. Воздух пахнет бензином и тяжелыми, сладкими женскими духами.

Ванька вздохнул, помотал мышкой и продолжал писать.

«А вчерась была мне выволочка. Редактор выволокла из верстки мою статью и обругала, что я ездил на школьную научно-практическую конференцию и по нечаянности заснул и написал то, что думал. А недавно Мася велел мне разделать курицу на шашлык, а я начал с хвоста, а он взял курицу и начал ейной харей мне в морду тыкать. Деревенские пацаны надо мной насмехаются, посылают в магазин за пивом и велят покупать у хозяйки семечки, а хозяйка смотрит голубыми глазами и заигрывает чем ни попадя, одни зубки мелкие влажные чего стоят. А еды очень много. Утром бутерброды и чай с молоком, в обед суп с большим куском мяса и второе, вечером котлеты с гарниром и салат, и потом еще можно сколько угодно съесть. Тяжело столько. А когда ребятенок ихний не спит, я иду в детскую и спрашиваю почему не спит, она говорит что пить хочет я ей даю пить и она спит. Милый Данила, сделай божецкую милость, забери меня отсюда, в Москву, нету моей никакой возможности. Кланяюсь тебе в ножки и буду вечно бога молить, увези меня отсюда, а то помру…»

Ванька покривил рот, обновил френдленту и всхлипнул.

«Я буду тебе аниме качать и сухарики покупать, – продолжал он, – детективы обсуждать, а если что, ругай Акунина как сидорову козу. А ежели думаешь, должности мне нету, то я в школу пойду учителем или Христа ради попрошусь в «Макдоналдс» или в «Евросеть» подпаском. Хотел пешком в Москву бежать, да военного билета нету, бюрократии боюсь. А когда стану зарабатывать сам, то через это самое куплю тебе ящик настойки и колонки самые новые большие.

А Бохан поселок маленький. Дома все деревянные и коров много, а машин мало и собаки не злые. Девушек почти нету, все уехали в Иркутск счастья пытать а которые остались те шибко неразвитые все улыбаются и ходют без колготок. Одни парни все кто в армию не ушел в лесу лес воруют и слушают Макsим и насмехаются, а недавно видел в магазине черные резиновые сапоги с розовыми цветами, но опять хозяйка начала соблазнять нежной шеей и кукольными глазами. А недавно Мася посмотрел со мной «Бесславных ублюдков» и сказал что отстой, не понял насмешки мэтра над жанром и еще не хочет он «Доктора Хауса» смотреть со мною и через это я испытываю полное интеллектуальное одиночество.

Милый Данила, а когда будет у кого-нибудь день рождения, возьми мне бутылку водки дорогой холодной и в зеленый погребец спрячь. Попроси у Кирича, скажи, для Ваньки».

Ванька судорожно вздохнул и опять уставился на окно. Темнело, кошки ушли с крыши, белая слепая луна начала наливаться серебряным блеском. Он вспомнил, что на день рождения всегда ходил с Данилой на Воробьевы горы. Данила долго пил и потом падал в пруд, и все смеялись и кричали:

– Держи, держи… держи! Ах, куцый дьявол!

Срубленного Данилу тащили в господскую квартиру, а там принимались убирать его… Больше всех хлопотал Кирич, любимец Ванькин. Он кормил его самодельными пельменями и от нечего делать выучил смотреть «Монти Пайтон», читать сообщества в ЖЖ и даже писать в Твиттер.

«Приезжай, милый Данила, забери меня отседа. Сил моих нету, а скука такая что и сказать нельзя, все мечтаю… А намедни редактор сказала мне ехать в командировку с чиновницей из отдела образования, а она такая сексуальная что я с непривычки засмотрелся на нее и ударился лбом о дверь автобуса, насилу очухался. И еще другая есть в отделе культуры, тоже в колготках, но я туда больше не хожу потому что меня на посевную бросили, а культуры больше нет и только интеллектуальное одиночество. Пропащая моя жизнь, хуже маньяка-фетишиста всякого. А еще кланяюсь Сереге, Денису и всем-всем, а клавиатуру мою никому не отдавай. Милый Данила приезжай».

Ванька перечитал письмо. Подумав немного, он потрогал пальцем USB-модем и написал заголовок: «На деревню дедушке». Подумал еще и приписал: «Знакомым столичным». Сидельцы из гугл-тока сказали ему, что письма по проводам отправляются на сервер, а оттуда разносятся по всей земле с пьяными сисадминами и звонкими колокольцами. Он нажал кнопку «отправить».

Через час он уже спал, убаюканный сладкими мечтами. Ему снилось вечернее закатное метро. В метро едет Данила и читает детектив, а вокруг ходят женщины и сверкают коленками…

Омон (не Ра)

Выпил вчера с омоновцем. Старый знакомый, на год меня младше, хороший парень – тебе бы понравился. Вместе ездили в летний лагерь, вместе бегали по ночам к девочкам, вместе прятались от вожатых. Этот простой хороший парень еще проглядывает сквозь него нынешнего. Он очень крепок физически, говорит просто и тихо, застенчиво улыбается, как в детстве, когда после школы катались с горки на портфелях, и он неудачно въезжал в сугроб. Но глаза уже ледяные-ледяные, и, знаете, нежитью пахнет. Но мне, наверное, из-за моей склонности к мистификации и преувеличению это просто померещилось.

В ОМОН он попал так: отслужив в армии, устроился ППС-ником, потом, подав заявление, проходил серьезную военно-врачебную комиссию и кучу психологических тестов и провокаций. «Заходишь, он на тебя орать начинает, опускает, через некоторое время уже очень хочется ответить, но постоянно помнишь, что он провоцирует. Или, например, вопросы: сможешь ли ты прокатиться на велосипеде после десяти стаканов пива? Думаешь, ну хуй знает, смогу, наверное. А после десять стопок водки? Хуй знает, наверное, уже нет. То есть тебя разводят, чтобы узнать, бухаешь ты или нет». Потом шестимесячная школа ОМОНа, про которую рассказывать неинтересно – так, Закон о полиции. Перед выдачей оружия еще куча тестов, психологи, психологи, психологи. Постоянные зачеты по физподготовке. Наконец, работа.

Недавно неподалеку от г. Байкальска Иркутской области было совершено поистине дерзкое ограбление: почтовый уазик вез четыре, что ли, миллиона пенсионных рублей. Охранники были безоружные, водитель, нарушив все инструкции, остановился в глухом месте. Его застрелили, охранников связали, уазик загнали в лес. Преступники были в масках и бронежилетах. Никто ничего не видел и не слышал. Глухарь, короче. Мой знакомый ездил туда.

– И что вы там делали?

– Ебали все, что движется.

– Трясли всех, ментов местных, почту, да?

– Не, в прямом смысле. С девчонками знакомились. Опера так никуда и не вызвали.

Окончательно стало ясно, что ОМОН – это просто молоток, который даже если и знает, чья рука куда какие гвозди им забивает, особо не заморачивается.

– Ну например.

– Ну например, ездили недавно по кафешкам, чурок валили.

– На основании?

– Приказ начальника ГУВД, генерала. Привозили в контору, снимали пальцы, если по базе не проходили, отпускали сразу.

– Почему чурок?

– Семьдесят процентов убийств, грабежей и разбойных нападений в городе Иркутске совершается выходцами с Северного Кавказа.

– Ну а если они обидятся и жаловаться будут? На маски-шоу-то?

– Кому они жаловаться будут?

– Начальству вашему.

– Пусть жалуются.

– А в прокуратуру?

– Пусть.

– А если у чурки друзья хорошие есть? Например, майор ФСБ какой-нибудь? Или вор?

– Пусть приходят к генералу, выкатывают предъяву.

– А кому ваш начальник подчиняется?

– Напрямую Нургалиеву.

Короче, все по Пелевину: будешь возбухать про адвоката и Страсбургский суд, то они кроме травы найдут у тебя молоток и фотографию Усамы бен Ладена, и любому Страсбургскому суду ты после этого будешь глубоко неинтересен.

В кино мы много раз видели эти пресловутые маски-шоу. Влиятельные бандиты качают права перед простыми ментами, но если в гости приходит ОМОН, то все сразу забывают о своей влиятельности.

– А вот в «Бригаде» было. В офис к браткам приезжает наряд, метет без предъявы, увозит за город, ставит под автоматы, дает лопаты и просит немного покопать. Потом, когда могилы готовы, дает очередь по кустам и уезжает. Братки потом долго не могут прийти в себя. Может такое быть?

– Может.

Ну и напоследок спросил про разгоны мирных митингов, которых в Иркутске, слава богу, нет. Услышал удивительный ответ:

– А это не мы. Это ОМСН, отряд милиции специального назначения, а мы – отряд милиции особого назначения.

– Основание – тоже приказ генерала, начальника ГУВД?

– Естественно.

– А основание для приказа начальника ГУВД – тоже приказ начальника ГУВД?

– Соображаешь:-).

Но позитив в его службе тоже есть.

– По рукопашке соревнования устраивают. Выходят какой-нибудь чемпион России и дурак из деревни, который недавно в ОМОНе и не знает, что тот чемпион России, и валит его, потому что десять лет в деревне лопатой говно кидал.

Нет, нежитью не пахло, это я напридумывал. Парень все тот же, хороший, простой, но у него работа такая. Альтернатива этой работе – в деревне говно кидать. Все равно было немного не по себе, но это ничего, привыкну. Сегодня, наверное, еще посидим у Маси.

Виньетка

(отходы производства)

Сцена 1

Хаус накладывает жгут, садится в ванну, смазывает ногу йодом, обкалывает ее обезболивающим. Шприцы один за другим летят на пол. Делает разрез. Сверяясь с рентгеном, вырезает первую опухоль. Стремительно бледнеет, подглазья наливаются чернотой. Промокает лоб об валик полотенца, съедает пару таблеток викодина, смотрит на снимок, вырезает вторую опухоль. Руки все сильнее трясутся. Хаус подбирается к третьей опухоли, но тремор становится очень сильным, и он роняет скальпель. На несколько секунд теряет сознание. Приходит в себя, не может встать. Разрез кровоточит. Лицо очень бледное. В ярости стучит кулаком по бортику ванны, берет телефон, начинает звонить.

Тринадцатая не может взять трубку, она занята: убивает брата. Чейз, проснувшись, тянется к телефону, перебираясь через множество женских тел в его кровати, но устает и решает не брать трубку. Тауб положил на лицо своей жене фотографию своей жены и представляет, что изменяет своей жене со своей женой. Форман просто крепко спит. Наконец, трубку берет женщина, лица которой не видно. Рядом с женщиной спит маленькая девочка.

ЖЕНЩИНА (в телефон). Надеюсь, это вопрос жизни и смерти?

Встает, одевается, берет девочку с собой, едет.

Сцена 2

В окровавленной ванне в полубессознательном состоянии сидит Хаус с телефоном в руке.

В ванную входит ЕЛЕНА МАЛЫШЕВА.

ЕЛЕНА МАЛЫШЕВА (улыбающимся голосом). Что мы здесь делали? Мы хотели покончить с собой? Натекло много кровки…

ХАУС (перебивая). Кто ты?

ЕЛЕНА МАЛЫШЕВА. Тебе нужно в больницу. В больнице дядя-хирург острым ножичком удалит все-все…

ХАУС (глядя на пустую баночку из-под викодина). Кто ты?! Мне не нужно в больницу. Хирурги идиоты. Они отрежут мне ногу. Просто вырежи опухоли.

ЕЛЕНА МАЛЫШЕВА. Хорошо, тогда вырежем опухольки прямо здесь. (Достает телефон, звонит кому-то.) Да, везите вчерашних. Ну тех, которых еще не отпустили. Нет, не надо кормить. Уток подсадных не надо, тут все по-взрослому будет. Ну сколько… человек пятнадцать влезет сюда наверное. Да, ванная большая. Ну, Америка, что вы хотели! Все, жду.

ХАУС. Кто ты? Ты покрасилась? Я плохо вижу… Надеюсь, ты покрасилась везде? Мне надоело быть русским солдатом, каждый раз красящим газон в нужный цвет при… при… генерал… твоя киска…

Путается, не может закончит шутку, теряет сознание. ЕЛЕНА МАЛЫШЕВА вкалывает ему адреналин. Хаус возвращается и видит, что в ванную, подталкиваемая кем-то, входит стайка испуганных детей.

ЕЛЕНА МАЛЫШЕВА. Сегодня, ребята, мы узнаем, что бывает, когда люди занимаются самолечением. Это не только приключение, но и опасность! Видите, дяде плохо?

ХАУС. Нет! Опять. Меня опять засунут в психушку. Я… нет! Почему галлюцинации?!

ЕЛЕНА МАЛЫШЕВА. Дядя колол себе не прошедший клинические испытания препарат, стимулирующий рост мышечной ткани. Он думал, что это поможет его ноге, и чувствовал улучшение. Но вскоре крыски, на которых испытывали препарат, сдохли! Но сначала у них были судороги, а потом появились маленькие черненькие опухоли.

ХАУС. Нет. Мне нужно в больницу. Отвезите меня в больницу!

Пытается встать, звонит кому-то. ЕЛЕНА МАЛЫШЕВА, не прерывая лекции, мягко забирает у Хауса телефон и усаживает назад в ванну.

ЕЛЕНА МАЛЫШЕВА. Дядя, не доверяя хирургам, попытался извлечь опухоли сам. Это довольно трудно. Видите, что у него получилось? Но мы поможем дяде. Правда, поможем?

Дети молчат и отворачиваются. ЕЛЕНА МАЛЫШЕВА берет чистый скальпель и начинает вырезать опухоли.

ЕЛЕНА МАЛЫШЕВА. Видите, ребята? У крысок были такие же черненькие образования, как и у нашего дяди. Поменьше, конечно. Крыски умерли, а дядя хочет жить. (Обращаясь к Хаусу.) Дядя ведь хочет жить, правда?

ХАУС совсем белый, он трясется и повторяет что-то бессвязное.

ЕЛЕНА МАЛЫШЕВА. Но! Опухоли мы вырезали, но разве это поможет? Нет, дядя останется таким же эгоистичным подонком, если у него будет болеть нога, ведь его собственная боль заставляет его делать больно другим и вдобавок принимать разные нехорошие таблеточки. Мы ведь поможем дяде, да, ребята?

Дети начинают плакать. Кто-то невидимый, в пиджаке, сзади одергивает их. ЕЛЕНА МАЛЫШЕВА надевает черный сталеварный шлем, опускает забрало, включает циркулярную пилу.

ХАУС (внезапно придя в себя). Нет! Остановите это! Стоп, стоп! Режиссер! Где все??? Остановите ее!..

ЕЛЕНА МАЛЫШЕВА, слившись с пилой в одно целое, склоняется над ванной и начинает резать ногу у самого таза. Хаус захлебывается криком, по стенам хлещут фонтаны крови. Пила доходит до кости, звук становится тонким и визгливым. Сердце Хауса останавливается. Детей уводит кто-то невидимый, в пиджаке.

Сцена 3

Утро следующего дня. Команда Хауса постепенно собирается в офисе. Все лениво пьют кофе, зевают. Звучит очень грустная музыка, похожая одновременно на все сразу. Все разом достают телефоны и обнаруживают пропущенный вызов. Переглядываются. Уилсон приносит кролика.

УИЛСОН. Ваш шеф должен мне пятнадцать баксов!

ФОРМАН. Вряд ли вы их получите. (Саркастически, глядя на часы.) Судя по всему, он решил теперь работать дома?

Музыка становится еще грустнее, хотя куда грустнее-то, казалось бы.

Конец 7-го сезона.

Уик-энд

Наступило лето. Закончилась рабочая неделя. Грядет уикэнд. Москвичи и гости столицы будут отдыхать: кто-то просто пойдет гулять с друзьями, кто-то поедет за город, кто-то мелочиться не станет и махнет в ближайшее зарубежье. Ведь нет ничего приятнее, чем гулять по Москве, фотографировать цветочки, а потом засесть на веранде кафе с чашечкой латино-эспрессо-капучино, неправда ли? Вряд ли кто-то заляжет на весь день с книжкой или примется озлобленно драить окна. Многие, конечно, никуда не поедут и нажрутся вечером во дворе возле дома, но тоже гламурно, самодельными коктейлями из спиртосодержащих напитков, купленных в дьюти-фри во время последней поездки в Сербию. Короче, тонкая едкая ирония сегодня не получается. Москвичи и гости столицы, вы меня бесите.

Но у меня тоже будет уик-энд. У меня тоже была тяжелая рабочая неделя: в самом начале лета впервые за несколько лет я простыл и всю неделю ходил с соплями. У меня был конфликт с местными властями знакомой тетенькой из отдела образования из-за моей журналистской деятельности (несдержанности на язык), вызванной раздражением и скукой. Я одурел от целенаправленного методичного чтения в больших объемах. Я устал от напряженных духовных поисков, попыток самому себе объяснить, почему же я такой унылый мудак.

Но сопли прошли, конфликт исчерпан, книжки отложены. Поэтому сейчас (кто не знает, в Москве на пять часов раньше) я допишу текст и сделаю вот что.

Я пойду к Масе. У Маси я прибегну к последнему, самому надежному средству от усталости и уныния: обжорству и пьянству. Мы нажарим ведро жирнейшего свиного шашлыка и объедимся им до тахикардии, запивая ледяной водкой. Потом будем сидеть на веранде и смотреть какой-нибудь старый добрый фильм из моей коллекции. Масе, естественно, фильм не понравится, и он будет пиздеть. Я же буду, небрежно икая, изредка скашивать на него отуманенный взор и ронять:

– Хули ты понимаешь. Это… Альмадовар.

Я назову первое вспомнившееся нехорошее слово, но Масю это не устроит. (Смотреть мы будем, скорее всего, «Леона» или что-нибудь из Тарантино.) Мася пойдет заваривать крепкий черный чай, и это будет очень правильно: после такой дозы шашлыка сигарета тяжела, веки неподъемны, речь, внимание нарушены. Взбодрившись, мы продолжим смотреть кино. Когда на экране появится первая хоть сколько-нибудь интересная женщина, мы застынем. Мася рефлекторно нажмет на паузу, нальет, и мы, не сговариваясь и не чокаясь, выпьем. Не знаю, сколько не было секса у него, но мне хватило двух месяцев, чтобы проникнуться восторженным подростковым приятием всего живого.

Поговорить тоже. Мася – он пошляк, обыватель и большинство, он все по сиськам. Я показывал ему мои картинки (женские ноги в различных аксессуарах), но он назвал меня извращенцем. Сегодня, глядя на экранную диву, я прошепчу:

– Смотри. Она в носках розовых.

– И что? – тревожно посмотрит он на меня.

– Круто.

– Ебанутый ты.

– А у тебя нет вкуса.

– Что значит «нет вкуса»? Бабу бы щас.

– Ну вот, в носках.

– Давай дальше смотреть.

– Стой! Она, кажется, сейчас переобуваться будет.

– Смотри, только меня не трогай.

– Ну поставь опять на паузу! Видишь, она носок снимает…

Мася молча уйдет за чаем, а я выйду покурить. Стоя на крыльце, слева я буду видеть белую свечку спутника и желтые фары КамАЗов, уезжающих в Иркутск с ворованным лесом. Справа будут красные маячки тасуемых по базам военных самолетов (у нас здесь какой-то маршрут) и оранжевая оранжерея фонарей вдоль моста. Я посмотрю посередине, вниз: перед крыльцом будут дотлевать угли, на которых мы жарили свинину. Огонек в душе начнет опасно разгораться. Мася вернется, и я торопливо спрошу:

– А давай шашлык-то доедим?

Мы будем доедать остывший шашлык и запивать его нагревшейся водкой. На время огонек притухнет, заваленный жиром, мясом и мусором, но когда я пойду домой, то все начнется с новой силой. Кроме рукотворных огней, меня будут зажигать еще и звезды. Розовые носки, зародыши прозы в прожилках ассоциаций, оранжевые фонари на улице Кравченко в Москве, пахнущий далеким лесным дымом майский воздух, сентябрьская прогулка под дождем, этажи сюжетов в голове, миллион и один способ подарить ей свое невыносимое богатство, тоска и одиночество – все полетит на этот огонек и вспыхнет полночным пионерским костром.

– Надо же было так нажраться, – удивлюсь я, для достоверности разведу руками, как это делают карикатурные пьяницы в фильмах, и икну. – Уик-энд.

Вру я все, естественно. Никто не нажрался. Просто огонек особенно жжет в тишине, в деревне, дома, на холме, в лесу, под черным небом, под колючими звездами, когда стоишь и не знаешь, то ли песню спеть, то ли лечь в траву и молчать, седея. Скорей бы в Москву, в самом деле: пьешь там во дворе гламурное, и огонек послушно тлеет, ничего не смея сжечь. А если засесть на летней веранде кафе с чашечкой капучино, то он и вовсе гаснет.

Музыка

Воскресенье, неспешная уборка дома, фоном журчит телевизор. По «России» концерт в честь Дня защиты детей. Выступают Олег Газманов, Жанна Фриске, Лев Лещенко и другие, совсем уже неопознаваемые и не отличимые друг от друга деятели культуры. На улице пасмурно и холодно, детям надоели игры и мультики, дети маются со скуки, слоняются по дому, мешают мыть и пылесосить, но концерт в честь Дня их защиты они не смотрят – и слава богу, не нужно защищать их от бессмысленной скучной жвачки, тянущейся с экрана и ткущей свои розовые сети по углам гостиной. Естественно, не для нас делают все эти концерты, не для детей, не для людей. Параллельные миры действительно существуют, иначе никак нельзя объяснить назначение и смысл телевизионных праздников: гугнивые, слюнявые, одноглазые, почесывающиеся обитатели заброшенных внешних миров посасывают пальцы и радостно скалятся на Жанну Фриске – без Жанны Фриске у них там совсем тоска: черная пыль, мокрые звезды, мелкий гнойный дождик, бензиновые реки.

Лев Лещенко разгоняет своим легендарным голосом фиолетовые тучи этих черных миров, на минуту проглядывает желтая луна, и потусторонним уродцам чуть легче перенести мысль о том, что солнце завтра не взойдет. Жанна Фриске наполняет мутировавшие тельца лихорадочным радиоактивным эротизмом. Что? У вас есть другое объяснение, почему эти концерты показывают по телевизору?

Это понятно, но волнует другое. Когда я был ребенком, Лев Лещенко выходил на сцену защищать меня. Я был подростком – Лещенко тоже не забывал обо мне. Я стал взрослым, но Лев Лещенко по-прежнему стоит на сцене в пиджаке, среди блесток и огоньков, и поет, поет, поет. Самое интересное во всем этом то, что Лев Лещенко совершенно не меняется. Насчет собственной биологической судьбы у меня нет особых иллюзий, но вот в то, что старая советская эстрада, так здорово продолженная «Фабрикой звезд», когда-нибудь умрет, верится слабо. Я не могу представить, что умрут Иосиф Кобзон, Алла Пугачева, София Ротару. Нет, завирать-то, конечно, не надо, они, возможно, умрут, но на подхвате будут Жанна Фриске, «Блестящие» и многие другие. Иногда я всерьез думаю, что эти люди бессмертны в самом прямом, физиологическом смысле. Я живу и меняюсь, тем же занято большинство моих знакомых, но в Льве Лещенко ни одна молекула за эти годы не сдвинулась с места. Нынешние дети, войдя в мой возраст, так же будут удивляться алмазной нерушимости физического статус-кво Жанны Фриске.

Я догадываюсь, почему советские женщины хотели переспать с Львом Лещенко, а постсоветские мужчины хотят заняться сексом с Жанной Фриске (о чем убедительно рассказывает небезызвестный фильм «Квартета-И»). Я вот очень хотел бы переспать с Юлией Ковальчук, бывшей участницей группы «Блестящие». Мне кажется, мы подсознательно чувствуем, что артисты эстрады что-то знают о реальном физическом бессмертии и могут поделиться своей тайной. Обменявшись жидкостями со звездой, можно начать выращивать внутри себя свои кристаллы плотского, плотного, здешнего, мясного «азъ есьм», без этих ваших неясных штучек с душой, светом, ангелами и адом. Бог есть, и тем, кто особенно горячо просит оставить его во плоти навек (как я), он дает такую возможность. Но ничего не бывает даром: отказавшись развоплощаться, человек переселяется в холодные внешние миры и вечно смотрит концерты в честь Дня милиции и Дня защиты детей. Если сейчас вы встанете из-за компьютера, подойдете к телевизору и включите канал «Россия», то за вашей спиной немедленно угнездится стайка невидимых теплых существ из параллельного мира.

А вы можете по-своему объяснить, почему Лев Лещенко пел, когда вас не было, поет в течение всей вашей жизни и будет петь, когда вы умрете, притом что ни вы, ни кто-либо из вашего окружения никогда не смотрел на то, как он поет? Жанна Фриске и следующее поколение, приготовиться.

Раевский (Олонки)

Приемная администрации села Олонки, жаркое утро 3 июня, пятница. В прохладном сумраке приемной главу администрации ждут четверо: корреспондент районной газеты «Сельская правда», две бабушки в платочках, мужчина в шапке, кожаной куртке до колен, тренировочных штанах и резиновых тапочках. В лицо и руки мужчины навсегда въелись следы горюче-смазочных материалов. Корреспондент дремлет, одна бабушка безмолвствует, вторая заводит с мужчиной обстоятельный разговор (они знакомы).

– Ты где работаешь-то щас? Лес воруешь?

– Я-то? Нет. Не ворую. Пробовал как-то – до сих пор три лесовоза невывезенные в лесу лежат. Не на чем вывезти. Не обучили меня воровать.

– И правильно. Все-то не украдешь.

– Я тебе больше скажу. Шел недавно в магазин, смотрю, двести рублей валяется. Я и так посмотрел, и этак, думаю, сплю ли я, или с ума сошел? Наклонился – точно: двести рублей.

– Вот удача-то кака!

– А возле магазина девчонка соседская стоит. Я ей говорю: ты стой где стоишь. Взял эти двести рублей, зашел в магазин и – раз! шоколадку ей. Потому что отдавать надо. К тебе приходит, а ты отдавай.

– Конечно.

– Вот кто на лесе-то этом нажился, они что думают? А ведь Бог-то есть, и он все видит.

– Видит, видит.

У безмолвствующей бабушки из телефона вдруг громко звучит композиция С. Шнурова «Привет Морриконе», тема из к/ф «Бумер», под которую Димон в конце уезжает, плача. Все вздрагивают, корреспондент просыпается. Бабушка достает телефон, испуганно смотрит на него: «Осспади, громко-то так зачем», выключает и снова принимается безмолвствовать.

– А я как сделал. Я воровать не обучен. Я картошки полтора гектара посадил.

– Ну.

– Чё ну? Посадил, выросла, говорю: детям теперь отвезу. Они меня спрашивают: как отвезешь? На чем? Я: как на чем, ептыть? В кармане (вот так показываю, внутри, мол, в кармане). Они: как в кармане? Я: ну как, ептыть! Вот так и в кармане. Продам, деньги положу в карман и увезу детям.

– Заливаешь ты чё-то, однако.

– У меня эксклюзивный семенной материал! Я там картошки возьму, тут попрошу, потом скрещиваю ее друг с другом и сажаю. Но! На картошке вырастают помидор кито эти маленькие, как их?

– Балаболки-то? Ну.

– И балаболки я уже сажаю. Эксклюзивно.

– Ох заливаешь ты. Чё заливать-то?

Мужчина вскакивает и выбегает. Тут же возвращается, проталкивая в дверь пустую детскую коляску. Ставит ее между собеседницей и собой, молча, с видом уязвленного достоинства, садится напротив.

– И зачем ты ее припер? Чья коляска-то?

– На крыльце стояла.

– Сюда-то зачем припер?!

– А чтоб не говорили, что заливаю.

Все лениво молчат. Корреспондент снова начинает засыпать. Через пару минут мужчина встает и выволакивает коляску обратно на крыльцо:

– Возвращать надо. К тебе пришло, а ты назад отдай. Бог-то есть, он ведь видит.

Тема из к/ф «Бумер» звучит опять. Мужчина с коляской уходит насовсем. Безмолвствовавшая бабушка выключает звук и тихо жалуется:

– Жалко его. Агроном ведь хороший раньше был. А теперь – вон, с утра…

– Понятно, что с утра. Чувствуется.

– Да даже ладно что с утра. Он и трезвый-то не очень.

Административный совет заканчивается, высокие двери распахиваются, приемная заполняется чиновниками.

Бабушки смяты и не могут встать. Корреспондент протискивается к плотно облегаемому посетителями главе администрации, удивляясь, со сколькими людьми ему нужно здороваться всего лишь после двух месяцев работы, и старается ничего не придумать.

Язык (Черномырдин)

Больше всего в своей нынешней работе я люблю муниципальные праздники-концерты в честь Дня кого-то или чего-то. Я обожаю в них все: вечно фонящие микрофоны, сладкоголосого и сладкоглазого мальчика в серебристом костюме, стонущего со сцены «Я люблю тебя до слез», устные народные танцы под аккомпанемент прифольклоренного умц-умц-умц, белый воротник, синий костюм и красную шею мэра в первом ряду. Но круче всего в этих праздниках, конечно, язык. Тексты ведущих, поздравления, стихотворные заставки – душевная теплота и сердечная чуткость льются из них литрами, заболачивая зал. Сегодня, 8 июня, находясь на празднике в честь Дня социального работника в качестве корреспондента, я наглотался и теплоты и чуткости по самое не хочу.

Перекатываю эти мягкие шершавые комочки во рту и прислушиваюсь, как же они звучат на самом деле. «Душевная теплота», произнесенная специальным теплым-теплым, пластилин на жаре, голосом – это неделю лежащий с температурой тридцать восемь и пять одинокий, полный мужчина. Некому ему помочь, диван пыльный, жесткий и узкий, человек этот ни разу за всю болезнь не сходил в душ, потому что его морозит и колотит под двумя одеялами, и он, весь в поту, промакивает собой диванную корочку до самых пружин. Волосы скатались и слиплись, он ненавидит всех и никого не хочет видеть, хотя в аптеку все же надо бы сгонять. К вечеру температура еще поднимется, он скинет одеяла и будет холодными губами глотать тепленький приторный вчерашний морс.

А «сердечная чуткость», произнесенная голосом одновременно звонким и жирным, как противень, – это первая трезвая, одинокая, слепая и глухая ночь после месячного запоя в квартире с ободранными обоями, где кого-то когда-то убили. Человек лежит в ванне и читает. Он изо всех сил старается не смотреть по сторонам и не отвлекаться от содержания книги, потому что тогда нитяное сердце вместо слабенького, но ровного «так… так… так…» начинает выплясывать «тактак-тактак-тактак». В квартире очень тихо, слышно только, как с носа лежащего в ванне капает вода. Вдруг на кухне в шкафу сама собой сдвинулась и грохотнула посуда, это бывает, но человек выскочил из ванны, залив весь пол, и вцепился белыми руками в дверной косяк. Ему бы зажмуриться и не смотреть в коридор, где метнулась из одного угла в другой чья-то тень, но он уже увидел ее, и сердце взвизгнуло и зашлось. Кто-то смеется в углу, или только мне кажется? Ему нечем дышать, он бежит на балкон, но там восьмой этаж, и сердце чутко реагирует на каждый метр этой высоты новым прыжком.

Если ведущий читает с бумажки полностью готовый текст, то дорогой Николай Александрович и заслуженная Нина Петровна импровизируют, мешая плохо приклеенные друг к другу скрипучие пенопластовые официально-деловые блоки и обычную разговорную речь. Отчаянно продираясь к ясно осознаваемому смыслу через непривычный, скользкий, вертлявый книжный синтаксис, они говорят восхитительно.

«…хотел бы озвучить не только слова благодарности, но и подарок».

«…также благодарим за содействие силовые структуры: военкомат (!), прокуратуру, милицию и суд (!!!)».

«…думаю, другие главы добавят меня».

Я сижу на восьмом кресле в восьмом ряду и не успеваю записывать, зарисовывать все эти чудесные языковые коряги, суки и пни, черные, тяжелые, узловатые, с кокетливыми мелкими розовыми цветками.

«…свет своих сердец».

«…он должен быть специалистом на все руки».

«…хочу, чтобы эти нюансы мы решали вместе, и мы их решаем».

«…поздравить сердечно и глубоко».

«…снимаете ту социальную напряженность, которая присуща, наверное, каждому муниципальному образованию».

Все это нужно немедленно записывать в блокнот. Запомнить это трудно по странной причине: когда возвращаешься в редакцию и роешься в этой красоте, создается опасное ложное ощущение, что ты это придумал сам, и что ты чуть ли не Довлатов. Не может ведь человек в пиджаке и галстуке говорить так со сцены!

«…ту душевную теплоту, с которой вы реализуете положения федеральных и региональных законов и подзаконных нормативно-правовых актов».

«…пожелать вам терпения, души… она есть у вас, большая… в которую вселяется столько невзгод, которые вы перерабатываете».

«…мы работаем сейчас уже областного значения. В 2007 году у нас было восемь инвалидов, сейчас уже восемнадцать».

«…чтобы человек в себя поверил, чтобы обрел вторую жизнь».

Вот был у нас один гений – Черномырдин. Татьяна Толстая как-то в «Школе злословия» назвала его нашим Конфуцием. Черномырдин, как Пушкин, накопил, воплотил и выразил, став вершинной точкой в развитии этого сумеречного сказочного языка, в котором сочетается несочетаемое: человеческое и государственное, народное и чиновничье, живое и книжное. Корни, зачатки его здесь, в провинции, так легко, внятно и грамотно говорящей в обычной обстановке и так болезненно давящейся «правильными» конструкциями в официально-торжественной жизни.

«…ваших многодневных будней, соприкасаемых с болью».

«…сохранила, приумножила и приоблагодетельствовала».

«…здоровья, творческих начал… и продолжения этих начал».

«…кропотливые руки».

Я сильно зазнаюсь, если когда-нибудь смогу сам так говорить и писать.

«…помощь в оказании квартир».

Будни

Ремонт в редакции добрался до моего кабинета. Редактор уехала на весь день. Сидел в ее кабинете. Дышал краской. Принял факс: реклама слуховых аппаратов. Стоимость этого объявления в газете – четыреста четыре рубля, потерянные деньги. Дом сгорел, внуки обезножили, все разошлись, остались мы вдвоем с Павлом Романовичем. Работы на сегодня не было. Половина моих обязанностей состоит в том, чтобы найти телефон директора сельскохозяйственного ООО или ОАО и договориться с ним о или а встрече. Обычно эти договоренности ничего не стоят: я приезжаю в деревню, директора нет, и на все вопросы прекрасно отвечает его заместитель, агроном или бухгалтер. Но недавно от этой порочной расслабляющей практики пришлось отказаться: я приехал в Олонки за очередной сельхозстатьей, но директор местного хозяйства, уехав по делам в Иркутск, строго-настрого приказал никому ничего не говорить. Он сам. Я попытался пройти в контору, чтобы поговорить хоть с кем-то, но передо мной выросли двое охранников цвета хаки и вежливо скрестили руки на груди:

– Никто, кроме директора, не уполномочен разговаривать с прессой.

– У вас тут, кроме пшеницы и ячменя, еще захоронения ядерных отходов и разработка биологического оружия в одном неброском флаконе? И «Коммерсант» и «Ведомости» пронюхали про это? Утечка информации с молочной фермы?..

– Извините. Мы всего лишь выполняем распоряжения начальства.

– Мы машину казенную гнали, – я попробовал зайти с другой стороны, – бензин жгли. Материал нужен. В ваших же интересах – о проблемах своих расскажете, районная администрация все очень внимательно читает. Нам бы агронома?

– Только директор, а он на весь день уехал в Иркутск. Можете подождать. Извините.

Я, конечно, почувствовал себя Малдером, скачущим перед солдатами охраны засекреченной базы ВВС, но все же решил не лезть ночью через колючую проволоку высоковольтного ограждения.

– Сергей, они охуели, – сказал я водителю, вернувшись в машину. – А виноват я буду.

– Поехали в администрацию, – ответил водитель, практический человек. – А то хули, в самом деле.

В итоге я поговорил с работниками лесничества и сделал материал о лесовосстановлении, закончив статью поэтически: «Сосна живет в среднем двести лет. Все школьники, еще вчера любовно высаживавшие молодые сосенки, скоро умрут, а появившиеся на свет благодаря их усилиям новые деревья долго еще будут ронять мягкие иглы в изумрудную траву».

Все это к тому, что работы не было. Директор очередного хозяйства, пообещав встречу, просил на всякий случай позвонить накануне, потому что мало ли что, а то, кроме него, никто не уполномочен, и накануне, естественно, пропал. Я сидел в кабинете редактора и дышал краской. Когда пришел Павел Романович, я пожаловался ему:

– Работы нет, кабинета нет, начальства нет. Зачем здесь сидеть-то? Что делать?

Павел Романович посмотрел на часы:

– Скоро обед.

– И что?..

– Как что? Нужно поесть. И постараться уснуть. И все.

Павел Романович – удивительный человек. Бывший уголовный следователь, ныне корреспондент муниципальной газеты, он презирает прогресс и из таинственных принципиальных соображений вообще (вообще!) не пользуется компьютером, однако тщательно следит за современным литературным процессом, не прикасаясь при этом к Интернету. Его можно ставить в музей компьютерной революции как последнего защитника почерка и рожиц на полях: статьи он пишет ручкой в тетради, их потом набирает наш бухгалтер, по совместительству секретарь. С тех пор как я узнал об этом, мне хочется показывать на Павла Романовича пальцем в его присутствии. Новости литературной жизни он узнает по радио, которое слушает на винрарнейшем пожелтевшем приемнике. Он сильно заикается – так, по крайней мере, я решил сразу после знакомства. Сейчас то ли я привык к нему, то ли он ко мне, но теперь Павел Романович говорит со мной короткими вескими фразами, так, будто он долго думал, прежде чем сказать что-то, счел все обдуманное неважным и отмел, оставив зернистую суть. Например, он собирается на дело, заходит в кабинет редактора за фотоаппаратом, который обычно лежит в сейфе, и вспоминает, что ключ от него уехал вместе с редактором на весь день:

– Фотоаппарат. Нет? Ну, не судьба.

Я курю на крыльце. Павел Романович возвращается из туалета:

– Слышал? «Супернацбест». Прилепину. Сто тысяч зеленых денег. «Грех».

– Грех, Павел Романович, грех. Хоть бы раз в жизни Пелевину что-нибудь дали!

– Ну. Что ты. Хорошему человеку. Не жалко.

– «ДППНН», конечно, далеко не книга десятилетия, но…

– Да ладно тебе. У Прилепина. Дети.

– У Пелевина, может, тоже дети. Тщательно скрываемые.

– Д-духовные, ага.

В общем, я послушался совета Павла Романовича и после обеда остался дома. Отлично выспался как минимум за прошлые две недели. Учил женщину (племянницу) ездить на велосипеде. Поливал огород. Растопил баню и долго, в несколько заходов, парился: сдавал пару до тех пор, пока не становилось нечем дышать, потом выбегал и нырял в специально для этой цели поставленный большой надувной бассейн. Лежал и рассматривал звезды, философски почесывая яйца, потом бежал назад, париться до посинения.

Я сижу на летней кухне и пью облепиховый морс, чувствуя, как на ходу регенерируются мои клетки. Задумчиво лают далекие собаки, гудят и гудят турбовинтовые самолеты (это совсем не то, что реактивный пассажирский лайнер – этот звук более аналоговый, военный, черно-белый). Завтра пятница, опять буду почти безуспешно спаивать Масю. Сегодня, поливая чеснок, придумал клевую повесть или даже маленький роман – со страшным началом, веселым, динамичным действием и еще более страшным концом. Уже самому смешно: столько этих повестей и романов придумано и начато, а в смысле результата конь не валялся, и воз и ныне там. Кажется, я запарился. На чердаке тусуются кошки, надо бы их выгнать, а то взяли моду ебаться. Можно пока написать пост в ЖЖ – эти простые и тихие чувства, называемые «покой» и «воля», уже не расплескать.

День рождения

Внезапно нашел дома вот это.

«Шипнигова

мальчик

330 59

6/VI -87

8 ч. 05 м.».

В иное время я написал бы по этому поводу пространное генисообразное эссе, но сейчас не хочу. Я и так слишком много думаю про это самое. Немного обнадеживает несомненное наличие чуда в этом мире – разве не чудо, что человек, так любящий свой день рождения, приезжает туда, где он не живет постоянно уже восемь лет, и в строеном-перестроеном доме (а все знают, что бывает с вещами даже при простом косметическом ремонте), при вынесении последнего горького приговора старым вещам, в гараже, в пыльной коробке, под старым тонометром находит свою бирку из роддома?

Много всего можно по этому поводу написать, и написать высокопарно, но я не буду. Давайте, друзья мои, просто порадуемся появившимся невиданным возможностям: теперь точно известно, во сколько можно начинать. Идет, например, рано утром по городу пьяный Данила. Падает, допустим, в фонтан. Подходит, не дай бог, мент, а Данила ему – раз мою корочку:

– Иван Шипнигов родился 6 июня 1987 года в 8 часов 5 минут. А сейчас уже 8.20. Так что извините.

Мент берет под козырек:

– Продолжайте движение.

Да много всего смешного придумать можно будет.

Опыт работы

Брал вчера интервью у старого глухого шамана. Выполнив основное задание, озаботился неформальной просьбой редактора: «брать все, что плохо лежит» – и спросил в администрации села, что у них есть интересного. Мне сказали про Илью Ивановича, сельского шамана.

Мы нашли его дом. Водитель долго сигналил, я стучал в окна, лениво лаяла женственная овчарка с лаковой шерстью. Я уже расстроился, что никого нет дома, и пошел к машине, но на крыльцо все же кто-то вышел.

– Зачем так громко стучать-то! Заходили бы так. Собака ведь привязана…

Ветхий дедушка в теплой куртке и летней панаме проводил меня в дом.

– Вы – Илья Иванович?

– Не, ты что! Я-то так. Вот он сидит.

За столом, сгорбившись, сидел второй точно такой же дед, только в летней рубашке-безрукавке, и разгадывал сканворд в иркутской газете «СМ номер один».

– Только глухой он! – крикнул проводивший меня дед и сел на диван. – Да и я-то не очень… Ты на бумажке пиши ему.

Он замер на диване и погрузился в созерцание диалогов. Только сейчас я заметил, что старики смотрят телевизор без звука.

Шаман обернулся и с испугавшей меня резвостью вскочил, уступая мне место. Пока я открывал рот, чтобы попросить его не утруждаться, Илья Иванович сбегал в соседнюю комнату за другим стулом и сел, широко улыбаясь. Он смотрел мне прямо в глаза, не мигая, но этот взгляд почему-то было легко и даже приятно чувствовать на себе.

– Мне сказали, что вы шаман, – написал я в тетрадке, которую он успел сунуть мне под руку, пока я открывал рот поблагодарить за стул.

– Я не шаман! – закричал Илья Иванович. – Эти, наверное, в администрации сказали?..

– Да.

– Я шаманю потихоньку, но я не шаман.

– Кто же вы?

– Для меня грех – назваться шаманом. – Старик долго рассматривал каждый мой вопрос и, прежде чем ответить, щедро улыбался, сверкая единственным замеченным мной зубом. – Я, так сказать, старейшина местный. И шаманю потихоньку.

Илья Иванович рассказал, что у него нет традиционных атрибутов шамана – костюма и бубна. Право использовать бубен нужно получить в Улан-Удэнском дацане.

– В шаманистском дацане, не в буддистском, – счел нужным пояснить он мне, гою. – А мне это не нужно. Я настоящих шаманов, которые с бубнами, называю – дипломированные. А я, видишь, – он оттянул подол своей рубашки, – шаман в гражданском.

Илья Иванович долго рылся в своей газете и ткнул пальцем в заметку об иркутском шамане, который жил себе да жил, горя не знал, а потом на старости лет вдруг ощутил сильнейший зов предков и пошел получать право на бубен.

– У меня такого не было, – в этом месте он улыбнулся особенно широко и крикнул громче обычного. – Хотя род шаманский, предки соответствующие. Тайлаган: собираемся на горе, Богу молимся, предкам молимся. Чтоб дождь шел, чтоб хлеб рос, чтобы дети не болели. Народу много собирается, из Иркутска приезжают. Я с каждой семьи по сто рублей беру, баранов режем.

(К вопросу о чужих культурах и границах терпимости: кровавые шаманские жертвоприношения буряты проводят в специально отведенных для этого, святых местах, куда никто посторонний случайно не забредет. Не то что некоторые, ну да ладно.)

– А я, например, могу на тайлаган прийти?

– Конечно! Бутылку бери и приходи. И русские приходят, и из Иркутска приезжают. У нас все свободно. Всем можно. Кроме женщин.

– ?!

Здесь Илья Иванович впервые за весь разговор задумался.

– И… исполать… исподволь… испокон веков так заведено, – с облегчением вспомнил он слово-отмазку. – Да пусть бы и бабы приходили, жалко, что ли?..

– Давно вы шаманите?

– Я не шаманю. Лет десять, уже, наверное. Э! – Он обернулся к старику, дремавшему на диване; о нем я успел забыть. – Когда Петруха-то, старый шаман, помер?

Тот оторвался от телевизора, посмотрел на нас и вдруг совершенно литературным, дамским, истерическим движением схватился пальцами за виски и затряс головой. Я испугался – старый человек, мало ли что? Но книжное страдание продолжалось недолго.

Старик перестал мотать головой, расслабился, снова утонул в диване и спокойно и просто сказал:

– Не помню.

– Лет десять уже, да. Богу молимся, предкам молимся. Чтоб дождь был, чтоб хлеб рос, чтобы дети не боле ли…

На краю света, в селе Дундай Иркутской области, в жаркий летний день два глухих старика сидят в прохладе своего деревенского дома и смотрят Первый канал, смотрят без звука, и правильно делают; один из них шаман, но отрицает это, и отрицает скорее из кокетства, чем от религиозного трепета, а второй – непонятно кто: мог бы быть оруженосцем, но у шамана нет оружия – бубна. Они сидят и делают вид, что смотрят телевизор, но я-то знаю, что одной ногой где-то под диваном они осторожно обшаривают тот свет, выбирая, где потверже, чтобы шагнуть туда легко и радостно. Глядя на них, думаешь совсем не о том, о чем надо: надо бы спросить про грибы, там, про злых духов, про транс – все это безумно интересно, но так пошло и книжно, да и вряд ли он скажет мне – посмеется только; я это лучше прочитаю, а сейчас просто посижу минутку и попялюсь на живого человека, благо в глаза ему смотреть так приятно. Тайна и чудо, как всегда, разлиты тонким слоем повсюду, и в словах ничего про это сказать нельзя. Уходя, я написал старику большое «спасибо» и еще крикнул устно: «Спасибо вам!» Старик расслышал и закивал.

В резюме я так и напишу: «Опыт письменного интервьюирования глухих бурятских шаманов».

Физиологический очерк

Пожалуй, самое главное из моих сегодняшних удовольствий – своими глазами видеть яркие подтверждения давней догадки о том, что никаких правил, закономерностей и тенденций нет, что стереотипы не отражают ничего, ожидания не оправдываются, а законы не работают. Нет никакой «провинции», нет «столичного образа жизни», нет «народа», «элиты», «прослоек» и «общества», есть бесконечное многообразие форм, в которых отдельно взятые, уникальные и непостижимые люди проживают свою единственную бесценную жизнь. Контрасты и парадоксы, порождаемые этим разнообразием, поражают, пугают и восхищают меня.

Шуре Балаганову для счастья нужно десять миллионов рублей – примерно столько стоит квартира в том районе Москвы, где я страстно, до икоты, мечтаю жить. А недавно из заслуживающих доверия источников я узнал, что в селе Тараса (семь километров от райцентра Бохана по Александровскому тракту в сторону Иркутска, как будто вам это о чем-то говорит) продан дом за двенадцать миллионов. Допустим, у вас в тумбочке образовалось двенадцать лишних… нет, не лишних, конечно: свободных миллионов рублей, вы лениво глянули квартиры в Москве, вам ничего не понравилось, и вы решили купить домик в деревне. Это будет отличный домик, маленький дворец эпохи догнивающего путинизма, двух-, трехэтажный, из веселенького кирпича цвета здоровой печени, с мансардами и башенками, с большим приусадебным участком, кучей хозяйственных построек, баней, бассейном, клумбами, газоном и милой ожиревшей собакой, которая будет чувствовать себя настолько хорошо, что у нее не останется сил, времени и желания гадить на этот газон.

Внутри тоже будет гламур, дизайн, покой и уют. Вы будете выписывать из города друзей, париться в бане и купаться в бассейне (зимой вариант бассейна – снег) до полного посинения, гулять в лесу, собирая землянику и клещей, играть в lown-tennis, запинаясь о собаку, а Анюта в розовом платье отравится грибами и будет долго блевать с крыльца в клумбу с лютиками; по вечерам вы будете сидеть у камина в кресле-качалке с рюмочкой коньяка, вспоминая то, что вы знали когда-то о жизни, о том, что же такое жизнь на самом деле, но забыли – двенадцать миллионов прекрасных вещей вы будете делать в этом доме, но вокруг-то постоянно будет село Тараса, вы понимаете это?

Или что «деревня вымирает». Она, конечно, вымирает, но это смотря какая деревня. За два с половиной месяца работы корреспондентом в муниципальной газете я видел много маленьких сел. Директор сельскохозяйственного ОАО в русской деревне приглашает тебя в офис: наспех сколоченные из неструганых досок двухъярусные… кровати, нары?.. в углу – кто, почему, зачем на них спит?.. Мазут и опилки на полу, на столе среди объедков и мух видавший виды смартфон, кошка спит на печке, прямо на плите, будто решила устроить акт публичного ритуального самоподжаривания и дожидается вечера, когда затопят. Директор не может выговорить некоторые трудные книжные слова типа «Иркутскнефтепродукт», я, молодой поверхностный негодяй, списываю это на фрагментарность образования, но мой собеседник застенчиво жалуется: инсульт. Не могу, бля, после инсульта выговорить некоторые слова: как ебнуло меня, так язык как будто бы заплетается. Дальше, опасно краснея лицом, кроет необязательно матерными, но точно последними словами все на свете: федеральные, местные власти, «интеллигенцию», «Россельхозбанк» (еще одно книжное слово), погоду и технику. Сельское хозяйство душат, кредиты грабительские, работать некому: молодежь вся уехала, а та, что осталась, долбоебы и наркоманы.

В бурятской деревне сразу же начинаются шутки. Все время улыбаясь, директор везет тебя в поле. Подтягиваются трактористы и комбайнеры. «Петька, иди сюда, тут корреспондент приехал! Сейчас будет у тебя это… интервью брать!» Петька, чье лицо – единственный довод в пользу призывной армии, стесняется. Он прячется за сеялку. «Зачем мне интервью… Костю пусть фотает». Костя тоже не упустит свою порцию удовольствия: «Меня-то хули. Тебя в газете пусть покажут: молодой сеяльщик Петр такой-то дунул и перевыполнил план». Смех, веселье, хохмы и прибаутки. Про, собственно, посевную ни слова – зачем, что я понимаю? Я ведь приехал интервью брать.

В польской деревне с говорящим названием Вершина чувствуешь себя соответствующе. Тихие, твердые голоса, простые, умные, сосредоточенные лица, деловитые походки. Контора – аккуратное вытянутое бревенчатое здание, отражающее далеееекое, но все еще различимое готическое эхо. Внутри евроремонт, жалюзи, чистота, скромность, достоинство, грамоты и дипломы. Директор, подтянутый мужчина в строгом костюме, вежливо усаживает в удобное глубокое кресло. «Значит, записывайте. Пшеницы 839 га… Овса 360. Многолетних трав, на силос и сенаж, 780 га. Ячмень нет, не сеяли, он нам не нужен. На силос и сенаж записали? Год назад мы брали один кредит на покупку нового комбайна и вскоре полностью рассчитались. Больше в кредитах не нуждаемся. К посевной мы были совершенно готовы. Да, цены на электричество, конечно, грабительские. Что? Секунду, запишите: особенно хорошо на посеве работали Коновалов и Быков. Не знаю, как в других деревнях, но у нас в последние годы уровень жизни повышается. Вы забыли какой-то из своих вопросов? Нужно записывать, заранее составлять план разговора (мягко, с улыбкой). Поедемте, я покажу вам ферму».

При этом нет никаких «русских», «бурятских» и «польских» деревень, есть невнятная, приблизительная сумма обманчиво похожих людей. В природе нет ни одного близнеца, а все двойники взаимно аннигилируются, если встречаешь их не в литературном пространстве, а в одной комнате. Почему люди живут так-то и так-то, что заставляет их встать и открыть окно? Не знаю. Дальше начинается философия истории Толстого, которая вся – одно простое удивленное «не знаю», потому что знать тут ничего нельзя. Хочется им так, видимо.

А вы говорите – Народный фронт.

В армию

В воскресенье был на настоящих деревенских проводах в армию. Точнее, на «проводинах»; парный аналог этого мероприятия, на котором отмечают возвращение с того света, называется «встречины». Это только кажется, что фольклор, «обряд» и интересно. Как бы я ни ненавидел все устное и народное, как бы меня ни раздражали заплачки и былички, в свадьбах и похоронах я все же могу кое-как различить худенькие ребра древней жесткой структуры. Но в проводинах ничего былинного не было – банальная трагикомическая пьянка.

В армию уходил мой старый неблизкий знакомый. Когда-то мы вместе увлекались гирями, но я поступил в иркутский лицей и быстро бросил это дело, а он продолжил заниматься профессионально и заработал разряд, медали и проблемы с позвоночником, который искривлен у него на девять миллиметров больше допустимого, а от армии освобождают при одиннадцати миллиметрах. Он так и говорил после медкомиссии: вы будете смеяться, но мне не хватило двух миллиметров. Мы не стали смеяться. Я все повторял ему, что после нормальной медкомиссии на сборном пункте его сразу же отправят домой, и поэтому лучше не выпивать все сразу.

Никто особо и не переживал. Столы были расставлены в большой комнате буквой Г. На столах были умирающие салаты, другая невнятная закуска и трехлитровая банка самогонки, заменившая быстро кончившуюся водку. Когда я пришел, вся мужская половина его родственников уже растворилась в темноте, засела в машинах возле дома и лишь изредка, покачиваясь, выползала на свет за зажигалкой. В доме были мы с Масей, несколько местных пацанов, мать героя вечера и одна его очень энергичная родственница. Родственница выпила немало и все тащила нас в ограду танцевать под «Ласковый май» и его современные аналоги, льющиеся из колонок на веранде. Когда мы отказывались, а капелла пела частушки с известным рефреном:

Удивительно, но даже трезвому (я пришел позже всех) человеку, которого с первого курса филфака тошнит от любой фольклорной ноты, трудно не очароваться этой тупой, немытой эстетикой несвежей, проспиртованной вагины. Деревенские пацаны, бывшие хулиганы и двоечники, глядя на родственницу, сидели как девушки и пили самогон наперсточными порциями. Мася нажрался, впервые за три месяца, что я здесь. Мы выбрали меньшее из двух зол и ушли от частушек на улицу, якобы танцевать. Расселись кто куда, подальше от освещенного фонарем центра ограды, закурили и стали смотреть, как гибельно выплясывают Мася и энергичная родственница.

Потом было всякое. Обмывали диплом героя вечера, он недавно закончил спортфак Бурятского государственного университета («У меня такой же. Синий», – сказал я.) Он ужасно пел под аккомпанемент расстроенной гитары пошлые песни «Би-2». Леха по прозвищу Пыка, толстый щербатый добродушный парень, кормил салатом с вилки красавицу-жену. Та все закидывала ногу на ногу и болтала полуснятой босоножкой со стразами. Вяло текла светская беседа.

– Картошку ездили полоть. Ни травы, ни картошки…

– Жара, хули.

Я довольно быстро понял, что никто не переживает о том, что этого человека с синим дипломом государственного образца и пошлой гитарой скоро безо всякой его вины лишат свободы на целый год. По своему обыкновению начал тщательно пережевывать последнее слово только что произнесенной мысленно фразы. «Год». Год. Год… Понял, что даже если и переживают, то совсем не так, как я, без сопливого трагизма, без ощущения непоправимости. Как назло, я выпил самогона, который, в отличие от водки, не размягчает и не притупляет эмоциональных реакций, а, наоборот, осветляет и очищает внутреннее хозяйство, превращает беспорядочную рябь на поверхности сознания в суровые рельефные волны. Ясные, четкие картинки, простые горькие истинки – самогон-TV. Я почувствовал: еще немного, и я захочу поговорить. Я решил уйти, но на этой стадии пьянки уйти можно лишь по-английски. Я смотрел куда-то вдаль, закуривая на посошок.

И тут только до меня дошло, что я все это время, пока сидел на улице, смотрел на открытую дверь летней кухни. Там кто-то хрупкий, в светлой футболке, застенчиво мыл посуду. Судя по силуэту и роду занятий, это могла быть только девушка, но откуда здесь девушка?! Здесь не может быть девушки! Их здесь не бывает! Я подошел. Взглянул на робкие черты. Небрежный блондинистый хвостик, острые ключицы, бедра, казавшиеся скромными, несмотря на белые брюки, розовые носки. И сразу вспомнил: это родная сестра призывника. Мы ровесники, но я, развиваясь замедленно, пошел в школу с семи лет, и она училась классом старше. Всегда была тихой и незаметной. Увлекалась, кажется, рисованием. Зовут?..

–…вас как? Я вас помню, но не до конца.

– Лена. А вы… Ты? Шипнигов? О.

– Да. Последствия… Давай я помогу тебе с посудой.

– Нет, я сама, ты что. Так непривычно, так ужасно мыть посуду в тазиках, когда привык к городской жизни.

– И не говори. А мы благоустроили. Вода теперь бежит из крана.

– Скучно, поди.

– Ты же с Гусем училась?

– Ага…

Мы болтали так, пока высокая стопка грязных тарелок не исчезла со стола. Вытерев руки, Лена предложила сходить покурить. Я достал сигареты, закурил, протянул ей.

– Нет, пойдем покурим. В огород, за баню. Я от мамы прячусь.

И тут я понял, что надо срочно что-то придумать. Чем-то залатать, замотать, заклеить, законопатить дыры, через которые наружу вот-вот польется ненужное. Горы не понравились Остапу, и сейчас его понесет. Тихая блондинка, закончившая художественное училище и работающая продавщицей, прячет от мамы свои сигареты, а мне ровно столько же, сколько ей, и кругом скотство, а я свинья, и у нее брата забирают в армию, и все нажрались по этому поводу, и всем весело, а ему больше всех, и Мася отвратительно подмигивает мне, а бывшие хулиганы и двоечники сидят как девушки, тесно сдвинув колени, и тихо разговаривают о работе, и горит фонарь, и бьется на веранде ласковый июнь, и вот-вот всего этого не станет. Праны накопилось слишком много, и я испугался, что сейчас начну банально приставать. Тупо ухаживать. Я твердо знаю: самый надежный способ не понравиться девушке при знакомстве, разочаровать и оттолкнуть ее – это быть самим собой. Вести себя максимально естественно. Говорить то, что думаешь. Чтобы не совершить ошибки, я сказал первое, что пришло на ум:

– Брата твоего на год забирают. Ты понимаешь, что такое год?

– Ну.

(Мы уже покурили и вновь были на летней кухне. Она мыла свежую грязную посуду.)

– Дело не в том, что год – это много. Это немного. Дело в том, что этих «годов» в жизни не так уж до фига.

– Не понимаю тебя.

(Уже хмуро, настороженно. Я свою дело знаю.)

– Недавно нашел свою бирку из роддома.

– И?

– Умирать скоро.

(Наконец-то посуда в ее руках впервые за весь разговор литературно, испуганно звякнула.)

– Вот смотри: нам по двадцать четыре года. Это совсем немного, к тому же значительную часть этой прожитой жизни мы не помним. Прибавь еще столько же – сорок восемь! А дальнейшее теряется во мраке. Сколько там еще Господь Бог отслюнит нам от щедрот своих? А мужчины в России живут мало. Въезжаешь?

(Секундная заминка.)

– А потом, на старости лет, ты будешь переживать о том, что всю жизнь переживал о том, что жизнь короткая?

– Зато в биологии для меня уже нет неожиданностей.

– А как насчет религии?

– И правильно делают, что сжигают.

– Но не все.

– Дураков много.

Короче, абсурд был отменный, довлатовского разлива; абсурд-катализатор, на месте, сразу же превращающий мытье посуды в рассказ, молчание в абзац, вечер в эссе. Пришла помочь с посудой ее мать.

– Мам, а что лучше – рождение или смерть?

– Ой, я в этом совсем не разбираюсь…

<…>

– Завтра на работу… Давай выпьем самогону!

– Я не буду. Я в отпуске.

<…>

– А я отмазался.

– По здоровью?

– Нет, по зрению.

– Это как?

– Отслойка сетчатки, очень удобно: на здоровье не сказывается, на судьбе отражается.

Она фотографировала пьяных гостей кэноновской городской зеркалкой, пила вино крошечными птичьими глотками, смеялась и кокетничала, как княжна Болконская в черновике. Сестра призывника на меня уже не смотрела, курить ходила одна. Я был почти доволен: ошибки я не совершил. Завтра я пойду на работу и забуду этот идиотский вечер. Все, что нес, я не донес, значит, я ничего не принес. Главное – не пить больше этот проклятый самогон, который пьянит, все больше проясняя. Сейчас нужно бодро попрощаться со всеми, идти домой и ложиться спать.

Я сам не заметил, как выпил подряд еще две стопки самогона и выскользнул за ворота по-английски, как собирался два часа назад. Естественно, было полнолуние. Луна была ярко-оранжевая. Я стоял на горе и чувствовал себя совсем как в детстве, когда так мало хочется и ни чего нельзя. Никто меня не провожал.

Медитация

Второй день Большого Мероприятия, работы с раннего утра до поздней ночи. Устал. Напарился в бане, выкупался в бассейне, повторил несколько раз. Напился, отлежался, остыл, высох. Вышел покурить. Стоял, втыкал в звезды, наслаждался совершенным отсутствием ряби на поверхности сознания, абсолютной ментальной тишью и гладью, полным эмоциональным штилем («штиииль! ветер молчииит!») – в это состояние я всегда вхожу после бани. Длится оно недолго, секунд сорок, управлять им я, к сожалению, не умею, потому как в монастырях не обучался, и поэтому очень обидно, когда внешние раздражители прерывают блаженство. Стою, наслаждаюсь, ночь тиха, звезды заглядывают в печную трубу бани и удивляются углям, и вдруг моя голова начинает работать намного раньше положенного, и Голос говорит:

– НЕ ОБРАЩАЙ ВНИМАНИЯ НА ИНИЦИАЛЫ. ТОЛСТОЙ ЕДИН В ТРЕХ СВОИХ ИПОСТАСЯХ.

Я прошу литературного убежища.

Смерти нет

Мася мог умереть уже много-много раз. Много раз ему под ноги кидалась колючая проволока ежедневных, ежесекундных сочетаний случайностей, приводящих к внезапной и необъяснимой гибели или мгновенному и пожизненному уродству. Мася – человек-беда, неудачник, счастливчик, несчастный везунчик, умник, умеющий попадать в идиотские ситуации и выходить из них не то чтобы с честью, а просто не замечая их. Если бы Мася играл на «Титанике» в последний вечер (он, кстати, занимался в музыкалке по классу «баян»), то он бы ничего не заметил и был бы оскорблен холодом и теснотой шлюпки, куда его единственного вытащили бы. В пятницу за сосисками на костре он рассказал три старых случая.

1. Во втором классе, в восемь лет, он упал с тополя высотой примерно в два этажа. Если вам эта фраза ничего сама по себе не говорит, объясняю: нормальные деревенские дети на деревья лазят зачем-то. Это городские дети могут лазить по чему ни попадя, им вообще заняться нечем, а деревенские – извините, у них в первую очередь цель и смысл. Лазят в основном на черемуху, я сам много раз падал с этого кустистого гибкого дерева, можно полезть за ранетками или, на худой конец, за рябиной, хотя куда ее девать, непонятно, но все равно – фрукт. Мася же полез на тополь просто так, зачем полез – вспомнить и объяснить не мог (см. «Русский человек»). Говорит, что хорошо помнит процесс падения: ветки, листья, листья, ветки, земля, небо, небо, земля – калейдоскоп, качели и карусель в одном флаконе. Упал на шею, ногами кверху. Сразу же вскочил и начал сбивать камнями застрявшие в ветвях тапочки. Так и не понял, что остался жив. Об уцелевшем позвоночнике вспоминает с удовольствием.

2. Четыре года назад Мася работал на пилораме. Обслуживал станок, распускающий бревна на доски. Это такая большая вертикальная пила, бешено дергающаяся вверх-вниз, на которую плавно подаются стволы. Иногда такие станки, как все механизмы, ломаются. Иногда они ломаются во время работы – что, не работать теперь? Мася шел спиной к станку и запнулся. В этот момент от пилы отломился тяжелый горячий кусок стали с острыми по всему периметру краями. Кусок воткнулся в противоположную стену. Это произошло мгновенно. Очевидцы, вспотев, рассказывали, что в ту долю секунды, когда Мася споткнулся, кусок находился точно над ним. Сталь воткнулась в стену на уровне его головы. Впрочем, насчет «споткнулся» Мася не уверен, точно он не помнит; возможно, он нагнулся завязать шнурок.

3. В этой истории я участвовал непосредственно. Летом 2008 года мы с зятем, его коллегами-пожарными и Масей поехали в тайгу за ягодами и орехами. Ехали на нашем газике-вездеходе, который не может застрять, только утонуть, снисходительно смотрели на глубокие ямы с илистым дном, наполненные черной гнилой водой – это называется «дорога». Я не хотел отвлекать водителя и решил помочиться на ходу с кузова. Веселый пожарный схватил меня за куртку, оттащил и постучал по кабине: «Вовка, стой! Он прыгать собрался!» Спали у костра. С содроганием вспоминаю эту «экзотику» и «природу»: одна сторона тела замерзает, другая горит. Можно перевернуться, стороны поменяются местами, но не более.

Кедровые шишки сбивали колотом, огромным деревянным молотом: чурка насажена на шест. Бьешь по стволу, собираешь упавшие шишки, идешь с мешком дальше – старая, отточенная веками технология. Веселый пожарный все предлагал нам бить по кедрам хуем.

А Мася не захотел быть в русле традиции и решил лазить за шишками. К этому времени все уже немного представляли, что за человек Мася, и вяло отговаривали его, понимая, что это бесполезно. Я, зная его с первого класса, лишь ласково повторял, обращаясь наверх: «Ебанутый. Ну ты ебанутый…» Я собирал в мешок сброшенные им шишки. Происходящее напоминало фильм «Хищник», восточносибирский римейк: на фоне темно-синего неба в темно-зеленой хвое копошилось что-то загадочное, безмозглое, хитрое. За Шварценеггера был веселый пожарный: «Слезай нахуй!» Я совсем за Масю не волновался – до тех пор, пока он не сменил тактику. Дело в том, что Мася не может быть как все даже тогда, когда он и так далеко не как все. Свою инаковость он возводит в квадрат. Ему надоело залезать на кедр, сбрасывать шишки, слезать и лезть на новое дерево. Он стал переходить с макушки на макушку. Все ушли вперед, мы остались вдвоем, я поуговаривал его пару минут и плюнул. Сверху Мася вел жизнерадостные репортажи о пейзажных красотах. Как-то не верилось, что с радио может что-то случиться.

Акунин в романах о Фандорине не врет – настоящая опасность, серьезная беда воспринимается спиной. Спина, кожа буквально превращаются в орган чувства, мозг отключается, и в первые секунды действует животное. Я стоял в двух метрах от кедра, на котором сидел Мася, и, нагнувшись, собирал шишки. Ничто не предвещало. Спина сказала: беда. Тут же я услышал легкий шорох, обернулся и успел мысленно сфотографировать момент Масиного падения (эх, умел бы рисовать… Он там как живой). Мася упал с высоты четырех-пяти этажей правым боком на обнажившийся толстый корень. В полуметре от его головы торчал обломок молодой березки, крепкий сухой острый кол. Картинно, киношно и книжно. Мася выгнулся, захрипел, глаза закатились, и он обмяк и затих.

В сознание он пришел минуты через три, когда все уже бежали на мой крик. Мася просто открыл глаза, покашлял и сказал, что неважно себя чувствует. В машину его несли на досках, на всякий случай предполагая перелом позвоночника. (Хотя в этом случае трогать его было бы вообще нельзя. На машине везти нельзя. Вертолет в тайгу никто не пришлет. Ближайшая цивилизация за триста километров. Связи никакой нет. Воображение, друзья, воображение.) Дело было под вечер, домой мы ехали ночью, по законам банального триллера началась гроза и ливень, дорога окончательно превратилась в условность, машина ныряла в страшные ямы. Масю мотало по всему кузову. Он удивительно быстро приходил в себя и часто просил покурить. Мы мрачно поддерживали его: «Лежи нахуй». В больницу приехали под утро: там Мася ожил совсем и с нежностью разглядывал грудь сонной медсестры. Переломов, кровоизлияний и ушибов внутренних органов не обнаружено. Небольшая (!!!) гематома на правом бедре – «возможно, вследствие удара о землю». Испуг – что умер, страх – что покалечился – все это прошло, и настало время простого человеческого тепла. От раздражения за испорченную поездку, от усталости и перевозбуждения у нас проснулось своеобразное чувство юмора: из палаты в палату мы носили Масю на носилках вперед ногами – нарочно. Он пытался защищаться: «Переверните!» Мы отшучивались: «Он еще недоволен…»

На следующий день Мася сбежал из больницы. Я пришел к нему вечером – он, как всегда, ковырялся в очередной магнитоле. Вышел на крыльцо, закурил, задумчиво покашлял. «Ну как?» – «Да так же». – «Болит что-нибудь?» – «Да. Синяк на жопе». – «Он на бедре». – «Что я, пидор, что ли, что у меня «бедро»?» – «Ладно. Что делать будем?»

Мася – человек-константа. Он удерживает мир вокруг себя от распада. Поэтому он ничего не делает, и с ним ничего никогда не сделается. Он почесывает бедро, разжигает огонь в импровизированном мангале, ругается, что я взял лишнее пиво вместо сосисок.

Он мог бы жарить сосиски на крыше, или дома на кровати, или на дороге – страшно только тем, кто боится. Мне будет очень не хватать его, когда я уеду. Снова придется в одиночку бороться со страхом смерти, а Мася так много про него не знает.

Большое мероприятие

А недавно у меня была журналистская инициация в виде фуршета на Большом Мероприятии. Поляну накрывала принимающая сторона: редакция газеты «Знамя труда» (я сам работаю в «Сельской правде»). Я с большим трудом преодолеваю свою природную застенчивость, поэтому, зайдя в кабинет одним из последних и увидев много незнакомых журналистов, среди которых были хорошенькие женщины, я сел рядом со своим редактором на краешек стула и стал смотреть на котлеты, потому что котлеты, эти островки простоты и смысла в нервном потоке канапе и декольте, не выдадут и не поставят в неловкое положение. Моя начальница маленькими глотками пила красное вино («рюмка чая»). Все остальные с деланой небрежностью тянулись к водке. Я мысленно посоветовался с котлетами и налил себе тоже. Как раз подоспел первый тост.

– Здравствуйте. Мы находимся на этом празднике… У меня за спиной вы можете наблюдать моих коллег, которые в этот жаркий день, несмотря на жару, продолжают… Хочется пожелать творческих успехов, профессионального везения… Стало традицией… Вопреки… Поневоле… Не часто… Но тем не менее…

Тоненькая брюнетка сексуально хлопнула стопку и села, закусив по-девичьи фруктами. Со мной были мои котлеты. Водка была чуть прохладной, комнатной температуры, за окном было плюс тридцать пять. Застучали вилки, завязался общий разговор. Дяденька с копной седых волос и манерами провинциального светского льва травил байки про секретарей обкомов и про то, как кто-то был еврей и при этом прекрасный человек. Корреспондент Иркутского телевидения произносил слово «журналист» с жирным, барским, профессиональным парфеновским акцентом. Обсуждали переходы коллег с одного места работы на другое. Напротив меня сидел оператор в футболке со Сталиным. Рассказали анекдот: криминальную хронику любят потому, что в ней показывают мертвых москвичей. Меня никто не замечал, я наливал сам себе. Прозвучала еще пара тостов. Очень хотелось что-нибудь сказать. Например:

– Что-то будет с «Известиями»?..

Или:

– Переход на новые носители неизбежен.

Зная себя, я молчал и ел котлеты.

На другом конце стола сидела очень красивая директор печатного дома с аристократично сливочной кожей, хрупкими ключицами и маленькими ступнями. Я осмелел настолько, что стал любоваться ею через линзу бутылки. Когда она встала говорить тост, я почему-то ждал пошлости вроде вина и профессиональных шуток, но ничего, обошлось: она просто налила сок в большой пузатый бокал и по-студенчески запила им водку. Мне захотелось сделать так же, но я твердо помнил, что не умею обращаться с жидкостями на публике. Поэтому я просто ел котлеты.

Разговор разваливался, темы становились все мельче и похабнее. Например, заметили Сталина на футболке оператора. Вспомнили о порядке, который был зато. Оператор с достоинством поддакивал:

– Это один из руководителей нашего государства.

– А на спине у вас Гитлер или так, по мелочи, Чикатило какой-нибудь?

Мне вдруг очень захотелось так сказать, но котлеты снова удержали меня от глупости. Я любовался ногами директора печатного дома. Меня наконец заметили: сосед налил сначала мне, потом себе и, тревожно нахмурившись, предложил закусить мороженым. Я решил, что мы подружились.

Вышли курить. Мой редактор, сильно удивив меня, достала из сумки пачку чего-то тонкого, в жанре эссе, и неумело закурила, как девочка.

– Вы курите?! – не удержался я.

– Я курю, только когда выпью.

(Все что угодно я ожидал от этой чудесной женщины, но только не этой отмазки. Немедленно вспомнился Довлатов: а так как пью я постоянно, всем кажется… Но я успел промолчать.)

Покурив, все, кроме хозяев, разошлись работать. Жара наконец активировала выпитое, и работать было легко и приятно. Например, среди прочего мне нужно было осветить шахматный и шашечный турниры. Как их освещать?! И вообще, сколько бы ни говорили про коммуникабельность и стрессоустойчивость, здоровые человеческие реакции подавить довольно трудно: как же это – шахматы, безумные глаза, немые страсти, тихие игры, убийство Лужина на второй доске, – а тут я со своей рожей? Стесняешься, настраиваешься. А вот после фуршета работаешь на одном вдохновении. Заходишь в зал и громко произносишь, ни к кому конкретно не обращаясь:

– Судья.

Тут же перед тобой оказывается кто-то невысокий, с подчеркнуто интеллигентным лицом и глубокими математическими глазами.

– Главный судья, – уточняешь.

– Я, я.

– Кто.

– В турнире участвует шесть команд по три человека, двое мужчин и одна женщина…

– Как.

– Игра идет на трех досках. Личные первенства разыгрываются между игроками на одной доске. Командное определяется исходя из количества набранных очков. В конце для выявления абсолютного первенства устраивается блиц-турнир, но это уже, так сказать, для себя, за рамками соревнования. Игроки…

– Особенности.

– Мужчина не может играть на женской доске, а женщина на мужской может. Вот, например, Торшонова Яна, сильнейший игрок, мастер спорта, сегодня она…

– Где.

– Видите, девушка в белой маечке? Идем, я вас познакомлю.

– Результаты.

– Идут последние партии, к шести вечера результаты будут известны. Приходите, мы будем вас ждать.

– Шашисты.

– Там, в уголке, сидит судья Виктор Петрович. Идем, я вас познакомлю…

В тот день я, курсируя между шахматами и борьбой, еще несколько раз забегал под знамя труда освежиться. Там, в прохладе, за самоваром сидел сотрудник редакции и, глядя сразу и вдаль, и в себя огромными грустными синими глазами, все твердил про кого-то:

– У него есть слог. Главное, что у него есть слог…

Слово «слог» произносилось с тихим подрагиванием в голосе. Я вежливо поддерживал светскую беседу:

– Да, а то пишут сейчас – не разберешь. Слог – он и есть слог. Как же можно?!

Мы выпивали с ним по рюмке, я доедал последние котлеты, мы курили, и я, захватив очередную бутылку воды, бежал дальше. Весь день на жаре, на ногах, весь день с ментами и судьями, с двумя блокнотами: в руках и в голове, один для работы, другой для дела – как я полюбил это занятие! Как приятно в толпе сгрудившихся возле пьедестала журналистов упасть на колени, пробить фотоаппаратом брешь в нагромождении корреспондентов, припасть щекой к горячему бедру миниатюрной брюнетки в шортах и фотографировать, фотографировать… Она не замечает меня в азарте погони за кадром, да и я бы не чувствовал ее влажную кожу, если бы круглосуточно не жужжала в голове моя машинка, показывающая мне, как все выглядит со стороны.

Четыре места

Посетил сегодня по работе четыре места поочередно.

1. Молочная ферма. Там планируют установить продвинутую компьютеризированную систему автоматической дойки коров «Карусель». В шею каждому животному будет вживлен чип, содержащий все паспортные данные о нем: возраст, вес, среднесуточные надои, количество отелов, болезни и прочее. Ленивые сытые коровы, для которых будущее уже наступило, прогулочным шагом идут по кругу, а квалифицированные доярки-механизаторы услужливо, торопливо подключают к ним доильные аппараты. Сдав молоко, они тут же уходят гулять дальше – корову, которая доится быстро, больше никто не станет держать на привязи, пока излишки сдает корова медлительная. Везде сталь, датчики, чистота и деликатность. «Карусель» – норвежская система, и морды сибирских коров постепенно становятся совершенно европейскими.

Ожидаемый комментарий от водителя: «Коровы, бля, лучше нас живут».

2. Православная церковь. Построена энтузиастами, бабушками и их внуками, на свои копейки. Поначалу не энтузиасты мешали: поставят окна – украдут двери, вставят дверь – вынесут окна. Когда появились купола, воровство прекратилось (см. Чехова, Розанова, Блока). Сбор средств: бабушка кладет на ладонь сто рублей и идет по деревне. Ей дают. Не знаю, можно ли выглядеть достойнее, можно ли придумать остроумнее: она не просит дать, она предлагает сообразить, добавить. Бабушка – чернобыльский ликвидатор, вывозила людей из Припяти. Ей семьдесят пять, у нее пронзительно ясные, ледяные голубые глаза, быстрая четкая речь, экономная, не старческая улыбка. Стоя рядом с ней, кожей чувствуешь гул, похожий на тот, что можно услышать ушами возле трансформаторной будки. Точно такой же гул я слышал, разговаривая с другим чернобыльцем.

Колокола делают из распиленных поперек кислородных баллонов.

3. Психиатрическая лечебница, располагающаяся в бывшей тюрьме (Александровский централ). Самое страшное место, которое я когда-либо видел. Ходил не за репортажем, а по личным мотивам (нет, у меня там никто не содержится). Прорываться в отделение для острых больных не стал. Походил по коридорам, расталкивая плечами плотный, гнилой от кубометров боли и страха воздух. Там всегда на желтом потолке пасмурное червивенькое небо, и каждый день в зеленых коридорах моросит заунывный дождик из серого гноя. Если вы устали ездить на работу, у вас нет денег на отпуск или вам кажется, что вы некрасивы, съездите к ближайшей психиатрической лечебнице; внутрь вас вряд ли пустят без какой-то корочки, но волны прошибают и стены, и ограду. Подышите.

Во дворе гуляют спокойные больные. Подросток в огромных наушниках поверх бейсболки без остановки читает импровизированный частушечный рэп: «Лена – пизда по колено» и т. д.

4. Детский летний лагерь, купание на озере. Много-много маленьких лолит: разбитые коленки, испачканные в траве шорты, огромные пузыри из жвачки, «Солнышко в руках» из телефонов. Попросил одолжить мне купальник – «Жутко хочу выкупаться, но стесняюсь своих потрепанных холостяцких трусов». Сами того не зная, включились в стилистическую игру, захихикали: «Вы толстый, на вас налезет только эта дурацкая юбочка». Задумчивая девица в купальнике в розовое сердечко отплыла от берега, перевернулась на спину и сказала голосом Ренаты Литвиновой: «С моим здоровьем… при моем образе жизни… вы все меня переживете». Умело утонула на минуту.

Хочется отдохнуть от работы, набраться впечатлений.

Военный билет

Квест пройден. Только что пришел из военкомата, Он еще теплый, душистый. Все по закону, не заплачено ни копейки. В одной только мелочи в этой традиционной русской народной забаве – получении военного билета – мой национальный характер все-таки проявился: уже являясь обладателем документа, не выдержал и от избытка чувств подарил исполняющему обязанности военкома (он у нас гражданский, в очочках) бутылку коньяка в пакете с котятами. Мол, взял – отдай. Буду теперь юзать военник вместо паспорта – я там на фотке хорошо получился, а в паспорте ужас, как у всех.

И родной филфак как бы намекает, что в том или ином виде он будет со мною до конца.

Я стою у окошка, чиновница военкомата заполняет документы.

– Холост?

– Разумеется.

– Влюблен? Размер одежды?

– Откуда ж я знаю?

– Размер головного убора?

– Что это?..

– Противогаз.

– Боже упаси.

– Водительские права?

– Нет.

– Трактор?

– В смысле?

– Права на трактор, прицеп, полуприцеп?

– Нет, спасибо.

Обращается к другой тетеньке:

– Что ему писать-то?

Другая тетенька:

– А он что закончил?

– МГУ, филфак.

– А, ну так и пиши: писарь делопроизводства.

– Это моя военно-учетная специальность?

– Да. Поздравляем.

Так что знайте теперь, друзья мои, что каждый день вы общаетесь не с кем-то там с улицы, а с писарем делопроизводства в запасе.

Вчера поделился с Масей радостью, принес ему свой военник. Он задумчиво повертел красную книжечку в руках, понюхал, подумал:

– Да… Мне бы такое тоже не помешало… А то устраивался как-то на заправку в Иркутске, а мне говорят: военный билет, пожалуйста. А я его где возьму-то? Спрашивают, почему нету, я говорю как есть: не знаю, почему. Сидел, спрашивают? А я не сидел. Я правда не знаю…

Мася с матерью и отчимом приехали из Киргизии в 1995, что ли, году. Я тогда был во втором классе. Русское гражданство Мася получил только в восемнадцать лет. Так как Мася – это Мася, дело на него в военкомате заведено не было. Он был лишен традиционных юношеских радостей: многочасовых сидений в фанерных коридорах под унылыми цитатами из Астафьева («Армия не есть отдельная часть от народа его, но есть часть общая, народная») в ожидании вызова в кабинет, где дают бумажку, которую нужно отнести в соседний кабинет, чтобы после этого сидеть еще пару часов под творчески поданной рекламой службы по контракту в соседстве с выдержками из Уголовного кодекса об ответственности за уклонение от службы обычной, бесплатной. Не теснился Мася в этих узких темных коридорах, не дышал картонным запахом тоски и абсурда, не слушал айренби из телефонов гламурных гопников, побрившихся налысо, но оставивших кокетливую челочку на лбу, не разводил ягодицы повторно, услышав просьбу врача: «Руками», не смотрел в интересные глаза глухого психиатра, не ловил таинственный цифровой шепот отоларинголога, не шутил с урологом о глубине женских влагалищ, не оставлял легкую перегарную испарину на зеркальце сексуальной женщины-стоматолога, не уворачивался от разъяренных мамаш с тихими сыновьями-очкариками на привязи, не устраивал дискуссий с пэтэушниками о том, как устанавливается факт гомосексуальной ориентации, не подписывал повесток под угрозой обращения в прокуратуру, не был выдергиваем ментами в семь утра из постели, не мечтал попасть в пограничные войска ФСБ в полк крутобедрых красавиц в пилотках и с рациями – ничего этого Мася не делал. Жизнь его, в общем, была проста и скучна, а значит благополучна, и такой она остается и сейчас.

А исполняющий обязанности военкома живет на Масиной улице, через дом от него. Можно сказать, что они приятельствуют. Иногда исполняющий обязанности предлагает Масе узнать, почему военкомат им не интересуется, но тот всегда вежливо отказывается. Однажды военком взволнованно позвонил ему: вот, откуда-то пришли какие-то документы, теперь можно заводить на тебя дело, но учти, есть шанс пойти в армию. Заводить? Мася ответил: нет, спасибо, мне в армию идти некогда.

Вчера обсуждали с ним, в какой прекрасной стране мы живем; только у нас (нет, не только, еще в КНДР и Белоруссии) человеку с определенной формой половых органов дают год (а недавно два, и в будущем, возможно, снова два) лишения свободы за факт достижения восемнадцать лет. Тема эта пережевана, измусолена в разговорах с московскими друзьями, и я, подняв ее, тут же заскучал. Но Мася немного подумал и сказал:

– А давали бы условно.

Я сосредоточился, но не понял:

– В смысле – условно?

Мася пояснил:

– Ну условное наказание, понимаешь? Чтобы реально забирали в армию, только если ты оступишься, и тебе снова исполнится восемнадцать.

Капнули немного на билет. Я буду очень скучать по Масе.

В Москву

Уволился из «Сельской правды». В последний раз насладился атмосферой редакции с ее напряженным, лихорадочным бесплодием, сдал последний материал, прокомментил верстальщику фотки для него, написал заявление «по собственному желанию», получил расчет, забрал трудовую книжку, везде расписался, собрал вещи, сдал ключи. Прощались со слезами…

– Иван, не уезжайте!

– Как будто родной кто уходит…

– Иван, мы будем платить вам пятьдесят тысяч, только не уезжайте!

– Да, мы готовы работать бесплатно, чтобы платить вам пятьдесят тысяч.

– Только вам нужно будет немного делиться с нами.

– А я хочу стать твоей женой, чтобы ты содержал меня!

Репортажи, очерки, комментарии, интервью, «информашки». Четыре месяца реальной полевой (в прямом смысле слова) работы, никакого творчества, никаких художеств, только факты и их проверка, фамилии и цифры, даты и места, чиновники и студенты, предприниматели и учителя, менты и фермеры, врачи и ликвидаторы последствий Чернобыльской катастрофы, одаренные дети, спортивные соревнования, КВНы, ветхое жилье, военные сборы, выпускные, детдомы, пожары, наркоманы, шаманы и бесконечные, все застилающие поля, поля, поля с ячменем, кредитами и саранчой. Опыт профессионального вранья. Привычка к ежедневным компромиссам. Четкое понимание того, что правдивая газета состояла бы из одного-единственного слова «пиздец», набранного петитом, без пробелов, с черными квадратами вместо фотографий. Ясное осознание того, как страшно, бесповоротно и всеобъемлюще прогнило все в стране.

Пять-шесть авторских листов написанного и выброшенного своего: романа, эссе, рассказов. Страстное желание дальше работать в газете. Страх дальнейшего писательского бессилия от этой работы. Горы отличных сюжетов, придуманных в старом насквозь пропитавшемся пылью уазике в погонях за агрономами. Пока я дожидался получения военного билета на случайно выбранной, временной, необязательной, необременительной работе, я успел ее стыдливо полюбить.

Напоследок хотел написать о Масе в рубрику «Молодые и предприимчивые», потому что он, нищий фрилансер, единственный молодой в этом поселке, кто что-то умеет делать. Остальные предприимчивые пилят и возят ворованный лес, и они такие же нищие, как Мася. Мася яростно отмахнулся от моего предложения, пролив пиво.

2012 г.