Поздно. Глаза закрывай и спи. Мама сказала — хватит. Слышишь, зубастые звери-сны лезут из-под кровати? Клацают когти, скрипит хитин, гложет в подбрюшье голод. Значит, настала пора идти в светлый янтарный город. Ночь — это время для тех, кто смел. Ты не боишься, мальчик? Рыба-луна вынимает мел, станет дорогу пачкать. Нам заблудиться никак нельзя в мороке серых буден. Главное, ты не смотри назад — мамы с тобой не будет. Ну, собирайся — чего ты ждешь? Видишь, вдали над башней Радужный мостик рисует дождь — теплый, почти домашний. Лето настало еще вчера, вечером будет праздник. В палевом небе шалят ветра — змеев бумажных дразнят. В окна мансарды — медовый свет, можно черпать руками. Только… отсюда дороги нет, чтобы обратно. К маме.

Они смеются — ты тоже слышишь? Они нас делят на инь и янь, зовут молиться, гулять по крышам, в кусты заталкивать свой рояль, гореть в кострах фанатичной веры, тонуть в болотах любви слепой… Они измажут полнеба серым, а что достанется нам с тобой? В кладовке заперты банки с краской, я знаю место, где спрятан ключ, но ты читаешь ребенку сказку, а я расплакаться не хочу. Они меняют свои расклады и прячут козыри в рукава, а мы так громко кричим "не надо", что глушим собственные слова. Они, эстетствуя, строят замки, разносят хижины в пыль и грязь. Внутри на стенах — стальные рамки, куда нас втиснули, не спросясь, а мы стремимся обратно слиться, сдирая кожу об их края. Искрится сон на твоих ресницах, в котором царствует злой ноябрь, в котором стылый прозрачный воздух пластает горло осколком льда. Еще немного — и будет поздно, и мы разделимся навсегда. Они, конечно, совсем не злые, им вечность высветлила глаза. Они сжигают свои мосты и боятся даже взглянуть назад, где было (не было? было?) счастье, и поцелуи до вспухших губ, и подвозивший бесплатно "частник" до забегаловки на углу, где крепкий кофе горчил полынью и звезды падали с люстры вниз… И мы, которые были ими, еще пытаемся вновь срастись.

Сентябрь убитое лето под ребра пнул И походя плюнул дождем на остывший труп. Я буду водой, принимающей форму пуль, Стремиться к мишени измученных жаждой губ. Осеннее солнце сбивает ногой прицел, Трамбует фундамент из листьев под первый снег. Обрывком тумана свернусь на твоем лице, Непрошеной лаской дразня неподвижность век. Кого ты зовешь в полупьяной ночной тоске? Какая там Герда? Опомнись и не смеши. Я капелькой пота блесну на твоем виске, Срываясь в бокал, где налит недопитый джин. Осколок не вынуть — не мучай врачей, мой друг. Дырой в миокарде не вылечить эту боль. Ты просишь вернуться в горячечном, злом бреду Свою королеву. Не плачь. Я всегда с тобой.

Забыты имена чудовищ и царей, Которые порой чудовищней чудовищ. Бессмысленно брожу у мертвых алтарей, Мусолю "Captain Black" и жду, что ты откроешь. Левиафан глубин, отравленных тоской (В клепсидру на столе стекает желчь столетий), Ныряю с головой в пылающий восток И утренней звездой всплываю на рассвете. Я — нелюбимый сын. Я проклят и распят, Паршивая овца, источник зла и блуда. Куда мне до тебя, единокровный брат, Рожденный для небес из смертного сосуда. Я искушал? Тебя? В пустыне? Не смеши, На эту дребедень давно не ловят души. Хотел поговорить. С чего-то я решил, Что я смогу помочь, а ты умеешь слушать. Любовь? А что — любовь? Смесь меда и дерьма, Неодолимый яд по воспаленным венам. Я пробовал. Теперь я сам себе тюрьма, И узник, и палач… Давай-ка сменим тему. Зачем я приходил? Ну в общем-то не суть. Нам нечего сказать друг другу, да, братишка? Но если вдруг тебе однажды… нет, забудь. Мне хватит и любви. Надежда — это слишком.

Маренго ночи в оконной рамке… Ваш ход, маэстро, не будем мешкать. На белом поле рыдает дамка — ей так хотелось обратно в пешки. Е2-Е8 — как имя бога. Пространство давит до нервной дрожи. Свободы тоже бывает много, когда игру прекратить не можешь. Колючий ужас стегает плетью, кураж по венам, как щелочь, едкий: Упасть с обрыва — почти взлететь, и… вернуться снова на ту же клетку. Четыре вправо, четыре влево, но выбор, в общем, довольно скуден — На плечи валится небо-невод, сплетенный богом из пыльных буден. Обнимет, спутает лживой лаской, сотрет из памяти боль финала. Былое горе проворной лаской скользнет внутри от конца к началу. Е2-Е8. Снаружи вьюга. На кухне Гретхен печет картофель. Со скукой глядя в глаза друг другу, играют Фауст и Мефистофель.

До рассвета — одна сигарета и восемь страниц: На счастливом финале заклинило. Намертво. Глухо. Октябрю умирать — пулеметная очередь птиц Наискось рассекает дождливое серое брюхо. А матэ получился такой… хоть совсем не готовь. Ты не любишь матэ, но закончились кофе и виски. На перилах балкона танцует чужая любовь — То ли пьяная вдрызг, то ли просто поклонница диско. Ты свою проводила — я помню — неделю назад, На подушечках пальцев не высохли кровь и чернила. А чужая любовь крутит попой не в такт и не в лад — Вот дуреха. А впрочем… твоя еще хуже чудила. Покрасневшее яблоко осени падает вниз, Если хочешь куснуть — подставляй поскорее ладони. А чужая любовь обживает соседский карниз. Не пугайся, my darling, тебя она нынче не тронет.

В черном — стройнее. В белом — сама невинность. В красном… да нет, пожалуй, не надо в красном. Как же хотелось, чтобы светло и длинно, Будто поэма или роман старинный: Буквы-виньетки и переплет атласный. А закрутилось бешено, на три счета, Вдох через раз, о выдохе нет и речи. Губы сухие, горло совсем ни к черту, В зеркало утром глянешь — о боже, кто там? Впрочем, неважно — надо бежать на встречу, Надо успеть доспорить, допить, доехать, Нацеловаться впрок до саднящей боли. В Питер? А может, в Киев? А если в Чехов? Мама еще просила купить орехов, Мяса, сметаны и килограмм фасоли. Месяц, другой — и вечер начнется в восемь. Кофе и "Dunhill", сон, как обычно, в минус. Хватит рыдать, никто никого не бросил — Это усталость. Или дурная осень. Или… короче, слезы — не самый цимес, Да и "Мартини" — слишком хреновый ластик. Кончена жизнь? Подруга, да ты в ударе! Выбрось таблетки, побереги запястья. Блеклые астры пахнут прошедшим счастьем… Высохнут — и начинай собирать гербарий.

И кто тебя придумал, такую рыжую, растрёпанную, тонкую, как тетрадь, что хочется дышать не Москвой — Парижами, и с Эйфелевой башни на всех чихать, и, обжигаясь крепами и багетами, глотать "Камю" на улице из горла — вангогово, матиссово, лафайетово захлёбываться городом фиолетовым и парками, раздетыми догола? И кто тебе позволил вот так топорщиться, высовываясь сразу за все края? У ангелов — гляди — трафареты крошатся, стандартные шаблоны к чертям сбоят. Они бы сняли стружку небесным рашпилем по свыше узаконенным чертежам, но ты уже не помнишь себя вчерашнюю, целуешься с химерой (совсем не страшная!) и даже не пытаешься убежать — пускай ещё попробуют удержать. Нам кто-то подмешал ледяную ветреность в коктейль из переулков, людей, мостов, когда полмира дразнит своей неспетостью, а мне и на тебя не хватает слов, когда любить — смешнее, чем быть серьёзными, когда идти — глупее, чем прыгать с крыш. Ты гладишь мне ладонь не губами — вёснами, такими же лохматыми и морозными, как этот ноябрёвый дурной Париж.

Я боюсь, что мое исступленное желание одиночества однажды сбудется. Например, Санта-Клаус решит, что я весь год была хорошей девочкой, и захочет сделать мне подарок: красивый, завернутый в серебристую бумагу, а если потрясти, то раздастся звон фарфоровых китайских колокольчиков. Я не знаю, как они звенят, но этот звук ни с чем не перепутаешь. Он такой же ненастоящий, как игрушечный ангел на макушке елки. Пожалуй, в таком виде одиночество меня устроит. Я буду любоваться на него, аккуратно стирать с упаковки пыль, хвастаться друзьям и никогда-никогда не развяжу ленточку. Вдруг одиночество, лежащее внутри, окажется слишком большим для меня одной?