А они мне кричат: "Когда? Отвечай, когда? У тебя же в душе вода и кругом вода, отключён телефон, перерезаны провода, и ни свечки, ни спички, ни искры в кромешной тьме". Я молчу, прикусив язык, окровавив рот, отвожу глаза от гостинцев, даров, щедрот и считаю шаги бесконечных мурашьих рот по истоптанной в кашу, разодранной вдрызг спине. А они говорят: "Для чего это всё, скажи? Ну добро бы мессия, добро бы своё отжил, да и муки твои — бесплодные миражи, знаешь, сколько в округе придуманных лобных мест?" Я киваю, сжимаю зубы — хрустит дентин, — я и сам никогда не верил, что я один, и беззвучно прошу: о, сверкающий господин, отойди, не шатай, не ломай мой корявый крест. Да какая там гордость, какая там к чёрту спесь? Я же просто совсем не умею, когда не здесь — наркоман, алкоголик, подсевший на злую смесь забродившего хмеля, любви, бестолковых склок. Но когда мне царапают горло осколки фраз, по живому, навылет, как будто в последний раз — это ангелы в небе поют мой любимый джаз, и рождается слово. Нет, Слово. В котором — Бог.

Кто-то выплеснул в стылый вечер разведенный водой пастисс. Тот, Который условно вечен, выпускает меня пастись в облысевшие напрочь парки, в лабиринт человечьих нор, отобрав у старухи-парки мой отсроченный приговор. Мокрым снегом блюёт предзимье — много выпивки натощак. Тусклый месяц, маньяк-насильник, сунет руку в карман плаща, не ножом — вороненым дулом ткнет под ребра, сорвется в визг. Тот, Который меня придумал, удивленно посмотрит вниз. Я глотаю бессонный город, застарелой тоской давясь — современный римейк Гоморры, переснятый в сто первый раз. Уроборосом вдоль по краю замыкаю неровный круг. Тот, Который в меня играет, прекращает свою игру. Поцелую троллейбус в морду, к тротуару прижмусь щекой, подо мной шевельнется город бестолковым слепым щенком. Поводок (пуповина? лонжа?) перерезан осколком льда. Тот, с Которым мы так похожи, улыбается в никуда. У меня впереди свобода беспощаднее палача: пить вино, обсуждать погоду, иногда посещать врача, ездить в Сочи и на Ривьеру, выть от боли и снова пить… Тот, в Которого я не верю, как посмел ты меня забыть?! Жизнь — попытка начать ab ovo. Глина лавой кипит в горсти, тишина заглушает Слово, что могло бы меня спасти — все равно. Матерясь и плача, огрызаясь, по швам треща, я уже не могу иначе… нет, ни жалости, ни подачек — просто встречу пообещай.

Он садится поближе к камину, берет коньяк (или чашечку кофе, сигару, кефир — неважно), Надевает очки и бормочет: "Не так, не так… Не сюжет — а коктейль из повторов, клише и драк, И герой не картонный, а, я бы сказал, бумажный". Хорохоришься, лезешь в бутылку (увы — пуста). Многоногие буковки прыгают точно блохи. Декламируешь, чуть заикаясь, навзрыд, с листа, Тычешь пальцем: "Ну вот же, удачные есть места, Да и те, что ты выделил, тоже совсем не плохи". Он вздыхает и морщится: "Я ведь тебе не враг, Но читать этот текст — все равно, что жевать мочало. Понарошку, вполсилы, неискренне, кое-как. Тут оборвано, тут недотянуто — явный брак… Переделывать, друг мой. Попробуй начать сначала". Аргумент вылетает невольно: "А сам-то, сам?" — Страх приблудным лисёнком кусается в подреберье, — "Ты хоть что-нибудь в жизни как следует написал? Или только и можешь, фланируя в небесах, Снисходительно сверху ронять: ерунда, не верю?" Ни улыбка, ни смех — описать не хватает слов. Легкий выдох пространства — латынь? сенегальский? идиш? И чужая ладонь, заставая тебя врасплох, Накрывает Вселенную: "Было. А ты не видишь?"

Плачешь? Не надо. Так ни фига не легче. Больно? Я знаю, девочка, се ля ви. Это пока не кровь, а всего лишь кетчуп, к слову сказать, замешанный на крови. Это пока тихонечко, понарошку, не на износ, а первая проба сил: сжатие, растяжение — стерпишь, крошка? А на излом? А вдоль боковой оси? От недосыпа сносит в безумный штопор, где-то звенит будильник — пора вставать. Кто бы еще дыру в голове заштопал, чтобы по центру: "Warning! Не кантовать!"? Что у тебя в наушниках? Smashing Pumpkins? Кто у тебя на сердце? Не злись, молчу. Милая, ты же так задираешь планку, что никому на свете не по плечу, ты же по венам гонишь все двести сорок, незаземленный провод внутри дрожит… Город вокруг — размытый и невесомый — тщится июнь по-быстрому пережить, горбится под ладонью кольцо бульваров, жмурит глаза высотка, звенит трамвай. Хочется счастья? Вон же его — навалом, только тебе нездешнего подавай: чтобы такого наглого, цветом в просинь, выйти во дворик и на весь мир орать. Кстати, скажи, кого ты ночами просишь то отпустить, то руки не убирать? В мякоть подушки — выкрик голодной чайки, зубы покрепче стиснуть, иначе — взрыв. Ваша любовь — немыслимая случайность, ты это даже сможешь понять, остыв… Или не сможешь. Пятая, сто вторая — грабли все те же, очень похожи лбы. Кто я? Смешной хранитель, рисунок с краю шустрой, дурной, плаксивой твоей судьбы. Будет еще темнее и больше в минус, будет, возможно, лучше — вопрос кому. Я по любому сразу на помощь кинусь, хоть на войну, хоть в облако, хоть в волну. Я не смогу судьбу разобрать на части, ни переделать, ни облегчить пути… Просто добавлю сверху немного счастья, чтобы тебе хватило на перейти.

Хоть порвись на клочья, хоть наизнанку вывернись — Не спасти, да что там, просто не удержать. У неё в глазах живёт золотая искренность, Что куда больнее выстрела и ножа. У её кошмаров — запах вина и жалости, У бессонниц — привкус мёда и молока. Будешь плакать? пить коньяк? умолять? — Пожалуйста. Только лучше молча выпей ещё бокал. Безысходность дышит яблоком — до оскомины, Голубые луны светятся горячо. Ей судьба давно отмерена и присвоена Инвентарной биркой-лилией на плечо. Да куда ты — брось рюкзак, не спеши, успеется. Положи на место ключ… я сказала — брось! Это ей — дорожный знак, ветряные мельницы И чужие жизни, прожитые насквозь. А тебе — июльский вечер в саду под вишнями. Сигарета, тремор пальцев, искусан рот. Это больно, чёрт возьми, становиться лишним, но… Потерпи, пройдёт. А может быть… нет, пройдёт.

Кровью наполнены Брайд и Бойн {1} , Кровью кипит залив. Месть, моя девочка — вот закон Древней твоей земли. Месть, мясорубка, неравный бой, Все сыновья… Не плачь! Ты — королева, а значит, пой, Раз за спиной — палач. Берег осклизлый, седой песок, Бледной луны стручок… Камень целует тебя в висок Нежно и горячо. * * * Тише! Слышишь шёпот камня, Шорох волн? Шхеры щерятся клыками — Авалон. Ввысь — скалы косые скулы, Мох — руно. Что там, дули или дула? Всё равно. Стылый воздух, синий вереск, Горный мёд. Можно выстрелить, не целясь — Не убьёт. Не вопьётся на излёте Под ребро Ни свинец, ни сталь, ни злое Серебро. Не сразит, не покалечит Ни на грош. Кто сказал, что время лечит? Это ложь. Вон у лекаря вспухает Вместо рта Бессловесная глухая Темнота. Выест память, выпьет строчки Из души — Ни пощады, ни отсрочки Не ищи. Но пока ещё осталось Полглотка, Запиши себя на скалах, В облаках, Острым лезвием по коже До кости… Ты… меня? А я… о боже! Всё. Прости. Королева Маб выходит на Кольцевой (серебро и шёлк, бессонная ночь, полынь). Ей почти не трудно помнить себя живой в лабиринте будних лиц и сутулых спин. Ей почти не слышен шёпот нездешних вод (серый камень, бухты Коннахта, донный ил). Духота вагона вытравит соль и йод, mp3-попса заглушит ирландский рил. Королева выпьет кофе, закажет грог (кардамон, корица, тёмный гречишный мёд). Из угла кофейни щурится смуглый бог. Или демон. Впрочем, кто их там разберёт. Как-бы-жизни друг за другом — ячейки сот (крестик, нолик, время вышло, гасите свет). Кровоточит память. Ноет к дождю висок, будто шрам от старой раны, которой нет.

Она пережила своих детей, супруга, двух любовников, трех кошек, войну, пятнадцать лет очередей, комплект белья в веселенький горошек, которому, казалось, сносу нет (трофейное, еще из Бранденбурга), аппендицит — и пляшущий ланцет в руках у в стельку пьяного хирурга (а может, и не пьяного — как знать. А шрам… ей-богу, шрам — такая малость), железную в амурчиках кровать — она в квартире в Киеве осталась, когда пришлось уехать в Астану, — на ней в последний день зачали Мишку. До ужаса холодную весну, барак, бронхит у младшего сынишки, нелепой смерти призрачную пасть (но бог отвел, заняв счастливый случай), любовь, надежду, чувственную страсть, святое материнское и сучье, развод, потом попытку повторить — удачную… почти… свекровь-мегеру, и, если уж о боге говорить, — неверие и истовую веру, а после — равнодушное "никак" бензиновым пятном по мутной луже, когда в душе и в комнате бардак, и новый день не лучше и не хуже того, что был — вчера? позавчера?.. Пережила. Смогла. Перетерпела. Крест-накрест пеленают вечера изрядно поизношенное тело, в котором лица копятся на дне — любимые, знакомые, чужие, настойчиво маня её вовне, за грань, к нездешним долам и вершинам, грозя обрушить хрупкое жильё. Она чуть свет уходит прочь из дома — на рынок, в магазин "Чулки — бельё", к метро, на площадь возле гастронома — и там стоит подолгу, просто так. Ей мелочь иногда к ногам бросают, разок хотели натравить собак… А прошлое глядит её глазами на яркое безумное "сейчас", пытаясь ощутить, проникнуть, слиться, поймать рисунок жестов или фраз, да без толку. Останкинская спица надёжно глушит радиоэфир. Иди себе, не всматриваясь, мимо: статистом — "Кушать подано, monsieur!", — участником безликой пантомимы, но только не… Почувствовал укол? Ещё не поздно — отвернись, не надо!.. Её рука поднимется легко — прикрыться от назойливого взгляда, но ты уже срываешься во тьму, в бесчисленные сонмища людские, собой пополнить местную тюрьму — безводную и мёртвую пустыню. Рванёшься, будто пленник из оков, почуявший в металле призрак фальши, прибавишь шаг, ещё — и был таков, подальше от… неважно, но подальше. Но часть тебя останется во мгле, дрожа от жути, холода и смрада, на небывалой выжженной земле среди таких же проходивших рядом.

Сорок лет в пустыне, ей-богу, немалый срок. Генерал, такой поход не сочтёшь блицкригом. На моем "Узи" заедает к чертям курок и прицел сбоит (вероятно, шкала со сдвигом). Лейтенант читает молитвенник между строк пролетевшим МИГам. Генерал, мы, кажется, пересекли рубеж. Нам пески, заунывно воя, целуют пятки, небо виснет тряпкой, ландшафт, как бельё, несвеж, и куда ни глянь — охряные мазки и пятна. Здесь, по данным спутника, должен быть город Льеж — но, похоже, спрятан. Генерал, я слышу, оркестр играет туш С переходом в рэгги — каждый четвёртый вторник. Дирижёр невидим, всеведущ и вездесущ. На обед — овсянка, повар берёт половник. Это мы — самум и сирокко, жара и сушь, так сказал полковник. Он прикончил фляжку и был ко всему готов. "Эй, сынок, у нас под ногами бульвары Ниццы. Это мы приносим пустыню в колодцах ртов, В помутневших от пыльной бури глазах-бойницах. Видишь затхлые лужи вместо былых портов? Я намерен спиться". Генерал, скажите, кому мы заходим в тыл? Где противник, его окопы, валы и дзоты? Драный валенок, две портянки, ведро, костыль… Здесь для смерти не отыскать никакой работы, Потому что труп чересчур хорошо остыл — Как в бадье с азотом. Генерал, я помню эдемский сырой рассвет, Вашу речь о последней битве с волками ада. Как змея, вцепившись зубами себе в хребет, Не могу дождаться, когда же загнусь от яда. Тишину взрывают сухие хлопки "Беретт"… Генерал, не надо!!!

А потом окажется — небо не стало ближе, А потом навалятся боль и усталость разом. Но придется встать, раз уж ты ненароком выжил, Отобрать себя у приправленной кровью грязи, Поискать в карманах платок, не найти и бросить. Поискать в раздавленной пачке последний "Winston", Не найти и… к черту. Паршивая нынче осень. Холостой щелчок зажигалки — почти что выстрел В нежилую серость прокисшей — судьбы? субботы? В неживую мякоть пожухлой газонной травки. Этот город подарен крысам и безработным Властелинам мира, читающим на ночь Кафку Или Гессе, что, впрочем, тоже не стоит мессы, Ни мессии, ни спецэффектов а-ля Гоморра. Мешанину пафоса, гнили и политеса Не берут никакие штаммы чумы и мора. Так добро пожаловать в прежнюю муть и скуку. You are welcome, baby! Здесь рай для того, кто платит — Отдохни, развейся! Но ты поднимаешь руку — Неужели снова?.. О боже, не надо, хватит! Флейта жмётся к разбитым губам, от восторга крича, Признавая слугу, господина, судью, палача… И твои мертвецы не приходят к тебе по ночам.