Мне кажется, что за стенами пещеры прошло уже несколько лет. Я не чувствую ни рук, ни ног, ни биения сердца - может быть, я умер? От меня остался только охрипший голос, потерявший хозяина - и кто же заставит его замолчать?

Пейрифой заявился ко мне глубокой ночью, перебудив половину дворца. Усталый, потный, грязный, с запавшими глазами, он стоял передо мной, слегка пошатываясь, и от него пахло азартом и злостью. А я вспомнил, как два месяца назад Пелей прислал гонца, умоляя срочно мчаться в Фессалию - Пейрифою совсем плохо. Побросав все дела, я вскочил на колесницу и погнал коней в сторону Пелиона. Вестник не преувеличивал - черное облако беды клубилось над домом. Все домочадцы казались призраками в траурных одеждах и на вопрос "что случилось?" одни скорбно опускали глаза, другие начинали рыдать и рвать на себе остриженные по обычаю волосы.

Хозяин обнаружился в гинекее. Вопреки моим ожиданиям, он не буйствовал, не крушил в ярости мебель, а тихо сидел возле смертного одра, грея своими ладонями руку женщины в белых одеждах с закрытым тканью лицом. Безнадежное занятие - даже огонь не в силах вернуть тепло бледным пальцам. Все, что можно сделать - отдать тело погребальному костру, освободить тень из темницы бренной плоти, ей плохо взаперти. Я дотронулся до чужого закаменевшего плеча, но оно даже не дрогнуло.

- Пейрифой, ра... - тьфу ты, какая уж тут радость. - Послушай, Пейрифой, пойдем отсюда. Мне сказали, ты сидишь здесь уже три дня. Так нельзя, слышишь? Отпусти ее, позволь ей уйти.

Отрешенное, строгое лицо. Глаза как у статуи - белые и слепые. И ни звука в ответ.

- Тебе надо отдохнуть. Ты просто слишком устал. Пойдем со мной, здесь обо всем позаботятся, - я нес какую-то чушь, поглаживая стиснутые пальцы, уговаривая их разжаться. Бесполезно. Человек, сидевший передо мной, был неподвижнее мраморных изваяний и настолько же глух, как они.

Тяжело вздохнув, я решился на крайние меры и без замаха, но сильно ударил его кулаком в лицо. Рефлексы бойца сработали почти без задержки: тело кувыркнулось назад с низкой скамеечки, уходя от нападения, и неуклюже повалилось на пол - все-таки три дня без пищи и воды даром не проходят. Я тут же подхватил обмякшего Пейрифоя подмышки и поволок прочь. Подскочивший слуга со светильником показывал мне путь в хозяйскую спальню, где на низком столике уже ждали хлеб и подогретое вино.

Потом он плакал - кажется, впервые в жизни - и проклинал всех богов разом. Гипподамия умерла родами. "Мальчик... был", - сообщила повитуха, жуя узкими губами. Несостоявшийся отец и бывший муж смотрел на меня воспаленными глазами, повторяя одно и то же: "Почему, Тесей? Почему они? Оба... сразу... почему?!"

Я прожил у него несколько дней, сопровождал во время похорон, заставлял есть, сидел рядом с ложем, когда он забывался беспокойным мутным сном... Теперь Пейрифой снова стоял передо мной, и где-то в груди зарождалось предчувствие катастрофы. Но его первые слова заставили меня вздрогнуть от неожиданности:

- Тесей, собирайся, мы едем в Спарту!

Строфа шестая. Тесей.

День похож на старого скрягу, который, впервые перебрав неразбавленного, начал швырять накопленные богатства направо и налево. В небо - пышущий жаром котел, полный расплавленного золота: вот вам! Под ноги - блестящую драгоценную крошку: нате! В толпу собравшихся зрителей - пригоршни сверкающих камней: держите! Фибулы, перстни, браслеты, ожерелья, подвески... Женские праздничные наряды заставляют стыдливо розоветь - над туго стянутыми талиями колышутся обнаженные груди, у многих подкрашены соски. Интересно, Ариадна тоже такое носит? Окидываю взглядом трибуны, но глаза слепнут и начинают слезиться - ладно, не сейчас.

Монотонное и бесконечное вчера утомило сильнее любой тяжелой работы. Встать пришлось в несусветную рань, чтобы натереться душистыми маслами и уложить волосы в замысловатые прически. Прическами, конечно, занимались рабы - по-моему, соорудить такое на человеческой голове можно только под угрозой смерти, не иначе. Булавок натыкали - жуть, все время хотелось чесаться. Вместо хитонов заставили напялить какие-то юбки и дурацкие передники, украшенные золотом в самых неожиданных местах. Когда я окончательно почувствовал себя жертвенным бараном, нас повели на убой... в смысле, на храмовую церемонию.

Храм оказался чудовищно, непристойно огромен. Его разъевшаяся туша подставляла солнцу блестящую чешуйчатую спину, занимая едва ли не больше места, чем царский дворец. Обширный внутренний двор был окаймлен портиками и утыкан жертвенниками, как грибами. Возле каждого пылал огонь, и в этом пламенном кольце кипела водой в котле какая-то суматошная деятельность, а число зрителей снаружи непрестанно увеличивалось. Удар гонга оборвал мельтешение и болтовню - обряд начался.

Вонь от сжигаемой на алтарях требухи заставляла желудок переворачиваться. А может, виноват был голод: завтраком нас не накормили - то ли по обычаю, то ли просто не успели. Кровь, вино, оливковое масло, смешиваясь, стекали ручейками на потемневшие плиты и оттуда - на землю. Девушки-танцовщицы, похожие на нимф в своих светлых воздушных одеяниях, наступали босыми ногами в поблескивающие на солнце лужицы, и их ступни становились красными - в цвет крашенных охрой бычьих рогов.

Легким кучевым облачком нимфы подплыли к центру круга, образованного алтарями, и вдруг разлетелись, рассыпались в стороны, оставив посередине одинокую фигуру. Сердце пропустило удар - Ариадна?! Нет, обознался. Мерный ритм барабанов всколыхнул тяжелый воздух. Дрогнули пластины массивного ожерелья. Звякнули браслеты на запястьях и лодыжках. Темные пряди, перевитые золотыми лентами, упали на лицо - танец начался.

Руки-змеи, руки-лианы плетут неведомую вязь, замысловатую серебряную сетку - кого ловить будем? Нет ответа. Бедра колышутся лодкой на волнах, детской колыбелью. Волосы - плети водорослей в толще воды. Сильно подведенные глаза невидяще смотрят вдаль, вспыхивая небывалым черным огнем. Истома, угроза и тайна женского естества сгущаются вокруг танцовщицы, накрывают зрителей облаком мускусного аромата. Я ловлю себя на том, что стою, подавшись вперед, забывая дышать и моргать. Впиваюсь взглядом, как голодный жадными пальцами судорожно вцепляется в кусок брошенной лепешки.

В этот момент девушки расступаются, и в круг выходит... нет, не Астерий, как показалось мне с перепугу. Видать, один из жрецов надел маску и изображает то ли Зевса-быка, то ли... Женщина вьется вокруг него побегом плюща, пауком, ткущим паутину, и одновременно - бабочкой, запутавшейся в липких нитях. Зверь принимает предложенную жертву, изображает соитие, а мне становится противно. Я все понимаю - обряд плодородия, женское начало, мужское начало, но... не могу. Отворачиваюсь от танцоров и прикрываю глаза - слишком похожи маски, слишком знакомы движения тел. Ну их, в самом деле.

Потом нас повели в обход храма к его западной стене. Там, между двумя старыми оливами - интересно, как деревья могли уцелеть при строительстве? - стоял жертвенник, над которым возвышалась каменная бычья голова. Немолодой жрец с родимым пятном во всю щеку забубнил невнятицу - я не вслушивался и очнулся, когда получил чувствительный толчок в спину от кого-то из своих. В руках обнаружилось тяжеленное золотое блюдо, наполненное плодами и злаками, а жрец ловким ударом по голени заставил меня опуститься на одно колено и зашептал на ухо слова на незнакомом языке.

Рот сам, помимо воли, стал повторять непривычные шипящие и гортанные звуки. На минуту почудилось, что бык с барельефа смотрит мне прямо в лицо. Или не почудилось? Глаза зверя начали наливаться красным светом, метать искры, изо рта и ноздрей пошел дым. Позади кто-то испуганно вскрикнул. Я оторопело моргнул и, оторвав взгляд от бычьей морды, увидел паренька лет десяти, который, скорчившись в закутке между жертвенником и стеной храма, возился там, сопя от усердия. Наружу высовывались то измазанная пятка, то острый ободранный локоть. Ну, по крайней мере, стало ясно, что дым из бычьих ноздрей - не плод моего воображения.

Жрец, похоже, впал в молитвенный экстаз и не заметил, как я стащил с роскошного блюда горсть оливок. Каменному быку все равно, а мне для дела. Я швырнул оливкой в мальчишку и попал. Он вздрогнул, недоуменно огляделся по сторонам и вернулся к прерванному занятию. Еще несколько попаданий ничего не изменили в расстановке сил. Тогда, изловчившись, я стянул с жертвенника яблоко (совсем маленькое, я же не чудовище).

Этот метательный снаряд вынудил парнишку подскочить с возмущенным воплем, на траву посыпались щепки и сухие ветки. Я еле удержался, чтобы не расхохотаться в голос - до того потешно выглядела его испуганная мордочка. Обалдело моргающий жрец только подливал масла в огонь - в переносном смысле, конечно.

День тянулся нескончаемой нитью, будто пряха Клото задалась целью его обессмертить. Сумерки густели неохотно, делая кому-то большое одолжение и раздумывая, что бы попросить взамен. Вместе с темнотой пришла тоска и взялась за меня всерьёз. Как и обещал Астерий, нас разместили при храме - видимо, в бывшей кладовой. Неистребимый запах пряностей тревожил обоняние. Спят ли мои спутники? Я уже успел шепнуть им, чтобы завтра держались поближе ко мне, особенно после состязаний. Немножко рассказал про Лабиринт и план побега. А самому при этом хотелось выть на луну на пару с какой-нибудь бездомной псиной, обиженной судьбой и людьми, или плюнуть на все и пойти знакомой дорогой в подземелья.

Открыть дверь, попросить рабов нагреть воды, смыть с себя дурацкое масло, упасть на ложе в родное тепло - и пропади оно все пропадом! Минос, Лабиринт, Игры, клятвы, боги, жертвы... зачем? Я уеду управлять государством и растить наследников, Астерий останется бродить тенью по дворцу и изредка муштровать новобранцев. Будущее явственно пованивало тухлой рыбой.

Я встал и вышел во двор - раз уж не могу уснуть, так хоть воздухом подышу. Луна издевательски подмигивала с небес: скучаешь, красавчик? Привыкай! Оливы насмешливо шелестели листвой: не спится, дружок? Ветер хватал за плечи, ерошил волосы на затылке холодной ладонью: тебе одиноко, мальчик? Ночная птица пронзительно вскрикнула где-то над головой: радуйся, Тесей, сын Эгея!

- Радуйся, Тесей, сын Эгея, - а это уже не птица. Бледное узкое лицо как будто светится в темноте, черное покрывало вышито звездами. Нюкта-ночь спустилась на землю поговорить со смертным?

- Радуйся, Ариадна, дочь Миноса.

Молчание - терпкое, как старое вино - разливается в воздухе, каплями оседает на губах, сушит горло. Молчание дрожит серебристой струной Орфеевой лиры, заставляя окружающих напряженно вслушиваться в тишину. Но отточенное лезвие чужого голоса рассекает струну наотмашь, и молчание, обиженно взвизгнув, с оттяжкой бьет невежу по губам.

- Скажи мне, Тесей, исполнишь ли ты свою клятву? Возьмешь ли меня с собой в Афины, назовешь супругой перед богами и людьми? - голос холодный и ломкий, у слов острые края, тронь - обрежешься.

- Но... Ариадна, что заставило тебя подумать, будто я собираюсь нарушить обещание? Разве я дал повод подозревать...

Нетерпеливый взмах рукой, и звезды с покрывала взлетают вверх, чтобы снова упасть на землю.

- Не увиливай от ответа, трезенец. Сейчас нить твоей жизни - в моих ладонях! - боги, да она вот-вот заплачет! Я делаю шаг по направлению к тонкой фигурке, но та отшатывается - и лезвие ножа тускло блестит в лунном свете. Ну и ну!

- Да, Ариадна, я исполню клятву. Призываю в свидетели ночь и ветер и повторяю, что женюсь на тебе и увезу в Афины. Скорее небо с морем поменяются местами, чем я изменю данному слову.

Колки на лире ослабевают, позволяя вдохнуть полной грудью. Нож с жалобным звоном падает на каменные плиты. Плечи вздрагивают, руки устремляются навстречу, но тут же отдергиваются назад.

- Ну что ты, маленькая, что ты... - слова царапают горло, во рту - сухое каменное крошево, но молчанию нельзя позволить подняться с колен.

- Я не могу без тебя, слышишь? - горячечный сбивчивый шепот обжигает кожу. - Никому тебя не отдам - ни человеку, ни богу, ни зверю. Отец ругался, грозил запереть меня в храме Гестии, если не выброшу дурь из головы. А мне все равно. Я так боялась, что ты... что он... что из-за него ты отвергнешь мою любовь, а она сказала...

- Подожди. Кто "он"? Кто "она"? Я ничего не понимаю!

Тянусь к Ариадне: успокоить, приласкать, но она отрицательно качает головой.

- До окончания завтрашних церемоний ко мне не должны прикасаться мужские руки, иначе Великая мать разгневается. Впрочем, она и так...- нервный смешок. - Астерий велел кое-что тебе передать. Но когда я сказала Дите, куда иду...

- Кто такая Дита?

- Моя служанка. Помнишь, она провожала тебя к месту нашей последней встречи? Так вот, Дита начала плакать и причитать, что ты недостоин быть прахом у моих ног, потому что она своими глазами видела, как вы с моим братом... - скулы вспыхивают румянцем, заметным даже в темноте. Но Ариадна находит в себе силы закончить: - ...целовались.

Сердце пропускает удар. Она не могла нас видеть! Пробраться в подземелья к Астерию невозможно, а в лесу мы были одни... или все-таки?

- И ты опять поверила всяким глупостям? - голос звучит уверенно и насмешливо, ни одной фальшивой ноты.

- Она сказала, что ходила в лес к дальнему источнику за целебными травами, но, услышав рычание и звуки борьбы, испугалась и спряталась в кустах. Через несколько мгновений на поляне появились двое: ты несся впереди, а за тобой гнался мой брат. Дита хотела уже бежать во дворец и звать на помощь, но ты, обернувшись, толкнул Астерия в грудь, вы упали и покатились по траве. Она решила, что один из вас сейчас отправится в Аид, но вы занялись отнюдь не дракой.

Гадес побери эту девчонку, ее рассказ слишком похож на правду!

- Я поверила, да! Потому что пряталась на верхних трибунах и подглядывала за тренировками. За тобой... за вами. Ты очень легко краснеешь, Тесей - знаешь?

- Послушай, я... восхищаюсь твоим братом, он очень... сильный. Не только телом, я имею в виду, - ох, вот сейчас бы не залиться краской. - И всегда о тебе заботится. Это ведь он придумал, как нам с тобой сбежать с Крита. Тебе следовало бы больше ему доверять.

- Я знаю, знаю, но... впрочем, теперь я уверена: все будет хорошо. Подними нож - в Лабиринте тебе понадобится оружие. И еще - вот, - из-под накидки пугливым зверьком выпрыгивает ладошка, сжимающая... клубок? - Астерий сказал, что ты наверняка забудешь про веревку. Он угадал?

- Твоего брата следовало бы наречь Тиресием, хоть он и зрячий, - бурчу себе под нос. Все-таки хорошо, что к Ариадне нельзя прикасаться - сейчас я совершенно не расположен к нежностям.

- Мне пора. До встречи, любимый. Я принесу жертву Нике, чтобы она даровала тебе удачу. Умоляю, береги себя!

Тонкий силуэт растаял в темноте. Я, не торопясь, возвращался обратно в дом, а в голове ночной бабочкой билась запоздалая мысль: "Служанка не могла видеть нас с Астерием и остаться в живых, потому что целоваться в маске невозможно..."

Пронзительный звук флейты возвращает меня из дня вчерашнего в день нынешний, на переполненный стадион. Сейчас в царскую ложу войдет Минос, и состязания начнутся. В противоположность Афинам, здесь почетные места подняты высоко над землей, а беднота толкает друг друга локтями возле самой арены. Оно и понятно - близкое знакомство с быком приятным не назовешь.

Мы толпимся под южной трибуной, возле бычьих загонов. Рядом переминаются с ноги на ногу критяне. Главный претендент на победу высок - выше меня на полголовы - строен и черняв. Презрительно оттопыренная губа и полуприкрытые глаза не могут скрыть ликование - ему шепнули, что Астерия на Играх не будет. Нас он в расчет не берет и мысленно примеряет на себя лавровый венок.

Смешливая рыженькая девушка шепчется со смуглой черноглазой подружкой, розовея от смущения. Подружка поворачивается и оценивающе осматривает меня с ног до головы, потом безразлично пожимает плечами. Рыжая, упрямо мотнув головой, направляется в мою сторону, но тут звучит условленный сигнал - нам пора. Напоследок мне достается ободряющая улыбка, на которую я не успеваю ответить.

Торжественный проход вдоль трибун, церемониальный поклон правителю - и бронзовые ножницы мойры Атропос отрезают все лишнее, оставляя только круг арены и черную пасть бычьих ворот, откуда на свет появляется огромная лоснящаяся туша. Обманчиво неторопливые движения, налитые кровью глаза, под шкурой бугрятся узлы мышц - воплощение древнего божества ждет своих жрецов.

Один из критян бросается навстречу быку, прыжок - и зверь, всхрапнув, начинает привычный бег по кругу под гул и выкрики с трибун. Говорят, в начале прыгать легче - животное еще не распалилось, не набрало скорость. Признанные мастера никогда не идут первыми - это удел новичков. Наверное, критянин и есть новичок - его хватает только на полкруга, а потом он неловко соскакивает на землю, подворачивает ногу, и ловцы быстро уводят его в сторонку. Правила здесь простые: не продержался круг - выбываешь из состязаний.

Следующая фигурка - теперь уже девичья - взмывает в воздух. Серебряные бубенчики, вплетенные в рыжую гриву, звенят задорно и весело. Я невольно улыбаюсь, глядя на точные и уверенные движения. В этот момент луч солнца, отразившись от полированного зеркала какой-то модницы, вздумавшей поправить прическу, бьет плясунье прямо в глаза. От неожиданности девушка вздрагивает, неуклюже взмахивает руками и падает на песок - почему-то навзничь, как подстреленная из лука птица.

Все происходит в считанные секунды. Вот к рыжеволосой бросаются ловцы. Бык, привлеченный суетой, разворачивается и несется обратно. Ещё есть шанс - ловцам надо только одновременно схватить зверя за рога... но они не успевают. Громоподобный рев, взмах лобастой головы - и один из ловцов отлетает к трибунам. Второй отскакивает сам. Над ареной вздымается туча пыли - животное мчится дальше в поисках новых жертв. А медь волос, рассыпавшихся по земле, стремительно превращается в киноварь...

Раненых (раненых ли?) уносят прочь, быка возвращают в загон. Слуги торопливо засыпают неопрятное кровавое пятно на земле. Один из бубенчиков откатывается прямо к моим ногам случайным подарком от той, чье имя я так и не успел узнать.

Дальнейшие события ветошью расползаются в руках, разноцветные обрывки топорщатся нитками. Вот заходит на прыжок первый из нашей команды, забияка и балагур Акант. Ногти впиваются в ладони - я молюсь только об одном: чтобы никто из афинян не покалечился. При мысли, что придется оставить на Крите кого-то из своих, во рту появляется горький привкус, и я запрещаю себе думать вообще. Краем сознания отмечаю звук трубы: Акант прошел.

Вот чернявый гордец, рисуясь, с ленивой грацией выходит в круг и каким-то змеиным движением перетекает на спину зверю. Мне становится неприятно, и я отвожу глаза.

Одна из афинянок - Иокаста - прыгает, но неудачно, и повисает на рогах, вцепившись в них руками и ногами. Я сам бросаюсь на помощь ловцам, но на сей раз они действуют слаженно и четко. Пара синяков и ушибленное колено - какие пустяки! От собственного прыжка в памяти не остается ничего кроме острого запаха мускуса и пота.

Число состязающихся на арене тает: десять, девять, потом сразу семь... наконец мы остаемся втроем: я, местный чемпион и смуглянка - подружка рыженькой. Арбитр объявляет, что победителем будет считаться тот, кто продержится на бычьей спине большее количество кругов. Мы тянем жребий - я прыгаю вторым.

На арену выпускают новое животное. Красавец - черный, как смоль, с белым пятном на лбу, отдохнувший и злой. В который раз за этот день звучит труба, и девчонка решительно встряхивает волосами, начиная разгон. Она прекрасно держится: высокая, гибкая, с маленькой грудью и сильными руками - не плодородие, не материнское начало, но юность и безрассудный порыв к небесам. Вот только я вижу: ей не справиться. Отчаяние и боль за подругу вырастили крылья у плясуньи за спиной, а такие крылья недолго служат своему хозяину. Два круга, два с половиной - и бык стряхивает раздражающую тяжесть со спины, к счастью, не себе под ноги.

Моя очередь. Я изо всех сил пытаюсь почувствовать зверя, врасти в его шкуру. Чтобы выиграть, нужно самому стать быком - так говорил Астерий. Это у меня четыре копыта и пара острых рогов, это с моих боков падают клочья пены, это меня двуногие мягкотелые существа выгнали из стойла себе на потеху. Сигнал я не слышу - скорее, ощущаю, как толчок в спину, и бегу навстречу своему отражению. Взлетаю, раскинув руки - неведомое существо, пьяное вином азарта и смерти. Ветер свистит в ушах, ветер продувает меня насквозь, унося прочь все, мешающее летать. Крик, рев - мой, быка, толпы - гремит с небес бронзовым гонгом, потому что в центре хаоса неоткуда взяться словам.

Наконец вихрь стихает и бережно опускает меня обратно на арену. Арбитр, не в силах перекричать толпу, показывает мне на пальцах: семь. Это очень хорошо, но последнее слово - за моим соперником. Презрительная усмешка уголком рта, салют зрителям поднятой рукой - и вот уже бык несет его вдоль трибун, забыв о нашем недавнем единении. Пять кругов... шесть... я еле сдерживаюсь, чтобы не кусать губы... семь... восемь... восемь с половиной!

Оглохнув от неистовых воплей, я, не в силах пошевелиться, смотрю, как победитель небрежно соскакивает на землю и идет к царской ложе. Шаг, еще один - и вдруг ноги у чернявого подламываются, по телу пробегают сильные судороги, изо рта выплескивается кровь. Он падает на колени головой в песок и больше уже не встает, несмотря на усилия подскочивших слуг. Ничего не понимаю, но позволяю увести себя прочь из круга. Я устал, вымотался и пока не способен испытывать никаких чувств, даже самых примитивных - хвала богам.

Опять сидим под трибунами и ждем. На арене суетятся какие-то люди, зеваки недовольно шумят, но никто не расходится. Солнце, кажется, тоже застыло на небосводе - Гелиос, неужто и тебе любопытно? Внезапно гул стихает. В царской ложе снова появляется Минос и делает кому-то знак. Вперед выходит глашатай с пергаментом и объявляет, что лекари осмотрели труп Ликия из Хании (надо думать, это и есть мой соперник... в смысле, был) и установили, что умерший принимал зелье из пыльцы золотого лотоса. Кувшинчик с остатками снадобья был обнаружен в личных вещах Ликия.

Трибуны дружно ахают. Я недоуменно оглядываюсь - подумаешь, зелье. Мои соотечественники тоже выглядят растерянными. Черноглазая плясунья, сидящая неподалеку, раздраженно дергает плечиком и наклоняется к моему уху:

- Пыльца золотого лотоса ненадолго усиливает телесную мощь, но угнетает дух. Ее можно использовать только в священных мистериях Богини-Матери, а простым смертным даже касаться ее - преступление. Ликий - дурак, раз решился на такое. Поэтому...

"... поэтому звание победителя присуждается афинянину Тесею, сыну Эгея!" - доносится с арены.

- Иди, герой, принимай свою награду, - уголки бледно-розовых губ чуть заметно приподнимаются. - Агриппа была бы за тебя рада... иди!

Я выхожу под безжалостные солнечные стрелы, унося с собой еще одну улыбку подруги по танцам со смертью, как найденный в детстве на берегу реки блестящий камушек. Единственную настоящую драгоценность.

Антистрофа шестая. Минотавр.

Кровь стучит в висках - быстрее, быстрее, быстрее! Ну почему люди не летают как птицы? Столько всего надо успеть, а ожерелье дня прямо в руках рассыпается на минуты-бусины. Я роняю их одну за одной, и они мгновенно забиваются в невидимые щели - пойди отыщи! Сжимаю ладони плотнее, но бусины все равно находят пути для бегства - лапки отрастили, что ли?

Первым делом - к морю. Тесей сотоварищи по воде ходить, к сожалению, не умеют, значит, необходим корабль. Афинская эйкосора сиротливо коротает время на берегу в окружении старых рыбачьих лодок, сетей и прочего хлама в стороне от главной торговой гавани. Но спустить ее на воду - полдела. Нужны гребцы. Когда ахейцы покидали отчий дом, на веслах сидели критяне - иначе разыскивай потом данников по Кикладам, заглядывай за все островки. Двадцать весел, на каждое - по два человека... сколько получится? А "жертв" всего четырнадцать, от триеры им не уйти даже под парусом. Да и что там за парус - тьфу, название одно.

В этом деле мне, сам того не ведая, очень помог Минос. Скоропостижно скончавшиеся сидонцы оставили после себя наследство: провонявшую тухлятиной лоханку и рабов. Корабль сожгли - кому он сдался? - а вот пленников отец подарил мне в качестве "военного" трофея. Эту весть принес все тот же коротышка дамат, опасливо кося взглядом на приснопамятные копья. Я собирался гордо отказаться от царской милости (куда мне еще рабы? что с ними делать?), но Дедал, случившийся рядом, вовремя меня остановил. Так что я превознес до небес отцову щедрость, спровадил посланника, а после шумно и при свидетелях передарил живое имущество обожаемому наставнику. Наставник покряхтел, почесал в затылке и решил обучить рабов гребле, а затем продать на галеры первым же заезжим работорговцам.

Так мы и прибыли в гавань: я, Дедал и кучка затравленно озирающихся чужеземцев. Сидонцы собирали их с бору по сосенке: финикийцы, нубийцы, илионцы, ахейцы... и ни одной девушки, что мне было только на руку. Прошествовав под удивленными взглядами шумной разномастной толпы приезжих и местных зевак к эйкосоре, мы организовали ее спуск на воду - благо бревен для катков вокруг имелось в избытке. В разгар действа к нам подошел десятник из портовой охраны, сочувственно поцокал языком и предложил выделить пару солдатиков "в помощь" - подгонять плетьми негодный сброд, который мы собираемся посадить на весла. Дедал рассыпался в благодарностях, но посетовал, что назад в гавань мы сегодня уже не вернемся, а, значит, доблестные стражи не смогут приступить к несению службы, чего он, Дедал, как царский советник ни в коем случае не приветствует. Да, кстати, скажите-ка, уважаемый, почему у вас вместо форменного плаща - голое пузо, а шлем заменяет легкомысленная тряпочка на голове? Вне сомнения, сегодня исключительно жаркий денек, но главная торговая гавань является, можно сказать, лицом Крита, и очень огорчительно наблюдать оное лицо не приведенным в надлежащий вид...

К концу этой тирады доблестный страж проклял все на свете, уже не чая вырваться из лап моего наставника живым. Осторожно пятясь назад, он кивал, бормотал что-то себе под нос и явно высматривал щель, в которую можно было бы провалиться и избавиться от этакой напасти. Дедал делал вид, будто не замечает его маневров. Когда десятник удалился на приличное расстояние, царский советник крикнул ему вслед:

- И вообще, не стоило беспокоиться - я озаботился надлежащей охраной! - и указал в мою сторону.

Я с важным видом прохаживался вдоль цепочки усердно пыхтящих рабов, изредка порыкивая на нерадивых. Естественно, без маски - не хватало еще устроить переполох в порту. На мне был глухой шлем, закрывающий все лицо целиком, оставляя только небольшую щель для глаз. В нем и впрямь было невыносимо жарко, зато никто не визжал и не падал в обморок. Подумаешь, ретивый вояка нацепил на голову горшок - может, он ему ума прибавляет? Облегченно выдохнув, непрошеный доброхот удалился так быстро, как только мог, наверняка дав себе зарок не подходить к царским советникам на полет стрелы.

Наконец эйкосора спущена на воду. Я рассадил рабов по скамьям и стал обучать необходимым командам. Гребцы должны действовать слаженно и строго в такт, иначе длинные весла будут сталкиваться и ломаться. Для этого обычно используют барабан или флейту - с их помощью задается и меняется ритм. Оказалось, что кое-кто из пленников знаком с мореходной наукой. Слава Колебателю Земли! Целый корабль новичков - это был бы явный перебор.

С трудом выйдя из гавани - Дедал, заняв место кормчего, только посмеивался над моими отчаянными воплями - мы двинулись в сторону той самой бухточки, где произошла памятная встреча с сидонцами. Там я собирался сойти на берег, потому что во дворце меня с нетерпением ждали неоконченные дела. Дедал обещал еще немного погонять гребцов для пущей уверенности в удачном исходе предприятия. Рабам я объявил, что если получится уйти от погони и благополучно доставить Тесея в Афины, то им будет дарована свобода, а желающим - афинское гражданство. Думаю, цена вполне справедливая, к тому же теперь они станут стараться не за страх, а за совесть.

На берегу ждала колесница в сопровождении парочки моих ребят. Они должны были остаться здесь и проследить за порядком, чтобы кораблику не вздумалось отправиться в вольное плавание раньше срока. Оставив Дедала за старшего, я поспешил домой - время близилось к вечеру, а мне еще настоятельно требовалось поговорить с сестренкой.

Стащив с головы шлем, я с облегчением вздохнул. Даже опостылевшая маска казалась благословением после пытки этим кувшином. Говорят, Арей Эниалий носит точно такой же. Не знаю, не знаю, по мне так бог войны мог бы подобрать себе что-нибудь получше...

Теперь следовало найти Ариадну, знать бы только, где.

Через час выяснилось, что верховная жрица как сквозь землю провалилась. Ее не было ни в собственных покоях, ни в храме, ни у бассейна с золотыми рыбками, ни... Да куда же она могла подеваться? Без сестрички план побега грозил развалиться. А если она передумала? Ветер ведь в голове - стало жаль уезжать: папа, мама, любимые куклы...

Злость и усталость пополам с тревогой ворочались в груди, царапаясь острыми углами. Ноги сами по себе несли меня по лабиринту узких коридоров, пока не остановились у неприметной двери на женской половине дворца. Вздрогнув, я очнулся от задумчивости - рука привычно поднялась, чтобы надавить на потайной рычажок, но ладонь бессильно скользнула по полированному дереву. Зайти? Не стоит? Зачем я сюда пришел? Может, лучше... Тело решило за меня. Со второй попытки пальцы нащупали нужную завитушку, и дверь открылась.

Наверняка в комнате что-то изменилось со времени моего последнего визита. Кажется, не было массивного бронзового светильника в виде цветка лотоса, занавеси над кроватью имели более светлый оттенок, а в воздухе не колыхался маслянистый аромат финикийских благовоний. Но одно осталось неизменным: женщина в темном покрывале, выпрямив спину, сидела в резном деревянном кресле возле окна, и звук моих шагов, как и прежде, не потревожил ее. Сняв маску, я опустился перед креслом на колени, взял в ладони неподвижную руку обитательницы комнаты и прошептал:

- Радуйся, мама.

Я совсем не знаю, какой ты была. Веселой и приветливой? Надменной и неприступной? Теплой, как весенний полдень, или ледяной, как горный ручей? Мне никто не рассказывал о тебе, даже Дедал. Отмалчивался, уводил разговор в сторону. Я слышал, ты считалась его ученицей и предметом тайной страсти, и кто поручится, что ученица не отвечала учителю взаимностью? Отец... к нему я и сам боялся подходить. Болтали разное: будто Миносу, не пропускавшему мимо ни одной смазливой мордашки, сумасшествие жены было только на руку - Верховная жрица легко могла развестись с неугодным супругом путем ритуального убийства последнего. А теперь царь и развлекается в свое удовольствие, и о законных наследничках не забывает - вон, троих успел настрогать после рогатого ублюдка.

Я виноват перед тобой, мама. Если бы моя смерть могла вернуть блеск твоим глазам, я умирал бы почти счастливым. Жрецы в храме говорили, что Посейдон, сохранив жизнь матери своего ребенка, не сумел спасти ее рассудок. Не сумел - или не захотел? Боги играют смертными куклами, лепят человечков из глины, силой или обманом врываются в чужие спальни, забывая о потомстве еще до его появления на свет. Боги по-родственному предают и обманывают своих детей, внуков и племянников, упоенно толкаясь на небесном насесте - места мало, да и корма на всех не хватит. Боги с интересом обрывают ручки-ножки смешным козявкам, наказывая тех за собственные грехи и ошибки, а козявки упорно кичатся друг перед другом количеством серебряного ихора в своей крови. Где найти такого менялу, который вынет из моих вен порченое серебро?

Почему у тебя слезы? Не надо, мама, не плачь, пожалуйста. Твой сын - хороший мальчик. Спит, кушает, убивает плохих дядей, вовремя раздает долги. Осталось отдать последний. Жизнь - моя жизнь - не слишком большая цена за несколько дней счастья, особенно если счастье - настоящее.

Прощай.

Я вышел из комнаты и нос к носу столкнулся с запыхавшейся Ариадной.

- Куда ты так торопишься, сестренка? Или мне следует спросить - откуда?

Удивленный взгляд в ответ.

- Астерий? А что ты делал у мамы?

Что делал? Попрощаться заходил, но этого я говорить не буду.

- Тебя искал. Ты, вроде бы, завтра в Афины отплываешь... Или передумала?

- Нет, не передумала! И, между прочим, не сижу сложа руки, а... - Ариадна прикусила язычок.

- Интересно. И что же ты успела натворить своими ручками?

- Я... неважно. Приносила жертву.

- Где? Я облазил все храмовые кусты, подкарауливая жрецов. Никто тебя не видел.

- Разве моя вина в том, что они слепые?

Врет. Краснеет, отводит глаза, но врет. Губы поджала - явно решила не признаваться до последнего. Ох, да за что же мне это наказание?

- Знаешь, я не собираюсь тебя пытать. Просто имей в виду: если что-то пойдет не так, то времени на исправление ошибок уже не будет. А сейчас пойдем ко мне, только быстро.

- Зачем?

- Расскажу тебе сказку на ночь! Про старика, старуху и жертвенную лепешку!

Я обогнул строптивицу и пошел прочь, не оглядываясь. Очень скоро сзади послышались звуки шагов и рассерженное сопение - и это было намного лучше, чем бесплодные пререкания посреди коридора. У меня в комнате сестрица попыталась изобразить мотылька - начала бестолково метаться между кроватью, столом и креслами, так что пришлось прикрикнуть. Подействовало: Ариадна упала на сиденье одного из кресел и подняла на меня несчастные покрасневшие глаза, взмахом ресниц пригасив мое раздражение.

- Астерий, прости меня... я боюсь. Весь день сама не своя, места себе не нахожу. Собираться надо - все из рук валится, забываю, куда и за чем пошла, возвращаюсь обратно - и все сначала. Два флакона с притираниями разбила, в комнате теперь дышать нечем. Куда-то засунула любимый гребень, сломала подвеску - серебряную такую, с бирюзой. Глупая я, да?

- Если только совсем чуть-чуть. Не плачь, сестренка, времени нет. Запоминай: из Лабиринта ахейцы выйдут возле малых ворот, за конюшнями. Там будут стоять три-четыре колесницы. На всех, конечно, не хватит, так что они - для женщин и раненых. Остальным придется пробежаться. Гоните к гавани. За старым масличным жомом влево отходит тропинка - она выведет вас к бухте, где ждет эйкосора. Колесницы заберут мои ребята - Каллий и Ксант, - а вы быстро грузитесь и отчаливайте к Наксосу. Учти, народу на корабле много, а с едой туго. Возьми с собой вяленую козлятину и мешок изюма - три дня как-нибудь протянете. Водой запасетесь на острове. Как только проведете свадебный обряд, сразу же снимайтесь с якоря и идите к Афинам. Оставишь на Наксосе парочку доверенных слуг - встречать разъяренного Миноса и поздравлять с бракосочетанием дочери. Так что бери кого не жалко, а то папа от большой радости и прибить может под горячую руку. Все понятно?

Ариадна с усилием разжала нервно стиснутые пальцы и кивнула.

- Хорошо. Когда совсем стемнеет, пойдешь в храмовую пристройку, где пленников разместили - знаешь? Передашь Тесею вот это, - небольшой сверток упал девушке на колени. - Спорю на что угодно - про веревку он забыл.

Я отошел к столу и без нужды начал переставлять с места на место какие-то чаши, флаконы, шкатулки... откуда они здесь взялись, хотел бы я знать? Зато есть, чем занять руки.

- Ты... любишь его? - тихий вопрос вонзился кинжалом под лопатку.

Люблю? А что такое - любить? Разве можно любить или не любить воздух, которым дышишь, воду, которую пьешь?

- Я хочу, чтобы ты была счастлива, Ариадна, запомни это. И - прощай.

Она порывалась мне что-то сказать, остановить, но я стрелой вылетел наружу. Надо было успеть переделать еще множество дел - например, полюбоваться закатом. Когда еще доведется?..

Утро следующего дня началось в бычьем загоне. Во-первых, стоило проследить за осмотром животных - больной или раненый зверь не должен попасть в круг; а во-вторых... не из царской же ложи мне состязаниями любоваться. О крошечном закутке под трибунами почти никому не известно, как и о том, что через дырку, продолбленную в стене кем-то на редкость любопытным, прекрасно видно золотое блюдо арены. Смотреть, правда, пришлось согнувшись в три погибели. Но в тот миг, когда жрецы и жертвы вышли к вопящей толпе, собираясь сыграть в чет-нечет со смертью, я перестал быть - превратился в песок под ногами людей и животных, в солнечные стрелы, падающие с неба, в крик, вылетающий из сотни глоток. Давай, трезенец, давай, сукин сын, ты же можешь, я знаю! Ну же!

Самонадеянный красавчик из местных привлек мое внимание, когда в кругу осталось около десятка плясунов. Он вел себя так, будто победа уже у него в руках: презрительно посматривал на соперников, скривив губу, и улыбался собственным мыслям. Но я заметил пару взглядов, украдкой брошенных на царскую ложу - и в эти моменты на его лице отчетливо проступало скрытое торжество. Неужели Минос... нет, он не стал бы вмешиваться в ход состязаний, нарушая божественный промысел. Тогда - что?

Тонкий комариный звон в ушах нарастал исподволь, песок на арене вспыхнул нестерпимым блеском, вынуждая зажмуриться, и видения камнепадом обрушились на мою многострадальную голову.

...Морская гладь слепит глаза тысячью солнечных бликов. Или это слезы застят взор? Плечи совсем занемели, но останавливаться нельзя - будет погоня. Эол-ветродуй, смилуйся, пошли попутный ветер! Икар, мальчик мой, что ж ты так...

...Разноцветный мрамор бассейна. Вода с растворенными в ней благовониями исходит паром, гонит из тела усталость. Предатель Дедал здесь, на Сицилии, ему не уйти от возмездия - Кокал не захочет ссориться с Критом из-за одного беглеца. Надо будет только... поток кипятка накрывает с головой, не давая ни вдохнуть, ни выплеснуть криком нестерпимую боль...

...Вечереет, над морем собираются тучи. Поднявшийся ветер толкает в спину, под ногами волны остервенело подгрызают каменную тушу утеса. Как и вчера. Как и десять дней назад. Ожидание - пытка. Бесплодное ожидание - кара небес за неведомые грехи. Все равно нельзя позволить себе скатиться в отчаяние, надо просто ждать. Раздражающая соринка в глазу заставляет моргнуть раз, другой... о, боги! Это корабль! Еще немного, и... Солнечный луч, прорвав облачную завесу, высвечивает силуэт эйкосоры с черным парусом. Черным! Сердце прошивает длинная игла, шаг вперед - и ветер, воспользовавшись случаем, отправляет пошатнувшееся тело в объятия воды, соленой, как слезы...

Вынырнув из пророческого бреда, я обнаружил себя лежащим на полу все в той же каморке. Голова гудела, словно кто-то невежливо огрел меня по затылку дубиной. Я даже потянулся было пощупать, но тут на арене завопили так, что меня подбросило с пола прямиком к смотровому отверстию. Чернявый красавчик стоял в центре круга, надменно задрав подбородок, толпа бесновалась, а Тесей выглядел так, будто собирался упасть, но еще не решил, в какую сторону. Пока я соображал, что могло произойти, чернявый покачнулся и сломанной куклой осел наземь. К нему бросились арбитры и рабы, но я смотрел на царскую ложу - Ариадна даже не пыталась стереть с лица темное, злое торжество.

Несколько вечностей, прошедших до появления глашатая, я провел, тупо уставившись в стену. В висках копошилась целая стая назойливых "если". Если видели, как сестрица приходила к этому несостоявшемуся победителю... Если остались какие-нибудь следы... Если девчонка просила о помощи кого-то из слуг... или жрецов... Интересно, чем она его опоила? Скользкая тревога по-лягушечьи прыгала в желудке. А я тоже хорош - надо было прижать Ариадну к стенке и не выпускать, пока не признается. То-то она вчера глаза прятала!

Тишина снаружи положила конец моим терзаниям. Ликий из Хании... установили... пыльца золотого лотоса... Сумасшедшая! Собственными руками бы придушил, клянусь небом.

Клокоча от злости, я выскользнул из каморки и направился к подземельям - меня ждал Лабиринт.