Глава XIV
Детство на кораблях
Можно сказать, что мы жили в плавучем городе и, насколько я помню, детьми мы не стремились на землю. Мы стояли на карантине, но могли все же переходить иногда с корабля на корабль.
Корабль живет своей собственной, таинственной жизнью; мы умели исчезать с глаз взрослых довольно легко, несмотря, казалось бы, на ограниченное водой пространство. В январе «Константин» был возвращен его компании и морские семьи могли вернуться на корабли своих отцов.
Мы снова оказались на «Жарком» в бухте Каруба, между «Звонким» и «Капитаном Сакеном», в длинном ряду миноносцев под охраной черного часового на недалеком берегу. Так наступило наше первое Рождество в Африке. Для детей 7 января с помощью французов на «Алексееве» устроили елку. Люша и Шура были еще очень маленькими, и мама не могла их оставить. За мной должен был кто-то приехать. После обеда шлюпка с «Корнилова» подошла к «Жаркому» и в первый раз в жизни я увидела Татьяну Степановну Ланге. Папин друг еще по корпусу, Александр Карлович Ланге, женился на ней в Константинополе, и мы ее не знали. Молодая женщина, которая за мной приехала, покоряла с первого взгляда, как будет покорять она всех до глубокой старости, доживя до 90 лет. Все в ней нравилось: спокойная «неторопливость», какое-то особое милое обаяние, улыбающийся, иногда с ласковой усмешкой, взгляд, даже когда глаза перестанут вас видеть. Такой останется она навсегда, до самой смерти. В тот далекий день в начале 1921 года я была около нее на большом броненосце с кадетами Морского корпуса. Некоторые из них — еще совсем маленькие, многие оторваны от семьи или сироты. Жены преподавателей и персонал корпуса занимались детьми с большой любовью. Все выглядело празднично, весело. Большая елка на палубе, мандарины, финики, разные печенья под ярким январским солнцем — дар страны, которая встретила нас с улыбкой.
После молебна был спектакль народных танцев и совсем неожиданно появились боксеры — один из них в черной маске.
За праздничными днями жизнь установилась монотонная и спокойная. Для меня она сводилась к трем миноносцам — «Звонкий», «Жаркий», «Капитан Сакен» — и к семьям их трех командиров: Максимовичей, Манштейнов и Остолоповых. Мы, дети, легко переходили с одного корабля на другой, но не пытались уходить дальше.
Наш детский мир был очень ограничен — только шесть ребят, скорее четверо, так как Люша и Шура довольствовались друг другом. Самая старшая — лет двенадцати — Вера Остолопова. Она и ее брат Алеша были исключительно дружная пара. Мишук Максимович, резвый и симпатичный мальчик — моложе меня. По-моему, мы никогда не скучали, хотя места для игр недоставало, но вокруг было небо и море и много яркого солнца. Карантин заканчивался.
В одно прекрасное утро большой французский буксир доставил нас в госпиталь Сиди-Абдаля в Феривиле, теперешнем Мензель-Бургиба, в глубине Бизертского озера, для дезинфекции.
Обычно всякая перемена встречается детьми с радостью. Но о госпитале Сиди-Абдаля у меня осталось очень неприятное воспоминание. После почти холодной бани повели нас голыми, женщин и детей, через длинный и широкий коридор на раздачу госпитальной одежды: ночных рубашек или пижам, по выбору, пока дезинфицируют нашу одежду. Как унизительно показалось мне идти, как в стаде, по этому коридору, на глазах госпитального персонала, не всегда скрывающего свое любопытство.
Не одна я, наверное, это чувствовала. Недавно я получила из Финляндии письмо от одного из участников нашей эмиграции, О. Н. Шубакова, который вспоминает о «дезинфекции» в Константинополе с таким же, как я, отвращением: «В женскую баню, куда водили по наряду, вторгался какой-то лейтенант, похлестывавший хлыстиком. В парилку валили для дезинфекции что попало. Дамы, сохранившие каракулевые и котиковые пальто, получали из дезинфекции жалкие, негодные комки съежившихся шкур».
Моему корреспонденту было в то время, как и мне, восемь лет. А что должны были переживать взрослые?!
По прибытии в Бизерту офицеры были обезоружены и первое время находились под строгим надзором. Адмирал Кедров высказал то, что все офицеры чувствовали, в своем обращении к французским властям: «Принесли бы мы с собой чуму, были бы мы вашими врачами или вашими пленными, мы не были бы приняты по-другому». Тем сильнее его чувство благодарности к адмиралу де Бону за оказанный им прием в Константинополе: «В нашем несчастье ничего не могло нас больше тронуть, чем выражение этой симпатии. Мы этого никогда не забудем. Почему принимают нас как врагов на французской территории?»
Многие французские офицеры задавали себе тот же вопрос. Полученные из Парижа разъяснения, возможно, способствовали тому, что в скором времени было разрешено спускаться на берег.
Сколько месяцев пробыли мы в бухте Каруба?.. По некоторым данным, мы находились там до конца 1921 года.
Я знаю, что моей первой школой была маленькая, первоначальная школа в Пэшери. Каждое утро мы на шлюпке подходили к низкому и пустынному берегу, незаметно переходившему в зеленый луг, пересекать который не спеша было одно удовольствие.
С тех пор прошло больше семидесяти лет; никогда не удалось мне увидеть снова этого сказочного для меня в детстве места, находящегося в закрытой военно-морской базе. Когда жизнь ограничена металлической палубой корабля, самый скромный лужок становится безграничной степью с ее бесчисленными богатствами: желтые большие солнечные ромашки, голубой чертополох, острый свежий и неповторимый вкус дикого чеснока…
И все же мы доходили до школы. Я ничему в ней не научилась и совсем не по вине учительницы. Я послушно просиживала несколько часов с полным сознанием выполненного долга. По всей вероятности, не зная французского языка, я искренне считала, что классная работа меня не касается.
Медленно проходили месяцы, хорошая погода позволяла проводить много времени на палубе. Шура, с тех пор как она научилась ходить, начала везде лазить, лазила и падала. Она была покрыта шишками. Полвека спустя она ответила на вопрос приятеля, увлекающегося психоанализом, что ее детство сводится к одному слову: удары! Что мог вынести из этого ученый аналитик?!
Металлическая палуба скользила, борта были плохо защищены. Один раз она упала в море. Демиан Логинович, держась одной рукой за поручни, низко нагнувшись через борт, ждал момента ее схватить, когда, медленно подымаясь, она вынырнула из воды. В другой раз она упала на железный крюк минной дорожки, что оставило ей на всю жизнь шрам на лбу. Удары!
Люша была очень спокойная. Демиан Логинович очень ее любил; у него тоже дочь Ольга, но где-то далеко, в русской деревушке.
Иногда мама с знакомыми ходила в Бизерту: километра четыре, но папа находил всегда какую-нибудь работу. Времени у него теперь было сколько угодно для починки машин, но «Жаркому» никогда они больше не послужат! Летом 1921 года этого еще никто не знал. Надежда еще теплилась!
В России там и здесь вспыхивало сопротивление. Борьба продолжалась еще в Сибири, в водах Дальнего Востока.
В Бизерте, в бухте Каруба, где стояли миноносцы и канонерки, в бухте Понти, где у берега стояли подводные лодки, на рейде, куда вернулись «Алексеев» и «Корнилов», сердца моряков прислушивались. История для них остановилась, время замерло! У просторного и тихого озера, в глубине которого виднелись ложно-вулканические очертания Джебель Ишкеля, под ярким солнцем, которое дает тунисской земле ее особое освещение, мы жили в закрытом мире…
Удивительное лето 1921 года! Как доходили новости до наших потерянных берегов?! Знаю только, что под внешним спокойствием монотонного существования радужные надежды сменялись самым глубоким отчаянием, особенно у молодых, одиноких, оторванных от семей. В первые же месяцы было несколько самоубийств: Шейнерт, Батин, Шереметевский. Двадцатитрехлетний Коля Лутц оставил письмо: просил прощения у товарища, что покончил с собой его револьвером.
13 октября 1921 года скончался от брюшного тифа наш друг Владимир Николаевич Раден, отец моего товарища Славы. Серафима Павловна осталась одна с девятилетним сыном, без всяких средств к существованию. Ходили слухи о сокращении состава эскадры. Многочисленные семьи покинули корабли и были помещены в лагеря: Айн-Драхм, Табарка, Монастир, Надор, Papa. Многие искали работу, чаще на французских фермах. К счастью, ученики Морского корпуса, между которыми было много маленьких сирот, нашли убежище в форте Джебель-Кебир. Морской префект вице-адмирал Варней, отвечая на просьбу контр-адмирала Машукова, предоставил Морскому корпусу этот форт, расположенный в шести километрах от Бизерты, и у его подножия лагерь Сфаят, чтобы поместить персонал.
С 13 января 1921 года Севастопольский Морской корпус обосновался на африканской земле и функционировал в течение четырех лет. Многие его воспитанники получили высшее образование в университетах Франции, Бельгии и Чехословакии.
По окончании переселения с «Алексеева» в корпусе числилось 17 офицеров-экстернов, около 235 гардемаринов, 110 кадетов, 60 офицеров и преподавателей, 40 человек команды и 50 членов семейств. Вице-адмирал Александр Михайлович Герасимов по приходе в Константинополь вступил в исполнение обязанностей директора корпуса, заменив С. Н. Ворожейкина.
Вопросы по содержанию эскадры и корпуса разбирались в Париже. Командующий эскадрой вице-адмирал Кедров в начале 1921 года отбыл во Францию для переговоров о их дальнейшей судьбе. На его место в Бизерте был назначен Михаил Андреевич Беренс.
До сих пор я не могу без горечи думать о чувстве унижения, которое испытывал этот выдержанный, достойный человек с выдающимся прошлым моряка, сталкиваясь с неприятными денежными вопросами. Ему, безусловно, было хорошо известно, что французское правительство в целях сокращения расходов намеревается зачислить во французский флот некоторые русские корабли.
В бухте Каруба мы жили вдали от этих забот, особенно дети. С Верой Остолоповой мы «устроили» наш дом на мостике «Жаркого». Мальчики приходили к нам «в гости». Мы учились плавать в чистой, прозрачной воде бухты. Папа нырял в поисках больших, темно-синих раковин, состоящих из двух половин, которые он разделял в надежде найти в них жемчуг. Случалось, что мы действительно находили в них какие-то черно-коричневые затвердения, не представлявшие никакой ценности.
В конце 1921 года мы все еще находились в Карубе. Помню, что 6 ноября — праздник Морского корпуса — был отпразднован на «Корнилове», по традиции гусем с яблоками. Папа вернулся под утро.
Мама слышала, как Демиан Логинович заботливо предупреждал его об опасности скользких ступеней трапа: «Осторожно, господин командир, ножки не зашибите».
* * *
Если в наши дни никто уже не помнит в Бизерте о приходе Русской эскадры в 1920 году, то в те далекие годы это было важное событие, причинившее много хлопот французской администрации. Это не трудно понять, просматривая в «Истории Туниса» цифры, которые дает Артур Пелегрин, по данным, полученным им от капитана 1 ранга Н. Р. Гутана, при штабе Русского флота: «Из Константинополя в Бизерту… с 6388 беженцами, из которых — 1000 офицеров и кадетов, 4000 матросов, 13 священников, 90 докторов и фельдшеров и 1000 женщин и детей».
Местные французские власти не могли оставить без помощи такое количество людей, лишенных средств к существованию, среди которых были больные, раненые, старики, не способные работать, и дети-сироты. В то же время распоряжения из Парижа предписывали «сократить до минимума расходы по содержанию Русского флота».
С весны 1921 года половина из этих людей ищет работу на тунисской земле в исключительно тяжелых условиях.
«Публикация Комитета Французской Африки, 21 rue Cassette, Paris» в 1922 году сообщает: «Когда в марте встал вопрос о поисках работы для русских, то столкнулись с тем, что не было составлено заранее никакой классификации по категориям трудоспособности и квалификации людей, направленных в Тунис. Большинство принадлежало к дворянскому или мещанскому сословию или же к военно-морскому флоту. Некоторые офицеры и матросы прибыли с семьями.
Тунисская пресса строго отнеслась к эмигрантам. Евреи вспомнили, что Врангель имел репутацию антисемита, социалисты видели в них штрейкбрехеров, рабочие организации и туземное население протестовали без всякого милосердия против возможных конкурентов. Несмотря на эти мало благоприятные условия, несмотря на слишком пассивную покорность некоторых из новоприбывших и неспособность многих проникнуться своим положением и к нему приспособиться, администрация и частные лица приняли на службу в апреле и мае добрую половину этих случайных эмигрантов.
Требовались главным образом: земледельческие рабочие (2050), техники (100), рабочие в рудники (80). Кроме того, сотня женщин устроилась гувернантками или прислугами.
Эти 2825 русских, которые довольствуются скромным заработком, полностью удовлетворены своей работой».
В июне 1921 года насчитывается 1200 человек в лагерях вокруг Бизерты и в глубине страны. Морской корпус под именем Сиротского дома Джебель-Кебир-Сфаят просуществовал до мая 1925 года. На кораблях остался самый необходимый для их существования военный персонал. Семьи расположились на старом броненосце «Георгий Победоносец». На эскадре в 1921 году находилось 1400 человек. Их численность уменьшалась из года в год.
Когда Русский флот и Морской корпус закончили свое существование в 1924—1925 годах, только 700 русских людей находилось в Тунисе, из которых 149 — в Бизерте. В 1992 году из них осталась я одна.
«Георгий Победоносец»
Старый броненосец «Георгий Победоносец», ветеран Средиземноморского флота, превратился в конце 21-го года в плавучий город для семей военных. Его предварительно подготовили для более или менее нормальной жизни нескольких сотен человек, главным образом женщин, детей и пожилых людей. Он стоял в канале у самого города между «Sport Nautique» и лоцманской башней, что позволяло нам свободно спускаться на берег.
Для нас, детей, начиналась фантастическая жизнь. Несмотря на бедность, наше детство состояло из увлекательных приключений. Постоянное общение, общие интересы, дружба, неприязнь — все это была жизнь закрытого учебного заведения, не имеющего в то же время ее отрицательных сторон: мы жили в семьях и при полной свободе.
Впоследствии мне часто снился наш старый броненосец — странные картины запутанных металлических помещений, таинственных коридоров, просторных и пустынных машинных отделений… Это все картины наших запретных похождений, о которых наши родители и не подозревали. Мы знали «Георгий» от глубоких трюмов до верхушек мачт. Поднимаясь по железным поручням внутри мачты, мы устраивались на марсах, чтобы «царить над миром». Мы знали скрытую душу корабля.
На «поверхности» это был городок, полный народа, не имеющий ничего общего с военным судном. Как могло быть на нем такое множество кают?
Надстройки верхней палубы походили на маленькие домики. В одной из них жили Мордвиновы, в другой — Гутаны, в третьей — Потаповы. На мостике, совершенно один, жил Алмазов, который внушал страх ребятам своими резкими манерами, хотя, надо признаться, он никого из нас никогда не обидел — он, скорее, от нас защищался.
Прямой, сухой, с щетинистыми, рыжеватыми усами, он слыл за отшельника у некоторых увлекающихся дам. Высказываемое им пренебрежение к общепринятым правилам вежливости воспринималось как проявление особой святости.
С верхней палубы можно было спуститься на батарейную палубу, где у самого трапа была каюта Рыковых. Здесь я снова встретила Валю, с которой мы мельком познакомились на «Константине».
Ряд кают следовал от бака. В одной из них Ольга Аркадьевна Янцевич часто принимала молодежь; ее сын Жорж учился в корпусе. На корме обширное «адмиральское помещение» было предоставлено школе.
В общей адмиральской каюте с мебелью из красного дерева жила жена начальника штаба Ольга Порфирьевна Тихменева с дочерью Кирой. Семьи адмиралов Остелецкого и Николя помещались на этой же палубе, но с другого борта.
Надо было спуститься еще, чтобы очутиться на «церковной палубе». У самого трапа размещалась наша каюта, а под трапом ютились Махровы. Только на этой палубе был общий зал, где все собирались в обеденные часы за большими, покрытыми линолеумом столами; поэтому я хорошо помню всех ее обитателей.
С правого борта, сразу за нами, следовали каюты Краснопольских, Кожиных, Григоренко, Остолоповых, Ульяниных. В правом отсеке, как в темном закоулке, жили Блохины, Раден, Ксения Ивановна Ланге, Шплет и Зальцбергер. По левому борту, в отсеке, помню только Горбунцовых — вдовец с двумя детьми. В каютах, выходивших в общий зал, помню Максимовичей, Бирилевых, Твердых, Пайдаси, Кораблевых…
Не полагается, может быть, давать такой длинный перечень имен, но я так живо еще всех помню в этом своеобразном мире «церковной палубы».
В субботу вечером и в воскресенье утром столы складывались, чтобы освободить палубу для всенощной литургии. Редко кто пропускал церковную службу.
Только раз или два была я в помещениях на баке — ходили вместе с мамой за Бусей, которую одолжили на ночь Максименкам, чтобы бороться с крысой. Там было мало детей. Главным образом там жили холостяки, и мы слышали, что даже некоторые «пьют вино» — отдаленный квартал, куда не рекомендовалось ходить.
Жизненным центром нашего мира был камбуз. В нем царил толстый кок, прозванный Папашей. Полностью сознавая всю важность своего положения, он священнодействовал с особой торжественностью. Все съестные пайки, выдаваемые французской администрацией, были в его распоряжении. За Папашей числился еще один ценный талант — ему хорошо удавались пироги, которые он пек в праздничные дни. Иногда мы сверху через открытый люк наблюдали, как он, плотный и потный, возился у большой горячей плиты. Я никогда в другом месте его не видела. Он жил, вероятно, в носовом квартале.
Наша школа
Помнится, что на «Георгии» было много детей. Все, конечно, не могли быть приняты в школу; некоторые — слишком малы, другим — за 15, 16 лет. Остальные были распределены на три класса: детский сад, подготовительный и первый класс гимназии. Официально школа называлась «Прогимназия бывшего линейного корабля „Георгий Победоносец“».
Иметь школу у себя дома очень удобно. Достаточно двух минут, чтобы подняться по трапу и, пробежав коридор, быть в адмиральском помещении.
В большой зале мы становились с нашими преподавателями в пары по классам для утренней молитвы.
В нашем, подготовительном классе было учеников двенадцать, из которых многие не умели как следует читать, но в этом возрасте ребенок быстро все осваивает, и от нас требовали серьезной работы. В один год мы наверстали потерянное время и могли следовать программам, соответствующим когда-то в России нашему классу.
Наша начальница Галина Федоровна Блохина была единственной профессиональной преподавательницей. Она окончила Бестужевские педагогические курсы и пользовалась авторитетом у всех учеников. Строгая, но справедливая, она обладала чувством меры и даром преподавания. Арифметика благодаря ей казалась простым и ясным предметом. Нашей классной наставницей была Ольга Рудольфовна Гутан, племянница адмирала Эбергарда, который до 1916 года командовал Черноморским флотом. Совсем не приспособленная к этому миру людского муравейника, она казалась потерянной в каком-то одиночестве. Сдержанная, неразговорчивая, она только в церковной жизни находила полноту окружающего; остальное было горькой действительностью, бороться с которой у нее не хватало сил.
Русский язык она преподавала с любовью, могла бы преподавать и французский, но по строго установленным принципам «только француз мог преподавать французский язык».
Где и как нашли наши попечители для этой цели мадам Пиетри, которая, как я пойму позже, была абсолютно неграмотна?
«Par edzample» — было ее любимым выражением, когда она не знала, что сказать.
Помню, как-то раз я во время урока французского подняла высокий воротник свитера, спрятав в него всю голову, — воротник стоял как длинная шея. Закрыв глаза я мечтала!.. Недолго! Как видно, Галина Федоровна заглядывала иногда в классы. Я почувствовала, как ее рука схватила воротник свитера, и мне оставалось только пытаться высвободить из него голову.
— Не будешь слушать — ничему не научишься!
Слушать! Уметь слушать, заставить слушать, приучить слушать!..
За мою длинную карьеру преподавательницы я испытала на собственном опыте значение этого слова.
Как ни удивительно, самый оживленный урок был Закон Божий, и, конечно, только благодаря личности отца Николая Богомолова. Молодой, большой, сильный и очень бородатый, он кипел энергией. У него был прекрасный голос, что позволило ему позже уехать на гастроли с казачьим хором. Как бы то ни было, он был полон снисхождения к нашим ребяческим прегрешениям. С нашей стороны мы честно учили минимум, который он от нас требовал. Нам с Валей хотелось сделать для него больше, и он обращался к нам, когда хотел получить безошибочный ответ.
«Мои орлы!» — говорил про нас отец Николай.
— А я Кондор, а я Кондор!! — кричал Олег Бирилев… Увы, Кондор часто попадал в угол, не очень об этом сокрушаясь.
Со времен нашей встречи на «Константине» мы с Валей больше не виделись до открытия школы на «Георгии», но теперь мы встречались каждый день. Сознательное детство у нас общее: с одинаковыми интересами, с одинаковыми воспоминаниями. Я уверена, что и по сей день она помнит некоторые совсем другими забытые, казалось бы, маловажные стороны этих лет нашей жизни.
Навсегда будет жить в нашей памяти Громкий Голос — человек, имени которого мы даже не знали; он пел в церковном хоре корабля. С волнением ждали мы, когда его глубокий, мягкий голос как-то особенно захватывающе начнет нашу любимую молитву «Ныне отпущаеши…».
Не всегда, конечно, наша дружба носила такой духовный характер, и смирения у нас было меньше всего! Нелегко воспитатели справлялись с детьми, жившими в таких небывалых условиях.
В классе я считалась хорошей ученицей; у меня даже была пятерка по поведению, но постепенно взрослые переставали быть для меня неоспоримым авторитетом. Дух противоречия очень беспокоил маму:
— Перестань отвечать, когда тебе делают замечание!
— Кто тебя научил дергать плечом?
— Большевичка, ты — настоящая большевичка! — кричала на меня Настасья Ивановна Бирилева, когда я дралась с ее сыном.
Я уже не могла служить примером хорошо воспитанной девочки.
Надо сказать, что Олег, который был в моем классе, нападал всегда сзади на маленьких или более слабых, чем он. Один раз он столкнул Люшу с трапа, в другой раз сбросил Шуру со сходни в воду и как-то без всякой причины ударил мою подругу, тихую Иру Левитскую. Хотел ли он обдуманно мне досадить? В негодовании я бросалась их защищать, и драка всегда кончалась побегом Олега и вмешательством Настасьи Ивановны. И пока она меня обзывала самыми, по ее мнению, оскорбительными словами, я стояла, вызывающе подняв голову, с чувством рыцарски выполненного долга.
Мы жили в богатом мире фантазии благодаря исключительному выбору книг. Помещение нашего класса было в то же время библиотекой корабля. Мы сидели за двумя большими деревянными столами перед черной доской; широкий люк в потолке освещал класс. Вдоль стены, слева при входе, большой шкаф хранил книги, читанные и перечитанные двумя поколениями русских людей: Жюль Верн, Марк Твен, Фенимор Купер, Майн Рид…
А «Рыцари Круглого Стола»! Валя была Изольда, а во мне жила Гвинивера, жена короля Артура…
Сегодня молодежь без труда открывает богатства Божьего Мира; так много удивительных возможностей в ее распоряжении. У нас были только книги… и наше воображение… Мы жили на узкой палубе корабля; у наших родителей не было средств купить билет до города Туниса, но весь свет был перед нами. Мы пересекали океаны, мы открывали континенты. Самые таинственные места — Занзибар, Томбукту — не имели для нас секретов. Волшебство слов становилось мечтой… «Архипелаг в огне»!.. «Тристан да Кунья»!.. Я писала стихи. К маминому дню рождения я приготовила тетрадь поэм. Я хотела стать писателем. Псевдоним был найден: Madame de Lhompierre.
Жизнь уничтожила многое, но не любовь к чтению, не силу воспоминаний.
Полвека спустя, возвращаясь с Мадагаскара, через десять минут после того, как мы пролетели над Дар-эс-Саламом, я увидела Занзибар — большой остров, весь покрытый темно-зеленым лесом. И мгновенно встал передо мной из далекого прошлого герой нашей любимой, зачитанной книги — черный принц Калулу — нежный и быстрый, как газель, в этих лесах; встали смеющиеся лица товарищей, которых забавляло мое тщетное старание выговорить его имя — выходило «Кауу»; встало все наше полное, богатое детство на «Георгии Победоносце»…
Живут ли еще люди, которые, как я, помнят это детство, такое непохожее ни на какое другое? Те, которых я встречала, сохранили о нем лишь отдельные, бессвязные картины. Чаще всего вспоминают наши уроки танцев.
В программе, как раньше в России, были уроки салонных танцев Кира Тихменева, несмотря на свою молодость, занялась их преподаванием. Мы со своей стороны прилагали много старания. В скором времени под аккомпанемент пианино мы танцевали то, что вся Европа танцевала в начале XX столетия: вальс и польку, но также падекатр, падепатинер, падеспань, венгерку и краковяк. Уроки остановились до того, как мы приступили к мазурке. Я всегда об этом очень жалела.
На каждом празднике, организованном школой, был спектакль танцев.
Как удавалось нашим мамам заготавливать костюмы, которые превращали нашу повседневную действительность в увлекательную сказку? Танцевать менуэт в костюме маркизы — это была вечная история Золушки, особенно для меня, всегда беднее всех одетой! Уже тогда я понимала, что означает плохо сшитое платье, сапоги не по ноге.
Даже между мальчишками нашего возраста я нравилась только «несчастным»; другие смотрели на девочек красивее меня. Помню молодого кадета, которого мы называли Штаныкрут, потому что он безостановочно крутил свои слишком большие для него штаны. Он не решался со мной заговорить и, чтобы привлечь мое внимание, ходил на руках. Я узнала от других, что он очень переживал отсутствие матери, которая уехала на работу. Даже мой маленький барон Слава украл у Вали поцелуй, прося ее мне об этом не говорить.
Самым большим школьным праздником была раздача наград в конце года. Мы знали, что книги, предназначенные для наград, заперты в каюте первого класса. Это были французские книги, пожертвованные городскими организациями.
Нам не терпелось узнать, кто награжден, что за книги?
Дверь закрыта на ключ. Но иллюминатор! Не так уж трудно подняться по штирборту. Маленькая для своих десяти лет, я легко пролезла в закрытое помещение. Все книги, приготовленные для раздачи, были аккуратно разложены по столам. Мне оставалось только запомнить, кому они предназначены и по возможности не забыть их названия. Я очень быстро нашла «мою книгу», очень красивую, красную с золотом, большого формата — «Le chateau des Carpates».
Какого автора? Hachette! Легко запомнить!
По-видимому, все французские детские книги были одного и того же автора!
Отчитываясь о своей экспедиции моим товарищам, на вопрос об имени писателя я неизменно отвечала: Hachette.
Повседневная жизнь на «Георгии»
После суматохи первых дней жизнь на «Георгии» стала входить в колею. Несколько дней катера еще подвозили запоздавших. Они выгружались у полубортика церковной палубы — здесь я впервые увидела Колю и Нюру Полетаевых: крепенького мальчика лет тринадцати и худенькую девушку пятнадцати лет. Я их сразу заметила, потому что они казались совсем потерянными, сидя у своих жалких узлов около отца, священника Ионникия Полетаева, очень, как мне казалось, старенького и уставшего. Позже я узнала, что их мама осталась в России с другими детьми. Коля и Нюра знали, что они ее больше не увидят, и в душе, наверное, очень горевали, но в эти сумбурные времена все казалось проще и никто ни на что уже не жаловался. Надо было жить день за днем. Тяжелее было сиротам, которые ничего не знали о своих родителях.
Наше убежище — «Георгий Победоносец» — все еще считался военным кораблем. Правда, его командир адмирал Подушкин был очень мягким со своим экипажем. Помню, что он часто беседовал с мамой на скамеечке в тени тента, который натягивали летом на спардеке.
Андреевский стяг все еще развевался на корме. Детьми мы часто присутствовали при спуске флага и очень дорожили нашим морским воспитанием. Грести в канале, сидеть за рулем, безупречно причалить — все это было для нас очень важно. В разговорной речи мы правильно употребляли морские термины и чувствовали легкое презрение к тем, кто их не понимал. Конечно, наши друзья, кадеты, очень поощряли нашу преданность ко всему морскому. По субботам они часто спускались со своей горы. Летом, когда темнело, мы усаживались на палубе под звездным африканским небом и часами длились наши разговоры. Неудивительно, что мы знали все, что происходит в Сфаяте или в казематах форта Джебель-Кебир, где размещался Морской корпус. Первым в нем обосновался капитан 1 ранга Китицин со своей знаменитой Первой Владивостокской ротой. Они пережили агонию Морского корпуса в Петрограде и исход из Дальнего Востока. Они пересекли в исключительно тяжелых условиях океаны и моря, чтобы добраться до Севастополя в часы эвакуации Крыма. В Бизерте при помощи французских военных они подготовили форт для своих собратьев, оставшихся на «Алексееве».
Стены Джебель-Кебира стали последним убежищем Севастопольского Морского корпуса. Все кадеты, маленькие и большие, говорили о Китицине с большим уважением. Михаил Александрович всецело посвятил себя воспитанию учеников и организации их жизни в Кебире.
У подножия горы лагерь Сфаят приютил семьи.
Наши сверстники, младшие кадеты, часто рассказывали о том знаменательном дне, когда, покинув «Алексеев», на французском буксире они высадились в Зарзуне, чтобы идти… в Кебир. Каждый мог что-нибудь рассказать об этом походе с мешком за спиной и в тяжелых военных сапогах. Взвод сенегальцев под командованием французского лейтенанта проводил их до бани в военном лагере. Больше часа шли они под жарким солнцем, но потом хороший душ, чистое, прошедшее дезинфекцию белье — и усталости как не бывало. Увы, надо было двигаться в обратный путь — вдвое длиннее и мучительнее первого, ибо шел он в гору до самого Джебель-Кебира.
В первый раз садились кадеты на паром, чтобы переплыть канал, в первый раз, к удивлению прохожих, шагали они по улицам Бизерты и, пройдя весь город, вышли на шоссе. Оставалось пройти еще километров пять, на этот раз под проливным дождем. «Гора Джебель-Кебир, — объяснял французский офицер, — по высоте равна Эйфелевой башне».
Бедный такой, вежливый лейтенант. Он шел рядом с капитаном Бергом, в то время как большой черный солдат вел его вороного коня под желтым седлом. Никто из кадет не мог подозревать, как неловко чувствовал себя молодой офицер. Он знал, что находится здесь, чтобы следить за возможными носителями «вируса большевизма».
В архивах, теперь открытых для публики, имеется письмо командующего французским оккупационным корпусом в Тунисе генерала Робийо к генеральному резиденту в городе Тунис господину Кастийон Сэн Виктору от 16 декабря 1920 года с докладом, «что морской префект имеет в своем распоряжении только военные патрули для поддержания порядка у людей, зараженных большевизмом». Тем же числом французские власти Туниса просили Париж прислать «специального агента для наблюдения за русскими революционными кругами. Для усиления мер безопасности в Бизерте в ожидании прибытия эскадры сформирована бригада из четырех полицейских под командой Гилли».
И в то время как французское командование задавало себе столько тревожных вопросов, молодой лейтенант видел только измученных мальчиков, борющихся с потоками рыжей грязи, и их доброго командира, страдающего за плачевный вид своих «господ офицеров». Он не забыл, как утром Берг пошел со своей ротой под душ, что очень взволновало черного часового: «Командан, пур оффисье — аппар. Бен аппар. Па авек матло!» И как Берг старался объяснить, что это его кадеты, что он в огонь и в воду готов идти со своей ротой!..
Только под конец дня добрались они до Сфаята. Мокрые до последней нитки, забрызганные грязью и глиной, малыши старались подтянуться, чтобы войти фронтом в лагерь. На дорожке у белого барака стоял фронт старших гардемарин во главе с капитаном 1 ранга Китициным.
Много позже, когда не будет уже ни нашего «Георгия», ни Морского корпуса, Берг с любовью вспомнит о них в написанной им книге «Последние гардемарины».
В ней я нашла описание тех дней, о которых так часто рассказывали кадеты. Весь личный состав преподавателей и члены их семейств — все эти 470 человек составили маленькое самостоятельное поселение, которое прожило почти пять лет под заботливым управлением вице-адмирала Александра Михайловича Герасимова. Старый моряк, вице-адмирал еще царского производства, крупный, сутуловатый, суровый по виду, он мог иногда поразить всех неожиданным, полным юмора замечанием.
Вот как описывает Берг начало корпусной жизни на африканской земле: «Приехав с линейного корабля „Генерал Алексеев“, директор корпуса в сопровождении контр-адмирала Машукова, желавшего посмотреть, как устроился в крепости открытый им корпус, поднялся в Кебир. Осмотрев все казематы и помещения, адмирал Герасимов выбрал себе скромную комнату, где стал устанавливать и застилать две койки.
— Вот здесь я буду жить, — сказал А. М. Герасимов.
— А для кого вторая койка? — спросил Н. Н. Машуков.
— А для жены моей, для Глафиры Яковлевны, — ответил Александр Михайлович.
— Как для жены, — воскликнул Николай Николаевич, — ведь мы же порешили, что женщин не будет в крепости!
— Она не женщина, — спокойно ответил директор.
— Кто же она? — спросил Машуков.
— Она — ангел, — ответил A. M. Герасимов, и добрая, светлая улыбка озарила все его лицо, — но раз уж мы так порешили, я, так и быть, устроюсь внизу в Сфаяте».
Под руководством адмирала Герасимова программы занятий были преобразованы для подготовки воспитанников в высшие учебные заведения во Франции и в других странах. До конца дней продолжал Александр Михайлович переписку со многими из своих воспитанников, сохранив в их сердцах благодарную память.
На «Георгии Победоносце» мы жили, скорее, в какой-то анархии. Старый броненосец постройки 1892 года не имел уже больше ничего военного. Все было на нем перестроено, и даже само славное название «Победоносец» острословы заменили на «Бабаносец».
Что делали эти дамы целыми днями? Конечно, каждая приобрела собственную каюту, мыла посуду и стирала семейное белье, но все принимали участие в «общественных работах». Помню еще, как отбирали горы камешков из чечевицы и каждый день чистили овощи. Рассказывали, что Ольга Порфирьевна Тихменева, жена начальника штаба, срезала с картошки такую толстую кожуру, что ее пришлось определить на другую работу. В часы обеда и ужина кто-нибудь из семьи становился в очередь перед камбузом.
По утрам ходили за кипятком для чая. При воспоминании о легких жестяных чашках я до сих пор чувствую сладковатый металлический вкус во рту. Тем более ценю я теперь удовольствие пить чай из тонкого фарфора! С чаем ели мы толстые ломти круглого солдатского хлеба.
Каждая семья получала в достаточном количестве несколько хлебов, и часто даже они оставались. Мы с Валей ходили их продавать в кварталы «Маленькой Сицилии». У нас были даже свои клиенты; мы получали за хлеб несколько сантимов, которые приносили маме. Добрые итальянские «мамб» относились к нам очень дружелюбно, но я тогда уже поняла, что никогда не стану хорошей коммерсанткой. Продавать беднякам, даже более бедным, чем мы, смотреть, как они считают монетки, протягивать руку, чтобы их взять, — все это было очень тяжело.
Но у меня осталось красочное воспоминание об этих кварталах «Маленькой Сицилии», которые исчезли в 1942 году. Снесенные бомбардировкой, они не были заново отстроены.
Все эти домишки строились на один лад самым простым образом — две комнаты и кухня. С улицы входили прямо в столовую, в которой, по-видимому, ели только в исключительных случаях; на буфете — фотография новобрачных и сервиз для ликера; на стене — красочная картина «Нимфы у фонтана».
По вечерам в хорошую погоду стулья выносились на пустырь перед домом и семьи «дышали воздухом». Иногда слышно было пение, но никогда не пели женщины, только молодые мужчины — соло с гитарой.
Красота неаполитанских песен и наших, таких далеких бизертских ночей!
В начале 20-х годов в Бизерте автомобилей почти не было, не было ни радио, ни, конечно, телевидения. Если под конец дня на улице еще задерживались запоздалые прохожие, то с темнотой все смолкало и ничего не могло быть прекраснее, чем одинокий, страстный, молодой голос в тишине ночи.
На «Георгии» мы тоже пели, только смешанным хором — мальчики и девочки. Среди старших кадет встречались обладатели прекрасных голосов. У Коли Полетаева был очень приятный голос, к тому же он хорошо знал русский фольклор. Летом, когда спадает жара, когда воды темнеют и широкое небо покрывается звездами, мы устраивались на корме между двумя люками прямо на палубе, и разговорам нашим не было конца.
О чем только мы не рассуждали! И, конечно, пели! Пели «Бородино», пели «Великий 12-й год». Хотелось плакать — так сильно переживали мы эти «напевы победы», но говорить об этом не полагалось. Можно только петь. Петь, как поется все остальное, и часто даже кто-нибудь задорно переходил на веселый, модный «Cake Walk» — «Мы все только негры…».
В Морском корпусе музыка занимала важное место. При корпусной церкви, в полутемном каземате, сразу же создали хор из кадет, гардемарин, дам, офицеров и служащих. Существовал также духовой оркестр под руководством старшего лейтенанта Круглик-Ощевского. Скоро вся Бизерта могла оценить этот оркестр, которому, увы, часто приходилось сопровождать траурные процессии до маленького европейского кладбища. В те трудные годы смертность была большая.
В июле 1922 года умерла Ольга Александровна, жена адмирала Николя, любезная, престарелая дама, как нам казалось, ей было за пятьдесят. Сам адмирал, хрупкий, очень скромный, казался нам, детям, тоже очень старым, вероятно, оттого, что у него была борода. Очень редко выходил он из каюты, для того чтобы посидеть под тентом на скамейке, и всегда к нему подсаживался Алмазов. Адмирал тихо скончался спустя несколько месяцев после смерти жены, в апреле 1923 года. В том же году, 18 мая, умерла Глафира Яковлевна Герасимова. Все ее любили и очень жалели, так как она долго страдала. В их маленькой, бедной кабинке, на коленях у ее кровати горько рыдал адмирал, такой обыкновенно молчаливый и сдержанный. Корпусные столяры сделали гроб, и генерал Завалишин обвил его собственноручно глазетом и кружевами.
Офицеры несли гроб на высокий Кебир в церковь, где покойница так любила молиться. Гардемарины стояли шпалерами по всей горе, и вся дорога была усыпана цветами, собранными маленькими кадетами. Морские и сухопутные французские офицеры и их дамы, представители русской эскадры, все экипажи Кебира и Сфаята запрудили церковь, коридоры и дворы крепости. Корпусной хор пел заупокойную литургию медленно и торжественно. Длинное погребальное шествие двинулось на далекое бизертское кладбище, где в глубине вдоль левой стены уже белели русские могилы.
В течение двух лет еще заботился старый адмирал об учениках Кебирского корпуса, но от реальной жизни он совсем отошел. В хорошие летние вечера можно было видеть его высокую фигуру в белом по дороге в Надор. Он всегда гулял одной и той же дорогой, всегда один.
В 1924 году, когда существование эскадры и Морского корпуса подходило к концу, еще две смерти тяжело поразили остававшихся в Бизерте.
На одной из фотографий Сфаята стоит доктор Марков с женой, дочкой и сыном, все в белом на фоне диких пальм. Маленькая Шура улыбается счастливой детской улыбкой. О чем думает Анна Петровна Маркова, слегка склонив голову, с книгой на коленях? Есть что-то обреченное в этой молодой еще женщине. Очень скоро она в два дня скончалась от гриппа. Ее похоронили дождливым ноябрьским днем все в том же, теперь заброшенном углу кладбища.
Возвращаясь с кладбища, молодой гардемарин Николай фон Плато простудился. Он умер 5 декабря; 17-го ему исполнилось бы 20 лет! В бреду, борясь со смертью, он умолял товарищей убрать от него цветы и венки.
Прошли десятки лет, и даже мне трудно найти его могилу. В бедном, покинутом углу бизертского кладбища она сровнялась с землей и на осколках мраморной плиты скоро исчезнет последнее о нем воспоминание:
«Николай Леонидович фон Плато.
Гардемарин Русского Флота
17/12/1904 — 5/12/1924».
Под звуки траурного марша оркестр проводил до мусульманского кладбища верного вестового адмирала Герасимова татарина-джигита Хаджи-Меда. Его хоронили с воинскими почестями как Георгиевского кавалера, и мусульманское население было удивлено и тронуто, что русские офицеры хоронят с таким почетом солдата-иноверца.
Христианское население тоже заметило духовой оркестр. Ежегодно в день Успения — 15 августа — большая процессия, главным образом итальянцы, носила статую Мадонны по улицам Бизерты. Оркестр был приглашен принять участие в церемонии, и мелодия «Коль славен» сопровождала в те годы торжественное шествие. Исключительная красота русского православного пения общепринята в музыкальном мире.
Привезенные из России партитуры Гречанинова, Архангельского, Чеснокова находились в распоряжении в той или иной степени музыкально образованных дирижеров. Везде, где русские обосновывались, зарождался хор: в городах, на «Георгии», в лагерях… Беженцы, потерявшие все, порой даже уважение к самим себе, обретали чувство собственного достоинства перед Богом.
Достоинство, людское уважение — все чувствовали в них необходимость, чтобы переносить трудности тесного общежития в исключительно сложных условиях. Несколько сотен человек разного социального происхождения, разного воспитания, образования и возраста годами жили в ограниченном пространстве корабля. И все же мы, дети, от этого не страдали. Детство наше было исключительно богато, несмотря на материальные трудности. Старые принципы воспитания сыграли, конечно, свою роль, но они не всегда были приемлемы. Полнота нашего детского мира во многом обязана нашему религиозному воспитанию, определявшему повседневную жизнь.
В школе перед началом занятий утренняя молитва была общей. Вечером молитва была личным делом каждого. Помню, как перед сном, стоя на коленях на кровати, перечислив всех членов семьи, я добавляла иногда имя какого-нибудь героя, который казался мне особенно достойным Божьего снисхождения. Иногда упоминала какого-нибудь давно усопшего, незаслуженно, как мне казалось, всеми забытого.
Случалось, что, к собственному стыду, я сокращала этот перечет имен и даже выпускала слова молитвы, но никогда не могла положить голову на подушку, не перекрестив ее широким крестом. Я вспоминала тогда глубокую и спокойную мамину веру. «Бог простит», — часто говорила она.
Мама пела в церковном хоре, я приучалась слушать, абсолютно не обладая музыкальным слухом.
Никогда я не научилась петь, но зато научилась слушать. Не стану утверждать, что в 10 лет я внимательно следила за ходом службы, скорее я ждала знакомые молитвы и часто в ожидании конца, устав стоять прямо, переступала с ноги на ногу, сгибая колени. Не всегда я понимала старославянский, полный поэзии текст, но иногда слышалось мне в нем нечто несравнимо великое. Воспоминание о тихих всенощных на «Георгии» — одно из богатств нашего исключительного детства.
Полутемная церковная палуба старого броненосца, золото икон в мерцании свечей и чистая красота в обретенном покое вечерней молитвы «Свете тихий»! Она летит через открытый полупортик над темными водами канала, над гортанными голосами лодочников, летит все дальше, все выше к другому берегу, к холмам Зарзуны, где ее унесут к небу морские ветры…
Каждый человек, какого он ни был бы ума и образования, может носить в себе это все превышающее чувство. Я хорошо помню старого, почти неграмотного матроса Саблина, который просил маму подать записку в церковь с именами близких ему людей, «чтобы о них помолились».
— О здравии или за упокой? — спросила мама, приготовляя два листка.
Саблин колебался не больше секунды и сделал жест, что это неважно:
— А вы пишите, там разберут! — И он показал на небо.
Итак, несмотря на потерю родной страны, церковь продолжала жить на кораблях, в лагерях, в казематах, в частных квартирах.
Письмо
Быть отрезанным от мира и ждать новостей, ждать писем, которые никогда не приходят, — мы все хорошо знали это чувство. Но, как это ни странно, именно тщетное ожидание делало час раздачи почты важным моментом беженского дня. В Морском корпусе издалека было видно лейтенанта — почтальона, который поднимался из Бизерты на мотоцикле. Ухо ловило его приближение. По вечерам зимой глаз следил за передвижением его фонаря между бараками Сфаята.
Однажды и нам пришло письмо! Бабушка писала из Сербии, страны, которая приняла Русскую армию. Их жизнь налаживалась с помощью югославского правительства и благодаря симпатии, которую король проявлял по отношению к русским. Окольными путями Анна Петровна сообщила бабушке о жизни в Рубежном после нашего отъезда. Дом стал Сиротским домом — для нас это было Божьим благословением. Парк вырубили, и во фруктовом саду деревьев больше не было.
Анна Петровна с горестью писала о вскрытых семейных могилах, об их уничтожении грабителями в поисках несуществующих сокровищ… Что могли думать Адамовичи, потомки поляка, которые больше ста лет жили при усадьбе? Они знали все о Рубежном со дня его рождения, о далеких годах усилий и любви, видели, как полно жило создаваемое общими усилиями поместье, и теперь переживали его полное разрушение. Иван, сын цыганки, который в старости одиноко бродил по пустынным тропам Рубежного, предвидел ли он этот конец?
Не стало больше моего очарованного царства! Оголенный стоял белый дом на вершине холма. Невесело глядели его многочисленные окна, ничем не защищенные от степного ветра. С этой поры стал мне сниться один и тот же сон. Повторялся он не часто, но в течение всей моей жизни: я поднимаюсь по заросшей тропе в поисках моего потерянного царства все выше и выше, знаю, что дом прячется там, за деревьями, но парк расступается и превращается в голое поле. Вдалеке — мимолетное видение — белый дом. Он удаляется, исчезает из глаз, скрывая свою тайну. Я знаю, что это только сон, стараюсь его удержать, найти знакомые картины, заглянуть хоть на мгновение в милое прошлое…
Возможно, что еще ребенком я знала, что ничего не исчезает бесследно; надо только сильно помнить! И складывались в детской голове слова, которые много позже вылились в стихи и музыку. Слова надежды, которая ищет свой путь:
Как вернуться в старую усадьбу?
Как найти дорогу в небытие?
Только сердце может хранить правду,
Рассказать, что было, что прошло.
«Георгий» 1922 — 1923 годов
Можно только удивляться тому, что, несмотря на все трудности, жизнь на «Георгии» скоро вошла в нормальную колею, потекла, полная, деятельная, богатая возможностями для нас — детей. Школа нас многому научила. Если даже наши преподаватели и не были профессионалами, то их культура и добросовестность вполне заменяли их неопытность. Они строго придерживались верного принципа воспитания — создавать интересы, соответствующие детскому миру.
Выбор книг, разговоры о прочитанном — наши родители очень за этим следили. Помню, как оживился папа, когда увидел в моих руках «La dame de Monsoreau».
Он живо и красочно восстановил французский двор XVI века, правда, через героев Александра Дюма и выходки Шико — придворного шута. Долго потом в моем воображении Франция была похожа на прекрасную Диану в ее парке Монсоро.
Валина мама — Полина Ивановна — тоже нам часто читала. До сих пор помню толстую книгу об Англии, которой она смогла нас заинтересовать.
Раз в неделю профессор Кожин, ассистент известного хирурга профессора Алексинского, читал нам Гоголя в большом зале адмиральского помещения. Его умение читать оставило у нас в памяти незабвенные картины великолепия украинских ночей, Днепра, казацкой удали и очарования вечеров на хуторе близ Диканьки.
С большим удовольствием собирались мы иногда в каюте Горбунцовых. Умостившись вокруг столика, мы ждали раздачу винограда. Были разные сорта: мускат, виноград из Корниша, из Раф-Рафа… Каждый из нас мог выбирать что хотел. Сам Горбунцов уже нашел себе работу в городке и мог позволить себе некоторые траты. Он был вдовец, один воспитывал двоих детей и не без основания полагал, что нашел удачный способ собирать нас почаще вокруг книги. Пока каждый из нас занимался своим виноградом, он читал нам Пушкина, вероятно рассказы. Особенно любили мы Дубровского.
Мы увлекались русской поэзией, знали множество стихов наизусть, с которыми не раз выступали на детских вечерах. Писали мы еще по старой орфографии, строго следуя программам дореволюционного времени.
Во втором классе мы начали учить латынь. Алмазов, взявшийся посвящать нас в тайны латинской грамматики, оказался менее страшным, чем мы предполагали.
Открытие математики, геометрии и алгебры было делом генерала Оглоблинского, который преподавал также в специальных классах Морского корпуса. Прозванный «богом девиации», он оставил у своих учеников исключительное воспоминание. Даже преподавая в младших классах, он был всем понятен — настолько он всегда был ясным и точным.
Пению нас учила энергичная Вера Ивановна Зеленая. В молодости она училась музыке в Италии. Что касается гимнастики, то нас водили на бизертский стадион, где мы участвовали в состязаниях с учениками бизертских школ; общались с ними с симпатией, но скорее молча, так как французского языка еще не знали. Помню все же, как мы пытались разговаривать с хорошенькой девочкой нашего возраста, которую мы прозвали «Розовая» за ее милую улыбку и розовое платьице. Наши первые встречи с бизертскими школьниками были очень дружелюбными.
Мы также имели право посещать «Sport Nautique» — морской клуб, около которого стоял наш «Георгий». То был частный клуб, где царил сторож по имени Доминик, вероятно, бывший французский матрос, который везде появлялся в полосатом бело-синем тельнике с красным помпоном.
«Sport Nautique» в те далекие годы был окружен деревянным забором, вдоль которого тесно стояли кабинки. Члены клуба могли снять кабинку на год, и жаркими, летними днями часам к четырем матери семейств с ребятами шли на пляж, часто пересекая весь город. Это были часы отдыха в шезлонгах с вязанием в руках, в то время как дети барахтались в воде. Молодежь постарше проводила у моря целый день с самого утра.
Мы спускались с «Георгия» и были сразу на пляже. Какое-то благотворительное общество раздало нам полосатые купальные костюмы — красные с белым и синие с белым — до самых колен. Мы быстро научились плавать вдоль мостика, сначала «до первого камня», потом «до второго камня» и, наконец, до буйка. Клуб был частным, и все бизертяне не могли быть его членами. Длинный ряд кабинок вне клуба тянулся вдоль Пальмовой аллеи до казино у самого Старого порта. В наши дни трудно представить, какое оживление царило в Бизерте в начале 20-х годов. За исключением властей и богатых фермеров, все ходили пешком. Никто не мог ходить купаться на Корниш, тем более к Гротам или на Уэд Дамус. Редко кто мог нанять коляску с двумя лошадьми для прогулки вдоль моря к Белому мысу между садов и огородов. Легче было дойти до пляжа Зарзуны; надо было только переплыть канал на пароме и выйти на дорогу в Тунис. Две черные нефтеналивные цистерны существовали уже тогда, но, конечно, не было еще нефтеперегонного завода. Во всяком случае, цистерны не загрязняли пляж — вода бухты до самого мыса Зебиб была ярко-голубой, а песок дюн — золотистый, и мы собирали горы разновидных ракушек. На «Георгии» мы играли «в солдатики», расставляя ракушки по ротам, батальонам и полкам, но, конечно, чаще всего мы собирались на пляже в Бизерте. Здесь мы встречали детей нашего возраста, казалось, таких на нас похожих, но все же совсем от нас отличных — первый жизненный опыт: суметь понять другого и самому стать понятным для него. Детям с детьми это сделать легче. Понять взрослых труднее.
Помню наше удивление, когда мы увидели попечителя школы Константина Ивановича Тихменева, продающего лимонад под пальмами при входе в «Sport Nautique». Он держал товар в деревянной кабинке и предлагал также пирожные и пончики.
Множество других продавцов устраивались около «Георгия» и быстро научились по-русски предлагать свой товар:
— Смотри сюда! Ешь на здоровье, будешь толстый, как капитан Брод!
Так зародилось мнение, что арабы очень способны к языкам. Про русских будут говорить то же самое. Мне, скорее, кажется, что необходимость — лучший учитель.
С окончанием лета жизнь на «Георгии» возвращалась в свою нормальную колею. Несмотря на отъезды, на корабле было еще много народа. На место адмирала Подушкина командиром был назначен Сергей Львович Трухачев.
Сергей Львович во время первой мировой войны руководил важными операциями в Балтийском море, а теперь командовал недисциплинированными ребятами и не знал, что делать.
Бедный Сергей Львович! И смерть его была очень печальна. Похоронив жену в Тунисе, он в восемьдесят лет собирался уехать с племянницей в Соединенные Штаты, но выезд потребовал длинных формальностей, ему приходилось часами ожидать их оформления. Старенький, уставший от путешествия, он скончался через несколько дней по приезде в США.
Вспоминая далекие годы, я вижу такое множество лиц, событий, что мне трудно передать их по порядку. Живя в женском кругу, каждый помимо воли участвовал в жизни соседа. Казалось, что живем мы в каком-то вихре сватовства, свадеб, разводов, иногда, увы, драм, болезней и смертей!
Детьми мы многое слышали, но, к счастью, обыденные сплетни скользили по нас, как-то не затрагивая!
Мы очень любили свадьбы — торжество венчания, нарядные одежды, праздничные угощения; все это переживалось нами очень глубоко. Иногда иностранные гости присутствовали на церемонии. Для тех из них, кто никогда не был в России, вся эта обстановка была характерным проявлением славянской души — «l'ame slave». Особенно хорошо помню свадьбу Киры Тихменевой с Лекой Герингом — самым красивым женихом, которого мы когда-нибудь видели.
Когда он появлялся на «Георгии» в белой морской офицерской форме — высокий, стройный, молодой, — мы бегали с Валей за ним, стараясь приложить к его спине наши пять пальцев. Так он становился для нас индейским вождем Грязная Пятерня — честь, которой он старался избежать, убегая от нас со смехом.
Разводы не сопровождались никакой церемонией, и, следовательно, нас не интересовали. Помню только, как кто-то упомянул Анну Каренину: «Много теперь стало ей подобных, но ни одна под поезд не бросается». «Слава Богу», — сказала бы я теперь.
Молодежь много танцевала. Наши, еще молодые родители понимали, что девушки, гардемарины, кадеты мечтают о балах и музыке.
В большом зале адмиральского помещения, разукрашенного и ярко освещенного, пары танцевали с увлечением, которого я потом больше никогда не встречала. Мы, младшие, более или менее открыто проскальзывали в зал, чтобы полюбоваться танцорами… полюбоваться или посмеяться!..
Вот группа танцует Cake Walk: самая младшая с лицом, вымазанным сажей, танцует, гримасничая и извиваясь, ловкая и гибкая… Это Ира Мордвинова! Пара, прыгающая на цыпочках в польке, — Ольга Аркадьевна Янцевич и мичман Парфенов. Они маленькие и легкие и относятся к танцу очень серьезно. Она распустила свои длинные каштановые волосы, он больше, чем когда-нибудь, походит на «Китайскую Будородицу», как мы его прозвали.
Уже старое танго «Под знойным небом Аргентины» Кира танцует с Герингом артистически. Бывало, что по случаю какого-нибудь официального праздника командующий эскадрой адмирал Беренс считал себя обязанным появиться на балу. В один из таких вечеров, стоя скромно у входа в зал, он, вероятно, обдумывал, как проявить свое участие в празднестве. Случайно его взгляд упал на меня — в одну секунду вопрос был решен: «Хочешь ли ты сделать со мной тур вальса?»
Тогда я, моментально спрыгнув с высокой тумбы, ноги по правилам в третьей позиции, подняв голову влево, со всей важностью моих одиннадцати лет пустилась с адмиралом в широкий тур вальса вокруг танцевального зала.
Освободившись от своих светских обязанностей, адмирал меня галантно поблагодарил и удалился.
Дорогой Михаил Андреевич! Никогда не мог бы он подумать, что воспоминание об этом танце будет жить так долго!
* * *
Другой незабываемый бал этих лет был дан зашедшим в Бизерту аргентинским учебным судном «Presidente Sarmiento». Не обременяя себя дипломатическими соображениями, аргентинцы пригласили моряков обеих эскадр, стоящих в порту: французских и русских офицеров и их дам. Не знаю, как смотрели на приглашение французские власти. Может быть, чувствовали себя неудобно. Зато очень живо помню веселое возбуждение наших дам, готовящихся к балу, беспрерывное движение аргентинских и русских катеров, восторженные рассказы на другой день. Так у нас и осталось в воспоминаниях, как чествовали аргентинцы русских дам, как были они особенно галантны и внимательны. Так неожиданно, так свежо повеяло из далекого прошлого!
Праздники
Для нас, детей, «праздник» означал прежде всего подарки и угощения — пирожные, сладости, которых мы были обыкновенно лишены. Вероятно, что от этого недостатка в сахаре у меня на всю жизнь остался особый интерес к пирожным, даже без всякого желания их съесть. В незнакомых городах, в чужих странах я никогда не останавливаюсь перед ювелирными магазинами, но не могу равнодушно пройти перед кондитерской или перед книжным магазином.
На «Георгии» время от времени кто-нибудь справлял день рождения, правда, очень редко, так как ни у кого не было денег. Я помню два таких праздника.
Андрей Потапьев справлял свои 16 лет очень весело, нас было много в их каюте на палубе и, по общему мнению, царило изобилие — слово нам нравилось. Почему-то из всего этого изобилия мне запомнились лишь сардины в прованском масле.
Как-то в каюте Остелецких праздновали день рождения их дочери Киры, которой исполнилось одиннадцать лет. Кира очень волновалась, раздавая виноград: как бы некоторые не были его лишены, если другие съедят много!
Ее брат Ника, большой широкоплечий кадет с заразительным смехом, иногда появлялся на «Георгии», но в тот день он не смог прийти из корпуса.
Конечно, самыми большими были религиозные праздники, которые разделяли учебный год. Они нам скрашивали повседневную жизнь, мы их ждали, мы к ним готовились.
На Рождество школа давала спектакль, в котором участвовали все классы, даже самые маленькие. Какое удивительное количество текстов в русской литературе, подходящих к каждому детскому возрасту!
Французское ведомство посылало нам большую елку, и несколько дней мы при помощи наших учителей готовили гирлянды, звезды, фантастические фигурки, вырезая и склеивая цветные бумаги: золотые, красные, серебряные…
Рождественский вечер всегда проходил с большим успехом; мы сами были в нем главными актерами.
После удачного спектакля, после рождественских песен начинался бал. Маленькие уходили спать, а мы могли показать наше умение танцевать: грацию падеспань, удаль краковяка, живость венгерки… Мы, как в сказке, переживали Рождественский вечер! А потом еще долго вспоминали о нем, обсуждали, старались как можно дольше сохранить подаренные нам пакеты со сладостями в разноцветной бумаге, перевязанные бантом. Каждый из нас получил одинаковое количество мандаринов, фиников, орехов, конфет с хлопушками и палочек шоколада.
Совсем с другим чувством ожидали мы светлый праздник Пасхи. Для православных Пасха — Праздников Праздник. Мы знали, что вся Россия в былое время молилась в Страстную неделю. Мы знали ее значение. В Страстной четверг мы следили за чтением 12 глав Страстей Господня.
Конечно, мы не могли еще понять всю трагедию дороги к Голгофе, но мы чувствовали ее красоту. Мы переживали явление Христа перед Пилатом, нас волновал и оставшийся на веки без ответа вопрос «Что есть истина?».
Мы ждали с замиранием сердца момент троекратного отречения Петра, и, когда, после восьмой главы, все вставали на колени, казалось, что все вокруг перестает дышать, чтобы не пропустить самых первых нот «Разбойника»…
В Страстную субботу непривычная тишина царила на старом броненосце, прибранном, выдраенном, вкусно пахнущем куличами, которые целую неделю пек Папаша. С одиннадцати вечера церковная палуба наполнялась народом. Приходили и люди уже живущие в городе и его окрестностях.
Мы глубоко переживали светлую радость Пасхи; после Великого Поста, после говенья как ждали мы этого первого: «Христос Воскресе! Христос Воскресе!»
* * *
Вести издалека доходили до нас редко, и все больше печальные. В начале 1923 года скончался в Белграде генерал Кононович, мой милый «кузен».
Я много плакала.
Через Красный Крест мы получили письмо от тети Кати. Она жила с семьей в Парголово в очень тяжелом положении. Мама, помню, послала ей сахар, но при получении на него наложили такую пошлину, что пришлось отказаться от посылок.
На «Георгии» мы не голодали. Детям даже раздавали добавочный полдник в 4 часа. Каждая из матерей по очереди варила манную кашу. «Неудачным» был день Марии Степановны Максимович. «Комки! Всегда комки», — повторяла она, заглядывая в большую кастрюлю на примусе. И как не удивительно, никто на нее за это не сердился, так очевидны были и ее старания, и ее огорчение. Зато нас очень баловала мама Ксении Кобзевой. Она добавляла в свою кашу молоко и изюм. К сожалению, Кобзевы вскоре уехали с надеждой разбогатеть. Рассказывали, что отец Ксении открыл сплав, уменьшающий хрупкость чугуна. Все этому удивлялись, так как он даже не был химиком.
Несмотря на отъезды, оставалось еще много детей, когда на «Георгии» вспыхнула эпидемия кори. Всех детей поместили в госпиталь, к большому огорчению наших матерей. Не без основания они полагали, что при такой обыденной детской болезни они смогли бы ухаживать за нами лучше, чем чужие люди в неизвестных условиях.
Госпиталь «Карубье» находился вне города по дороге в Пешри. Расположенный на возвышенности, он ничем не был защищен от ветра, который проникал в неотапливаемые бараки через щели в окнах и дверях. Днем доктор регулярно делал обход больных, за нами следили сиделки, а вот ночью мы оставались одни. Дети, даже совсем маленькие, как мои сестры, были покинуты — другого слова нет — в самые трудные для больных часы. Администрация госпиталя категорически отказала нашим матерям дежурить по очереди. К счастью, главный доктор Сюрен согласился наконец, чтобы одна русская дама, которую он знал лично, оставалась с нами ночью.
Без сомнения, благодаря этой добровольной сиделке — у нее даже не было своих детей — обошлось без тяжелых осложнений. Всего, конечно, избежать не удалось, так как никто, за исключением наших родителей, не беспокоился ни о чересчур ярком свете, ни о постоянных сквозняках.
Я никогда не забуду наше пребывание в «Карубье»! Впоследствии, когда на мне будет лежать ответственность за больного, я никогда не оставлю его одного.
Детьми мы не отдавали себе отчета в том, что переживали наши родители. Мы даже очень весело провели период выздоровления — период неожиданных каникул! С беспечностью мы составляли списки подарков, прося маму принести их в следующий раз. Хорошо еще, что наши требования отличались скромностью и мы умели довольствоваться малым.
Госпитальный стол нам нравился. На отдельных подносах салат, пюре, курица и десерты — все это казалось вкуснее, чем в кастрюлях Папаши. Наступала хорошая погода, и часовые-сенегальцы нам весело улыбались, когда нас выпускали на солнышко.
Мы вернулись на «Георгий», полные впечатлений о наших «приключениях» в госпитале. Мы снова были в кругу своих товарищей, избежавших кори, снова с кадетами, которые ждали нас с нетерпением.
Эпопея наших стоически перенесенных страданий дала зарождение культу «силы воли», который обязывал совершить смелый поступок, проявить храбрость.
Однако не всегда легко проявить свое геройство! Поначалу мы решили спуститься в трюм старого броненосца и разыскать в лабиринтах пустых коридоров «пятую топку», в которой, по рассказам, был сожжен во время революции священник. Его дух не мог навсегда покинуть места, где еще таилась сила пережитого… Многие под разными предлогами проявили малодушие, нас осталось немного. Из девочек только Ира Мордвинова, Валя и я. Из кадет помню только Колю Полетаева, Горового и Жоржа Янцевича.
Через узкую дверь на носу, где в тот час никого не было, мы пробрались в машинное отделение… Очень скоро мы почувствовали себя в другом мире: везде тишина и полумрак. Мы шли осторожно, наугад, разговаривая вполголоса, освещая иногда при повороте дорогу быстро гаснущей спичкой. Как могли мальчики знать, каким трапом спускаться? Везде царила полная темнота, и этой темноте, казалось, не было конца! Случайность или нет, но мы наконец попали в большое отделение, где, очевидно, находились машины, как мне показалось, — огромные моторы.
— «Пятая топка», — прошептал Жорж, останавливаясь перед металлической дверцей, которая могла бы прикрывать топку; мы не сомневались, что это была пятая!.. Освещая свечкой, мы осматривали дверцу на расстоянии. Мне показалось, что она была слишком мала, чтобы пропихнуть через нее священника, особенно, если он похож на крупного отца Николая, но я не решилась высказать свое мнение. Мы стояли в торжественном молчании. Настал момент проявить свою силу воли, стойко выдержав физическую боль. Перочинным ножом мальчики, каждый по очереди, надрезали кожу до крови. У меня появилась красноватая полоска, но Валина царапина упорно оставалась белой. Наверное, Горовой ее пожалел.
— Уходим! — сказал он решительно. — Время возвращаться.
Теперь нам все время пришлось подыматься. Но когда мы добрались до выхода, оказалось, что палуба, такая пустынная в начале нашей экспедиции, была теперь полна народа: люди с чайниками в руках ждали кипяток для вечернего чая.
Нам строго запрещалось лазать в машины. Надо было искать другой выход… Увы! Оставалось только вылезать через отверстие, оставленное трубой, унесенной когда-то бурей вблизи Сицилии.
Предприятие на этот раз действительно опасное, так как можно было сорваться и упасть в глубокий трюм. Меня считали сильной, и я долго висела одна, вцепившись в край отверстия, не в состоянии подтянуться. Ира и Валя признавали свою слабость, и им быстро пришли на помощь. Наконец с помощью «силы воли» и я, в свою очередь, очутилась на мостике.
Позже, обсуждая нашу тайную экспедицию, мы с возбуждением почувствовали всю таинственность пережитого, когда Горовой мрачно заявил, что была минута, когда при слабом мерцании свечи он ясно увидел колеблющийся призрак за нашими спинами.
— Я не хотел пугать девочек. Поэтому я предложил уходить.
Так окончились наши усилия по воспитанию «силы воли».
* * *
И вот настал печальный 1924 год, год всех разлук.
Мы горько плакали, когда умерла наша любимая маленькая Буся. Как выразить горе, когда ее маленькое тельце, зашитое в наволочку, исчезло в водах канала. Маленькое тельце… но столько верности, любви и понимания!
Понемногу «Георгий» пустел.
Школа тоже опустела. Нас оставалось только несколько учеников. За исключением Оглоблинского и Алмазова, все другие учителя оставили нас в покое. Их тоже стало гораздо меньше. Мы прятались за разложенными на столе книгами и, склонив голову, рисовали.
Очень легко было играть в зубного врача: перочинные ножики и стальные перья, чтобы делать дырки в дереве стола, промокательная бумага и чернила, чтобы их пломбировать, и сосредоточенное, старательное выражение лица, чтобы обмануть учителя.
Вне школы, менее занятые, свободные от наблюдения, мы делали больше глупостей. Полная неизвестность перед будущим, которая волновала наших родителей, нас совсем не трогала. И теперь еще страх перед будущим, на который так часто ссылаются психологи, чтобы объяснить кризис молодежи, кажется мне ложным предлогом, в который не верит сама молодежь. Само настоящее в том, 1924 году было полно угроз.
Сколько времени продержится еще эскадра?
Люди, которым удавалось найти работу, уезжали с кораблей.
Найти работу, даже скромную — было жизненным вопросом, на который не всегда находился ответ. И что могла заработать вдова, как Серафима Павловна Раден, чтобы прокормить двенадцатилетнего сына? Тогда произошло событие, которое поразило всех в нашей безотрадной жизни.
В один прекрасный день Алмазов принес на «Георгий» необыкновенную новость: нотариусы разыскивали Ростислава фон Радена, который унаследовал майорат где-то в Восточной Пруссии или в Балтийских странах. Мама была рада за свою приятельницу. Они расстались навсегда!..
Ревель, Гаспель, Севастополь, Бизерта…
Все куда-то уходило!
Вскоре городские власти перевели «Георгий» с его причала в городе за городскую стену. С палубы «Георгия» мы видели, как самолет капитана Мадона упал на террасу дома Арагона. 11 ноября, в день перемирия, город праздновал открытие памятника в честь первого перелета через Средиземное море. 23 сентября 1913 года Ролан Гаррос, вылетев из Сан-Рафаэля, приземлился у Бизерты. В день праздника капитан Мадон, который был его другом, летал над центром города, где огромная толпа присутствовала на церемонии открытия памятника Гарросу.
Что точно случилось? Потеряв контроль над управлением самолета, Мадон, чтобы избежать гибели людей, врезался в террасу самого высокого дома в центре Бизерты. Это был дом Арагона, теперешний дом «Четырех Авеню». Старые бизертяне помнят его хозяйку, прямую и сухую, всегда в черном и всегда в шляпе. Она оставила в наследство городу большой участок земли для постройки театра. Театра в Бизерте все еще нет, а памятник Гарросу, как и памятник Мадону, поставленный вскоре после его гибели, были снесены после провозглашения независимости Туниса. Перед домом Арагона вместо театра расположен небольшой сквер.
* * *
Русские офицеры прекрасно понимали: Беренс был оповещен, что признание Францией Советского Союза будет иметь последствием возвращение эскадры правительству СССР. В 1924 году становилось все более и более ясно, что это признание не заставит себя долго ждать.
27 июня председатель Совета министров Франции Эдуар Эррио писал резиденту Франции в Тунисе, что «Правительство Республики не может отказать Советскому правительству вернуть ему военный русский флот, пребывающий в Бизерте в течение четырех лет».
29 октября морскому префекту в Бизерте вице-адмиралу Эксельмансу сообщили, что накануне Франция официально признала Советский Союз.
Та же секретная телеграмма предписывала ему «…сообща с уже оповещенным генеральным резидентом срочно принять все меры, дабы избежать возможные повреждения русских кораблей».
Одной из этих мер, конечно, заранее разработанных, была ликвидация последних групп, наблюдающих за порядком на кораблях.
Надо было покидать корабли, которые представляли для нас последнюю частицу родной земли; на них мы были еще в России.
Но России больше не существовало!
Даже ее имя исчезло с мировой карты. Франция, следуя за другими странами, признала СССР, Союз Советских Социалистических Республик. «Союз», который, по мнению большевиков, должен был распространиться на весь мир.
Ленинский проект «радужного будущего», к которому обязан стремиться весь мир, начинался, к несчастью для нас, с уничтожения Русского Государства.
«Не сломал ли он, не затоптал ли он Россию, которую ненавидел всем своим существом?» — напишет через 70 лет Элен Каррер д'Анкосс.
То, что теперь невозможно скрыть, можно ли это было не знать в течение стольких лет?
Я никогда не поверю в полное ослепление французской интеллигенции!
Что касается неосведомленных средних слоев населения, то их политические взгляды объясняют их реакции. Если в 20-х годах французские социалисты в Тунисе проявляли некоторый интерес к нашему положению, то их постановления выражали больше непоследовательности, чем недоброжелательности. Как можно понять этот отчет полиции о собрании, которое состоялось 18 декабря 1920 года в «Кафе де Франс»: «Присутствующие члены постановили: между 23 и 31 в Пальмариуме или на Бирже труда состоится митинг в пользу русских и солидарности рас и для выражения протеста против присутствия в Бизерте флота генерала Врангеля». Ораторами записались Пелегрин, Дюрель, Лузон.
Почему вдруг наши отцы перестали быть русскими людьми? Почему вдруг стали они «врагами народа», они, которые служили России «верой и правдой»?!
После признания СССР Францией мы стали беженцами, но никак не апатридами, как это иногда неправильно говорилось.
Если существует возможность лишить кого-нибудь гражданства, то никто не в состоянии лишить человека Родины.
Адмирал Эксельманс, получив телеграмму, предписывающую ему приступить к ликвидации эскадры, собрал на миноносце «Дерзкий» русских офицеров и гардемарин, чтобы лично пережить с ними тяжкую новость. Ни один русский моряк этого не забудет!
Вот как старший лейтенант Монастырев описывает собрание на «Дерзком»: «Старый адмирал был очень взволнован, и несколько раз его глаза были полны слез. Достойный моряк, он нас понял и переживал с нами наше горе. Но долг офицера заставлял его исполнять данный ему приказ: „…мы должны были оставить корабли… и мы ушли“».
В тот же день, 24 октября, в 17.45 Андреевский стяг был для наших отцов спущен навсегда!
Все они сражались в мировую войну; были при спуске флага и порт-артурцы, были и пережившие Цусиму.
На «Георгии Победоносце», на котором под конец жили еще несколько семей, стояли на корме два-три старичка, женщины и дети. Эти дети теперь старые люди, но не забыть им тяжелого прошлого. Хотелось бы оставить память о нем, передать своим детям и внукам, чтобы не все с ними умерло.
11 ноября адмирал Эксельманс составил отчет, что все корабли ему переданы русскими без инцидентов. Все суда стояли на причале в арсенале Сиди-Абдаля, за исключением броненосца и крейсера, оставшихся на рейде.
Было решено, что при передаче кораблей франко-советская комиссия прибудет в Бизерту, чтобы решить их судьбу.
По многим причинам адмирал Эксельманс считал несвоевременным приезд комиссии в Тунис. С другой стороны, он понимал и уважал отношение русских моряков к этой комиссии. Он не поколебался написать своему министру: «Я прошу скорее снять с меня командование, чем предписать мне принять советских уполномоченных. Это не должно рассматриваться как отказ исполнить приказание, но как просьба, чтобы подобный приказ, если он в Ваших мыслях, был дан кому-нибудь другому.
Я знаю долг солдата, и Вы согласитесь, что я его выполняю, принимая это решение».
Получив отпуск по болезни и разрешение на жительство в районе Бреста, адмирал Эксельманс покинул Бизерту в конце ноября 1924 года.
Про него «забыли». Так он рыцарски поплатился своей карьерой за свое уважение к собратьям-морякам. Но не благодаря ли этому обоюдному уважению удалось избежать «инцидентов», которых так боялся министр?
Перед тем как покинуть Тунис, адмирал Эксельманс сделал все, от него зависящее, чтобы помочь семьям, которые оставались еще на эскадре и в Морском корпусе. Его хорошее знание положения вещей позволило генеральному резиденту в Тунисе Люсьену Сенту обратиться к председателю Совета министров Франции Эдуар Эррио: «Я имею честь доложить, что я смог изучить этот вопрос, осторожно наводя справки у морского префекта.
Необходимо указать, что в Бизерте, кроме уже малочисленных моряков, составляющих сокращенные экипажи, существуют еще две категории людей, которые достойны особенного внимания.
Первая категория — это Сиротский дом, которым занимается адмирал Герасимов. Какое бы ни было мнение о русских, интернированных в Бизерте, можно только иметь самое высокое уважение к этому старому человеку, апостолически преданному делу воспитания детей, покинувших с ним русскую землю. Кроме того, Сиротский дом не имеет никакого отношения к эскадре и Советы не могут претендовать на людей, которые его составляют. В этой школе находится еще около 80 детей. Все уедут приблизительно через год, как уехали старшие ученики зарабатывать на жизнь во Франции или Бельгии. Будет простой гуманитарностью позволить адмиралу Герасимову докончить свое дело и представить ему для этого возможность, как это делалось до сих пор.
Вторая категория состоит из жителей „Георгия Победоносца“. Как выше указано, этот старый броненосец не способен на морской переход. Он служит казармой или, скорее, семьям моряков. Некоторые из этих людей, относительно молодые и способные работать, зарабатывают себе на жизнь хотя и трудом, но смогут продолжать; другие же ни на что больше не способны — это старые люди, которые более не в состоянии работать. Их ожидает старческий дом. Для каждого из них придется принять решение, так как невозможно их бросить на произвол судьбы.
Но во всяком случае, так как „Георгий“ не может идти в плавание, надо постараться его сохранить для его теперешнего предназначения в ожидании возможности разрешить вопрос о дальнейшей судьбе каждого из его жителей. Обе предлагаемые мною меры не могут быть не принятыми. Положение русских в Бизерте хорошо известно иностранцам. Адмирал Эндрюс, командующий американскими морскими силами в Европе, пробыл долго в Бизерте на „Питсбурге“ и встречался там с адмиралами Герасимовым и Беренсом, которые изложили ему положение. Командир другого иностранного судна, аргентинского фрегата „Президент Сармиенто“, который пробыл в Бизерте 4 дня, также встречал русских адмиралов. Для него, так же как и для адмирала Эндрюса, мы дали убежище людям, потерпевшим крушение, так как это настоящие обломки… Сделав это, Франция осталась верна своим традициям щедрости и гуманитарности.
Что касается других — я говорю о русских офицерах и матросах, — то их права усложняются тем фактором, что они принимаются в стране протектората, и вытекающей из этого необходимостью считаться с суверенитетом Его Высочества Бея.
Французскому правительству надлежит объявить русским о широкой амнистии, о которой упоминается в конце министерского письма. Они должны быть свободны или использовать эту амнистию и обосноваться в стране, которая им подойдет.
Но очень важно, по моему мнению, спустить людей на берег, как только переговоры о передаче их кораблей будут закончены, и взять корабли под надзор, поставив на каждом военную охрану. Эта мера необходима, чтобы помешать им потопить свои корабли, покидая их.
В доказательство действительности этой опасности мне достаточно напомнить, что в 1923 году два русских офицера пытались потопить в Сиди-Абдаля два судна, которые французское правительство решило продать иностранцам. Вполне очевидно, что если это могло случиться с судами небольшой стоимости, продажа которых состоялась по договору между французским правительством и русскими представителями бывшего правительства Врангеля, то есть еще больше причин думать, что это может повториться при передаче судов советскому правительству».
Несмотря на годы, несмотря на официальный тон, как сильно чувствуется в этом архивном документе человечность! Как утешительно чувствовать в нем солидарность моряков, крик о помощи погибающим!
Мы смогли прожить на «Георгии» еще несколько месяцев — время найти работу и устроиться в городе. Морской корпус — Сиротский дом закончил учебный год 25 мая 1925 года. Эту дату следует считать датой окончательной ликвидации Морского корпуса в Бизерте.
* * *
Перед тем как покинуть Тунис 20 ноября 1924 года, почти накануне своего отъезда, адмирал Эксельманс написал лично своему министру, чтобы поставить его в известность о трудностях, с которыми сталкивались люди в поисках работы, и уточнить предпринятые меры. Он писал: «Разрешите представить Вам списки русских офицеров и матросов, ищущих работу, со сведениями, могущими заинтересовать людей, имеющих возможность предоставить им какую-нибудь работу. Я послал такие же списки главным директорам общественных работ по сельскому хозяйству, индустрии и финансов, а также директору компании трех портов и господину де Шавану. У меня нет времени сделать больше».
Ему удалось сделать больше, так как в ответ на его просьбу резидент Совета министров Эррио послал главному резиденту в Тунисе следующую телеграмму:
«Париж, 4 ноября 1924 года, 12 часов 25 минут.
Получено в 17 часов
С согласия морского министра я прошу Вас обеспечить бесплатный проезд русским морякам с эскадры Врангеля, которые желали бы ехать во Францию. Эррио».
Списки, о которых пишет адмирал, были составлены по его просьбе в следующем порядке: первая категория — «главы семейств»: семья, состоящая из стариков и детей; порядок зависит от числа и возраста стариков и детей на иждивении главы семьи.
Вторая категория — «женатые без детей»: молодые люди 19—23 лет, холостые старше 50 лет без детей и родителей на иждивении.
Третья категория — «холостые люди 23—50 лет».
В большинстве случаев русские довольствовались самыми скромными предложениями работ, не имеющих ничего общего с их образованием. И как можно было на что-нибудь претендовать? Только доктора могли надеяться найти работу по специальности в кадрах колониальных врачей. В «общественные работы» требовались землемеры или наблюдающие за работами по постройке дорог; чаще всего в отдаленные местности Туниса, куда, за исключением русских беженцев, никто ехать не стремился.
Скоро можно было шутя сказать: «Если вы видите палатку на краю дороги или убежище под дубами Айн-Драхама, вам может пригодиться знание языка его обитателя: один шанс на два, что этот землемер или лесник — русский».
За этими списками имен встают передо мной лица хорошо мне знакомые, часто любимые. Я волнуюсь, встречая в архивах суждения ошибочные, часто несправедливые.
Один журналист удивлялся, что так мало русских работают на кораблях. Он выводил из этого, что на эскадре было мало моряков! Но про какие корабли он говорил? Прием на французский флот для русских был закрыт, и даже на каботажном судне беженец не мог быть командиром.
Некоторые, не без причин, все еще надеялись послужить во флоте:
«Григорков Владимир, капитан 1 ранга, офицер Почетного Легиона, прослуживший с честью на французских военных кораблях просит место командира буксира или драги»
«Рыков Иван, капитан 2 ранга, гидрограф: просит место командира буксира».
Как все остальные, Григорков и Рыков были посланы землемерами на юг Туниса — «в поле», как говорили русские.
Читаю, что лейтенант Калинкович просит место рулевого, и вижу очень живо молодого очень красивого офицера, потерявшего ногу во время войны и в течение 5 лет занимавшегося кадетами в Джебель-Кебире.
Другие молодые офицеры или гардемарины готовы были служить матросами. Синдикаты запротестовали — беженцы составляли конкуренцию «туземцам», которые тоже могли претендовать на такие скромные работы.
Итак, в то время, как некоторые ставили русским в упрек, что они берутся за какую угодно работу, за какую угодно цену, другие, напротив, публиковали насыщенные ненавистью статьи об «этих баронах и офицерах, которые не могут решиться на продуктивную работу, которую они всегда считали унизительной». Не раз еще приходилось сталкиваться на чужбине с самой низкой клеветой.
В поисках работы все оказались в одинаковом положении без различия чинов и даже образования. Выбор предложений был очень ограничен, приходилось скорее выбирать по силам. Так, например, престарелый генерал Завалишин просил место сторожа или садовника. Генерал Попов, инженер-механик, как и 20-летний матрос Никитенко, просил место механика.
Алмазов, который когда-то готовил докторскую степень по международному праву в Париже, искал работу писаря. Трудно обвинить их в презрении к труду!
А наши матери!
Мама говорила, что ей не стыдно мыть чужую посуду, чтобы нас прокормить. Ей было бы стыдно, прибавляла она, если бы ей сделали замечание, что она ее плохо моет!
Достоинство, с которым они переносили неблагодарную работу, было лишено горечи, и наше доверие к жизни осталось незатронутым.
Заместитель адмирала Эксельманса на посту морского префекта в Бизерте контр-адмирал Гранклеман в свою очередь столкнулся с болезненным вопросом ликвидации эскадры.
Приезд советской комиссии предвиделся к концу декабря, но персонал охраны кораблей еще не нашел работы, и семьи, живущие на «Георгии», оставались без средств к существованию.
Столкнувшись с трудностями поиска рабочих мест, адмирал Гранклеман обратился к резиденту Франции в Тунисе. Он снова предоставил списки ищущих работу, настаивая на крайней необходимости разрешения вопроса: «В данное время мы продолжаем содержать этот персонал при помощи специального фонда „Русский бюджет“, пополняемого фондом Врангеля, которым я располагаю, но вполне вероятно, что эти средства вскоре иссякнут, так как „Русский бюджет“, как и наш, выдается только до 31 декабря».
Далее адмирал давал характеристику своему персоналу: «Наконец я считаю своим долгом подтвердить, что в течение всего года моего пребывания в Бизерте персонал, для которого я прошу Вашей помощи, никогда не дал ни малейшего повода усомниться в его порядочности или нравственности.
Добавлю, что русские офицеры и моряки, которые уже устроились на работы в Бизерте или ее окрестностях, дают полное удовлетворение и их работа очень ценится. Прийти им на помощь будет пользой для всех, но главное — это станет делом гуманности, а также солидарности, так как я не могу забыть, что многие из них боролись с нами во время Великой войны против общего врага и некоторые их них носят следы ранений, полученных в этой борьбе».
Изъятые из архивов слова все еще несут в себе живую силу!
Адмирал не мог забыть своих собратьев по оружию, как не мог их забыть и его заместитель вице-адмирал Жеэн, прибывший в середине декабря.
Благодаря своей энергии — письма к главному резиденту от 31 декабря, 3 и 7 января, — он добился продолжения помощи беженцам, которые еще не нашли работы.
Таким образом, мы были еще на «Георгии», когда советская комиссия прибыла в Бизерту. Ее роль свелась исключительно к техническому осмотру кораблей, а пребывание в Бизерте оказалось очень коротким. Выйдя из Марселя на «Уджде» 26 декабря, она смогла приступить к инспекции 29-го и покинула Бизерту на «Дюк д'Омале» 6 января 1925 года.
Комиссия строго соблюдала протокол, подписанный в Париже 20 декабря русско-французской миссией, состоявшей из:
«А. Крылов, член Академии наук России, президент.
Адмирал Евгений Беренс.
Грасс — инженер-механик.
Иконников — инженер-механик.
Ведерников — морской артиллерист, с одной стороны.
Капитан 2 ранга Эстева и лейтенант Арзюр — представители генерального штаба французского флота, с другой стороны».
Текст, состоящий из 12 статей, особенно настаивает на технической стороне осмотра кораблей и оговаривает условия пребывания миссии в Бизерте.
Перемещения были ограничены: «Члены миссии будут жить в Бизерте все время, пока будет длиться их работа, при помощи разрешения, которое им будет выдано… они смогут пользоваться специальным морским транспортом для связи между Бизертой и Сиди-Абдаля».
Миссия абсолютно изолирована: «Члены миссии обязались и обязываются настоящей Конвенцией не заниматься пропагандой и не пытаться вступить в связь с европейцами или туземцами».
Конечно, существует секретная переписка между Парижем, главной резиденцией в Тунисе и военно-морской префектурой в Бизерте, которая предшествовала этому визиту.
Если даже до признания Францией Советского Союза уже поднимался вопрос о скором возвращении эскадры, то при подписании протокола об этом не было и речи.
Инструкции, данные морским министром 23 декабря морскому префекту в Бизерте, точно ограничивают роль миссии: «Я Вам подтверждаю, что передача военных кораблей представителям московского правительства отсрочена».
Как всегда при изучении архивов, из далекого прошлого видятся лица людей с их тайнами и страданиями, которых не может сокрыть даже сухой отчет официальных бумаг. Особенно если вы этих людей хорошо знали.
По протоколу, подписанному 20 декабря, члены комиссии обязывались не иметь никаких сношений с населением. Инструкции, адресованные морскому префекту, более точны: «Избегать встреч с офицерами и матросами русской эскадры или их семьями».
Это драма семьи Беренс!
Из двух братьев старший, Евгений Андреевич Беренс — бывший Главнокомандующий Красным Флотом, — вместе с Крыловым возглавляли советскую миссию.
Младший, Михаил Андреевич, — последний командующий последней русской эскадрой под Андреевским флагом.
Оба так и не встретились!
В день осмотра кораблей советскими экспертами Михаил Андреевич уехал в город Тунис — элементарное выражение вежливости по отношению к французским властям, которые не желали этой встречи. Что касается возможности других причин, никто не стал их искать!
Оба были людьми чести. Оба выбрали в служении Родине разные пути. Они встретили революцию на разных постах, и их восприятие происходившего не могло быть одинаковым.
Морской атташе с 1910 года при посольствах России в Германии, Голландии и Италии, Евгений Андреевич мог искренне поверить в образовавшееся Временное правительство и, будучи идеалистом, даже в «светлое будущее» России.
Михаил Андреевич никогда не покидал действительную службу на флоте. В 1917 году он командовал «Петропавловском» — последним новейшим броненосцем на Балтике — и с первых же дней революции стал свидетелем угрожающих событий, явной целью которых было истребление того, что для него представляло Россию, и в первую очередь ее флот. Он был ответствен за свой корабль.
Что ответил бы Евгений Андреевич, выслушав представителей Совета матросских депутатов, заявлявших, что они требуют увольнения одного из офицеров, которого экипаж не желает видеть на борту? Вероятно, то же самое, что ответил и его брат: «А я вас ни о чем не спрашиваю, и, потом, это вас не касается». Командованию с трудом удалось его спасти.
Существует неофициальное письмо от 19 декабря, посланное из Центра русской документации главному резиденту в Тунис, характеризующее членов комиссии: «А. Крылов — крупный ученый, адмирал Е. Беренс — galant homme и единственный из пяти, который, по-видимому, заражен воинственным большевизмом, это офицер-механик».
Конечно, никто из наших отцов не мог поверить, что Е. Беренс и Крылов исповедуют идеологию марксизма-ленинизма, но знать, во что они сами верили в 1925 году, сейчас уже никому не дано.
Евгений Андреевич Беренс умер, кажется, в 1929 году.
Если бы члены комиссии даже и не были связаны обязательством избегать контактов с населением, вряд ли им было бы интересно встречаться с левыми бизертскими кругами.
Каким все это кажется нереальным десятки лет спустя — нереальным и несерьезным. Что могло быть общего между академиком Крыловым и учителем Мартином или кассиром Бек?
О чем могли бы беседовать Е. Беренс, для которого все теперь было тяжелым испытанием, и беспечный доктор Эрера? Беженцы поняли. Встреч не было. Пока комиссия осматривала «Георгий», мы бродили по городу. Мы знали, что дни нашей плавучей цитадели сочтены!
* * *
В списках ищущих работу значилось: «Манштейн, 36 лет, старший лейтенант, 4 дочери — 11, 7, 6 лет, младшей 3 месяца; просит работу топографа или наблюдателя за городскими работами недалеко от Бизерты по причине учебы детей». И рядом приписка мелким, четким почерком: «Предложение заслуживает интереса».
Моя сестренка Маша родилась весной 1924 года, и, так как мама работала целый день, я много ею занималась. Вероятно, с этого времени у меня останется особая нежность к детям первого года жизни — удивительной жизни тихо лежащего в колыбели маленького ребенка, внимательный взгляд которого открывает окружающий его мир.
В начале 1925 года мы еще жили на «Георгии» в ожидании работы и квартиры в городе. Наш детский мир редел с каждым отъездом. Вскоре закрыла свои классы наша «Прогимназия Георгия Победоносца» — теперь мы ходили в французские школы: Валя, Люша и Шура ходили к монашенкам в «Notre dame de Sion», а я в обычную городскую школу Лякор. После классов мы возвращались на «Георгий», где царил полный хаос…
Кипучая, полная жизнь, которой мы жили в течение нескольких лет, теперь смолкла. Поговаривали, что скоро выключат электричество… Большой, старый броненосец опустел, и по ночам особенно чувствовалась какая-то угроза. Иногда слышались какие-то удары, эхо которых отдавалось в полутемных коридорах и в пустынных помещениях. Папа забеспокоился. После отъезда Трухачева в Тунис он был назначен «командиром» «Георгия». Кто мог хозяйничать по ночам? Не повторялись ли инциденты 1921 года, о которых писал Монастырев: «В этот год в городе была отмечена продажа небольших моторных частей. Продавали их люди, не имеющие отношения к флоту и случайно попавшие на эскадру во время эвакуации. Были приняты строгие меры: продажа прекратилась и эскадру очистили от „нежелательных элементов“».
Папа быстро открыл, что новая банда, основавшаяся в городе, продавала медь, воруя оборудование «Георгия». Некто Тябин, пойманный на месте, был выгнан с «Георгия», и папа запретил ему подниматься на корабль.
Рассчитывая на безнаказанность, Тябин вернулся, но уже с оружием. Видя, что его заметили, он убежал, спрятался в какой-то каморке и разрядил револьвер через дверь, которую пытался открыть папа.
С каким удивлением я нашла отголоски этого происшествия в секретной переписке между Тунисом и Бизертой! Генеральная резиденция поручила бизертскому гражданскому контролеру навести справки на счет анонимного письма, полученного из Бизерты, «обвиняющего русских морских офицеров в самоуправстве по отношению к членам колонии, живущим в городе или окрестностях».
Письмо от 24 июня 1924 года без труда восстановило происшедшее: «Конфиденциально — гражданский контролер Бизерты к господину Люсьену Сенту, полномочному министру, Генеральному резиденту Французской Республики в Тунисе.
В ответ на Ваше письмо № 2111 от 9 июля 1924 года я имею честь Вам доложить, что вследствие многочисленных случаев воровства, происшедших на борту русского судна „Георгий Победоносец“, стоящего при входе Бухты Себра и служащего жилищем многим русским семьям, командир этого судна запретил некоторым лицам, живущим в городе, подниматься на борт.
Надо прибавить, что беженцы в Тунисе живут в хороших отношениях между собой и только меры, принятые командиром „Георгия“ против некоторых нежелательных лиц, могут объяснить зарождение неблагоприятных слухов о людях, которым поручена охрана бывшей эскадры Врангеля».
Мой отец, последний командир «Георгия», сделал все от него зависящее, чтобы сдать корабль в приличном состоянии. Беженцам разрешили уносить для семейного обихода койки, железные столы, покрытые линолеумом, скамейки и стулья. Все это прекрасно подходило к бедному домику в «Маленькой Сицилии», где мы поселились в первые месяцы 1925 года. Мы окончательно покинули корабль — последний кусочек русской земли.
Офицеры сняли военную форму. Мы стали эмигрантами, которых держали в полном неведении о переговорах, касающихся судьбы эскадры, — долгих обсуждениях, продлившихся еще на несколько лет.
В начале 30-х годов корабли все еще стояли в Арсенале Сиди-Абдаля.
Мой старинный друг Деляборд, назначенный в те годы в Бизерту, был так поражен призрачными силуэтами кораблей, что по сей день говорит о них, словно они еще у него перед глазами: «Я бродил по пустынной набережной Сиди-Абдаля вдоль ряда судов без экипажей, нашедших здесь покой в грустной тишине, — целая армада, застывшая в безмолвии и неподвижности. Старый броненосец со славным именем „Георгий Победоносец“; другой — „Генерал Корнилов“ — совсем новый еще линейный корабль водоизмещением 7000 тонн; учебные судна „Свобода“, „Алмаз“; пять миноносцев… Чуть слышен плеск волн меж серыми бортами да шаги часовых „бахариа“ в форме с синими воротничками и в красных шешьях с болтающимся помпоном».
Эти корабли тогда еще хранили свою душу, часть нашей души…
Но потом? Что стало с ними? Можно дать только короткий ответ: не все архивы еще открыты.
После отъезда комиссии экспертов переговоры продолжались между двумя правительствами. Франция соглашалась передать военные корабли при условии, что Советский Союз признает дореволюционные долги России Франции. Переговоры длились годами, так как СССР долги не признавал.
Корабли оставались в Бизерте, и, поскольку Советское правительство отказывалось платить за их содержание, Франция постепенно продавала их на слом…
