Февральская революция полностью изменила нашу жизнь.
Вспоминая сейчас далекое прошлое, я думаю, что жизнь моя состоит из двух частей: до 1917 года и после. Конечно, для меня, маленького ребенка, эта перемена не могла быть очень заметной: скорее, все стало «не как раньше». Но для моих родителей перемена была полная и резко ощутимая. Русский Императорский флот пострадал первым, и очень сурово.
Император Николай II отрекся от престола 2 марта 1917 года. Временное правительство, созданное 3 марта, оказалось абсолютно бессильным перед хорошо, с давних пор организованным за границей аппаратом большевистской партии, представителем которой был Совет рабочих депутатов, образовавшийся 27 февраля.
Действуя параллельно с Временным правительством, иногда с его более или менее сознательной помощью, Совет, пользуясь тяжелым военным положением, сумел выждать и подготовить полное разложение фронта, физическое истребление лучших его кадров и выбрать момент захвата власти: это будет Октябрьская революция.
Как ясно освещены картины пережитого бывшим председателем Государственной думы М. В. Родзянко в его статье «Государственная дума и Февральская 1917 года революция», появившейся в «Архивах русской революции» в Берлине в 1922 году. Его свидетельство подтверждает то, что наши военные круги знали уже в 1917 году, но что многие не знают до сих пор: «Исполнительный комитет Совета рабочих депутатов, конечно, существовал, хотя и тайно, без перерыва начиная с 1905 года, и своей агитационной деятельности не прекращал… 27 февраля вооруженные рабочие овладели зданием и помещением Государственной думы… Совет рабочих депутатов имел несомненно определенные директивы и действовал по заранее тонко и всесторонне обдуманному плану, однообразие которого сказывалось и в деревне, и в провинции, и в городах…
Ясно видно, что уже 27 февраля Совет рабочих депутатов, присоединивший к себе еще название солдатских депутатов, имел определенную программу действия превращения политически национального переворота в социалистическую революцию, основанную на беспощадной классовой борьбе…
С самого начала все лозунги мирового интернационала налицо, но руководители вели свое дело осторожно… расточая целый букет посул о грядущих благах, и этим путем привлекали к себе массы, войска гарнизона и рабочих».
Родзянко, говоря о слабости и нерешительности правительства, ищет объяснений. Одна из указанных им причин — это сразу же установившееся двоевластие: с одной стороны — Совет рабочих и солдатских депутатов, ловко руководимый людьми, преследующими определенную цель и опирающимися на силу, с другой стороны — законное, но безоружное Временное правительство.
Капитальную роль в этом двусмысленном положении сыграл А. Ф. Керенский, одновременно министр Временного правительства и вице-председатель Совета рабочих депутатов.
«Я смело утверждаю, что никто не принес столько вреда России, как А. Ф. Керенский. Ведь несомненно, что он способствовал ввозу в Россию, в запечатанных для видимости только, вагонах того „букета“ главарей большевизма, которые, добившись власти при помощи, главным образом, тех же революционированных запасных батальонов, залили кровью и покрыли позором всю матушку Россию. Это он, несомненно, из тайного сочувствия к большевикам, но, быть может, и в силу иных соображений побудил Временное правительство согласиться на этот преступный акт», — писал Родзянко.
Действительно, непостижимо, как законное правительство, находясь в состоянии войны с Германией, согласилось принять Ленина, которому немцы помогли пересечь их страну в надежде, что обещанное Лениным разложение Восточного фронта позволит им перебросить силы на запад.
Людвиг Фишер в своей книге «Жизнь Ленина» в деталях описывает это путешествие и прибытие в Россию: «Съехавшись со всех концов Швейцарии, путешественники собрались в Берне. Тут были Ленин и Крупская, Инесса Арманд, Григорий Зиновьев с женой, Григорий Сокольников, Карл Радек и другие — всего 31 взрослый и один маленький, курчавый четырехлетний мальчик, сын одного из членов еврейского Бунда. Вагон, в котором они разместились в Берне, не был „запечатан“». (В своей книге «Моя жизнь» Троцкий пишет в кавычках слова «запечатанные вагоны».)
Располагая специальным вагоном и хорошим поваром, они путешествовали транзитом и не имели права выходить из поезда. Протокол, составленный Лениным и подписанный немецким послом в Швейцарии фон Ромбергом, определял условия путешествия: паспорта и багаж не подлежат контролю, немецкие власти не имеют права голоса в выборе пассажиров. Таким образом, эти последние пользовались правами дипломатической неприкосновенности; в этом смысле можно сказать, что вагон был «запечатанный». Кайзер лично распорядился, чтобы, в случае если Швеция откажет в транзите, революционеры могли пересечь немецкие линии Восточного фронта. В Халле поезд кронпринца прождал два часа, чтобы освободить путь поезду Ленина.
В Берлине немецкие социал-демократы пытались представиться Ленину… Он отказал им во встрече…
Ленин прибыл в Петроград к 11 часам вечера 3 апреля 1917 года за несколько дней до своего сорокасемилетия. С Финляндского вокзала его повезли в Императорский дворец, где его ждал официальный прием, на котором присутствовали председатель Петроградского совета Чхеидзе и министр Временного правительства Скоболев. Внимательный наблюдатель, присутствовавший на приеме, оставил следующие заметки: «Ленин держал себя так, будто все здесь происходящее его не касается: он разглядывал залу, людей, которые его окружили, и даже потолок, поправлял букет цветов — что так мало соответствовало его личности, потом он отвернулся от официальных представителей и обратился к „дорогим товарищам солдатам, матросам и рабочим“.
Эти последние представляли его избирателей; на них он надеялся, чтобы свергнуть тех, кто его принимал, и завладеть государством.
Государство это Ленин намеревался впоследствии уничтожить, как он пишет в своем произведении „Государство и революция“».
По свидетельству Людендорфа , немецкое командование ничего не знало об этих намерениях, как не знал о них и Вильгельм II.
Тем не менее надо заметить, что уже с сентября 1914 года русские революционеры, обосновавшиеся в Швейцарии, поддерживали связь с немецкими властями. Немецкий посол в Берне, фон Ромберг, передал в 1915 году немецкому канцлеру Бетману Хольвегу меморандум, в котором подчеркнут важнейший пункт программы Ленина: переход от империалистической войны к гражданской.
Когда в 1917 году Германия разрешила Ленину ехать в Петроград через свою территорию, Ленин не стал колебаться. Фриц Платтен, швейцарский социалист, разработал с бароном фон Ромбергом все детали путешествия. Конечно, возник денежный вопрос. Фишер указывает лишь на ряд полученных Лениным сумм, но только в наше время, с открытием немецких архивов, стало известно, насколько дорого обошлось Германии «разложение Восточного фронта».
Приезд в апреле вождей большевистской партии усилил полномочия Совета рабочих и солдатских депутатов, который перестал принимать меры предосторожности. Его члены рассылались по всей стране, чтобы распропагандировать разложение фронта.
Первый удар по военной мощи России был нанесен, когда Временное правительство еще не существовало:
ПРИКАЗ № 1Петроградский Совет рабочих и солдатских депутатов.
1 марта 1917 года
По гарнизону Петроградского округа всем солдатам гвардии, армии, артиллерии и флота для немедленного и точного исполнения, а рабочим Петрограда для сведения.
1. Во всех ротах, батальонах, полках, парках, батареях, эскадронах и отдельных службах разного рода военных управлений и на судах военного флота немедленно выбрать комитеты из выборных представителей от нижних чинов вышеуказанных воинских частей.
2. Во всех воинских частях, которые еще не выбрали своих представителей в Совет рабочих депутатов, избрать по одному представителю от рот, которым и явиться с письменными удостоверениями в здание Государственной думы к 10 часам утра 3 сего марта.
3. Во всех своих политических выступлениях воинская часть подчиняется Совету рабочих и солдатских депутатов и своим комитетам.
4. Приказы военной комиссии Государственной думы следует исполнять только в тех случаях, когда они не противоречат приказам и постановлениям Совета рабочих и солдатских депутатов.
5. Всякого рода оружие, как-то винтовки, пулеметы, бронированные автомобили и прочее, должно находиться в распоряжении и под контролем районных и батальонных комитетов и ни в каком случае не выдаваться офицерам, даже по их требованиям.
6. В строю и при отправлении служебных обязанностей солдаты должны соблюдать строжайшую воинскую дисциплину, но вне службы и строя, в своей политической, общегражданской и частной жизни, солдаты ни в чем не могут быть умалены в тех правах, коими пользуются все граждане.
7. Равным образом отменяется титулование офицеров: ваше превосходитетьство, благородие и т. п. и заменяется обращением: господин генерал, господин полковник и т. п. Грубое обращение с солдатами всяких воинских чинов, и в частности обращение с ними на «ты», воспрещается, и о всяком нарушении сего, равно как и о всех недоразумениях между офицерами и солдатами, последние обязаны доводить до сведения ротных комитетов.
Настоящий приказ прочесть во всех ротах, батальонах, полках, экипажах, батареях и прочих строевых и нестроевых командах.
Этот приказ из Петрограда — неизвестным распоряжением — был отослан на фронт. Были даже случаи, когда этот приказ передавали в огромном количестве из немецких окопов в русские.
Основа, на которой держалась военная мощь — дисциплина, была окончательно подорвана. Приказ № 1 оказался гениальной мерой, разработанной с немецкой помощью партией, которая готовила Октябрьскую революцию.
В книге Клод Анэ «Русская революция», изданной в Париже в 1918 году, мы находим следующее заявление одного из главных деятелей Совета рабочих и солдатских депутатов Иосифа Голденберга: «Приказ № 1 не был ошибкой, это была необходимость… В тот день, когда мы создали революцию, мы поняли, что если мы не разрушим прежнюю армию, то она в свою очередь раздавит революцию. Нам надо было выбирать между армией и революцией. Мы не колебались, мы выбрали последнюю и применили, смею сказать, гениальным образом необходимые средства».
Одно из первых «гениально примененных средств» было массовое убийство офицеров. Еще до того как Приказ № 1 был напечатан, 28 февраля 1917 года в портах Балтики десятки офицеров были зверски замучены и убиты.
Уже несколько дней как в Ревеле было неспокойно. Конечно, родители старались оградить меня от происходившего, но я хорошо помню, как мама взволнованно говорила про Виренов. Что мог понять пятилетний ребенок?! Конечно, ни политического развития событий, ни даже опасности, которой подвергалась семья. И тем не менее куда-то исчезла ребяческая, веселая беззаботность, а живой детский ум запечатлевал отдельные картины, смысл которых я поняла много позже.
Какой печальный был тот вечер начала марта! Казалось, что город замер в каком-то оцепенении. Ночь быстро падала, и сильный ветер сметал, как мне казалось, с пустынной набережной бледный свет фонарей. В доме — тихо. В тот вечер только один папин товарищ по выпуску был у нас.
Я покинула скамейку у закругленного окна и вскарабкалась на высокий плетеный стул около него. Я очень любила Александра Карловича Ланге, несмотря на то что он совсем не похож на папу. Он имел склонность к полноте, никогда не торопился и носил зимой вокруг шеи толстое шерстяное кашне, что необыкновенно для молодого офицера. Его здравый смысл, не без юмора, ладил с папиными фантазиями, и их верная дружба длилась с первых лет Морского корпуса.
Обыкновенно очень спокойный, он не мог в тот вечер не беспокоиться о брате. Тревожные слухи доходили из Кронштадта. Больше двухсот офицеров были убиты. Что с Владимиром Ланге? Еще ничего не известно. Только много лет спустя я найду его имя в длинном мартирологе.
Про события в Кронштадте я тоже узнаю много позже. Капитан 2 ранга А. П. Лукин в своей книге «Флот» подробно описывает гибель адмирала Вирена, семью которого он хорошо знал, так же как и семью совсем молоденького мичмана Тарнавского, который чудом был спасен своими матросами.
Вот последние часы жизни адмирала, первой жертвы революции: «Возбужденная толпа вплотную подошла к массивному зданию дома главного командира. В окнах ни единого огонька. В мрачном блеске зеркальных стекол отсвечивалось зарево горевшего суда. В вестибюле сидели ординарцы и престарелый 84-летний городовой Церковный с колодкой медалей от одного плеча к другому. Со страхом наблюдали они надвигающуюся толпу. Размахивая саблями, ружьями, в пулеметных лентах, толпа бурными потоками окружила дом. Медь и барабаны нестройной, оглушительной Марсельезой ударили по стеклам и стенам домов.
Когда толпы еще не было, но когда она уже шла, охваченная своими инстинктами, к дому главного командира, было получено ошибочное сообщение, что толпа свернула. Вероятно, обитателям дома это вселило надежду, что опасность, хотя бы на сегодня, миновала, и адмирал, решив набраться сил для следующего дня, пошел к себе прилечь, убедив остальных последовать его примеру.
Утомленная двумя бессонными ночами, измученная пережитым, адмиральша одетая упала на постель и забылась тяжелым сном. Когда проснулась, было 5 часов 15 минут утра. У постели стояли дочь и сестра: „Я только что слышала голос папы. Он шел с командами мимо нашего дома“. Вдруг из залы среднего этажа донеслись бравурные звуки рояля, взрывы смеха и шум многочисленных голосов. Поняв все, адмиральша вскочила с постели и бросилась вниз.
По лестнице с ружьями наперевес взбегали матросы. Впереди них был какой-то субъект с саблей наголо, в фуражке с козырьком и Аннинской лентой через плечо.
— Что вы хотите?!
— Не бойтесь, мадам, — остановились матросы. — Мы женщин не трогаем. Мы боремся за свободу и ищем оружие.
— Вот вам револьвер моего мужа. Но умоляю вас, не проливайте крови.
Вожак старался успокоить женщин:
— Не тревожьтесь за судьбу адмирала. Мы арестовываем офицеров, чтобы избежать кровопролития. Вы сегодня же будете допущены к нему и принесете ему пищу.
Внизу шел повальный грабеж. Голодная улица накинулась на съестное и пожирала его. Все было перевернуто вверх дном. Особенно пострадал кабинет. Письменный стол стоял с вывороченными, опустошенными ящиками. По всей комнате валялись клочки бумаги, письма, конверты. На полу лежал Георгиевский крест адмирала, его орден Белого Орла, адмиральские эполеты. Разбитый несгораемый шкаф зиял пустотой. Деньги, фамильное серебро, драгоценности, царские подарки были разграблены…
Но что же стало с самим адмиралом?
Когда толпа окружила его дом, группа вооруженных до зубов матросов вошла в вестибюль:
— Где главный командир?
— Спит, — ответили ординарцы.
Матросы засмеялись:
— Спит?! Ну и пущай спит. Мы еще сами не знаем, для чего он нам нужен.
Матросы ушли. Было около пяти часов утра. Вскоре они вернулись.
— Разбудите адмирала! Скажите, что мы просим его выйти к нам.
Адмирал не спал. Он знал, что придут за ним, и ждал этого. Когда запыхавшийся ординарец, бледный и испуганный, прибежал с докладом, он был готов. С лицом, полным решимости, спокойно надел пальто, фуражку, застегнул перчатки и вышел к подъезду.
— Здорово, ребята!
Услышав знакомый голос грозного главного командира, толпа стихла. Матросы, как один, ответили по привычке: „Здравия желаем, Ваше Высокопревосходительство!“ Адмирал спустился к ним. Толпа окружила его и, подпираемая со всех сторон, стала отдаляться от дома. Адмирал что-то громко говорил. Стоявшие возле него слушали его. Но задние напирали, и адмирал, в своем кольце увлекаемый толпой, все дальше и дальше отходил от дома, подвигаясь к собору.
Вдруг, один за другим, сверкнули два выстрела, и смертельно раненный в спину адмирал упал. Это была первая жертва. Первая кровь. Обезображенный труп адмирала, героя Порт-Артура, еще недавно спасшего Кронштадт, приволокли к Якорной площади и сбросили в тот самый ров, куда потом побросали тела остальных офицеров».
Так начался 1917 год.
Теперь я знаю: офицеры поняли очень быстро, что флот не может рассчитывать на какую-либо помощь со стороны законного, но бессильного Временного правительства и что с учреждением Советской власти само его существование находится под постоянной угрозой.
Да как не понять, когда во главе морского ведомства фактически оказался баталерский юнга с «Гангута», судимый за кражу бушлата, некий Дыбенко; руководителем же «мозга флота» — Главного штаба явился самозванный мичман-недоучка Раскольников (Ильин). Будущее подтвердит их опасения.
А война продолжалась, в то время как все устои рушились! Как найти свой путь в полном хаосе? Само чувство долга колебалось перед выбором.
Но для моего отца, с его пренебрежением к материальным лишениям, с его презрением к приспособленцам, с его верностью присяге, путь был только один — все другие были неприемлемы. Ни опасность, ни «новые веяния» не смогли сломить его веру в полноценность того, чему он присягал, и его имя осталось в памяти моряков. Мне случалось слышать рассказы о нем от людей, которые его даже не знали лично. Мама только дополняла рассказанное…
Ревель в первые дни революции; ходят слухи об отречении Государя, но официально еще ничего не известно.
«Невка» не в плавании, стоит в порту, а папу посылают в Центральное управление службы связи. Утро. По уставу офицеры и матросы в строю поют молитву. Затем должен следовать гимн, но матросы молчат. Несколько решающих секунд! Но вот уже их офицер — мой отец — перед ними, лицом к экипажу, глядя им в глаза, запевает своим неправильным, фальшивым голосом ни на что не похожий гимн, но слова отчетливы: «Боже, Царя храни!»
Едва заметное колебание, и вдруг целый хор молодых, сильных голосов подхватывает за ним, и в чистом утреннем воздухе, в самом центре города, охваченного революцией, звучит: «Боже, Царя храни!».
Переполох в Ревеле! Переполох в Главном штабе: «Кому пришло в голову послать Манштейна в службу связи?»
Как такой человек, абсолютно не умеющий приспосабливаться к обстоятельствам, мог выжить в это смутное время?!
Во-первых, всякое бывает! Случается, что опрометчивая решительность помогает лучше, чем чрезмерная осторожность. А с другой стороны, факт, что папа командовал маленьким судном, на котором он был единственный офицер, тоже сыграл свою роль. Матросы очень хорошо его знали, и никто бы не смог их убедить, что их командир кровопийца!
Когда уже офицеры были отстранены и корабли находились в руках революционных комитетов, матросы с «Невки» приходили нас предупредить: «Не надо, чтобы господин командир был этой ночью дома. За ним придут».
Бравый Гаврилюк, который мне так нравился, не он ли следил теперь за нашей безопасностью?! Вероятно все же, что многие на корабле вспоминали своего командира, так как при раздаче провизии кто-нибудь всегда приносил «часть», которую ему честно откладывали и которую, конечно же, мы с радостью принимали.
Уже с некоторых пор жалованье не платилось, и мама с папой работали сапожниками. Опыт, который папа приобрел, сшив на мамино рожденье пару ботинок, очень пригодился: папа умел теперь тачать сапоги! Мама помогала, как могла. Даже теперь я вижу их склоненными над сапогами… Мама засыпала, сидя в редкие минуты отдыха. Но если они теперь и умели шить сапоги, то они все еще не умели получать за работу деньги. Не умея торговаться, папа иногда выходил из себя: «Берите и уходите, я их вам дарю!»
В апреле 1917 года в Ревеле родилась моя сестра Ольга — Люша. Крестины были в Парголове у тети Кати. Я была крестная и очень этим гордилась!.. Все мое детство я себя чувствовала очень ответственной за моих сестер.
Насколько я помню, праздник был очень веселый; погода прекрасная, семья, собравшись в последний раз, старалась забыть в этот день повседневные заботы.
Плохо помню, как прошло лето: длинные скучные дни в опустошенной квартире; мама и папа нагнулись над столиком, заваленным сапогами; тихая Люша, которая никогда не плакала; даже Слава Раден куда-то исчез.
И на этом повседневном, расплывчатом фоне — последняя сильная картина истекающего 17-го года. Почему мы с мамой и маленькой Бусей были в этот пасмурный осенний день в Петрограде?! Никого из семьи не помню. Мы были как оторванные от всего в большом неузнаваемом городе. Мама, очень близорукая, не сразу заметила, что жизнь вокруг нас замирала: улицы пустели, магазины, администрации, банки спешно закрывались.
25 октября 1917 года! Огромные грузовики с шумом катятся по середине шоссе, солдаты стоят с ружьями наперевес… а мы с мамой бежим… бежим к вокзалу… Мама держит меня за руку, в другой руке у нее какие-то пакеты; я тяну Бусю за поводок, но ее маленькие ножки плохо поспевают. К тому же начинает идти мелкий дождь и я сама скольжу… Перед глазами только ромбовидный узор тротуара, очень, как мне казалось, широкого и бесконечно длинного — через весь этот пустынный большой город… где нет больше извозчиков, где вокзал очень далеко и где никак нельзя остановиться.
Мы успели на последний поезд, и долго еще билось сердце, и в ушах звенел шум разбиваемого стекла: это выбивали вокзальные окна.
В тот день мы покинули Петроград — мамин Петербург — навсегда… Она его больше никогда не увидит, но она будет говорить о нем всю свою жизнь. И я тоже буду рассказывать о нем моим детям и, особенно, моим внукам. Когда они были еще совсем маленькими, на Мадагаскаре, по дороге в «Majunga» я им рассказывала его сказочную историю. С тех пор случалось, что в длинном путешествии они меня просили: «Пожалуйста! Расскажи нам о Санкт-Петербурге».
Так, на пустынных тропах далекого острова, на берегах Индийского океана, теплилась жизнь потерявшего свое имя города — столицы России, стертой с мировой карты.