Зазвездный зов. Стихотворения и поэмы

Ширман Григорий Яковлевич

Василий Молодяков. «Огонь мой вспыхнет собственный, не чей-то…» Григорий Ширман – попытка портрета

 

 

На портрете кисти прославленного Константина Юона, созданном в конце 1926 года, – полноватый мужчина средних лет в круглых очках, с характерными семитскими чертами спокойного и уверенного лица, с крупными, сильными руками, сидящий в кресле у завешанной открытками или небольшими картинками стены и шкафа, заполненного книгами. Преуспевающий коммерсант эпохи нэпа? Владелец небольшого завода? Юрисконсульт государственного треста или Главконцесскома? Частнопрактикующий врач? Во всяком случае, человек достаточно просвещенный и состоятельный, чтобы заказать парадный портрет маститому и «дорогому» Юону.

Нет, это поэт 28 лет от роду, хотя он выглядит намного старше «паспортного» возраста и солиднее расхожего представления о поэте, тем более не обласканном властью. Это известный московский врач – один из вариантов приведенной выше догадки оказывается верен! – Григорий Яковлевич Ширман, выпустивший за один только 1926 год четыре больших сборника стихов (и подпольно издавший пятый) и решивший запечатлеть себя «для вечности». В почтительном послании портретисту оригинал не без иронии отозвался о своем изображении:

На красном дереве своей конторы, Священной и торжественной, в которой Известны караваны всех пустынь, Плантатором из пламенной Бразилии, Владельцем тучных бронзовых рабынь Вы пышного певца изобразили.

Но портретом дорожил, добавив через двадцать лет:

Без соли он меня изобразил, Скорей хирургом, чем поэтом рьяным.

Пять книг стихов, опубликованные в 1924–1926 годах тиражом от одной до двух тысяч экземпляров (не считая подпольной «Запретной поэмы»), не позволили имени Ширмана окончательно кануть в Лету. Рецензируя в 1947 г. для издательства «Советский писатель» рукопись сборника его стихов «Громада» (о нем ниже), Даниил Данин заметил, что имя автора «ничего не говорит сегодняшнему широкому читателю, но узкому кругу поэтов и критиков оно знакомо по аккуратным, издававшимся с академической “безукоризненностью” и сухостью, нескольким книгам стихов»* . До настоящего времени почти все его сборники можно купить у букинистов по относительно доступной цене. Ширмана никогда не запрещали, а просто забыли. Читавших его было мало, но даже они не знали многих произведений, впервые публикуемых в этой книге.

Читатель ждет краткого ответа: что за поэт Григорий Ширман, чем он ценен? Прочитав этот том, можно с уверенностью сказать: перед нами один из лучших, наиболее виртуозных и разнообразных, мастеров русского сонета ХХ века – века, богатого сонетами и сонетистами. Перед нами талантливый поэт с несомненным «своим» голосом, который заслуживает переиздания и прочтения. Если кто-то начал читать с этой статьи, прошу проверить – и обратиться к стихам.

Активная литературная деятельность Ширмана продолжалась полтора десятилетия с значительным перерывом (1916–1927 гг. и 1946–1950 гг.), но в его творчестве можно выделить как минимум три «манеры», отличающиеся друг от друга.

Дебюта Ширмана «в одном скверном московском двухнедельнике в 1916 г.», о котором он сообщает в автобиографии, составители не обнаружили* . Стихи, опубликованные в 1918 г. в журнале анархистской ориентации «Жизнь и творчество русской молодежи» под псевдонимом «Ширмант» (очевидно, помесь родовой фамилии с Бальмонтом), можно – за одним исключением, о котором ниже, – обойти молчанием ввиду полного отсутствия в них литературных достоинств. Как поэт он начался книгой «Машина тишины», изданной в 1924 г. под маркой Всероссийского союза поэтов (ВСП) на средства автора.

Созданный в середине ноября 1918 г. союз по моде того времени был известен также под сокращенным названием «Сопо». «Никакой идеологической связи между членами Союза нет, – заметил его бывший председатель Валерий Брюсов, выступая на праздновании пятилетия ВСП, – никакого общего мировоззрения Союз не отражает. В его составе есть истинные пролетарии и по происхождению и по мировоззрению, но в нем могут участвовать и поэты с ярко-буржуазной психологией – теоретически даже и монархисты; в нем могут объединяться писатели с материалистическими предпосылками и идеалисты самой чистой воды, мистики, религиозные писатели»* . Брюсов был прав: лояльный к советской власти, Союз поэтов так и не был «коммунизирован», по мере сил защищал свободу творчества и давал возможность печататься поэтам, далеким от «генеральной линии» и наиболее ангажированных группировок – «пролетарских писателей» (будущий РАПП), «лефовцев» и «крестьянских поэтов», у которых были свои объединения.

«Машина тишина» необычна для изданий Сопо уже тем, что в ней целых 216 страниц. Большинство авторов выпускало под этой маркой одну-две книги, причем небольших по объему и меньшим тиражом. Всё тривиально упиралось в деньги, которых не было ни у издательства, ни у большинства стихотворцев, в основном начинающих и малоизвестных, которые едва ли могли рассчитывать на прибыль от продажи своих творений. Хорошо, если издержки окупались, но, при обилии маленьких частных и получастных типографий, они были невелики. Необычно и другое: в книге Ширмана – 341 (!) стихотворение, причем все они напечатаны «в подбор», из желания втиснуть как можно больше текста в отведенный объем. Поэты, тем более никому не известные, редко дебютировали книгами такого объема, к тому же напечатанными без какой-либо заботы о красоте набора, – и это в стране, где сформировалась культура изящного издания именно поэтических книг. Как был принята книга, мы не знаем. Во всяком случае, печатных откликов на нее не обнаружено.

«Машина тишины» – это «первая манера» Ширмана. Не зная имени автора стихов, угадать его невозможно, а вот время и место написания – запросто: Москва или крупный город Центральной России, но не Киев, не Петроград, не Одесса и не Сибирь; конец 1910-х и первая половина 1920-х годов. Причина узнаваемости – заметное влияние имажинизма и экспрессионизма, характерное именно для поэтов этого региона, связанных с Сопо, а не, скажем, с Пролеткультом. «Расплавлены устои жизни прежней», включая классический стих, свободное владение которым «после Брюсова и Блока» перестало быть привилегий избранных. Характерные черты поэтического языка эпохи: разрушение традиционных метров и форм стиха, составные, неточные и разноударные рифмы, вольное обращение с ударениями, просторечие, урбанистические реалии, нарочито парадоксальные образы, как будто специально затемняющие содержание, отсутствие запретных тем и словечки «на грани фола». Всё это есть в «первоё манере» Ширмана, хотя он не пытался выставить себя «циником, прицепившим к заднице фонарь» и уж тем более не покушался на луну из окошка.

«Машина тишины» производит впечатление записной тетради любящего поэзию гимназиста старших классов или студента, который, еще не овладев как следует русским стихом, начитался сначала Надсона, потом Бурлюка, Шершеневича и Есенина и попытался создать на основе прочитанного нечто свое в соответствии с «духом времени» – поэтическим, а не политическим. «Классик» Брюсов тоже пытался подстроиться под общий тон Сопо, подражая им и сочиняя, например, такое:

Фонарей отрубленные головы На шестах безжизненно свисли, Лишь кое-где оконницы голые Светами сумрак прогрызли.

Но даже в его поздней, экспериментальной поэзии все-таки доминировало иное.

«Машина тишины» – книга ученическая и неровная – существенно выиграла бы, будь она в несколько раз меньше по объему. Внимательно дочитать ее до конца требует немалых усилий (как сейчас выражаются в интернете, «слишком многа букафф»). Многие стихи производят впечатление косноязычия, но это не «высокое косноязычие» поэта, не «угловатость и нарочитая неловкость стиха», которую Тынянов находил у Ходасевича, даже не брюсовское насилие над собой во имя «духа времени», а просто следствие недостаточного – пока – умения. В том числе умения решать сложные литературные задачи, на которые замахнулся автор, он же внимательный читатель чужих стихов, следы которых легко опознать в его собственных опытах:

Ковшами строф души не вычерпать, Не выплеснуть кнутами слов. Страницы снегом занесло. А звезд на тыне синевы – черепа… Дома в очках зажженных окон Вращают желтые белки. Желудок комнаты жестоко Варит кислятину тоски... Ночь калошами облак раздавит Надоевший окурок луны…

Если бы Ширман остался только автором «Машины тишины», его вряд ли стоило бы переиздавать, разве что отобрав лучшие стихи из «тысячи тонн словесной руды» для антологии. Несмотря на недостатки, книга заслуживает внимания, потому что в ней слышен собственный голос поэта, коего у многих его современников не нашлось.

Раев тьма под мышкой бога. На челе его широком Столько нет еще морщин. С каждым создал он пророком Рай особый… Раев много. Только ад – у всех один.

Это стихотворение появилось еще в 1918 г. в «Жизни и творчестве русской молодежи»; из помещенных в журнале Ширман позднее перепечатал только два.

Далеко не все образы Ширмана удачны, но в них есть несомненная смелость, выходящая за пределы общепринятого, а порой и вкуса («звезд тысячелетний сифилис»). Уже в первой книге видно особое влияние двух наук – физиологии (прежде всего гинекологии – врачебная специальность автора) и астрономии. Звездное небо над головой, зачатие и рождение в человеческом мире – вот что волнует его и будоражит воображение, причем всерьез, без всякого цинизма:

И сжались от испуга крепче, И он почувствовал впервые, Что в бедрах змий встает и шепчет Бесстыдства истины живые.

За это ему можно простить многие «погрешности против вкуса» и двусмысленности, особенно заметные в стихах о… Ленине: «Чьих глаз до слез он не изранил, тому он сердце отрубил»; «Оттого, что на свете всех безумней был ты». Никакой «советской» конъюнктуры в них, но и в антологии о Вожде их, насколько я знаю, никогда не включали.

Признание Ширмана как поэта – хотя бы формальное, в среде Сопо – началось после «Машины тишины», но как именно приняли ее собраться по перу, мы не знаем. Через два года, в 1926 г. Григорий Яковлевич ворвался в литературу, выпустив в течение года сразу четыре изящных сборника – «Клинопись молний», «Созвездие змеи» (в обложке работы Юона), «Карусель зодиака» и «Череп», в которые в общей сложности вошло 423 стихотворения, включая четыре венка сонетов. Не заметить их было невозможно.

Эти книги можно рассматривать как целое и назвать «второй манерой», поскольку собранные в них стихи радикально отличались от опытов «Машины тишины». В течение 1925 г. Ширман как поэт преобразился почти до неузнаваемости. Оставшись верным «астрономической» и «физиологической» тематике, он решительно отбросил эксперименты с ломкой традиционного стиха, перестал «одалживаться» у имажинистов и экспрессионистов, эволюционировал в сторону «Парнаса» (хотя и не отказался от умело используемых просторечий) и мастерски овладел формой сонета, которая стала в его творчестве доминирующей. По стихам видно, что основательно изучил творчество предшественников – по крайней мере, русских, – но сумел не потеряться на их фоне. За один-два года Григорий Яковлевич зарекомендовал себя как один из самых виртуозных, изобретательных и разнообразных русских сонетистов, не боявшийся соревноваться с такими мастерами, как Брюсов, Вяч. Иванов, Волошин и Шенгели. Конечно, не все его опыты были удачными, и в них находилось достаточно материала для неблагосклонной критики, но для подсоветской поэзии второй половины 1920-х годов такой «выброс» качественных сонетов стал исключительным явлением.

В те годы сонет считался «несоветской», можно даже сказать, подчеркнуто «несоветской» формой, даже если его пытались приспособить к изменившимся реалиям. Этому способствовало падение поэтической и общей культуры стихотворцев 1920-х годов, особенно из числа «комсомольских» и «пролетарских», с трудом овладевших азами литературной техники. А Ширман как будто дразнил их, составив целый раздел книги «Череп» – «Друзьям и недругам» – в основном из сонетов-акростихов, адресованных товарищам по Союзу поэтов. Людей, имя и фамилия которых в дательном падеже (посвящение кому) дают 14 букв – по количеству строк в сонете, не так уж и много, поэтому Григорий Яковлевич использовал в акростихах не только первые, но вторые и даже третьи буквы. Иначе как еще написать сонет-акростих, адресованный, например, Сергею Алякринскому или Ивану Рукавишникову? Читатель легко убедится в изобретательности автора – и заодно очертит для себя круг его друзей и знакомых.

Вышедшие на протяжении одного года четыре книги мало кому – за пределами ВСП – известного поэта, которые состояли в основном из виртуозно написанных сонетов, насыщенных малопонятными «простому советскому человеку» реалиями и именами, выглядели откровенным вызовом. Да к тому же у автора «Гумилева гордый призрак порою бродит между строк». И литературный мейнстрим ответил.

Нам известны четыре рецензии на книги Ширмана. Все четыре отрицательные, хотя нюансы и оттенки различаются. О многом говорят уже фамилии рецензентов: «лефовец» Николай Асеев, «кузнецы» Григорий Якубовский и Сергей Обрадович, заведовавший литературным отделом «Правды», «напостовский» критик Алексей Селивановский. Их отзывы заслуживают пространного цитирования, ибо далеко не всё в них неверно. Всё дело в том, как расставить акценты. Советские критики расставили все акценты против поэта.

Откликаясь на «Созвездие змеи» и «Клинопись молний», Асеев поставил автору в вину прежде всего пассеизм: «Об этих стихах писать так же тяжко, как тяжело бывать в квартирах московских старожилов. Гарусные подставки под лампу, потускневшие фотографии, модернистские статуэтки выглядят на фоне почернелых, давно не ремонтированных стен особенно убого и жалостно. И становится конфузно за них, за эти мелкие детали умершего быта, продолжающие оставаться на своих местах забытыми и никому не дорогими свидетелями когда-то струившейся жизни. Теперь она остановилась, пересеклась другим, более сильным потоком, и в мутной тихой воде этих заводей нечего отыскивать биение родниковой свежести. Однако редакция присылает стихи на отзыв, и отзыв нужно дать. Он не нужен автору, так как автор насупленно-враждебно встретит все советы выйти на свежий воздух, не нужен и читателю, так как читатель, если и зайдет в эту квартиру по случайности – поскорее постарается из нее выбраться на вольный свет. Ни предостерегать его от такого посещения, ни рекомендовать его не имеет никакого смысла. Венки сонетов тянутся пыльными цепями, как неубранные увядшие сосновые гирлянды после давно минувшего торжества. <…> Стилизация, ложно-классика, архаичность тем – всё это передразниванье стихотворных жестов Вяч. Иванова, Сологуба (он-то здесь при чем?! – В.М.), В. Брюсова, без новизны их, без внушительности их первоначальной культуры – похоже на забитую веком, запаутиненную комнату московского эстета прошлого десятилетия, пытающуюся сохранить свое обличье в силу инерции, безнадежности, отвращения к иному покрою одежды времени»* . «Здесь нечего говорить о качестве или технике», – бегло обмолвился Асеев, уйдя от дискуссии о «мастерстве» и вырвав из книг дюжину неудачных строк (можно найти намного больше).

Начавший свой отзыв о «Клинописи молний» с восклицания: «Как он далек от взволнованных строк и жизненных тем Уткина, Саянова и даже Алтайского» (должен заметить: чистая правда), – Обрадович всё же нашел в ней «сохраняющие некоторую четкость в содержании и стройность формы сонеты», но в целом и его вердикт был неутешительным: «Творчество, питаемое то мистикой, то невнятной космической отвлеченностью, в которой “мрак бродил, а иногда недоставало смысла”, то пассивным тоскливым индивидуализмом. <…> Нам чужды и красноречивое верхоглядство, и напыщенная глухота к необычайной нашей современности»* .

В «Черепе» автор попытался «отругнуться», посвятив критикам сонет «Не обозлил меня певец Оксаны…»* .

Якубовский, сам писавший стихи и даже удостоившийся похвал Андрея Белого, обратил внимание на то, что «с первой же страницы любого из (рецензируемых четырех – В.М.) сборников Ширмана на читателя обрушивается град астрономических, исторических, географических, мифических (так! – В.М.) и проч. имен». Для ортодоксальной критики того времени это было однозначным недостатком. Достаточно вспомнить о реакции на поздние книги Брюсова – проповедника «научной поэзии», члена партии и «ответственного работника». Один из наиболее образованных «комсомольских поэтов» Виссарион Саянов, сетуя на обилие непонятных слов в его поздних стихах, честно признался, что они «подорвали уважение к поэзии Брюсова у людей нашего поколения»* .

Более грозно звучали политические выводы Якубовского: «Разлагающиеся, от имени которых говорит Ширман, зашли так далеко в процессе распада, что лишились уже многих человеческих свойств. Они противопоставляют себя живой действительности». Строку «Не презираем победивший класс» критик назвал «величественным жестом, пахнущим психиатрической клиникой, за которым, впрочем, скрывается некая идеологическая программа, выраженная с большой безвкусицей в ряде пошлостей и неблагозвучно» (рецензенту следовало бы поучиться у бранимого им автора русскому языку). Действительно, стихи Григория Яковлевича часто негладки и порой безвкусны, но в них нет прилизанной «литературщины», которая обыкновенно отличает эпигонов. Их можно обвинить во многих грехах, но не применишь к ним язвительную формулу Николая Полевого: «Они, как пол лощеный, гладки – на мысли не споткнешься в них». Даже когда Ширману изменяют вкус и мера, он необычен:

И человечица покорно Раскрыла бедра так в саду, И льются пламенные зерна В пылающую борозду.

Благовоспитанный эпигон так не напишет. Не напишет он и такое несуразное:

О, как найти эпитет редкий! Все разобрали мастера, Остались нам одни объедки От их пытливого пера.

Но не одними «объедками пера» силен Ширман. Порой в его стихи проникает что-то жутковато-запредельное, заставляющее вспомнить современные триллеры:

В белом халате профессор любезный Гордо показывал мне препараты. Белые залы, как белые бездны, Странным сокровищем были богаты. Брюсов, Бернштейн, Комаров и Анучин Глыбами пепла лежали в тарелках, Серые змеи лукавых излучин Тихих, глубоких, неровных и мелких. <…> Солнце смеялось на крыше соседней, Мозг мой змеею свернулся и грелся. Шепотом мне говорил собеседник: Ленина мозг да еще бы Уэллса.

То, что сегодня кажется жутковатой фантасмагорией, первым читателям было привычно и понятно. Известно, что после смерти Ленина был создан Институт мозга, призванный не только изучать деятельность человеческого мозга, но и сохранить мозг вождя до того времени, когда люди научатся побеждать смерть физическим путем. Идея физического воскрешения мертвых владела Николаем Федоровым, известную дань подобным теориям отдали Циолковский и Чижевский, а с начала 1920-х в разных странах велись широкомасштабные исследования по предотвращению старения (вспомним хотя бы «Собачье сердце» врача Булгакова), имевшие конечной – пусть и утопической – целью физическое бессмертие организма. Григорию Яковлевичу подобная тематика была близка и как поэту, и как врачу.

Цензура еще не «делала стойку» на каждое упоминание Ленина в неполитическом контексте, хотя Обрадович отрицательно отозвался о строке «Месяц лысый, словно Ленин», заметив, что она «не увеличивает художественную ценность творчества Ширмана». Хорошо, что никто из бдительных не отреагировал на концовку стихотворения «Яд» в «Карусели Зодиака» о… сифилисе:

И величайший сын планеты

Его конца не избежал.

О ком это? В контексте слухов тех лет, особенно циркулировавших во врачебной среде, ответ напрашивается сам собой.

«Ширман специализировался на сонетах, он пишет их много, с большой развязностью и самоуверенностью. Безвкусица и неблагозвучия – их отличительные черты». В первом критик прав: Георгий Яковлевич был несомненным метроманом. Оговорюсь, что не вкладываю в это слово уничижительного смысла – писание стихов было для него душевной потребностью, а как литературно честолюбивый человек он относился к поэзии со всей серьезностью. Подобно графу Хвостову, он «любил писать стихи и отдавать в печать». Что в этом худого?! Поэт должен любить писать стихи (не ненавидеть же) и отправлять их в печать (не в корзину же). Принято ехидничать над словами Боборыкина о том, что он писал «много, быстро, хорошо». Ширман писал много и быстро, в чем сам признавался («…Молюсь я каждый день молитвою в четырнадцать поклонов») и над чем даже иронизировал («Беда, я беспощадно плодовит. Решила муза все побить рекорды»). Дальше – судить читателям.

Читатели были разные. Якубовский закончил свой отзыв язвительно и зло: «Плодовитость поэта могла бы стать общественным бедствием, если бы он смог в себе развить вкус и заняться делами “пресной” земли, чего трудно ожидать от демонической натуры, витающей в пространстве между домом Герцена и междупланетными сферами»* . Зато товарищ по Союзу поэтов и близкий друг не только в литературе, но и в жизни Николай Минаев (ему посвящена книга «Созвездие змеи») подарил Григорию Яковлевичу в том же 1926 г. свой единственный вышедший сборник «Прохлада» со следующим инскриптом – неудивительно, что в форме сонета:

Нам пели Музы, другом был Эрот, Сердца и звезды падали пред нами; Мы украшали землю именами И нищими стучались у ворот. Мы утверждали всё наоборот, Смущали дев несбыточными снами, И старцев леденили временами Дыханием арктических широт. В томительные дни себя порадуй Высокою лирической прохладой; Ты знаешь, друг, по-прежнему жесток, Горжусь я тем, что бережно направил Из хаоса твой буйственный поток В гранитное русло сонетных правил. *

(Вот, кстати, и возможная разгадка обращения Ширмана к форме сонета в 1925 г.). По количеству посвящений среди «литературных» адресатов Григория Яковлевича Минаев, иногда названный только инициалами «Н.М.», занимает первое место. Более того, некоторые стихотворения Ширмана кажутся написанными в соревновании с другом: например, «Антоний» из «Карусели зодиака» очень напоминает минаевского «Мария», а указанная под ним дата – редкость для его стихов 1920-х годов – может фиксировать их поэтическое состязание. Впрочем, последнее – не более чем догадка.

Видя в авторе «Созвездия змеи» и «Черепа» – а может и, шире, во всем Союзе поэтов – явление не только литературное, но и общественное, ортодокс Селивановский в журнале «На литературном посту» тоже бабахнул «главным калибром» по всем четырем книгам, как будто желая раз и навсегда расправиться с поэтом и его репутацией. Уже начало его рецензии звучит издевательски: «А еще говорят, что у современных поэтов узки темы! Григорий Ширман сумел вместить в страницы названных выше четырех книжек все мыслимые темы – и седую древность, и средневековье, и современность, и планету, именуемую Землей, и вселенную, и любовь, и смерть, и быт, и Саломею, и Леонардо-да-Винчи, и Боратынского, и Гапона, и даже “двух Дюмов”. Несомненно, Григорий Ширман заслуживает некоторого внимания. Большая часть стихов Ширмана посвящена богам, планетам и созвездиям. <…> Мы не знаем – признаемся в невежестве, – где находится Дорадус, кровь Альдебарана не кипит в нас, – и поэтому мы можем Г.Ширману предоставить полную возможность спокойно предаваться своим странным занятиям – ходить “походкой лун”, испускать лучи своего черепа в “толпу тоскующих столетий”, “звездным холодом пылать”, или: “в ночь под Рождество”, “от ужаса синея”, “внимать зажженной вышине”. Ибо сам Ширман, покрутившись в “карусели Зодиака”, приходит в полное недоумение: “куда, зачем, откуда все мы”?»

«Ключ к пониманию Ширмана дают его стихи о наших днях», – замечает критик. И переходит к политическому доносу, не забывая аккуратно подкреплять его цитатами. Вывод: «Внутренний эмигрант, художественно-бесталанный человек, канцелярист с “неземными” настроениями, мещанин, говорящий о созвездиях Зодиака и тоскующий по московским купчихам, вполголоса брюзжащий на “диктаторствующий пролетариат”, – вот что такое Ширман, автор четырех книг»* . Поэт ответил язвительной сатирой «Селиван искал крамолу…», но уже не смог ее опубликовать.

После таких приговоров в «Печати и революции» и «На литературном посту» выпускать новую книгу было небезопасно – пока еще в литературном, не в полицейском смысле. Сборник «Апокрифы» (149 стихотворений) был готов к печати, но Союз поэтов, видимо, поостерегся предоставлять Ширману свою «марку» даже за его счет. В рукописи, по которой «Апокрифы» впервые полностью публикуются в этой книге, указаны предполагаемые выходные данные: Ленинград, издание автора, 1927. Почему оно не состоялось, неизвестно, но явно не потому, что у автора кончились деньги. Представлялась ли рукопись в цензуру, тоже неизвестно. Вариант «Запретной поэмы» с выходными данными: Лейпциг, 1926 – для большой книги не годился. Думаю, «Лейпциг» находился в маленькой московской или подмосковной типографии, подальше от глаз Главлита – организации в то время еще весьма либеральной, но достаточно зоркой. Никакой политики в «запретности» нет: автор отстаивает право на «крепкие слова», рифмующиеся с «поезда» и «воркуй», но не пишет их полностью.

«Запретную поэму» можно считать шуткой. «Апокрифы» – книга серьезная и значительная, во многом отличающаяся от предыдущих, поэтому ее можно назвать «третьей манерой» Ширмана. В чем ее отличие от «второй»?

Отточенные сонеты Ширмана, в которых редко встречаются вольности (хотя один сонет без рифм!), особенно если читать их подряд в большом количестве, могут показаться «лишенными всякого человеческого содержания», если воспользоваться словами Зинаиды Шаховской (по другому, разумеется, поводу). В глазах начинает рябить от «града астрономических, исторических, географических, мифических и проч. имен», а самолюбование автора всех этих «щедрот большого каталога» порой просто раздражает. В «Апокрифах» «парнасский» дух и пафос не исчезают вполне, но рядом с ними всё чаще появляются ирония и самоирония, а с торжественными сонетами (здесь есть и венок, и акростихи, и даже затейливые «тройственные сонеты»!) соседствуют «легкомысленные строки»:

Грешил сонетами велико, Не мог я Данта позабыть. Я даже раз сказал «музыка», Чтобы торжественнее быть.

«Астрономия» и «физиология» всё чаще сменяются непретенциозными лирическими картинами, в которых порой звучит есенинская нота. Эта «третья манера» появляется уже в «Карусели зодиака»:

Зазвените, строки золотые, Слово, птица вольная, не трусь, Облети ее с телег Батыя До кремневых башен, эту Русь. Помолись крутым тягучим карком Над коньками кукольных царей, В ледяном их доме, злом и жарком, Самоваром песню разогрей. Пусть та песня говорит как ветер, Ведра удали вскипают пусть… Ни в одной стране на белом свете Так на радость не похожа грусть.

Другой поэт-современник, имя которого приходит на ум при чтении Ширмана, – его знакомый по Союзу поэтов Георгий Шенгели. Мы мало что знаем об их отношениях, кроме сонета-акростиха в «Черепе» и негативного отношения обоих к Маяковскому, которое Григорий Яковлевич засвидетельствовал уже в первой книге («дрянофил наш Облаковский») и подтвердил в «Апокрифах» («Не прославляю Моссельпром»). Зарекомендовавший себя уже в конце 1910-х годов как выдающийся мастер сонета (два издания сборника «Раковина») и переводивший в эти годы Эредиа, Шенгели в середине 1920-х годов эволюционирует в сторону «человеческого содержания», которое стало лейтмотивом сборника «Норд», выпущенного Союзом поэтов в 1927 г. Конечно, «сравнение – не доказательство», как гласит французская пословица, но сопоставление «Норда» именно с «Апокрифами» могло бы дать интересные результаты. Назову хотя бы стихотворения «Трубка» и следующее за ним «Верю розовой горе…», которые и по форме, и по содержанию кажутся совершенно «шенгелиевскими».

Следуя традиции ведущих поэтов Серебряного века, Ширман придавал большое значение циклизации стихотворений внутри сборников. В «Апокрифах» он пошел дальше, построив книгу фактически как единое произведение, назвав его разделы «частями», хотя это фактически те же циклы. Еще одна особенность «Апокрифов» – тематическое и стилевое разнообразие, что выгодно отличает их от монотонности, характерной для предшествующих сборников. Они звучат полифонически – в них причудливо тасуются «высокий штиль» и просторечие, частушечные нотки и ритмы, вызывающие в памяти стих первой половины XIX века. После сотен ледяных сонетов это выглядит как минимум неожиданно и демонстрирует разнообразие поэтического дара автора:

Грязью ругани облитый, Я горю еще пестрей, Парус пламенный морей. Людям любы только плиты Гробовых богатырей.

«Уж не пародия ли он?» – этот вопрос при чтении «Апокрифов», особенно после сугубой серьезности предыдущих книг, напрашивается сам собой. Самоирония Ширмана деликатно «снимает» его. В этой книге автор, возможно, достиг своего апогея, но она так и осталась в его личном архиве. После неудачи с выпуском «Апокрифов» Григорий Яковлевич замолчал почти на два десятилетия. Об этом его собственное признание в неопубликованном позднем сонете: «Я двадцать лет был мастером молчанья», – так что встречающиеся в литературе сведения о подготовленных им к печати в 1930-е годы сборнике стихов «Галина» и поэме «Кисть Рембрандта» приходится признать недостоверными.

Почему Ширман замолчал, мы не знаем. Не знаем мы и того, почему именно с конца 1946 г., судя по датам, «стала пухнуть от стихов тетрадь» и сонеты полились куда обильнее, чем раньше. Дочь поэта Марина Радошевич, у которой сохранился его архив, использованный в настоящем издании, вспоминает: «В 1946 г. папа вернулся к творчеству (до этого почти 20 лет молчал), писал невероятно много, однако хотел не только писать, но и печататься. Ради этого вынужден был писать стихи на актуальные темы – о Ленине, Сталине, социалистическом строительстве… Это, конечно, отрицательно сказалось на его блестящей поэтике; даже стихи на личные темы уже мало напоминали прежнего поэта». Работавший с архивом Владислав Резвый характеризует его следующим образом:

«Существует не полностью сохранившаяся подборка сонетов 1947 г. со сквозной нумерацией: первый № 79 датирован 5 июня, последний № 1189 датирован 18 октября – то есть 1110 сонетов за 4,5 месяца. Существует еще огромная машинописная подборка сонетов со сквозной нумерацией. Датировки в ней появляются поздно: № 1317 датирован 21 октября 1950 г. Приблизительные даты предыдущих номеров можно установить по упоминающимся в них событиям: например, № 1109 написан ко дню 70-летия Сталина, т.е. около 21 декабря 1949 г. После № 1675 (26 апреля 1951 г.) нумерация обрывается. Среди разрозненных листов со стихами есть такой: “Сонет (номер – счет потерял)” с датировкой 24 октября 1951 г. Сонетов конца 1951 г. совсем немного, самый поздний датирован 25 декабря. Более поздние тексты не выявлены».

В мае 1947 г. Григорий Яковлевич представил в издательство «Советский писатель» сборник «Громада» с эпиграфом из Пушкина: «Громада двинулась и рассекает волны». Он включал 77 сонетов, объединенных в цикл «Векам и веку», и 60 сонетов, образующих четыре венка – «Мавзолей», «Материк», «Перекличка», «Вскрытие камня» (публикуется в настоящем издании). Рукопись книги в том виде, в каком она была отдана на суд издательства, не сохранилась. Можно предположить, что 77 сонетов – это те, которых не хватает в указанной выше подборке. Ширман, видимо, полностью оторвался от «литературного процесса», поскольку пытаться издать сборник сонетов – вне зависимости от их содержания – после печально известного Постановления ЦК о журналах «Звезда» и «Ленинград» (14 августа 1946 г.) и в разгар борьбы с «формализмом» было по меньшей мере наивно.

Знаток русского сонета Б. Н. Романов отметил, что с конца 1920-х годов «сама форма сонета стала подозрительной для руководствовавшихся классовым чутьем»: «Сонетная форма постепенно исчезает со страниц поэтических книг и журналов, опять становясь вроде бы экзотической и “несвойственной” отечественной поэзии. Меняются и тенденции метрической и стилистической эволюции русского стиха, отразившей “советизацию” поэзии. А потому такая традиционно считавшаяся утонченной форма, как сонет, становилась знаком “той” культуры, неким андеграундом. С 1930-х до конца 1950-х годов не вышло почти ни одной книги сонетов. Правда, в 1948 г. вышли “Сонеты” Шекспира в переводе Маршака, ставшие литературным событием и сыгравшие свою роль в возрождении интереса к сонету»* .

Датированный 27 мая отзыв первого рецензента – забытого ныне прозаика из рабочих Александра Митрофанова, творчество которого, по характеристике «Краткой литературной энциклопедии», «отличается лиричностью, романтической приподнятостью, некоторой импрессионистичностью», был скорее положительным. Проявляя уважение к автору и его судьбе, Митрофанов честно постарался разобраться в его творчестве и выделить в нем лучшее:

«Это по преимуществу сборник сонетов, и надо сразу заявить, что формой этой автор владеет блестяще. Взятые в целом, сонеты как бы являют собою поэтическую автобиографию. Рассказывая о себе, о поэтических своих взлетах, разочарованиях, домашних неурядицах, которые столь часто мешают ему беседовать с музами, поэт умеет и улыбнуться – порою сардонически, и поиздеваться над собой, и впасть в патетику и незаметно перейти, часто в пределах одного сонета, от смешного к величавому. <…> Читатель несколько смущен: не слишком ли запросто разговаривает автор с эпохой? И это первое впечатление укрепляется в нем по мере того, как он углубляется в чтение сборника.

Автор нисколько не страдает скромностью, мы не ошибемся, пожалуй, если скажем, что он – “отъявленный эгоцентрист”. Но он – умен и талантлив и потому часто подсмеивается над своей торжественностью и величавостью, в иных сонетах просто издевается над собой – и тем читатель даже в этих вещах не может не почувствовать некоторого самолюбования. Оно не покидает автора и тогда, когда он порою с шутливой, порою с патетической горечью, – сетует на то, что его не признали. Ибо во многих сонетах, наряду с эгоцентризмом, можно усмотреть некий, если так можно выразиться, восторг непризнанности.

Невольно задумываешься вместе с автором: в самом деле, почему его, так несомненно влюбленного в поэзию и так хорошо владеющего стихом – “не признают”, а если кто и признает, так это узкий кружок друзей – дегустаторов хорошей строки, ценителей ловко введенного в поэтическую ткань прозаизма, новой, необычной рифмы? <… > Всё дело в том, что в сонетах Г. Ширмана старое упорно борется с новым. Огромный мир ломится в литературный мирок, голос жизненной правды звучит в литературном салоне – но автор опять бежит от него “в себя” или укрывается под сень Парфенона. Автор уверяет, что любит жизнь, но нам кажется, что мрамор и древние литературные громы больше потрясают его. Недаром поэма “Мавзолей” написана риторично и местами безвкусно, а “Вскрытие камня” (мрамор, мрамор) исполнена талантливо и “чисто”. В этом, мне кажется, и заключается тайна этой, очень интересной, книги сонетов. Хочется от души посоветовать Г. Ширману приняться за новую книгу. Пусть в ней громче зазвучат голоса живой жизни. Порукой – в том, те несколько сонетов, сильных и жизненных, которые мы прочли в “Громаде”»* .

Окрыленный тем, что рукопись не отвергли, хотя пока и не приняли, Ширман 6 июня адресовал рецензенту сонет с восклицанием: «Мы с вами победили, Митрофанов!», – но радость его оказалась преждевременной. Автор второго отзыва, датированного 7 августа того же года, Даниил Данин, в те годы известный как критик поэзии, решительно похоронил книгу и всё творчество автора (Селивановский расстрелян, но дело его живо):

«Имя Григория Ширмана ничего не говорит сегодняшнему широкому читателю, но узкому кругу поэтов и критиков оно знакомо по аккуратным, издававшимся с академической “безукоризненностью” и сухостью, нескольким книгам стихов (“Клинопись молний”, если не изменяет память, и другим…). Было это около 20–25 лет тому назад. Григорий Ширман писал отточенными, по-брюсовски формально-совершенными стихами, но страницы его книг были безжизненно холодны, в них был сплав отвлеченной рассудочности с мистической таинственностью, за которой ничего не скрывалось, кроме способности к изощренной поэтической “диалектике”. Это было воплощенное “искусство для искусства”, далекое от реальной жизни, неспособное вызвать никакого отклика в душе читателя.

Прошло много лет и вот теперь, после Отечественной войны, Григорий Ширман предлагает к опубликованию новый сборник стихов. <…> Создается впечатление, что поэт отказывается от былой отвлеченности и холодного формализма, свойственных его прежним книгам, для того, чтобы увидеть прекрасное в нашей живой жизни и сделать его достоянием своей поэзии. Но это только декларация, и впечатление, – хорошее, отрадное, – создаваемое ею, оказывается мимолетным. Григорий Ширман – не тот, что прежде, потому что прожита уже долгая жизнь, но всё же он – весь в прошлом и вся его поэзия – странный анахронизм.

Прежде всего, неприятно поражает, что это – “поэзия о поэзии”, а не “о жизни”, если можно так выразиться. Без конца, на все лады, из сонета в сонет повторяются всевозможные сентенции о процессе поэтического творчества, восхваления самой формы сонета, сложные и не всегда ясные и доступные даже искушенному пониманию метафорические уподобления творчества, поэзии, самого поэта, рифмы, сонета и т. д. Есть в этом что-то бесплодное и маниакальное. <...> К реальной жизни, к действительности наших дней поэзия Ширмана не имеет никакого отношения, несмотря на то, что во многих местах он декларирует свою привязанность к нашему веку, упоминает различные признаки нашего времени, обращается через головы современников к будущему. Но это только слова, за которыми нет никакого реального ощущения жизни, холодные умозрения, в которых темперамент заменен беспламенным, резонерским неистовством, словесной “диалектикой”, очень старомодной по своему звучанию. <…>

Лейтмотив всего творчества Ширмана сегодня – это драматическое ощущение своей неудачливой поэтической судьбы, стремление вырваться к славе, признанию, стремление стать нужным людям, быть понятым и оцененным ими. В этом смысле, его сонеты носят какой-то трагический отпечаток, полны горькой ироничностью, в них звучит всё время самопризнание, самообольщение поэта, желание самому раскрыть в себе то, что должны были бы, но не раскрыли в нем люди, современники.Эта тема – одиночества, непризнанности, самовозвышения – иногда придает сонетам Ширмана подлинно драматическую силу, тогда они впечатляют. <…> Но совершенно ясно, что трагическая коллизия, лежащая в основе сонетной лирики Григория Ширмана, глубоко чужда нашему времени, крайне индивидуалистична и воспринимается как следствие разлада между душой поэта и духом нашего времени. Она – ущербна и могла бы прозвучать с настоящей силой только в какую-нибудь эпоху “безвременья”. Сегодня – она звучит, как голос из прошлого.

Я не буду разбирать все спорные и ложные “истины”, какими полны сонеты Ширмана, не буду оспаривать его многие чудовищные заблуждения, вроде бесконечного возвышения надо всяким другим существованием – существования поэта, надо всяким иным творчеством – интуитивного поэтического творчества. <…> Хочу добавить только, что стихи Григория Ширмана анахроничны не только по кругу идей и чувствований, отраженных в них, но и по всему своему поэтическому строю. Мне кажется очевидным вывод – принять к опубликованию сборник сонетов Ширмана издательство “Советский писатель” не может».

Отказ огорчил поэта, но не обескуражил его. «Отзывы о моих сонетах рецензентов тт. Митрофанова и Данина положительны и местами даже восторжены, – писал он 31 декабря 1948 г. Вере Инбер, пытаясь прибегнуть к ее помощи. – Так вместе с их отзывами я зашил свою “Громаду” в подушку и положил на диван, – пусть греет мой затылок во время отдыха!»* В течение 1949 г. Григорий Яковлевич составил машинописные сборники «Мир в миниатюре. Трилогия в сонетах», «Граммы добычи. Сонеты середины двадцатого столетия», «Вес, мера и время. Современные сонеты», «Всей мощью. Книга сонетов», «Твои сонеты», «В пределах сонета», годом позже – «Добыча радия», с эпиграфом из некогда высмеиваемого им, а ныне «лучшего и талантливейшего» Маяковского. В семейном архиве ни один из них не сохранился в аутентичном составе – только титульные листы, на которых автор как заклинание печатал название издательства «Советский писатель». Но заклинание не помогало, несмотря на заявления в секцию поэзии Союза писателей с просьбой хотя бы заслушать его стихи «на актуальные темы современности».

«Вы несомненно довольно свободно владеете стихом, – отвечал Ширману 17 марта 1947 г. по поручению редколлегии журнала “Знамя” Александр Межиров, который, видимо, не имел представления о ранних книгах адресата. – Но как Вам, конечно, известно, для создания произведения, имеющего самостоятельное значение, владеть техникой стихосложения недостаточно. Основной недостаток рукописи заключается в излишестве холодной, голой рассудочной риторики. Такой необходимый атрибут, как точное свежее ПОЭТИЧЕСКОЕ ЗРЕНИЕ, совершенно отсутствует. Своя поэтическая интонация не ощутима. <…> Поэзия требует большего отбора, большей скупости и точности». Заведующий отделом поэзии журнала «Октябрь» Николай Флеров, общавшийся с поэтом и удостоившийся от него стихотворного посвящения – конечно, в форме сонета, – в письме от 31 октября 1949 г. выразился проще и, как мне кажется, честнее: «Нам нужны простые, понятные, образные стихи о труде, о людях труда. Ваши сонеты не отвечают этим требованиям. Это поэтические абзацы философии. Я не говорю, что это плохо, но просто это не то, что мы ищем».

Журнал «Звезда» в сентябре того же 1949 г. – в условиях кампании против «безродных космополитов» – отказал Григорию Яковлевичу, просто сославшись на переполненность портфеля. Это вызвало возмущение поэта, заподозрившего тривиальное кумовство и пренебрежение к автору без «имени». На такое серьезное обвинение оперативно ответил главный редактор – критик Валерий Друзин, помнивший литературные бои 1920-х. «Профессиональный литубийца», как называли Друзина современники, признал, что его корреспондент – «не новичок в поэзии», «человек, обладающий и творческими данными, и творческим опытом», а потому не нуждающийся в «литературной консультации». Итоговый вердикт был предсказуем: «После чтения Ваших сонетов создается такое впечатление, что Вы не совсем успешно пытаетесь вливать новое вино в старые мехи». «Когда Вы пришлете в редакцию стихи, более отвечающие требованиям журнала, чем присланный Вами цикл сонетов, – заключил Друзин, – то сможете на личном опыте убедиться, что дорога в “Звезду” не закрыта никому, кто обладает талантом и чувствует величие нашего времени»* .

«Редакции журналов, издательства последовательно отказывали ему в публикациях. Папа воспринимал это болезненно и в последние годы очень замкнулся в себе», – вспоминает дочь поэта. Не помогли попытки прибегнуть к содействию влиятельных литераторов: Маршака, Эренбурга, Инбер, даже Асеева, которому адресован иронический, но уже не злой сонет: «Клай Клаич? Ась? Алло! Я тот, о коем / Писали вы…»* Слагая сонеты чуть ли не ежедневно и по любому поводу, Ширман продолжал верить, что «мои пышные надежды меня не обманут, и я выйду, наконец, в свет на славу нашей достославной и горячо любимой нами Родины», как он писал 10 июня 1949 г. неназванному редактору с оговоркой, что готов заменить все неподходящие тексты, «ибо их у меня в запасе тысячи». Не понимая своей литературной обреченности в «конкретных исторических условиях», в марте 1949 г. Григорий Яковлевич снова заклинал «Советский писатель» «обратить на мой труд особое внимание, ибо он – итог моей многолетней кропотливой работы над русским стихом». Эта фраза неоднократно повторяется в его письмах. Идеологически подкованные и чувствовавшие конъюнктуру редакторы, видимо, воспринимали его как наивного графомана, не осознающего, «какое у нас тысячелетье на дворе» и что «не подходит это дело к моменту». Так завершилась литературная судьба талантливого и «несвоевременного» поэта, провозгласившего:

Я верую, о каменная слава,

Когда-нибудь я продолблю тебя.

Сегодня мы можем уверенно сказать: продолбил!

О стихах Григория Ширмана вспомнили только в начале 1990-х годов, когда они были перепечатаны – в сопровождении кратких и не во всем достоверных биографических справок – в антологиях Юрия Линника «Венок сонетов» (1993) и Евгения Евтушенко «Строфы века» (1995). В 2008 г. издательство «Мнемозина» (Рудня – Смоленск) выпустило малотиражное избранное Ширмана «Зверинец звезд». Пишущему эти строки принадлежит первый очерк о Ширмане – в книге «Неизвестные поэты» (1995). Ознакомившись с наследием Григория Яковлевича более полно, должен признать, что недооценил его поэтическое мастерство. Надеюсь, читатели разделят радость от того, что теперь мы знаем на одного хорошего поэта больше.

Приношу благодарность издательству «Водолей», предложившему мне написать эту статью, и персонально Владиславу Резвому, сообщившему мне материалы из архива Ширмана и тексты рецензий на его книги.

Василий Молодяков

Дом, в котором родился Г. Ширман

Гимназические годы. Рославль

К.С. и Г.Я. Ширман

Г. Я. Ширман. 1923 г.

 

Ксения Сергеевна Ширман (Леденёва). 1923 г.

С дочерью Тамарой. 1924 г.

С женой и дочерью Тамарой. 1928 г.                  С Тамарой и ее подругой. 1928–1929 гг.

В лесу

С женой и сыном Владимиром. 1935 г.

С отцом и сыном Владимиром. 1935 г.

Сочи, Ривьера. 1935 г

Сочи, пляж Ривьеры. 23 июня 1938 г.

С братом Александром. 1945 г.

Марина, Владимир, Зоя

К. С. Леденева. 1953 г.

Г. Я. Ширман