Зазвездный зов. Стихотворения и поэмы

Ширман Григорий Яковлевич

КЛИНОПИСЬ МОЛНИЙ

 

 

Сонеты и рондо

 

"О, темный гнев, седою тьмой наполни..."

О, темный гнев, седою тьмой наполни Мой тонкий перламутровый стакан. От русского Кремля до римских Канн Века изрыты клинописью молний. Америки сверкнет головоломней Мой край, чей сумрак Марксом осиян. Я знаю, серп, сразивший россиян, Не в Вифлееме кован, а в Коломне. Чей траур, что России больше нет? Зато есть пенье звезд и крик планет, И голая вселенная пред нами. Наш светлый бред, наш меч, необорим. Не мы ль несем рубиновое знамя Как варварский топор на вечный Рим?

 

"Их песни увядают с каждым днем..."

Их песни увядают с каждым днем, Я не слыхал убоже слез и глуше, То гальваническая дрожь лягушек, Последним шевелящихся огнем. Зеленой ржою пухнет водоем, Багряной бурей терем их разрушен, Но сочные, как розовые груши, Их длинные сердца висят кругом. Никто, никто их золота не тронет, Милей и голодающей вороне Вонючий сыр, чем пламенный листок. Лишь мы проходим тихо и угрюмо. Протягивая пальцы наших строк, Лишь нас тревожит медленная дума.

 

"Работают рабы, горят огни..."

Работают рабы, горят огни, Согнулись дни под глыбами заката, Жестокосердый, как Хеопс когда-то, Я строю пирамиду в эти дни. Я их поработил, и бьют они В крутой гранит нетронутого ската, Плеть, плеть и плеть – их горестная плата, Я песню вью средь рабьей суетни. Мне будет сладко спать в роскошном склепе. Века не сокрушат великолепий, И каменное сердце – скарабей С иероглифами из Книги Мертвых, Не будет знать ни буйства, ни скорбей, Ни вечной лести магов распростертых.

 

"Людовиков побольше, чем веков..."

Людовиков побольше, чем веков, Скопила Франция в глухом Париже, Когда народ зажег свой факел рыжий О полымя июльских облаков. Был гений – Гильотен, он для голов Бараньих сделал выемку пониже, Чем для людских, чтоб не был свет обижен. Мгновение, и Робеспьер лилов. У нас иначе шло, ни ум единый Не выдумал российской гильотины, И Бонапарта крохотной рукой, Которой вся была Европа смята, Не раздавить пожар твой колдовской, О, диктатура пролетариата!

 

"Я верую в священного козла..." 

Я верую в священного козла, Который создал небо и Египет. Сардониксовый кубок мною выпит, Я чую хмель добра и сладость зла. Мой белый разум тьма заволокла, Как пирамида параллелопипед. Я тот, кого пустыня не засыпет, Кто рвет иных миров колокола. У бога моего глаза бараньи, Я золотым зерном тревоги ранней Воспитывал его, как жрец ничей. Ласкает ночь меня рукой сырою. Я храм из черных нильских кирпичей Для ужаса бессмертия построю.

 

"Землей и небом жадный мозг напихан..."

Землей и небом жадный мозг напихан, Раскрытых глаз не утолить ничем. Как пену облаков тебя я ем, На красных ножках белая гречиха. И даль от Ленина до Псамметиха Клыками мыслей рву на клочья тем, Врываюсь к фараону я в гарем, И в темный мавзолей вхожу я тихо. Голодные глаза, их блещет пасть, На сонную вселенную напасть Мгновенье каждое она готова, Чтоб луч схватить неведомой поры, Чтоб выбраться из сумрака крутого, Кругом оледенившего миры.

 

ТВОРЧЕСТВО ("Меня преследуют и крик сорочий...")

Меня преследуют и крик сорочий, И ржанье лешего, и темный свист. Худ сатана, так худ, что шелковист, О, зло, тягчайшее из худосочий! Еще огромней сумрачные очи Расширит он, отверженный артист, И небосвод глубок и бархатист, И фресками светил прославлен зодчий. А в свете дня смирнее тени нет, Мы вместе измеряем кабинет, То поперек, то по диагонали. За стол садимся вместе мы сгорать, Четыре локтя время обогнали, Заносим новую строку в тетрадь.

 

"Мы создаем лишь тени, а не вещи..."

Мы создаем лишь тени, а не вещи, Слова и краски, чаши без вина, И строгая в музеях тишина И сумрачных полотен свет зловещий. Молчат на полках книги, не скрежещет, Не шевелится даже ни одна, И мертвая торжественность дана И мрамору, и бронзе, только резче. Но грянет час мычания трубы, И вылезут восставшие рабы Из вечных строк, из красок всех, из статуй. И в долгом завывании химер, Покинувших собор, в толпе хвостатой Навек заглохнут Пушкин и Гомер.

 

"Стеклянных звезд недорогие бусы..."

Стеклянных звезд недорогие бусы На пестрой набережной продают. Вот гости вылезают из кают: Восток и запад, юг и север русый. На ярмарку веков несут турусы, На золотых колесах прах везут, Солгал Христос, не будет страшный суд За то, что равны храбрецы и трусы. Кому кудлатых облачных овец, Чьи руна выкрасил в закат червец, Кто купит месяц лысый, словно Ленин?.. Мы зазываем прошлые века, Грядущие хватаем за колени, Минует настоящее рука.

 

"О, родина картофеля, не ты ли..."

О, родина картофеля, не ты ли Качала и культуры колыбель, И гражданин древнейший не тебе ль Дарил жемчужный пот своих усилий. Из чащ Бразилии, с утесов Чили По городам исчезнувших земель Текли века в Египет и отсель В Европу, где поныне опочили. Волнами Атлантида обросла, Над ней бушует их крутая мгла. Но мы подводные могилы взроем, И тайну медленно, за пядью пядь, Мы обнажим, кадить былым героям, Быть может, станем и вернемся вспять.

 

"Гремят валы торжественней и громче..."

Гремят валы торжественней и громче. Ужели где-то есть еще земля? Над кругом покривившимся руля Коричневую трубку тянет кормчий. Он матерно бранит угрозу порчи И крестится, губами шевеля. Посвистывают крысы корабля, Знать, бездна множит гибельные корчи. У мрачных пассажиров тошнота, Нас озаряет всех улыбка та, Которая и львов и голотурий В единый тонкий претворяет прах, И мы проклятья шлем жестокой буре За кубком смертной браги на пирах.

 

"В купэ мягчайших и в чуланах жестких..."

В купэ мягчайших и в чуланах жестких Никто, конечно, не читает нас, Не нами устланы для скучных глаз Витрины в размалеванных киосках. Мы по ночам цветем на перекрестках, Где суета дневная улеглась, Не презираем победивший класс На призрачных развалинах московских. Серпа небес над нами тяжкий взмах, На наших залежавшихся томах, Как серый бархат, пыль высоким слоем. О, слава, ты темней, чем кипарис, Мы для тебя поем и песней скроем И свист и аппетит прекрасный крыс.

 

"Я хмель стиха варю, от формул химий..."

Я хмель стиха варю, от формул химий Средневековых голова болит, И черная ужасная Лилит В окно стучится пальцами сухими. Я в келье позабыл о давней схиме, И на одной из монастырских плит Я с траурною женщиною слит, Как с ночью сон, еще неотделимей. А утром я покорен временам, Иду на службу, приказали нам Чернилом поливать веков зачаток, И шелестят листы, виски горят. Гранитными руками без перчаток Диктаторствует пролетариат.

 

"Минувшими веками вдохновясь..."

Минувшими веками вдохновясь, Я подыму строфу, как чистый слиток, Прочту по начертаниям улиток Материков исчезнувшую связь. С ядра земли стряхну кору, как грязь, Хочу былое знать до боли пыток, Глаза Колумба жаждали земли так, Огнем пучины темной загорясь. И я плыву, как плавал он когда-то, Отчалив от восхода в край заката. Великолепный снится мне Филипп, В широких шляпах строгие испанцы, И к телу моему навек прилип В кострах и битвах закаленный панцирь.

 

ПИТЕКАНТРОП ("Цвели и рассыпались в пепел зори...")

Цвели и рассыпались в пепел зори, С колен хвощей вонючая смола, Как плоть непобедимая, текла, И в мел слипались зерна инфузорий. Ругались горы на пустом просторе И жгли сокровища веков дотла, И стала твердь от облак тяжела И густо загремела, суше вторя. И мамонты на полюсах земли Ревели горько и на приступ шли, Подняв к Медведице витые бивни. Но было решено средь млечных троп, Что мир вращать всё будет беспрерывней Покатым черепом питекантроп.

 

"Позор не озарит старинных риз..."

Позор не озарит старинных риз, Для нас планета дважды осиянна. Мы помним крепкий эпос Оссиана И тонкий звон, что кинул нам Гафиз. На крыльях больно опускаться вниз, Еще больней забыть эфир стеклянный, Толпа как бор нерубленый, поляны Не отыскать, и круглый мрак повис. Что ж, будем звонко складывать пожитки, И смех, и гущу звезд, и холод жидкий, Нам весело пристало умирать. В обрывках строф цыганских как на праздник Уходит наша бронзовая рать На свежие возвышенности казни.

 

"Есть атомы и пустота, иное..."

Есть атомы и пустота, иное Всё выдумка, воскликнул Демокрит. Великое Ничто не сотворит Свою вселенную в пустынном зное. Зато мороз вверху, пропеллер воет, Но панцирь атмосферы не пробит, Пилота щекотать начнет, навзрыд Вдруг захохочет не один, а двое. О, мысль, среди твоих огнистых косм Ползет, как вошь, незримый микрокосм. Ты отразила всё в живучей ртути, И мертвую жемчужину луны, И млечный трепет звездных перепутий, И сердца неразгаданные сны.

 

БРЮЛЛОВ ("Он мною заключен в дубовой раме...")

Он мною заключен в дубовой раме, Он к пурпурному бархату приник, Из камня высечен суровый лик, И блещет лоб жестокими буграми. Рука, писавшая ночное пламя И помпеянок пухлых без туник, Висит крылом увядшим, был велик Полет под пламенными куполами. Я медленно гляжу в его зрачки, Широкие от боли и тоски, Они пронзали мраком океаны И радугами небеса земель. У ног его валялся Пушкин пьяный, Смешно выпрашивая акварель.

 

"Я согреваю скользкую змею..."

Я согреваю скользкую змею, Я чую холод зла и трепет Витта, Стократ змея вокруг меня обвита И служит мне кольчугою в бою. Я песню победителя пою, За мной планет сияющая свита, Моя стрела быстра и ядовита, Никто звезду не раздробит мою. Она молчит в космической утробе, И мраморная тишина надгробий Ей больше, чем костры Плеяд, сродни. Я жду ее полярного покоя, Который в льдины претворит огни, А блеск планет в убожество мирское.

 

"Печально веселимся мы с толпою..."

Печально веселимся мы с толпою, Поем за здравье как за упокой. Бокалы строф клубящейся тоской Мы наполняем с радостью слепою. Ведем к блистающему водопою Планету, груженную тьмой людской. Текут века широкою рекой И нас уносят навсегда с собою. Забвенье угрожает нам всегда, Его густая мутная вода Ужасней гибели и злей полыни. Пусть ледяная тяжкая волна Из-под земли на пламя наше хлынет, – Наш вечный ад не погасит она.

 

"Громады гробовые пирамид..." 

Г.Ш.

Громады гробовые пирамид Ревут безмолвием тысячелетий, И тянет Нил в папирусные сети Гаремы фараонов и гремит. О камни бьет волной, о мрамор плит, Работали где вдоволь брань и плети, И ум скорбит, воспоминая эти Юдоли сны и боль ее обид. Широкую ласкал я куртизанку, И был в дворце я с ней до утра замкнут, Роскошествуя телом как хотел. Мне каждой ночью свежую давали, А знойным днем я тоже между дел Немало пил их в голубом подвале.

 

"Всегда мы от минувшего зависим..."

Всегда мы от минувшего зависим, В пустынное грядущее плывем. Былых веков на корабле своем Мы распечатываем кучи писем. Кто глуп как заяц, кто рассудком лисьим Рожает мысли с пуховым хвостом, В восторге кто морозном и пустом К недосягаемым несется высям. Наш кормщик позади, где тишь и тьма, Где режет волны скорбная корма, Где торжество победное угрюмо. Лишь в настоящем слышен шум былой, Скребут валы ребро живое трюма, И холод бездн пронзает нас иглой.

 

"Я с детских лет мечтал о сфере горней..."

Я с детских лет мечтал о сфере горней, Куда мы все свой лук певучий гнем, Там зреет мрак, засеянный огнем, И с каждой ночью светится упорней. Он плавит облака в закатном горне И колосится звонче с каждым днем, Но надоело мне качаться в нем, В земную мякоть я пускаю корни. А там вселенский мрак еще сильней, С огнем он смешан, как в начале дней, И космоса не ведает поныне. И я пою величие миров, Хранящих в глубине свое унынье, И как начальный хаос я суров.

 

"Я подражаю солнцу золотому..."

Я подражаю солнцу золотому, Я зажигаюсь каждый день строкой, И каждая выходит из другой, И в год их собирается по тому. Возьму я в руку трость, уйду из дому Один, разочарованный, немой, Покроюсь, как плащом, вселенской тьмой И буду звезды собирать в свой омут. Там бесы будут весело дремать, Баюкать не устану их, как мать, Чтобы не вырвались толпой из плена. Не подыму я к небу гордых век, Я острый подбородок на колено, Как Мефистофель, положу навек.

 

"Повылезли поганки в изобильи..."

Повылезли поганки в изобильи, Краснеют мухоморы под ногой, Мы подошли с тобой к поре другой, Но мы веселых дней не позабыли. Они блестят вдали сквозь пепел пыли, Покрывшей их пушистой сединой, Дневная мгла клубится надо мной, И свет ночной ловлю я, словно филин. Кровавою листвой своей сочась, Планета погружается сейчас В пучину гиблых звезд, в их мертвый улей. И умирают все земные сны, И падают мечты, что в высь взглянули Из розовой подземной глубины.

 

"Как паутиной, пленом гороскопным..."

Как паутиной, пленом гороскопным Опутали мы купол голубой, Работаем над темною судьбой, Находим смысл приснившимся нам копнам. Ты, ниспославший мудрости потоп нам, Ты ниспошли нам неустанный бой, Мы весело глумимся над тобой, И юностью, и сердцем расторопным. Как золотые тяжкие плоды, Мы зреем не одну весну и лето И ждем, как казни, медленной страды. И смерть торжественней, чем жизнь, воспета, И дня морозней ночь раскалена, И больше солнца красная луна.

 

"Ликуют люди, шелестят: осанна..."

Ликуют люди, шелестят: осанна. Один, один я зубы крепко сжал, Я спрятал свой рубиновый кинжал В ножнах жемчужных, белых несказанно. О, для меня нет божеского сана! Мой взор огромный так огромно мал, Что бабочку я черную поймал И ночь в ее крылах нашел нежданно. Я знаю, завтра закричат: распни, – И дико будут ползать пред Пилатом За то, что люди – люди искони. И мир – нестойкого металла атом В иной вселенной, где мильонократ Жесточе тем же крикам кто-то рад.

 

"На таинствах, где слышатся: критерий..."

На таинствах, где слышатся: критерий И линия, и плоскость, и развал, – Я сиживал ночами и зевал До медной боли золотых артерий. Рабы напрасно раскрывали двери, Неблаговонен был священный зал. Я никакой молитвы не сказал, Я задыхался в каменном безверьи. Уже рассвет кровавый над Москвой Вставал, огромный как топор Малюты. Я нес домой весь ужас вековой, Весь бред монастырей и трепет лютый. И, хрипло проклиная луч дневной, Созвездья вздрагивали надо мной.

 

"Беда, я беспощадно плодовит..."

Беда, я беспощадно плодовит, Решила муза все побить рекорды. И каждый вечер новые аккорды, И новыми венками я повит. Гляжу на звезды, принимаю вид Окаменелый, вдохновенно гордый. Я провожу диаметры и хорды Чрез круг времен, от нас до пирамид. И воскресает песнь из пепла страсти, Вытаскивает из могил веков Сокровища бесчисленных династий. И я вхожу в торжественный альков, Где возлежит владычица Египта, И я беру ее, чтоб вмиг погиб там.

 

"Он судия и праведный, и строгий..."

Он судия и праведный, и строгий, Костлявые весы его скелет. Он точно взвесил за мильоны лет Вселенную и пыль ее дороги. И нам покорен вечер лунорогий, Который нами больше дня воспет, О, тот, кто грез возница, кто поэт, Холодные лучи как вожжи трогай. Строкой посеребренною взмахни, Узнай хоть раз и млечные ухабы, И в млечном дыме звездные огни. Пора твоя как ни была плоха бы, Куда планета бы ни забрела, Всегда свежа и необъятна мгла.

 

"И океан, не знающий покоя..."

И океан, не знающий покоя, Бурлит в своих угрюмых берегах. Его косматых крыльев тяжек взмах, Их опускание тяжеле вдвое. И не взлететь в пространство мировое, Не оторвать подводных черепах От мрака дна, что смертию пропах, И не смириться, волны успокоя. Так песня зарождается в груди, Кричит в ночи, но крепких строк оковы Кует жестокий мастер взаперти. Звездится ль купол темно-васильковый, Иль колосится день, клоня закат, – Ни океан, ни песня не молчат.

 

"Я в царствование Аменготепа..."

Я в царствование Аменготепа Ласкал рабынь и говорил грубей, Меня хранит священный скарабей Бессмертием таинственного склепа. Над сводом каменным гремят свирепо Тяжелые колеса диких дней, Я с вечностью лежу, мне сладко с ней, И саркофага не дрожит закрепа. Меня поили пальмовым вином И в саване возили кружевном На пышной погребальной колеснице. И, чтоб в земле я никогда не сгнил, В пустыне той, которая мне снится, Мной трижды пресекали желтый Нил.

 

"Киргизский бог с отвислым животом..."

Федору Жицу

Киргизский бог с отвислым животом Хохочет на столе передо мною, Медь крепкой лысины блестит от зною, И сытый лик гремит огромным ртом. А на столе раскрыт старинный том, Страница желтая, горбясь горою, Мне шепчет быль... До ночи не закрою Голодных глаз в раздумьи золотом. Грядущего, я вижу, нож летучий Вонзается в откормленные тучи, И кровью жертвенной бежит гроза. Страница шепчет: из сырой земли мы И в землю отойдем... И мне в глаза Хохочет громче лик неумолимый.

 

"Как женщина безжалостна Сибилла..."

Как женщина безжалостна Сибилла, Холодная заря – ее алтарь, И ветер – дряхлый жрец, а не бунтарь, И с дрожью зажигает он светила. Листву он мажет кровью жертв уныло, Он, вещих книг бессменный секретарь, Заносит всё, что сбудется, как встарь, Когда луна кровавая бродила. И косо рассыпаются листы По всем путям горбатой темноты, Дождем летят во все концы вселенной, И за народом падает народ, И падает звезда окровавленной, И дней неудержим круговорот.

 

"Как пасти черные у нас зрачки..."

Как пасти черные у нас зрачки, Мы в ночи августа печально воем, Средь звезд, под их усиленным конвоем Проходим мы, любовники тоски. Построена темница мастерски, Один Эйнштейн, быть может, удостоен Встряхнуть ее молчание густое И в глину стен вонзить железный кий. О, мутный путь, бледнеющий над нами, О, млечный след богини голубой, Куда зовешь серебряными снами?.. Столетия ползем мы под тобой, И ты клубишься вьюгой, как вначале, Когда кричали сны, а мы молчали.

 

"Мне все равно, Качалов или Чаплин..."

Мне всё равно, Качалов или Чаплин, Точеный Цезарь иль нескладный Тит. Как портсигар серебряный, блестит Наш гроб, который весело поваплен. Рояля звуки падают по каплям, Метелью вьются пляски Карменсит... А сердце дохлой крысою висит, И каменным зерном я в мире вкраплен. Встряхнут истории зеленый пруд, Пошли наверх гадливые поддонки И песни дна прекрасные орут. Уймись, мой дух неведомый и тонкий, Чугунной тишиной укутай дно, Пока волнам смятение дано.

 

"В тумане, в голубом дыму курений..."

В тумане, в голубом дыму курений Лирическая корчится строка, И кровь просачивает облака, Банальные как лепестки сирени. И образов зазубренные тени Ползут с вершин, ползут издалека, Расплескивая молнии клинка, Как варвары на золотой арене. И в цирке храм, и цирк во храме, Рим Для Цезаря был тесен как темница, Для Брута был как ночь необозрим, О, сон времен, который миру снится, В твоем дыму строка моя пестра, Она кричит в кустарнике костра.

 

"Ушли, ушли в неведомое годы..."

Ушли, ушли в неведомое годы, Смирилось сердце в каменной груди, Как пленный лев молчит, а позади Пустынный океан былой свободы. С ножом зенит, как жрец рыжебородый, Ступает по песчаному пути. Не смейте, люди, близко подойти, Он в смерть влюблен, звериный царь природы. И страсть, и песнь, терзавшие меня, Теперь как падаль тлеют предо мною На золоте распластанного дня. Я улыбаюсь мертвому их зною, И мрамор их костей не нужен мне, Отдавшемуся в рабство тишине.

 

"Строфа повисла ярче и тяжеле..."

Строфа повисла ярче и тяжеле. Как черное созревшее зерно, Сухое сердце горечи полно, И снится мне сырое подземелье. Там все плоды, что медленно созрели, Там всё, что вышло из земли давно И вновь упало на земное дно... Ужели суждено и мне, ужели? Я распускал как крылья лепестки, Я звезды рвал, рассудку вопреки, Обворовать вселенную хотелось. Но ветер, задувающий огни, Сковал мою младенческую смелость, Прохладней и короче стали дни.

 

"Угрюмые, как чукчи и тунгузы..."

Угрюмые, как чукчи и тунгузы, Как жители арктических широт, Они боятся солнца, дик фокстрот Укрытому культурою кургузой. Солдатской выправки хотят от музы, Чтоб барабаном тешила народ, Чтоб не назад звала в священный грот, А в бой вперед, порвав святые узы. О, как забыть, что я двуногий царь, О, как сорвать мне звездную корону, Сверкающую весело как встарь. Попробую, метлою солнце трону, Но в пепел прах, и день мой не зачах, Порфира скуки на крутых плечах.

 

Еленин свет

 

"Еленин свет, святой, неугасимый..."

Е.Е.

Еленин свет, святой, неугасимый Ложится солнцем на толпу планет. Его поют и всадник и поэт, Несущиеся радуге вослед, Ероша гриву тучи несразимой. Еретиков и не было и нет, Всегда, везде в крепчающие зимы Горит весенний куст неопалимый, Еленин свет. Ни окрик палача, ни хриплый бред И судороги вечных жертв режима Ему не страшны, всё проходит мимо. Велик и темен путь плывущих лет, Но надо мной как факел пилигрима Еленин свет.

 

"Ты мной полна, как золотым вином..."

Т.Ш.

Ты мной полна, как золотым вином, Авгуры по полету белой птицы Мне предсказали вечные страницы, Алеющие беззакатным сном. Рабы курчавые легли кругом, У ног моих склонялись их ресницы, Сам главный жрец, который детям снится, Елей варил на пламени нагом. Шумели дни тяжелые как пчелы, И ты явилась бабочкой веселой, Раздетой до последнего луча. Мы в сети наших глаз тебя поймали, А ты смеялась, крыльями бренча На дне зрачков, на черной их эмали.

 

"Кого люблю, я ту еще не встретил..."

К.С.

Кого люблю, я ту еще не встретил. Сегодня, может быть, я встречу ту, Египетскую выпью наготу Невесты, чей бокал граненый светел. И завтра вновь, как недовольный ветер, Я буду мчаться, воя налету, Свое былое песней заплету, Еще не слыханной нигде на свете. Рекою горной плещется восторг. Горячий наш союз, давно расторг Его бы я с холодною улыбкой. Вольней поэта под луною нет. Но никого своей стрелою липкой Амур так не пронзает в тьме планет.

 

"Настанет час, я разведусь с тобой..."

Настанет час, я разведусь с тобой, Как встретились, расстанемся тепло мы. Средь вдовьей золотой своей соломы Ты будешь цвесть улыбкой голубой. Смеяться будешь над шальной судьбой, И кто-нибудь угрюмый незнакомый, Не распрямивший строф моих изломы, Сорвет тебя холодною рукой. Забудешь ты меня, как позабыла, Что снилось нам, что может быть и было Далеко где-то там в былых порах. Нет ближе их, нет более далече. Клубится по ночам их млечный прах, И бьет луна в твои льдяные плечи.

 

"Не табуны и не стада бараньи..."

Не табуны и не стада бараньи, Тебе готовлю я другой калым. Я бешено богат своим былым, Любовью медленной, тревогой ранней. У сердца обросли лучами грани, И будет каждый луч рабом твоим, Тот свет, который в тьме неуловим, Поймает он в серебряном тумане. И вечность, за которою певец Охотится на берегах пустыни, Я брошу, вместо жертвенных овец, К твоим ногам, на шкуру ночи синей. И как свою светлейшую строку Я розовое имя изреку.

 

"О, смертные, у вас прошу бессмертья..."

О, смертные, у вас прошу бессмертья. Листва планеты, вечно мной гуди. С окровавленным соколом в груди Я прохожу дремучие столетья. И столбиками строк свой путь отметя И разомкнув кольцо перипетий, Я не намерен в землю отойти, Листом опавшим не хочу истлеть я. Я вечности ищу не для себя. Я даме обещал ее когда-то, Пленительные плечи полюбя. Их мрамор бел, вершина их поката, Но я брожу над черной крутизной, И глотки звезд не молкнут надо мной.

 

"Не покорить в такие времена..."

Не покорить в такие времена И женщину строфою лебединой. У Леды бедра – голубые льдины, Полярной вьюгой щель запушена. Без солнца день, как чаша без вина. Ночь заросла бурьяном звезд. Пустынно. Христос – авантюрист, а Магдалина… Темна история времен, темна. Вотще поем. Что македонца дротик Многодюймовой крупповской броне! Но в тьме времен мы голосуем против, К морозной невозможной вышине, К печальноглазой розовой Мадонне Мы подымаем белые ладони.

 

"Еще не все небесное убито..."

Е.И.

Еще не всё небесное убито, Лучиста непокорная звезда, Единомысленницы как всегда, Недвижны тучки, будто из гранита. А солнце каждый день светло и сыто И копит в склепе золотом года. О, как забыть, что женственность горда, С ума нас гордо сводит Карменсита. Ищу я на земле металл небес. Фальшивый блеск, и с муками, и без, Обресть легко под жирною луною. Велик в пустынной темноте мой путь, Но бродит столп огня передо мною, Анналы звезд прочту когда-нибудь.

 

"Я не нашел ее, и ты не та..."

Я не нашел ее, и ты не та, Которую ищу я неустанно, Ее в полотнах темных Тициана Почиет золотая полнота. Увы, огромная душа пуста, Лишь строф по ней проходят караваны… Я обречен тебе, как гостье званой, Вином и медом обжигать уста. Я говорю, что слаще нет покоя, В пустынной тьме спокойствие такое, Что слышен визг сорвавшейся звезды. И снится мне Сахара иль Арктида, Святой песок иль голубые льды, И мертвых звезд льдяная пирамида.

 

"Был тихий мир из струн тревоги выткан..."

Был тихий мир из струн тревоги выткан, Была лучисто выкована ты Как золото высокой доброты Из одного нетронутого слитка. Луною занесенная калитка Простерла тень на мертвые листы, А в глубине стеклянной темноты Звезда кипела радостно и прытко. Я песню новую домой унес, Мой дом чернел угрюмо как утес На пухлом берегу полей белесых. Я пел о вечной радости звезды, О сумеречных расплетенных косах, О том, как гибнут песни и сады.

 

"Я в осень желтую на склоне лет..."

Я в осень желтую на склоне лет Умру, холодной славой окруженный. Глаза, как перезрелые пионы, Осыпят свой последний черный свет. Я знаю, не поставят на лафет Мой желтый гроб, как пламень, обнаженный. Лишь робкие напудренные жены И тихие друзья пойдут вослед. И дочь моя любимая Тамара Вот эти строки черные прочтет Средь желтого осеннего пожара. И надо мною скажут: умер тот, Кто мир тревожил голосом печальным, Кто с хаосом дружил первоначальным.

 

"Ползут назад гремучие века..."

Ползут назад гремучие века, Как горы океана в час отлива. Сокровища крушений мы пытливо Отыскиваем в золоте песка. И холодеет пьяная рука, Когда под нею бронзовая грива, И женственною мудростью игривой Улыбка Монны-Лизы нам близка. Глядит из тьмы на нас Рембрандт зловеще. То золотые раковины дна, Иначе на земле их пламень блещет. Давно ушла та мутная волна, Которая взметнула их на сушу, Но позабыла розовую душу.

 

ОДИССЕЙ

Гребцам не расчесать морских кудрей, Я долго плыл в заблудшейся триреме, Кормил пространством сумеречным время, Гремели паруса в объятьях рей. Я жаждал к острову приплыть скорей, Чтоб издеваться весело над теми, Что дом позорят мой, но сжал мне темя Рукой необоримою Борей. И час настал, из бархатного мрака Торжественная выплыла Итака. Едва я преступил родной порог, Смешались женихи толпою серой, Насытил я свой лук в недолгий срок, А после дом окуривал я серой.

 

ЛЕОНАРДО

Арапским блеском взвыли грозно диски Его живых зрачков. Измерен круг Любви мирской, найти опять подруг… Разнял свои тиски ум флорентийский. Художник – царь, чья шкура – щит эллийский. Ютится якорь финикийских рук В пучине океанской, но их струг Не забывает в шторм про берег близкий. Похоронил в молчание слова, Одной губой коснулся он едва Как лотоса ее ладони длинной, Она ушла купчихой колдовской, Иродиадой, Евой, Магдалиной, Оставив лишь улыбку в мастерской.

 

"До сей поры мы позабыть не можем..."

До сей поры мы позабыть не можем Его слонов и стрел с ее галер. Как мертвый глаз был вечер в Каннах сер, Она как львица разлеглась над ложем. Мы кости поражений прошлых гложем, Проснуться должен будущий Гомер. Он скажет, сколько с римских трупов мер Снял Ганнибал колец и что с ним позже. Но бархата пьянящих лепестков, Которым Клеопатра свой альков Укутать для Антония велела, – Никто из смертных не измерит ввек, За то что блеск ее нагого тела Пал на века, и слеп там человек.

 

ИЗИДА

Я жирная священная корова, Во мне одной – что будет, было, есть. Ничьей руке моих сосцов не счесть И с рог не снять туманного покрова. Никто из смертных не промолвит слово, Когда войдет в мой хлев. Иную весть Услышит он, и сам он станет цвесть Лучом серебряным во мгле лиловой. Падите, женщины, падите ниц, Не подымайте розовых ресниц, Поэты, бейте гордыми челами, – То я светила вечным мастерам, Когда телами тучными как пламя Их кисти жгли остроконечный храм.

 

"Пройдешь ли ты, крутая темнота..."

Пройдешь ли ты, крутая темнота, Покрывшая строфу пустынной ржою, Иль навсегда останешься чужою, Недосягаемая простота. Твоя вершина белая чиста, Твой снежный храм не падает от зною, Морозным солнцем блещешь надо мною И обжигаешь холодом уста. Лишь будь со мной, мне ничего не надо, Ни дыма расцветающего сада, Ни раковин закатных облаков, Как ты я прост и неподкупен стану, Я буду петь, но буду не таков, Как был, когда челом я бил туману.

 

"Себе я улыбаюсь самому..."

Себе я улыбаюсь самому, Когда строфу прекрасную кончаю, Беру глоток остывшего я чаю, В табачном задыхаюсь я дыму. Ночь как покойница в моем дому, Я парус вдохновенья подымаю, В далекую неведомую Майю Толкаю неуклюжую корму. Я слышу красок хор неугомонный, На вымирающие анемоны Взглянуть хочу расширенным зрачком. Хочу строкой прославить мастодонта Или погибнуть в странствии морском На рубеже иного горизонта.

 

"Как сказано в янтарном манускрипте..."

Как сказано в янтарном манускрипте, Жемчужина любви растворена Была в бокале темного вина Владычицей на пиршестве в Египте. На память я страницы перегиб те. Не той ли тьмой душа моя пьяна? Я перелистываю времена. О, тайны дней и звезд, свой прах осыпьте! У Цезаря был сын Цезарион, Он Клеопатрой был ему рожден. Антоний выпил яд и слишком рано Любовь унес в безмолвие и мглу. Лишь каменная грудь Октавиана Назад послала знойную стрелу.

 

"Пустынный замок липами обсажен..."

Пустынный замок липами обсажен, Дремотные их кудри рано мрут, Холодным воском капая на пруд, Которого вонючей нет и гаже. Мне снится герцог, сам Косая Сажень, Он думой необъятною раздут. Вассалы дочерей к нему ведут, А он молчит, неблагодарен даже. Он дико ночь их первую берет, А многих оставляет на вторую, А многих никогда он не вернет. А за стеной рабы его пируют, Отцов он заставляет пировать Под весело скрипящую кровать.

 

"Я стал светлей, мой радостный Пегас..."

Я стал светлей, мой радостный Пегас Вскочил на осиянные ступени, Веселый блеск нежданных песнопений Вчера всю ночь вокруг меня не гас. Мне луч звезды, дрожащий мой компас, Вершину золотил зарей весенней, И я пою сегодня о спасеньи, О том луче, который песню спас. Еще внизу моя синеет бездна И тьма зовет, но солнце так любезно, Что гостю не дает скучать в снегах. Я рву покровы тайн, я в их гареме, И так легко в обветренных ногах Седых времен серебряное стремя.

 

"Прекрасного мгновения земного..."

Прекрасного мгновения земного Ищу, земля, на всех путях твоих, Хочу найти неслыханное слово, И как бурав поет мой каждый стих. То зазвенит о камни тайн, то снова Как глубина невспаханная тих. Ты забелей вершиною суровой, Моя страница, средь страниц других. Пусть бог сонета, как все боги, деспот, Он пьет, но не вино своих чудес пьет, А склепа сердца темное вино. И что строфа? – Она величья слепок, Как твердь эфир того величья крепок, И счастлив тот, кому оно дано.

 

"

Благословляю вас приветом этим..."

З. и…

Благословляю вас приветом этим В четырнадцать непревзойденных строк. Не буду вежливым, я буду строг, За то что плыть хочу я по столетьям. Мы вместе новый год, быть может, встретим, Прославим песней розовый восток, И будет кто-нибудь из нас жесток И здравие пошлет грядущим детям. Я пятый год женат, никто меня, Благоговейно голову клоня, Не поздравлял ни речью, ни улыбкой. Уж дочь моя умеет книги рвать И глазки наполнять тревогой зыбкой... Купите крепкую себе кровать.

 

"

Твои зрачки, как черных два клыка..."

Твои зрачки, как черных два клыка У черной львицы на иной планете. Там черен день, как уголь облака, И ночь бела, как снежный пух легка, И лун семья в пустынном небе светит. И змеи вскармливают луны эти, Из каждой вспыхнут крылья мотылька, Впилися в их космические сети Твои зрачки. Я на земле брожу среди столетий, Я позабыл тебя и жив пока. Рождает каждый день моя тоска Стихи, стихи капризные как дети. Но черный жемчуг мечут свысока Твои зрачки.

 

Огонь и меч

 

"Огонь и меч издревле мы лелеем..."

Огонь и меч издревле мы лелеем В тени времен, в саду кровавых сеч, Умеем города и трупы жечь, Своих врагов как листья по аллеям Сгребаем в кучи, не жалея плеч. Мы никнем головой пред мавзолеем, Нам стыдно воздвигать колонны свеч, Разоблачили чудо в Галилее Огонь и меч. Сухой Христос висит, ничьим елеем Не воскресить, не вызвать, не увлечь. Давно угасла голубая речь, Но в мраке бездн мы тлеем звезд светлее. В аду лишь пуще разжигают печь Огонь и меч.

 

"

Найду ли я тот путь неуловимый..."

Николаю Минаеву

Найду ли я тот путь неуловимый, Извилисто ведущий в ту страну, Куда стремились люди в старину, Охваченные снами бредовыми. Ломились черепа, горели Римы, Аттилы наводили тишину... Юг долго тлел у севера в плену, Молчал восток, для запада незримый. И в эти дни, когда зарей лучась На рыжем скакуне последний час, А мы дрожим от счастья, как от страха, Его ищу я, мудрого пути, Ведущего туда, где ждет нас плаха... Ужель строкой нельзя его найти?

 

"

О, всем доступная живая смерть..."

О, всем доступная живая смерть, Ты отдаешься весело без платы И гладиатору, чьи мышцы – латы, И слабому, но смеющему сметь. На форуме законов блещет медь, Латынь жестокую зарей зажгла ты, Твой в прутьях ликторов топор горбатый, Прут каждый сух и вытянут как плеть. Жрецы рыжебородые в Ассуре Считают звезды в матовой лазури, В Суане женщины колена гнут. И гибнут звезды в пропасти вселенной, И сфинксы в прах, но круг не разомкнут, В нем твой, владычица, скелет нетленный.

 

"

Опять строка моя от крови клейка..."

С.

Опять строка моя от крови клейка, Не плаха ль предрассветная она. Рембрантовская резкость ей дана И пышность лучезарная ван-Дейка. Судьба моя, прекрасная злодейка, Прекрасная и злая как луна, Не ты ль ведущая сквозь времена, Доводишь легкий челн до дна Лонглейка. Земли матросы мы, наш голос груб, Когда кричим друг другу: в трюме труп. Ржут кони Посейдона, их табун там В степи не унимается морской. А я, зачинщик бурь, бряцаю бунтом, В открытом море мрака бью тоской.

 

"

В Европу сифилис и обезьян..."

В Европу сифилис и обезьян Матросы привозили, были просты Мадрида нравы в мрачный век Акосты, Костром лечили всяческий изъян. И колокол Кремля был веком пьян, Точил топор палач ширококостый, Московия готовила помосты Обоим вам, Степан и Емельян. Показывали в клетках на базаре Ваш пламень, длиннополые бояре Слюной густой его тушили всласть. Дымились вами дикие заставы, И пепел ваш рассеивала власть, Чтоб вспыхнул позже сев тот величавый.

 

"В то утро кончил Нулина поэт..."

В то утро кончил Нулина поэт В селе Михайловском, в глухой опале, Когда грядущих розовых скрижалей На площади Сенатской вспыхнул свет. Казненные в расцвете гордых лет Бессмертие достойное стяжали, Их замысел из радуги и стали Равно мечом и лирою воспет. Столетнюю справляем годовщину, Я холодом времен горю и стыну, На струнах вожжевых мои персты. Я трогаю века, мой свист неистов, И звездной вьюгою проходишь ты, Век Пушкина и буйных декабристов.

 

"Я в скорби угасающих светил..."

Я в скорби угасающих светил, Я в смутном ужасе их дряхлой дрожи, На панихиды песни их похожи, Их пламень умиранья охватил. И тот, кто буйством был недавно мил, Кто Пушкина кому-нибудь дороже, Застыл с улыбкой на немытой роже, Он досыта нас хлябью накормил. Иду один в трагичной мгле рассвета, Опять строкой могучей ночь воспета, Метель созвездий млечных улеглась. О золотом медлительном востоке Поет петух, не разлипая глаз. Мой день вздымает свой топор жестокий.

 

"Эредиа трофеи брал работой..."

Эредиа трофеи брал работой, Он вел тридцатилетнюю войну, Пока не взял крутую тишину, Как древний форт, с неслыханной заботой. Быть может, не в десятый раз, а в сотый Он переписывал строку одну, Как тетиву натягивал струну И стены пронизал легко как соты. О, будь литой стрелой, моя строка. Я знаю, что вершина высока, И там такой жестокий холодище, Что кровью там просвечивают льды, И хаос в кандалах созвездий свищет И зло дробит льдяную сталь звезды.

 

"Нет добродушней русского медведя..."

Ф.

Нет добродушней русского медведя, Его любили дети всех племен, Забавен он, дурашлив и умен, И на цепи мычит, по воле бредя. Он бродит средь лесистого наследья Непроходимых сумрачных времен. Один со мною дружен, заклеймен Он редким прозвищем медвежьим Федя. Но я боюся дружеских услуг, Я поле жизни прохожу как луг, Покрытый облаками и обросший Травою темной в человечий рост, И друг мой самый близкий и хороший С моих висков не сгонит липких звезд.

 

"

О, яркого созвучья новый звон..."

О, яркого созвучья новый звон, Как циркуля раздвинутые бранши Скрепляешь ноги ты строфы-тиранши И чистый разум часто гонишь вон. Мы для тебя не ведаем препон, Чтоб не звучало то, что было раньше, Мы смело вспоминаем о Ламанше В стране, где жил и Ленин, и Гапон. Велик простор от Пса до Водолея, Во весь опор мы скачем, не жалея Ни белых крыл, ни голубых подков. Огромно небо, но земля не меньше, Когда разгладим складки всех веков Истории, как шелк на менекенше.

 

"В руке моей качалось коромысло..."

В руке моей качалось коромысло, Мой конь ужаленный не знал удил. И первобытный мрак в строках бродил, А иногда недоставало смысла. И радугой вселенная повисла, Но я будил хаос и бурь просил, Не различал в хмельном приливе сил, Что мутно юное вино и кисло. Час созреванья грустно настает, Холодной веет мудростью в лицо мне, И сердце учится молчать как лед, Как пламень каменный в каменоломне, Таинственной, пустынной и скупой, Покинутой восставшею толпой.

 

"Во мраке повторяемых опричин..."

Н.М.

Во мраке повторяемых опричин Звенят и блещут цепи наших строф. Орлиноносый Данте был суров, Но ад покинул он для Беатриче. Для Пушкина был Дельвиг закадычен, С Есениным дружил Мариенгоф, И у моих изменчивых стихов Есть тот, который дружбы чтит обычай. Он званый гость всегда, бывает сух. О, муза, никогда он не притворен. Давно, быть может, пламень мой потух, Но холодок в полночном разговоре, Полярные созвездия клоня, Пронизывает вечностью меня.

 

"Гремит столпотворение времен..."

Гремит столпотворение времен, Смешались поколения и речи. «Вперед», – хрипит обрубок человечий Из-под обломков каменных колонн. А круглый и покатый небосклон Тупым молчанием могуч и вечен, Старинным солнцем день, луною вечер И рябью звезд полночный мрак клеймен. Мне стыдно петь, я песней режу будто. Ах, может быть, и нет позорней риз, Чем ризы красные певца и Брута. Был Цезарь, Юлиан, был наш Борис, Их лики сумрачны, их пламя зыбко, Но всех жесточе тот, чей взор – улыбка.

 

"Мы бронзовые люди могикане..."

Мы бронзовые люди могикане, И вымираньем знамениты мы. Последним пламенем блестят умы На перепутьях розовых исканий. Сердца танцуют в золотом капкане, Кусачки звезд торчат из пухлой тьмы. Мы пьем вино, поем среди чумы И ждем, пока на дно планета канет. Она летит кремневою стрелой, Напитанной тоской тысячелетий, Тоскою смертною поры былой. И лук пустой луны за нами светит, Он то истаивает вдалеке, То вновь горит в невидимой руке.

 

"О той второй по качеству кровати..."

О той второй по качеству кровати, Которую стрэдфордский ростовщик Супруге завещал в предсмертный миг, – Есть больше мудрых книг, чем о Гайвате. И спора не было витиеватей, Чем тот, который век назад возник: Кто был Шекспир, неграмотный мясник Иль бунтовщик, рубивший воск печатей? Но в паутине грамот и легенд, В дыму непроходимого Шервуда Как вечный мрамор граф Роджер Ретлэнд. У ног его сердец сгоревших груда И пыль веков и сам Колумб Данблон, Копье нашедший в тьме лесных колонн.

 

"В тяжелые тисненые тома..."

В тяжелые тисненые тома Безропотно закованным я буду. В их пыльную ржавеющую груду Душа веселая идет сама. Бессмертия бессрочная тюрьма, К тебе пути змеятся отовсюду. Я встречу там и Ленина, и Будду, Аттилу, Пушкина и двух Дюма. Быть может, лучший из моих потомков, Мою крепчайшую страницу скомкав, Пойдет с добычей за большой нуждой. И пьяный сном пустынных библиотек Пошлет он в мой портрет, ему чужой, Напитанный отравою свой дротик.

 

"Вооружен ты луком и стрелами..."

Н.М.

Вооружен ты луком и стрелами И закаленным выпуклым щитом. Твоя беда, быть может, только в том, Что редкой битвы ты проходишь пламя. А я завидую тебе. Ночами Ты крепко спишь невозмутимым сном И не готовишь миру свежий том, Заглядывая в Даля временами. Ах, я давно боями опьянен, Средь зорь, средь их разодранных знамен По трупам строф шагаю и бушую. В душе клубящейся не вижу дна И пью ее, текучую, большую... Ужель в бою мне гибель суждена?

 

"Один лишь меч над головой Дамокла..."

Один лишь меч над головой Дамокла, А надо мной четырнадцать мечей. Они дрожат всё ближе и звончей, Чтоб кровью царственной ступень промокла. Шумят рабы, в дворце трепещут стекла, Я вижу пламень бешеных речей, Желтеет сумрак чащ, но взор ничей Пронзить моей души не может блеклой. Давно я умер, серый камень – мозг, И глыба тела – мрамор, глина, воск, И сердце как забытый плод повисло. Я каждый вечер в бездне мировой На счетах звезд выдумываю числа, Четырнадцать мечей над головой.

 

"Сыченой брагой рог наполнен турий..."

Сыченой брагой рог наполнен турий И вражьим черепом зачерпнут мед. Хоронит Чингиз-Хан чужой народ, Чтоб мир грядущий плакал о культуре. Аллах для храбрецов готовит гурий, Для тех, что с молнией меча вперед, Чье стадо пирамид не из пород Горбатых гор, а из костей и бури. При Калке бил нас бронзовый монгол, За ним простор степей был рыж и гол, Простерла Азия кривые длани. От ржания верблюдов и телег Крещеные оглохли киевляне, Готовил дочь для хана князь Олег.

 

"Опять придут и галлы, и гарумны..."

Опять придут и галлы, и гарумны, И гуннов тьмы, чей сброд необозрим, Падут сенаторы, и вспыхнет Рим, Как розового ада цвет безумный. Откроют храмы темные как гумна, Зарыскают по закромам седым, И будет фимиамом едкий дым И жертвою младенец неразумный. И вспашут улицы и удобрят Золой богатою их скорбный ряд, Чтоб пышный урожай взошел бурьяна. И там, где форум был, стада гиен В пустынном сумраке завоют рьяно, Отмщение придет за Карфаген.

 

НОВАЯ ПЛАНЕТА

К. Ф. Юону

Как волосы испуганной земли, Как черные огни, ветвятся тени Рожденных под луной, и волн смятенней Изломы тонких рук они взнесли. Эфира золотые корабли, Построенные дерзостью хотений, Спускают сходни... Слава той антенне, Что вспыхнула от звездной их пыли. Стихия времени, что кружит грозно Вселенную, застынет словно бронза, Мы холод вечности вдохнем тогда, Забудем и Ньютона, и Эйнштейна, Рассыпется последняя звезда, Мы в темный храм уйдем благоговейно.

 

"Ни ты, ни я не знаем, что такое..."

Н.М.

Ни ты, ни я не знаем, что такое Угрюмая стихия бытия. И в крыльях бурь, и в каменном покое Душа дрожит, как нежное дитя, Заброшенное в море городское. Валы домов кругом застыли, стоя, Не узнаем друг друга мы, шутя, В дыму времен, во мраке их отстоя, Ни ты, ни я. Мы бродим неразгаданные двое, У каждого не сердце, а культя, Торчащая в пространство мировое, И камни звезд летят на нас, блестя, Но не от боли мы прекрасно воем, Ни ты, ни я.