Зазвездный зов. Стихотворения и поэмы

Ширман Григорий Яковлевич

КАРУСЕЛЬ ЗОДИАКА

 

 

Карусель зодиака

 

"Дал я клятву Ганнибала..."

 

Дал я клятву Ганнибала Звездным холодом пылать, Чтоб сиянье колебало Нескончаемую гладь. В карусели зодиака Я кружусь мильоны лет, Я ищу иного знака, Псы летят за мною вслед. Пустота эфира мглиста, В золотые времена Там в Медведицу Каллисто За любовь обращена. И от вечности немея И бледнея как роса, Там супруга Птоломея Распустила волоса.

 

"Испепеленные спирали..."

 

Испепеленные спирали, Пути стремительных светил, В моем вы сумраке сгорали, Когда я смертной славе мстил. Купались тени в мутной Лете, А я ступал по трупам скал, В толпу тоскующих столетий Лучи мой череп испускал. Там, от кружения земного Косматым пламенем вспылав, Народы падали и снова Вставали из остывших лав. И полный струн и онемелый Я временем в пространство рос, Ветвями пальмы и омелы В душе стеклянной цвел мороз. И я не мрамор брал паросский, А тот старинный минерал, Что днесь ломают все подростки, Четырехстопный ямб я брал.

 

"Богов ночных воспойте, ямбы..."

 

Богов ночных воспойте, ямбы, Богов, несущих тьму и смерть, Злой Ариман у персиян был, У черемисов Кереметь. Испортил он творенье Юмы, Охаркал человека он, И оттого такой угрюмый У человека смех и сон. И, на раздвинутые скулы Глаза больные оперши, Проносят сумрак свой сутулый Приземистые чуваши. И золотых татар жесточе Лучи грозы и благодать, И то, что в звездном многоточьи, И грамотным не разгадать.

 

"Я вью строфу, я существую..."

 

Я вью строфу, я существую, Плыву в густую синеву, Волну прилива мировую Я вдохновением зову. Ее извивы расплетаю, Снимаю пенистый покров И вновь плыву в ночную стаю Развеселившихся миров. И ты вокруг меня сверкаешь, Моя пернатая душа, Твоя торжественность такая ж, Как у созвездного ковша. Он чрез пятьсот веков согнется, И звезды спутаются те, В снегу которых кони солнца Нас мчат, замерзших в темноте. Но я сейчас ловлю осколки, Всю пыль миров я соберу На лезвие улыбки колкой, Лукавство звезд предам перу.

 

"Там в зеленом эфире, в огромном гареме..."

 

Там в зеленом эфире, в огромном гареме, В пестром шуме вселенского джаца, Под шипение солнц, под жужжанье комет, С кастаньетами лун, раздробляющих время, Золотые планеты кружатся... Кто же, кто ж в том раю Магомет? Не мудрец, не жиреющий сын Эпикура, Что глотает шампанского жемчуг На той бочке, где спит Диоген с фонарем, Не наместник Петра, чья тиара как венчик, А под ризой звериная шкура, Не искатель миров – астроном. А все груди планет обжигающий разом, Как хохочущий бог многорукий, Из-под ада поднявший свой странный берет, В майский вечер вплетающий осени муки, Под копыта бросающий разум И всегда одинокий – поэт.

 

"Ты шерстью грубою покрыта..."

 

Ты шерстью грубою покрыта, О, муза дикая моя, Медузы медные копыта И каждый волос как змея. И оттого передо мною Не скот, не люди, не трава, А раскаленные от зною Окаменелые слова. В молчанье кованном и строгом, Не зная горечи земли, Они легли по всем дорогам, Где легионы дней прошли. Я собираю их и сею, Но урожай не нужен мне. Молюсь я смелому Персею, Чей меч не меркнет в вышине.

 

"Я полон тяжестью печали..."

 

Я полон тяжестью печали, Убил я друга наповал, И с теплым грузом я отчалил От скал, дробящих мощный вал. Я в даль плыву, пою о друге, Целую воск его чела, Колышет нас простор упругий, В обоих нас вползает мгла. Нам снится то, что было где-то, Но что еще не умерло, Вода мерцанием одета, Мы чуем холода тепло. И слышим долгий гул пучины, Кричит придушенное дно, И видим звезд зверинец чинный, Где Льву спокойствие дано. А позади туман и ужас, Там всё, что кормит мглу и смерть, Там призраки, пыхтя и тужась, Грызут некованую медь.

 

В НОЧЬ ПОД РОЖДЕСТВО

 

Я вылезал с трудом, был узок Проход, и был мой череп смят, Овен свой розовый огузок Палил на угольях Плеяд. Кипела кровь Альдебарана, По скулам вечности седым Звезды Мицар двойная рана Неукротимый стлала дым. В мильоны солнц вспухал Дорадус, Лишь наша лысая луна Мороз понизила на градус И ластилась к стеклу окна. Я закричал тогда сильнее, Вокруг обрадовались мне, А я, от ужаса синея, Внимал зажженной вышине.

 

"Пусть вечер серебряной саблей..."

 

Пусть вечер серебряной саблей Звенит над моей головой, Лишь весело будет осклаблен Лирический рот бредовой. Я знаю, луна не зарежет Холодной улыбкой стальной, Пусть звезд раскаляется скрежет В пуху голубом надо мной. Они кровожадны и мерзки, Светила жестоких небес, Лучи – золотые стамески, Чтоб мрак в мою душу залез. И что ему бешеный окрик И звон самородка-строки, Я сам от росы его мокрый, И кормятся мраком зрачки.

 

"Лишь тот, кто волны ночи ловит..."

 

Лишь тот, кто волны ночи ловит, Качает скуки медный лед, И мрак тяжеле и лиловей Тому, кто луч в пространство шлет. Лишь пыль мгновенная дневная Клубится, пляшет на пирах И, меди вечности не зная, Проходит легкая как прах.

 

"О, жестокое древнее слово..."

 

О, жестокое древнее слово, Ты как колокол крикнуло: будь! О, зачем во вселенной лиловой Разбудило ты медную грудь? Всё равно буре радости пестрой Не дано по планетам шуметь, И недаром как нежные сестры Обнимаются мудрость и смерть. Есть поющие солнце поэты, Есть поэты, поющие тьму, Одинаково ими воспеты Их орбиты в первичном дыму. Но как ужас грозы предзакатной, Как Рембрандтовское полотно, Где веков побуревшие пятна, Вдохновенье поэта темно.

 

"О, время радостного лова..."

 

О, время радостного лова Прекрасной дичи в камышах! Изранена о когти слова Неосторожная душа. Куда? За белых облак кручи, За миллионы лютых верст? Там шоколадный мрак прикручен Колючей проволокой звезд. И во вселенной всюду, всюду Зовут и блещут острия. И слышно эхо: буду, буду, – В прохладной роще бытия.

 

"Светло в янтарной клетке тела..."

 

Светло в янтарной клетке тела. Там одиночество мое Зрачками страсти заблестело И озарило бытие. В глаза смотрите, изуверы. Я веки подыму теперь. Там за решеткой бродит серый Тоскующий по воле зверь. Он жаждет вырваться из плена, Чтоб выть под желтою луной. Но всюду, всюду во вселенной Капканы звезд и крик земной.

 

"Друг сказал: возьми алмазы..."

 

Р.В.

Друг сказал: возьми алмазы, Что поярче и крупней, Пусть дивится мир чумазый Чистоте живых камней. Друг сказал: стихи печатай Те, что блещут как гроза, Те, что радугой струйчатой Наполняют вдруг глаза. И тогда сказал я другу: В синь ночную ты взгляни, В бледно-пламенную вьюгу Там планет сплелись огни. В сонме солнц, поющих внятно, Под свирепый свист Плеяд Там вселенных бледных пятна Еле дышат и горят. Потому порою скупо Луч я прячу, прячу дрожь. На глубокий звездный купол Должен сборник быть похож.

 

"Гордое слово на пытку готово..."

 

Гордое слово на пытку готово, Пытку забвения в мути времен, В горестной гибели звука литого Сдавленный плач, и палач заклеймен. Вот почему сотворенный из слова, Мазанный грязью бальзамов и мирр, Липкий и скрюченный, в лаву былого, В звездное пламя закутался мир.

 

"Мы руки оторвем от липких лир..."

 

Мы руки оторвем от липких лир, Узнает мир, что песни наши тленны, Нас обольет невидимый эфир, Прозрачный жир откормленной вселенной. Мы отойдем как отходили все, Что в крыльях мрака прятались и пели, Возничий будет мчать нас по росе, Храня наш трепет в пламенной Капелле. И в ночь, окованную тишиной, От времени она испепелится, И на пустынной плоскости земной Неровным льдом застынут наши лица.

 

"Это музыка прелюдий..."

 

Это музыка прелюдий Пред концом, началом пред. Электрические люди По планетам сеют бред. Электрическое мясо По костям бежит как звук. Тел жестокая прикраса, Пары крыл бесперых – рук. Толстый студень атмосферы Рассекают топоры, В черепах смеется серый Сумрак мыслей – мошкары. Мозг – извилистое масло – Мутно горкнет в черепах, Это музыка погасла, Горькой мутью свет пропах.

 

"Мне Боратынский мрачный близок..."

 

Мне Боратынский мрачный близок, И Тютчев голубой, и Блок, И Гумилева гордый призрак Порою бродит между строк. Я приобщаюсь к их страницам, И в том же ветровом краю, Что вековым поэтам снится, Брожу я нынче и пою. Я так же пьян, и не опомнясь Я воздух пью далеких стран, Я многих солнц, быть может, помесь, Но хаос ими не попран. Он зло дымится в звездных сонмах… Да ведайте, земли сыны, Что я один из тех огромных, Кто в мир взглянул из глубины. Пространства черная порфира На мне звездится с давних лет, Не для безграмотного мира Моя поэзия планет.

 

Нетова земля

 

"В той стране, которой нет..."

 

В той стране, которой нет, Где поэты мрут от жажды, В пестром сумраке планет Ты мне встретился однажды. Ты букеты те же рвал, Сын эфира, друг стеклянный, Для хулы как для похвал Ты небес топтал поляны. Под ногами в мураве Звезды прыгали пугливо, Не одна луна, а две Нам светили в час прилива. В той стране, где жгут мечты, Где моря зажгла синица, В той стране, что песням снится, Тихо встретился мне ты.

 

"Чтоб огонь земной сберечь..."

 

Чтоб огонь земной сберечь, Я упорно дрессирую Непокорную, сырую Человеческую речь. Вы, слова, слова как львы, Полно вам гулять вразвалку. Я беру перо как палку, Чтоб послушны были вы. Вы умеете манить, Говорить с пустынным ветром, Так ступайте строгим метром По снегам моих страниц. В шкурах крапчатых ночей Вы к очам моим причальте, Буду холить вас в асфальте Городов земли ничьей. Там, хоть камень возопи, Не поймут пустынь горенье, Там по голубой арене Водят солнце на цепи.

 

АНТОНИЙ

 

Надо мной кривите рожи! Я – влюбленный триумвир. Египтянка мне дороже Рима, славы и порфир. Это я при Акциуме Проиграл позорно бой, Чтоб рабом я с нею умер На постели голубой. Флот империи великой Я в волнах похоронил Ради солнечного лика, Озаряющего Нил. И бессмертьем обеспечен Я на долгие века, И поэтам в смуглый вечер Я кричу издалека: Я – Антоний, я тот самый, Чья любовь была вино, Стройте мне стихи как храмы, Я живу и жил давно.

18/VII 1925

 

ЗИГФРИД

 

Пусть ржут и пляшут вражьи кони, Как Зигфрид я неуязвим, Я в крови выкупан драконьей, И я кичусь мечом своим. Он рубит всё, и пух, и камень, Острей чем пламень он и лед, И золотыми языками В пространстве звон стальной плывет. Дубы шипят, лепечут клены, И бор трубит во все стволы... Веселой влагой утоленный, Ужель паду я от стрелы? Меня внесут в бургундский замок, Положат на квадраты плит, С печальной страстью вдовьих самок Мне грудь Кримгильда оголит. Но в миг, когда войдет убийца, В усах усмешку затая, – Из раны свежей зазмеится, Взывая к мщению, струя.

 

ТУДА И ОБРАТНО

 

Атом буйствовал вначале, Громом дрогло естество, Жгли зубцы, игру кончали Ледохода моего. Никуда он плыл разумно, Снег тревожный унося, – Формой хаос цвел, чтоб шумно Щупал эхом юность я. Яд юродивых эфира, Щедрость широчайших чаш, Церемонный храм факира, Ум твой смелый – робкий паж. Он не нужен музе ласки, Красоты и звонких жаб, – Египтянки дремлют глазки, Веет бархатом арап.

 

"Изольды лик суровый..."

 

Изольды лик суровый, По нем бы я не чах, И косы как оковы На девичьих плечах. И Тора молот яркий На своде голубом. Как молнии подарки В твой тихий, тихий дом. Белеют занавески, В их крепкой пене ты, И подбородок резкий, И свежих глаз цветы.

 

ЯД

 

На запад мчались каравеллы За индианкой золотой, Качался месяц осовелый Над океанской темнотой. Бросались крепкие матросы На медных жен и дочерей, Испуг и трепет плосконосый Их раскалял еще острей. И белый мед Европы вылив И выжав с болью капли все, В пернатых шалях смятых крыльев Они по чуждой шли росе. Грузили золотом и хиной Коралловые корабли, Пьянели музыкой стихийной И в трюмах крови яд везли. Он был спиралями завинчен, Нежнейшими из спирохет. Его не вылечил да-Винчи У Борджиа во цвете лет. Цари, и папы, и поэты... Как в смертных он вонзил кинжал. И величайший сын планеты Его конца не избежал.

 

"Хаос, хаос, это ты когда-то..."

 

Хаос, хаос, это ты когда-то Кирпичи вселенной обжигал. Я храню твой пепел розоватый В черепе, граненом как бокал. Нежен пепел, точно пена нежен, Но под ним огнистая волна, Та волна зеленой бритвой режет, Лезвиями глаз горит она. А на дне клокочет камень алый, – Сердце, раскаленное тобой, От него растут во все концы кораллы Жилами в стихии голубой.

 

"Пусть гнется неба звездный бубен..."

 

Пусть гнется неба звездный бубен, Пусть липнет лунная рука, – Земля, танцуй, мы нынче любим, И наша гибель далека. Пляши, душа, как Саломея, Бокалы бедер наливай, Я подаю тебе, немея, Главу свою, как каравай. Она лежит на хладном блюде, И соль земли ее дерет, И обезумевшие люди Визжат в блевотине: вперед. И солнце рыжее как Ирод На ложе растянулось там. Властитель пьян и правит миром По книжным каменным листам. У золотых гниют прибрежий Ограбленные корабли, Веселой стала, непроезжей Дорога дымная земли. Пляши, душа, мы любим нынче, И в жилах там любовь бежит, Багряная, как у да-Винчи, И каждый шарик – Вечный Жид.

 

"В облаках туманностей белесых..."

 

В облаках туманностей белесых Расцветают радуги миров. Где-то там на золотых колесах Скачет гром и спины бьет ветров. Там великий мрак не кончен блеском, Там космический поет норд-ост, И шипят миры на дне вселенском, Не всплывая пузырями звезд. Но и там, где мрак еще не кончен, Останавливает бег поэт, На брегу ночном он рвет бутончик, Не лизнувший лепестками свет. И в холодном саване страницы Он засушен, не посмевший цвесть, И в сердца далекие струится Неизведанного мира весть.

 

"О, мать моя, земля сырая..."

 

О, мать моя, земля сырая, Твой черный стук меня уймет, И воск оплывший, догорая, Тебе отдаст свой дикий мед. И буду я тобой охвачен, Холодным пламенем твоим, Когда глухой к земному плачу Я стану навсегда незрим. И черной бурей опаленной, Одеждой бренною шурша, В свое космическое лоно Вернется гордая душа. И там мятеж она подымет, И омут вечностей вскипит, И поплывут в багровом дыме Тела наяд и нереид. И я к одной из них подкрадусь, К одной, прекраснейшей из всех, И обожжет меня как радость Ее знакомый детский смех. И бездны тайные вселенной Взлетят, созвездьями дрожа, И всё, что там в мирах нетленно, Падет от молнии ножа. А те, что на земле на этой Столетиями роют тьму, Те будут хоронить поэта И петь: мир праху твоему.

 

"В небе бродит гром тяжелый..."

 

В небе бродит гром тяжелый. Как мгновение легка, Молния вонзила в долы Голубую сталь клинка. И в ответ мгновенной стали Среди грозной полумглы Весело затрепетали Серебристые стволы. Тонкоствольный этот ливень Вырос тоже из земли, Лишь струится он пугливей, Чем зеленые стебли. Оттого, что срок жестокий, Срок недолгий дан ему, И бесславно вновь потоки Потекут в земную тьму.

 

МАРТО

 

Марто играл передо мною, Седой прославленный скрипач, Смычок качался над струною, И был он как никто горяч. И вырастал над залом рыцарь Из музыкальных облаков, Он стал в веках кровавых рыться, Раскрыл торжественный альков. И там красавица лежала, Она, любимая, она... Струна вытягивала жало, Отраву вылила струна. И пирамиды вырастали, Страна Аиды предо мной, И Нила блеск, огня и стали, И золотой зенита зной. И там нагая у колодца Она, любимая моя, И слушал я, как шумно льется В кувшин сверкающий струя. И холод крыл нечеловечьих Меня властительно схватил И перенес в тишайший вечер, В края стремительных светил. И я миров почуял токи, Орбиты синие зажглись, И мирозданья смысл жестокий В меня глядел из-за кулис.

 

"Среди лучей, среди рапир..."

 

Среди лучей, среди рапир, На мертвые лучи похожих, Я песенный справляю пир, И мысли пьянствуют на ложах. Могуче мрачное вино, Как человечья кровь, густое. О, вдохновенье, ты темно, И бродит ночь в твоем настое. Но я глотаю мощь твою, Неодолимую, живую, И пьяным сердцем я пою И пьяным сердцем торжествую. Я это солнце расплескал На звезды бешеные эти, И тьмою дышит мой бокал, Седою тьмой тысячелетий.

 

"Когда безмолвней мир и мглистей..."

 

Когда безмолвней мир и мглистей, Мне тайна вечности дана. Я вижу: вылупился листик Из серой куколки зерна. И он зелеными крылами Припал к земле как мотылек. И снится мне зеленый пламень Змеиных глаз, что так далек. И мудрости я чую ношу В окаменелых крыльях плеч. Но я проклятия не сброшу, Чтоб у подножия прилечь. Вершина белая, гори хоть Как та соблазна чешуя, – Тебя достичь – да будет прихоть Единственная – жизнь моя.

 

"

В лесу голубоствольном повседневья..."

 

В лесу голубоствольном повседневья Крылатых сумерок пугливый взмах. Огромных зорь осенние деревья Качаются в холодных небесах. Брожу, с коня крутого не слезая. Поляны мудрости хочу достичь. В туманной мгле, как молния, борзая Преследует неведомую дичь. Не иссякает порох в патронташе. Тягучим эхом тяжелеет гром, И новую тропинку протоптавший Конь скачет весело в лесу сыром.

 

"

Мороз проворный вдохновенья..."

 

Мороз проворный вдохновенья По грубым жилам пробежал, И легких строк тяжеле звенья, И пухнет яд словесных жал. И тишина исходит речью, Я слышу крик орлиных скал, В мою тревогу человечью Звериный светится оскал. Мелькают молниями лани, Растет стихий веселый шквал, И дуют ветры вспоминаний Из всех миров, где я блуждал.

 

"Восковые льды заката..."

 

Восковые льды заката Мой притягивают челн. И я плыву, как плыл когда-то, За светлым медом звездных пчел. Так в Колхиду аргонавты Плыли в греческих умах. Ах, сладко знать, как величав ты, Весла мифического взмах. Мир пройдет и млечным мифом Станет солнечный наш путь, Но нам, как грекам или скифам, Дивиться будет кто-нибудь.

 

"Стыда не ведает овечья шерсть..."

 

Стыда не ведает овечья шерсть, Лишь восковая кожа человечья Еще хранит багряный след увечья От первых дней, которых было шесть. И трепетных растений странный сон Еще не кончился со дня второго, Когда ревело гордо и сурово Господне слово с ветром в унисон. И сонным шелестом зеленых век, И смуглыми упругими стволами Мне шепчет шевелящееся пламя, Что из деревьев вышел человек. И оттого кладет яйцо змея У их корней, в листве их прошлогодней, И я, к лучу поднявшийся сегодня, Кричу, что вся вселенная моя. И мысль ветвится в злую высоту, И в землю добрую змеится корень, И кровь стремится весело, и вскоре Я мудрость золотую обрету.

 

"Мы в девственном лесу развалин..."

 

Мы в девственном лесу развалин. Бездарен мертвый соловей. В безмолвном мире гениален Трудолюбивый муравей. И рубят мудрые деревья, Из трупов бревен – теплый кров. И дремлет кладбищем деревня В тринадцать склепов иль дворов. И поезд в город-крематорий Вползает. Медный гром – труба. Горят искусственные зори, И в прах картонные гроба. Тупые как года минуты, Бездарны солнце и луна, Как Близнецы глаза раздуты, И ад машинный – тишина. О, ты, поющий в кипарисах Наивный ветер, проходи. Размокший порох снова высох, И красный зверь кричит в груди.

 

"

О, ночь могучая вселенной..."

 

О, ночь могучая вселенной, О, черная моя тоска, – Я слышу, как в разлуке пленной Перекликаются века. Седой метелью бездорожья Мой день веселый заклеймен, И затерялась поступь божья В сугробах зыблемых времен. И песня падает и воет. Как ведьма, тощая луна. Растет смятенье мировое, И тайна тайн сотрясена. Куда, зачем, откуда, где мы?.. Явись, певучий новый свет. До дна пучину всю поэмы Не в силах вычерпать поэт.

 

"Я прохожу сквозь дым и хаос..."

 

Я прохожу сквозь дым и хаос, И нерожденные миры Шумят, в утробе колыхаясь Еще неведомой поры. И время тут еще владыка И звеньями веков звенит, И завывает воздух дико, И рассыпается гранит. И воды буйствуют и снова Жемчужно-нежным бьют челом, И в зелени угла лесного Как паутина бурелом. И ребра мамонтов белеют В страницах ледяных земли. И август кровенит аллею, Где мы с тобою тихо шли. И падает во мгле лиловой Испепеленная звезда, И о былом тоскует слово, Поет во мне как никогда. И я, мечты свои пасущий, В грядущее свирель воткну. Там странный мир, еще не сущий, Кричит в космическом плену.

 

"И солнце черное не ново..."

 

И солнце черное не ново, И роза черная давно. Впервые сказано, и снова Поэтами повторено. О, как найти эпитет редкий! Все разобрали мастера. Остались нам одни объедки От их пытливого пера. Но будь смелее, будь пытливей, Ступай нехоженой тропой. Как гибель Карфагена Ливий, Покоем прошлое воспой.

 

"И был туман и круглый сумрак сплошь..."

 

И был туман и круглый сумрак сплошь, И свет, как слово, медленно возник, И с криком, как мучительная ложь, Лучей расцвел таинственный тростник. И солнц плоды повисли в небеса, Чтоб день их семенами был воспет, И млечная покрыла их роса, И вылупились луны из планет. И под холодной лунной красотой Ушел в берлогу лютый океан И бурю стал сосать в берлоге той, Качая материк пустынных стран. И ополчился жизнью материк, И в латы льдов, и в трепет трав и крыл, И в плач горилл, и в человечий крик Он плоть тысячелетнюю укрыл. И гор снегами засмеялся он. И сердце всё запомнило мое И съежилось, чтоб видеть новый сон. Так буйствует прекрасно бытие.

 

"Распластано зеленое болото..."

 

Распластано зеленое болото, Как допотопной бабочки крыло. Где пудра пестрая и позолота? Их по лазури время разнесло. Лишь вечером, когда в болотной яме Лягушек обезьянья молодежь Поет простуженными соловьями, Ты прежних звезд сиянье там найдешь. И тощих сосен ряд во мгле лиловой Как стая черных страусов вдали, И облаком багряным бродит слово Над ледяным молчанием земли.

 

"Я никаких не делаю орудий..."

 

Я никаких не делаю орудий, Я, может быть, еще не человек, И копошатся руки в звездной груде, И в древний вечер мой заброшен век. И как хвощи коленчатые строфы Шумят, отягощенные листвой. И ждут глаза косматой катастрофы, И я как жертву поднял череп свой. И слышу я походку черепашью, То недогадливые ледники Планету развороченную пашут И гибнут в лапах огненной реки. И трупами преступного потопа Покрыт просторный эшафот земли, И Азия и тонкая Европа Обглоданные руки вознесли. И острова пустыми черепами Раскинули по трепетным волнам На вечную немолкнущую память Тайфунам, звездам и поющим, нам.

 

"Снится мне природы лоно..."

 

Снится мне природы лоно В голубом дыму луны, Блеск холодный небосклона, Смутный голос тишины. На краю глухой поляны Дремлет дом горбатый твой. Глаз единственный стеклянный Темной блещет синевой. Я не знаю места глуше, Тише мест не видел я, – Не слыхать даже лягушек, Где уж там до соловья. Сосны стройные не воют, Стоя спят, скрипят едва. Их воспитанная хвоя Не болтлива как листва. В то роскошное молчанье В лунном песенном бреду С ядом звездных стрел в колчане За тобою я уйду.

 

"По казанской дороге в Быкове..."

 

По казанской дороге в Быкове Я под солнцем старинным живу. О, земля, вижу лик твоей крови Сквозь зеленую маску – траву. И вчера не пугливую мышь На веранде вечерней я слушал. Это шел на Москву Тохтамыш, Это страшный Батый на Москву шел И сегодня татарская медь Загорелась на коже славянок, И березы гортанно шуметь Начинают и медленно вянут. Знаю, будет пустынно в лесу. Будет снова кровавая осень. Далеко, далеко унесу Шум берез и скрипение сосен.

 

"В беззвучный час, когда отверсты..."

 

В беззвучный час, когда отверсты И бездна звездная и тьма, Пойду искать своей невесты, Пойду в ночные терема. Часы веков оставлю дома, Чтобы не знать, который век. Пойду дорогой незнакомой, Где бродит зверем человек. Мои зрачки горят, как свечи, И волчья шерсть горит на мне, Растаял холод человечий На первобытном том огне. Я чую дикую отраду, Светло и весело в лесу. Подстерегу ее, украду И в сказку мира унесу.

 

"Что мне делать в этой яме..."

 

Что мне делать в этой яме, Где окошечко – звезда. Улыбается струями Оловянная вода. Поезд длинным насекомым По пути стальных тенет С приглушенным долгим громом Слишком медленно ползет. И скрежещет старый ветер Звонкой связкой ржавых дней. Оттого и нет на свете Песни узника грустней.

 

"Раскройся, гордый небосвод..."

 

Раскройся, гордый небосвод, Хоть слово человеку выкинь. Ты блещешь бездной светлых вод И дремлешь их молчаньем диким. И дня серебряного зной, И ночи синие колонны Обрамлены голубизной И тишиною непреклонной. И мы клянемся под тобой, И мы целуем и желаем, И ты огромный голубой Ни словом нам, ни даже лаем. И лишь горят орбиты звезд, Белками страстными сверкая, И где-то за мильоны верст Тоска по нас иного края.

 

"Мы бродим все в стране одной..."

 

Мы бродим все в стране одной, Вскормила нас одна волчица, Чтоб вечный город под луной Могли мы строить научиться. В стране одной и я, и ты. Мы все, как Пушкин, любим осень. Но лишь различные цветы Оттуда мы домой приносим. Кто сумрачный чертополох, Кто розу ясную, живую... И говорят, что первый плох, И лишь вторые торжествуют. Да будут все они равны, Что в свежей той росе блуждали. Их радовали те же сны, И те же их манили дали.

 

Комета ночи

 

"Вот черная комета ночи..."

 

Вот черная комета ночи Земли касается хвостом, И Гомо Сапиенс жесточе В дремучем сумраке пустом. И весело зрачки белеют, Неумолимых два клыка. Он ждет, когда придешь в аллею, Сжимает нож его рука. И человечица покорно Раскрыла бедра там в саду, И льются пламенные зерна В пылающую борозду. И он летит, летит, как витязь На завоеванном коне, И наслаждением пресытясь, Он засыпает в тишине. Вдруг падает во сне куда-то, В траве холодной трепеща, Как допотопный зверь кудлатый С ветвей гигантского хвоща. И звезд разбрасывая клочья, И осторожно мрак сверля, Сквозь черную комету ночи Проходит медленно земля. И новый день встает. То длится Неодолимо долгий сон, И хищные в трамваях лица, И скрежет, стон под колесом. И стаей розовых рептилий Над нами облака висят. Века их гнезда поглотили, И пригорбился гордый сад. И как развалины былого Колонны дряхлые – стволы Качаются, скрипя сурово Под оловянным сводом мглы. И от Неаполя до Осло Гигантов нет, как ни ищи. Лишь папоротник низкорослый Да карликовые хвощи.

 

"Необходимая земля..."

 

Необходимая земля, Тебя покинуть так позорно. Ты будишь каменные зерна, Они вздымаются узорно, Тебя стеблями просверля. И пахарь твой, и скотовод, И вечный рыцарь Карменситы, – Мы все твоею плотью сыты, И если сядешь на весы ты, Вверх золото как пух всплывет. Но солью звезд как серебром Твоя посыпана краюха, Два полюса, две лапы глухо Вцепила вечность, крыльев духа Не сломит твой железный гром.

 

"Выходи ты, слово, древним зверем..."

 

Выходи ты, слово, древним зверем Из лесов моей густой крови, Разнеси строфы старинный терем, Рифмочки резные раздави. Ты ступай звериною походкой По лебяжьим выпуклым снегам В лютый край, сияющий и кроткий, Где скрипенье льдин и звездный гам. Ты ступай походкой лун… Тебе ли Прыгать сквозь бумажный обруч дня. У моей стоял ты колыбели, Ты наполнил вечностью меня. И с тех пор в моей крови дремучей Ты ревешь неслыханной тоской. И мой голос этот, не пойму чей, Твой звериный рев иль мой людской.

 

"Меня томит простор родной..."

 

Меня томит простор родной, И голубое пламя нивы Волной тяжелой и ленивой Поддерживает томный зной. И гипсовые облака Коллекцией старинных статуй Стоят в лазури розоватой, Купая пыльные бока. И ни живой души меж них. Лишь солнце, сторож рыжелицый, Неутомимо шевелится На костылях лучей своих. Не гипс, а мрамора кусок Его улыбкою просвечен, И облак жив, минуту вечен И как молчание высок. И бродит там моя рука, Я посетитель одинокий, Плету причудливые строки, Как мудрый полдень облака.

 

"Сегодня урожай лучей..."

 

Сегодня урожай лучей. От ливня ночи день разросся, И солнца длинные колосья Жужжат тяжеле и звончей. Они дрожат, растут везде, Где даже не растет живое, На пляже, на опавшей хвое, На плохо вспаханной воде. И ребрами трепещет пруд От зноя тяжести веселой. Но дремлют города и села, Не сеют солнца и не жнут. Лишь мы прикованы, увы, К серпам на светлом урожае. Нам муть забвенья угрожает, Но мы не разгибаем вый. За то, что запад и восток, Всё человечество, как камень, С его кровавыми веками На нас висит под сталью строк.

 

"Ты не ходи с луною хилой..."

 

Ты не ходи с луною хилой, Мой быстроногий гордый стих. Лети бессмертнее Ахилла, Чтоб стен вселенной я достиг. О, будь на тех весах высоких, Где золото как молоко, Чтоб дальних солнц живые соки В тебе шумели широко. Я сердце радостное кину В твои змеиные струи. О, дай мне вечную вершину, Морозом звездным напои.

 

"Бывают редки грозы на востоке..."

 

Бывают редки грозы на востоке В садах цикад сухая стрекотня. Висит зенит тяжелый и жестокий От золота разросшегося дня. Но если в скалах прячутся гиены, И тихие стада текут домой, То значит будет ливень во вселенной, Какой во сне не видел север мой. И молнии янтарными смычками Запляшут по серебряным струнам, И будут петь и улыбаться камни, И будет жутко белым людям, нам.

 

"Кровавый Марс промчался мимо..."

 

Кровавый Марс промчался мимо, Как встречный поезд пролетел. И вновь земля неутомимо Жует лучи небесных тел. И телескопы в небо тычут, И строят в небо корабли, Чтобы с других планет добычу Матросы наши привезли А я давно с клюкой поэта Брожу по тропикам чужим. Сродни мне каждая планета, Я знаю каждый их режим. Я эти лютые пространства На крыльях мыслей одолел... Ты, сердце, выпей звезды, пьянствуй На черствой каменной земле.

 

"Нельзя не петь, молчать нельзя..."

 

Нельзя не петь, молчать нельзя, Когда закат, и красен воздух, И поезд звездный так громоздок, Что гнется млечная стезя. Не удержать мгновенных строк Ничьим бессмысленным запретом, И в теле, вечностью согретом, Неведомого бродит ток. То сила трепетная та, Что намагнитила светила, Что розу сердца охватила Морозным словом: красота. И темной бархатной пчелой Во мне гудит печаль земная, И, яда сладкого не зная, Она во всей красе былой.

 

"И мягких облак мнется мебель..."

 

И мягких облак мнется мебель, И звезд бескровных дрожь видна, Когда луна садится в небе. Жирна ленивая луна. Века не будут петь короче Ее огромных женских плеч. Их в кружево нежнейших строчек Последний я хочу облечь. Еще вчера, вчера кричали Мгновенные озорники, Что лунной нет у них печали, Что сны их солнечно легки. И был к светилу воск их взвинчен, Но роза сердца в пепел сплошь, И вон лежат смешные нынче, Низка блеснувшая их ложь. А был неопалимый куст вам В пустыне звон пустынный их. Лишь звезды тихие искусства Не упадут с высот своих.

 

"Дух Лермонтова нас вначале..."

 

Дух Лермонтова нас вначале Крылом осенним осенил, И мы узнали цвет печали И блеск заоблачных горнил. Безумец был средь нас, он плотно Нас охватил, друзей копья, Продолговатые полотна Лиловой кровью окропя. Нам пели звоны вражьих лезвий, Полки планет кричали нам, Но мы с коней крутых не слезли, Мы предались иным волнам. И в нас мерцанье мировое, Наш хаос космос обволок... До сей поры нам близки двое: И Врубель облачный, и Блок.

 

"От укуса солнца злого..."

 

От укуса солнца злого Золотое гибнет слово, И огонь строки ничей Золотом не пляшет снова, Как в одну из тех ночей, В миг, когда в душе громовой Искрой пролетело слово. И безжалостная жалость Ледяным зеленым жалом Душу мастера томит. И он знает, как рожалось Солнце гордых пирамид, И не знает, как сбежала Жизнь со слова, кровь с кинжала.

 

"Я знаю, что мучительно погибну..."

 

Я знаю, что мучительно погибну Как гений от почетного склероза, За то, что слишком радовался гимну, И мозг сиял как пламенная роза. И мчались черные слова на приступ, На золотые полюсы религий, И купола, мерцавшие лет триста, Померкли вмиг, как по писанью книги. И пусть художник будущего слепит Мой мозг, испепеленный в черный камень. В стихах моих, как в темном, темном склепе, Я буду улыбаться вам веками.

 

Розовый ад

 

"Мастер был Сальватор Роза..."

 

Мастер был Сальватор Роза, Флорентийский чародей, Воздух розовый мороза На щеках его людей. В их глазах густая злоба, Та, что выла на кострах, Сумрак их как сумрак гроба Льет молчание и страх. Тени влажные, живые, – Души выпиты до дна, Век за веком мышцы выел, Но под кожей дрожь видна. Зала теплая музея На полотна не скупа, Бродит, медленно глазея, Молчаливая толпа. Я стою неутомимо Пред картиною одной, Трех столетий пантомима Вновь проходит предо мной.

 

"С конем я сросся, но мой конь крылатый..."

 

С конем я сросся, но мой конь крылатый Давно не любит липкое седло, Я лихо мчусь, мои литые латы Крутое пламя ветра обожгло. Сама земля, что голова упырья, Бежит назад и пляшет подо мной, Материки что пальцы растопыря Пред вымышленной розовой стеной, По мрачному я мчусь средневековью, Еще не конченному до сих пор, Вон город с башнями, с блудливой кровью… Пернатый конь летит во весь опор. Со мною сатана, как тень шальная, С крылами перепончатыми гад. Мы рай обворовали, зла не зная, И, не узнав добра, мы скачем в ад.

 

"Я в краске яблока былого..."

 

Я в краске яблока былого, В огне запретного плода. Во мне растет и пляшет слово, Как в синем сумерке звезда. И звезд чешуйчатых спирали Обвили млечную кору, Они так весело играли На солнце ада ввечеру. И руку бронзовую смело Я поднял к ветке неземной, И я вкусил, и онемела Вселенная передо мной. И я ей крикнул: кто ты, где я?.. И жду ответа с той поры. Но тихо в доме Асмодея, Лишь улыбаются миры.

 

"Во мгле коричневой полотен..."

 

Во мгле коричневой полотен Былые теплятся века, Их дух, который не бесплотен, Их плоть, что также не легка. И пухлых золотых блондинок Отягощенные тела, И мраморный точеный инок, Сухой и гладкий как игла. И плач Исуса меж волами, И странствующий музыкант. И всё костров окрасил пламень, Из ада их на землю Дант. Там бесы бродят в капюшонах. Их ад на розовых столпах. И мясом грешников зажженных Музей стеклянный вдруг запах.

 

"Как зверь, земля затравлена веками..."

 

Как зверь, земля затравлена веками, И наконечниками синих стрел Прошли деревья сквозь песок и камни, Которых ядовитый луч согрел. И капает сусальная листва их, То кровь земли сухая, как зола. И я живу на строфах, как на сваях, Чтобы душа в крови не умерла. И падает земля тогда в орбите, И низко-низко виснут облака, И шерсть земли дыбится от событий, И гибель неизбежная близка. И мраком розовым и мраком алым Измазаны у неба рукава, И яростным охотничьим оскалом Глядит луна... Как нож, она крива.

 

"Не соловьем, а серой соловьихой..."

 

Не соловьем, а серой соловьихой Душа томится в глиняном гнезде. Планету в песню скручивает вихорь, И трель в костях и в перьях трель, везде. О радость, радость, дар твой не разгадан, Душа не песней – тишиной пьяна, И мертвых звезд клубится млечный ладан, И тщетно машут красным времена.

 

ЛЕТА

 

С обрыва русского Парнаса Гляжу на волны я твои, Тосклива тусклая их масса, Безмолвны мутные струи. О, сколько, сколько поглотили Имен умолкнувших они, На черном дне, в тончайшем иле Растут лишь костяки одни. И ребра шепчутся, и вторит Им эхо каменное вод, Когда какой-нибудь историк С томов забытых пыль стряхнет. И трепет радости у крышек Там у пустышек черепных. То мертвецы лукаво слышат Паденье гордое живых. И вот стою перед тобою, Стихии тихой мутный путь, А позади злорадно воют, И буря пробует толкнуть. Но я ногами молодыми К скале блистающей прирос, Грядущее в лазурном дыме Согнулось в огненный вопрос. Себя хочу я вам втемяшить, Чтоб мной наполнились виски, В глухие раковины ваши Стучусь я радугой тоски.

 

"Ласточки над самою дорогой..."

 

Ласточки над самою дорогой Крыл точили синие ножи. Золотой лягушкой длинноногой Выпрыгнула молния из ржи. Разворачивался гром лениво. Кони вязли в розовом песке. Мимо шла гроза, и воском нива Мертвая желтела вдалеке.

 

КОЛЬЦО ВЕНЕВИТИНОВА

 

Кольцо хранил поэт в ларце в атласной складке, Как трепетный скупец свой трепетный металл, И в горький смерти час иль в час венчанья сладкий Кольцо заветное надеть он клятву дал. Недолго в мире он бродил от места к месту, Но радугу пространств он к лире привязал, И сваха древняя ввела его невесту, Как в мутный лунный храм, в больничный белый зал. Она была в плаще, ступала нежно, зыбко, Несла приданое: песочные часы, Косу с зазубриной и длинный рот с улыбкой, И веяло от ней прохладою росы. И вспомнили тогда друзья завет поэта, И принесли друзья кольцо ему тогда, И в час торжественный, когда кольцо надето, Он бредил радостно: я… я венчаюсь… да?..

 

"Розовые раковины-зори..."

 

Розовые раковины-зори На песчаном берегу времен, Я ветвями строчек разузорил Ваш глубокий гнутый небосклон. И я слышу гул морей вселенной, Музыку бунтующего дна, И величьем бури вожделенной Гордая душа заряжена. И люблю врагов своих и ближних Больше, чем Исус меня просил. И на пса земли поднять булыжник У руки моей не хватит сил. И равны столетья и минуты На весах у вечности слепой. Небосклон глубокий лирой гнутой Звезд стада зовет на водопой.

 

"Плачет контрабас по-человечьи..."

 

Плачет контрабас по-человечьи. Книге б дать названье: контрабас. Нитка скрипки больше нас не лечит, Контрабаса бархат греет нас. В робком стаде красный бык, огромен В трепетном оркестре контрабас. Я люблю его мычанье, в громе Слушал голос я его не раз. И в рубиновом закате жидком, Там в болоте бычьей крови дня, Вечности бессмертным пережитком Контрабас печальный видел я. И сия нескромная Рассея Контрабасом красным снится мне. Как подземный динамит, засеян Голос Ленина в любой стране.

 

АЗИЯ

 

Не ты ль, толстуха, та кухарка, Последняя царица ты, Мокротой каменной захаркан Простор планетной наготы. Там люди-палочки ютятся, Но есть двойной в пигмеях яд: Огонь железный святотатца И золотой восторг телят. Кухарка ты, за страсть босую, За грудь огромную твою Созвездья густо голосуют В своем мерцающем краю. О, кухня мира, властвуй, властвуй, Царица ты от ног до плеч, Мне нравится багряный глаз твой, Которому названье: печь.

 

"Глубоким голосом строку я вытку..."

 

Глубоким голосом строку я вытку, – То муза на шелку своем канву, – Тревог непревзойденному избытку Я волю дам и тишину взорву. На корабле земли надменной мачтой Хочу скрипеть с веселым флагом дня, Я в золотой пыли вселенной мрачной, И чайки звезд садятся на меня. Я тяжелею белыми крылами, Я вольным криком горд и оглушен. Восстанье волн, и в пестром их Бедламе Земная тень как черный капюшон. Земля, ты не кругла, а треугольна, Как высохшее сердце, как клинок... Века твои – Колумба и Линкольна, Век Ленина, а дух твой одинок. Один хохочет он в огне кумачном, Шипением ничьим неопалим. Он слышит гул: зачем такой рифмач нам? – Распни, распни, – гудит Ерусалим.

 

"Болтались зорь багряных тряпки..."

 

Болтались зорь багряных тряпки, Свалили землю три кита, И пролилась на эпос зябкий Лирическая теплота. Был ужас красок дан веселью, Ночей светились купола, И современность акварелью На масло мастера легла. Окутав шелком строгость линий, Я позабыл, что холст глубок, Я распустил как хвост павлиний Лубка глупейшего клубок. И храмы новые построив, Мне вдруг не нравился ничей, За то что всюду как героев Оплачивали палачей.

 

"В белом халате профессор любезный..."

 

В белом халате профессор любезный Гордо показывал мне препараты. Белые залы как белые бездны Странным сокровищем были богаты. Брюсов, Бернштейн, Комаров и Анучин Глыбами пепла лежали в тарелках, Серые змеи лукавых излучин Тихих, глубоких, неровных и мелких. Бард, психиатр, преступник, географ... Ходит профессор походкою кроткой, В никеле черном зрачки от восторгов, Счастлив профессор счастливой находкой. Семь лишь могли ручейков извиваться В доле одной кровожадного гада, У психиатра не меньше, чем двадцать, – Вот в чем искать ключ загадки нам надо. Солнце смеялось на крыше соседней, Мозг мой змеею свернулся и грелся. Шепотом мне говорил собеседник: Ленина мозг да еще бы Уэльса.

 

"Крепко спят как трупы вещи..."

 

Крепко спят как трупы вещи, Их молчание зловеще. Спят растения живей, Слышен шорох их ветвей. Мы им снимся, мы с тобою, Снимся сонному левкою, И кушетке, и столу В эту розовую мглу. И скрипит во сне кушетка, И левкой кивнет нередко. Но продрать не могут глаз. И прогнать не могут нас.

 

ПЕСНЬ АСМОДЕЯ

 

Я полон глаз, я полон глаз. С тех пор, как буря улеглась, Гляжу на вас, гляжу на вас Мирами глаз, мирами глаз. Миры летят, миры блестят. Китиха кормит злых китят, А молоко белей, чем яд. Миры летят, миры блестят. И я не стар, и ты не стар. По змеям жил бежит нектар, И полон мрак бессмертных чар. И я не стар, и ты не стар.

 

"Знают все, что жить дано однажды..."

 

Знают все, что жить дано однажды, Мозг как роза только раз цветет. Но из граждан, может быть, не каждый Знает, что как пепел мозг, как лед. Был пожар миров еще огромней, Но был дождь веков, пожар погас, Я теперь лишь этой песней вспомнил Тот недобрый блеск недобрых глаз. Был раскрыт тогда вселенский купол, Прав, быть может, был Анаксагор. Не мерцало бытие так скупо, Цепи солнц горели, цепи гор. Пляской молний, непонятной ныне, Обнаженный мозг легко дрожал. Но закрылся купол мира синий, И повесил вечер свой кинжал. И с тех пор как лед, как пепел серый, Черепахой дремлет мозг людской, Красота как труп, как трупы – веры, Да могильный ветер бьет тоской. Бьет холодными как воск строками. Я в металл переплавляю воск, Но на крыльях черепа как камень Весь в извилинах разлегся мозг.

 

"Кто разрежет хлеб земной на ломти..."

 

Кто разрежет хлеб земной на ломти, Кто другому даст земной приют? У центральных бань поют: идемте. Женщины голодные поют. Я иду под тяжкой, тяжкой ношей, Песню невеселую несу, А весенний день такой хороший Даже в этом каменном лесу. Как и там, и здесь февраль растаял, Здесь людская мутная вода. Льется по панелям муть густая, Пенится глазами как всегда. Где сложу я камень песни этой, Где я плечи томно разогну, – Над дешевой женщиной раздетой Иль в твоем, любимая, плену. Я земной сегодня, настоящий, Мне как ноша песня тяжела. Там во мне звенят земные чащи Дикого нетронутого зла.

 

"Прохладой белый день обуздан..."

 

Прохладой белый день обуздан, Покрыт попоной заревой, Пасется добрый конь Ормузда И пахнет мертвою травой. О, месяц, розовая рана, В моем саду закровоточь, Со мною ночка Аримана, Его мерцающая дочь. Ее как скрипку зацелую, Узнаю песни вязкий хмель, Я вспомню хаос, ночь былую В цветах исчезнувших земель. Там ветер необыкновенный, Какой бывает лишь во сне, Качает голубые вены Как ветви вечности во мне.

 

"Я знаю, знаю: дети вы..."

 

Я знаю, знаю: дети вы, Боитесь розовой геенны, Для вас в туманах синевы Закрыт паноптикум вселенной. И вход в него для вас не прост, И входа нет на свете строже, Колючей проволокой звезд От суеты он огорожен. Вон тени вытянулись в ряд У бронзовых ворот заката, Все ждут пока не отворят, Уж небо низко и покато. Но мне вручили тонкий ключ, Я за ворота проникаю, Мне ужас бездны не колюч, И с песней я иду по краю. А вы, вы не раскрыли глаз, Вы кинулись назад как дети, Увидевшие в первый раз Сеанс мелькающих столетий.

 

"У владыки людей Соломона..."

 

У владыки людей Соломона Было юных цариц шестьдесят, Но томил его неугомонно Суламифи газелевый взгляд. Он забыл о трехбуквенном перстне, Он прекрасно пергамент зажег, И сгорел на костре Песни Песней Наслажденья вкушающий бог. У владыки чертей Асмодея Было столько же милых старух, Столько ж бабушек талмуда умных, Где на столбиках корчится дух. В них раввины, от споров седея, Роковую вонзали иглу, Но средь жен своих свято-бесшумных Возлюбил Асмодей Каббалу. В каждой букве он бога заставил Шевелить вечной тайны лицом. От любви человеком стал дьявол, Человек стал геенны жильцом.

 

"На черном дне огромных глаз..."

 

На черном дне огромных глаз, Как звезды светлых и холодных, Храни взаимности запас Для сумасшедших и голодных. И я приду к тебе, приду, Как ты не раз, не раз хотела, И буду я просить в бреду Кусочек трепетного тела. И страсти странный карандаш Твои сгустит крутые брови, И ты мне трепет весь отдашь, По приказанью знойной крови.

 

"В твоих глазах горят бериллы..."

 

В твоих глазах горят бериллы, Когда встречаюсь я с тобой. Не оттого ли вечер милый Зеленовато-голубой? Твои плеча светлей омелы, Цветущей первую весну. Не оттого ли месяц белый Я полюбил и не усну? Ты не моя жена – чужая. Всю ночь, всю ночь не оттого ль, Как соловей не умолкая, Пою печаль свою и боль?

 

СКРИПКА

 

Ты бездна земная, но песни Там вьются назло небесам, Такой смастерить еще скрипки Не мог Страдивариус сам. Шопен серенады прелестней Еще не придумал, чем та, Когда с твоих губок улыбки Мои выпивают уста. С египетской скупостью гордой Исполнены груди грудей, Грозит неизбежное счастье На выпуклой ножке твоей. Но лучшие в мире аккорды Я слышу над сердцем твоим, Когда мы в скрипичные части, Что мастером скрыты, летим.

1918

 

"О, ты одна из тех блондинок..."

 

О, ты одна из тех блондинок, Из-за которой я готов Пойти с врагом на поединок И умереть среди цветов. Но лучше мне остаться вживе, Чтоб миру каменному петь, Что солнечной змеи красивей Твоей косы литая плеть. Но, может быть, и песен лучше – Отвага светлая – расплесть Огонь косы твоей дремучей И взять, что в женщине лишь есть.

 

"У вас тяжелая душа..."

 

У вас тяжелая душа И тело легкое как дым, А я, по-вашему, паша, Востоком пьяный золотым. И я хотел бы встретить вас Купчихой русской, золотой, С вином качающихся глаз, С метелью белой под фатой. Я разорвал бы ту фату, В метель пошел бы я гулять, За то что сердцем я цвету, И снится мне любовь опять.

 

"И тела розовая тьма..."

 

И тела розовая тьма, И голубой фарфор белков. Мне ясно снятся терема, Московский снится мне альков. И ты красиво там грустишь, В цепи томишься кружевной, И реет ночи древней тишь И в грудь, и в плечи бьет луной. О, если б нынче та пора! Я был бы первый твой герой. Порой ты, как сестра Петра, Как Годунова дочь, порой

 

"Под лазурью выцветшей..."

 

Под лазурью выцветшей В дикой стороне Будь моей владычицей И приди ко мне. Слышу лунный реквием, Над могилой жду, Голубые ветки ем В розовом аду. Ты идешь, из бархата, Из улыбки шаг, А на мне распахнута Липкая душа. Блеск во мне, роса во мне, То белки твои. Я в белейшем саване, В лепестках любви.

 

КАЗНЬ

 

I

 

Десятки лет мы казни ждем, Приговоренные заране. Нас дни секут косым дождем. Десятки лет мы казни ждем. Пред нами вырыт водоем, – Творец-палач, твое старанье. Десятки лет мы казни ждем, Приговоренные заране.

 

II

 

Народы пьяные шумят, Бряцая золотом и ссорясь. Венок певца давно помят. Народы пьяные шумят. А я влюблен от губ до пят, Любимых глаз мне светит прорезь. Народы пьяные шумят, Бряцая золотом и ссорясь.

 

III

 

Куда уйти от тишины, Скелетом времени стучащей? Ночами нас тревожат сны. Куда уйти от тишины? Ее тоскою мы хмельны, Когда проходим голой чащей. Куда уйти от тишины, Скелетом времени стучащей?

 

IV

 

Мы пьем закатное вино, Мы бесу розовому братья. Нам отрезвленье не дано, Мы пьем закатное вино. И мы мгновение одно Берем у смерти, годы тратя. Мы пьем закатное вино, Мы бесу розовому братья.

 

Фазы спутника

 

"Поцеловать тебя не сметь..."

 

Поцеловать тебя не сметь. Пустынна площадь рынка, В сухой пустыне бродит смерть, Сухая бедуинка. Твой призрак легкий и пустой В плаще полупрозрачном Снует веселою мечтой В моем уюте мрачном. Всё тот же вольный как живой Ты песню строишь пышно, Ты шлешь нам крик, подарок свой, А нам его не слышно.

 

"Вокруг земли, которой нет..."

 

Вокруг земли, которой нет, Чей только отблеск мной созерцан, По приказанию планет, Луной неверной бродит сердце. Оно меняет смутный лик. Он заострен, не трогать грани. Лишь тот, кто в мире был велик, Тот знал, как лунный коготь ранит. И в мире вянет виноград, И умирает запах нарда, И был как я закату рад Мой вечный прадед Леонардо. Он Монну Лизу прятал так От мира, солнца и соседей, Что говорил о нем простак, Что льет он золото из меди. И в мастерской молчала мгла, Лишь мастер знал, кто дышит близко. Но пыльный полог содрала Рука развратного Франциска.

 

"Рифма редкая, за косы..."

 

Рифма редкая, за косы Я тебя приволоку, Чтобы звон свежеголосый Ты влила в мою строку. Будь моей подругой близкой, Ребра строк моих точи, Чтоб в веках – как обелиски, Чтоб в мгновеньях – как лучи. Сердце в пепел, но из пепла Птицей вспыхивает вновь, Чтоб в огне росла и крепла Металлическая кровь. Каждой жилки коридорчик Полон красною толпой. Кровь бунтует, трупы корчит, А живые скрылись... Пой...

 

"Как жаль, над вами я не ник..."

 

Как жаль, над вами я не ник, Свинцовые страницы книг, И к чтенью, медленному чтенью, Страдаю с детства гордой ленью. Я разрезал не раз, не раз Янтарный том как плод преспелый, Но муза легкая мне пела И песнь бросала в пасти глаз. И нет, не я, она, она Своими тонкими руками Бумагу претворяла в камень, Ласкала лепестками сна. Зачем, зачем, – я каюсь ныне, – Я сердцем собственным был сыт? Ужели жаждущих в пустыне Слюна скупая утолит?

 

"Толпятся дни туманным роем..."

 

Толпятся дни туманным роем, Горит зари печальной флаг, И мы с безумным смехом строим Огромный светлый саркофаг. И голубые трупы бревен Веселым будим топором, Чтоб каждый угол свят и ровен Был в рыжем срубе гробовом. Он будет как закат огромен, Бои не вспыхнут из-за мест, И в тишине, как в древнем громе, Увидим тот же меч и крест.

 

"Колчаном чудным ополчу..."

 

Колчаном чудным ополчу Неумирающую душу, И легкий знак я дам лучу И купол бытия разрушу. И телеса нагих богинь Тысячелетней вспыхнут данью, И не «да будет» – крикну «сгинь» Бессмысленному мирозданью. Пусть мрак под властью колдовской Еще морозней и пустынней, Пусть вечная душа тоской Как черной красотой застынет.

 

"От двух Европ до трех Америк..."

 

От двух Европ до трех Америк Ты растянулся, сумрак мой. Лишь молния тебя измерит Позолоченною тесьмой. И продиктует гром сердитый Свой непрощающий закон, Чтоб вечным другом Афродиты Я в наказанье был рожден. Из пены времени, из камня Застывшей земляной волны, Среди морозного сверканья Настороженной вышины. И в коридорах узких улиц Ищу я вас, глаза без дна. У двери буду караулить, Откроет, может быть, она. Но тщетно, с каждым веком меньше И ниже, ниже гордый взгляд. Лишь восковые манекенши Из парикмахерских глядят. О, женщина живая, где ты? Не по тебе ль тоска веков? Желтеет мрамор, в прах одетый, Зовет нас темный твой альков.

 

"Я мрак вселенной опоясать..."

 

Я мрак вселенной опоясать Хочу орбитой роковой. Душа, как хищная неясыть, Не утоляет голод свой. И жестко, жестко оперенье Отягощенных тьмою строк. По круговой большой арене Меня ведет с улыбкой рок. И звезды прячутся и свищут, Лучами раздирая рты. О, где найти такую пищу, Чтоб крикнуть просто: хлеб мой, ты!

 

"На растерзание ребенку..."

 

Т.Ш.

На растерзание ребенку Я книгу мук своих отдам, Я зацелую ту ручонку, Что разорвет их пополам. Мой белый бархатный звереныш, Я от тебя не отойду, Пока глазенки не уронишь В моем ликующем саду. На солнце так блестит твой бархат, О, то не солнце, это я, Мой синий небосвод распахнут, И солнцем грудь видна моя. Малютка, на, бери скорее И на кусочки разорви, Мои лучи тебя согреют Теплом неслыханной любви.

 

"Я говорю с огромными ветрами..."

 

Я говорю с огромными ветрами, Волнующими звездные поля, И Джиокондой в золоченой раме Поет старинная душа моя. У пресмыкающихся полдесятка Белесых чувств, пять клавишей искусств. Душа лишь чует, как целует сладко Зазвездный вихрь ее багряный куст. И щупают слепцы льдяную раму И не горят улыбкой золотой, Как в паутине трещин темный мрамор Великолепной флорентинки той.

 

"Знаю девушку худую..."

 

З.С.

Знаю девушку худую, Омраченную всегда, Я ничем не расколдую Скрытого ее стыда. Он, быть может, тот, который Тайну рая развязал. Никнут веки, словно сторы Именитых темных зал. Кораблями бродят думы, Об утесы бьют кормой, Волны ветер мнет угрюмый... Ах, когда бы грудь волной!

 

"Вздыхаем часто мы, и «так-с», и «так-то-с»..."

 

С.А.

Вздыхаем часто мы, и «так-с», и «так-то-с» Разочарованно мы говорим. Душа – песок, и там кровавый кактус, И там арена, цирк и пьяный Рим. И, если церковь на Москве мы встретим, То не находим в сердце крепких слов, За то, что пахнет Александром Третьим От позолоты сонной куполов. Мы рифмы старые сейчас калечим, Для крыльев ноги отрубаем их, Чтоб слово уносило нас далече, Чтобы кричал с вершин орлиный стих. И эхом разрастается упругим В ущельях мозговых вершина та, И по страницам роет полукруги Змеиных строк стальная нагота.

 

"Мне нравится медлительный твой сказ..."

 

Н.М.

Мне нравится медлительный твой сказ, Как древний мед, сгущенный и тягучий, И поворот монгольских этих глаз, И этих скул задумчивые кручи. Змеею прохладительной восток Вплетен в твои пленительные строки. Ленивых рек в них вижу я поток, И зорь пустынь в них замысел высокий.

 

"По воле рифмы ковкой и богатой..."

 

По воле рифмы ковкой и богатой Твой парус режет бурю и грозу. А я взлюбил жестокие раскаты, И глыбы туч строками я грызу. Звенят зарниц платиновые бранши, Одежду новую земле крою, Чтоб увядал закат не так, как раньше, Чтоб день иначе цвел в родном краю. По нитке ты развязываешь узел, А я его как Александр – мечом, Моей завоевательнице-музе И конь, и колесница нипочем.

 

"В такую мглу и глушь сырую..."

 

В такую мглу и глушь сырую Возьму перо я, но в бреду Я никого не обворую, А самого себя найду. Быть может, нового героя Создам без Рима и гусей, Иль вновь понадобится Троя И хитроумный Одиссей. У строф строжайших есть проломы, И я через проломы те Введу коня тропой знакомой, Коня с героем в животе. С живыми факелами смеха Оттуда вылезу я сам И побегу легко как эхо По переулкам и садам. Там пусто, никого в живых нет, В гареме спит их старый князь… И Троя мраморная вспыхнет, Чтоб Илиада родилась.

 

"Опять в цветах знакомый челн..."

 

Памяти Брюсова

Опять в цветах знакомый челн Готов к отплытью в край незримый, Рояль по каплям грусть прочел О том, что люди – пилигримы. О том, что бродят по мирам Они с зажженными глазами И оставляют здесь и там Свой след горючий и упрямый. То звон не клавишей, а волн, Реки подземной гул глубокий… Ему мечта была как вол, Пахал он каменные строки. И он работать заставлял, И сам затепливал он страсти. Раскройся, круглая земля, Прими того, кто звался мастер.

 

ЗАВЕЩАНИЕ

 

Отправьте мой труп в крематорий И пепел серебряный мой В морском схороните просторе, Смешайте с подводною тьмой. Портрет мой в музее повесьте Средь рыцарей тучных и дам, Пытайтесь в пустынях известий Моим поклониться трудам. И вспыхнет в эфире нирвана, Взлетит голубая кровать, И буду я демоном рваным Ко встречным мирам приставать: Глазами пустыми не мерьте, Бродил я, бродить буду впредь, Подайте мне капельку смерти, Я снова хочу умереть.

 

"В глубокой памяти лежит Египет..."

 

В глубокой памяти лежит Египет Как Нила голубого узкий гроб, Самум времен песками не засыпет Его таинственных змеиных троп. Там предок мой босой и загорелый Для пирамиды делал кирпичи, А солнце в спину посылало стрелы И золото в заспинные бичи. Но вечная Изида страсть коровью Доныне льет из темноты веков И обжигает африканской кровью Наш европейский ледяной альков.

 

"Звучат прозрачные колосья..."

 

Звучат прозрачные колосья Моих волнующихся строф Средь пустоты и безголосья В дыму и пепле катастроф. Мужчина-ветер, крепкий ветер Нашел в странице борозду, Цветут слова, звенят и светят, Похоже слово на звезду. О, зерна мира, вам спасибо За мудрый порох ваш седой, Строфой взорвались вы красиво Над сокровенной бороздой. Быть может, много, много зерен Ронять в страницы суждено, Пока не выдохнутся зори, И мир не упадет на дно.

 

"Я выглянул из глубины..."

 

Я выглянул из глубины Как населенный материк, Во мне леса расплетены, Там птичий смех и зверий крик. Шумит деревьями кругом Высокий папоротник там, Лучи танцуют босиком По кружевным его листам. И мудрая как смерть змея Струится тихо меж камней, У ней стальная чешуя, Глаза зеленые у ней. И где бессменная весна, Где пьяный пальмовый уют, Там диких мыслей племена Друг другу яд и стрелы шлют.

 

"Я знаю, будут эти годы..."

 

Я знаю, будут эти годы, Я буду жечь тебя везде, Твои коротенькие оды, Твои моления звезде. И как Некрасов, где ни встречу, Тебя я вырву из руки, Чтоб кинуть в огненную сечу Твои страницы-лепестки. И лишь безжалостные други Тебя на полках сохранят, Мой первый голос неупругий Им будет жечь глаза как яд. А я торжественный и строгий, Сегодня недовольный той Вчера лишь найденной дорогой, Взойду по лестнице крутой. Взойду туда, где так высоко, Что больше нет уже дорог, Где месяц как янтарный сокол На голубой охоте строк.

 

"Увянет столп огня туманного..."

 

Увянет столп огня туманного, И в ночь блестящую как миг Перепишу себя я наново И уничтожу черновик. Обыкновенной крепкой поступью Пойду к земному рубежу. Нектар властительный я просто пью, Так вопрошающим скажу. Я выгну выпуклее паруса Пустыню лунного чела, В пустынном сумраке состарюсь я, Но будет старость мне светла. И скажут, был таким напористым И мудростью теперь остер. Так не трещит, пресытясь хворостом, Согревший путника костер.

 

"Растет, растет железный ропот..."

 

Растет, растет железный ропот, Асфальт седой насквозь прогнил, И фокстротирует Европа, Качая женщин как огни. И революции боятся Берлин и Лондон, и Париж… Ланита римского паяца, Не ты ль пощечиной горишь? О ты, изрытый морем Запад, Ты держишь в скрюченных перстах, Как подагрическая лапа, Свое отчаянье и страх. А я у Азии-толстушки Снимаю комнату свою, Мне снится Африка, где Пушкин Бродил в торжественном краю. И древний хаос, хаос древний, Кому созвездья – кандалы, Я воспеваю всё напевней Средь надвигающейся мглы.

 

"Зазвените, строки золотые..."

 

Зазвените, строки золотые, Слово, птица вольная, не трусь, Облети ее с телег Батыя До кремневых башен, эту Русь. Помолись крутым тягучим карком Над коньками кукольных царей, В ледяном их доме, злом и жарком, Самоваром песню разогрей. Пусть та песня говорит как ветер, Ведра удали вскипают пусть… Ни в одной стране на белом свете Так на радость не похожа грусть.

 

"До ряби строф ты мной созерцан..."

 

До ряби строф ты мной созерцан, Вооруженный блеском свет, В плену мерцающего сердца Сгнивает ум, таков поэт. И скука, пламенная скука По холоду каких-то правд, Мне звездным шепотом: а ну-ка, Создай невиданный ландшафт. Деревья новые наполни Нездешней влагой голубой, Арканами каленых молний Лови глаза и громом пой. Но над толпой не издевайся, Не говори: она слепа. Не то… начнется катавасья, Поколотит тебя толпа.

 

"Во мне ночами разбираться..."

 

Во мне ночами разбираться Пииту будущих времен, В невольный звон аллитераций Невольно будет он влюблен. Среди слогов неразберихи, Поднявши палец к небесам, Найдет неслыханный пиррихий, О чем не ведал мастер сам. И про себя он скажет: я бы Писал анапестом скорей, Но так всегда, влюбленный в ямбы Не презирает и хорей. Возьмет чугунный амфибрахий, Которым можно мир столочь, И за свои длинноты страхи Его объемлют в эту ночь.

 

"Волны – строки, мели – рифмы..."

 

Волны – строки, мели – рифмы, Срифмовал Творец-Чудак. Попадем с тобой на риф мы, Если в самом деле так. Наша старенькая шхуна Разлетится в пух и прах, Будем лакомы бурунам И акулам на пирах. Суша – проза, суша крепче, Но Творец морями – свет. Мне душа неслышно шепчет: Ах, зачем он был поэт!..

 

"Не знал ни пота, ни испарин..."

 

Не знал ни пота, ни испарин Я за работой звуковой. Я между строф бродил как барин, Простор обозревая свой. И рожь вселенной колыхалась, И звезды голубели в ней, И облаков клубился хаос По черепам прошедших дней. Их там лежало без предела, И лоб у каждого разбит, И ночь огромная глядела Из провалившихся орбит. И шевелилось слово робко В утесе розовом виска, И на плечах тряслась коробка, Где билась пленная тоска.

 

"Была больная и рябая..."

 

Была больная и рябая Ты от когтей придворных свор, Великий страх царям вшибая, Тебя дробил за вором вор. Топор твой был разнообразен, Палач твой весел был и пьян… Перекрестился Стенька Разин, И поклонился Емельян. Был твой Борис гостеприимен, Визжала кость под зубом пил, И не один печальный Пимен Пергамент правдою кропил. И черепа дешевле крынок, Стучит, стучит сухой затвор. И где казнили – нынче рынок, И мелко стало слово: вор.

 

К АНТОНИЮ

 

Знаменит ты, мой Антоний, На весь мир прославлен ты. В золотом ночном притоне Пьют вино твое плуты. Все, кто слушает впервые Строфы гордые твои, Опускают тяжко выи, Умирают от любви. Шлют прозрачные приветы Мне глаза прозрачных дев, Рукоплещут мне поэты, Глухоту преодолев. Ты прекрасен, мой Антоний, Не одной лишь красотой, В темный мир потусторонний Ты ушел не холостой. Знать, недаром, не пустынно В знойный день ты сотворен. У тебя три славных сына: Зигфрид, Марий и Нерон.

 

ЛУНА И СЕРДЦЕ

 

Есть миры, у них четыре Или три луны иль две, Там объятья жарче, шире На серебряной траве. И сердец число такое ж Там в груди устроил бог, Ты ж на грудях храмы строишь Двух иль трех иль четырех. У планеты нашей тоже Были две луны, когда Мы в лягушек пестрой коже В тине квакали пруда. Целых сердца два стучали, Барабанных палок две, По душе у нас, печали Чтоб не снилось голове. Сразу мы двоих умели Полюбить навек тогда, В сложной сладости похмелий Мы не ведали стыда. Но одна луна увяла, Стали падать лепестки, Метеоры карнавала Именинницы-тоски. И теперь одной луною Ты нам, небо, льешь зарю, Но за то, что сердце ноет Лишь одно, – благодарю. Любим ж не одну, напротив Даже больше чем, когда Плащ лягушечьих лохмотьев Нам накинула вода. Нам спины кусочка мало На пиру, где стол – кровать, Тело всё до дна бокала Нам блаженство выпивать. С кровью пенной, со слезами Меж тончайших наших струн Разыскали в сердце сами Лепестки мы новых лун. И, быть может, то не скоро, Но то будет, – от вина Разлетится в метеоры И последняя луна. Лепестками будут плавать В ночь глухую, и цвести Будет сладко ими заводь Вместо сердца там в груди. Там пред смертью будет плакать Лебедь розовый любви, Небеса в земную мякоть Звезды вывалят свои. Будет жизнь – струны лишь трепет, Будет жизнь – соитья дрожь, Миг лишь, миг ее нам слепит, Но тот миг на луч похож!

Май 1920

 

"Не певец такой-то масти..."

 

Не певец такой-то масти, Льющий звуков благодать, – Я хочу быть страшный мастер, Я хочу вам хаос дать. Не священная водица, В бездне хаоса – вино, Сединой вино гордится, Древним золотом юно. Ваших душ литые чаши Я наполню тем вином, Виночерпий величайший Буду я в краю земном. Вы почуете зачатье Веселящихся миров, До созвездий раскачайте Человеческий покров. И когда родится слово, Замычите, строки, вы, Что в пещеру тьмы лиловой Принесли дары волхвы.

 

"Как накрахмаленному негру..."

 

Как накрахмаленному негру Мне было тесно и смешно, Я в группах был, и был я вне групп, Я воду пил и пил вино. Но оставался всюду трезвым, – Мне хаос пел с пустого дна. Мы отказали наотрез вам, Содружества и ордена. С востока мы пришли на запад, Мы беспощадны как восток, Ваш темный храм для нас не заперт, Наш пламень весел и жесток. Всё, всё, что свято сберегли вы, Чем лиры пенили и рты, Схвачу как варвар горделивый Для благодарной простоты.

 

"Прощайте, гордые как трупы сны..."

 

Прощайте, гордые как трупы сны, Опять клубитесь в ледяном просторе, Вас типография, как крематорий, Сожгла до пепла черной тишины. Страницы-урны до краев полны. Шум вечности, которому мы вторим Враждой времен и блеском их историй, Впитали вы дрожанием струны, Теперь свой темный трепет всем кричите. Быть может, в мире нет вас нарочитей, Торжественнее вас, быть может, нет. Иль, может быть, вы строк иных зачаток? Мне всё равно, во мне печаль планет И боль непоправимых опечаток.