Зазвездный зов. Стихотворения и поэмы

Ширман Григорий Яковлевич

АПОКРИФЫ (лирическая трилогия). Ленинград: Издание автора, 1927

 

 

Эпиграфов собственных груда

 

…вытянулись трубы, Кирпичной кровью налились. …………………………………. Ветер, ветр, поэтический пес На луну завывает на каменной площади. ……………………………………………… Вон фонарь, как одуванчик, Пух спустил по мостовой. ……………………………… Пара глаз – замочных скважин, Два затвора хладных век. Вот и всё. Как был отважен Тот, кто звался: человек. ……………………………….. Два вечных палача в рубахах там Из заревого кумача. Восток и Запад. Кроют бархатом, Да рубят со всего плеча. Машина тишины …И пролилась на эпос зябкий Лирическая теплота. ………………………………… Лукавство звезд предам перу. ………………………………… …И мирозданья смысл жестокий В меня глядел из-за кулис. …………………………………. …На корабле земли высокой мачтой Хочу скрипеть с веселым флагом дня. Карусель зодиака …А утром я покорен временам, Иду на службу…… ………………………………….. Мы бронзовые люди – могикане, И вымираньем знамениты мы. Клинопись молний …Так я гляжу на пестрый купол свой И хохочу…… ……………………………………….. ……О, будь росой сыра, Строка моя…………….. Созвездие змеи …О, хвоя вечности, ты никогда Не осыпаешься…… …Он бродит за оградою чугунной Молчания и, слух насторожив, Он слышит, как в веках ликуют гунны. Череп …И в Индии, в Египте фаллос, Что католический исус, Благословлял поля………….. …………………………………. Да будет свято слово. Запоэма

 

Увертюра

 

Факелы в глубоком мраке, Ад пылающей смолы, Машут розовые маки, Пышут рыжие орлы. Оживают сталагмиты, Пляшет пламя, злой народ. Круглый мир – полураскрытый Огненно-колючий грот. Осторожно. Там озера Полыхают в пустоте. Их вода красней позора, Точно кровь – озера те. В них вливаются, пьянея, Рокот рек и ропот лир. Дева рыжая Огнея Обнимает скорбный мир.

 

Часть первая

 

ЕРЕСЬ ТРИЖДЫ ЛОЖНАЯ или ЕРЕСЬ ЕЩЕ НЕ СОЖЖЕННАЯ или ЕРЕСЬ МУДРСТВУЮЩИХ ЛУКАВО

 

"Судите меня, знатоки-буквоеды..."

 

Судите меня, знатоки-буквоеды, В клокочущем слове ищите греха. Я мастер, узнавший всю горечь победы, Объевшийся мясом собачьим стиха. Привинчены строфы зубами созвучий К морозному мрамору белых страниц, И воздух суровый, как ветер, певучий Жестоко закован в утесах границ. Он дико рыдает в объятьях ущелий, В эпитетах темных задумчив порой… Но нет, сквозь игольное ухо и щели Не высунет голову хаос сырой. И жадно грызет он гранитные стены, Царапает бездны зеленую медь, И пляшет метель полыхающей пены… А мастер стыдлив и не хочет шуметь.

 

"Я две зимы, два долгих лета..."

 

Н.А.

Я две зимы, два долгих лета Святую вольность презирал. С тобой, бестрепетная Лета, Я как с любовницей играл. Грешил сонетами велико, Не мог я Данта позабыть. Я даже раз сказал «музыка», Чтобы торжественнее быть. Высокий стиль средневековый, Тянувший землю к небесам, И на меня надел оковы, И стал готическим я сам. Я запад пел в огне востока, Но никогда я не был пуст. Враги бранили нас жестоко С пушистой пеной вражьих уст. Один с перстами на костяшках Просил от смерти страховать И, одолев два тома тяжких, Упал, бледнея, на кровать. А я, я тоже стал жесточе, Схватив за гриву быстрый стих, Чтоб враг не смог расправить очи, Чтоб слабый крик его затих.

 

"Пространство, музыку твою..."

 

Пространство, музыку твою, Твоих туманностей сплетенья Глазами жадными я пью, И шумно рад я бытию, Как рады птицы и растенья. И дар веселый, слова дар Я чувствую как жизнь вторую, – В тебя я верую, нектар, Ты крепок оттого, что стар, И на Олимпе я пирую. Толпы вопящей гул и бред Сюда заносит ветер нищий, И я, возвышенный поэт, Смеюсь над воплем низких бед В тиши богов, на их кладбище. Я по гробницам их влачу Свой плащ, тревожу ржавый цоколь, Срываю с мрамора парчу… Отсель как римлянин кричу Презрительное слово: прокуль.

 

"Четыре скелета, одетые в пламя..."

 

Четыре скелета, одетые в пламя, Что двигатель первый для звезд изобрел, Меня веселят золотыми крылами, – То лев, человек, и телец, и орел. Я не был на острове в море зеленом, Я не был в долине библейской реки, Но вижу я кости в дыму раскаленном, Колючие ребра, хребты и клыки. И слышу я клекот, и рык, и мычанье, – То прет из утробы разумная речь. Две тощие тени в мече и колчане Ее стерегут, но не могут сберечь. Колеса рокочут и в вихре грызутся, И каждое пышет, что камень топаз, И в свитке лазури, как буквы безумца, Разбросаны бездны пылающих глаз. Попробуйте, боги, воскреснуть принудьте Обросший легендами мира погост. Пусть время угаснет, но в смутной минуте Я блеск сберегу этих крыльев и звезд.

 

"В прозрачном сумраке нирваны..."

 

В прозрачном сумраке нирваны Сиянье лунного столпа. Плывут к стране обетованной Апостольские черепа. Песок опаловой пустыни Течет меж пальцев грубых ног, Течет звезда в пустыне синей, Творца качается венок. А впереди лучисторогий Веселый старец Моисей, Он сам не ведает дороги, Единственной в пустыне всей. Плывут апостолы на запад, А думают, что на восток. Гниющих солнц холодный запах, А не лучей встает поток.

 

СТАРИК Из В. Гюго

 

Вот вам за ночь Варфоломея, За альбигойцев, за Моле, – Кричал старик, погибель сея По взрытой яростью земле. Высокий, злой, седой и синий, Как факел ужаса, худой, Он плыл, роняя бурый иней, Качая длинной бородой. Она вбирала кровь, твердела, Отяжелела, слиплась вся, А он творил святое дело, Рубил, ругая и тряся. Он с каждым днем судил суровей, Его крутились прутья жил. Стакан живой кудрявой крови Мадам Сомбрейль он предложил. И сирый свой народ и вдовий Кропил он кровью и бесил, Когда без головы, без сил Упал шестнадцатый Людовик.

 

"Веселый век суровости полярной..."

 

Веселый век суровости полярной, Два полюса отведал Амундсен, Объял поэтов штиль эпистолярный, Смятения и натиска взамен. Кто матери, кто Горькому, кто милой – С оплаченным ответом письма шлют… Безбожник я, но «господи, помилуй» Шепчу невольно, как Везувий, лют. Я на поклон иду походкой кроткой В печальный склеп, где в воздухе гнилом Оброс угодник жидкою бородкой И высохла улыбка под стеклом. В заплатах пестрых тощая Европа. В британском фраке длинный Дон-Кихот С моноклем на скуле питекантропа В далекий собирается поход. В Ливонском крае, в крае Прибалтийском Живут оруженосцы у него, Их будит он, блестит стеклянным диском, Приказывает верить в торжество. А там, где зло, в бунтующем Бедламе Доступен каждому великий склеп, И, вея деревянными крылами, Гиганты перемалывают хлеб.

 

К ЗАПАДУ

 

До конца еще не солган Этот вымысел случайный. Нам завещаны надолго Неразгаданные тайны. Звезды пестры и крылаты, А луна бледней бумаги. Теребят свои халаты Чернокнижники и маги. В колпаках остроконечных Звездочеты и уроды, Мастерами дел заплечных Управляются народы. Не пробить прозрачной лирой Черствой кожи их слоновой. Ты к могилам апеллируй, Потрясающий основы. Мертвецов сухих измучай Музой яростной и щедрой… Не забудь, на всякий случай, Сервантеса-Сааведры.

 

"Романтиками всех времен..."

 

Романтиками всех времен Маститый месяц уважаем, И берег Леты заклеймен Скелетов мрачным урожаем. Их мясо вымыла молва И унесла в воронку ада, И в мире умерла баллада И в книгах выцвели слова. Лишь месяц дряхлый седовласый, Маститый месяц меж ветвей Еще плывет, и соловей Под ним всё те же точит лясы. Куда зовет певец веселый, Кого целует громко он? Ужель старинные костелы Еще умеют плавить звон. И к медной жаждущей гортани Еще язык их не прилип В железный этот век восстаний И женственно цветущих лип. Я не забуду бледной Вислы, Она милее Леты мне, – В ее росе, в траве отвислой Узнал я счастье на земле.

 

РЕЧЬ ПРОКУРОРА

 

Я против пара протестую, Поработившего пространство И время на путях седых. Люблю я древнюю, простую Воловью упряжь, и убранство Коней, и добрый конский дых. Шипящий пар, густой от злобы, В потливый поршень колотящий, Твоя постылая пора. Твой длинный поезд меднолобый Змеею раздирает чащи, И города, и хутора. И трением курчавой шерсти О желчные крутые смолы Был вызван дух могучий гроз. Захвачен был он без треперстий. Катушкой скрученный, веселый, Он силу пара перерос. И струны черные завыли, Отяжелевшие от тока. То негодуют провода. О, руки музыки, не вы ли Вцепились песнею жестокой В систему нервную труда. И я ночами негодую. Мне светит лампочка пустая. То мертвый глаз былой грозы. Я прокурор планет, в седую Историю гляжу, листая Веков преступные азы.

 

"Ценят нас за нашу пену..."

 

Ценят нас за нашу пену, За кривой кровавый рот, За ветвящуюся вену, Из которой сок течет. Нас на желтую арену Выгнал жаждущий народ. Тяжелы немые гири, – То столетья да миры, Что висят на тонкой лире С незапамятной поры. На веселый пир валькирий Мы несем их как дары. Плеск взлетающих ладоней Иль безмолвный знак: добей. Это смех потусторонний Над земным огнем скорбей. Это в розовой короне И патриций, и плебей. И в тот час, как придут наши На последний пир и суд, Будет мир сильней и краше, Будет мрак прозрачно-крут. Облака закатной чашей Никого не обнесут.

 

"Как части машин в знаменитом Детройте..."

 

Как части машин в знаменитом Детройте, Вселенная плавно и точно течет, – Вы Форда, поэты, читайте и стройте И знайте секундам размеренным счет. Старинные танцы танцуйте почаще, Чтоб мышцы запомнили прочный размер, Как тот, что качался над кедровой чащей, Когда по ней шел полупьяный Гомер. Чтоб слово текло как веселый конвейер, Несущий трудящимся звезды колес, Чтоб слово дышало как розовый веер И холодом свежим на кожу лилось.

5/февр. 1927

 

"Никто ничего не понимает..."

 

Никто ничего не понимает. Как череп живого барана, Горячую землю ломают Под грубую бурю барабана. Под круглые звуки барабаньи Огонь раздувают народы, Готовят багряные бани Во имя голубое свободы. Поэты притихли, пригорюнясь, Не буйствуют гневом да бранью, Зовут невозвратную юность, Пощипливают жилу баранью. Вы, кроткие жены Аполлона, В хитоны закутайтесь туже, – Пустеет высокое лоно Под стрелами неслыханной стужи.

4/4 1927

 

"Напрасно ты вдыхаешь бытие..."

 

Напрасно ты вдыхаешь бытие В поэму гениальную вселенной. Не признают тебя, творец надменный, Оспаривают авторство твое. Созвездий золотые шестерни Работают, и движутся планеты, И человечьи руки их воздеты, Ладони шевелятся, как огни. Хватают время руки человечьи, Ломают голубую пустоту, В орбитах костяных косятся свечи Под ветром, что целует на лету. Под ветром, что поет, не иссякая, Глубокую поэму бытия, И я ломаю ночь земного края, Как парус белый расправляюсь я. И в черный час, когда я онемею И поневоле будешь признан ты, – Я упаду с поэмою твоею В прожорливое пламя пустоты.

 

"Был порох выдуман, и спрятан в погребах..."

 

Был порох выдуман, и спрятан в погребах Пудами мертвыми родитель ураганный. Так музыку свою в угрюмые органы Когда-то заключил великолепный Бах. Был найден наконец таинственный металл, Что жег алхимика прокопченную лампу. Лучи энергии чтоб он не разметал, Был похоронен он в гробах свинцовых ампул. Так складываю я в строительном аду Живые кирпичи… Как ибсеновский Сольнес, Воспоминаньями я в тихий час наполнюсь И в мертвой юности возмездие найду.

 

"Арканом строк пленить планету..."

 

А.Б.

Арканом строк пленить планету, Надламывать материки, Древней которых в мире нету, Резцами рыщущей руки. Европу, полную врагами, Юродствующую мечом, Боднуть азийскими рогами, Емелькой вспыхнуть Пугачом. Лучистых крыльев распростертье Обнять как ночь, как сон, как смерть. Могучее безмолвье смерти Уметь над жизнью распростерть.

10/ноябрь 1926

 

К БОГУ

 

Над этим рокотом кипучим Неунимающихся вод Мы лабиринты слуха пучим, Поэт, убийца, скотовод. Не верим розовому раю Твоих смердящих потрохов. И любят боги пастухов И земледельцев презирают. Клейменный ярким ярлыком, Я в землю Нод ушел в изгнанье… Где брат твой, Каин, – мне заране Твой хриплый баритон знаком. Закон диктуешь ты рабу, А я светил сдвигаю диски. Как древний бриллиант индийский, Горит клеймо на темном лбу.

 

"То хлопушка Люцифера..."

 

То хлопушка Люцифера, – Над землей горит века Опрокинутая сфера Голубого колпака. Светит розовое тело Золотого фитиля, То не солнце – заблестела Обнаженная земля. Сладкой страстью пахнет глина, Терпкой музыкой труда. В грудь утеса-исполина Бьет кудрявая вода. Бородой жемчужной блещет, Леонардо бородой, И до звезд угрюмо плещет Океана зверь седой. От Гренландии до Явы Он разъял свои клыки, Тушей рваной и дырявой Разлеглись материки. Запеклись цветною кровью Племена вокруг их жил. Нет конца средневековью, – Воет мастер-старожил. Помнит он погоды мира, Нрав стихий ему знаком. Знать, недаром пот, как мирра, Над крутым его виском. В полотно уходит масло, И цветут гримасы рож, Чтоб в столетьях не погасла Лепестковая их дрожь. Чтоб смеялись мышцы те же В потемневшей глубине, Чтоб язык живой и свежий Шевелился там на дне.

14/II 1927

 

"Грязью ругани облитый..."

 

Грязью ругани облитый, Я горю еще пестрей, Парус пламенный морей. Людям любы только плиты Гробовых богатырей. А живому, молодому Холод славы да хула, Ранний звон в колокола, Да тому проклятье дому, Где беда нас родила. На печи сидели сиднем, Коротали мы тогда В Карачарове года. Долго зрела в мраке синем Наша тяжкая звезда. Мы встряхнулись в час веселый Столкновения стихий. Смерть костлявую сохи На все муромские сёла Прославляли петухи. Мы проснулись в час великий. Поле. Столб. Дороги две. Конь, как вкопанный, в траве. Напророчили калики Гибель вражьей голове.

12/III 1927

 

"Вы не стучите в мастерскую..."

 

Вы не стучите в мастерскую, Для вас я не открою дверь, За дверью этой я ликую, Как изумленный первый зверь. Я утаил от вас под кожей Тот первый розовый мороз, Что веял от десницы божьей В недобрый час его угроз. Я мыслю музыкой, соблазном, Поющим мне издалека, И я в блаженстве непролазном, Звезду грызет моя рука. Я трачу годы на камею, На тихий свет глубоких глаз. Я вольный мастер, быть им смею И презираю ваш заказ.

 

"Не возродитель я идиллий..."

 

Не возродитель я идиллий, Не прославляю Моссельпром, – Иные помыслы водили Моим пылающим пером. Я видел: звезд веселых радий Раздроблен в мраморе небес, А на земле, как на эстраде, Бесился вечно-юный бес. Он говорил, что время – ветер, Который весел, пьян и зол… И был красней всего на свете Его краснеющий камзол. Он говорил, что ветер – время, Поющее во всех кустах… И леденил мне лоб и темя Планеты оковавший страх. И я услышал звон великий Веков, кишащих тьмой племен, И вспыхнули мгновенно лики Давно померкнувших времен. Еще не кончен интермедий Парад, и занавес не взвит, Но слышен мощный голос меди В твоем бряцании, пиит.

 

"Сия веселая Россия..."

 

Сия веселая Россия, Звезда суровая сия, На лаврах мертвенных почия, На вас гляжу с надеждой я. На лаврах жесткое веселье, Черно похмелье темноты, Поэт лишь ведал, чем доселе, Отчизна, трепетала ты. В ночи густой, в ночи сорочьей Поэт лишь различает згу, Чтобы погибель напророчить Настороженному врагу. Так вот зачем рыдали ивы, Роняя красную листву, И серп визжал, кусая нивы, И плакала коса в траву. И ветер, ветер нехороший, Что запах смерти в душу льет, Над нашей кровлей, мхом обросшей, Все ночи каркал напролет.

 

"Не по карману мне купить соболью шубу..."

 

Не по карману мне купить соболью шубу, Которую носил российский император И нынче дешево идет с аукциона, Чтоб фонд Республики немного поддержать. Пусть выкупят ее у нас американцы, Закажут пусть для ней торжественное судно И повезут домой и там миллиардершам Показывают пусть седые соболя. Среди сокровищ всех из царской барахолки, Что вытащил народ из кладовых дворцовых, Я выбрал бы теперь лазурные ливреи, Не нужный никому, беспошлинный товар. Я сохранил бы их в шелку и нафталине, И в дни величия их мрачных юбилеев Я многим бы своим собратьям вдохновенным С нарочными, как встарь, учтиво разослал…

12/II 1927

 

"Громовым голосом гроза..."

 

Громовым голосом гроза Еще докладывала нам И молниями диаграмм Еще вгрызалася в глаза. А мы не верили уже В изломанные их черты, Что зыбким золотом мечты Цвели на темном рубеже. А те, что под огнем грозы Позабывали все азы, – Благословили те ее, Нашед иное бытие.

 

"Порфиру черную печали..."

 

Порфиру черную печали Не сброшу с белого плеча, Издревле нам чело венчали Слепые руки палача. Так в дни великого раздора Был в предрассветной тишине Под скорбным небом термидора Гильотинирован Шенье. Гюго бежал на остров дикий И там пятнадцать долгих лет Любил людей, их слушал крики, Чтоб внукам их оставить след. Прочь, сердце, робкое стенанье, Люби, презренья не тая. Да будет плаха иль изгнанье Награда высшая твоя.

 

ПЕРЛАМУТРОВАЯ ПАСТЬ или САРАБАНДА, САКСАУЛ И МАНДРАГОРА или ЗЛАЯ МУЗЫКА

 

"Пусть ученый пишет сухо..."

 

Пусть ученый пишет сухо, Чтоб в поэзию не впасть. Мы вложили наше ухо В перламутровую пасть. Не для нас важна причина, Разлучившая тела. Плачет в уши нам пучина, Долго плачет, как пчела. Как струна, как черный провод, По которому бегут Сквозь седой дорожный холод Дребезжание и гуд. Так рыдает рыбья стая В голубой пустыне вод, Так вселенная пустая На песчинках звезд поет.

 

САРАБАНДА

 

Шум веселый сарабанды Нам желателен и мил. День и ночь нам снятся банды Веселящихся громил. Я и ты, мы суеверны, Бред ученых не для нас. К нам глядит в окно таверны Ослепительный Парнас. Вот хозяин злой и чинный, Он жирнее, чем кабан. Бьют жестокие мужчины В деревянный барабан. Это бочка, мы добавим, Что, конечно, уж пуста. Оттого лихим забавам Не мешает теснота. Льют небритые флейтисты Злую музыку свою. Звуки грубы и когтисты, Я охотно их пою. Я беру струну воловью Вместо шелковой струны, Пусть моей пьянеют кровью В этот вечер плясуны.

 

ТРУБКА *

 

Как головку темной скрипки, Саксауловую трубку Я ленивою ладонью Многократно обласкал. Круглый зев ее глубокий Туго-туго я наполнил Дорогим душистым сеном Золотого табака. Я венчал ее короной Розоватой и зубчатой Из прозрачного металла, Что похитил Прометей. Я горячими зубами Укусил мундштук янтарный, И я слушал, как звучала В нем далекая метель. Та, что слышат звезды моря На утесах под водою В черный час, когда седеют И рыдают корабли. Та, что в раковинах бездны, В перламутровых черепьях, И живой улиткой уха Долго воет и болит. Дым зелеными ветвями Надо мною пышно вырос. У стола стоял я долго И мучительно мечтал. Я качался, мне казалось – Я стою на пьяной рубке, Зацелованный пучиной Волосатый капитан.

5/февр. 1927

 

"Верю розовой горе..."

 

Верю розовой горе, Что влилась в земные горы. Мне поет о той поре Темный корень мандрагоры. Он упорен и могуч, Верно, дьяволом зачат он, И прилипчив, как сургуч, Точно мир им запечатан. Он пьянит и веселит Даже праведных в нирване, Но в безмолвьи бледных плит Он кричит при вырываньи. Посмотри, как волосат У верхушки корень вязкий. Это им напился ад, Чтоб из листьев сплесть повязки. С той поры, как предок мой Опустил стыдливо веко, Наполняться начал тьмой Брат подземный человека. Он двумя ногами врос В мясо мира, в злую глину, Чтоб достать подземных роз Человеку-исполину.

 

"Косые корни саксаула..."

 

Косые корни саксаула, Они закопаны в пустыне. Их буря суши захлестнула Волною желтой, а не синей. Она своей сыпучей лавой Ученым на руку сыграла И с шеи Каспия двуглавой Отсекла голову Арала. Водою синего бассейна Арал рыдает неустанно, В него вливают кровь Гуссейна Сухие реки Туркестана. А кровь другая, что древнее, В которой выкупала Кира С медалью каменной на шее Кривая скифская секира, – Она давно с песком смешалась, И саксаул красней коралла… А ропот мертвого Арала Во мне рождает жуть и жалость.

10/мая 1927

 

"Дыма тоньше, легче праха..."

 

Дыма тоньше, легче праха Выйди, песня, из меня. Пепла серая папаха, Ты на темени огня. Как повис легко и косо, Набекрень кудрявый прах. Поседела папироса В перламутровых зубах. Выйди, голос, из гортани Горьким ветром молодым. Тематических метаний Я люблю зеленый дым. Я люблю веселый холод Полоненной пустоты, Жажда божья, волчий голод, Песня человечья – ты.

29/III 1927

 

"Ты, убийственная чара..."

 

Ты, убийственная чара, Бред созданья дерзновенный. Кровь смолистая анчара Наполняет наши вены. Слов колючие скелеты Мутной музыкой увиты. Это муть глубокой Леты, Дым Аида ядовитый. Но лишь тот поет, как явор, Кто в дыму веков кочует, Кто под крыльями метафор Теплоту густую чует. Он растет из теплой глины, Из огня земли гнилого, И над миром тьмой орлиной Разворачивает слово.

18/мая 1927

 

"Видишь, девушка, бровь новолунья..."

 

Видишь, девушка, бровь новолунья Озарила верхи Куэнь-Луня. То смеются в небесной лозе Золотые глаза Лао-Тзе. Слышишь, юноша, гневные горы, Где глубоко растут мандрагоры. То рыдают в подземной грозе Золотые глаза Лао-Тзе.

21/мая 1927

 

НАДЕЖДА

 

Вы, горячие раздоры Средь поэтов и племен, Женским трепетом Пандоры Ваш веселый меч клеймен. Держит женщина немая Злую вазу в полусне, Воплям бедствий не внимая, Что цветут на темном дне. И хрустит скелет вселенной От вороньих крыльев бед, Бледно ликами Селены Бродят призраки планет. Звезды слепы, взгляд их зелен, Без надежды бледный путь, – И большим глазам газели Не дано в нее взглянуть. На вопящем дне сосуда Ты, надежда, как вино. Мертвым взором изумруда Пьет Юпитер это дно.

3/август 1926

 

ЗМЕЯ

 

Презренный зверь, немой и низкий, В земле кипящая змея, Ты любишь звон аполлинийский, Тебя поет душа моя. Ты любишь музыку секиры, Крылатой флейты легкий свист, Тебя пленяют им факиры, Им жесткий блеск твой шелковист. И ты послушна звуку глаза, В орбите сжатого, как нож. Ручьем зеленого алмаза На дно корзины ты течешь, Ты дремлешь там на дне корзины, Хоронишь там язык двойной, Чтоб льдистый кубок Мнемозины Наполнить знойною слюной. Мгновенья жуткие, как мыши, – Ты их внимаешь беготне, Ты ловишь их в ночном затишьи, Глотаешь их на темном дне. И оттого тебя боятся, На животе ползущий зверь, Как время, как губа паяца, Как смерти медленная дверь.

 

"Руки чьи меня рубцуют..."

 

Руки чьи меня рубцуют За веселую крамолу? Это нищие танцуют Костяную карманьолу. Кто глаза мои повесил Этим небом изумленным? Барабанщик бос и весел В этом воздухе зеленом. Он взбивает костью синей Злую музыку… Безумцы, Это головы в корзине, А не звезды там грызутся. Это месяц одинокий Собирает жатву… Други, Это землю топчут ноги И ломают небо руки.

 

"Деревянные фигуры..."

 

Деревянные фигуры Так приковывают вас, Что сидите оба хмуры, Не сводя с квадратов глаз. Кони резвые устали, Королевы не сданы, Топчут лишь диагонали Неуклюжие слоны. Белым глазом циферблата Смотрит время из угла, Перепугана, крылата За окном немая мгла. В ней земные зреют беды… В этот мертвый час тоски Не дождаться вам победы, Роковые игроки.

6 янв. 1927

 

"Средневековое убранство..."

 

Средневековое убранство: Квадраты, башни, короли… Смирись ты на доске, пространство, Немых и мудрых утоли. Дай сердцу мерное качанье, Уму – незримые стези, В неумолимое молчанье Глаза густые погрузи. Движеньем жертвенным гамбита, Мечтой о вечном короле Да будет наконец убито Земное время на земле.

6/янв. 1927

 

"Мы – рогоносцы наших муз..."

 

Мы – рогоносцы наших муз, Они изменчивы, как жены. Ревнивой страстью зараженный, Поэт боится брачных уз. Ему товарищ – океан, Он так же пьян, крылат и холост, Глубокий гул, свободный голос Трудящейся стихии дан. Не оттого ли мы темны, Поем в прилив, молчим в отливы. Не нас ли тянет блеск блудливый Испепеляющей луны. Не наш ли выпуклый висок Руками бережными бездна Кладет мучительно и нежно, Как раковину, на песок.

 

"Тихий месяц, тишиной..."

 

Тихий месяц, тишиной Ты нас будишь в тьме ночной, Тишиной своею белой, Точно грудью Изабеллы. Тихий месяц, не тебе ль Шлет земля свой голос дальний. Ты висишь в прозрачной спальне, Золотая колыбель. Видно мне твое дыханье – Голубые облака. Дерева благоуханней, Неподвижнее река. То земля в речной эмали, В звезды солнце раздробя, Убаюкала тебя, Чтоб поэты не дремали.

16/II 1927

 

"Я хвалы высокой полон..."

 

Я хвалы высокой полон, Наделил меня господь Темной силой, крепким полом, Душу дал и создал плоть. Челюсть выточил мужскую, Бородою обрастил. Как земля, за то ликую, Как сияние светил. Как веселый зверь машины, Что придумал человек, В ночь тревоги соловьиной Не смыкая жарких век. Не дружил он с мертвой книгой, Не тушил всю ночь огня. Но кричали звезды: двигай. Так он сотворил меня. К вам, объятия простершим, Звезды милые, иду. Будь в движеньи вечном, поршень, Прободающий звезду.

 

"Луна неверная, ладони..."

 

Луна неверная, ладони Ты взбороздила мне давно. Какой задумчивой мадонне Мне завтра клясться суждено? По приказанию каприза В печальный призрак перейду, Моя влачиться будет риза Полночной рябью на пруду. Когда часы пробьют двенадцать И время вновь раскроет пасть, Я за русалкой стану гнаться, Чтобы до солнца мне пропасть. Я постучусь в твое окошко, В зеленом утреннем бреду Тебе покажется, что кошка Стучит в стеклянную слюду. Навек в безрадостную бездну Твои падут ночные сны, А я до вечера исчезну, До солнца мертвых, до луны.

4/август 1926

 

"Тот поэт, кто слышит звезды..."

 

Тот поэт, кто слышит звезды, Голубого барабана Золотую эту дробь. На космические версты Шум вселенского джаз-банда, На планетах стынет кровь. Гаснут зори на планетах, Высыхают океаны, Увядают города. Не ломают рук воздетых Сумасшедшие вулканы, Остывают навсегда. Нет потопа, нету бога, И не льется на планеты Виноградный темный сок. Только белые скелеты Зарываются глубоко В замерзающий песок. То не люди и не звери, То веселые большие Костяные муравьи. Смерти каменные двери Пляшут яростней и шире Под сухой потоп любви.

 

"Образ дикий и колючий..."

 

Образ дикий и колючий, Было время, призывал Я тебя на каждый случай, На покой, на карнавал. Дни высоко проходили В масках из папье-маше. Львиный был и крокодилий, Рев и рык стоял в душе. А созвездий пирамиды, Что глядели в темноту, Круглый мрамор Артемиды, Озарявший высоту. Небо, небо – незабудка, Ты цветешь над головой. Солнце светит без рассудка, В яром свете слышу вой.

16/II 1927

 

ЛЮБОВЬ

 

Слова, слова, слова… Кладбище Нешевелящихся слогов, Их на бумагу кинул нищий С ума сошедший богослов. Средь них одно нашел я слово, Как гроб царевны молодой В гробнице трепета былого Под африканскою звездой. И я раскрыл его, и ужас Мне душу вдруг оледенил, Сухая мумия, напружась, Восстала и сказала: «Нил, Дарящий жизнь богам и людям, Омой мой храм, дворец готовь, Я вновь живу…» Мы не забудем То слово, слово то: любовь.

10/июля 1926

 

"Узоры пьяные парчи..."

 

Ф.С.

Узоры пьяные парчи В твоих зрачках узрит невеста. Таких встречала я в ночи В трущобах сумрачных Триеста. И в знойной солнечной пыли На узких улицах Каира Такие бронзовые шли За белым рубищем факира. Что делать нам в Крыму с тобой, Где скука, бред и автобусы. Не красный трепет – голубой Таят коралловые бусы. И в тишине вечеровой, Когда мы трепетны и близки, Я чую гул веселый твой, Восстанье музыки фаллийской.

 

"Целоваться, в самом деле..."

 

Целоваться, в самом деле, У тебя учиться надо. Ты моя была в отеле С чудным именем: Гренада. Я целуюсь очень громко, – Вот беда моя сыздетства, Соловьиного потомка Соловьиное наследство. Помню дым луны фарфорный, Синих звезд не забываю, Твой зрачок пустой и черный, Белизна твоя без краю. Помню, помню пальчик каждый, Каждый волос твой целую. Кто любил тебя однажды, Не полюбит тот другую.

3/III 1927

 

"Мчался я, как в поле брани..."

 

<Ю.И.>

Мчался я, как в поле брани Молодой Наполеон. Жаждал я завоеваний, Был я дымом опален. Адъютантом был мне ветер, Конь железный подо мной Вкруг дома в багровом свете Разрывал, как вражий строй. Я хотел побыть с тобою В золотой последний час. Как трофей горячий с бою, Я увез тебя, лучась. Помню всё… Как, уезжая, Ты была еще бледна… Я люблю тебя, чужая Многогрешная жена.

28/II 1927

 

ГЛАГОЛЬНАЯ БАЛЛАДА *

 

Над бездною моря один я стоял. Покинул я мир и о нем не мечтал, О мире кровавом, объятом борьбою. Над синею бездной один я стоял. Как старому другу, внимал я прибою. Безумный… Он жил между идолов скал, Он плакал, смеялся, он сказку шептал. Где пьяные плечи ныряют наяд, Где пламенем белым их пальцы летят, Утес там когда-то чернел одиноко. Косматою думою был он объят. Как замок забытый, молчал он глубоко, И волны, бывало, целуют его, А он всё молчит, не узнав ничего. Однажды, как знамя победы, на нем Блеснула красавица, вся в голубом. На солнце, на тучки она посмотрела, Потом второпях огляделась кругом, И в бездну веселую кинулась смело, И тайну свою далеко унесла От скучного мира страданья и зла. И волны мятежные с разных сторон К утесу безмолвному шли на поклон, Пернатые пели ему на привале, Склонялся пред ним золотой небосклон, И смуглые бури его целовали, Но девичью тайну никто не узнал, Утес равнодушный, как прежде, молчал. И бездна вскипела и гневной волной Разбило на скалы утес роковой. Но девичью тайну волна не открыла… С тех пор не смолкает безумный прибой, С тех пор всё растет его буйная сила, И если он к тайне ключа не найдет, То берег он весь, как утес, разнесет.

1916 г.

 

ЛЕГКОМЫСЛЕННЫЕ СТРОКИ

 

"Друг далекий, друг мой близкий..."

 

Друг далекий, друг мой близкий, – Трон поэзии российской Стал свободен… Царь последний Сам повесился намедни. Только знает мозг Аллаха, Кто наследует по праву Мех соболий Мономаха Да завистливую славу. Ох, и звать меня Григорий, А другой зовет и Гришкой, – Нам, Отрепьевым, и море По лодыжки, мы с отрыжкой. Много выпили мы браги Для веселья, для отваги. Есть и сил у нас излишек Для ночей с Мариной Мнишек. Был еще один Григорий. Ох, и вспахивал он бодро На пуховом косогоре Белой Вырубовой бедра. Гей вы, россы, берегитесь, Кто пешком да кто в карете. Новый вам явился витязь, – Это мы, Григорий Третий.

 

НАДПИСЬ

 

Палить из пушек надо, друже, Чтоб нас услышали теперь. Книжонка – слабое оружье, – Пугать им уток да тетерь. И даже этот «Череп» зверя Не прошибет их черепов. Они в клопах живут и верят Они в бессмертие клопов. У них в углах квадратных комнат Веселый свист проворных крыс. Из них никто, никто не вспомнит, О чем печален кипарис. О чем поет у скал Сухума Вольнолюбивая волна, Какая злая бродит дума В косматом сумраке вина. Лишь полоумные поэты, Как я, как ты, как ты, как я, Студеным трепетом одеты И рвутся в знойные края.

17/августа 1926

 

"Я где-то вычитал, что будто..."

 

Я где-то вычитал, что будто У бывших мраморных богов Нога была крылом обута И был язык, как гром, суров. Ты кем откопан, окаянный, Нас принуждающий хромать? Кругом поэты-грубияны, Склоняющие слово: мать. Совсем не презирают прозы, Так ею пьянствуют всегда, Когда висят над миром грозы И шире катятся года. За то, что много бурелому Непроходимого кругом, Скребут по дереву сырому И деревянным сапогом.

 

БРАТЬЯМ ГОВЕЮЩИМ

 

И набожные христиане Говели только семь недель, А ваше самоистязанье – Годами длится канитель. Водою пресной полны чаши, Боитесь мяса и вина. На пост, должно быть, величайший У вас душа осуждена. А тут весна, ее каретца У самой кельи, у крыльца. Пора вам, братья, разговеться, Наполнить кровью воск лица. Переменить на восклицанье Немую точку бытия, Услышать звездное бряцанье, Увидеть звездные края.

 

"Нужен синтез, дайте синтез..."

 

Нужен синтез, дайте синтез, – Говорят профессора. Вот попробуйте, продвиньтесь – Бестолковая пора. Изабелла, Иоланта, Нам о вас теперь молчать. Нынче малого таланта Превозносится печать. О, конечно, нам знакомы Шум поэтов и молва, – Нам их делает знакомый На сезон или на два. Я краснею, то к ланитам Сердце кинулось, скользя. Как опасно знаменитым В наше время быть, друзья.

 

"Жил на свете граф Амори..."

 

Жил на свете граф Амори, Он кончал романы дам. Было радо сине море Водяным его трудам. Суша радовалась тоже, И, бывало, юнкера – В николаевской отхожей С ним сидели до утра. Был он в славе, был он в силе, Были думы далеки, И в провинции просили «Автограф его руки». А теперь иные просьбы. Граф ни глаз и ни ногой. Начинать ему пришлось бы, А уж кончил бы другой.

 

"Из тревоги современья..."

 

Из тревоги современья Я живой восторг беру, Но веков забыть каменья Не позволил я перу. Я почти влюблен в антенну, Как в нагой осенний куст… Но спасибо также Тэну За дешевый курс искусств. Быть поэтом Энностроя Я б легко, конечно, мог… Но, божественная Троя, Черт бы взял твой мертвый мох. Тут еще какой-то Хаос Мне хохочет и поет. Я от песен задыхаюсь, Гневом слов кривится рот. Вам, потливые пииты, Легкий гул моей хвалы. Вы рубцами не покрыты, Вы – послушные волы. Пусть сияет, как рубины, Рыжеватая вода. Чтоб работали турбины, Лейте воду, господа.

 

ИДИЛЛИЯ

 

Я с рукой простертой, Дьявол подо мной Масти не мухортой, Масти вороной. Бронзовый упругий Змей вокруг меня, Блеск его кольчуги Веселей огня. Мы летим направо. Месяц, как шалаш. Плещет переправа, Берег будет наш. А кругом на скатах У ночной реки На коньках пегатых Скачут пареньки. Уши их, как свечи, Да глаза темны, Бедностью овечьей Пахнут зипуны. Заезжают влево, Мутно и темно. Водяная дева Тянет их на дно.

 

"Селиван искал крамолу..."

 

Селиван искал крамолу. Говорил он молодцам: Этот – много в нем помолу, Запируем, братцы, там. И пошел вскрывать он зерна Наших злаков золотых, Стал уписывать позорно По кускам широкий стих. Развернул один акростих, Даже вскрикнул: вот она, – Имена святых… От злости Хохотал на имена. Опустил главу он тихо, И решил он мудро тут: Знать, жена его – купчиха, Если так ее зовут.

 

"Не Кипарисов, некий Мхов..."

 

Не Кипарисов, некий Мхов Не похвалил моих стихов. Не вижу в этом я плохого, Но жаль, что обессмертил Мхова.

 

Часть вторая

 

ГЛАГОЛ

 

"Вы, жаждущие огненные боги..."

 

Вы, жаждущие огненные боги, Я пышные вам жертвы приносил. За бычий тук, за темный хмель точил Я мук просил и творческой тревоги. Земные каменистые дороги Ногами взрыл я, не жалея сил, Твои я крылья жадно изучил, Молчаньем тучный вечер белорогий. И я узрел растений тихий рост, И я услышал трепет сочных звезд, Падением пронзающих пространство, И в буре улыбающийся рок Стряхнул свое роскошное убранство Дрожащей сетью жестких этих строк.

26/июля 1926

 

ВРАГАМ

 

Что вам, ни холодно и ни тепло вам, Не отзоветесь, сколько ни зови. Треножник наш в дымящейся крови, В колоннах тьмы, в аду огнеголовом. Внезапной радугой в саду лиловом У вас не вспыхивают соловьи, Без музыки, без жизни, без любви У вас работа мертвая над словом. А мы поем свободно, как судьба, И песнь не пахнет запахом раба, И ветер наш тяжел, как вздох Сибиллы. Ты будь, как шепот, наша песнь, тиха, Ты спелой теплотою изобилуй, Спадающее золото стиха.

29/янв. 1927

 

"Вы, слитки золота, похожие на гробы..."

 

Вы, слитки золота, похожие на гробы, Где счастье заживо людьми погребено, Вы в склепах королей хохочете давно Беззвучным хохотом своей высокой пробы. Из элеваторов хрустящее зерно Переливается в плавучие утробы, И пыжится в морях зловещий горб Европы Еще готической, мечтающей темно. О нищий материк, брат исхудалый меньший, Где мытари твои, где эти иберменши, – Так кличет Азия, толстушка хоть куда. Пусть в порох перетрут презренье и унынье, Иль ницшеанствуют они еще поныне В веселый этот век, когда поет беда…

5/февр. 1927

 

"Сигары крепкие курили дипломаты..."

 

С.Ф.

Сигары крепкие курили дипломаты, Оливковой скулой японский цвел барон, Фарфоровый Версаль сиял со всех сторон, И хищный Клемансо раскрыл свой зев косматый. Исклеванный орел Германии помятой Фамильный замок свой с десятками корон Едва отстаивал, а где-то сотворен Дикарский был обряд, и плавал дым лохматый. Огромная страна с врагами у ворот, Раскольничий, крутой, мучительный народ… Чернела кровь детей, и женщины рыдали. Европа рваная нас оградила рвом. Нам показали вы обратный лик медали, Которая блестит на френче гробовом.

30/янв. 1927

 

"Быть низким данником, к ногам жестоким века..."

 

Быть низким данником, к ногам жестоким века Нести, как все кругом, непрошеную дань, – Нет, не таков удел прешедшего за грань Времен, воюющих во имя человека. Я вижу мирных вас, омытых кровью бань, Опять в сандалиях, как в век Мельхиседека, Без грохота машин, лишь блещет лаком дека, Поет Бетховена не женщина, а лань. В тени танцующей играют в солнце дети, И львята желтые на розовом паркете Лишь зайцев солнечных пытаются поймать, И к чистым небесам, где звезды и планеты, Ресницы длинных глаз, как музыка, воздеты, И тихо, как луна, качает люльку мать.

10/II 1927

 

"С палитрой жирною, мешая кистью зелье..."

 

С палитрой жирною, мешая кистью зелье, Художник медленно меня атаковал, В молчанье крепкое мой лик он заковал И в руки мне вложил усталость и безделье. Терпел я долго так, но на второй неделе Мой череп загудел, как бронзовый кимвал, И вдохновения нахмурившийся шквал Меня сразил, и я упал на самом деле. Когда очнулся я, увидел на холсте Я строгие черты в угрюмой красоте, Как те, что ведали Рибейра и да-Винчи. И я б хотел навек шуметь средь их теней, Как Новый Свет шумит о том удачном свинче, Которым уложил Джемпсея Джон Тэнней.

17/дек. 1926

 

"Ее неулыбающийся лик..."

 

Ее неулыбающийся лик Немой как рок, как рок неодолимый Искал он в пыльных переулках Лимы В улыбках перуанских майолик. На острове далеком Доминик Он умер, пилигрим неисправимый, Но плакали на небе херувимы, Когда под небом свежий холм возник. Над ним воздвигнут идол деревянный С блаженною улыбкою нирваны, Веселый Будда в радуге легенд, Деревья манго в темном аромате. Его недавно стали звать Гоген, Давно ее зовут Вайраумати.

3/янв. 1927

 

"Буонаротти, Бомарше, Сальери..."

 

Буонаротти, Бомарше, Сальери, Уайльд и Сухово-Кобылин наш… Кого из них презрению предашь, Искать исторических поверий? Кому раскроешь золотые двери, Терпением вооруженный страж, Иль взвалишь на кого вину пропаж, Железную вину живой потери? Своих любимых убивали все, И выбиты на розовой росе Следы убийцы в назиданье храбрым. Кто в кубок друга – смертный порошок, Кто бронзовым тяжелым канделябром – Француженки фарфоровый висок.

17/ноябрь 1926

 

"В безумии времен глухом и плоском..."

 

В безумии времен глухом и плоском, Когда не слышно музыки миров, Мы выроем с тобой глубокий ров И музу погребем с печальным лоском. Уйдем с тобой в дремучий гул дубров, В белесом пне, как в мраморе милосском, Прислушиваться будем к отголоскам Неистово промчавшихся ветров. В часы ночей на звезды мы помножим Тоску и склоним головы к подножьям Окаменелых патриархов тьмы. Уснем на камне, змеями изрытом, В медвежьем сне с лесным архимандритом, С мохнатым зверем подружимся мы.

5/ноября 1926

 

"Не розовым кудрявым пастухом..."

 

<К. Ф. Юону>

Не розовым кудрявым пастухом, Вздыхающим на липовой свирели О невозвратном мае и апреле В безмолвии глубоком и глухом. Не вздыбленным угрюмым гордецом, Скрестившим руки в сумрачном весельи, С глазами перепуганной газели, С голодным перекошенным лицом. На красном дереве своей конторы Священной и торжественной, в которой Известны караваны всех пустынь, Плантатором из пламенной Бразилии, Владельцем тучным бронзовых рабынь Вы пышного певца изобразили.

9 Янв. 1927

 

ИСТОРИЯ

 

Я силу испытал эпитета веселый, Я одиночество почуял бытия, И ключ истории узнал внезапно я В единственной ноге Игнатия Лойолы. Козлиной челюстью Аттила вздыбил долы, Трагическая мгла ложилась на поля, И вежливый палач пред казнью короля Позволил королю поправить бант и полы. Низвергнутых корон веселый звездопад, Веселье черное угаснувших лампад, И скачет всадник по ристалищам Европы С расщепленным мечом протянутой руки, Она в стекло морей вонзит стальные стропы, И нищие всплывут опять материки.

11–19/сент. 1926

 

"

Я черный воздух ночи в поле пил..."

 

Я черный воздух ночи в поле пил, Светил осенних огненная стая Шумела надо мною, пролетая В далекий край, где мчится знойный Нил. Вихрь творчества мне душу леденил, И полчищ звуков тьма текла густая В меня, и я стоял, тьму тем сметая, Как древний Леонид у Фермопил. Я жадно строил песню золотую, Искал средь елей кипарис и тую, Топтал берез опавшие листы. И я узнал великое молчанье, И черное веселье пустоты, И тучного Юпитера зиянье.

3/август 1926

 

"Шумят, шумят мятущиеся души..."

 

Шумят, шумят мятущиеся души На костяках ветвящихся стволов, И рты вопят, плоды перемолов, И вихрь воспоминаний песню душит. Уродливые яблони и груши, И строфы стройные печальных слов… О, умиранья мир, твой сад лилов От времени, что красит всё и рушит. Я чувствую, что череп спеет мой, Что золотой космическою тьмой Он крылья костяные нагружает, И я пою немую песню глаз, Бездействую на шумном урожае И взором розовым пронзаю вас.

23–2/сент. – окт. 1926

 

"Согласен я, Иван Сергеич свет..."

 

И.Р.

Согласен я, Иван Сергеич свет, Что чужд российской бархатной долине Рожденный средь зубчатых горных линий Средневековый каменный сонет. Но дух Италии с давнишних лет Над нами распростер свой пламень синий. Недаром итальянец Муссолини Один из первых наш признал Совет. И я теперь, в бездушном веке этом, Когда, быть может, стыдно слыть поэтом, Зажег четырнадцатисвечник вновь. За то что ветер свищет озверелый У нас в дому и тычет в нашу кровь Твои, закат, готические стрелы.

 

"Трепещет мир, дрожат земные твари..."

 

Трепещет мир, дрожат земные твари, Качается высокая трава, И бродят в нас безумные слова, Как в кораблях предчувствия аварий. И человек, поющий на бульваре От голода, – печальна и мертва, Его неистовая голова Рыдает, как старинный Страдиварий. И мы трепещем трепетом светил, Нас холод вдохновения скрутил На перекрестках всех земных столетий, Усеяли двугорбый мы Парнас, В медлительной барахтаемся Лете, Старинная тоска снедает нас.

21/окт. 1926

 

ПАРУСНИК «ТОВАРИЩ»

 

Лишь камни серые доверили ему, За то что он корабль громоздкий и крылатый, Поднявший паруса, как бледные плакаты, В раскрытый океан, в светящуюся тьму. Он семьдесят ночей точил свою корму О мускулы воды, о дышащие латы, Пока его буксир сквозь узкий зев Ла-Платы Не протащил, шипя в беспомощном дыму. В порту Розарио расправил он брам-стеньги, В Буэнос-Айресе меняли люди деньги На женщин розовых, горячих, как зенит. В обратный темный путь он тронулся без страха, Груженный деревом смолистым, как магнит, Для шкур отечества, зовущимся квебрахо.

 

"Слова мои, вы голос мой возвысьте..."

 

Слова мои, вы голос мой возвысьте, Рычите как в ночи колокола. Да будет вашей славою светла Земля, лозы курчавящая кисти. Земля, сжигающая плоть дотла, Чей дым плывет к тому, кто ненавистен, Кто племена пасет в сияньи истин С жестокостью железного жезла. На жестких лаврах сердце опочило. Оно молчит, но так молчит точило, Где виноград казнен, так дремлет медь. Пусть топчут палачи, мы пухнем пеной, И бронзой зреет наш язык священный, – Се в музыке дано нам разуметь.

 

"Тяжка неповоротливая ступа..."

 

Т.М.

Тяжка неповоротливая ступа Алгебраических стихов твоих, Рычит и хрюкает твой каждый стих, А нам внимать, а не смеяться тупо. Смеется тот, кто медленнее трупа Умеет гнить прудами глаз пустых, Моей стихии голос не затих, Алмазный конь нас мчит на скрипке крупа. Чернеют крылья звезд, и ночь темна, Таинственна как сон, и чуть слышна Ее планет неверная походка. Тревоги полн бегущий в мраке свет, Урчат лучи, Юпитер смотрит кротко, – Я знаю всё, за то что я поэт.

13/окт. 1926

 

"Когда судьбе угодно будет бросить..."

 

Когда судьбе угодно будет бросить Меня в Монмартр, могилу всех дорог… В Монмартр дороги все ведут… О, ров, В тот нищий Рим введи мою хоть проседь. И в ночь, когда лиловых переносиц У наркоманов не согреет грог, На свой живот направлю я курок, Как на врага почетный рогоносец. За то что был я на земле свиреп, Я прямо попаду к друзьям в Эреб На пир печальный поэтесс-хозяек, Но буду горд я средь подземных каст, Что седовласый ловелас – прозаик Своей мне лапы потной не подаст.

 

"Шумела тишина машиной странной…" 

*

 

Шумела тишина машиной странной… В созвездии Змеи среди планет Я мчался в землю ту, которой нет, С глазами, обнаженными как раны. Я всё смешал: Заветы и Кораны, И клинопись молниеносных лет В эфире черном мчалась мне вослед, И вспыхивали звездные бураны. Был хруст передвигающихся льдин, Титаны низвергались, я один Летел, ресниц лучистых не потупя. Сквозь тьму стихий я рвался напролом. Тысячелетий раздирая струпья, Мне Хаос пел о пламенном былом.

24/сентября 1925

 

"Темны благословленные маслины..."

 

Темны благословленные маслины На золотой Египетской земле, Пылает Нил, в густой его смоле Купаются немые исполины. Я слышу стон их, как молчанье длинный, То память шелестит навеселе, Когда феллах на дряхлом журавле Вытягивает музыку из глины. И снится мне веселая пора, Когда из лотоса вздымался Ра Над тихим горизонтом Сакарраха, И феникс прилетал, пророча мор, Он пел, и птицы прятались от страха В нетленной древесине сикомор.

30/окт. 1926

 

"Женоподобный юноша, отец..."

 

Женоподобный юноша, отец Поэтов мраморных, меня разжалуй В глашатаи, чтоб с музой возмужалой Явился я народу наконец. Я весело пылаю как гонец, Глаза как обнаженные кинжалы, Язык, – то мудрости двойное жало, – Пророка злей и ласковей, чем льстец. Но ты сияешь белым днем, ресница Звездой не вздрагивает, колесница Плывет по воле рыжих лошадей. Жестокий жрец, закат рыжебородый, На капищах просторных площадей Кровавит вас, поэты и народы.

17 дек. 1926

 

"– Владыко правый, истиной упрямый..."

 

– Владыко правый, истиной упрямый, Прозрачный, как вода священных рек. – Так жалобно козленок белый рек, Гуляя на груди просторной Брамы. Зачем я на земле несчастный самый? Косматый коршун, мой заслыша бег, Меня когтит, и волк, и человек, И жрец святит моею кровью храмы. О, слабый сын мой, Брамы был ответ. Что делать мне, свивающему свет Улыбкой тонкой Майхимоникайо. Ты видишь, как слюна моя блестит, Я на тебя гляжу, клыком сверкаю, Бог весть отколь явился аппетит.

 

"Я бремя времени тащу на вые..."

 

Я бремя времени тащу на вые, Здоровым не бываю потому. Я ощущаю мраморную тьму И вижу солнца лучезарный выезд. Работают колеса световые, Столпами светлой пыли дни приму. Тревогу не отдам я никому, И душу белую никто не выест. А ты, чье тело светит как очаг, С которой весело гореть в ночах, Нагой огонь, как музыку, взвивая, – Не страшно мне с тобой, – забвенье мы, Как слава сладкая, как жизнь, живая, Полуночная песня пустоты.

 

"Как темная команда по канатам..."

 

Как темная команда по канатам, О кровь моя, по жилам вьешься ты. В открытом море бед и суеты Мой череп выгнут парусом мохнатым. И в час, когда он будет бурей снятым, – В подвале, полном гулкой глухоты, Его распилят, и свои персты Потопит в нем патологоанатом. Он в белом улыбнется, как Пьерро. Он вылущит изрытое ядро, Положит осторожно на тарелку. И скажет он собравшимся шутам: Смотрите, как склонило низко стрелку, Весы – барометр, буря, видно, там…

7/III 1927

 

"И я вошел походкою смиренной..."

 

И.Р.

И я вошел походкою смиренной В готический пустующий собор, А ты уже решил великий спор, Напев живой испив из Ипокрены. Умел ты не забыть земной арены, Рудая Русь точила твой топор, Кандальный звон ее с далеких пор Вливал проклятия в наш род надменный. И вот свершилось время, наступил Широкой воли срок, но зубья пил Никто не вынет из костей поэта. Который век свою кладет печать. Вопить не хочет перестать планета. У жизни право есть одно: кричать.

7/III 1927

 

"Морозом Хаоса кусайся, стих..."

 

М.Т.

Морозом Хаоса кусайся, стих, Аккордами тысячелетий ройся, Раскапывай пустыню безголосья, Кудрявым зверем пой в полях седых. Тяжелая земля, как туша лосья, Арканами затянута, и тих Равнины сон, лишь слышен злобный дых Людишек, рвущих длинные волосья. О, трижды нет, не злобствовать – удел Великих мастеров немалых дел… Стучите весело, густые кисти. Как парус, вы растягивайте холст, Огромную волну до вечных звезд Мучительною музыкой возвысьте.

 

21 АПРЕЛЯ

 

Быть может, оттого, что счастье я имел Родиться в день, когда коленопреклоненной Лауру легкую в соборе Авиньона Петрарка увидал и светел стал, как мел, – Я шесть веков спустя, как прежде, свят и смел, Торжественно пою, сонетом полоненный, Твой холод розовый, и твой огонь граненый, И вихрево-гнездо, веселый цвет омел. Как и тогда в давно промчавшемся апреле, К полям протянуты лучистые свирели, И кровь зеленая струится из полей. В горбатых городах декреты на заборе, Европа дряхлая – забава королей, А в сумрачном бору прохладно, как в соборе.

18/II 1927

 

"

В тиарах каменных готической Тулузы..."

 

В тиарах каменных готической Тулузы, В распятых радугах старинного стекла, В парче полуденной почила полумгла, – То блеск Флоренции, что вывезли французы. Мечом и пламенем скрепляли с нею узы Франциски грозные, в ее колокола Вливали музыку, и кровь, как звук, текла, И точно статуи молчали в мире музы. В полях Ломбардии под небом голубым На лапы задние вставал косматый дым, Скакали широко диковинные кони, Пока Вероккио не выковал земле Непобедимого, сидящего в седле Завоевателя бессмертья Коллеони.

 

"Зелеными верхушками горя..."

 

Зелеными верхушками горя, Кремлевских башен дремлют кипарисы. Их каменные корни роют крысы, – То мускулы последнего царя. Еще его прапрадед белобрысый Лопухиной перчатку грыз не зря И пал, хрипя, а глубже там заря Кровавая да смуглый лик Бориса. Воздвигнут мавзолей у стенки той, Откуда Грозный в ризе золотой Храм озирал, и правил царедворец. Пустынный пьедестал невдалеке, Где с бронзовой державою в руке Сидел восьмипудовый миротворец.

 

"Безумец, бьющий в медный барабан..."

 

Безумец, бьющий в медный барабан, Охотится за музыкой мохнатой. Ревут моря, в морях скрипят канаты, И молниями парус осиян. Судьба певцов – судьба островитян, Укрывшихся от мира, как пираты. Зеленым блеском волн они объяты, У них веселый взгляд и легкий стан. Безмолвствуют вода, земля и небо, А нам не жить без песенного хлеба, Кричать дано в удел певцу, кричать, И грабя корабли земных столетий На всё свою накладывать печать, Упорные свои повысить плети.

 

"Я чувствую, что солнце - это мрак..."

 

Я чувствую, что солнце – это мрак, Оскаливший в пространство мировое Свой желтый зев, я слышу в яром вое Великую хвалу планетных врак. Я прокурор планет, я лютый враг Ничтожества, гниющего в покое, – И у меня на звание такое Мандат потребовал один дурак. Что делать нам, – сомнительная дата И почерк тож у нашего мандата. Запомни же, бездушная душа, Что в царстве вольном музыки и слова Мы, воздухом возвышенным дыша, Приветствуем высоко Хлестакова.

 

"Мир, помнящий предательство времен..."

 

Мир, помнящий предательство времен, С печальным пеплом их убравший урны В музеи хмурые... О, мир культурный, Ты памятью поэтов заклеймен. Виргилий розовый, чей взор умен От странствия. Гомер слепой, лазурный. Эсхил багряный, топчущий котурны, И черный Дант, на зареве имен. В который раз окутывает сера Наш древний дух. Колючей шерстью Люцифера Хрустят в ушах бегущие часы. Из ада дряхлого тебе нас вывесть, – Повязка, меч, неверные весы, Разящая слепая справедливость.

 

"Презренный изм, тоски твоей истоки..."

 

Презренный изм * , тоски твоей истоки Граничат, может быть, с моей тоской, Но я теку струею колдовской, Я сам ваяю океан жестокий. Текущему плащу я дал покой. Я всех вас воплощу в широком токе. Запрёте запад – вспыхну на востоке И юг и север охвачу рукой. И вы меня ничуть не устыдите, Что я молюсь всё той же Афродите. Моя молитва, как огонь, чиста. Родства ищите, дедов обличайте, – Мы всё равно в последний век Христа Не верим в непорочное зачатье.

 

"Выращивает мир стальные дыни..."

 

Выращивает мир стальные дыни, Их в кованные ящики кладут. А я вздвигаю розовый редут, Хочу Олимпа отстоять твердыни. Обломки мрамора давно в уныньи Лежат разбросанные там и тут, Безрукие, безногие, раздут Живот их каменный да губы сини. Богини милые, как жить без вас, Без ваших выпуклых огромных глаз… Опять над миром град, летят осколки, Стальные дыни рвутся, слышен хруст Коробок мозга, дым горбится колкий, И мир, как колокол, певуч и пуст.

 

"Венчанье было с грубой простотой..."

 

К.

Венчанье было с грубой простотой, Я не склонялся нежно на плечо Вам, Епископ в облачении парчовом Не подымал свой посох золотой. Нам ветер пел простой акафист свой, Нас бор благословлял дремучим словом, Да желтый месяц в рубище лиловом Один стоял над нашей головой. Так чудно начали мы жизнь большую, Живую музу одевать я стал В шелка шуршащие, в литой металл. Я плыл от поцелуя к поцелую, Детей родил, но мир, как прежде, мал, – Я мир другой творю, стихом бушую.

 

"Веселые, как нож золоторотца..."

 

Веселые, как нож золоторотца, Пролейтесь, обнаженные слова. Плыви, как ветер, светлая молва, Я с жаждой славы не хочу бороться. О, человечек бедный, чуть жива Душа, дрожишь, как тридцать три уродца, Ты схвачен мной, на голове короца И казни злой на шее кружева. На свой костер, на ложе золотое Я положу тебя… Магистры стоя И молча выслушают речь мою. А нежным доннам, что не могут пыток Без слез смотреть, привыкшим жить в раю, – Я предложу им прохладительный напиток.

 

"Не демон сгорбленный, – морозный змий..."

 

Не демон сгорбленный, – морозный змий Разросся весело в глухом эдеме. Он первой той, что в льдистой диадеме Паслась незнания, сказал: возьми. Потом губами теплыми, как темя Младенца той прославленной земли, Он выбрал человека меж людьми, – Как яблоко между ветвями теми… Крепися, дух мой, радостью слепой, Немою музыкой себя воспой, Безмолвного грядущего гадатель. Люблю тебя, кривая жизнь моя, Где женщина интимна, как змея, А лучший друг любезен, как предатель.

 

"Без лишних украшений строят дом..."

 

Без лишних украшений строят дом. Стекло, железо, камень, – вот святое Семейство архитектора, их трое Жестоких, твердых, режущих бедром. Засмейтесь, окна, распятым стеклом В дыму заката, в розовом настое Гнилого солнца тело золотое Качайте весело, как челн веслом. На дыбе вечера кирпично-алой Растянута в прямую пользы малой Великая кривая – красота. Но мы поем, по-прежнему ликуя, Когда нас распинают без креста И подло предают без поцелуя.

 

"В трагизме вечера с веселостью козлиной..."

 

В трагизме вечера с веселостью козлиной Немые призраки проходят предо мной. Костер, танцующий у заросли речной, Телодвижениям внимает Магдалины. Деревья черные молчат, как исполины, Насытившие плоть широкой тишиной. Над ними плавает ладьею костяной Печальный профиль твой, предатель неповинный. Плыви мучительно в мерцающую высь, На ветке облака угрюмо удавись И пеной мыльною пролей на землю лаву. Я вижу, как дрожит синеющий твой рот, Ты заслужил свою чудовищную славу, Ты для бессмертия созрел, Искариот.

 

"Я самого себя признал давно..."

 

Я самого себя признал давно, Из книг своих эпиграфы беру я. Мой конь крылат, его лучится сбруя, И стремя теплотой озарено. Я время пью, как древнее вино, Лаская ночь и сумерки целуя. Воспойте ж мне, народы, – «алиллуя», Ведь и мое лицо темным-темно. Неравнодушный к мертвецам, сырые Гробницы в нем… Но я не гроборыя, Взрывающий могильные холмы. Что делать мне, – в убранстве песни тленной Гуляющему по пространству тьмы Безумному наезднику вселенной.

19/июня 1927

 

"В тонком бокальчике мига..."

 

Ты в шуме тишины неслышно шаркай Подошвами сандалий за окном… Пусть мир – восьмичасовый эконом, – Войди в мой дом любовницею жаркой. Мы будем хохотать над старой Паркой, Сидящей над пустым веретеном, Мы в парк уйдем, и там в дыму ночном Мы встретим свой триумф под звездной аркой. Нас будет мчать луна, в ее росу Тебя единственную унесу, Тебя, чье тело – будущая книга. Я крикну: ты, как ночь, прекрасна – стой. Но ты уйдешь… В бумажном кубке мига Ты подаешь напиток золотой.

19/июня 1927

 

"Сапфировая ночь в больших топазах..."

 

Сапфировая ночь в больших топазах, В глубоких язвах тлеющих очей. Не ржавеет старинный дух мечей В блаженной сырости христовых пазух. Я вижу вас, растрепанных, чумазых, Природы неповинной палачей. Вы с каждым веком злей и горячей, Вот пухнут черепа в противогазах. Под ними толщиною в три вершка Барахтается хобот аль кишка – В заспинный горб со сжатым кислородом. О, внуки мамонтов, но без клыков, Сухие старцы… Смерть идет к народам По замыслу бессмертных дураков.

19/июня 1927

 

"Хвала вам, нищие, как смерть, химеры..."

 

Хвала вам, нищие, как смерть, химеры, Что слизывают золото пыльцы С чужих цветов, бездельные дельцы, Смешители, не знающие меры. Безликие, пустые лицемеры, Измазанные патокой льстецы, Надежд не оправдавшие певцы, – Эпической эпохи вы Гомеры. А я пернатой обувью обут, В руке моей великий атрибут Гречанки стройной, огненной и кроткой. Не отягчают стан ее года, С ее веселой, легкою походкой Я не расстанусь, други, никогда.

 

"Ведь ты тягчайшая из операций..."

 

Ведь ты тягчайшая из операций, Которую нам надо перенесть, – О, смерть жестокосердая, как месть, Чьей боли не любил еще Гораций. На что нам похорон глухая честь, Надгробные рыданья домочадца И скорбь, когда нам суждено умчаться Туда, откуда не приходит весть. Пусть пишут мудрецы, что поколенья – Горбы, что нет иного исцеленья, Чем смерти нож, а жизнь – лишь рукоять… Так дайте ж накачаться нам наркозом, Чтоб в сладком сне, который снится розам, Божественную помощь восприять.

20/июня 1927

 

"Кочевников скрипучие повозки..."

 

Кочевников скрипучие повозки, Плащи из человечьих чепраков… О степь южнороссийская, таков Твой древний лик, широкий, злой и плоский. При Калке киевлян переколов, Галдела татарва, и в бледном воске Басму готовила на Кремль московский, Где выли купола колоколов. Назад гляжу на каменную ризу Сарматских рек, на знойную Немизу, Что поглотила русские снопы. Кибеллы лик, над Понтом свирепея, Застыл тобою, степь… И как столпы Огромных глаз молчит Пантикапея.

 

"Работай, как вода, волною быстрой..."

 

Работай, как вода, волною быстрой, Чья музыка сильней тончайших пил. Пой славу кипарисовых стропил, Над бездною свой дом высокий выстрой. Чтоб корабли он блеском окропил, Из камня мрака высекая искры. Пусть всех времен суровые магистры От изумленья встанут из могил. На дно глазниц, в глубокие провалы Их черепов безносых и пустых Пусти огонь струею небывалой, Струи, как молнию, зубчатый стих И слушай стон… То в недрах земляных Сопротивляются материалы.

5/июня 1927

 

"Сонету русскому я предал пламень свой..."

 

Сонету русскому я предал пламень свой, Я в ноги превратил недвижные балясы, Я старцев заменил свисающие рясы Козлиной шкурою да буйною травой. И стало весело в могиле вековой, И строить стал для нас угрюмые гримасы Канона строгого блюститель седовласый, Многозначительно качая головой. Я черепом продрал гробницы купол ветхий, И роспись ожила, Озирисы да Сетхи Простерли свой простор для Муромца Ильи, Но в жаркий час борьбы я свой венок из лилий Кидаю в стан врагов, крича для всей земли: Я не настолько стар, чтоб вы меня хвалили.

 

"Прислушайтесь: пророчество, оно..."

 

Прислушайтесь: пророчество, оно На человеческую кровь похоже, Морозом неожиданным по коже Проносится крылато и темно. Вот человек, который пьет вино И с женами чужими делит ложе, Он с каждым днем становится моложе, Друг мытарей, спустившихся на дно. Он учит нищих с нищенством мириться, Цена ему серебренников тридцать, Глухим столетьям отданные в рост. Щека его для губ и для ладони, Пробор волос, как сердцевина, прост, И в мире нету глаз его бездонней.

 

"На хлеб, на лирику, на череп длинноухий..."

 

На хлеб, на лирику, на череп длинноухий Опять возвращены простейшие права. Копыта серых муз, для вас растет трава, Уписывайте, чтоб не сдохнуть с голодухи. Вытаптывайте луг, блестящие как мухи, Зеленым золотом покрытые едва. Суфлируй медленней, баранья голова, Держите занавес, откормленные духи. Носы бумажные торчат из-за кулис, Огни бенгальские, как хищники, зажглись, Ее нагую жрут, а он в одежде ценной. Сижу, не хлопаю в ладоши сгоряча. Я зритель каменный искусственнейшей сцены. Идет комедия: Любезность палача.

 

"Прекрасных дочерей на пир ночной..."

 

Прекрасных дочерей на пир ночной Еще ведут согбенные вассалы, С горячей пентаграммою Валгаллы Великий инквизитор ледяной. В Болгарии пытают за стеной Во славу божью пыткой небывалой, Еретиками полные подвалы Цветут, как плесень, славою дурной. Еще любовь и смерть танцуют вместе, И зреют в небесах закаты мести, И стонет на земле железный труд. Здесь люди ждут всемирной перемены, Там песни рабские рабы орут, И потому сонеты современны.

 

"В моей груди живет энтузиаст..."

 

В моей груди живет энтузиаст, Он чудно раздувает кровь живую, И мыслями я сладко торжествую, Как некий золотой Экклезиаст. Я мастер петь и в мудрости горазд. Коня качаю розовую сбрую, Седлаю вмиг вселенную сырую Без млечного седла и звездных бразд. Неси меня, смутьяна удалого, Крылатой музыкой наполни слово, Веселой вьюгой, вечностью завой, Как темный танец с головой на блюде. Ведь я не мертвый, я кирпич живой, Из коего покой не строят люди.

 

"Я, объявивший громкую войну..."

 

Я, объявивший громкую войну Глухому человечеству земному, Покорен коронованному гному, Влюбленному в блудливую луну. К подушкам женственным я жадно льну, Бросаюсь на согретую солому, Завидуя подчас Авессалому, У собственных волос живу в плену. О, ночь, я звезды нынче презираю, – Подобна ты дырявому сараю, Где женщины душисты, как снопы. То жизнь моя, пропавшая без вести В боях веселых вспыхнувшей толпы, Как ливень бьет из розовых отверстий.

 

"

Россия грустная, суровая Расея..."

 

Р.И.

Россия грустная, суровая Расея, Юродивая Русь, веселый ССР, – Равно люблю я вас за ужас дум и вер, Издревле вздыбленным улыбкой фарисея. Кремля зубчатый вскок, багряный бисер сея, Увечил небосвод, который синь и сер, И взвыла темнота огнем зазвездных сфер, Воинственным огнем Пегаса и Персея. Неву холодную певали мы тепло… *

 

"Космический покой, как пена, белый..."

 

Космический покой, как пена, белый, От снега свет, и тень, и аромат. На лошадях у Яра он космат, Синеют им нездешние пределы. Тревогой берег лишь объят незрелый, А на погосте деревянных хат Незыблемые кирпичи горят, Таят кремли свои седые стрелы. И непробудны крепкие кремли. Но в годы содрогания земли Умеет мастер быть и непробудней. Юродства камня прикрывает он Одеждою живой бессмертных будней. Нутро предметов мудро скрыл Юон.

 

"Удили рыбу, разводили пчел..."

 

Удили рыбу, разводили пчел И честно воровали жен славяне, Народ гостеприимный был и в бане Пришельцев потчевал… Я перечел Страницы несказанные сказаний. Был выгнутый огонь, как тело, гол, Потом на досках пировал монгол, Содрав одежды с дочерей Рязани. И рыскали опричники потом, Блеск суриковских свечек на густом От мутного рассвета косогоре… Я вышел сам из гиблой той земли, Но, чтоб меня монахи не сожгли, Я облекаюсь в бронзу аллегорий.

 

"Судьба моя враждебная, ты – волчья..."

 

Судьба моя враждебная, ты – волчья. В сырую ночь я слышу голос твой Протяжный и таинственный, как вой. Ты бледных звезд облизываешь клочья. Они бескровны и сияют молча, Как хлопья той метели мировой, Что носится над буйной головой, Туманы волоча из Заволочья. О, пусть пасутся тут туманы те, Стада седые в древней красоте, Их мутное молчанье душу пенит. В них сладко знать, на что наш мир горазд, Что розовая женщина изменит, А преданнейший друг за грош продаст.

 

"Тебе спасибо, дряхлая Сибилла..."

 

Тебе спасибо, дряхлая Сибилла, Ты нежно позаботилась о том, Чтоб жизнь моя кипела под кнутом, Как море, что ветвями рать избила. И мышцы львиная вздувает сила, Я зрею на просторе золотом. Как сноп я собрал сей тяжелый том, Чтоб чернь его жестоко поносила. Железными цепами колоти Мои, как рожь, волнистые пути, Приведшие на праздник созреванья. Спасибо вам, хулители, сейчас, – Вы руганью поддерживали в нас Бунтующую бодрость дарованья.

 

"Ты, друг изменчивый, читатель мой..."

 

Ты, друг изменчивый, читатель мой, Узнай меня по изумрудным дискам, Купающимся в куполе индийском Тоски моей, глубокой и немой. Узнай меня по стройным обелискам Гранитных строк, обросших бахромой, Прозрачным взором ребра их обмой И слушай музыку пред солнцем близким. Оно восходит в бронзовой броне, В плаще пурпуровом, в густом огне, Как триумфатор, покоривший разом Египет и далекий Индостан, – Ты чувствуешь, как легче стал твой стан, Как золотом наполнился твой разум.

 

ТРОЙСТВЕННЫЕ СОНЕТЫ

 

"Подходит полдень мой, о, вороги и други..."

 

Подходит полдень мой, о, вороги и други, В торжественный зенит, к вершине золотой Орлиный дух летит с последней быстротой, Огромный и немой, мой звон плывет упругий. Средь голубых орбит с веселой пустотой, С космической зимой я строю полукруги, Дышу морозной тьмой и стягиваю дуги Над зноем пирамид под солнечной пятой. О, мастерство мое, о, то, что помогало. Былое бытие, горячая Валгалла Пустующих планет, скелетов черных слов. Искус искусства, ты, твой призрак сладострастный, В пустыне темноты твой свет кроваво-красный Пророчил свой завет, готовил мне улов.

10/окт. 1926

 

"Ты хочешь знать, зачем в дыму тысячелетий..."

 

Ты хочешь знать, зачем в дыму тысячелетий Огни стихов горят, не греют никого, И трижды трижды свят хулящий естество, Творящий бред поэм и звезд влачащий сети. Ты будь как небо нем, тоскующий на свете, Туманом будь объят, кующий торжество, И встань белей, чем яд, на всё гляди мертво, За то что скучно всем, за то что всюду плети. Кого зовет звезда в морозной пустоте, Зачем урчит вода в пустынной темноте, Куда текут они, планет пустые диски, Поющие в ночи над черной мостовой, Сжигают наши дни, качают купол низкий Бродячие лучи пустыни мировой.

15/окт. 1926

 

"Петрарка, Дант, Шекспир, Ронсар, Эредиа..."

 

Петрарка, Дант, Шекспир, Ронсар, Эредиа, – Тяжелый блеск имен, веселый звон созвучий, Их радугой клеймен печальный и певучий Бегущий круглый мир, паяц и судия. Летучий снег порфир, предательства и путчи – В безмолвный небосклон, созвездья бередя, И в грохоте колонн вопят, и в бреде я Беспечный вижу пир, бездонный и кипучий; Воронкой вырыт ад, распластан Люцифер, И в святости цитат, в кудрявых клубах сфер Огонь встает над ним, как зыбкий меч запрета. В последний круг вхожу. О, где ты, проводник, К земному рубежу и ты главой поник… О, будь везде гоним, опальный дух поэта.

18/окт. 1926

 

ШАР ЗЕМНОЙ. Венок сонетов

 

 

Он наискось лежит и движется в орбите, Одетый в синюю размеренную сеть… Я золотой венок хочу ему надеть На ледовитый лоб, на белую обитель. Чтоб от сияния стал розовым медведь, А злая кровь его – черней и ядовитей. Суровые моржи, проворнее плывите, – Сегодня мертвый лед – пылающая медь. Ты, посоленная блудницами Гоморры, Земля веселая, – на севере поморы Бьют зверя частого, стреляя на авось, На юге туарег охотится в пустыне. То колесо звезды планетой пестрой стынет, Качая тонкую невидимую ось.

 

II

Качая тонкую невидимую ось, Разгоряченную как волос Вероники, В глазнице голубой мятется глобус дикий, Белея полюсом, пронзающим насквозь. То белого зрачка протянутые пики… О, холод ужаса, мне сердце заморозь, Чтоб тело и душа подействовали врозь, В разлуке музыки, а не в беззвучном стыке. Пусть ветер времени, несущий по мирам Жестокий смех мужской и сладкий женский срам, Меня закутает колючими крылами, Чтоб слово новое кометой пронеслось И падало, как блеск, и капало, как пламя, Как глаз, как яблоко, что кровью налилось.

 

III

Как глаз, как яблоко, что кровью налилось, Планета пьяная повисла на спирали Своей туманности. Столетья распирали Ее тугой живот могучим соком лоз. И вспух он пламенем священных вакханалий, Веселым золотом распущенных волос. То человечество, как символ, родилось В широком замысле вселенской пасторали. И козлоногие запели пастухи На буйном празднестве клубящихся стихий, В их злобной зелени, в трагическом их быте. И веки красных зорь слипались вкруг земли, И звезды падали, и племена текли В саду бушующем дымящихся событий.

 

IV

В саду бушующем дымящихся событий Румянится наш мир под ветром роковым, Вдыхает с воздухом он горьковатый дым И сам становится реальней, деловитей. Попробуйте один с самим собою выйти На площадь дикую да крикнуть песню им, Вас ветер отнесет в медвежий русский Рим, Как птицу белую на берега Таити. О, воздух осени, о ветер октября, Дыханьем хаоса раздутая заря, Кольцом коралловым застывшая в зените. Земля, как яблоко, созрела, чтоб упасть. Эй, вы, раскрывшие пылающую пасть, – На червоточину материков взгляните.

 

V

На червоточину материков взгляните, На язвы рваные мятущейся воды. То блещут Хаоса горючие следы, И путаница рек – его одежды нити. Он скалами застыл, и нету знаменитей, Чем водопад его жестокой бороды. То лошадиных сил, не знающих узды, Мильоны буйствуют в жемчужном мелините. Отяжелевшие рыдают провода От электричества, колючего как стужа, Ворочающего крутые города. Яйцо Колумбово, что к небу поднялось На перьях разума, разросшихся как ужас. Вот щурит Азия живые щели вкось.

 

VI

Вот щурит Азия живые щели вкось, Ветрами бритая до знойной кожи Гоби, В веках обросшая драконами надгробий, С чудовищной длиной и змей, и рек, и кос. На океан пошла, сжимая гор надлобье, С косой малайскою на голубой покос, Сестренку младшую таща наперекос, Как горб, и так в веках они застыли обе. Валится сеном волн душистый океан, У самых ног шурша широколицых стран, И скатывает шторм невиданные стоги. А там Атлантику жует винтом колес Задравший хвост гигант, и роет сумрак строгий Европы дерево иль это древний лось.

 

VII 

 

Европы дерево иль это древний лось, Растягивая тень, над миром льдистым вырос, Ветвясь соборами, колоколами ширясь, Раскачивая то, что с Нила началось. Там мертвые века, сухие как папирус, Мемнону верили, что ветер безголос, Что с солнцем утренним беседует колосс О ночи золотой, песку дарящей сырость. Шекспиру верная Европа такова, Ее мычащая коровья голова Зовет Юпитера на новое соитье. А он в сражении с другим уже быком, Он выю опустил пред пышущим врагом, Рогами грузными готовится к защите.

 

VIII

Рогами грузными готовится к защите, Сияют яростью потливые бока. Как гром, напружился широкий зверь быка Пред красной тряпкою, он слышит, как пищите От удовольствия и ждете ручейка Густого, как сургуч, и дыма на копыте Ослабшем, как цветок, на славу Карменсите Едва поднявшийся с кровавого песка. Шуми, как ярмарка, в ладоши крепко хлопай, Тупоголовые послушные холопы. Рыдайте, женщины, в безмолвьи голубом. Оплакивайте мир, он умер ночью этой, Европа на позор глядит звездой раздетой, А череп Африки – Египта узким лбом.

 

IX

А череп Африки, Египта узким лбом Уткнувшийся в песок пустынного Синая, А Нила трещина, извилина тройная, Или тройная плеть над сгорбленным рабом. А темя плоское Туниса, где земная Граница, как седло под морем-седоком, – Ужели мало вам свидетелей кругом, Что смерть насильственна, что умер мир, стеная. Ломали девушки пустую высоту Песчано-звездную и призывали ту, Что с выменем двойным и с головой коровьей. Изиды рог блестел на небе роковом. Он тот же золотой в закатной дымной крови, Глядящий на восток и в гуле гробовом.

 

X

Глядящий на восток и в гуле гробовом, И в буре бытия, чьи розовые губы Одеты мышцами как музыкою грубой, – Истаивает он в просторе круговом. Вверху пустыня звезд, внизу пустырь сугубый. Песчаной древностью, косматым Лиром-львом Он топчет золото в краю вечеровом, Змеей горят его египетские губы. Кто он, таинственный, напруженный, простой, Вооруженный злой, жестокой красотой, Обросший холодом мерцающих иголок? Веселый зверь земли, закованный в морях, Когтями птичьими взметнувший звездный прах, Зулусской челюстью хлебнувший зной да щелок.

 

XI

Зулусской челюстью хлебнувший зной да щелок, Лобзает Азию губою Сомали Замкнутый материк разбросанной земли, На оба полюса накинув черный полог. В гвинейской гавани чужие корабли, Чьи трюмы глубоки, чей путь тяжел и долог, И темный путь веков провидит там геолог По знакам костяным, что в глубях залегли. В колодцах каменных безжизненной Сахары Находят пестрых рыб, следы стихии старой, Что солнце выпило, купая свой черпак. А с запада вдали, где океана груда, Над Атлантидою плывут, как два верблюда, Америки горбы, в которых злата мрак.

 

XII

Америки горбы, в которых злата мрак Хохочет слитками, похожими на гробы, Где спят покойники, шахтеры, землеробы, Рабы, чей пот блестит и в смерти не иссяк. То мясо женское спрессовано Европы, Дающее сухой зазывно-звонкий звяк, Не тронул тлен его, не выточил червяк В металле розовом извилистые тропы. То кровь застывшая, что выкачал Кортец Из плоти Мексики, из солнечных сердец, Что после будут жить под кожею креолок. Аляска да Сибирь, Клондайк да наш Алдан, Все жилы злой земли, и ей в придачу дан И пятый материк – иных миров осколок.

 

XIII

И пятый материк, иных миров осколок, Упавший некогда на зыбкую кору Земли, кружившейся и стывшей на ветру, – Был тоже заострен, как камень, зол и колок. Он океан рассек, как колокол… Игру Тот начал грозную, разъял гремучий холод До уха полюса, и мир почуял голод И черным лебедем, и нищим кенгуру. Гондвану древнюю, где плакали лемуры, Где встал питекантроп развалистый и хмурый, Он с песней расплескал, и всплыл Архипелаг. И вспухла яростью планета золотая. Листва Истории краснеет, облетая… То круглый спеет плод, впивая алый лак.

 

XIV

 

То круглый спеет плод, впивая алый лак, Тот самый, что бежит по дереву артерий И в кроткой девушке, и в трепетной пантере, – Рудой, железный сок, что любит вурдалак. Он вязок, как вино, удушливы потери Его количества во имя даже благ, Им выкрашен насквозь восстаний дерзкий флаг, Взвивающийся ввысь язык земных материй. Он черным вымпелом чумного корабля Качается в ночи пред казнью короля. Вы кровью голубой народы окропите. Кругла земля, и шар голубоват, как плод, Что зреет медленно, с заката на восход Он наискось лежит и движется в орбите.

 

XV

Он наискось лежит и движется в орбите, Качая тонкую невидимую ось. Как глаз, как яблоко, что кровью налилось В саду бушующем дымящихся событий. На червоточину материков взгляните. Вот щурит Азия живые щели вкось, Европы дерево иль это древний лось Рогами грузными готовится к защите. А череп Африки, Египта узким лбом Глядящий на Восток и в гуле гробовом Зулусской челюстью хлебнувший зной да щелок. Америки горбы, в которых злата мрак, И пятый материк – иных миров осколок, – То круглый спеет плод, впивая алый лак.

27/III – 4/4 1927

 

Часть третья

 

СОЖЖЕНИЕ или АКТ ВЕРЫ

 

"Я в пасть огня печально кину..."

 

Я в пасть огня печально кину Страницы невозвратных лет, Когда я зависть к арлекину Кормил и шел за ним вослед. Шипите, розовые змеи, Я рад земному рубежу. Как в розы черные, немея, В добро сожженное гляжу. ……………………………….. И всё, что я по вдохновенью Разлил, как юное вино, Да будет предано забвенью И в прах времен превращено.

 

"И я дождался древней кары..."

 

И я дождался древней кары, Горит, как день, душа моя. Как все безумные Икары, Паденья ветер слышу я. Он кожу теплую, живую Рубцует молниями строк, И я в паденьи торжествую, Несу на землю свой восторг. Тебя, ничтожество земное, Высокой азбуке учу, Морозу, спрятанному в зное, И туч зубчатому лучу. И этот розовый закат… То груды солнца тухнут яро, То крылья рыжие Икара Над миром тают и горят.

 

"Какой позор, еще вздыхают..."

 

Какой позор, еще вздыхают, Еще поют, любовь, тебя, И сны тобою полыхают, Губами грея и губя. На голом сердце носят люди Сквозную мантию твою, Глотают светлый лед прелюдий В твоем полуденном краю. И превращаются в поэтов Совсем простые мудрецы, Когда твой воздух фиолетов, И в небе блещут бубенцы. Материя любви, на обувь Ступай, потея и пыля. Косматая от небоскребов, Рычи, звериная земля.

 

"Мы в погоне за реальным..."

 

С.Г.

Мы в погоне за реальным Позабыли, что искусство – Вещь воздушная, конечно, Существующая лишь Над распластанной бумагой, На пустом просторе сцены Иль в немых извивах камня, Иль на плоском полотне. Беззаботностью бессмертных, Легкомыслием их тонким Нынче смертный недоволен, И хулит он стройных муз, Этих радостных болтушек, За приятные их сплетни, За их милую живую Непростительную ложь. Может быть, настанет скоро И такое даже время, Что придется, в самом деле, Принца Гамлета у нас За пылающею рампой Не картонною рапирой, А рапирой настоящей Пред народом заколоть. А не то, как он из мертвых Невредимо вдруг восстанет, – Подойдут к нему со злобой И примерно скажут так: Это что ж у вас такое, – Умирают разве этак?.. Отдает дилетантизмом Так фальшиво умирать!

 

"Когда поэты спорят скопом..."

 

Когда поэты спорят скопом О ремесле своем высоком, – Под ними зыблется земля, Как дно большого корабля. Каморка кажется каютой, Терраса – палубой сырой, А мебель – дьяволами гнутой, Припаянной к полу смолой. Качает весело, как тронем, Что трогать, кажется, нельзя. Не замечаете, друзья, Тошнит как будто посторонним. А нам, земля, хоть кверху дном, Мы не впадет позорно в спячку. На буйном корабле земном Лишь мы выдерживаем качку.

 

"Плащ и лира, от этих регалий..."

 

Плащ и лира, от этих регалий Отказаться поэту пора. Не тебя ли народы свергали, Золотой император пера. Не затихли над безднами крылья, Над народами звезды горят. Не твоих ли небес камарилья Управляла столетья подряд. Этих лет полыхающий факел Острым дымом наполнил умы. Люди камень грызут на рабфаке, Людям снится громоздкое: мы. Сквозь арктический запах морфийный, С каждой каплею жгущий острей, Людям снятся крутые дельфины, Бороздящие недра морей. А другие, что шепчут: кошмар сей… Их скелеты в безмускульной мгле. То песчаная буря на Марсе, То веселый буран на Земле. Собирается вспыхнуть планета, Чтобы Марс полысевший ослеп. Как парящая медь Фальконета, На закате коричневый склеп.

3/февр. 1927

 

"Была пора, не почивал..."

 

Была пора, не почивал Еще на лаврах я сонета, Моя веселая планета Не знала тяжести похвал. Как смерть мне были далеки Твои, покой, немые копны, – Любил я ход четырехстопный Живой ямбической строки. Я путешествовал по ней, Стране высокой, небывалой, Где белых глыб гремят обвалы Над пышным хаосом камней. И солнцем обнажилась даль, Услышал голос я победы: Запреты в мире проповедуй, Кандальным дребезгом скандаль.

3/ноября 1926

 

"Я слышу, как живой клокочет клапан..."

 

Я слышу, как живой клокочет клапан В широком сердце камня да стекла, – Европы растопыренная лапа На океан трудящийся легла. Я вижу, как торжественней и шире Стихия разворачивает флаг, И ей в ответ в шахтерском Иоркшире Веселый гнев сжимает свой кулак. Огонь встает невиданной пучины, Подземный подымается топор, Тот самый розовый первопричинный, Пылать не переставший до сих пор. Народы древние, бедою новой Вас будит хаос вымерших времен… Я слышу, как шатаются основы Твои, каменнолобый Альбион!

15/июня 1927

 

К ПОЭМЕ

 

О то, на что законы человечьи Тяжелый наложили свой запрет, – Беру тебя, мой вымысел расцветший, Живые лепестки раскрывший бред. Два слова розовых в цепях столетий Томятся с незапамятных времен, Невинных два, как Сакко и Ванцетти, Чей голос палачами заклеймен. В местах общественных, на всех заборах Их знаки возвещают нам позор, Мы смутно слышим их веселых шорох, В немую землю мы вонзаем взор. Освобождаю вас, раскрыты двери Живого языка… О, звук, ликуй, Рычите в песнях, свежие, как звери, Ночные, как звезда и поцелуй.

 

"Ломайте копья, знатоки..."

 

Ломайте копья, знатоки, Кропите бешеной слюною В мои хрустящие от зною Раскидистые позвонки. Они в пустыне. Как лучи, Песок пронзающие, жестки, И как живые горячи Их обнаженные отростки. Они, как звезды, что вросли, Колючим циркулем играя, И в твердь полуночного края, И в грудь полуденной земли. Как розы жуткие они. Давно истлевшие народы Их вспламенили, как огни На длинном пиршестве природы. Гнилое мясо мертвецов Их злое кружево вскормило. Но ты взгляни, как вьется мило Язык огня, как он пунцов. И кто же тот, хулить кто станет Живую розу, что она Подземными сосцами тянет Гниющий прах земного дна. Не вам, не вам, чья бровь поката, В чьи копья бьет заря сия… За красной скатертью заката Сияет солнце-судия.

17/июня 1927

 

"Эпоха модным стала словом..."

 

Эпоха модным стала словом. Мальчишки говорят о ней, А я с веселием суровым Пою костры высоких дней. В геройстве розовом, безусом Мой меч, как солнце, заблистал, И вот всхожу косматым Гусом На деревянный пьедестал. Святая простота… Старуха- Судьба несет охапку дров, Кладет их деловито, сухо К моим ногам под черный рев. Ревите, жареного мяса Высокие желают дни, Чтоб небосвод широкий трясся… Что ж хмур ты, факельщик, – начни. Да будет пламенем обута Нога моя… Горю и рад, Что наконец ее как будто Стянул на дружелюбный лад.

 

"Даже звезды, свет которых..."

 

Даже звезды, свет которых Никогда мы не добудем, Были нужны, чтоб в просторах Путь указывали людям. Корабли сухой пустыни На костях высоких плыли Под буксиром точки синей, Что скользила без усилий В низком море той лазури, Где проложены пружины Золотой песчаной бури, Где живут глухие джины. И по всей земле, не только По воздушным этим безднам, Счастлив тот, кто плыл далеко И казался бесполезным.

5/4 1927