Княгиня Мария Павловна младшая стоит особняком от остальных членов семейства Романовых. Вся её судьба, десятилетие за десятилетием, представляет собой причудливый и удивительный роман.

В детстве она и брат Дмитрий были отлучены от родного отца Павла Александровича и жили вместе с великим князем Сергеем Александровичем и его женой Елизаветой Фёдоровной.

До шести лет Мария Павловна не знала почти ни слова по-русски, поскольку в семье говорили по-английски, и няни детей были англичанками. Но когда пришло время заняться настоящим воспитанием, кто-то обратил внимание, что дети говорят на вульгарном английском, принятом у нянь, опуская звук «h» в начале слова.

Позже Мария Павловна часто жаловалась на полученное ею поверхностное и непродуманное образование, хотя детей и стали обучать более подобающему в царских гостиных английскому. Всё учение Марии Павловны сводилось в основном к традиционному нравоучительному и религиозному чтению. Настоящему же образованию почти не придавалось значения. Впоследствии княгиня резко оценила привычки и обычаи при европейских королевских дворах конца XIX века как «отупляющие и вздорные».

Первой гувернанткой Марии Павловны стала мадемуазель Элен, которая воспитывала её двенадцать лет, до самого замужества. Гувернантка требовала от своей воспитанницы беспрекословного повиновения и настаивала, чтобы та признавалась ей во всех своих самых сокровенных мыслях.

До появления мадемуазель Элен существовала традиция: когда маленькие Мария и Дмитрий выходили погулять по петербургским набережным, кучер в роскошной ливрее оставлял повозку возле тротуара и шёл за ними. Английским няням очень нравились эти помпезные прогулки, когда вокруг собиралась толпа и офицеры отдавали честь. Однако мадемуазель Элен положила этому конец.

В 1901 году наставником Дмитрия Павловича стал полковник Лайминг, поскольку мальчику была уготовлена военная карьера. Брат с сестрой стали часто бывать в доме у Лаймингов. Там они впервые столкнулись с нормальной семейной жизнью. Иногда по воскресеньям им разрешалось играть со специально приглашёнными детьми из благородных семей, которым строго-настрого запрещалось обращаться к Марии и Дмитрию на «ты» и по имени.

Мария никогда не интересовалась куклами и другими забавами для девочек, зато вплоть до замужества охотно играла в оловянных солдатиков. О своём воспитании она говорила, что, хотя и была послушной, но относилась к поколению, в котором зрело зерно протеста.

Мария Павловна в своих мемуарах не без симпатии рисует портрет реакционного и всеми ненавидимого генерал-губернатора Москвы. Так же своеобразно она рисует и портрет «очаровательной Эллы» — старшей сестры императрицы Александры Фёдоровны и супруги великого князя Сергея Александровича Елизаветы Фёдоровны, которую боготворили все мужчины семейства Романовых. Проявления нежности со стороны детей она холодно отталкивала. Когда они её спрашивали о чём-нибудь, она резко отвечала, что это их не касается: идите играть и не суйте нос не в своё дело. Это каждый раз больно задевало маленькую Марию, которая боготворила тётю и могла бесконечно любоваться, как по утрам красавица великая княгиня медленно и обстоятельно одевается в окружении многочисленной челяди.

Что же представляла из себя «тётя Элла» — Елизавета Фёдоровна? Она была великой княгиней, немного занималась живописью, брала уроки пения, хотя никто никогда не слышал, чтобы она пела. Сергей Александрович и она встречались большей частью за едой, похоже было, что они избегают встречаться наедине, — хотя у них и была общая спальня с огромной кроватью. Видимо, за этим странным фасадом разыгрывалась настоящая викторианская супружеская драма. Бездеятельность великой княгини не улучшала её положения. Впоследствии, найдя себе занятие по душе, она стала совсем другим человеком.

Как-то Николай II приехал в Москву на пасхальную службу и надумал прогуляться по стенам Кремля. Он взял с собой Марию и Дмитрия. Вскоре внизу собралась большая толпа, которая с криками восторга следила, как царь прогуливается по мощным стенам. По окончании прогулки вся компания должна была спуститься по лестнице внутри одной из башен, чтобы выйти на площадь Кремля и вернуться во дворец. Тогда огромная толпа народа ввалилась в Кремль, чтобы приветствовать императора.

Марию и Дмитрия оттеснили и чуть не затоптали, на Марии разорвали жакет и истолкали до синяков. И всё же великий князь Сергей Александрович был доволен, что подопечные ему москвичи столь живо проявили любовь к своему государю. Так же оценили происшествие и другие. Однако у детей остались неприятные воспоминания об этом пасхальном дне, когда идиллическая прогулка сменилась непосредственным столкновением с русским народом, безотчётным и свирепым как в проявлении преданности, так и во всём остальном.

Лето 1904 года Мария и Дмитрий провели в имении великого князя Сергея Александровича в Ильинском. Это красивейшее место Подмосковья на берегу Москвы-реки. В середине XVII века там находилась усадьба боярина Стрешнева, затем ей владели Остерманы, Голицыны, а с 1864 года она принадлежала царской семье.

Мария Павловна вспоминала: «Вернувшись в Москву, мы оказались накануне того, что историки теперь называют революцией 1905 года. Забастовки и студенческие демонстрации, которые в ту пору происходили по России, в Москве были особенно массовыми.

Дядя Сергей не был согласен с правительством по этому вопросу. Он считал, что только крайне строгие меры могут положить конец революционному брожению. В Петербурге не решались принять такую политику, отделывались отговорками и отсрочками. Подобное поведение казалось ему недопустимым.

Однажды вечером, когда я и Дмитрий пришли, чтобы он почитал нам, мы нашли его в большом волнении. Он расхаживал по комнате, не произнося ни слова. Мы тоже молчали, боясь спросить его. Наконец он заговорил.

В словах, которые ему казались непонятными для нас, он обрисовал политическую ситуацию, а потом объявил, что подал императору прошение об отставке [с должности генерал-губернатора. — А.Ш. ] и тот принял её.

К этому он добавил, что у него нет намерения покидать Москву, он оставляет за собой командование её военными силами.

Перед тем как отпустить нас, он с достоинством и волнением высказал своё глубокое сожаление о состоянии дел в России, отметив необходимость серьёзных мер и преступную слабость министров и советников императора» [98] .

Великий князь в беспокойстве менял места жительства. Вначале он переехал из роскошного генерал-губернаторского дворца на Тверской улице во дворец, расположенный в Нескучном саду на окраине Москвы между Крымским мостом и Воробьёвыми горами. Дворец был хорошо огорожен, и его легко было охранять. На конном дворе дворца разместился кавалерийский эскадрон, охрана была усилена. Город находился в возбужденном состоянии. В любой момент ждали общего восстания, последствия которого трудно было предугадать. Не было уверенности в преданности московского гарнизона, в некоторых полках уже шло революционное брожение.

Как-то январским вечером, когда Мария и Дмитрий уже легли спать, их разбудили по приказу Сергея Александровича и велели быстро одеться, так как возникла необходимость как можно быстрее покинуть Нескучный дворец. Дядя Сергей ничего не объяснил, лишь коротко сказал: «Мы переезжаем в Кремль».

У дверей дворца уже ожидала карета, запряжённая четвёркой лошадей. Сергей Александрович с Елизаветой Фёдоровной, Марией и Дмитрием сели в неё, и лошади помчались во весь опор. Занавески в карете были опущены, и дети не видели того, что происходит. Взрослые молчали, а дети не осмеливались их спрашивать. Дети хорошо знали дорогу до Кремля, и хотя ничего не видели, понимали, что едут туда окольным путём. За великокняжеской каретой мчался гвардейский эскорт.

«Я не испытывала страха, — вспоминала об этой скачке в ночи Мария Павловна. — Возбуждение и любопытство не оставляло места для других чувств. Мы благополучно доехали до Кремля, кучер более спокойной иноходью провёз нас под аркой ворот в Николаевский дворец. Несколько заспанных слуг ожидали нас, двери распахнулись, и мы вошли. Я никогда ещё не была в этом дворце, который использовался только для размещения иностранных принцев во время дворцовых церемоний, и уж никак не предполагала, что мне предстоит жить здесь до своего замужества».

Великокняжеская чета и дети разместились в гостиной первого этажа, ожидая прибытия лиц, которые следовали за ними. Вскоре прибыли гувернантка, фрейлина, адъютант и слуги, которые привезли необходимые для ночлега вещи.

После чая прибывшие довольно комфортно разместились по комнатам в импровизированных постелях, укрывшись горой шерстяных одеял. Дети так и не узнали, чем вызван этот поспешный отъезд из Нескучного дворца, но на следующий день им сказали, что их пребывание в Кремле временное и, как только позволят обстоятельства, все вернутся обратно. Дети прекрасно понимали, что в сложившейся обстановке Кремлёвские стены — гораздо лучшая защита, чем забор Нескучного сада.

Однако дни шли за днями, но семейство великого князя Сергея Александровича не возвращалось в Нескучный дворец.

Москва была охвачена беспорядками, а за стенами Кремля шла спокойная жизнь. Сергей Александрович и Елизавета Фёдоровна редко выезжали из Кремля, а дома принимали только самых близких друзей.

И вот в середине февраля всё семейство выехало в Большой театр на благотворительный спектакль. Поездка прошла благополучно, и только потом все узнали, как близко они были от смерти. Группа террористов, следившая за передвижениями Сергея Александровича, была предупреждена об этом выезде, им был известен маршрут. Один из террористов, вооружённый бомбами, занял позицию и был готов бросить бомбы по сигналу сообщника. Но сообщнику стало известно, что в карете вместе с великим князем едут дети — Мария и Дмитрий, и у него не хватило духу, чтобы подать условный знак. Спустя много лет Мария Павловна узнала имя этого человека, спасшего их жизни. Это был Борис Савинков, сыгравший видную роль в революции 1917 года.

А спектакль в тот день был великолепный. Пел Шаляпин, находившийся уже в зените славы. Зал сиял драгоценностями и парадными нарядами, и никто не ведал о катастрофе, которой удалось только что избежать.

Сергей Александрович ежедневно в одно и то же время отправлялся в закрытой карете в дом генерал-губернатора наблюдать за передачей дел, относившихся к кругу его обязанностей. 18 февраля 1905 года, как обычно, он настоял, чтобы ехать одному. Поцеловав детей на прощание, он сел в карету, а Мария пошла на урок. «Но мысли мои, — вспоминает этот день Мария Павловна, — были далеки от изучения предмета. Как только очаровательный старый господин, который преподавал мне математику, начал свои объяснения, я стала думать о мандолине, которую хотела попросить у дяди, и о том, что он может мне отказать.

Так и вижу эту картину: учитель рассказывает, я пытаюсь сосредоточиться, фрейлейн Хазе, моя учительница немецкого языка, читает в углу книгу. Окна классной комнаты выходят в большой сквер, из них видна колокольня Ивана Великого.

Прекрасный зимний день клонился к концу, всё было спокойно, городской шум доходил сюда заглушенный снегом. Внезапно страшный взрыв потряс воздух, стёкла в рамах задребезжали.

Последовавшая за тем тишина была такой гнетущей, что мы замерли на месте. Фрейлейн Хазе первой пришла в себя и бросилась к окну. Я и старый учитель последовали за ней. В голове у меня лихорадочно проносились разные мысли.

Рухнула одна из старых башен Кремля?.. Под тяжестью снега проломилась крыша? А дядя… где он? Из соседней комнаты вбежал Дмитрий. Мы посмотрели друг на друга, не осмеливаясь высказать свои предположения».

Испуганная толпа металась вокруг колокольни. По скверу оттуда бежали люди. В комнату вошёл слуга и на вопрос Марии, уехал ли дядя, уклончиво ответил, что дядя вроде бы ещё дома.

Сквер всё больше заполнялся людьми. В направлении, противоположном течению толпы, ехали двое саней, в которых сидели мужчины в простой одежде и полицейские. Они были с непокрытыми головами, одежда в беспорядке, маленькой Марии даже показалось, что она видит кровь на их руках и лицах. Из окна она видела, что толпа осыпает их бранью, готовая растерзать.

В этот момент сани великой княгини Елизаветы Фёдоровны, ожидавшие её внизу, чтобы отвезти на склад Красного Креста, подъехали ближе к ступеням. Великая княгиня выбежала из дома в наброшенном на плечи манто. За ней бежала мадемуазель Элен в мужском пальто. Обе были без шляп. Они сели в сани, которые тут же рванули с места и пропали из виду за углом сквера.

«Произошло что-то ужасное. Сквер был черен от народа. Но никто не пришёл к нам с вестью, которую мы боялись услышать, хотя уже больше не сомневались в случившемся, — вспоминает Мария Павловна. — Наконец мы увидели медленно едущие назад сани тёти, которые с трудом пробивались через собравшуюся перед домом толпу. Тёти Эллы в них не было, только мадемуазель Элен. Она вылезла из саней и шла, с трудом передвигая ноги и ни на кого не глядя.

Толпа пришла в движение, словно издалека увидела нечто следующее за санями. Несколькими минутами позже гувернантка вошла в комнату. Её обычно румяное лицо было смертельно бледным, губы посинели, она с трудом дышала, на неё было страшно смотреть. Мы бросились к ней и прижались, ни о чём не спрашивая. Бедная женщина не могла произнести ни слова, она, дрожа, обнимала нас, и только нечленораздельные звуки срывались с её губ. Но в конце концов ей удалось дать нам понять, что мы должны надеть пальто и следовать за ней» [99] .

Когда дети оделись, в комнату вбежал запыхавшийся генерал Лейминг и сказал мадемуазель Элен: «Великая княгиня не хочет, чтобы дети были там. Она послала меня вперёд предупредить. Она даже не хочет, чтобы они стояли у окна».

Дети поспешно отошли от окна, но, напуганные, не решались уйти в другую комнату. Через какое-то время детям сообщили, что их дядя убит, разорван бомбой, когда направлялся в дом генерал-губернатора.

Последним с Сергеем Александровичем разговаривал генерал Лейминг. После завтрака он попросил великого князя уделить ему несколько минут, чтобы поговорить о мандолине для Марии и получить разрешение её купить.

«Тётя Элла, как мы видели, спешила к трупу на снегу, — пишет об этом страшном дне Мария Павловна. — Она собрала части тела мужа и положила их на армейские носилки, которые спешно доставили с её склада».

Затем солдаты из казармы напротив покрыли тело своими шинелями, подняли носилки на плечи, принесли в Чудов монастырь, примыкавший к Николаевскому дворцу. И только после этого великая княгиня разрешила привести детей. По маленькому коридору они дошли до двери, ведущей в монастырь. Церковь была заполнена людьми, все стояли на коленях, многие плакали. У ступеней алтаря прямо на камнях лежали носилки. Они казались почти пустыми, то, что прикрывали шинели, было лишь небольшой кучкой. С одного края из-под покрывала высовывался сапог. Капли крови медленно капали на пол, образуя маленькую тёмную лужицу.

Великая княгиня на коленях стояла около носилок. Её светлое платье выглядело нелепо среди скромной одежды окружавших её людей. Священник вёл службу испуганным дрожащим голосом. Хора не было. Священнику подпевали молящиеся, у многих в руках горели свечи.

Когда служба закончилась и все поднялись с колен, Мария увидела подходившую к ним великую княгиню. «Лицо её было белым и словно окаменевшим. Она не плакала, но в глазах было столько страдания; этого своего впечатления я не забуду, пока жива. Со временем её лицо утратило то напряжённо застывшее, отрешённое выражение, но в глубине глаз навсегда затаилась безысходная боль», — много лет спустя писала Мария Павловна.

Великая княгиня Елизавета Фёдоровна медленно шла к двери, опираясь на руку московского губернатора. Увидев детей, она со словами «Он так любил вас, так любил», прижала их к себе. Дети медленно повели её по ступеням в коридор, чтобы укрыть от взглядов любопытных. Тут Мария заметила, что низ правого рукава её нарядного голубого платья запачкан кровью. Кровь была и на руке, и под ногтями. Она крепко сжимала пальцами знаки отличия, которые её покойный супруг всегда носил.

Мария и Дмитрий отвели её в комнату, где она обессиленно рухнула в кресло и долго молча сидела с отсутствующим взглядом. Через некоторое время она вскочила и потребовала себе бумагу, чтобы написать телеграммы всей семье, начиная с императора.

Марии Павловне запомнилось, что «выражение её лица при том оставалось тем же. Она вставала, ходила по комнате, снова садилась за стол. Люди приходили и уходили. Она смотрела на них, но, казалось, никого не видела».

По дворцу все старались ходить бесшумно. Стемнело, но свет не зажигали. Сумерки заполняли комнаты.

Великого князя Сергея Александровича похоронили утром 23 февраля. Его братья, невестки и вдовствующая императрица Мария Фёдоровна пожелали приехать в Москву, но в последний момент решили не рисковать. Они боялись беспорядков. Забастовки вспыхивали одна за другой во всех крупных промышленных центрах. Так что любое собрание членов августейшего семейства могло спровоцировать эксцессы.

В Москву на похороны прибыли кузен Сергея Александровича великий князь Константин Константинович, герцогиня Саксен-Кобургская с дочерью Беатрис и эрцгерцог Гессенский с женой.

Великий князь Павел Александрович, отец Марии, живший в то время в Париже, попросил у Николая II разрешение приехать, что и было ему позволено. Мария и Дмитрий поехали встречать его на вокзал. Завидев отца, они бросились к нему с рыданиями, к которым примешивалась большая радость снова видеть его.

Великая княгиня Елизавета Фёдоровна решила построить часовню в склепе Чудова монастыря для погребения останков мужа. Пока шло строительство, она получила разрешение поместить гроб в одну из монастырских церквей. Погребение происходило с большой торжественностью. Офицеры с обнажёнными палашами и часовые стояли в карауле вокруг катафалка. Архиепископ и высшее московское духовенство отслужили панихиду.

Несмотря на траур, великая княгиня с Марией и Дмитрием в начале лета переехали в Ильинское. «Мы неплохо проводили время, — вспоминает Мария Павловна. — Но лучше бы там не было солдат, которым поручили охранять нас, и нового автомобиля, купленного на случай, если нам придётся спасаться бегством».

Дети каждый день ездили верхом. У них появились товарищи по играм, вместе с которыми они бегали, пели и ходили на репетиции хора. Образ жизни изменился. Даже великая княгиня взбодрилась и вовсю проявляла инициативу.

После гибели мужа отношение Елизаветы Фёдоровны к детям изменилось в лучшую сторону. Мария Павловна пишет, что «тётя Элла стала гораздо более терпимой по отношению к нам и многое нам прощала, а потому у нас установились довольно доверительные отношения. И всё же я никогда не была с ней искренней. Я чувствовала, что мы не сходимся с ней во взглядах. Я восхищалась ею, но не хотела быть на неё похожей. Мне казалось, что она отгораживается от жизни, а я хотела глубже узнать её.

Ей не нравились мои манеры; она считала, что современным девушкам недостаёт той застенчивой робости, которая главным образом и придаёт очарование юным особам. По её убеждению, меня следовало воспитывать так же, как это было принято во времена её детства и юности. Она никак не хотела понять, что с той поры минуло много лет и мы принадлежим к разным поколениям.

Я внешне подчинялась её требованиям, выполняла её пожелания, но в душе подсмеивалась над всем этим.

Даже в стиле одежды мне приходилось следовать её вкусам. Когда мне ещё не было пятнадцати, она заставила меня носить высокую причёску, как у австрийской эрцгерцогини времён её молодости: волосы зачёсаны назад, а длинная пепельная коса узлом уложена на затылке».

Мария в детстве отличалась некоторой неповоротливостью, и великая княгиня Елизавета Фёдоровна считала, что ей недостаёт грации. Дмитрий же наоборот всегда был хорошо сложен, строен, изящен в движениях и более весел и жизнерадостен, чем его сестра. Поэтому великая княгиня была более благосклонна к нему, чем к Марии. К тому же он был озорным и драчливым, а Мария — не по возрасту задумчивой, и тётя с укором поглядывала на неё.

«Я действительно уже вышла из детства, — пишет Мария Павловна о том времени. — Я наблюдала и подмечала всё, что происходило вокруг, пыталась самостоятельно разобраться в сумятице своих мыслей и ещё не вполне сформировавшихся представлений. Тётя боролась с этой моей склонностью, как и прежде дядя; он часто твердил нам, что для него мы всегда будем оставаться детьми. Тётя следовала тому же принципу. Она никогда не говорила с нами о семейных делах или о политике, не делилась своими планами и замыслами. Мы всегда о всём узнавали последними, обычно из разговоров окружавших нас лиц. Когда она наконец решалась посвятить нас во что-либо и выяснялось, что мы уже в курсе этого, она бывала очень недовольна.

Неведение, в котором она держала нас, было частью её воспитательной системы, но такое положение раздражало нас, подогревало наше любопытство, учило изворотливости. Мы очень хорошо знали, как угодить ей, а потому делали вид, что нам ничего не известно. Это позволяло поддерживать хорошие отношения, а ей было гарантировано спокойствие. Кроме того, нас забавляло, что, отправляя нас спать в девять вечера, она тешила себя мыслью, что мы так и будем оставаться розовощёкими детьми, игривыми и простодушными».

Осенью 1905 года брат с сестрой переехали в Кремль в Николаевский дворец. Однако после опубликования царского манифеста от 17 октября в Москве усилилось революционное движение. Перестали работать почта, телеграф и телефон, а Николаевский дворец освещался лишь потому, что в Кремле была своя электростанция. Однако провизии и воды недоставало даже в Кремле. Теперь ворота Кремля были наглухо закрыты. Пройти можно было только днём, да и то по специальным пропускам. По вечерам в Кремле не зажигали освещения, в том числе и люстры в Николаевском дворце, а все лампы в комнатах ставили под столы, чтобы снаружи свет не был виден.

Поэтому при первой же возможности дети и Елизавета Фёдоровна переехали в Царское Село. Сначала они жили в Александровском дворце вместе с царской семьёй, а потом переехали в боковое помещение Большого Екатерининского дворца. Весной 1906 года Марии исполнилось 16 лет, она была признана совершеннолетней и отправилась на первый бал в своей жизни.

«Это было большим событием, — вспоминает Мария Павловна о своём первом бале. — Я стала готовиться к нему задолго. Тётя сама занялась моим туалетом. Она приготовила для меня платье. Оно было из полупрозрачной вуали на розовом чехле. К нему я прикрепила букетик ландышей. Помню, что втайне я считала это платье слишком тяжёлым и не очень подходящим для первого бала, я бы предпочла простой белый шёлк, но тётю не интересовало моё мнение.

Брат сопровождал меня. Он был одет в морскую форму младшего офицера. Император и императрица повели нас на празднества, которые начались в шесть вечера и продолжались до часу ночи. Сначала был обед, потом — ужин.

Вечер длился долго, очень долго, но мне показалось, что он пролетел быстро, ведь было так весело! Домой мы вернулись с мадемуазель Элен и генералом Леймингом. Я чувствовала себя усталой, подол платья изорван, причёска совсем растрёпалась, но цветы и ленты котильона, перевязанные вокруг рук, были реальными доказательствами моего успеха».

Однажды Марии попалась телеграмма за подписью принцессы Ирены, жены прусского принца Генриха, сестры Елизаветы Фёдоровны. В ней говорилось, что шведская кронпринцесса хочет видеть последние фотографии Марии, и они должны быть незамедлительно доставлены в Стокгольм. Шестнадцатилетняя девушка быстро смекнула, что речь идёт о её замужестве с принцем Вильгельмом, вторым сыном кронпринца Густава и Виктории Баденской, подруги детства тёти Эллы.

И вот состоялась встреча с принцем. Об этом событии пусть расскажет сама Мария Павловна: «В четыре, как было назначено, я без всякого воодушевления спустилась в гостиную и нашла тётю Эллу одну. Наполняя чайник для заварки, она, избегая моего взгляда, заметила, как бы между прочим, что гостем будет юный шведский принц Вильгельм, второй сын её подруги детства кронпринцессы Швеции. Он путешествует инкогнито, сказала она, чтобы посмотреть страну.

Я усмехнулась про себя. Её сообщение не взволновало меня, и когда через несколько минут двери открылись и вошёл юный принц, я взглянула на него с холодным любопытством.

У него была привлекательная внешность, он даже был изящен, красивые серые глаза опушены густыми ресницами. Он был несколько узкоплеч и, казалось, слегка сутулился. Мы уселись за стол и вели светскую беседу. В основном говорили тётя и принц. Поскольку ко мне никто не обращался, я сидела молча…

На следующее утро тётя Элла позвала меня в свою гостиную. Я поцеловала ей руку и ждала, что она скажет; мы сидели напротив друг друга.

«Послушай, — начала она, глядя мимо меня и нервно комкая в руке носовой платок с чёрной каймой, — мне надо серьёзно поговорить с тобой, и я хочу, чтобы ты хорошенько подумала, прежде чем ответить».

Её лицо покраснело от сдерживаемого волнения, и она с трудом подбирала слова.

«Принц Вильгельм приехал, чтобы познакомиться с тобой. Ты ему понравилась, и он хочет знать, согласилась бы ты выйти за него замуж…»

Я испытала состояние шока. Хотя я была воспитана с представлением о том, что вынуждена буду выйти замуж из соображений политики, я никак не ожидала такой внезапности…

«Но, тётушка, — с трудом выговорила я, — я ведь совсем его не знаю. Он только что приехал. Как я могу дать вам ответ»».

В конце концов тётя Элла уломала девушку. Наш любимый Скотт написал по сему поводу: «Разумеется, с политической точки зрения для Петербурга это был блестящий ход — наконец-то породниться с королевским домом Швеции, страны хоть и небольшой, но расположенной близко к России и обладающей сравнительно сильной армией, что делало её немаловажным фактором на политической арене».

Типичный взгляд со шведской точки зрения. Шведская армия была хороша лишь для обороны страны. Принц Вильгельм мог наследовать престол лишь после смерти своего деда Оскара II, своего отца Густава и своего старшего брата Густава. Вероятность всего этого была крайне невелика, и действительно, Вильгельм так и умер в 1965 году в чине принца.

Породистость шведской династии была весьма относительна. На момент помолвки королём был Оскар II, дед которого и основатель династии Карл XIV Юхан в молодые годы был гасконским конюхом и звался Жаном Батистом Бернадотом. Он пошёл во французскую армию и быстро сделал карьеру. Женат он был на дочери марсельского лавочника Эжени Дезире Клари. Правда, у неё было одно преимущество — до свадьбы Эжени имела роман с генералом Бонапартом. Вот от этой славной парочки и пошла династия шведских королей.

Свадьба Марии и Вильгельма состоялась 20 апреля 1908 года в Екатерининском дворце в Царском Селе. К этому времени Оскар II умер, и на бракосочетание Густав V Адольф прибыл в двух ипостасях — отца жениха и короля Швеции. Венчание происходило дважды: первый раз по православному, а второй раз — по лютеранскому обряду.

Затем молодые отправились в Швецию. Их прибытие в Стокгольм было обставлено очень торжественно. Новобрачные прибыли на военном корабле. Весь город был украшен шведскими и русскими флагами. По городу молодых провезли кортежем в сопровождении шведской гвардейской кавалерии в голубых формах и блестящих шлемах, с военной музыкой и национальными гимнами в портале королевского дворца. На Марии Павловне было боа шведских цветов — синее с жёлтым, которое она заказала в Париже.

Стаффан Скотт пишет: «Мария Павловна, а ныне шведская принцесса Мария и герцогиня Сёдерманландская, прославилась своими проказами. В герцогском дворце Оук Хилл на острове Юргорден в центральном Стокгольме, дворце, построенном специально для молодой четы, она скатывалась с лестницы на серебряном подносе» [103] .

Мария Павловна попросила мужа научить её управлять яхтой средних размеров и с большим удовольствием простаивала у руля целые часы.

Поздней осенью 1908 года Мария узнала о своей беременности. Муж покинул её и увлёкся службой на корабле — он был офицером шведского военно-морского флота. «Праздность и одиночество угнетали меня, — вспоминает Мария Павловна. — Я занималась вышиванием, пыталась читать, но, поскольку образование моё было весьма поверхностным, из чтения я ничего не извлекала. Я не была приучена к серьёзным книгам и систематическому изучению выбранной темы».

8 мая 1909 года у Марии родился сын Леннарт, которому король присвоил титул графа Бернадота.

Скаредные шведы оставили русскую княгиню без денег. Мария Павловна пишет, что «по условиям брачного контракта я должна была нести все расходы по ведению нашего домашнего хозяйства; я не хотела трогать свой капитал, но пришлось, в определённой степени существенно помог отец, который сделал мне ценный рождественский подарок…

Наше положение обязывало жить нас на широкую ногу, и все мои деньги шли на хозяйственные нужды, так что на личные расходы у меня практически ничего не оставалось. Я никогда не могла, к примеру, приехав в Париж, покупать платья в лучших домах моды. Я покупала готовую одежду в магазине «Галери Лафайет» и носила готовую обувь».

В чопорной Швеции Марии Павловне было отчаянно скучно, и, воспользовавшись отсутствием контроля, к которому она привыкла в России, она развлекалась, как могла. «Живой темперамент не позволял мне долго выдерживать придворный этикет, и это его [короля Густава VI] забавляло, — вспоминает Мария Павловна. — С ним я всегда чувствовала себя свободно. Мы испытывали друг к другу полное доверие. Иногда он брал меня на охоту на оленей, никто из женщин, кроме меня, в этом не участвовал. Во время поездок на поезде в его вагоне я играла в бридж с седобородыми пожилыми мужчинами и радовалась даже небольшому выигрышу. Зимой я входила в круг лиц, которые ежедневно играли с ним в теннис на замечательных закрытых кортах Стокгольма…

В другой раз я его [короля] пригласила прокатиться в моей двухколесной коляске, запряжённой американской рысистой лошадью, очень быстрой, но трудно управляемой, особенно в условиях города. На главной улице она понесла, закусив удила, и масса народа имела возможность лицезреть своего короля в котёлке набекрень и меня, утратившую свой величественный вид, пока мы оба неистово тянули вожжи, силясь остановить лошадь».

В Стокгольме Мария Павловна, ко всеобщему недоумению, училась в Академии прикладных искусств. Она также играла в хоккей с мячом в команде кронпринцессы Мартагеты.

Сразу после замужества Марии её брат Дмитрий поступил в Конную гвардию. После смерти великого князя Сергея Александровича Дмитрий получил от его вдовы Елизаветы Фёдоровны дворец на Невском проспекте, у самого Аничкова моста.

Зимой 1911/1912 года молодую чету — Марию и Вильгельма — отправили в длительное путешествие в надежде, что прохладные отношения супругов перерастут в более сердечные. Им поручили представлять Швецию на коронации сиамского короля. Но и путешествие не помогло. Наоборот, в Азии Мария Павловна была предоставлена сама себе. За ней не без успеха ухаживал охотник на диких зверей герцог Монпансье, а также сам король Сиама. Как далеко зашли посягательства сиамского короля — история от нас утаила, зато в объятиях французского герцога она поняла, как много потеряла в своём безрадостном браке, и по возвращении домой пропасть между супругами оказалась ещё глубже.

Весной 1912 года в Стокгольме проходили Олимпийские игры. В составе русской команды был и великий князь Дмитрий Павлович. Он приехал со своими лошадьми и конюхами и поселился у сестры на Дубовом холме. Когда начались игры, Мария и Дмитрий целые дни проводили на стадионе — прекрасном сооружении, выстроенном для Олимпиады. Русская команда, за исключением финских участников, никак не проявила себя ни в одном виде спорта, и офицеры, хотя все они были замечательными конниками, не завоевали ни одной награды.

Брат и сестра весело провели два месяца. Но вот Дмитрий уехал в Россию, а Вильгельм отправился в плавание на крейсере. Со скуки Мария уехала в Париж к отцу. Там она впервые высказала желание развестись с принцем. Но и отец, и мачеха Марию не поддержали. Полгода спустя она неожиданно получила помощь со стороны свекрови — шведской королевы Виктории.

К этому времени пятидесятилетняя королева проживала на Кипре. По прибытии невестки она познакомила её со своим врачом Акселем Мунте. Тот быстро вник в ситуацию и предложил королеве написать письма мужу, что у Марии Павловны имеются явные симптомы почечной болезни и ей противопоказано жить в холодном климате.

С этого времени Мария всю холодную половину года проводила на Кипре, где для неё сняли виллу. Ну а с Кипра княгиня систематически наведывалась в Неаполь, Рим, Карлсруэ, Мюнхен и т.д.

Сын Леннарт остался в Швеции, но «княгиню-сорвиголову» это не особенно огорчало.

В 1913 году Мария Павловна отправилась на торжества по случаю 300-летия правления династии Романовых. В Кремле её встретил брат Дмитрий. «Он служил в конногвардейском полку в Петербурге и вёл довольно независимую жизнь. Я была поражена, увидев его таким повзрослевшим, таким уверенным в себе в том же самом дворце, где всего несколько лет назад он носился в синей фланелевой блузе. Теперь это был лихой офицер, гоняющийся по извилистым московским улицам на автомобиле в сто лошадиных сил».

В декабре 1913 года шведский двор официально объявил о расторжении брака Марии и Вильгельма.

Принц Вильгельм вторично так и не женился, но позже сожительствовал с француженкой Жанной Трамкур. Он стал поэтом рода Бернадотов — вполне профессионально писал стихи и путевые заметки. Сын Леннарт остался жить в Швеции.

Конец 1913-го — начало 1914 года Мария Павловна провела в путешествиях: Берлин, Париж… В марте она отправилась на лечение в Италию, а оттуда в Грецию. В Греции, родной стране её матери, она раньше никогда не бывала, и Марию приятно удивило, как много людей помнят и любят её мать. Мария посетила остров Корфу, где родилась её мать.

В апреле 1913 года Мария Павловна на яхте, принадлежавшей русскому военно-морскому флоту, отплыла в Крым, задержавшись на два дня в Константинополе, по её словам, «самом замечательном городе, где я была».

Лето Мария Павловна провела в Царском Селе с тётей Эллой, а её отец Павел Александрович с женой жили неподалёку, «обживали только что построенный дом и были бесконечно счастливы — особенно мой отец — снова быть на родине. И тётя, и отец устраивали много званых обедов, приёмов, пикников».

По поводу её брака Николай II издал два указа — Сенату и Синоду, и 15 июля 1914 года она получила и русский документ о разводе.