Столбы вышки номер пять повалились один за другим с треском и шумом, разбрасывая огромные снопы искр. Темно-коричневый дым горящей нефти сменился сизым дымом пылающих столбов. Разнесся слух, что пять молодых рабочих задавлены рухнувшими столбами. Всех охватил ужас, но ненадолго: адский труд среди бушующего пламени слишком притупил нервы рабочих. Что такое смерть пятерых для этого мира живых мертвецов? Такова, видно, участь тружеников, преследуемых не только людской жадностью, но и слепой стихией.

– Дешево отделались, – заметил со вздохом старик рабочий, свидетель гибели многих собратьев.

Между тем в двадцати-тридцати шагах вспыхнула новая вышка, за ней другая, третья, четвертая, пятая – образовался целый лес пылающих факелов. Железные нефтехранилища взрывались одно за другим, распространяя океаны пламени. Бушевала огненная река, остановить которую была бессильна человеческая воля. Оставалось одно: предоставить все судьбе. Поток огня стремился к широкому болоту, образовавшемуся от проливных дождей и подземных вод. Тут завязалась бешеная борьба между двумя враждебными стихиями: болото поглощало огненные волны и само тотчас же превращалось в пар, – в пар, изрыгающее клокотанье и шипенье, схожие с отчаянным воплем.

Прошла ночь. Осеннее солнце озарило землю первыми лучами. Толпа – замызганная, перепачканная, пропитанная нефтью армия каторжников – все еще продолжала галдеть, бегать, ломать, крушить, таскать части разрушенных машин, трубы и разные обломки. В воздухе сверкали тысячи заступов, ломов, шестов, – огонь презирал все усилия людей и продолжал свирепствовать с еще большей силой. Насосы били все ленивей, словно чувствуя свое бессилие. Рабочие от усталости больше не заботились, куда направлять воду. В водяных струях солнце отражалось всеми цветами радуги, и эти струи скорее дополняли картину пожара, чем боролись с ним.

Приехавшая из города группа англичан и шведов, заложив руки в карманы, дымя сигарами и трубками, равнодушно глазела на невиданное зрелище. За последние пять лет не было таких больших пожаров. Из города все продолжали прибывать хозяева промыслов, заводчики, управляющие – кто прямо с постели, кто от карточного стола, иные с кутежа, из объятий любовницы или из публичного дома.

Смбат, бледный, отдавал нелепые, бесцельные распоряжения. Устав от собственных криков, угроз и увещеваний, он приказал убрать трупы погибших. Случай, конечно, трагический, но об этом он подумает потом, а пока необходимо спасти от огня что возможно. Но было уже поздно – ни одну вышку, ни одно здание не удалось уберечь, кроме недавно построенных казарм.

Антонина Ивановна с помощью рабочих выносила книги из библиотеки.

– Отправили детей в город? – спросила она мужа.

– Да.

– Ваш брат сломал руку, спасая Заргарянов.

– Знаю, – ответил Смбат и исчез в толпе.

Микаэл лежал на голой кровати в грязной комнатке. Он был окружен семьей Заргарянов. Подложив одну руку под голову и бессильно опустив другую, Микаэл кусал губы, чтобы заглушить невыносимую боль. Шушаник у окна помогала врачу, возившемуся с бинтами. Она была донельзя изнурена и еле держалась на ногах. Ах, как много она пережила и перечувствовала за эти несколько часов и какой переворот совершился в ее душе!

Удивительное дело! Человек, от которого Шушаник ничего не ждала, которого почти презирала, от которого бежала, как от чумы, – этот человек вдруг проявил столько героизма. Значит, это ему, такому беспутному, испорченному, обязана она жизнью отца, дяди и даже своею? Что бы могла означать такая самоотверженность? Кто или что внушает ему такую неустрашимость и пренебрежение к собственной жизни? Это не сон, а явь, – явь неожиданная невообразимая и опасная, но вместе с тем и радостная. Как прекрасен он был, когда показался из густого дыма, опираясь на руку Чупрова, – прекрасен какой-то рыцарской красотой. О нет, никогда, никогда Шушаник не забудет минуты, волшебным светом озарившей чудесный образ среди глубокой тьмы. Стоило ли нанесенное ей оскорбление проявленного им рыцарского поступка? Нет, нет, нет! Пройдя сквозь огонь и дым, он без остатка сжег все прошлое и вышел чистым и возрожденным.

А тот, другой, причинивший ей столько душевных мук, которого ее расстроенное воображение так превозносило? Да, он тоже хотел совершить подвиг, но… чужими руками и при помощи золота. «Ребята, три, четыре, пять тысяч тому, кто спасет!» – какой горькой иронией звучат теперь для нее эти слова! Какая чудовищная пропасть легла между ними! И кто из них выше – не тот ли, кто вот тут, на голой кровати, корчится от боли? Один рисковал деньгами, другой жизнью, – но может ли золото заменить жизнь? Кто для Микаэла Заргаряны – жалкий паралитик и незаметный приказчик, да и сама Шушаник?

Старший брат хотел с помощью денег спасти человека, спасшего его детей. Горькая насмешка, брошенная в лицо бедности, как ядовитый плевок. Какое малодушие. Страшиться смерти, когда другие не боялись броситься в огонь ради его детей.

С приукрашенного облика Смбата спала романтическая пелена: незаурядный человек стал заурядным, обыкновенным существом – купцом. Тяжело было расставаться с мечтой, но иначе нельзя. Ведь тот, кого создала ее мечта, никогда, никогда не принадлежал бы ей. Пора очнуться и посмотреть прозревшими глазами на голую правду. Теперь Шушаник не только обязана, но и сумеет забыть этого человека. Вот он снует в толпе, то приказывая, то умоляя спасти обломки оборудования. На лице уже нет прежнего мужества и привлекательности, голос утратил обаяние с той минуты, как он прокричал: «Ребята, пять тысяч тому, кто спасет!..»

Микаэл, кроткий и послушный, как ребенок, дал обнажить руку и сменить повязку. Взглянув на девушку, он прочел в ее глазах глубокое сострадание и нечто другое, и в ту же минуту забыл боль, терзавшую его. Но, кончив перевязку, девушка удалилась едва слышными шагами.

Там, в смежной комнате, лежал спасенный паралитик. Он спал безмятежным сном. Шушаник подошла и села на табуретку у его изголовья. Неясные чувства овладели ее сердцем, мысли путались, утомленная голова все. еще не могла разобраться в недавнем прошлом. Она теперь далеко от толпы, но крики звучат в ушах; пожара она не видит, но перед глазами непроницаемый хаос стихии. Там, в густом дыму, беспомощные родные, тут отчаявшиеся мать и тетка. Там багряный огонь с его несметными страшными языками, тут черные призраки, дикие крики, неистовый визг, пять обгорелых трупов, копоть, грязь, нефть. И в этом хаосе образы двух мужчин: один – высокий, мужественный, в безукоризненном костюме; другой – среднего роста, с ног до головы в саже, пропитанный нефтью; один – чистый внешне и морально, другой – с грязным прошлым и неопределенным настоящим. И вдруг нравственно безупречный, чистый образ бледнеет, исчезает, как мираж, а грязный быстро вырастает, очищается от прошлого, и вот он уже окружен лучистым ореолом.

Утомленная голова девушки склонилась на грудь, руки ослабели, опустились. Но в ушах еще звучат крики толпы.

Явь медленно начинала меркнуть и сменилась кошмаром. Шушаник опять в черте огня, окруженная со всех сторон опасностью. С неба с диким шипеньем сыплются искры, а у ног раскрываются темные могилы, полные человеческих скелетов, хохочущих ей в лицо и хватающих ее костлявыми руками. Шушаник, простирая руки, молит о помощи, но никто не откликается – даже дядя, даже мать. Она обращается к кому-то стоящему далеко-далеко и с улыбкой обнимающему женщину, что стоит подле него в эту страшную минуту. Но вот из хаоса мрака, дыма и копоти выступает черный образ и приближается к ней. И чем ближе, тем светлей и лучезарней он. На лбу его большой шрам. Смело, одним прыжком перескакивает он через могилы, полные скелетов и, подойдя к Шушаник, берет ее за руку в тот самый миг, когда она считает себя во власти смерти…

В ужасе Шушаник проснулась и вскочила, протирая глаза. Осмотрелась: где она, наяву ли это? Неужели она спасена?

Вошла мать, все еще дрожавшая от страха.

– Проснулась? Почему так скоро?

– Неужели я спала?

– Да, и очень крепко. Усни, поспи еще, родная…

– Мама, мама, неужели папа жив, дядя спасен? – воскликнула вдруг Шушаник и с рыданием обняла шею матери.

– Успокойся, милая, все спасены.

– Нет, нет, пять обуглившихся…

– Воля божья…

Из города приехали Аршак, Алексей Иванович, Кязим-бек, Мовсес, Ниасамидзе и еще несколько кутил. Они возвращались с попойки. Крохотная невзрачная комнатка набилась посетителями. Все уже слышали о подвигах Микаэла, передававшихся из уст в уста. Кязим-бек обнял и расцеловал старого приятеля – мужская храбрость всегда восхищала его. Примеру Кязим-бека последовал Ниасамидзе, также считавшийся поклонником героизма.

– Я даже из-за родного брата не бросился бы в огонь, – заметил Мовсес.

– Эгоист! – возмутился Кязим-бек и снова расцеловал Микаэла.

Вошли Смбат с врачом. Выяснилось, что рука у Микаэла не сломана, а только вывихнута, и что врач уже вправил ее. Несчастье случилось в ту минуту, когда Микаэл, передав паралитика Чупрову, поскользнулся и упал.

– Сильно болит? – спросил Аршак.

– Нет, пустяки, – ответил Микаэл, изнемогавший от боли.

– Браво! – воскликнул Кязим-бек. – Раз я вывихнул ногу – три дня ревел белугой.

Приехали Срафион Гаспарыч и Сулян. Инженер в глубине души был рад пожару. За время его службы на алимяновских промыслах, правда, случались пожары, но не такие крупные. Пусть теперь Смбат почувствует, у кого он отнял должность управляющего и кому ее передал.

В дверях показались ювелир Барсег и журналист Марзпетуни. Оба они сознавали свою вину перед Микаэлом и стеснялись войти. Марзпетуни вытащил блокнот и принялся что-то записывать. Вероятно, набрасывал описание пожара. Если бы Микаэл обратил на него внимание, дня через два он прочитал бы в газете о своем геройском поступке.

Между тем Микаэла решительно не занимали посетители. Боль в руке утихала, его клонило ко сну. Все происшедшее казалось ему сном. Он ясно помнил лишь душераздирающие, вопли Шушаник и полный печали и отчаяния взгляд ее миндалевидных глаз. Господи, как она молила, как силилась вырваться из рук, удерживавших ее от огня! И как прекрасна была она в бесстрашии и отчаянии! Ее прекрасные пылающие глаза, вздымавшаяся грудь, напрягшиеся на шее вены, в беспорядке рассыпанные по плечам волосы – это уже само по себе являлось пожаром. Не был Микаэлу страшен исполинский костер, – ибо еще сильнейший пылал в его собственной груди. И Шушаник, это изумительное существо, могла сгореть из-за какого-то паралитика, обреченного на смерть! О нет, Микаэл никогда бы не допустил этого, как бы ни был он ею презираем! И как хорошо он поступил, что ринулся в огонь, – отрадно наказать противника великодушием.

Веки Микаэла сомкнулись, и он уснул безмятежным сном. Былые друзья ушли, это было их последнее посещение, последний знак дружбы. Минуту спустя осторожно вошла Шушаник, приблизилась к Микаэлу, взглянула на его закрытые глаза и присела у изголовья. Пожар постепенно затухал. Уничтожив еще несколько соседских вышек, взорвав еще два-три резервуара, он, казалось, насытился и спрятал свои когти.

К вечеру Смбат распорядился перевезти Микаэла на его квартиру. Недавно выстроенное здание уцелело и было теперь вне опасности. Микаэл отправился без посторонней помощи с забинтованной и подвязанной рукой, весь перепачканный нефтью. Смбат помог брату умыться и переодеться. Рука почти перестала болеть, врач искусно вправил вывих. Выспавшись и посвежев, Микаэл вышел на балкон. Он предложил свою квартиру Антонине Ивановне, а Давиду приказал тотчас же перевезти паралитика в контору, на время, пока будет наведен порядок.

Весь день ни у кого во рту не было ни крошки. Микаэл попросил накрыть обеденный стол для всех на веранде.

Солнце клонилось к закату, играя последними лучами на стеклах просторной веранды. Вдалеке дымились развалины сгоревших домов.

Смбат приказал Заргаряну собрать и доложить ему подробные сведения о семьях погибших и раненых рабочих.

– Постараюсь вознаградить их.

– Постараешься? – усмехнулся Микаэл. – Нет, необходимо всех сирот обеспечить пенсией.

– Легко сказать! Убытки от пожара достигают трехсот тысяч.

– Скоро же ты подсчитал! – воскликнул Микаэл с той же усмешкой. – Да, потери большие, но человеческие жизни дороже.

– Конечно, что и говорить.

Шушаник искоса посмотрела на Смбата. Какая перемена! Ей показалось, что его не столько занимает людское горе, сколько причиненный пожаром убыток.

Заговорили о Чупрове, Расуле и Карапете. Смбат сказал, что решил каждого наградить двумястами рублями.

– И только? – изумился Микаэл. – Ну, брат, дешево же ты ценишь жизнь своей семьи.

– Детей моих спасли не они, а другой…

– Знаю. Но о нем речь впереди.

– Вашу семью спасли эти трое, – заметил Давид, поняв намек. – Ни о ком другом не может быть и речи.

– Не скромничайте, – возразил Смбат с ласковой иронией.

– Осмелюсь заметить, что я всегда был против ложной скромности. Она то же самое, что и подлинная нескромность. Правда, первым на помощь бросился я, но спасли вашу семью эти трое молодцов. Что до меня, так я уже с избытком вознагражден…

– Оставим пока этот разговор, – прервал Микаэл.

– Нет, уж извините, человек я прямой и даже при желании не могу сфальшивить. Господин Микаэл, вы сегодня проявили беспримерное геройство – спасли троих. Ах, простите, я взволнован и не нахожу слов… Вот разве у Шушаник найдутся нужные слова…

И от глубокого волнения голос его прервался, худые руки задрожали.

Шушаник не проронила ни слова. Она лишь бросила на Микаэла пристальный взгляд и смущенно потупилась.

Смбат молчал в раздумье. Иная мысль занимала его. Временами на губах его появлялась странная улыбка. Вдруг он повернулся к Антонине Ивановне:

– Кто такие эти Чупровы, Расулы, Карапеты и хотя бы Давид? Что связывает их друг с другом?

Жена угадала смысл вопроса. О том же думала и она.

– Да, – проговорила она со вздохом, задумчиво кивнув, – вы правы.

И лицо ее озарилось мягкой улыбкой, которую Смбат не видел вот уже семь лет.

Солнце зашло; последние лучи его покидали верхушки вышек. А там, на просторном дворе, теснилась охваченная скорбью разноязычная, разноплеменная толпа, оплакивая погибших товарищей. В гибели их толпа видела неумолимость судьбы.

После обеда Смбат обратился к жене:

– Вы поедете сегодня со мною в город?

Антонина Ивановна помедлила с ответом. Она была не прочь поехать, но при мысли о свекрови и золовке начала колебаться.

– Пока еще нет, – ответила она.

– Так знайте, детей я сюда более не привезу. Отныне моя мать с ними не расстанется.

– Хорошо, – произнесла Антонина Ивановна с горькой улыбкой, – пусть не расстается…

И она отвернулась от мужа, скрывая слезы, но Смбат заметил и понял причину их.

– Знаете что, – сказал он, потирая лоб, – мы одинаково любим детей. Забудем же о самолюбии во имя этой любви. Нет у нас иного выхода, как следовать чудесному примеру вот этих простых людей…

– Да, я согласна, но не будем торопиться… Дайте мне прийти в себя…

– Прекрасно, подумайте… Сойтись вновь мы не можем, но уважать друг друга, забыть о собственном «я» мы обязаны ради детей.

Смбат поспешно удалился.

«Уважать! – подумала Антонина Ивановна. – Да, уважать друг друга мы можем, но этого недостаточно для прочной семейной жизни».