Письма в Ленинград, 1953 год

22 марта , 1 час дня

Татк!

Первый день без тебя. Вечером и утром было очень плохо.

Встал утром и побежал в училище подбирать себе костюм для отрывка. Зашел к Журавлевым – они меня пожалели, как сироту, и оставили заниматься с Машкой алгеброй. Сейчас пишу тебе письмо, а Машка решает очень трудный пример с логарифмами. Боюсь даже подумать, что делать, если у нее он не выйдет. Ни бельмеса не смыслю, почти ничего не помню.

До встречи завтра в письме.

Твой А.Ш.

* * *

Без даты

Татк!

Сижу на марксизме и думаю о моей Татке. Хоть я и «не имею на тебя никаких прав», а все-таки ты – моя и принадлежишь мне. Пока. Надеюсь, что и сейчас тоже.

В Сокол вчера не ездил, а репетировал вечером с Авербахом у Дмитрия Николаевича (Журавлева). Раздолбал в пух и прах, но дал много путных и ценных указаний. Пришел домой рано – в одиннадцать часов, и сидел дома – мама жалела меня и была ласкова. Бегал, как дурак, к каждому звонку, забывая, что это не можешь звонить ты. Бегал и разочаровывался, когда брал трубку. Сразу появилось много времени, но делать тоже ничего не могу, скучно.

От тебя еще нет письма.

Сегодня идем на субботник на станцию «Арбатская», ворочать камни.

К нам в училище приходила тетка из «Мосфильма» и набирала ребят сниматься в картине «Иван Грозный», в Одессе. Ехать надо на два месяца – июль-август. Обязательно отращивать собственную бороду – играть опричников. Оклад – 2000 рублей в месяц, не считая суточных. Не знаю, соглашаться или нет. Напиши.

Снился ужасный сон. Проснулся в холодном поту и не мог заснуть до утра. Закрывал глаза и, открывая, надеялся увидеть тебя рядом с собой. Увы! Ничего не вышло.

Веду себя прекрасно. На женщин смотреть не могу – противны. Кнушевицкая тоже строчит письмо – наверное, Мишке.

Мне органически не хватает тебя. Мне недостает сейчас в жизни чего-то главного, ради чего я хочу быстрее уйти из училища, ради чего я репетирую продуктивнее. Да, я знаю, главное – работа, главное – искусство. Но это главное – в конце концов, обязанность, пусть приятная и нужная. Но основное – это ты. Живу я тобой. Я такой, какой я есть, только с тобой и существую.

Звонок! Целую, целую в щечку и глажу голову.

Твой А.Ш.

25 марта 1953

12 часов ночи! Ура! Ура! Письмо! Пришел дико усталый и злой с репетиции. Накричал на бабку, а она мне сказала, что за это не даст мне чего-то сюрпризного. Я догадался, поцеловал ее и получил письмо!

«Первое письмо, первое письмо и т. д.» Пиши больше. Пиши, что ты ела в «Норде», что покупает мама. Все пиши. Как долго идут письма из Ленинграда – четыре дня! Можно с ума сойти.

В училище все старое. Я не курю. Взял одну вчера и сам бросил – не хочу тебя огорчать, честное слово. Если б ты была здесь, наверное, выкурил бы, а так нет. Кнушевицкая «следит» за моим поведением.

Получил стипендию.

Целую тебя чаще, чем обещал в письме, можно?

Все знаю про все стили архитектуры. Могу отличить любой стиль или ордер один от другого. Вот! Приезжай, убедишься сама!

Уже половина второго. Завтра в 9 часов физкультура. Буду бегать и о тебе думать, а когда буду прыгать, то не буду думать, ладно?

Целую крепко, крепко, крепко. 100000000000000000000000 000000000000000000000000000000000 раз.

А.Ш. (твой)

 

Письма из Дзинтари и Ленинграда,1953 год

Дзинтари, июль

Тутик! Писать действительно очень неудобно! Грустно, грустно, ехать уже не хочется. Проехали Волоколамск. Как только сели в поезд, папа взял чай (дома мама не дает чай по причине сердца). Отхлебнул и тут же весь стакан вылил на себя.

Вот принесли ключ от чемодана и деньги, которые папа оставил в уборной. Что будет? Что будет?

Соседи очень симпатичные. Папа угощал их курицей и печеньем. Печенье ели – курицу нет.

Лежу на верхней полке, но думаю, что свалюсь. Природы не наблюдаю, потому что наблюдаю за папой.

* * *

Тутик!

Огромная масса впечатлений. Прибыли в Ригу в 17 часов 20 минут. Взвалил на себя чемодан, и поперлись в город. У вокзала – площадь. По ней ходят троллейбусы, как у нас, и трамваи – больше похожие на гусениц: маленькие и старенькие. У вокзала такси и извозчики. Извозчики ужасно смешные. Влезли в электричку, которая идет по побережью. Электричка ходит очень быстро. Дорога – как наша Казанская – один поселок переходит в другой: Булдури, Дзинтари… В два часа папа долго пытался достать двуспальную комнату, но не дали и велели прийти в регистратуру в 7 часов. Сдали вещи в камеру хранения и поехали опять в Ригу.

Ну, Тутик, если Ленинград хотя бы такой же, как Рига, то ты преступница, что так скудно писала о нем.

Рига – это город такой, каким я себе представляю европейский город. Интересно и странно еще и то, что город иностранный. Вывески иностранные, говорят на чужом языке.

Ну вот! Приехали в Ригу и пошли по городу. Зашли в главный универмаг – прелесть! Витрины, представляешь, все из стекла. Они расположены по всему магазину. Вещи есть красивые. Всюду спрашиваю купальник и пасьянсные карты. Смеются, но показывают. Купальники – дерюга, карты – большие. Но не падай духом. Я напал на след настоящего купальника.

Купил себе спортивные брюки с красным поясом. Хожу и блаженствую.

Публика в городе – латыши или эстонцы, не пойму, – в большинстве своем плохо относится к русским. Но есть индивидуалы. Один белобрысый, очень симпатичный, долго объяснял нам с папой, как пройти в хорошее кафе, а потом не ограничился объяснением и пошел провожать. А в основном местные смотрят злыми глазами и на вопросы не отвечают – делают вид, что не понимают, или посылают в противоположную сторону. Да, очень интересно. Едет грузовик с гробом, за ним идут, видно, родственники, дальше военный оркестр играет похоронные марши. Эта церемония движется по центральной улице Риги. Движение перекрывают. И горожане снимают шляпы.

ВИДЕЛ МОРЕ! Первый раз в жизни!

Тутик! Ты холодный, неэмоциональный человек. Море – это……. Вот! Купался! Чтобы мне было по пояс, надо идти метров 70–100. Папа блаженствует. Песок – прелесть.

Приехав из Риги, получили комнату: на трех человек, с одним пианистом, знакомым, на втором этаже, с видом на лес и обратно.

Дзинтари – это сосновый бор на песке. Высокие сосны, песок и море. Мне очень нравится. Пока не видел публики, но, говорят, что молодежи мало. Режутся в пинг-понг толстячки. Раздолбал в бильярд дядю, килограмм эдак под 200, и принял душ. Ты представляешь: другого берега не видно, вдали – дымки пароходов и на полметра от берега – папа в голубеньких трусиках плавает. Кругом – дома отдыха, кафе, рестораны, мороженое. Культурно, аппетитно, дорого.

Папа забыл соломенную шляпу в электричке, и ему ее выбросили в окно после того, как поезд тронулся.

Ходил по Риге, лежал на пляже – хорошо, но не хватает чего-то. Подумал и решил, что не хватает вредного, злого, упрямого Тутика!

Письмо обрывается.

4 июля 1953

Тутик! Второй день моего рижского пребывания. Спал как убитый, но разбудили в половине девятого и потащили завтракать.

На завтрак дали манную кашку и макароны. Я очень наелся, несмотря на стоны отдыхающих. После завтрака – на море. Погода сегодня – на убой. На небе – ни облачка. Но у моря ветерок, плывут мимо – в буквальном и переносном смысле – коричневые фигуры. Лежал и загорал. Полежишь-полежишь – и в море. Поплаваешь-поплаваешь – и на песочек. Так я провалялся до обеда.

Обед в 2 часа. В меня влюбилась наша подавальщица и по сему случаю обслуживает нас раньше всех. На обед было: суп ужасный с ушками и картошкой. На второе дали тушеную капусту, которую я еле осилил. Влюбленная официантка пыталась всучить мне еще одну порцию капусты. Отдал ее папе. После обеда взял деньги и пошел в Майори (следующая станция после Дзинтари). Это вторая Рига – уйма магазинов. Заходил в каждый и спрашивал чего-нибудь. Ничего не давали. Зашел на почту, купил открыток и марок.

Ты, Тутик, заметила, что я пишу простыми, нераспространенными повествовательными предложениями? Это потому, что сейчас уже поздно, я очень устал и боюсь распространяться в предложении. Здесь устаешь очень.

После похода в Майори смотрел на пинг-понг – скучно. Принял душ – полегчало. Играл в волейбол чуть-чуть – с детьми. Нудно. Занимался дикцией с полчаса и пошел играть в бильярд. Проиграл пять партий и одну выиграл – расстроился. Записался в библиотеку и взял Бальзака. Буду паинькой-мальчиком, буду читать, купаться, загорать и писать письма моей киске.

8 числа приезжает много вахтанговцев – интересно, кто?

Твой А.Ш.

Целую.

5 июля 1953

Третий день моего пребывания в Риге. Встал, вернее, разбудили, в 8 ч 35 минут. Обмыл рожицу и поперся в столовую. Дали: салатик с чем-то, колбаску с рисом и чаек. Наелся и пошел к морю. На море волнение в 2 балла. На волнах гребни. Волны раза в 4–5 больше, чем от речного трамвайчика.

На пляже натянута сетка и играют в волейбол. Очень приятно. Песок – как мелкая соль, чистый, теплый. Можно падать, кувыркаться и т. д. и т. п. Играл до обеда.

На обед дали – да ну к черту – не буду писать про еду. Скажу только, что после обеда пошли с папой на станцию и выпили по бутылочке пива. Странно, но тут продают не «Рижское», а «Жигулевское».

Сейчас мы с папой на телефоне в Майори. Получить разговор с Москвой очень просто и легко. Напиши мне, Тутик, точно день, когда ты в Москве, а я тебе напишу, когда точно я позвоню, ладно?

Ходили по Майори и заходили во все магазины. Очень интересно, что здесь уйма женского трикотажного белья, по-моему, в Москве за ним очереди. Тутик, обязательно, во что бы то ни стало, напиши мне размер своего тела. Сегодня в магазине были купальники, трикотажные, довольно красивые, 42–52 размеры.

Я растерялся и вышел. Вот!

Сняли для мамы комнату, она в субботу приезжает! Так что обязательно зайди до четверга к нам и передай письма и приветы.

Иду бриться, потому что у меня неприличный вид. Я с Москвы не брился – представляешь?!

Целую.

Твой А.Ш.

6 июля 1953

Тут! Утром была ужасная погода – ветер, холод. Пришлось надеть костюм и идти в столовую. Позавтракал и пошел в лес – заниматься дикцией. Сидел на веранде, играл в домино и увидел, что с чемоданами идут Глеб Ивашкевич, Ленька Калиновский и Гарри Дунц. Наверное, будет веселее.

Вот сейчас пишу, а вижу, двое воров напали на одного из наших, но их удалось свистками прогнать. Вообще, ты знаешь, здесь бандитов больше, чем в Москве. Только что на вокзале в Дзинтари убили кассира с деньгами. Каждый вечер режут в лесу и раздевают влюбленные парочки.

Каждый раз иду в столовую и надеюсь на твое письмо. Тут в столовой прибит ящик с полочками. На каждой полочке письма на определенную букву. Мне ничего нет.

Сегодня 6-е. Уехали мы 2-го, а мне ничего нет. Сюда письма идут три дня. Вот мигает свет, значит, сейчас его выключат совсем.

Сегодня ходил по лесу и занимался – кругом парочки влюбленных – завидно и обидно. Почему они вместе, а мы отдельно? Несправедливо.

Идет проливной дождь. Сразу стало нудно и неинтересно. Все расползлись по комнатам, и я расползся. Говорят, что дождь может зарядить на месяц, а может пройти сразу.

Целую!

Твой А.Ш.

7 июля 1953

Тутик! По-прежнему скучно. Погода с утра была ужасная – лил дождь. Сейчас разгулялась немного, но солнца нет. В твоей ручке кончились чернила, и папа пошел покупать. Кочует страшно. Даже с одной дамой разговаривал на пляже. Ну, он у меня дождется! В субботу мама приезжает.

Вот в окошке идет Нехлопоченко с мужем, наверное, только что приехали. Вообще сегодня должны приехать 30 вахтанговцев. И Львова приедет – представляешь удовольствие! Сегодня вечером кино – «Песни на улицах». Проиграл сейчас в бильярд. Ужасно глупо. Имел 7 шаров, а у него 5, и три шара ему подставил подряд под самую лузу. Огорчился и не стал больше играть. Но в игру не везет – в любви везет. Надеюсь, что ты меня по-прежнему любишь, хотя я вчера (грешен) выкурил одну папироску после пива, и она у меня стала куриться с рогами. Это видимый признак, что мне изменяют. Не надо, Тутик! Я лучше!

Сейчас в клубе будет доклад директора о «режиме дня и влиянии его на физическое состояние» – пойду посмеюсь.

Написал письмо Журавлям в игриво-шутливом тоне. Пишу, что все прекрасно, а сам в душе «рыдаю». Вот. Мне почему-то очень запомнилось твое лицо на вокзале, когда уезжал поезд. Я так и не могу понять, что оно выражало: тоску, грусть, безразличие или разочарование, но выражение было таинственное и заманчивое. Не смейся! Ей-богу! Напиши, что ты чувствовала тогда, когда поезд трогался.

Целую. Твой А.Ш.

8 июля 1953

Тутик! 11 часов утра, 8 июля. Лежу на кровати и бессмысленно смотрю в потолок. На нем паук. Погода холодная и сырая. Прогноз на июль ужасный – ничего хорошего не предвидится, а без моря и пляжа тут делать абсолютно нечего.

Настолько скучная жизнь, что фактически не о чем писать, а писать хочется. Как жалко, что мы не можем с тобой переписываться быстрее. Я пишу, а ты тут же на мое письмо отвечаешь, в этот же день. А то пишешь, пишешь, а дни бегут вперед, и получается, что мы с тобой живем задним числом.

Вчера начал учиться играть в пинг-понг. Получается плохо. Если будет такая погода, то завтра поеду в Ригу. Пойду в Старую Ригу – там, говорят очень красиво, схожу в музей западной живописи и архитектуры.

Я уже знаю несколько слов по-латышски. Улица по-латышски iela (иеля). Знал еще, как парикмахерская, но забыл. Буду запоминать дальше и писать тебе.

Здесь появился виолончелист Власов – наш знакомый – у него аппарат «Киев», все время снимает нас, так что будет много карточек. Все портит погода!

Целую.

Твой

Тутик! Золотой мой, милый, дорогой! Получил твое первое письмо. Как я обрадовался, как я люблю тебя! Милый мой, твое письмо очень меня взволновало. Я открыл у тебя новое, мне еще незнакомое качество: качество, которое ты всегда носишь в себе, внутри, – ласку. Ты ведь очень ласковая, когда хочешь, и в письме это проявилось в полную силу.

Боже мой! Разве ты называла меня когда-нибудь милым, любимым. Когда мы бывали вместе, – нет. Ты стесняешься говорить мне это, и я не виню тебя, а люблю еще больше. Сегодня 8-е. Шесть дней мы не виделись. Осталось 24. Или даже меньше. Терпи и люби меня.

* * *

Письмо Наталии Николаевны

4 июля 1953

Кис мой!

Сегодня опустила на станции первое письмо, завтра отнесу это. Вчера вечером была у Журавлевых. Сначала были Ян и Митька, но потом они на что-то обиделись и ушли, а мы остались с Абрамовой. Немножко потанцевали, поиграли в «чепуху», а потом Людка Живых рассказывала про училище (очень смешно). В двенадцатом часу мы с Наталишкой Абрамовой пошли домой. Темень и слякоть была жуткая, и сзади нас кто-то шел и свистел. Мы попрощались, я спустилась в овраг, и тут… Но тут, к удивлению, ничего не случилось, и я благополучно добралась домой.

Дома мне постелили твои простыни. Ночью мне приснилось, что ты приехал сюда на немножко, что будто поезд от Риги до нас идет несколько часов. Но все это сон, и ты далеко!

Сейчас собирала клубнику, и мама предложила назвать ее клубникой Шуриного отъезда, так как все время сижу дома и от нечего делать даже собираю клубнику. Хожу в твоих часах и, когда слушаю их тиканье, мне кажется, что это тикает не механизм часов, а твое сердце. Ты не смейся, я теперь во всем вижу и слышу тебя.

Пиши подробно о своем дне, о том, как и чем кормят, кто там есть, какая погода.

5 июля

Вчера вечером были у Рихтеров, играли в какую-то игру. Митька очень похож на Державина (не внешне, конечно).

Целую крепко-крепко.

Я

Без даты

Тутик! Приехала мама.

Утром рано встали и после завтрака поехали в Ригу. До поезда было еще два часа, и мы с папой смотрели Старую Ригу. Какая прелесть! Ты представляешь себе – идешь по прекрасному европейскому городу, с роскошными домами, широкими улицами, вдруг оказываешься в XVII веке. Узенькие извилистые улочки, газовые фонари, типичные немецкие домики, прекрасные готические храмы. Некоторые улочки до того узки, что мы с папой не могли пройти рядом. Можно из одного дома здороваться с человеком из противоположного. Многие дома – памятник старины и охраняются государством. Идешь, как будто по музею – с людьми, машинами. В общем, я не могу писать тебе, я лучше потом расскажу, а то ничего не получается хорошего, а на самом деле все очень красиво. Могу тебе нарисовать что-нибудь, но ты издеваешься над рисунками, и я не буду.

Походили с папой по Старой Риге и пошли на главную улицу, где купили маме цветы (лилии и розы). Все время шел дождь. Пришли на вокзал – встретили маму и поехали в Дзинтари.

В столовой было твое письмо, где ты идиотски обещала мне писать до востребования. Куда? В Ригу? В Дзинтари почтамта нет, есть почта только в Майори. И если ты будешь заниматься глупостями, то я, приехав, набью тебе одно мягкое место (зад). Страшно разозлился на тебя за это и побежал под дождем в Майори (как я тебя люблю!) давать телеграмму.

Мама сказала, что в Москве 31 градус жары, а здесь холодно и сыро. Очень глупо – знал бы, не поехал. После ужина были танцы в клубе. Станцевал один (ты знаешь мою любовь к бальным танцам). Сейчас сижу и думаю о том же предмете, что и все время. До ужаса однообразные думы. Какой я однообразный – не могу выкинуть из головы такой предмет, как ты.

Много девочек из неизвестных стреляют глазами и передают через третьих лиц и папу, что они ко мне неравнодушны. Папа мне все время напоминает о тебе и подкладывает твои письма под тарелки (письма приходят в столовую).

Хожу Чайльд Гарольдом, на женщин не обращаю внимания и этим привлекаю внимание. Твой!!!

А.Ш.

12 июля 1953

Тутик, родной мой! За обедом получил два письма и открытку.

Сиди дома и не ходи никуда. Не дай бог тебе пойти еще раз в парк. Я клянусь своей жизнью, что ты не пойдешь никуда вечером одна или с девчонкой (ну, а с мальчишкой ты, надеюсь, сама не пойдешь).

Приехала мама, и началось пичканье кефиром, творожком, сметанкой и так далее.

После обеда смотрел, как играют в пинг-понг. Довольно интересно, когда хорошо играют, но я этой игры потянуть никак не могу.

После ужина родичи пошли в филармонию на эстрадный концерт, а я остался смотреть «Королевских пиратов». Перед картиной зашел в комнату и услышал, что передают Райкина. Посидел, послушал, вспомнил, как мы с тобой были на Райкине. Повздыхал и пошел в кино.

Да, ты знаешь, что Райкин теперь навсегда в Москве (или в Моссовете, или в Театре Станиславского и Немировича-Данченко, а эти театры, вернее, один из них, будет в новом помещении напротив Театра Пушкина)? Знаешь? Там недостроенное здание.

Посмотрел кино – страшная духота и жара, пленка рвалась в самых интересных местах (поцелуи, убийства).

Ну, идут родичи, целую.

Твой, твой А.Ш.

13 июля 1953

Тут! Нет от тебя письма сегодня! Волнуюсь!

Сегодня прекрасная погода, целый день сидел на пляже.

Мама на пляже сидела от меня довольно далеко, и вдруг слышу: «Шурик, Шурик, иди сюда!» Бегу, чтобы не привлекать внимания взморья. Прибегаю – мама дает мне молочка с пирожком. Я убегаю, так она кричит на весь пляж: «Шуронька, деточка, выпей молочка». Народ ржет, Шуронька убегает. Так и живем.

Сегодня на пляже была изумительная пара – муж и жена – вот как я хотел бы жить с тобой. Она его называет «муженька» – мне очень понравилось.

Весь дом отдыха уже знает, что Саша (это я) с 12:00 до 12:30 пишет каждый день письма невесте (тебе). Это мама сказала, что у меня в Москве невеста, и все здешние кумушки удивляются моей верности и любви (честное слово!). В меня влюблены довольно много девок (имена знаю не у всех), и поэтому мое равнодушие всех поражает. Ты верь мне, потому что это так (клянусь тебе).

Целую! Жду писем!

Твой А.Ш.

Еще целую.

16 июля 1953

Начало письма не сохранилось.

В Риге был на кладбище Райниса и видел его могилу – красиво. Много могил русских офицеров. Ходил по кладбищу – все чистенько и опрятно. Могилы все в цветах. Ну, ты знаешь, какое настроение на кладбище – читаешь эпитафии и грустишь. Лезут в голову разные глупости. Когда ты будешь меня хоронить, Тутик, то, пожалуйста, сделай в плите мою фотографию, чтобы можно было на меня смотреть, когда ты будешь приходить ко мне на могилу. Я пишу глупости, но такое уж настроение.

У нас многие из дома отдыха бегут с полсмены, загоняя путевку на вторую половину. Если бы не родичи, я бы удрал к тебе, Тутик.

Сегодня мама уже заказала мне билет в Ленинград на 28 июля. В Ленинграде буду дня 4 и потом домой. Надоело холодное Балтийское море, надоел Дзинтари, надоело все.

Сколько штук пуговиц тебе надо на костюм? Не знаю, сколько покупать.

Ты не понимаешь шуток – неужели ты действительно подумала, что папа изменяет маме – ха-ха! Да, мама теперь купила путевку и живет в доме отдыха на моей кровати, а меня бросили на первый этаж, и я сегодня уже ночую не тут, так что мои ночные сочинения писем придется перенести на другой час, что очень жалко.

Целую, люблю (все крепко).

Твой, недостойный тебя, А.Ш.

22 июля 1953

Ну вот, Тутик! Не писал тебе, потому что было много причин. Ну, начну по порядку.

19 июля 1953 года А.Ш. исполнилось 19 лет. День был, как всегда, дождливый и холодный. Рано утром пришел к родителям и получил поздравления и подарки (шелковую рубашку, запонки, бритвенный прибор и несколько джемперов). У меня было плохое настроение и насморк. Очень ждал обеда и телеграмм. К обеду пришла телеграмма от родственников, к ужину от Журавлей и НИЛа – твоей лично телеграммы не было. Я очень расстроился, потом решил, что НИЛ – это ты, но расстроился все равно. После обеда пошел на почту и написал письмо Журавлям, где плакался на свое одиночество и на то, что ты меня забыла.

Пришел домой – родители хотели меня развлечь и устроить какое-нибудь подобие рождения, но я наотрез отказался. Мама обиделась, и пришлось пойти в кафе выпить за мое здоровье. Мама, папа, я и еще один дядя – вот мое рождение. Был все время убийственно грустный, обиженный и злой на всех.

Но теперь самые страхи начинаются. 21-го, то есть вчера, был хороший день, и я был на пляже. Вдруг бежит из дома отдыха один парень и говорит, что меня ждут из милиции. Я испугался и побежал домой. Прихожу, милиционер забирает меня и под взгляды всего дома отдыха уводит. По дороге упорно молчит и ничего не объясняет. Приводит меня в милицию в Майори и сдает начальнику отделения. Тот спрашивает мой домашний адрес, где учусь, где сейчас живу и так далее. Потом достает из стола телеграмму и отдает мне. Читаю и ничего не понимаю. Он говорит, что я пока свободен. Прибежал в дом отдыха и с трудом ее расшифровал. Вот! Тутик! Они, конечно, расшифровали ее тоже, иначе они мне ее не отдали бы, но текст очень подозрительный в телеграмме. Это вообще и остроумно, и неостроумно одновременно. Остроумно по замыслу и неостроумно по тексту и по возможным последствиям. Почему-то он сказал, что я свободен «пока»! Ну ладно, в общем, я получил телеграмму от «умницы Тони», которая вдруг сглупила и чуть не подвергла своего единственного неприятностям, если не хуже. Вся эта эпопея помешала мне написать тебе вчера.

Был на экскурсии в Кемери (это курорт, надо ехать от Дзинтари на электричке 40 минут). Там есть грязевые ванны, серные источники, а также «дуб любви» и «источник красоты и молодости». Дуб с лесенкой, все туда взбираются и там царапают на коре свои имена. Я на всякий случай выцарапал нас с тобой. Дуб большой и красивый.

Источник красоты и молодости пахнет сероводородом, и все старики мажут этой водой лысины, а старушки моют лица. Все хотят помолодеть! Я тоже мылся, но постарел на 1 год.

Сегодня 22-е, и письма от тебя нет – ты пиши, Тутик, ради бога!

Про Райкина ты не поняла! Не один Райкин остается в Театре Станиславского и Немировича-Данченко, а весь райкинский театр остается навсегда в Москве. Вот!

Ну, Тутик, у меня устала ручка.

Целую крепко!

Твой А.Ш.

28–29 июля 1953

Тутик! Опять еду! Теперь один! Совсем один – без тебя, без папы, без мамы – первый раз в жизни! Очень странное чувство ответственности за самого себя. Сам еду, сам за все плачу, сам беру свой чемодан!

Совсем перед отъездом получил твое письмо, полное страдания. Дорогой мой! Любимый! Мне очень тебя жалко, но потерпи немного, ведь остались сущие пустяки, и все мытарства кончатся. Ты сдашь экзамен, мы пойдем в поход. Я буду с тобой, и жизнь будет прекрасна.

Трясусь на верхней полке в уютном купе, но очень грустно. Сейчас 4 часа 32 минуты ночи. Провел последний день на пляже – все время сидел в море – прощался. Как назло, установилась блестящая погода, и целый день (первый раз за весь месяц) на небе не было ни облачка. Но уезжал с радостью – все (кроме моря) смертельно надоело.

Сейчас уже утро 29-го июля.

Через три часа будет Ленинград. Я представляю себе, как выхожу из вагона и ко мне по перрону бежишь ты с цветами и улыбкой, бежишь и любишь! Но ты не сейчас будешь встречать меня, хотя все равно это будет скоро!

Целую.

Твой А.Ш.

В том же конверте

Какой здоровенный главный почтамт! Ты мне не писала о нем. Приехал в Ленинград в 1 час 53 минуты дня 29 июля. Сначала ничего особенного – поразили только прямизна улиц и разрушения, а также страшная облицовка домов. Приехал на трамвае куда-то «домой», к какой-то маминой старой знакомой, оставил вещи и пошел на Невский. Грандиозно! То есть сначала ничего такого уж странного, но чем ближе к Неве, тем величественнее и красивее.

По дороге, около Пассажа, меня застал страшный ливень, и я побежал куда-то прятаться и добежал до междугородной, где позвонил тебе, как ты написала, – в среду с 9 до 15:30. Я позвонил ровно в 3 часа, и тебя не было дома. Уж если пишешь, что будешь в это время дома, то будь, а то очень обидно.

Ну ладно! В общем, я тебя не застал дома и пошел дальше по Невскому. Очень много всего в «лесах», и поэтому трудно смотреть, но все равно хорошо. Дополз до Адмиралтейства и совсем потерял голову! Ну, в общем, ты сама понимаешь – восхитительно! При тебе Зимний был в «лесах»? Сейчас он стоит, как новый, совершенно изумительный и блестящий.

Вышел на набережную, обошел Эрмитаж кругом и по каналу Грибоедова вышел на Невский. Все время перед носом твой план, все время путаюсь и сбиваюсь с пути истинного. Пошел искать главный почтамт и вышел к Исаакиевскому – ну, понятно впечатление, но внутрь, увы, не пускают. Полчаса искал «мрачное серое здание немецкого посольства» и не нашел. Десять раз в этих бессмысленных поисках проходил мимо почтамта, пока умные люди не пихнули меня в дверь.

Ну, письма от тебя, конечно, нет еще, и я сел писать сам. Сейчас уже 6 часов – устал очень.

Какая уйма кинотеатров на одном только Невском проспекте!

Где твой хваленый «Норд»? Не могу найти его, а также не могу найти Петра I, а спросить вроде неудобно. Нашел Николая на коне, Екатерину – пешком, а Петра не могу. Но еще все впереди, ведь я в Ленинграде всего 4 часа, а почти все уже видел (ха-ха).

Позвоню тебе позже. Будь дома! Целую! Скоро-скоро!

Твой А.Ш.

 

Письма из Дома отдыха «Пестово» – в Сухуми, 1954 год

4 августа 1954

Кисик! Опять я в Москве, опять один, один. 12 ч. 13 м. 4 августа.

Сегодня утром встал, побежал на воду, искупался – холод страшный. Позавтракал и к 11 часам – в «центр». В дом отдыха за письмами от Киса. Ни одного! Пошел назад грустный-грустный (я тебе еще не надоел?). Сыграл один круг в преферанс и, пообедав, побрившись, поехал в Москву. Ехал на теплоходе «Чкалов», на том, на котором мы с тобой приезжали в Пестово. Уснул на диване (Кис! Целую ночь не спал! Ужасно! Вздыхал! Вздыхал! Ворочался! Родители подумали, что мне плохо, – вскочила мать, стала расспрашивать – ушел на улицу, посидел с полчасика и вернулся. Чуть-чуть поспал, проснулся, полежал, перечитал твое ужасное письмо и написал тебе с отчаяния. Получила? Так всю ночь проворочался. Готов был повеситься – до того ужасно не спать, скучать, думать – и все одновременно).

Уснул на теплоходе – проснулся уже перед Москвой. Приехал домой в 10 часов вечера. Помылся, поел огурчика с черствым хлебом (огурчик был в холодильнике вялый-вялый, а кусок хлеба дала соседка) и побежал к Журавлевым. Дома сам Дима, Валентина Павловна и Машка. Страшно обрадовались – расспрашивали. Потом Машка легла, а я сел ее успокаивать (у нее завтра второй тур – этюды) – психует страшно.

Я сейчас пришел домой. Один. Ты знаешь, Кис, я все-таки еще маленький. Вот я вошел в пустую квартиру, в руках батон и 200 граммов масла. Никого! И так мне почему-то стало грустно, одиноко-одиноко, и я страшно захотел к кому-нибудь родному-родному и близкому уткнуться в колени и чтобы мне гладили голову и ласкали бы меня. Неуютно, пусто, тоскливо! Я взял твои прошлогодние письма, которые ты писала мне в Ригу, – читаю. Как они не похожи на теперешние! Говорится в них о том же, но сколько в них любви и подлинной грусти. Хоть бы одно «прошлогоднее» письмо пришло мне сейчас!

Кис! Целую, куда хочу и куда ты хочешь.

Спокойной ночи, милый. Будь умницей!

7 августа 1954

7 ч. 20 м. 7 августа. Сижу в Химках, на пароходе «Коккинаки». До отхода еще 40 минут.

Что за ужасный день был сегодня! Сейчас голова кружится и болит, все время подташнивает. В общем, Машка конкурс не прошла. До этюдов не допустили.

Дома сначала был рев, потом Машка взяла себя в руки и успокоилась внешне. Дима очень огорчен. Завтра они едут на дачу. Я за ненадобностью тоже уехал. Машку жалко. Я за эти три дня до того наволновался и набегался, что очень плохо себя чувствую. Еду только с одной мыслью – получить твои письма. Если их нет, то это ужасно, и так настроение паршивое. Но надеюсь, что их там есть, и не одно.

Татка (Журавлева) приехала вчера. Ночевала у меня, утром вместе ходили в училище. Провели целый день вместе. Утром поехали на кладбище – посетили Остужева, Берсенева, Нежданову, походили у памятников, посмотрели. Люблю кладбища – в Риге бывал без конца (там прелестные). Они на меня навевают какое-то грустно-приподнятое настроение. Я никогда, никогда не бываю такой настоящий, как там. Приедешь, пойдем как-нибудь, ладно? Или ты не любишь?

Открылась сельскохозяйственная выставка. Ты знаешь? Мы пойдем?

Целую, жду, мы поехали. Трясет.

Твой

 

Письма из Киева и Ленинграда, 1956 год

Киев, гостиница «Украина», 25 июня

…Отдельный номер-люкс (огромная кровать, зеркальный шкаф, письменный стол, кресла (2), стол круглый, два стула, ванная с душем, уборная, радио, телефон, тумбочка, ковер, коридор с вешалкой и трюмо; два окна, две картины). Живу, как царь. Скучно дико! Приехал – устроили смотрины всей группой: бабам понравился сразу, режиссуре пришлось еще понравиться дальше. В общем, утвердили. Читаю сценарий – местами смешно, местами дико глупо. В целом – дешевка страшная, ну, черт с ней! Образ банальный, но довольно яркий.

Сегодня поехал первый раз на студию. Побрили лоб (не пугайся – чуть-чуть, даже не заметно), сняли на фото и пошли мерить костюмы, шитые на Мишку Козакова. Все – узки и чуть-чуть коротки, но красивы очень – будут переделывать.

Группа сносная, но не без говна. Режиссер – Суслович – очень милый дядька. В меня с ходу влюбилась его дочка. Ходит целый день за мной, прелестная девка, к сожалению, завтра уезжает с матерью в Сочи. Она мне сказала и отцу, что влюбилась в меня с первого взгляда и никуда отсюда не поедет. Ей 4 года. Играем целыми днями, мать и отец ревнуют. Хочу такую свою.

На студии искал Ваську Ланового (он снимается в «Как закалялась сталь»), не нашел. Сел гримироваться – налетает кто-то сзади – Васька. Лобызались, лобызались, как будто первые друзья всю жизнь – что значит тоска и одиночество.

Первая моя съемка будет 27-го числа – вход в Телецентр, первая работа актера Ширвиндта: первая съемка, первая зарплата, первый настоящий Александр Анатольевич. Страшно!

В картине снимаются:

Кмит – героиня,

Вицин – один герой (смешной),

Ширвиндт (второй, менее смешной),

Носова – подруга Кмит,

Сухаревская – няня в зоопарке,

Дмитриев – мой аккомпаниатор,

Сорокин – темная личность.

Все.

Единственно, чего я боюсь по-настоящему, – это что я дико буду уставать. Темпы работы здесь бешеные. Одна съемка с 6 утра до 12 дня – 2 дня. Вторая с 6 вечера до 12 ночи или с 9 вечера до 4 утра. Причем системы нет – все в этом «искусстве» зависит от погоды. Сидит вся группа и молится на солнце: день, два – в гримах, в костюмах сидишь и молишься. А я, честно тебе сказать, устатый (я вижу твою ухмыляющуюся физиономию). Родичам я, конечно, сказал, что легко и приятно и я отдыхаю, но, увы, не так.

Пока эти два дня относительно свободен – пишу тебе большое письмо, не знаю, что будет дальше.

Киев – очень, конечно, красивый город. Весь зеленый – главная достопримечательность. Но я ожидал большего, по рассказам.

С 5 июля здесь начинаются гастроли вахтанговцев.

В Москву пока что вырваться не удастся, ибо каждый день съемки. Но думаю, что, когда осмотрюсь и освоюсь, – вырвусь, так ближе к середине июля. Вот!

Пока денег не получил, и денег нет. Обещают завтра дать суточные. Поэтому, Кисик, звонить часто и лететь в Москву пока не на что. Как только деньги появятся, позвоню.

Целую тебя. Думай о молодом дебютанте, желай ему успеха, будь умницей, напиши мне о практике – подробно. И обо всем, обо всем.

Передай привет всем своим.

Твой А.Ш.

3 июля 1956

На бланке кинофильма «Любовь не слепа». Добавлено от руки:

«Какой удачный эпиграф к моему письму».

Начало письма не сохранилось.

…Жизнь мне здесь сейчас интересна и нова. Я помолодел – нет заботы, нет надоевших стен и повседневной пошлой жизни.

Кис! Ты понимаешь? Я вступил в новую трудную жизнь – жизнь в искусстве. Пока мне повезло – я в хорошей группе, с большинством по-настоящему творческих людей. Я хорошо обеспечен, прекрасно живу в прекрасном городе. Но кругом, даже здесь, полно пошлости, грязи и богемы – в плохом смысле слова. Я рад, что далек от этого, я просто не понимаю вкусов этой дешевой богемы – мне противно. Но скуки в своей личной жизни, привычки вместо настоящих чувств не хочу. Дальше будет труднее. Во многом надо будет разбираться самому – и главным образом в себе. Что труднее всего. Хочу счастья! Большого! Ясного! В коем можно быть самим собой, ничего не стесняясь и не скрывая! Хочу радости! Не хочу ныть в жизни. Я до сих пор ныл и часто – противно.

…Жить мы будем с тобой с большими чувствами, без спекуляции и главное – без жертв! Так и договоримся.

Целую крепко.

Твой

14 июля 1956

Киса! Мечущийся мой маленький человечек! И всюду-то она едет, и сколько у нее волнений и разочарований! Ну, не надо огорчаться! Скажи «ша». Сказала? Вот. Ты меня любишь? Целина! Мишка Курепин написал мне, что он взволнован твоим патриотическим порывом и что ты молодец. Я тоже взволнован и считаю, что ты молодец у меня, но на целину ехать не надо. Я умоляю.

Твое письмо. Решай! Пиши! Хоти! Зови! Давай поговорим серьезно и по-взрослому. Что это такое? «Напиши быстро, а то я махну на целину». Ну, ладно. Слушай внимательно: я сейчас мало пишу – прости меня. Ты даже не представляешь, как я загружен и как выматываюсь за эти дни. Последние 6 дней стоит хорошая погода, и гоним вовсю. Вицин (наш герой) должен уехать на спектакли 25 июля, и к этому времени нужно снять основные сцены с ним. Мой день всю эту неделю таков:

5:00 – подъем

5:30 – машина у входа

с 6:00 до 17:30 – натурные съемки

18:00 – разгримировываюсь, что-то ем, едем (в 18:45) в павильон на студию

19:00 – 1:30 ночи – съемка

с 2 часов ночи до 5 утра я сплю.

Так неделю. Мне плохо. Я устаю. Тебя рядом нет.

Ну вот! Дальше. Если до 25-го снимем все основные вицинские сцены и он уедет до 10 августа, то в период его отсутствия мы, наверное, снимем все мои сцены с Ольгой (героиня). Если это случится, то после 10 августа я буду значительно свободнее. Но ты не знаешь, что такое кино. Здесь сумасшедший дом. Никаких планов, никаких обещаний. Все в воле случая, солнца и директора. Так что серьезно говорить можно будет только к концу июля. А вдруг нет погоды, и вся натура летит! И все! Я очень хочу тебя видеть. Я хочу вырваться в Москву. Если не выйдет, приедешь ты, хоть ненадолго.

Курепин написал мне очень хорошее письмо. Хочет ехать на машине или в Киев непосредственно и жить под Киевом, или проездом на юг. Я написал ему свои прогнозы, и мы будем связываться в конце июля. Может быть, вы вместе приедете. Ну, не буду загадывать. Там будет видно (твоя самая ненавистная фраза).

Звонил я своим в Крым. Они числа 23-го приедут в Киев, к ребенку, дня на два проездом. Звонил тебе раза два – нет дома. Где ты? А? Ты пишешь, что сама будешь звонить, а куда? Нас с Игорем Дмитриевым переселили уже в 6-й номер с момента прибытия. Из теперешнего тоже обещают гнать.

Завтра смотрим первый мой материал. Волнуюсь! И ты поволнуйся немного. Ладно?

Твой

* * *

Письмо Наталии Николаевны

Без даты

Дорогой Киса!

Я выехала из Киева с твердым намерением тебе не писать, вернее, писать редко и не ныть, но мне сделалось так невыносимо плохо, что я не смогла тебе не написать. О чем писать? Не знаю. У меня совершенно дикое настроение, вчера готова была вообще вылезти из машины и идти к тебе пешком. Сегодня не легче, и главное – нечем себя утешить. Курепины все время целуются, а я лежу на заднем сиденье и плачу. Хотела ехать в Москву, но ведь там легче не будет, лучше уж сменить обстановку.

Вообще я ругаю себя за то, что поехала в Киев. Мне было очень хорошо с тобой, и я старалась не думать о том, что теперь целиком завладело моими мыслями. Кис, пиши мне почаще, хотя бы вначале, а там я немножко привыкну и мне будет легче. Мне кажется, я никогда не любила тебя так, как теперь. Я буквально схожу с ума. Но надеюсь, что это скоро пройдет, только ты напиши мне. Еще никогда мне не было так плохо.

Ночью была очень сильная гроза. Ночевали в степи среди грузовиков. Сейчас идет дождь, Курепины спят, а я пишу тебе. До Ростова осталось 200 километров. Уже 3 часа (дня). В Анапу сегодня не приедем. Помнишь, я хотела тебе прочесть стихотворение Апухтина? Вот оно.

Каждый раз, когда я читаю это стихотворение, мне хочется плакать, что я сейчас и делаю. Я плачу, потому что мне очень грустно и одиноко, потому что идет дождь, все небо обложено тучами и нигде нет просвета. Так будет всегда, всегда! И солнышко для меня больше никогда не выглянет!

Ну вот, встали Курепины, сейчас поедем. Целую тебя много раз и очень крепко.

Твоя

 

Из Киева в Анапу, в пансионат

20 августа 1956

Здравствуй, дорогой мой Кис! Прошло 7 дней, как мы расстались. Мне грустно без тебя, мне очень неспокойно жить. Когда ты рядом, я уверен в себе, я меньше нервничаю, я спокоен. 13-го вы уехали! Я вышел за ворота, подождал, пока скроется за поворотом «наша» «Победа», и пошел назад. Боже мой! Зачем я вернулся? Зачем не походил эти несчастные два часа по городу или не пошел в гостиницу? Ты пишешь мне, что тебе было очень грустно, но поверь – мне было наверняка во сто крат хуже. Ты уехала в уютной машине, с Мишкой и Ленкой Курепиными – на юг, к морю, к отдыху, к солнцу! Я вернулся в эту комнатку, которая стала для меня (думаю, что и для тебя тоже) очень родной и обжитой за эти несколько дней, что мы там прожили. Она была пустая! Ни тебя, ни Курепиных, ни всех наших вещей – ужас. Я как вошел туда, меня бросило в дрожь. Я лег на простыню, которая еще сохранила частичку твоего тепла, на подушку с чуточкой твоего аромата и одним твоим волосом, укрылся холодным колючим пледом и… не мог заснуть до самого момента, когда уже надо было вставать. Я ощущал себя буквально покинутым и очень одиноким. Около меня стоял будильник – единственная вещь, которая присутствовала в нашей жизни. Не знаю, как для тебя, для меня эти дни в Киеве, с одной стороны, пронеслись молниеносно, а с другой – запечатлелись каким-то большим жизненным куском. Поэтому-то так остро я вдруг ощутил пустоту этой комнаты, отсутствие за окном машины и всего, всего. Я до сих пор кляну себя за то, что вернулся тогда один.

Потом поехали на съемку, устроились с Игорем в двойном номере – жизнь потекла по-старому. Очень волновался, что нет и нет от вас вестей. Почему так долго вы ехали в Анапу? Или ты забыла послать мне вовремя телеграмму?

Сейчас вот уже четвертый день снимаем пляж. Погода стоит великолепная. Днепр, солнце. За один день пребывания у воды, под солнцем, я вдруг понял, как я устал и как хорошо бы мне отдохнуть. Этот день был праздником. Я обгорел, накупался, наигрался в волейбол. Но, увы, в следующие три дня начались страшные муки. Представь себе, Кис, пляж, 30 градусов жары, вода, голые тела и так далее. А мы с Игорем в шерстяных пиджаках и брюках, в крахмальных воротничках и галстуках перешагиваем через загорающих. Может быть, на экране это и будет смешно, но нам было не до смеха. Так мы в гриме и полной одежде снимались с шести утра до четырех часов дня. Домой приезжали с головной болью. Сегодня, к счастью, Игорь улетел в Ригу на спектакль, и я опять дышал, загорал и катался на акваплане (здорово).

Это письмо первое, и я еще не понимаю, когда его тебе отправлю. В Анапу боюсь, а вдруг ты уехала.

Планы нашей группы, а следовательно, и мои – расплывчаты. Зависим от погоды. Пока, ориентировочно, наша экспедиция заканчивается 7 сентября.

Памятуя о твоих приказах, специально поехал на Подол (Житный базар) – помнишь, где мы купили цветы? И купил кастрюли – большую, такую, как у вас, и плоскую широкую. Также купил 9 кг яблок по 2 рубля кило и послал домой две посылки. Вот. (Умница я?)

Крепко, крепко целую.

Твой

В том же конверте

21 августа 1956

Киса! Что же ты? Лежит тебе письмо неотправленное, ждет адреса твоего. Ты забыла меня, Кис? Ужасно устал я, люди гадкие и злые – эгоисты такие, каким мне и не снилось быть (ты ведь утверждала, что я самый страшный эгоист на свете). Все друг друга ненавидят, все хамы и крикуны (это стиль кино – всесоюзный). На площадке – скандалы и ссоры, в быту – полное наплевание друг на друга. Хамству и лицемерию нет конца и края. Это хуже во сто крат самого страшного театра. Там хоть какой-то, но коллектив, а здесь случайное сборище людей, съехавшихся на несколько месяцев и дрожащих каждый за свою шкуру. При всей моей выдержке я начинаю кипеть – мне уже ничто не интересно, я не могу увлечься сценой, мне хочется вырваться отсюда – не знаю, когда это наконец произойдет.

Погода опять испортилась. Пляж и танцплощадку недосняли.

Каждый час новые планы и решения – то в Одессу, то в Сочи, то в Ленинград, то сидим под дождем на пляже и ждем солнца.

Может быть, это и лучше – все, что происходит со мной: школа жизни начинается – авось человеком стану. Пиши!

В том же конверте

Киса! 24-е августа – от тебя ничего нет. Я по-прежнему не знаю, где ты, куда тебе писать. Листки в конверте прибавляются, а отослать его некуда – обидно.

Нас с Игорем опять выселяют: едет австрийский поезд мира – 650 человек. Говорят, нас всех выкинут на улицу – уютно. Настроение по-прежнему гадкое. Приехал из Анапы один мамин сослуживец и сказал, что там прелестные дни. Я очень обрадовался (если ты только в Анапе), что тебе тепло и хорошо. Отдыхай как следует, слышишь?

Вчера говорил с мамой и папой. Они купили мне туфли на каучуке и соскучились. Снимать танцплощадку осталось два дня. Что будет дальше, неизвестно – полная неразбериха.

В Москву мне к 1-му необходимо, надо оформиться окончательно в театр. Курепины, гады, не написали даже двух слов, да и ты хороша! Начиная со дня твоего отъезда, мы выезжаем каждый день на съемку в 5:30 утра и приезжаем в гостиницу в 6 вечера. Усталый, перепачканный гримом мавра бегу на почту – и ничего не получаю! Вот так!

Написал тебе листик, полный отчаяния, и пошел пить кефир. По дороге завернул на почту – письмо. Ура! Письмо уже холоднее предыдущего, но все же.

Кушай фрукты, будь умницей.

Крепко целую тебя еще и еще.

Твой

10 сентября 1956

Ленинград, гостиница «Астория», 12 часов ночи

Здравствуй, мой родной, любимый Кис! Это я!

В 11 часов утра прибыл в Питер. Приехали на студию, походили, поздоровались и стали ждать, когда нас куда-нибудь поместят, – здесь такая же история, как и в Киеве, – все гостиницы забиты иностранцами. В ожидании результатов поиска номеров пошли в Петропавловскую крепость – искренне завидовали заключенным-революционерам – у них были отдельные комнаты с кроватью, столом и парашей.

В 5 часов пришли обратно на студию – замдиректора достал нам два номера на одни сутки в «Астории», куда мы и приехали. Огромный номер с коридором, холлом, письменным столом, диваном и множеством мебели. Есть ниша с тюлевой занавеской и тяжелыми гардинами, за которой кровать – широкая и уютная.

Всей молодежью группы пошли в ресторан гостиницы «Европейская» – наелись какой-то восточной кухни за большие деньги и очень невкусно.

У дежурной по этажу взял на полном обаянии конвертик и листочки вот эти, предназначенные для иностранцев. Я сказал ей, что мне надо написать самому любимому и дорогому человеку, а бумаги нет. И она тут же дала мне листочки и конверты – так, наверное, искренне я сказал это! Во!

Поговорил после «Во!» с папой по телефону – просил не забывать меня как сына.

В мое окно видна площадь, и напротив меня смотрит ко мне в окно Исаакий, читает то, что я пишу тебе, и грустно улыбается – понимает, наверное, как я скучаю. За ним вижу улицу с почтамтом – завтра пойду получать что-нибудь от Кисы – получу? Или еще рано? Как хорошо – близко почта, но, увы, лишь на один день.

Завтра – приезд туристов, новая партия, и нас выгоняют. Поместят нас, наверное, надолго либо в «Октябрьскую», либо в «Европейскую». Но пиши мне, на главпочтамт – надежнее.

У меня к тебе колоссальная просьба. Сообщи мне как можно быстрее следующее:

1) куда тебе писать и до какого числа,

2) куда тебе звонить и до какого числа,

3) до какого числа ты будешь в каком месте и моменты твоего переезда,

4) как ты меня любишь (изобразить графически и словесно).

Подчеркнуто самое важное.

Ну, вот пока и все как будто. Так много хочется тебе сказать, очень-очень, а на бумаге не получается. Правда, лучше, чем по телефону, но тоже трудно. Не знаю, слышишь ли ты меня, когда читаешь мои письма? Я всегда слышу тебя и вижу, когда держу в руках твое письмо.

Час ночи. Ночной Ленинград, в садах – осень. Город величественный и очень грустный. Мне трудно без тебя жить, мое солнце!

Твой

* * *

Начало письма не сохранилось

Пришел в гостиницу – дали отдельный номер. Второй этаж – окно выходит лицом к Московскому вокзалу. Номер маленький, но своя ванна и уборная, стол, кровать, шкаф, диван. Много стульев. Я ненавижу жить в двойных номерах с чужими людьми. Я лучше буду доплачивать 6 рублей в день (номер стоит 24 рубля, а студия платит всего 18 за жилье), чем жить с кем-нибудь и стеснять себя. Отсюда я могу звонить Кису в любое время, говорить громко, что я люблю его и не могу жить без него, что я измучился, что мне плохо, одиноко и днем и ночью. Потом я могу перейти дорогу и уехать в Москву, если уж все мне здесь осточертеет. Правда, отсюда далеко ходить на главпочтамт, но я буду. И лучше пиши туда, чем на гостиницу, а то вдруг меня опять неожиданно куданибудь перебросят, что вообще-то вряд ли.

Твой Кис (верный-верный)

12 сентября 1956 , 2 часа ночи

Ну вот! Только что пришел в номер. У меня появилась какая-то органическая потребность каждый вечер разговаривать с тобой – делиться дневными переживаниями, мыслями.

Утром встретил Игоря Дмитриева – приехал из Москвы, – и отправились с ним на студию. Опять смотрели материал – куски, которые не видели. Потом поехали к Игорю домой – накормил меня вкусным обедом, и пошли в цирк на закрытие гастролей немецких артистов. Программа довольно интересная – есть номера прямо мирового класса.

После цирка пошли в «Восточный» – это ресторан ленинградской театральной молодежи. Мне нравится у ленинградцев то, что здесь молодые артисты разных театров очень дружат между собой, встречаются в ресторане, ВТО, театрах, не официально, а так – запросто. Этого совсем нет в Москве.

Посидели, поговорили, выпили кофе и пошли.

В Ленинград приехал на гастроли Театр Маяковского. Поехали разыскивать Мишку Козакова. Он оказался в гостинице «Ленинградской» («Англетер»). Приехали к нему. Говорили, смеялись. У него ужасное настроение, хоть он и скрывает, но вырвалось. Вот, Кис, что такое театр, успех, роли. Я всегда говорил, что Мишке будет очень трудно, если, не дай бог, с Гамлетом выйдет неудача или еще что-либо. Так и получилось. Охлопков, конечно, обманул Мишку. Мишка ради обещанного Гамлета ушел из МХАТа, отказался от ролей в кино, а сейчас Охлопков юлит, Мишке дают массовки, и он дико переживает. Я его вполне понимаю. Вообще страшно трудно, болезненно поступление в труппу театра и первые месяцы работы, а для избалованного успехом Мишки – тем более.

Я сам страшно боюсь будущего. Главное, что я должен тебе сказать, в чем признаться, я сам для себя не могу твердо решить, что лучше, куда держать курс, где интереснее. Кто знает, что ждет в театре? А может быть, в кино? Все – лотерея. Все – случай, судьба, судьба. Страшная профессия! Страшный удел – удел взлетов и падений (это хорошо), удел полного безразличия и ничтожества (это кошмар). Не дай бог, когда-нибудь кому-нибудь советовать ступить на этот тернистый путь в жизни, хотя сейчас я сам ни на что другое его не променяю. Есть в нем и такое счастье, которое иногда окупает уйму горя. Вот за это счастье – счастье творчества – можно жить в этом хаосе лицемерия, грязи, настоящего искусства и богемы (в хорошем смысле слова). Главное – надо чего-нибудь хотеть и ничему не поддаваться (иначе говоря – быть себе на уме), а то будет бросать из стороны в сторону и обязательно выбросит к черту.

Тебе скучно про это? Ну, сейчас кончаю. Очень важно верить в себя – что ты что-то можешь и умеешь. Кругом все относительно: сколько людей – столько мнений. Кис мой, как трудно выслушивать разные мнения и противоположные советы, как противно узнавать со стороны о ругне по твоему адресу, как надо быть в чем-то последовательным и убежденным до конца. Иначе гибель – всем угодить нельзя.

У! Без четверти три, я с тобой заговорился, а завтра – первый по-настоящему трудный рабочий день в Ленинграде. Утром – освоение павильона, вечером – озвучивание старого материала. Завтра пойду на почту, надеясь и от тебя уже что-нибудь получить, а то скучно разговаривать односторонне, не получая ответа.

Твой

* * *

Письмо Наталии Николаевны

Без даты

Дорогой Кис!

Пришла позвонить домой, а разговор дают только на два часа ночи. Вот сидим и пишем. Где ты, куда писать? Я уже больше в пансионате не живу, мы сняли две довольно большие комнаты в городе, и все переселились туда. Живем очень весело – целый день на море и целый день что-нибудь жуем, несмотря на лозунг: «Собрался в Сочи – не кушай очень!» Мы здесь живем последнюю неделю, а потом все – в разные стороны: часть в Сухуми и Сочи, другие – в Ялту и самая небольшая часть – в Одессу.

Сегодня вечером стало вдруг грустно и захотелось побыть одной. Взяла корзинку с виноградом и пошла на море смотреть заход. Зашла далеко-далеко в горы, попала на какое-то кладбище, и меня охватил страх и благоговейный трепет. Представляешь: кругом горы и море – большое, шумное и чуточку страшное, и это кладбище, и нигде ни души. Посидела капельку, погрустила и побрела домой. Знаешь, в такие минуты думаешь о бессмертии и о ничтожности человеческих страданий.

Я стала довольно хорошо плавать. Сегодня чуть-чуть не наткнулась на дельфина. Они в сильное волнение совсем близко подплывают к берегу. Еще я стала прилично нырять и плавать под водой, так что меня здесь прозвали дельфинщицей.

Сегодня 18 дней, как я здесь. И за это время я получила 26 писем и 11 телеграмм, а от моего Киса только одно письмо!..

13-е, утро

Сижу на главном почтамте – только что получил твое письмо из Анапы – полное моря, солнца и счастья. Я очень рад, что тебе хорошо. Отдыхай! Отдыхай! Отдыхай!

Мне только чуть-чуть обидно: такое маленькое уделение внимания моей скромной особе в твоей тамошней жизни.

Не ходи так далеко в горы и на кладбище – слышишь?

Ну вот! Поехал на студию – может быть, завтра получу еще письмо, посвежее, а?

Целую.

Твой

* * *

Письмо Наталии Николаевны

Без даты

Здравствуй, дорогой Кис!

Наконец нашла время написать тебе. Тут случилось много непредвиденных обстоятельств, которые, надеюсь, завтра закончатся благополучно.

Десятого мы выехали из Анапы на катере «Диабаз», сделали на нем кучу снимков, сняли 50 м кино (у вас исчисляется километрами, а для нас 50 метров неслыханно много), всласть насладились морем и катером, и все в полном составе, то есть 8 человек, прибыли в Новороссийск, но тут выяснилось…

Да, я забыла написать, что накануне отъезда у нас была совершенно сумасшедшая ночь. Спали мы в общей сложности часа полтора, и еще наши двое часов разошлись на 40 минут, словом, мы не успели присесть на дорогу, и отсюда все началось.

Так вот, на морском вокзале выяснилось, что «Грузия», на которой я должна была плыть, ушла в Австралию, и пойдет только через три дня «Украина».

Устроились мы в Доме колхозника и отправились смотреть город, а двое остались на морвокзале ждать запись на Сухуми. Там они познакомились с исключительным типом. Описать его очень трудно, он самый настоящий феномен. Он знает что-нибудь обо всем и все о чем-нибудь, но как знает! С ним мы влипли в одну глупую и смешную историю. Просидели целый день в милиции. Вышли оттуда совсем обессиленные – чуточку от страха, больше от смеха. Если бы все это я прочла в книжке или увидела в театре, я возмутилась бы и сказала, что это ерунда, не смешно и в жизни так не бывает.

Понимаешь, забрали нас из-за того, что этот самый тип, Володя, по-настоящему Вагнер, сказал в присутствии милиционера, что у нас теперь народ не бдительный, что вот он едет уже месяц на велосипеде (из Ленинграда в Баку и далее по всему Кавказу, Крыму и опять в Ленинград) и никто у него не проверил ни разу документы. Милиционер тут же подошел, потребовал документы, слово за слово, и нас забрали всех в милицию. Теперь у нас у всех есть предупреждение, а если будет еще одно, нас посадят на 30 дней. Представляешь, как мне теперь осторожно надо себя вести!!!

Проводили девчонок в Сухуми на «Ленсовет», облазила весь теплоход, впечатление колоссальное. Немножко неприятен контраст между 1, 2, 3 классами и палубой. Верх теплохода сверкает излишней роскошью: музыкальный салон, выставочный зал, гостиные, курительные, бассейн, прекрасные каюты, даже кинозал. А внизу – закрытая слабо освещенная палуба, где на мешках вповалку спят люди. Напоминает «На дне».

Уехали девчонки, и осталась я одна с мальчишками. Ночью погода испортилась, подул норд-ост и пошел дождь. Ветер необычайной силы, буквально сбивает с ног и несет кучу камней. С трудом добрались до порта. На море разыгрывался шторм, волны перелетали через набережную, над молом – облака морской пыли от разбивающихся волн, шумит море, и гудит и все рвет ветер. Мне стало немножечко жутко, ведь в открытом море будет страшновато.

Следующий удар судьбы я пережила спокойно – из-за шторма «Украина» не пойдет – она не сможет пристать к молу. Итак, пошел третий день моей путевки и к тому же у меня кончились деньги. Но к вечеру святой Аллах смилостивился надо мной и начал успокаивать стихию. Сейчас 9 часов вечера, последнее стекло было выбито часа два тому назад. У меня появилась надежда, что завтра я уеду из этого города, полного приключений.

Сейчас ложусь спать, чтобы встать в 4 и поехать за билетами, а в 5:30 придет теплоход. Если от меня долго ничего не будет, значит, мы плаваем взад-вперед и не можем пристать. Нет, я смеюсь, тогда я пришлю оттуда телеграмму. Только куда? Ты долго будешь в Ленинграде?

Мне пиши по адресу: Одесса, Большой Фонтан, 16-я станция, пер. Панченко, 2, Дом отдыха строителей, мне.

Ну, пожелай мне счастливого плавания. Целую тебя, милая морда, очень, очень много раз и крепко.

Твоя я

16 сентября 1956, 4 часа дня

Твой Кис, радостный, любящий, получивший письмо с теплохода «Украина» и телеграмму из Одессы, где ясно обозначилось, что я любим и целуем.

Прочел письмо, полное страхов, интересных встреч и невероятных событий. Если бы я не получил тут же телеграмму из Одессы, я бы волновался за финал твоего славного похода Москва – Киев – Анапа – Алупка – Новороссийск – еще что-то – Одесса.

Ну, слава богу, ты уже в Одессе – городе моей мечты (почти Рио-де-Жанейро). Одесса! Как я хочу в Одессу!

Тебе должно быть хорошо в Одессе. Тебя будут охранять тени моих предков, дома мамы и папы, их детский мир. Тень бабушки будет витать над тобой – она была когда-то царицей Одессы и очень любила тебя, если помнишь!

Для меня посещение почтамта сделалось каким-то праздником, с томительным ожиданием, с долгой дорогой, в которой я лихорадочно считаю номера машин: будет – не будет письма. Получил сегодня! Пошел по набережной – вышел на Дворцовую площадь. Я очень люблю, когда хожу по чему-нибудь красивому и величественному, петь что-нибудь красивое и величественное.

Так и сегодня: стоял посреди Дворцовой и пел Первый концерт Чайковского – потрясающе подходит. Вышел на Мойку…

Письмо обрывается.

На бланке кинокартины «Честное пионерское». Добавлено от руки: «Я тебя люблю!»

24 сентября 1956

Ну вот! Во-первых, не пугайся – я не снимаюсь в картине «Честное пионерское». Просто эти листы большие, а мои кончились. Во-вторых, отвечаю тебе, что письма твои читаю внимательно (не то слово). Я их проглатываю так, как ем конфеты, а потом жалею, что можно было бы посмаковать.

В пятницу снимали павильон – чего-то ругались, и Игоря отпустили в Москву до понедельника. Без него мне делать было бы нечего. Я пошел провожать его на вокзал, и вдруг мне страстно захотелось домой, к маме, в уют, в тепло. Несчастный Шлема побежал, купил еще один билет – я забежал в гостиницу и сказал, что уезжаю на два дня на дачу (не сказал, что еду в Москву, чтобы иметь основания отпрашиваться позднее). Вскочил в 21:15 на перрон, а в 21:20 уже ехал в Москву.

Прибыли в 9 утра. Приехал домой – полная неожиданность: радость, объятия. Позавтракал – пошел к Курепину – целовались, радовались. Показал карточки – есть очень симпатичные. Самая опасная карточка – ты, я и чужая коляска (около Аскольдовой могилы…). Поиграли в пинг-понг и поехали за Леной в институт. По дороге заехали в Лужники – Мишка показал мне снаружи стадион. Отвезли меня домой и уехали. Дома читал роман «Не хлебом единым» – хорошо. В «Новом мире». Вдруг звонит Шлема – звонили из Ленинграда, съемка утром в воскресенье – он уже купил нам два билета – паника полная. Дома разочарование, я расстроен. В 21:20 на вокзале уезжаем. В 21:15 бежит Игорь и кричит, что съемка отменилась – за 1 минуту до отхода поезда продали билеты, потеряв по 30 рублей с рыла, и поехали домой. Дома чуть в обморок не упали. Все воскресное утро я доставал билеты на вечер – достал с трудом, через маму. Возлежал дома – читал роман и повестку из военкомата. В 21:20 уехали в Ленинград в вагоне Москва – Хельсинки. Все купе в вагоне – двухместные – ты видела когда-нибудь такую роскошь? Всю ночь думал о тебе – как бы мы ехали в таком прелестном уголке вдвоем. Жаль?

Приехали сегодня утром – и сразу в зоопарк. Погода плохая, холод, дождь моросит. В зоопарке репетируем сцену со львом. Я и Вицин с Эдером внутри, снаружи вся группа и толпы зевак. Мы стоим с длинными белыми палками для, стало быть, охраны от хищника. Выпускают льва – он бежит к Эдеру и к нам. Страшно. В общем, часа два репетировали – привыкали. Потом освоились – даже гладили его по спинке. Через меня он не проходит – придумали другой трюк: он бросается на меня, а я, перемахнув через высокий барьер, забираюсь в пустую клетку, захлопываю дверцу и мечусь там. Ничего не сняли, но ходили с Гошкой в героях.

Поехали на студию в павильон – торчали до часу ночи – до меня очередь не дошла.

Моя поездка в Москву была, конечно, безумием (она обошлась мне в 500 рублей). Но за эти два дня я отвлекся, отошел, запасся новыми силами у родного очага для дальнейшего здешнего житья, а то ты сама не видишь по моим письмам, что я сдаю нервами и мне необходима была разрядка.

Мечтаю о дне встречи с тобой, целую неимоверное количество раз всюду (можно?). Посылаю тебе в знак рыцарства, любви и преданности волосы из гривы льва, которые я собственноручно выдернул.

Твой

 

Письма из Одессы, Кишинёва, Львова, 1957 год

Одесса, 11 июля 1957

Здравствуй, моя дорогая, любимая Кисонька!

Страшно жарко и душно, работы очень много.

Вчера было очень радостное событие. Шла «Первая симфония» впервые в Одессе. Как ты знаешь, Сережка Яковлев, у которого в ней большая роль – комедийная основа спектакля, не играет в Одессе. Вторым составом играет Володька Сергеев. И вот вчера днем мне дают текст на предмет играть эту роль во Львове на разводных спектаклях. В 7 часов вчера прибегает взмыленный Володька и шипит мне что-то – у него напрочь пропал голос. Не буду тебе писать, как вокруг меня все носились и гладили меня, – в общем, я играл! Аншлаг! Вся труппа смотрит – я играю без единой репетиции на память о виденном и без знания текста. За кулисами – Володька, на сцене – испуганные Ленька Марков и Ганка Матвеева и на диване я – ни жив ни мертв, в вязаной фуфайке – весь модный с ног до головы.

Сыграл! Были аплодисменты на уход! Сегодня утром высказывали замечания по спектаклю. Когда я пришел, труппа зааплодировала, а Рубб (режиссер спектакля) сказал, что я проявил настоящий профессионализм и («не загордитесь, Саша») хорошее комедийное дарование, но что, мол, затянул там и недоиграл здесь. Тогда все на него зашипели, а Вовси сказал: «Перестаньте, Александр Аронович (это Рубб), молодец он и настоящий актер». И все заулыбались, а я смутился.

Потом ко мне подходили оркестранты и говорили, что я им понравился больше Яковлева, и многие актеры тоже поздравляли. Вот! Кисик, ты за меня порадуйся тихонько, но никому не хвались, ладно?

Сегодня первый раз играю «Колесо счастья» – Фазана – очень волнуюсь, ибо (я не смеюсь) Одесса меня знает, пока свежа картина – она не сходит здесь с экранов.

С «Мосфильма» звонили Майорову, просили меня на 13-е и 14-е, он не дал, а я-то думал, что поцелую тебя и увижу, хоть денечек. Я не стал просить и скандалить, ибо сейчас мне не надо уезжать – вхожу во все пьесы. Все время репетирую Режиссера в «Друзьях-сочинителях» – нравится мне эта ролюшка (как она здесь делается). Потом вот-вот выпускаем «Когда цветет акация», так что работы безумно много, и даже страшновато, как бы не сорваться (тьфу, тьфу, тьфу).

Каждое утро хожу на почту, но от тебя кроме первого письма и телеграммы ничего не получаю. Мне это «упадочно действует на настроение», как говорит мой сосед Жуков, и он прав. Вчера девушка на почтамте, что выдает до востребования, посмотрела письма и говорит кокетничая: «Нет, Ухов, она вас не любит». Может быть, она права и ты уже давно с Вициным? Я жду писем, скучаю, люблю и волнуюсь.

Твой

16 июля 1957

Кисик!

Сижу дома, весь дрожу, как никогда еще: играю сегодня первый раз водевиль «Друзья-сочинители». Безумно страшно! Хочешь, я нарисую тебе наш репертуар здесь – сколько я сыграл и сыграю?

7 июля – «Колесо счастья»,

11 июля – «Первое свидание»,

16 июля – «Друзья-сочинители»,

19 июля – «Наш общий друг»,

24 июля – «Когда цветет акация».

Вот! За 14 дней я должен сыграть 5 премьер – по-моему, слишком здорово. Это я тебе написал премьеры, а играю я почти каждый день. В общем, пока был один свободный вечер. И целый день репетирую. На море почти не бываю. Наши «артисты» бездельники уже совсем черные, а я вялый и белый. Хочу с завтрашнего дня вставать в 6 утра и ходить до 10-ти на пляж. Сейчас психую страшно. На сцене была одна репетиция, и я болтаюсь, как дерьмо в проруби. Но есть и радости: играю, играю, играю! Играю много, разного – большие роли. В «Колесе» 12 числа 6 раз сорвал аплодисменты. Чувствую, как приходит от спектакля к спектаклю свобода, меньше тороплюсь, начинаю понемножку «мастерить». 22-го «Наш общий друг» играем в оперном – красиво!

Немножко устал и очень соскучился по тебе. А ты?

Напиши подробней о фестивале. Как Москва – красивая? Как ты себя чувствуешь? Ответь мне по-взрослому и серьезно.

Не могу же я говорить об этом по телефону. Тебе не стыдно так плевать на меня и не считаться со мной? Я же волнуюсь и ничего толком не знаю и не понимаю, а ты мне по телефону что-то обещаешь написать, а письма нет и нет. Мама пишет мне гораздо чаще и любяще, а ты холодная и гадкая, слышишь? Мне плохо, и чтоб завтра же было хорошее письмо, а то я буду сердиться, слышишь?

Целую.

Твой!

Кишинев, 26 июля 1957

Киса моя! Я в Кишиневе! Сижу в 13-м номере гостиницы «Молдова» (рядом с театром) грустный-грустный и пишу тебе слезное письмо.

Во-первых, вспомнил я твою открытку из Кишинева (гадкую – помнишь?). Город такой тихий и уютный, такой лирический и домашний. Во-вторых, надо мной радио, из которого говорят про Москву – как там красиво и интересно. Говорят, говорят на разных языках, наши актеры со съемок восхищаются Москвой, и нам всем здесь, а мне особенно, вдруг безумно захотелось взглянуть хоть краешком глаза на Москву, а мне – на Москву и тебя и забрать тебя оттуда и уехать обратно.

Кишинев мил! Театрик кукольный и уютный (была?). О! Вот опять передача Подготовительного комитета. Кис! Молдавия! Вино! Фрукты! Тебя нет!

В Кишиневе меня тоже узнают на улицах, но здесь это не так нагло и противно делается, как в Одессе.

Живу эти 2 дня в двойном номере с Юркой Лихачевым – душ, которого я не видел уже около месяца, и радио (лучше б его не было). Сейчас бегу на «Фабричную девчонку». Отыграю и буду писать тебе дальше. Ладно?

Ну, пока, моя радость.

Пришел с «Фабричной». Играли ужасно, текст забыт, массовка из здешнего театра – смешно и дико – все хлопочут лицом.

Сегодня мне плохо, как никогда в этом месяце. Знаешь, почему? Я ужасно одиноко всегда чувствую себя в гостиницах. Я один, кругом все чистое, до ужаса нежилое и официальное – командировочник. На частных не так остро – там дом, жизнь, а здесь дико тоскливо. После спектакля наши хотят ехать купаться на какое-то Комсомольское озеро. Но я не поеду – надоели все страшно, пойду и напьюсь к черту – плохо, и все, и наплевать. Надоело.

Почему я должен так в общем безрадостно жить? За что? Столько на меня здесь навалилось всего – огромная ответственность за шесть больших ролей, почти без репетиций, эта никому не нужная популярность, которая меня сводит с ума. Нет жизни. Ходят, что-то кричат, хихикают, бегают (это помладше), а постарше пишут письма, зовут в какие-то «обожающие вас» компании и так далее.

Есть много всего гадкого, что вдруг открывается в жизни, – к сожалению, мой дорогой, любимый Кисик, чем дальше взрослеешь, тем больше разочарований и неприятных открытий. Жалко, правда? Я очень это болезненно переживаю – ты же знаешь, как я люблю общество, как быстро сближаюсь с людьми и как (ты сама это говоришь) мне везде удобно и спокойно. А сейчас? Что произошло? Не знаю. Вернее, знаю и боюсь этого. Видно, проходит юность – время простых взаимоотношений, прямых речей и простых шуток. С каждым днем все больше и больше приходит ко мне в жизнь помимо моей воли второй план – он сказал, а что он подумал? Зачем он это сказал сейчас? Нет, мне легко с моими одно… (вот видишь, какой я старый, даже не могу закончить слово. Одно… кашники? Где они? …курсники? Далеко). Сослуживцами. Противное слово, правда? Холодное, сухое, принудительное, но безумно, как я понял, точное: люди, служащие со мной, – вынужденное, неискреннее состояние. Да? Мне с ними легко, подчас даже весело, но (ты поймешь меня) я ни разу не отдохнул с ними. Ты мне, конечно, скажешь (я уже вижу твою мордочку), что артисты – плохие, неискренние, и все это потому, что Кис твой стал большим, кончилось сюсюкающее мамино внимание к его жизненным успехам, он играет на сцене столичного театра, он имеет поклонниц. «Ширвиндтки», «марковки», «ларионовки» – вот как они делятся в Одессе. Он стал, пусть пока еще немного, «опасным» человеком. Я уже не мальчик, устраивающийся в театр и «опекаемый» милой рукой маминых знакомых артистов и выслушивающий снисходительные советы Воки Ларионова, Леньки Маркова и других. Я, совершенно случайно, волею сложившихся обстоятельств в гастролях, стал с ними на равную ногу – вдруг, быстро и неожиданно для них самих. И вот теперь, когда кончились бирюльки и началась взрослая жизнь, возникла борьба – ну, в переносном смысле, конечно, – за существование. И не в актерстве, конечно, тут дело (хотя, может быть, в данной области этот прямолинейный закон жизни наиболее нагляден), а в движущей силе нашего бытия – в страхе. Все боятся – в большей или меньшей степени. И этот панический страх за свой завтрашний день в творчестве, работе, даже личной жизни, страх, основывающийся на отсутствии истинных критериев во всем, – этот страх не дает людям быть людьми, пользоваться самой необходимой (в моем понимании) жизненной правдой – правдой искреннего интереса к другому человеку (я говорю о чисто житейском, повседневном общении). И неслучайно я рвусь к людям иного круга – не потому, что они идеальные, а потому, что я им «не страшен», я не конкурент.

Я привык закрывать глаза на недостатки людей (к чему всегда призываю тебя), чтобы понять для себя основное – нужен мне этот человек в жизни или нет, а не рыпаться в настроенческих муках то туда, то сюда.

Трудно! Мне очень трудно входить в такой страшный коллектив, как театр, со своими группировками, симпатиями и антипатиями, подлецами и дураками – трудно, поэтому я и пишу моему черноглазенькому дружку это скучное, очевидно, письмо. Потому что поделиться и посоветоваться больше не с кем, а ты ведь всегда понимаешь меня, только из упрямства споришь подчас. Так что нервно живет Кис – ни одной радости не было без борьбы и труда, без шепота и кислых улыбок. И хоть в конечном счете радость победы очень приятна, но раз, два, три… и нервы начинают шалить, выдержка кончается, и бежишь куда-нибудь далеко-далеко – бежишь и мечтаешь вбежать на 3-й этаж, уткнуться в дорогое пузо, забраться на диван и поплакать долго и зло.

Твой

Львов, 13 августа 1957

Здравствуй, дорогой мой птенчик! 13-е число. Сегодня ночью буду с тобой разговаривать. Буду ругать за молчание и, надеюсь, хвалить за хорошее поведение.

Сижу в оперном, очень красивом театре – играю «Первую симфонию». Принимают прилично – аншлаг. Завтра «Акация» – волнуемся. Очень мне грустно и одиноко – все время помню, что тебя не увижу долго-долго. Все живут, считая дни до встреч, а я и не знаю, чем жить. Почемуто все время перед глазами дача, утро и ты – вошла ко мне наверх – светлая, родная и мягкая-мягкая – поцеловала, погладила и сказала: «Вставай, Кисик, надо ехать». «Ну», – сказал я. «Останься, дорогой! – погладила ты меня. – А я поеду». И опять поцеловала.

Я хороший у тебя, ты знаешь, ибо, когда тебя нет, я помню только, какая ты прелесть, а тебя-злюку забываю.

Львов я так и не посмотрел толком – некогда. Вот, надеюсь, после 16-го буду немного посвободнее днями – займусь осмотром.

У наших хозяев есть велосипед с мотором – он не работал, хозяин жаловался нам. Я сказал кисло, что можно посмотреть, на что гад Колычев сказал хозяину, что, если ему как память дорог велосипед, не давать его в руки Ширвиндту, то есть в мои руки.

Это меня озлило, и я в течение двух часов во дворе возился с этим дохлым двигателем. Починил! И сам же поехал на нем в баню мыться. Все были в умилении, а Колычев мрачно молчал. Вот у тебя какой я! Читаю газеты и вижу, что фестиваль кончился. Напиши мне, каковы итоги. Что осталось в Москве после иностранного нашествия? Каковы благие и пагубные последствия? Много ли венерических заболеваний, улучшился ли вкус у москвичей, много ли народилось негритенков и так далее. С каждым днем все больше и больше дает о себе знать усталость. Моря нет, разрядки никакой – целый день в жарком театре: мажься, одевайся, размазывайся, опять одевайся. Самое печальное, что никаких перспектив отдыха нет. И тебя нет. Что за гадкая у меня натура – боюсь, боюсь, боюсь. Очевидно, это оттого, что вокруг меня рушатся все святыни – брак, любовь, невинность, верность, постоянство – нет его, не вижу, посему страшно мне. Все врут, красиво обманывают со слезами на глазах. Кругом ходят наивные дураки, мнящие себя единственными в мире обладателями верного, чистого существа. Как страшно подумать, что и я в их числе. А почему я должен быть исключением? Почему ты должна быть исключением, если таков жизненный закон и он неумолим?

Если это так, то лучше не жить, не любить, не верить, не надеяться, чтобы потом не было страшных разочарований.

Ну вот! Чуть было из-за тебя не опоздал на выход, чудом успел – не шел круг и задержали картину, а то бы конец – я начинаю картину. Так хотелось дописать мысль – и не успел. Ну ладно. Иду домой говорить с тобой.

Целую всю, всю.

Твой

* * *

Письмо Наталии Николаевны

17 августа 1957

Киса, моя родная! Я исключение, честное слово, исключение! Вернее, нет, я не исключение, а вот все тебя окружающие – исключение. Ведь человек по натуре своей очень правдив, искренен, верен и постоянен, и все простые люди именно такие. И, знаешь, по-моему, они не думают об измене и обмане. И ты не думай. Ведь изменять – это противоестественно. А думай о том, что естественно, то есть о том, что я ни разу в жизни тебе не изменила и не изменю, всегда любила и буду любить.

Убедила, что я не исключение (из хорошего)? Ты тоже не исключение. Я, если начинаю думать, что будет со мной и с тобой через некоторое время, вернее, с тобой, мне становится скучно и на душе холодно («скучно» – не в смысле скука, а в зощенковском смысле). Ну ладно, это я дурака валяла. Я тебя люблю, и ты не думай и не волнуйся. То есть наоборот, думай и волнуйся.

Я все еще на даче. Приехала Нина Крайняя. Сейчас ночь. Все спят, только Костя Страментов стреляет из ружья. Совсем близко, и я каждый раз вздрагиваю.

Сегодня ходили за грибами. Дошли до деревни и обратно. Нашли 15 белых, 8 очаровательных подосиновиков и много других, так что на обед была огромная сковородка грибов.

Как хорошо сегодня было в лесу! И ты тоже ходил с нами за грибами, и мои 9 белых мы нашли вместе. Мне сейчас, да и не только сейчас, а всегда, хочется с тобой в осенний лес, чтоб пахло осенью, чтоб было солнышко и желтые с красными листья и чтоб было еще что-то, только что, я не знаю. Словом, чтоб было хорошо. Нет, знаю, «что-то» – это очень хорошо. Помнишь, так бывало уже. Хочу тебя и подмосковную осень!

А этого так долго не будет. Ни тебя, ни осени. У меня ведь будет лето, а потом сразу зима. Но, может, в конце сентября выдастся хоть один хороший денечек, и мы обязательно приедем на дачу и пойдем в лес. Напиши, что ты тоже хочешь. Тогда в этот месяц мне будет не так грустно, и я буду мечтать о тебе и об осеннем лесе.

Как дела у Вадика Жукова? Я Жукова очень люблю.

Сегодня уже утро. Вчера погас свет, и я не могла дописать, а сегодня утром ломала голову, почему же я люблю Жукова. Вернее, почему я это написала. Теперь вспомнила: я Жукова люблю за то, что ты его любишь, и буду любить всякого (кроме женщин), кого и ты. И буду любить всех, кто тебя любит (кроме женского пола, конечно).

Как удивительно быстро проходит день на даче. Встаем в 10 часов, завтракаем и идем гулять куда-нибудь далеко. Ходим до двух часов, в два – второй завтрак и сразу ложимся спать до шести часов. Тут уже обед. После обеда идем гулять, говорим о жизни и о любви (не называя фамилий), о красотах природы и архитектуры, в промежутках растаскиваем Бобку с каким-нибудь псом – Диком, Тифом, Джоном и всеми остальными собаками НИЛа. После этого сразу надо смыть кровь (собачью). Приходим домой часов в 9–10 и сразу ложимся спать.

Мы сегодня утром пошли звонить на скотный двор, и надо было подождать полчаса, и я повела Нину смотреть дом, в котором ты жил. Я на него смотрю, но не уверена, что это он. Потом увидела лестницу на крышу и вспомнила, как в твой день рождения мы с Миркой Кнушевицкой и Мишкой Державиным лазили туда.

Сейчас ходили в лес далекий, помнишь, куда с Рапопортами за грибами ходили, а потом на кладбище. Очень жалко, что я не с тобой ходила (не в мыслях, а на самом деле).

Кис, тебе неинтересно, наверное, все это. Ведь я тебе описываю буквально все, что я вижу и чувствую. На меня напала потребность описывать каждый свой шаг, вернее, мне все сейчас кажется очень значительным и настолько важным, что об этом невозможно не писать. Все-таки здесь настоящий рай, и отдыхаю я очень хорошо.

Ну, пора спать.

18 августа 1957

Здравствуй, мой золотой птенчик!

Я очень, очень скучаю по тебе, скулю и примерно веду себя, несмотря на оргическую атмосферу вокруг.

Не писал несколько дней, ибо был в страшном волнении и переживании, и настроение писать хоть и было, а возможности спокойно сесть за стол не было.

Пишу подробный отчет о своем житье-бытье – все по порядку.

14 августа – премьера «Акации» – уйма волнений. Смотрел художественный совет и приехавший из Москвы представитель комитета, смотрел весь Театр имени Заньковецкой, где идет «Акация». Успех был очень большой, немного иного характера, чем в Одессе. Не такой бурный, но тоньше и тем ценнее.

15 августа. Утром заседал художественный совет по поводу «Акации». Ругали Маркову, Лифанову и чуть-чуть ведущих. Говорили много разного – для меня самое ценное – Бирман: «Очень приятны в спектакле Колычев, Ширвиндт и Лихачев». Бирман – это очень сложно, и ее похвала особенно ценна.

В два часа дня обнаружилось, что 16-го в «Нашем общем друге» некому играть Лэммля – сквозная роль по всей пьесе. Дали, конечно, мне – кобылка, проверенная на Одессе. Спектакля я не видел, играл что-то другое в Одессе, текста еще нет, и неизвестно, у кого пьеса. Так мне нужно было играть второй раз в пьесе, которую не видел и не репетировал. К вечеру дали текст – учил, учил – ничего не ложится, да и только. Утром 16-го дали одну разводную репетицию – тяп-ляп, халтура. Вечером загримировали в парик и баки, напялили фрак и манишку, дали в руки трость, цилиндр и перчатки и – пшел на бал в английском великосветском обществе. Что куда девать, не знаю. Когда чего и после кого говорить – тоже. Болтался, болтался, даже танец танцевал. Сыграл. Один раз перепутал, кто чей муж и на ком я должен женить мистера Флэджби – предложил ему жениться на моей собственной жене. «Не забыли ли вы, мистер Флэджби, что я обещал женить вас на мисс Лэммль?» Ничего, прошло. Хвалили, говорили «молодец», профессиональный, мол, и хваткий (говорили за глаза – значит, честно). Это была, очевидно, моя последняя премьера в гастролях.

Здесь запустили репетировать две новые пьесы: «Товарищи романтики» (ставит Майоров) и «Женщины Нискавуори» (Бирман). Я ни в одной не занят – начинаются утренние каникулы. Представляешь, как мне жаль, что тебя нет рядом!

Львов – великолепный город, с каждым днем влюбляюсь в него все больше. Кладезь архитектуры, разностильной, эффектной, прекрасно расположенной.

Был в Кафедральном католическом соборе на конфирмации – трогательное зрелище. В книге о Варшаве (помнишь, ты мне показывала) есть его двойник – посмотри. Костелов, соборов и мечетей полно. Один интереснее другого. Церквей очень мало. К сожалению, во многих соборах – склады и тресты, так что посмотреть не удается. Очень хорош Иезуитский костел. Около него – скверик и тысяча голубей – кусочек Рима. Очень жаль, что у меня нет аппарата. Только здесь я это понял до конца. Хороша городская ратуша (теперь – горсовет).

Был в Львовской державной картинной галерее. Коллекция очень рваная и небольшая. Интересны поляки – мы их почти не знаем. Хорош выставленный много Семирадский.

Матейко есть интересный. Подробно все записал и потом тебе расскажу.

Сегодня начали репетировать пьесу, и я остался один – без своих ребят, Вадьки и Юрки. Пошел – дошел до вокзала. Хорош, в стиле города. Потом сел на трамвай и поехал в Стрийский парк. Такой красоты я давно не видел – 60 гектаров великолепно расположенного сада в прекрасном состоянии. В парке – выставка. Вроде нашей сельскохозяйственной, только меньше, чище, уютнее – и никого народу. Ходил, смотрел. На пустыре долго-долго изучал гражданское строительство – теперь твой Кис не профан.

Много лежит моих любимых «крупноблочных блоков». Называются они пустотные.

Не буду тебе писать всего, что я почерпнул на выставке, но знай, что теперь я в гражданском строительстве разбираюсь.

Живем мы дружно и хорошо – счастье, что есть пара людей, с которыми можно быть откровенным. Пока я им верю, а это много – ты знаешь.

Осталось во Львове мне посмотреть кладбище – говорят, грандиозное, холм Славы и кое-какие мелочи. Центр города – европейский, много гостиниц и памятников. Памятник Мицкевичу великолепен (рисовать не буду, боюсь опошлить). Оперный театр – миниатюра Одесского (то есть не миниатюра, а меньшее повторение). Главный занавес, который вообще не опускают (нам после спектакля его показали), – полотно Семирадского: мифическая сцена на одном несшитом холсте – великолепно.

Так ты мне и не написала, когда ты едешь, с кем и на сколько времени. Напиши точно-преточно, слышишь? Сегодня ночью снилась ты с Мишкой Козаковым – гадость!

Ехал на трамвайчике – улочки здесь узкие и кривые, дивные. Кондукторша узнала, заволновалась, побежала говорить вагоновожатой, та заволновалась-заволновалась, стала оборачиваться-оборачиваться, а меня не видно – я закрыт от нее дядей, а она все больше волнуется-волнуется, уж почти спиной к движению сидит, а трамвайчик, не будь дурак, взял да и зацепил телегу, а телега переезжала улицу, а на телеге много-много помидоров, а все помидорчики, не будь дураки, посыпались-посыпались – страшный был скандал: крик, акт, протокол – и все из-за Киса твоего! Вот какой я страшный человек! Гордишься ты своим Кисом, который столько помидоров рассыпал?

Целую, целую.

Твой

27 августа 1957 , 11 часов вечера

Получил посылку. Милый мой, трогательный Кисик! Как смешно посылать яблоки на юг, где яблоки 1 р. 50 – 1 р. кг. Все смеялись и умилялись, и я тоже умилялся моему Кису, который помнит, что я люблю твердые яблоки с дачи.

Сижу дома один, пью чай с твоим зефиром – вкусно. Жаль, что ничего нет больше, даже хлеба и сахара. Вот сейчас бы сюда мою Кису и чтобы она спросила: «Что ты будешь кушать?» А я не заломался бы, как обычно, а крикнул бы: «Все, все буду!»

Отыграл «Фабричную». Мои ребятки играют «Взрослые дети», придут поздно. Завтра у Вадьки день рождения. Подарю ему одну из двух пар купленных нейлоновых носков.

Вчера ночью звонили мне с «Мосфильма», хотят, чтобы срочно прилетел пробоваться. Картина фестивальная «Девушка с гитарой». Сценарий опять Полякова, снимает Файнциммер, прекрасный режиссер. В главной роли – Гурченко, в мужской был Сашка Шворин, но, очевидно, что-то случилось, и они вызывают меня. Я сказал, что раньше 2-го и разговора быть не может, тем более что у меня уже билет на утро 2-го на руках. Они сказали, что если понадобится, то я вылечу самолетом 2-го. Жду завтра от них телеграмму – ужасно не хочу лететь.

Львов уже порядком поднадоел. Даже европейский колорит больше не привлекает – домой, только домой, к тебе, но ты далеко, а в Москве опять работа, неприятности с театром, если что-нибудь выгорит с кино, и так далее.

«Франческо да Римини», Чайковский, «Испанская сюита» – сейчас передавали и передают – прелесть. Сколько мы собираемся с тобой в консерваторию – ну, не стыд ли это, не позор?! Музыка, живопись, классическая поэзия – вот, пожалуй, и все, что еще в силах как-то уравновесить безысходную, становящуюся с каждым днем все томительнее и пустее нашу жизнь. И мы, преступники, мы, пошленькие житейские муравейчики, копошащиеся во всем смерче событий, угроз, предчувствий и очевидностей, – мы не ценим, не хотим брать эту отдушину, эту абстрактную прелесть – гармонию звуков, слов и красок, данную жалким, несчастным людишкам для минут слез, счастья и света. Как редко думаешь об этом в хаосе дрязг и мелочей, возносимых в явления, и тем очевиднее глупость повседневной суеты, внезапно столкнувшаяся с величием подлинного, единственно вечного и гениального.

Прости, мой милый, что я бормочу что-то невразумительное и неконкретное – я ведь знаю, ты у меня романтик-землевик, а я вдруг куда-то заехал в никуда. Но ты все равно поймешь меня и поверишь мне, ибо ты любишь меня и тебе, так же как и многим, плохо, скучно жить «в никуда». Мы с моим любимым чутким Кисом еще решим, и решим навсегда, твердо, умно и красиво, очень красиво, как мы будем бороться с давящей людей злобой скуки и безысходности, создав свой, пускай узкий мир (а не мирок) интересов, любви, целей, мыслей и желаний. Желаний настоящих, сильных. Страстей красивых, любви большой и вечной.

29 августа 1957

Здравствуй, любимая моя Киса!

Получил от тебя письмо уже из Судака – очень рад, что ты довольна, что солнце, что кровать с местечком для меня, что море для тебя и все рядом. Как бы я хотел слетать к тебе на денечек, очень, но пойми, радость моя, что даже на денек не получается – у нас столько событий.

7-го выпускаем «Когда цветет акация» – Римку Маркову сняли с роли – репетирует Двойникова – каждый день все сначала. Вчера Ленька Марков пришел к Штейну и сказал, что он не может репетировать с Двойниковой и просит его отпустить. Штейн не отпустил его, тогда тот взял и ушел сам. Всю ночь шел худсовет, разбирая этот беспрецедентный случай в истории театра. Сегодня на собрании труппы Леньку сняли с роли в «Акации» (он играет ведущего), а в Москве будут решать еще раз этот вопрос. Нам же с завтрашнего дня и без остановки уже в поезде репетировать опять все снова – вводить Сергеева на роль Маркова. Надо уже играть и играть «Акацию», а ее замусоливают без конца. Так что не огорчай меня своими призывами, которым я бы с такой радостью последовал, будь хоть малейшая возможность.

Осталось жить во Львове три дня – и домой.

Я очень хорошо понимаю и знаю, что тебе сейчас не до меня (я говорю в том смысле, что всегда на море, на отдыхе страдается меньше, думается и любится проще, забывается быстрее – и все легче, легче, проще, проще). И все-таки знай, хотя бы умом, и чуть-чуть сердцем, что хныкающий Кис очень ждет тебя и любит и ему плохо. И уделяй ему в думах кусочек времени, когда усталая, после моря, солнца и прочего ты склонишь свою уже загорелую, надеюсь, головку на подушку. И в тот момент, когда сон начнет хватать тебя за кончики ресниц, поборись с ним хоть минуточку, скажи ему: «Неудобно мне молниеносно засыпать, мне надо обязательно вспомнить Киса, поцеловать его и пожелать ему спокойной ночи». И сон покраснеет и отойдет на секундочку к Нинке, Машке и другим, у которых нет такого верного и любящего Киса и которые могут засыпать молниеносно. Потом сон придет и спросит: «Ну как, можно?» «Да, – скажешь ты, – но еще мне надо полежать и подождать, пока ты долетишь до Киса, передашь ему мои мысли и мой сон, чтобы он спал спокойно и чтобы приснился нам одинаковый сон, но уже без Козакова». «Ладно», – скажет сон и полетит ко мне.

На рисунке – мой гримировальный столик и я, отраженный в зеркале, – пишу тебе письмо. Спину свою нарисовать не смог – не знал, как ее втиснуть. Нам надо срочно заняться живописью – столько хочется в письмах нарисовать, а техники не хватает, жаль. Сегодня, например, хотел нарисовать тебе оперный театр, как он выглядит со сцены. Очень красиво. Не могу. Пробовал, пробовал, сделал много эскизов и набросков – все они меня не удовлетворили, так что я их оставил для музея, а тебе не рискнул послать.

Из Москвы буду писать тебе реже, потому что ты меня к тому времени будешь меньше любить, как ты мне сказала по телефону, а поддерживать и подогревать твое чувство и твою память слезливыми письмами не хочу. Да и вообще мне кажется, не пиши я тебе, ты забыла бы меня, потому что ты не меня любишь, вернее, ты не меня лично любишь, а осязательную, материальную человеческую единицу, привычную, знакомую и повседневную. Ты не можешь сейчас уже меня ждать, помнить, страдать вдали. Без весточки, без строчки все это, увы, у тебя прошло, стали наши отношения примитивными и поэтому скучными. Нет сил, как мне не хочется, чтобы когда-нибудь мы превратились бы в скучных супругов, чтобы кончился наш роман, прошел бы трепет от ощущения друг друга, охладели бы чувства, притупились желания – это гибель, это смерть. Ты мне возразишь, что люди, живущие рядом столько лет, поневоле становятся холоднее, привычнее, обыденнее относятся друг к другу. Нет, не хочу, не буду, так и знай!

Я, конечно, психую! Ты у меня хорошая (ты не любишь этого слова), ты у меня и для меня вечно новая, ты для меня всегда трепет и страсть, всегда желание и неизведанность. Я люблю тебя, я, конечно, верю, что и ты любишь меня, любишь сильно, и что не закралось в тебя ни доли прозы, ни крупицы скуки, ни даже мысли о конце романтики в наших отношениях.

Ты всегда упрекала меня, что я прозаик, что не фантазирую и не мечтаю, и никогда не задумывалась о том, что столько лет мы пусть странным, пусть подчас жестоким и трудным путем несем как святыню свою влюбленность!!! Да, мы с тобой любовники!

Любовники – в лучшем смысле этого слова. И дай нам бог, чтобы мы были ими как можно дольше, чтобы нам всегда хотелось быть вместе, ругаться, спорить, расходиться по углам, расставаться навеки и приходить на всю жизнь – в общем, чтобы нам хотелось! Мучилось, сомневалось и любилось трепетно и умно. Я люблю тебя! Спокойной ночи, мой птенчик!

Целую.

Твой

* * *

Письмо Наталии Николаевны

28 августа 1957

Кисонька!

Сегодня третий день, а я уже очень хорошо загорела. Погода и море – великолепные!

Сегодня лазили на Генуэзскую крепость – красота изумительная, правда, местами очень страшно. Это на огромной высоте, над самым морем, и там очень скользко, можно сорваться вниз.

Тебе звонить я могу в любой день с 6 до 7 утра. Это единственное время, когда дают Москву. Иногда можно после 12-ти ночи, но в 12 выключают свет, и идти на почту в полной темноте страшно. Мы встаем в 6 часов, так что мне нетрудно позвонить, но я боюсь, что ты будешь совсем-совсем сонный и разговора не получится. А вообще я постараюсь позвонить ночью, так что ты на всякий случай после половины первого бывай дома.

Меня очень волнует, что ты будешь делать в Москве без меня. В свободные дни поезжай к Курепиным на дачу, они ведь наверняка будут там долго.

Ты мне не пиши «Главпочтамт». Судак – это небольшая беленькая деревня. Анапа, и та раз в сто больше Судака. В этом его прелесть. Самое приятное, что тут мало людей. Пиши: «Крым, Судак, до востребования».

30 августа

Все ушли на море, а я осталась дома. Сделала две неплохие акварельки – море и вид из окна, нарисовала и склеила абажур на лампу, все прибрала и села тебе писать.

31 августа

Боже мой, как это прекрасно!

С гор подул ветер (правда, романтично?). Мы пошли к вечеру на серный источник в горы. Трудно передать чувство, которое охватывает тебя: дышится легко и свободно, ничто и никто не угнетает тебя, можно ходить по горам целый день и не встретить ни одного человека. Море огромное, живое, с каждым подъемом меняет очертания и окраску. И ветер такой ласковый, хочется подставить ему руки, лицо, чтоб растрепал волосы и погладил кожу.

Умылись у источника. Тихо. Внизу беленький южный Судак со множеством виноградников. На юге после захода солнца через 20 минут – совсем темно. Мы стали спускаться вниз, и тут начался ужасный ветер.

Представь себе: внизу шумит море, четко выделяется силуэт Генуэзской крепости, луна сквозь тучи, величественные горы, ветер, срывающий одежду, и мы – пять маленьких существ, с трудом борющихся со стихией. Это было жутко и великолепно! То останавливаешься пораженная и думаешь о бессмертии, то с каким-то животным криком восторга несешься вниз, то расслабляешь мышцы и отдаешься ветру. Да за один такой миг можно отдать десятки лет жизни! Как я жалела, что тебя не было со мной! Ты бы тоже ощутил всю прелесть жизни.

Но по мере спуска экстаз проходил, ветер нес с собой пыль, тучи закрыли луну, и стало совсем темно. Я вспомнила рассказ О’Генри «Вопрос высоты над уровнем моря», помнишь?

Нет, обо всем этом нельзя ни писать, ни рассказывать. Это надо видеть самому, самому почувствовать.

1 сентября

Когда я думаю о тебе, мне очень неспокойно становится на душе. Кис, в чем дело? Ты меня любишь? Не забыл?

2 сентября

У нас как бы отдельная квартира, Наташа Абрамова с нянькой Верой живут в другой комнате и отдельно ведут хозяйство.

Мы думаем съездить в Коктебель, Ялту и Гурзуф и, может быть, в Алушту и Феодосию.

Вчера вечером ходили на гору Алчак. Язык уже сам все время произносит: «Ой, как здорово, ой, до чего красиво!» И каждый раз решаем, что это место самое красивое и что сюда будем ходить каждый день. И так уже целую неделю. А ночи сейчас какие дивные! Луна. Море. Лунная дорожка, и мы купаемся голышом.

Как ты себя чувствуешь? Если любишь меня, сходи, пожалуйста, к врачу. Ты мне нужен здоровый (хотя и заморыша тоже буду очень любить).

Твоя

3 сентября

Сегодня с утра была плохая погода – все затянуло облаками и тучами, накрапывал дождь, но мы все равно купались. А потом стало проясняться, а тучки не глупы, взяли и зацепились за горы и долго с них не слезали, а сейчас совсем хорошо стало.

Искупались еще раз. Сходили на почту. От тебя последнее письмо из Львова. Сказали, что Москву ночью не дадут. И с горя пошла с девчонками в «Уютное» к нашим институтским мальчикам. Их тут 5 человек, и завтра приедут еще трое, а всего в маленьком Судаке наших 25 человек, если не больше.

8 сентября у нас праздник, купим уток и вина – ведь мои именины (не забудь меня поздравить! Правда, ты получишь это письмо после 8-го).

Когда возвращались домой, из-за гор появилось страшное зарево. Мы испугались и сейчас еще боимся, оно не проходит, оно не над горизонтом, а выше.

У нас уже разговоры такие: «Я с собой в Москву возьму то-то, а меня будут встречать те-то, а как приеду, пойду туда-то». Мы, чтоб отдыхать во всех смыслах, твердо постановили не говорить: 1) о любви, 2) о мужчинах, 3) о Москве. Итак, говорим только на исключительно умные темы.

Ну, целую, мой дорогой. Как завидно смотреть на пляже или на море на любящие пары, а еще грустнее вечером при луне у моря.

Целую еще раз, ложусь спать, а то я завтра дежурная, надо до 6 часов приготовить завтрак, чтобы идти говорить с тобой.

Твоя я

 

Из Москвы В Судак

11 сентября 1957

Здравствуй, Кися моя дорогая!

Вчера вечером получил сразу три твоих письма! Спасибо! Завидую тебе и рад, что тебе так хорошо.

Сегодня вечером – премьера «Акации». Вчера был просмотр – прошел не очень важно. Родичи сказали: я понравился, спектакль – нет. Странно!

Новостей никаких, сижу сейчас дома и думаю о тебе. Очень хочу, чтобы приехала 22-го, а если сможешь – 21-го, ибо вот репертуар:

16 – «Колесо счастья»

17 – «Фабричная девчонка»

18 – выходной

19 – «Колесо счастья»

20 – «Когда цветет акация»

21 – «Годы странствий» (свободен)

22 – «Друзья-сочинители» (занят и хочу, чтобы ты посмотрела)

23 – «Фабричная девчонка» (не играю – целый день наш)

24 – «Акация» (смотришь)

25 – выходной день (целый день наш)

26 – «Акация» (смотришь)

27 – «Акация» (смотришь)

28 – «Акация» (смотришь)

29 – утро – «Колесо» (смотришь), вечер – «Фабричная» (после «Колеса» едем на дачу и возвращаемся)

30 – «Акация» (смотришь).

Кроме того, 23-го утром едем на дачу к Курепиным до вечера 24-го, а 25, 26, 27, 28 – целый день вместе и придумываем себе мероприятия.

Много хочется рассказать тебе и посоветоваться. Я наяву люблю тебя больше, чем в письмах, но разговаривать с тобой удобнее письменно, так как ты не возражаешь и глупо не споришь, а сидишь тихо-тихо и чутко, внимательно слушаешь и отвечаешь любя и понимая.

Завтра поеду на студию – надо подзаработать где-нибудь, а то нет денег. Мы купили шкаф – большой и коричневый – красного дерева.

Целую крепко, в ладошку тоже.

Твой

12 сентября 1957

Киса, радость моя!

Вчера сыграли премьеру – ты даже не поздравила. Ну, ничего, наверное, забыла. Прошло все хорошо – много цветов и поздравлений. После спектакля – банкет в «Гранд-отеле». Было довольно вкусно и мило – никто сильно не напился, и речей подхалимских тоже никто не произносил.

Утром сегодня сыграли «Акацию» вместо спектакля, декорации к которому не пришли из Львова. Вечером опять «Акация».

Лежу дома, читаю скетчи, думаю об эстраде – мои уехали на дачу в Красково. Я один, покинутый. Не знаю, как будет дальше, пока что я веду паразитический образ жизни: отыграл утром – домой и спать до вечера, отыграл вечером – домой и спать до утра. Сегодня день рождения няньки Наташи – подарил ей сумку и конфеты. Она целый день в церкви – обеда нет. Пойду сейчас в столовую – это вернее всего.

Ну вот! Уже поздний вечер – отыграл спектакль. Хорошо прошел. Много цветов принесли в уборную. Это большая радость – поздравления с премьерой. Тебе это, очевидно, непонятно. Но это то, ради чего и играется спектакль. Это та благодарность актеру, которая ему необходима. Именно поэтому, а не почему другому, мне грустно не получить от тебя весточки в день премьеры, в день битвы и радости, в день моего успеха – ты должна, ты обязана быть рядом в этот момент. Хотя бы в двух строчках телеграммы. Почему это должны делать какие-то писюхи и не писюхи, но люди гораздо более далекие и чужие, нежели ты. Ну ладно, хватит! Следующая премьера еще далеко, авось там будет лучше.

После конца спектакля множество молодежи рвануло к сцене и, толкая друг друга и перебивая, стали группами скандировать разные фамилии. Одна – Ларионова, другая – Ширвиндта. Остальные группы были малые. Эти две долго конкурировали, кто кого переорет. Смешно! Получил два премьерных букета великолепных гладиолусов. Один букет – сплошь из темно-красного бархатного цвета – красота. Много писем и записок. Вышли – толпа молодежи. Разбрелись по нам и провожали – меня тоже провожало человек 8–9 (довольно приятно после премьеры, тем более что ты забыла).

Пришел, лег, пишу тебе. Скоро, скоро, остается уже 2 недели до твоего приезда, скорей бы уж.

Целую крепко.

Твой забытый Кис

16 сентября 1957

Киса! Это я! От тебя вот уже несколько дней нет писем. Ты знаешь, я даже не огорчаюсь. Если ты для меня исчезнешь, я, наверное, уеду из Москвы – мне все безразлично и почти все безумно раздражает. Одна ты заставляешь меня мечтать, думать, хотеть. Если это исчезнет, порву со всеми и начну самостоятельную жизнь. Ты знаешь, я не кричу и не паникую. Я думал об этом очень много в гастролях и совершенно определенно пришел к выводу, что вот уже 4 раза в жизни я выезжал надолго из дома и окунался в трудную и самостоятельную жизнь (Баку, Ленинград – Киев, Одесса, Львов). И пришел к убеждению, что там я становлюсь по-человечески гораздо взрослее, серьезнее, ценнее. В общем, лучше по всем статьям. И именно там я добивался чего-то во всем важном. Жаль родителей, всего, и я, конечно, никуда не денусь, но то, что делается со мной сейчас, показывает, насколько ты дорога мне.

Ты нужна мне – я сам не свой (глупое, но верное выражение). Писем от тебя нет. Мне лезут в голову страшные вещи. Но из самого ужасного – ужаснее всего – потерять тебя.

Ну, к черту, – идиот старый!

Пока!

Твой

 

Письма из Уфы, 1958 год

19 июня 1958

Мой дорогой, любимый птенчик, здравствуй!

Уфа, 19 июня, 10 часов 30 минут местного, 8:30 московского времени. Пять дней дикой, всепоглощающей скуки. Ты знаешь, даже не за что зацепиться в симпатии или каком-либо маломальском интересе к чему бы то ни было. Жара – 35–40 градусов. Пыль страшная. Город тухлый, грязный, ни молока, ни еды, магазины почти пустые. Надеялись, что можно будет покупаться – ведь три реки: Белая, Уфимка и еще какая-то, но до них добираться, как до Кратова, да еще переть пешком обратно в высоченную гору километра два с половиной. Нет ни времени, ни сил.

Каждое утро – «Романтики» – премьера 28-го числа. Вечером играю пока каждый день. Принимают, правда, очень хорошо – сплошные аншлаги. Живем в центральной гостинице «Башкирия» в маленьком номере – я, Вадька и Юрка. Они шлют тебе свой привет. Живем, как всегда, – ворчим и развозим грязь. Вчера вечером, например, Вадюша купил рыбные консервы и, сожрав их, ушел гулять, оставив на столе банку и умудрившись выпачкать рыбой всю имеющуюся у нас посуду. Вонь стояла страшная. По приходе был бит.

Единственная радость – бильярд в гостинице. Твой Кис пока что чемпион театра – самые опасные соперники – Пелевин и гример.

С кино – полная хана. С «Романтиков» мне уж никак не вырваться – дал позавчера телеграмму, жду трепетно ответа. Думал, что смогу вылететь 1-го числа, так как Казань начинаем 4-го, но тут вдруг вчера вечером возник вариант, что мы еще до 3-го останемся в Уфе играть «Романтиков». Если это подтвердится – полная труба.

Сейчас пойду на почту получать от тебя письмо. Как Юлька? Какие части тела она в тебя упирает и когда?

Душно очень. Водку не пью, последний раз пил в дороге – креплюсь, хотя соблазнов уйма, а тоска и скука только на это занятие и толкают.

Роль в «Романтиках» – темная страница в моей творческой биографии – даже не расстроен, а удивлен, ну, понимаешь, просто ничего не получается – серо и неинтересно. Что будет – не знаю.

Я скучаю по тебе и по Юльке – целую вас крепко в ножку и куда хочешь. Пиши подробно, не обижайся на меня – писать ну буквально нечего и некогда. Буду сегодня тебе звонить.

Твой

* * *

Письмо Наталии Николаевны

23 июня 1958, 9 часов вечера

Ну вот я и на даче. Я тут не могу жить одна, совершенно нечего делать, некуда пойти, не с кем общаться. Если ты в августе будешь все время на съемках, я буду жить в Москве и потом я просто буду бояться быть так далеко от какого-нибудь медицинского пункта, у меня теперь страх перед удаленностью от него.

Сегодня был третий за Юлину да и, пожалуй, за мою жизнь страшный случай. И главное, все произошло при мне.

Папа полез отпиливать верхушки деревьев, а мама стояла наверху и говорила, на каком уровне пилить. И вдруг то ли папа потерял равновесие, то ли сук обломился, но папа упал на спину с очень приличной высоты – плашмя. Был такой страшный звук, как будто упало большое дерево. Мама, стоя наверху у открытого окна, вскрикнула, с ней сделалось плохо. У папы от удара сперло дыхание, и он страшнейшим голосом воет, а я между ними с Николкой, который с перепугу начал дико орать. Ноги у меня ватные, боюсь к папе подбежать, посмотреть, что с ним. И за маму ужасно испугалась. Хорошо, мама быстро пришла в себя, и нянька прибежала, взяла у меня Николку, и я подбежала к папе, начала ему спину тереть. Немножко лучше стало, хоть так страшно стонать перестал. Полежал, потом доплелся до дома, его тут же знобить всего начало, лицо совсем синее. Что делать? Брата нет, машины нет, если идти звонить в Москву, это очень долго. Но, слава богу, кажется, все обошлось. Во всяком случае, переломов нет, и легкое не отбито, иначе кровь горлом пошла бы. И главное, довольно быстро стала проходить боль.

Бедная Юлька, как ей достается. Чувствую себя совсем плохо, болит голова. Сейчас надвигается гроза, наверное, выключат свет, надо скорей умыться и ложиться спать.

Ну вот, пишу уже в постели, свет еще горит. Попробую отвлечься и писать о чем-нибудь приятном.

Перед отъездом я была в мебельном магазине, продаются, вопервых, двуспальные матрацы (шире, чем наш на Скатертном) и кровати односпальные, дерево.

Еще хочу зеркало – их продается очень много, разные. Занавеску и тумбочку для лампы к кровати. Вот мой минимум, но это, правда, все для отдельной квартиры. Узнал адрес маклера? А пианино поставим в столовой, а вторая комната будет твоим кабинетом, как ты хотел. Но только что ты там будешь делать?

А наша комната будет спально-детская. Например, такая: 4х4,60 метра (18 квадратных метров).

24 июня, 5 часов

Сегодня чувствую себя несравненно лучше, правда, уже спала два раза по два часа. Папа, кажется, очень удачно упал – болит только все снаружи, аппетит хороший и настроение тоже. А это самое главное. Даже сейчас предложил мне пройтись в лесочек (лежит пластом все-таки).

Я тут третий день и все время лежу, просто от скуки. И некуда абсолютно ходить.

В Уфе меха нет? Нам ведь с тобой очень нужны пыжиковые ушанки. Очень жалею, что тогда не купили. Если увидишь, купи обязательно, сколько бы ни стоили, деньги пришлю телеграфом, так что на день занять всегда можно. Я здесь ходила по комиссионкам – нет нигде.

Я за вчерашний день наволновалась, и Юля-Гриша сутки молчало, я страшно боялась. А сегодня после второго дневного сна опять затолкалось.

Мама мне вчера сказала, что ты ей ужасно нравишься (а раньше она мне этого не говорила, так как боялась, что я еще больше влюблюсь в тебя) и что чем больше она тебя узнает, тем ты лучше оказываешься. Ну и дальше был длинный разговор о том, какой ты замечательный, милый, приятный…

А Дуда сегодня сказал, что ты очень серьезный человек и ты ему нравишься, причем сказал вдруг: сидел-сидел, молчал-молчал и вдруг изрек (как тебя хвалила мама, он не слышал, так что это он сам придумал).

Твоя жена

Уфа, гостиница «Башкирия», 25 июня 1958

Киса!

Это я! Не сердись, что не пишу часто – ей-богу, нечего! Кстати, от тебя получил лишь одно письмо, а ведь обещала писать часто!

Играем каждый день и каждый день репетируем. Из событий: всем театром вывозили нас на природу – на пароходике по реке Белой. Целый день гуляли, загорали, плавали. Здесь по всей реке стоят палаточки, фанерные домики, землянки, а рядом – машины, мотоциклы – живут, как мы в Мышкине, – уютно, хорошо. Так захотелось в Мышкин – вообще очень хочется отдохнуть. В тот день все безумно обгорели, и я тоже. Плечи побаливают.

28-го – премьера «Романтиков» – кажется, будет страшный провал. Получаю каждый день по телеграмме из Кишинева – там полная паника, хотят меня с 1 по 20 июля – бред. Майоров и слушать не желает. Что будет, не знаю.

Уфа – страшный город, но проходим здесь на «ура» – сплошные аншлаги. Есть пара рецензий, но у меня нет газет – Кису твово хвалят. Играем в Башкирском оперном театре и параллельно в новой Уфе – городе Черниковске. Город, построенный у завода, огромный – чистый, типовой и безумно скучный.

Сейчас сидим с Вадькой в номере и в две руки строчим письма. Колычев ушел в баню. Сегодня прогон 3-го акта. Моя самая нелюбимая картина – 8-я (вокзал).

Все наши очень хотят ехать до Казани пароходом, но руководство боится, что мы опоздаем.

Днем буду звонить в Кишинев на студию и окончательно выяснять, когда и что и не выгнали ли меня из картины «Атаман Кодр». Представляешь, вдруг захотели 20 дней среди гастролей на выпуске премьеры – никто меня не пустит.

Очень хочу к тебе, чтобы приласкала чуть-чуть и чем-нибудь покормила вкусненьким – живем на подножном корму.

Водку не пью, читаю детектив «И один в поле воин» и думаю о тебе.

Твой

* * *

Письмо Наталии Николаевны

Июль 1958

Начало письма не сохранилось

Пришла из консультации. Все в порядке, только надо есть побольше фруктов и овощей и всякое молочное, а больше ничего нельзя. На днях пойду к директору родильного дома, где я буду.

Когда мне бывает очень грустно без тебя, я поглаживаю пузо как кусочек тебя. Ведь, подумай, как смешно: во мне, внутри, далеко и глубоко, твой, понимаешь, твой кусочек, и он живет независимо от меня, я не могу сделать, чтобы он пошевелился, он шевелится сам, когда захочет есть или устал трястись при ходьбе. И засыпает это твое позже меня, я всегда слышу, как оно шевелится и, видно, укладывается поудобнее спать. Но зато просыпаюсь я раньше. Проснусь, но не двигаюсь. А оно все равно просыпается и начинает торопить, чтобы его скорей покормили.

Киса, напиши, как же сына назвать? Саша, да? А Миша тебе окончательно не нравится? Ты, пожалуйста, настраивайся на сына, я уже настроилась, и мне уже его больше хочется. Во всяком случае, я знаю, что он будет очень похож на тебя (пока маленький, дальше не знаю). И это меня вполне устраивает. А какая будет девчонка – ничего не известно. А если и будет похожа на тебя, то, может, для девчонки это и не так уж будет прекрасно.

Я теперь из-за него стала бояться переходить улицу. Меня раздавят – пускай, я никогда не боялась. Но за него боюсь ужасно, вообще во всем. Мама говорит, что это очень плохо: раз я уже теперь так боюсь за него, значит, потом буду совсем сумасшедшей матерью. Если раньше я боялась войны из-за тебя, из-за брата, то теперь еще прибавился он, да еще как прибавился!

Мне до сих пор не верится, что я буду матерью. Это слишком уж большое счастье для меня.

Ну вот, хотела написать тебе приятное поздравительное письмо, а ничего не получилось.

Завтра утром встану, почитаю газету, позавтракаю и пойду к

9 часам в Моспроект, дорогой опущу это письмо (на Маяковской площади поставили памятник Маяковскому и разбили сквер – все за два дня, в воскресенье, наверное, будет открытие). Потом поработаю часов до двух и поеду на дачу, наверное, до вторника (во вторник у меня первое занятие в школе по обезболиванию). В субботу приедут твои мама и папа на дачу – будем справлять твой день рождения.

Если точно узнаешь, когда кончается Казань, сразу напиши, и пиши все относительно Кишинева.

А я все-таки никак не могу привыкнуть, что у меня есть муж, во всяком случае, ты и муж – понятия совершенно несовместимые. Тебя я знаю и люблю, а муж – это что-то нереальное, чужое и страшное. И я – это я, а совсем не жена.

Ну, пока, мой дорогой муж.

Я жена твоя (хотела написать: я – рожа твоя).

Целую моего взрослого двадцатичетырехлетнего Кису.

Киса, нарисуй мужской свитер, который там продают, и напиши о нем. Если он хороший – купи его себе, я тебе сразу пришлю деньги. Или хочешь, это будет мой подарок тебе ко дню рождения. А хочешь – просто так. Ведь жены покупают своим мужьям одежду.

 

Письмо из Котовска, 1958 год

10 августа

Киса моя дорогая!

Тебе пишет твой пропащий муж (в смысле – пропавший) из пыльного, душного и грязного городка Котовска, из блохастого «Хотелула» 10 августа 1958 года в 10 часов утра, в воскресенье.

Вот уже ровно неделю я в Котовске. Она пролетела, как кошмарный сон. Как будто я проснулся только что, с тяжелой головой, болью в сердце и тоской по дому. Ровно неделю каждый день в 5 утра встаю, бреюсь холодной водой и иду по пыли на гору, в техникум, на нашу базу – гримироваться. Потом сажусь в машину и еду за 7 километров на площадку, где на пыльной дороге, в жару, на солнце, снимаемся часов до семи-восьми. Без ног привозят в Котовск, поправляют грим, и режимная съемка на веранде с 9:00 до 11:30, а потом (два раза) – с четырех до шести утра (тоже режим – это по свету то время, когда можно снимать вечер). И так каждый день. Единственным стимулом в этом аду для меня была мысль, что чем быстрее, тем скорее я буду с тобой – дома, на травке. Теперь все погорело, все изменилось. Я должен был здесь, в Котовске, отснять всю свою натуру с тем, чтобы до Ялты (до павильона) совершенно освободиться. Съемки в этом богом проклятом Котовске намечались до 14 числа, а затем переезд всей группы в Сороки, где я не должен был быть занят. Приехала Дроздовская, и мы спокойно снимались до 8-го числа, и вдруг серия телеграмм, вызовы, скандалы, звонили из министерства и так далее. Дроздовскую – срочно в Москву. Она там снимается в другой картине – «Добровольцы» – должна была вернуться туда 12-го числа, успев все здесь отснять. И вот – на тебе. Улетела на неопределенное время. Что-то там сорвалось или передвинулось. В общем, так. С ней у меня остался один большой натуральный объект и «Дорога Василия» – 85 полезных метров. Положение такое: либо – если ее отпустят из Москвы, она прилетит сюда и здесь мы отснимем этот кусок. Либо, что катастрофично, эту сцену перенесут в Сороки, то есть, считай, переезд в Сороки дня четыре, там освоение дня три, да еще неизвестно, в каком порядке пойдут сцены там, учитывая, что и Инка Кмит, и Левка Поляков удрали в Москву на пробу (на два дня). Но эти два дня пахнут неделей-другой – здесь же настолько все неорганизованно (такого бардака я нигде еще не видел), что сказать что-либо точно никто заранее не может. Так что я в нервах, злости и проклятиях сижу сейчас и жду, когда что-либо прояснится.

Надоело мне все это до ужаса. Ты ведь знаешь, как я устал в этом году, а тут так дали по работе, что я буквально валюсь с ног, да еще волнуюсь, что там у тебя, да не знаю, когда вырвусь. В общем, влип, как кур в ощип. Проклинаю тот день, когда связался с этой группой.

Звонить отсюда в Москву ужасно трудно – дают ее часа в 3–4 ночи. Если бы я был уверен, что ты в Москве, я бы ждал, конечно. Я просил всех трех моих партнеров позвонить в Москве тебе и передать положение – им там виднее.

Что бы ни было, как бы работа и сроки ни сложились, в первую удобную минуту я посылаю всех очень далеко, сажусь в самолет и прилетаю к тебе – так что жди меня.

Работа идет утомительно медленно. Оператор – очень хороший парень и прелестно снимает, но копается до ужаса долго со светом. Себя видел в маленьком кусочке материала – один явно хороший, другой – плохой, будем переснимать. Завтра начинаем снимать последний объект, не считая «Дороги Василия», – «Дорогу Солдат» (здесь весь фильм – из дорог). Завтра и послезавтра будем сниматься с солдатами.

Кино все-таки – страшная штука. Пишу я тебе письмо, воскресенье, жара, а по Котовску под оркестр идет из Кишинева полк солдат, чтобы завтра утром создать фон твоему мужу. Пятьсот солдат идут пыльные, усталые. Идут 40 километров маршем, чтобы на экране в течение 3 мгновений за спиной твоего супруга промелькнула серая солдатская масса.

Или другое: надо снять проезд коляски с точки зрения моего взгляда на Тобултока, то есть немного вниз от уровня коляски, значит, аппарат должен ехать рядом, ниже коляски, не трястись и не дрожать. Твой муж отправляется с одним шофером на «газике» в Кишинев на студию, садится там на «ЗИС» и (за неимением штатных единиц водителей на студии) гонит «ЗИС» в Котовск, где с этой, почти новой классной машины сдирают двери, потом сваривают крышу и в таком уродском виде в нее вгоняют аппарат и снимают 15 метров проезда и крупный план твово опять же мужа, после чего последний садится на эту калеку и гонит ее в Котовск, чтобы кто-нибудь из шоферов сжалился над ней и перегнал обратно в Кишинев.

И так во всем: лошадей загоняют, людей загоняют, хамеж, гвалт, безалаберность целыми днями, и только один момент, когда ты стоишь на балконе особняка, вечером весь Котовск у твоих ног, в прямом и переносном смысле. Дома внизу, в овраге, а все население с разинутыми ртами под балконом. Когда 30 домов и две котовские электростанции дают всю свою энергию для освещения твоего Киса. Когда директор, режиссеры, операторы, ассистенты, гримеры и вся огромная масса людей и людишек следят за тобой и в каждую секунду готовы броситься что-нибудь поправить, наладить, помочь – в этот момент твой Кис в белом мундире с золотыми эполетами, усами и бакенбардами стоит на балконе и «собирается». Твой Кис в этот момент думает меньше всего о том, что ему нужно делать в кадре, он сделает это и без «собирания». Он думает, что пузатенькой Кисоньке в далеком НИЛе сейчас приятно, ибо она, как всегда, уверена, что ее Кис – самый красивый, самый талантливый и самый главный. И, подумав об этом, Кис твой чуть кивает головой – подлетает гример, последний раз промокая лицо, и режиссер спрашивает: «Саша, можно?» – «Можно». – «Мотор!» И то, для чего идет эта шумная катавасия целого дня, свершается на счет «раз, два, три, четыре». Все! Променять театр на эту белиберду, на эти секунды тщеславного «величия» – вот бред-то!

По Молдавии идет киноочерк «На съемках молдавской баллады». Я видел: твой Кис там очень красивый, это очевидно, потому что снимал хроникер в рабочие моменты, просто так – без света, без ракурсов, лучилось хорошо, в картине будет хуже. Если этот фильм (в чем я все больше убеждаюсь) не выйдет на всесоюзный экран, мы с тобой в будущем году поедем смотреть его в Молдавию, ладно?

Совершенно замучился я с этими меховыми шкурками – они здесь очень дорогие, и надо их уметь покупать. Не знаю, что делать. Белых туфель пока тебе не купил. Здесь, в Котовске, только 36 размер, а в Кишиневе не успел посмотреть – может быть, достану на обратном пути.

Волнуюсь за тебя и рвусь скорее к тебе.

Целую тебя и его.

Твой

 

Письма в роддом, август 1958 года

Кутя! У меня нет бумаги! Я прилетел в 6 часов – никого нигде нет, а домработница не мычит, не телится – мальчик, мальчик, а где ты и как ты, ничего не знает. Обзвонил все родильные дома Москвы, бегал в Грауэрмана и на Никитскую, и там и там – ремонт. С ума сошел совсем, наконец здесь сказали, что есть. Киса! Как ты? Ты меня больше не любишь? А он красный? Кис! Тебе чего-нибудь особенного хочется, а? Киса! Я даже не знаю, когда, что, почему ничего мне не телеграфировали.

Кис! Я счастлив с тобой. Никуда не уеду, пока ты не выйдешь. Целую вас. Киса, посылаю тебе талисман, который я носил под сердцем давным-давно. Пусть ему с ним будет хорошо.

* * *

Я никуда не поеду, первые дни во всяком случае. Письмо из Кишинева, огромное, на шести листах, ждет тебя дома. Прилетел я случайно, вернее, нарочно, но случайно так быстро. Должен был сидеть там и ждать Дроздовскую, а меня что-то кольнуло, и я прилетел. Как нельзя вовремя! Я съезжу на дачу дня через три-четыре, возьму машину, чтобы брать тебя отсюда. Уехать я должен был через пять-шесть дней, но теперь так они меня и видели! Не волнуйся, я будут сидеть и ждать тебя.

Киса, было тебе очень страшно и больно? А? А как его зовут? Киса, ты мне напиши, как ты себя чувствуешь, что ты хочешь и вообще все очень подробно, приготовь к завтрему.

Напиши мне, возле какого окна ты лежишь и куда в дальнейшем мне тебе кричать и на тебя смотреть. Пуза у тебя нет больше? А тебе смешно? А ты его часто видишь, он еще слепой? Киса, чего тебе хочется?

Твой. Целую.

* * *

Письмо Наталии Николаевны

15 августа 1958

Отец! Кис, тебе смешно?

Папа! Нет, папа несолидно, отец лучше. А меня няньки мамашей зовут.

Как же его назвать? Я предлагаю Саша или Миша, но вообще можно думать целый месяц, только надо же мне как-то сейчас его называть.

Я его сегодня, наверное, в 1 час увижу, будем играть, что я его кормлю, – молока-то у меня еще нет, должно завтра или послезавтра появиться. А пока он будет ко мне привыкать, вернее, к груди, а я – к нему.

У меня сегодня болят все мышцы абсолютно во всем теле, как будто я гимнастикой назанималась, а потом еще избили как следует. Но это нестрашно и скоро пройдет.

Ты спрашиваешь, что я хочу. Хочу очень, чтоб наш сын был здоровый и хорошо ел, чтоб у меня скорей и побольше было молока, очень хочу тебя увидеть и видеть все время, а не один день.

Я лежу, кажется, на 5-м этаже, и даже если через 4–5 дней разрешат встать, все равно к окнам подходить не разрешают, и подоконник широкий, и высоко – не увижу и не услышу тебя. Лучше, когда я встану, выберу где-то окно пониже и напишу тебе какое.

* * *

Кисонька! Радость моя! Это опять я! Я тебе не надоел еще? Уехали утром – Вока спешил в институт, а мне хотелось еще остаться, но было неудобно их бросать. Приехали к вам, с папой облобызались, пообедали, и они уехали с мамой на дачу – я побежал по магазинам, все быстро купил, а слоеных пирожков нигде нет. Пришлось ехать в «Арагви» и у знакомого официанта просить их. Ты хотела сухариков, а каких, не написала. Я купил «Детские», на всякий случай.

Завтра часа в три поедем с Вокой и Милой на дачу, починю машину и во вторник утром, вместе с мамой приедем к тебе, а потом опять на дачу. Завтра в 12 часов приеду к тебе. Ты подумай, что тебе надо и чего хочется, а я завтра куплю.

Ты маме все пишешь про моего сына, и какой он, и глаза, и нос, а мне нет!

Очень странно, что мои молчат, я боюсь, что они уже по дороге в Москву – абсолютно зря. Тебе читать можно? Если да, то что ты хочешь из книг?

Знакомых и друзей в Москве никого нет, ну, пока и не надо. Относительно Кишинева не волнуйся – пока ты не выйдешь и я не поживу с вами вместе несколько дней, я никуда не уеду.

Я тебя целую.

Его целую в зад.

* * *

Письмо Наталии Николаевны

Кусенька, дорогой мой. Очень хорошо, что так решили с дачей, а то я за вас страдала.

Почему ты пишешь, что я маме пишу про твоего сына. Он же про себя написал – бабушке и папе, а ведь папа – это ты! Привыкай!

Так что, решили Мишей назвать? Я только хочу, чтоб тебе нравилось, напиши об этом. Еды и вообще всего мне теперь хватит надолго, кроме тебя или хотя бы твоих писем, но я потерплю, так что ты отдохни немножко на даче, поиграй в волейбол.

Я тоже боюсь, что твои едут в Москву.

Киса, а ты опять надолго уедешь? Хотя бы уж скорей начался сезон в театре, все-таки побольше был бы в Москве. Ты похудел? Ешь на даче крыжовник и яблоки.

Маме скажи: во-первых, что все хорошо и что ты самый чудесный и заботливый муж, которого можно было только пожелать для ее дочки. Во-вторых, твои простыни в светелке на кровати под подушкой сложенные. В-третьих, чтоб тебе давали побольше молока. Мама уже договорилась с Леонидовыми, они специально для тебя будут давать на два литра больше.

У твоего сына все самое красивое, ты не волнуйся. Да, еще скажи маме, что он пока не ел по-настоящему. Они с первого раза не умеют, мы просто так побыли с ним вместе. Он брал в рот меня, я ему выдавливала молочко, он глотал, но сам еще не сосал.

Напиши сейчас относительно Миши.

Бедный ты мой, я бы и без пирожков обошлась. Правда, меня на них вдруг потянуло.

Читать можно, читаю «Очарованную душу», и уже тошнит от нее.

Целую, жди записочку.

* * *

Киса! Ты ешь виноград – я привез его тебе из Кишинева целую посылку, ешь быстрее, а то тебя забросали фруктами – я сегодня сам покупал груши и яблоки, а потом подумал, что зря – ты виноград есть не будешь.

Нахожусь в муках относительно имени – прямо даже не знаю. Мама так говорит, что можно подумать, будто Миша – уже решенное дело, а я колеблюсь. С одной стороны, нравится, а с другой – есть что-то мужицкое – Михаил, а? Думай – решай. Саша – хорошее имя, но так зовут его отца. Не симпатично. И инициалы А.А. Нехорошо, во взрослом состоянии будем с ним путаться. Ширвиндт – фамилия редкая, да еще оба А.А. Поэтому же нельзя Андрей и Алексей, хотя имена хорошие. Кис, а как тебе Дмитрий, а? Митя? Ничего вроде! В общем, не знаю.

Ты не огорчайся, что к тебе не идет поток ликующих людей и приветствий – никого нет, никто не знает. Поток пойдет позже, ладно?

Купили с твоей мамой первую одежку – 8 м на пеленки и 10 м фланели светло-голубой. Со вторника поеду на поиски немецкой коляски. Ты не хочешь деревянную кроватку? А где искать железную?

* * *

Киса! Это я! Ты завтра утром пошли маме записочку, а я отвезу на дачу. Только не пиши маме больше, чем мне, ладно? Киса! Это я – отец!

Я похудел, но это не страшно – ты меня откормишь. Или теперь кормить будешь только сына?

Посылаю, что написал. Нянька уходит, а ты, если не устала, напиши два слова, а если устала – передай с нянькой привет и спи спокойно. Я думаю о тебе, спокойной ночи, до завтра.

Целую тебя всюду, а его в зад.

Твой

* * *

Письмо Наталии Николаевны

Кисонька моя милая, у него такая кожица на мордочке – мягонькая, нежненькая, совсем как у тебя. И он вовсе не красный, как все, только когда ест и ко мне одной щечкой прижимается, то она краснеет. И у него очень большой разрез глаз. Так, наверное, полагается, потому что мордочка у него будет расти, а глаза нет. Так вот они сейчас сделаны с запасом.

Сегодня утром вместо положенных пяти-семи минут ел тридцать пять и, наверное, еще бы поел, но я уже сама отобрала у него еду, а потом лежал рядом, сопел и рот открывал. А иногда он так морщится и становится очень страшненьким – совсем Баба-яга. Я все-таки думаю, тебе не надо на него смотреть первое время. Только женщины понимают сию прелесть. Но я и то в первый момент испугалась, зато теперь мне он кажется очень милым.

Спроси у мамы, это ничего, что он смотрит, когда его приносят. Потом, правда, закрывает глазки, а другие все время с закрытыми глазами. И у нашего они чистенькие и не гноятся, и не слезятся, как у других. Но, может, то, что он смотрит, это признак слабости? А вчера вечером совершенно явно проследил глазами за мухой.

Кис, знаешь, я маме ничего не буду писать о нем, а ты ей прочти это письмо, но без сантиментов, а впрочем, как хочешь, можешь и рассказать.

Если у тебя есть время и желание, купи мне, пожалуйста, бутылку кефира, бутылку молока и 100 граммов сливочного несоленого масла. И если по пути встретишь книжный киоск, купи сегодняшнюю газетку и, может, какой-нибудь журнал. А с дачи привези последний номер «Огонька» и 2 яблочка, а те, которые вы мне принесли, совсем безвкусные и не сравнить с дачными.

Надеюсь во вторник увидеть тебя, если в понедельник снимут швы. А на животе у меня синяк. Когда я лежу на спине, живота совсем нет, а на боку – немножко есть.

Кис, а ведь года через три придется мне опять сюда приходить, только тогда уж я все по всем формулам высчитаю, чтоб уж наверняка девку.

Кис, мне Михаил не кажется мужицким. И все знакомые Михаилы не похожи на мужиков. И потом, для нас он никогда не будет Михаилом, будет Мишкой. Но с другой стороны, он какой-то слишком утонченный для Миши и для такого аристократа подходит только Александр.

Ты спрашивал, чего я очень хочу. Очень хочу, чтобы мы все были Ветровыми. Ты подумай, Ширвиндт – совсем не театральная фамилия. И будь в этом «Тобултоке» Ветровым, а полтора года в театре – это же ерунда по сравнению со всем твоим будущим. И театральная Москва все равно будет знать творческое прошлое Ветрова, и все, кто захочет. А серая масса обывателей – на нее наплевать. Подумай, что два года по сравнению ну хотя бы с 40 годами будущего (театрального).

А в смысле родственников – ведь не в этом проявляется твое отношение к ним, да и они сами поймут, что актеру нужна простая, красивая фамилия. И потом – разве сын и жена не ближе родственников? И в эстраде тебе будет легче работать под другой фамилией. А уж как бы старики Ветровы были счастливы! Горчаков (Наташкин отец) – какая красивая фамилия. А ведь он Дитерихс, а Андровская – Шульц, Станицын – тоже немец какой-то, а твой Жуков? А сына будут дразнить «Ширмой», а так «Ветерок».

Кисуня, мне очень хочется! Ты подумай как следует. Думать можно целый месяц. И напиши свои соображения.

Вот это все я писала раньше, а теперь пишу, когда ты пришел.

Если ты принесешь мне молоко (это надо для молока) около 1 часа, я, может быть, не смогу тебе ответить, так как твой сын будет лопать, а я боюсь пошевельнуться в это время. Так что, на всякий случай, пока, до вторника.

Целуем тебя.

Твои

* * *

Кисонька! Тебе соки принести какие-нибудь? А арбуз тебе можно? Ты не отвечаешь на мои вопросы – тебе скучно? А ты теперь взрослая или все равно мой глупый Кутенок? Хочу, чтобы ты не была взрослой. Ладно?

Встретил наконец первого родственника – Филю (дядю-близнеца). Целовал, передавал тебе всяческое и безумно радовался, что Ширвиндтский род все же продолжается, а то все уже было отчаялись.

Относительно фамилии мы подумаем отдельно – ты преувеличиваешь катастрофичность Ширв., да и Ширмой ведь звали его отца – и ничего, не рассыпался.

Я поехал – крепко вас целую, обнимаю, и синяк тоже.

Твой

* * *

Кися! Радость моя! Это я! Ужасно наволнован и расстроен, что в воскресенье не попал к тебе. Сейчас утро понедельника, я дома – поеду, попробую к тебе прорваться. Если нет, то знай, что пишу в понедельник.

Значит, в субботу, часа в три, заехали с Вокой за Милой, приехали на дачу. Побежал к Журавлям – поцелуи, охи, ахи. Дима уезжал в Москву, я отвез его на станцию. Узнаю, что Рапопорты приехали. К ним. Там полная истерика – шум, гам, около колодца две семьи в полном составе орут.

С раннего утра начали с Вокой делать машины и кончили в половине седьмого – три колеса монтировали, мой аккумулятор сидел, пока завелся, пока достали дистиллированной воды, а краска, несмотря на чехол, страшная, вся полосами, просто зебра, а не машина. Чехол кое-где прилип, а кое-где нет, и так получилось. Тогда Мила достает восковую пасту и начинает тереть машину, мы с Вокой помогаем. Получилось великолепно – такой она еще никогда не была. Как новая. Ну и опоздал я к тебе вчера. Поздно вечером поехал в Серебряный Бор к тете и дяде. Разбудил их и сообщил. Старики прослезились аж. Сегодня утром звонили мои из Кисловодска – полная паника, хотят сюда, кричат, ничего не разберешь, счастливы. Ты им черкни чуть-чуть, ладно?

Тебя целуют: Свет, Наталья и бабушки…

Кутя, так долго не общался с вами, что вы, наверное, голодные и одинокие. Я тоже. Ну, еду к тебе. Авось прорвусь.

* * *

Записка написана на листке «Автомобиль М-20 «Победа», инструкция по уходу.

Кутя! Я уже очень соскучился без тебя, я ведь абсолютный бросик – никого нет. Мечусь туда-сюда. Как ты там? Сегодня ночевал у Мишки Рапопорта. Он один, ему страшно и скучно. Спали на двуспальной кровати. «Вот бы нам такую», – помнишь, мечтали. Ничего подобного – неуютно, далеко и холодно. Лучше тахту.

Напиши, что тебе надо и чего хочется. Выгляни в окошко. Целую вас. Безумно скучающий отец и муж.

Ты не потолстела? Все мне говорят, что ты потолстела.

* * *

Киса!

Какая же ты глупая девчонка! Взяла и заплакала тогда, и отвернулась, и ничего не сказала. У меня прямо сердце оборвалось, а тут еще, как назло, нянька долго не шла, я прямо измучился. А оказалось, что ничего, а я уже передумал все, от самого худшего до пустого. Ты, пожалуйста, не делай так больше, а то отец у него будет сердечник.

Выглянь в окошко. Так глупо разговаривать через 4 этажа с улицы, с народом, мамой и так далее. Так хочется тебе сказать много разного ласкового и хорошего, а получается какое-то глупое мычание и шаблонные крики. Ты меня понимаешь?

Целую! Иду!

* * *

Телеграмма из Свердловской области

Желаем Раисе Самойловне и Наташеньке воспитать нам Мишеля достойным своего уникального отца.

Эфрос, Колеватов, Гиацинтова, Барский, Ларионов, Колычев и другие. Всего 74 подписи.

 

Письмо из Кустаная, 1959 год

26 января

Кис мой! (Хотел написать «жена моя» – раздумал: плохо звучит.) Это я!

Город, если это можно назвать городом, Семиозерск. Прямо с поезда – на автобус и за 160 км от Кустаная – сюда. Поместили в курной избе – называется гостиница. Паровое отопление находится рядом с баней (бывший предбанник) – духота страшная, кромешный ад. Живем все в одной комнате, по команде отворачиваемся друг от друга.

Да! В Челябинске стояли целый день. Ходил по городу, нашел Возженникова, Стегачеву и Левита (помнишь их?). Провели целый день вместе. Вечером смотрел «Почему улыбались звезды». Спектакль средний, но Володька (играет главную роль) очень мил, а Галка в эпизоде просто хороша. Играют много, разное, тоскуют по Москве. Вечером, к отъезду поезда, все прибежали на вокзал – с шампанским, апельсинами, коньяком. Сидели с нами, прощались. Ты даже не представляешь, как это было хорошо и искренне. Все наши даже притихли, наблюдая эту сцену прощания. Да! Ничего нет лучше студии и настоящей старой дружбы. Вдруг через два-три года встречаешься совершенно случайно, и как радостно. Какие близкие, оказывается, эти люди, с которыми, может быть, в студии и не очень-то был близок.

Все ахали над Мишкиной карточкой. Я прослезился и обещал заехать на обратном пути.

Киса! Ты, наверное, не понимаешь еще этого, но поймешь вскоре. Прелестно и грустно.

Вчера провели первый концерт здесь, в Семиозерске, в нашем подшефном районе. Был успех. Сегодня утром поехали в лес, фотографировались. Погода совершенно изумительная – солнце, ни ветерка, и кругом, насколько хватает глаз, – снег, снег, снег. Будем до 1 февраля жить здесь, в Семиозерске, и выезжать в окружные совхозы. Сегодня у нас два концерта. Потом поедем в другой район и там будем дней десять.

Писать тебе буду редко, ибо неоткуда отправлять письма, из совхозов они идут по 10–15 дней. Ты мне пиши на Кустанай, до востребования – я буду там 1-го числа, и ты должна мне к этому времени дать полный отчет московских событий. Я скучаю по дому, тебе и Мишке. Крепко вас целую и люблю.

Если удастся, то позвоню когда-нибудь вечером.

P.S. Кися, ты ценишь, что я не написал ни полслова о резине, гараже.

* * *

Письмо Наталии Николаевны

Начало письма не сохранилось

…Очень не хочется держать Мишку в Москве весь май и июнь, а без меня на даче он жить не может, так как все врачи в один голос говорят, что его обязательно надо кормить, хотя бы несколько капель в день, как лекарство. Это предохраняет от всех заболеваний. Поэтому я думаю делать диплом до мая, потом уехать на дачу, с осени опять диплом и в ноябре-декабре защищать. Как ты на это смотришь?

И потом я боюсь просто не вытянуть до июня, ведь работать придется не меньше десяти часов в день. И если бы я спала ночью, а так очень трудно, и буду совсем психом.

Напиши скорей свои соображения по этому поводу, а то это надо решать немедленно. Или просто и откровенно оставаться на второй год. Но это, по-моему, хуже, да и на следующий год будет совсем другая программа.

Мишка лежит чистый и сытый, в благодушном настроении, и даже дал свою лапу, чтоб послать папе.

Он сидит почти без поддержки, но я долго не разрешаю, только на минуточку.

Вчера надела ему башмачки и держала под мышки так, чтобы ножки касались пола. И он (вот что значит инстинкт!) стал перебирать ножками, как будто идет.

Целуем тебя крепко-крепко. Очень скучаем. Ждем.

Твои

 

Письма из Саратова и Куйбышева, 1959 год

Саратов, 7 июля

Жена, Киса, как обещал, пишу в первый вечер. Доехали хорошо, только жарко. Квартирка вонючая, но отдельная: три комнаты, есть ванна и газ и даже телефон. Есть еще хозяин – одинокий еврей-пенсионер. Денег у нас нет, поэтому решили питаться дома – завтра первая проба – Колычев будет варить обед из принесенных утром Вадюшей Жуковым продуктов с рынка, я мою посуду и накрываю на стол. Юрка обещался сварить щи и картошку с мясом – ходит гордый, а мы дрожим и с ужасом ждем завтрашней трапезы. Есть холодильник – это счастье. Готовим лед и сосем его. Сегодня жара 34 градуса – завтра еще больше, говорят. Соскучился уже по вам с Мишкой – а ведь еще долго…

16 июля 1959

Кися, родной мой, это я! Сегодня 16 июля – от тебя ни одной строчки. Звонил папе, он сказал, что ты должна быть в Москве 15-го. Ждал твоего звонка до 3-х часов ночи, но, увы! Ребята успокаивали, говорили, что в Москве 35 градусов и ты побоялась везти Мишку, но почему же ни одной строчки? Я страшно волновался, все время мерещится: что-то случилось, а от меня скрывают – как же тебе не стыдно? Ты разлюбила меня? Но как мать моего ребенка ты обязана сообщать мне о его здоровье.

Жара и духота здесь совершенно страшные – все время 35–40 и пыльный, раскаленный город. Играть немыслимо – Волга не спасает, ибо после нее еще страшнее возвращаться в город.

Скоро мой день рождения – опять вдали от всех вас! Грустно! Хожу в скверы и ищу Мишкиных ровесников – черненьких и упрямых. Очень соскучился по нему, просто очень.

Вчера Юрка ровно час разговаривал по телефону с Лидкой, а я лежал и завидовал.

Живем мы у очень милого старого еврея, который в нас души не чает и бегает за молоком, несмотря на свои инфаркты.

Как никогда, ощущаю себя здесь одиноким – снятся дача, прохладный «верх», бадминтон и ты – нежная, ласковая, не упрямая (почему-то в гастролях ты для меня всегда такая). Старики мои тоже ничего не пишут – забыли. Куда им писать, не знаю. Не забывай их и давай возможность проявлять максимум бабушко-дедушкинских чувств. Будь мудрая и хорошая, как ты умеешь.

Я считаю дни до окончания этой пытки. Проходили мы здесь поначалу очень прилично, но, когда наш «прелестный» репертуар иссяк, Саратов разочаровался. Да вообще надо быть ненормальным, чтобы в этот душный ад сидеть в театре. Весь город в наших афишах и портретах. В витрине ресторана «Волга» стоит огромный портрет твоего мужа из «Романтиков», и вечером моя улыбка освещается висящими прямо над головой неоновыми буквами «Удешевленные обеды». Так что я виден и ночью и днем.

Лидка сказала, что открывается какая-то ярмарка международная, где можно купить что-то интересное. Ты сходи, может быть, тебе что-нибудь понравится из одежды для себя. Купи обязательно. Возьми телецентровские деньги и купи, слышишь?

В Саратове мы до конца месяца – отсюда в Куйбышев я, очевидно, поеду пароходом – 36 часов. В Куйбышеве мы числа до 24–25-го, а потом отпуск дней 35. Так что мы сможем недельку пожить на даче – мне очень хочется!

Пока что в этом пекле я и думать не могу о юге. Но, конечно, это пройдет, если я с недельку поживу в средней полосе. К счастью, я еще не репетирую утрами, хотя много гоняют на шефские концерты. С деньгами у меня более-менее благополучно – была одна передача на телецентре и будет еще одна – ставки на 3.

Очень тронут маминым вниманием – поцелуй ее от меня персонально. Она, очевидно, ко мне относится лучше, чем ты.

Передай привет всем домашним и нильским – Журавлям, Рапопорту, и расскажи Мишке, что папа скучает по нему и просит, чтобы он не забыл отца и узнал бы его по приезде.

Целую крепко.

Твой обиженный, одинокий, бросик-отец-муж

Вырезка из газеты за июль 1959 года:

Романтика наших дней

За прошедшие дни гастролей Московского драматического театра имени Ленинского комсомола саратовские зрители уже увидели целый ряд спектаклей о наших современниках.

Пьеса М. Соболя «Товарищи романтики» – произведение молодое, страстное, подкупающее своей искренностью и лиричностью. Драматурга волнует судьба юного поколения советских людей. Он задумывается над формированием характеров строителей коммунизма.

Тема, на которую много писали, – покорение целины, решается драматургом по-новому, свежо и интересно. Это взволнованный поэтический рассказ о жизни и труде первых целинных добровольцев.

Принцип сочетания романтизма и реализма, характерный для этой пьесы, получил свое дальнейшее развитие на сцене в постановке режиссеров С.А. Майорова и С.Л. Штейна…

…Герои, с которыми мы знакомимся, отличаются один от другого характером, наклонностями, темпераментом. Но всех их объединяет одно – юношеское вдохновенное горение, непрерывные поиски лучшего и светлого…

Богатый внутренний мир всех этих людей еще ярче выявляется при сопоставлении их с Юрием Лещевым, этим «гордым» отщепенцем в дружном рабочем коллективе. Лещева, красивого хлыща, модного циника и мещанина, подлого, безвольного и отвратительного в этой безвольности, прекрасно играет артист А. Ширвиндт…

20 июля 1959

Киса моя! Брошенная моя девочка!

20-е число. Вчера был мой день рождения – 25 лет, четверть века, полжизни, если не больше. Если ты будешь читать мое письмо поздно-поздно вечером, поймешь, как это уже грустно и страшно – половина жизни, отпущенной тебе свыше, прошла, половина. Еще столько же (а в общем, ничего), и все, все, все кончится. Погаснет свет, Киса! Мы преступно живем, преступно тратим время. Мы ссоримся с тобой, не находим общего языка. Ты до сих пор не можешь быть моей и целиком раствориться во мне. Что-то пустое и глупое занимает огромный процент в жизни, то, что мы делаем на сцене, – да ну, к черту, все и так ясно.

Изнемогаю здесь от тоски и безвыходности. Люби меня, очень жди, и главное – постарайся сделать так, чтобы нам ничто не мешало в жизни – слишком много мне приходится приспосабливаться и крутиться – хочется дома быть хозяином своих желаний, своей семьи, и главное – ты, ты, моя Кися, слышишь?

23 июля 1959

Кисонька моя! За последнее время никаких особых событий не произошло. Несколько дней назад приехала Инка Кмит, сыграла Магду в «Завязанных глазах» довольно прилично.

Вчера я, Юрка и Вадька эксплуатировали здешний телецентр как могли. Играли отрывок, читали стихи и басни, говорили текст за кадром про А.А. Дейнеку (оказывается, он великий художник). В общем, мы втроем изобразили целый журнал «Литература и искусство». Обещали заплатить 3 ставки, и до отъезда. Свое рождение не справлял, а пошел к Левке Лосеву (у нас с ним в один день – рождение). Посидели очень скромно и тихо. Было грустно и обидно. Мне подарили грузовик, папку и флакон (пш-пш), а я любил и думал о тебе и о доме и ругал родителей, что родили меня в такое время. Мишка когда-нибудь тоже будет поносить нас за это!

Вчера в театре вывесили списки отъезжающих в Куйбышев. Еду 30-го числа на пароходе, буду 1-го уже в Куйбышеве.

Сегодня 23-е число, осталось 7 дней до отъезда, а там уже пойдет счет легче и быстрее.

Киса! Какой я у тебя умница! Лечу зубы! Поставил уже две пломбы и еще один раз пойду!

На пляж ездим очень редко – замучили концертами. Жара, слава богу, немного спала, и появился ветерочек – можно дышать. Ходил, смотрел по магазинам чего-нибудь интересного – пустота зияющая.

В письме ты обещала мне звонить и не позвонила. Почему? Я плохо сплю, все время прислушиваюсь к телефону.

Живем мы дружно и мирно – втроем клянем театр, окружающих и вместе тоскуем по дому. Ребята передают тебе большой привет и целуют Мишку. Я надеюсь, что ты ждешь и любишь меня. Без этой надежды и уверенности жизнь потеряла бы для меня всякий смысл и интерес.

Твой

P.S. Получил твое письмо. Поблагодари всех, почтивших мою память, и поцелуй страстно. Не понимаю, почему не дозвонилась до меня, жду звонка.

Куйбышев, 1 августа 1959

Женушка моя любимая!

Пфчи-пфчи-пфчи – шлепают колеса старой посудины «НовиковПрибой», похожей на пароход из «Волги-Волги». Душный волжский день, даже от реки очень мало прохлады. Сижу в каюте и думаю, думаю о тебе.

Выехали вчера в 6 часов вечера. Как прелестно вечером на пароходе: широченная вода с мелькающими маяками и бесконечными кострами на берегу, равномерное и уютное плюханье колес и музыка, музыка – хорошая и плохая, но здесь приобретающая какой-то странный нереальный колорит и романтическое звучание, исходящее как будто от самой воды.

Сидел на носу, обдуваемый теплым влажным ветром и струями музыки, и до слез было грустно, одиноко и думалось о том, что почему-то всегда в жизни если хорошо, то не до конца, если счастлив, то не целиком. А из пены у носа и колес все время выплывали образы Кисы улыбающейся, Кисы грустной и нежной и чаще всего (почему-то) Кисы беременной, кроткой, счастливой, с аппетитным, каким-то очень невесомым пузом, таким, каким я запомню его на всю жизнь.

А в салоне в этот вечер передавали по телевизору из Саратова закрытие наших гастролей – «Так и будет», – и мы смеялись, что ни уехать, ни улететь, ни даже уплыть от своих невозможно. После 2-го акта чествовали театр – вручали грамоты, цветы. А когда там, на суше, вручали Колеватову грамоты нам, на воде, то мы в салоне хлопали друг другу и жали руки – к величайшему недоумению и радости пароходной публики. Когда же в Саратове произносили фамилию твоего мужа, то без ложной скромности должен тебе сообщить, что овация была намного больше, чем у другой любой фамилии, ведь недаром говорят, что в Саратове театр не прозвучал, а прошел лишь один спектакль – «С завязанными глазами», и один артист – Ширвиндт.

Киса! Духота сгущается – закрыл жалюзи в каюте, а всего только час дня. Большая часть наших уплыла 30-го, мы – 31-го, а последние – 1-го числа. Вадюша поехал 30-го передовым – с наказом вырвать хорошее жилье, посмотрим. Езды – две ночи и день.

Бесконечный соблазн – махнуть с палубы прямо в Волгу, она так заманчива, а здесь так душно и жарко. Конечно, ехать так можно только с тобой и только очень недолго – дня два, максимум три, а то загнешься от скуки и недвижимости. Пойду из комнаты писать на палубу.

Вышел! Хорошо – прохладно, а в каюте – мразь.

Вчера смотрел «Войну и мир». Девочка обворожительна и прелестна до ужаса – Наташа, другой не придумаешь. Мы с мрачным Колычевым даже всплакнули пару раз, да и вообще фильм сделан очень эффектно, со вкусом, большой любовью к материалу и почти ничто не шокирует, пожалуй, кроме подбородочка и рукоприкладства к голым женским местам – мне понравилось.

Впереди виден какой-то город, где будем стоять 1 час. Побежим купаться и покупать помидоры. Очень надеюсь, что по приезде в Куйбышев меня будет ждать твое письмо, а то уже давно ничего не получал.

Ты там не обижай стариков и будь внимательнее, ладно? Поцелуй их очень нежно, прочти что можно из письма и скажи отцу, чтобы не ленился писать письма – делать все равно им нечего.

Твой

Береги Мишку.

Кися! Уже вечер! Высокий берег с церковкой вдали безумно напоминает мне Мышкин и все хорошее, что связано с ним. Помнишь, как мы провожали глазами с нашего сеновала проплывавшие мимо суда с огоньками кают и белизной очертаний, а теперь я из этой каюты смотрю на проплывающие сеновалы. И кто знает, может быть, какая-нибудь влюбленная пара смотрит на мой огонек и мечтает, как и мы с тобой (помнишь?), о чем-то, чего всегда хочется и что редко удается испытать, – о большом, как не помещающееся в груди дыхание на сильном ветру, счастье, о том, которое не здесь, а где-то там проплывает мимо нас, загадочно мигая и соблазнительно намекая на настоящее и именно нам необходимое, – уплывает и оставляет в душе осадок горечи и неудовлетворенности тем кусочком берега, где живем мы, заставляя мечтать и делать чего-то непонятное. А когда стоишь на другом, казалось бы в иной момент, желанном кусочке мира, опять грезится вдали чудный огонек – тот, что нужен только нам и около которого можем быть счастливы. И так вся жизнь, как огонек каюты, мерцает обманчивым огнем неиспытанного и прекрасного – не потому ли, что сами мы не умеем сделать радостным и счастливым свой, пусть несовершенный и скромный, очаг, который зовется семьей, где бы он ни был?

* * *

Письмо Наталии Николаевны

2 августа 1959

Кисонька!

Сегодня пришло письмо твоим, где ты пишешь, что гастроли возможны до 1 сентября. Ты что? Еще 5 дней? Я или схожу с ума, или приезжаю к тебе.

У меня почти в каждой долгой разлуке вдруг наступает такой момент, когда больше ждать невозможно. Я устала без тебя, понимаешь, устала и больше не могу. Последние несколько дней мне все кажется, что ты меня зовешь. Сегодня почему-то очень сердито крикнул: «Татка!» И в лесу вдруг вижу тебя, и сердце останавливается на мгновенье. А когда оказывается, что это не ты, становится так плохо, так плохо, что хуже некуда.

Утром просыпаюсь с ощущением счастья, как в детстве. Потом думаю, откуда это чувство, ведь ты еще не скоро приедешь, так не скоро, что еще и помечтать в деталях нельзя о встрече. И становится грустно, очень грустно. И не хочется просыпаться до тебя. Но, Киса, я все равно счастлива, слышишь? Счастлива, несмотря ни на что. Счастлива, потому что люблю тебя. Счастлива, потому что ты любишь. Потому что у нас Мишка. И потому что через месяц мы будем вместе, все время вместе, и не только в сентябре, а всю осень, зиму, весну – каждый день и каждую ночь. Какое это счастье! Такое, что мне не верится.

Ну, в поездке еще куда ни шло, но что потом, в Москве, в рабочие будни я буду с тобой и в дождливую погоду, и в мороз, и каждый день, а не только в праздничные солнечные дни – нет, этого не может быть, уж слишком это большое счастье.

Сегодня 2-е, ровно месяц, как ты уехал. Боже, как еще долго.

Целую. Жду.

Жена

5 августа 1959

Медленно ползет 5-е число. Я, как могу, помогаю ему в этом. Сплю, шляюсь по городу, опять сплю.

Кися! Сейчас пошли с Юрочкой Колычевым – стояли минут двадцать в очереди и купили вам ситчик – очень симпатичный. Мне нравится, во всяком случае. Посылаю тебе его бандеролью. И очень мне хочется, чтобы к югу у тебя были два веселеньких платьица, ладно? Попроси маму от моего имени и лучше отдай кому-нибудь – за полмесяца сошьют. Если тебе понравится ситчик, напиши мне обязательно. Я буду искать еще. Здесь появляется иногда китайский – в Москве его не найдешь.

Ты пишешь мне о Театре Моссовета так, как будто от Мирки Кнушевицкой зависит, взять меня или не взять. И все дело за моим согласием. Но даже если эта возможность и существует, ты ведь знаешь мое отношение к скачкам по театрам туда и обратно – все надо взвесить и подумать серьезно. Приеду – поговорим. Сыграть что-нибудь интересное хочется до ужаса – как мне надоели стиляги, жлобы и мальчик в трусиках, которых я играю каждый день, и пока на горизонте никаких перспектив.

Сейчас с Юрочкой пойдем на концерт Геохланяна.

7-е

Был на Геохланяне, слушал музыку – очень грустно, а сегодня получил от тебя хорошее письмо – доброе, любящее, ласковое! Киса моя! Как долго идут все-таки письма с дачи! Почти пять дней. Пиши, маленький, чаще, не ленись.

В театре очень противно – склоки, мелочь и дрязги – иду вечером играть, как на пытку. Распределили новую комедию Нариньяни, про стиляг – к счастью, не попал. Поговаривают о новой пьесе Моэма. И если не обосрутся, то это будет очень интересно. А если меня там не займут, то буду скандалить, вплоть до ухода. Прозондируй у Мирки серьезность ее разговоров о театре, только не от моего имени, ладно? Узнай, когда театр их приходит из отпуска, какие пьесы заваривают и какие роли освободились от Вальки Гафта, все выясни точно и напиши мне.

Сегодня седьмое число, я его не считаю, значит, уже 8-е. Значит, почти треть Куйбышева уже есть. Осталось взять себя в руки и потерпеть еще 20 дней. Очевидно, нам придется очень недолго пожить на даче, да? Надо будет сразу же выезжать. Но мы всетаки пару-троечку дней поживем, да? Какие у тебя соображения, как с Курепиными все решили по срокам?

Киса! Ты мне ничего больше не пишешь о рабочих перспективах, и что там получается, и что ты для себя решила. Главное, чтобы тебя грело то, что ты будешь делать. Остальное – блеф и чепуха. Только этим и руководствуйся.

Скоро нашему сыну будет год! Ты не забываешь рассказывать ему про папу и заставлять говорить обо мне – он должен встретить меня «па-пой» и обязательно узнать меня, а не то я обижусь и сразу начну обвинять тещу в том, что она неправильно воспитывает ребенка, а тебе не нравится, когда я обвиняю маму, – так что пусть он меня любит и помнит.

Не давай его перехваливать и таскать все время на руках. Не балуй, ладно? А то выйдет чего-нибудь не то из него, что тогда мы с тобою, старички, делать будем?

Жди и считай дни, как я их считаю.

Твой скучающий муж-изгнанник

Без даты

Кис! Не знаю, что такое творится в душе, в мыслях! Все подчинил себе какой-то сумбур, какой-то страшный, всепоглощающий психоз, болезненный непокой, рождающий вспышки страшной, безысходной тоски и пустоты, но вдруг кидающий всю натуру в яростную энергию ненависти и презрения и – до «кусаться» – враждебности к окружающим.

Ты мне писала не однажды, что иногда тебе не верится, что у тебя сын, муж, семья и что, когда нет меня, ты подчас ощущаешь себя прежней маленькой девочкой. Странное у меня состояние в этих гастролях. Я с первого дня стал волноваться за Мишку и скучать по нему. И с каждым днем все сильнее и острее тоскую по тебе. Не как по чему-то далекому, а как по своему лучшему, любимейшему «куску» себя, своего «я», которого почему-то нет со мной. И я должен два месяца жить неполноценным, обескровленным существом, без покоя, без стимула, без уверенности в каждом своем шаге.

Я знаю, что мы – разные характеры. Страшная вещь эти характеры. Ты сейчас, как и всегда, спокойна, и чем дальше ты не видишь меня, тем покойнее и забывчивее мой образ, лицо и реальность твоего чувства и отношения ко мне (которое, очевидно, в обычное время стабильнее и увереннее, чем мое, теперь настолько неравноценно, что даже от разговоров с тобой по телефону, которые я так трепетно ожидаю, я не получаю ничего, кроме неудовлетворенности и обид на твою холодность и покой). Наверное, так и надо. Так правильно. И не нужно фантазировать, чтобы потом разочаровываться. Ты для меня сейчас как божество (я не преувеличиваю). Ты действительно ангел. Ты мне грезишься днем и снишься ночью.

Я так надеюсь, что после этих гастролей мы будем по-настоящему счастливы и чутки к самолюбию друг друга (ведь у меня самолюбие, Кис!). Я не знаю, хватит ли у меня сил выдержать этот август без тебя. Мне все говорят, что я рано начал себя так тоскливо настраивать, но что поделаешь – я не настраиваю – тоска нахлынула и поглотила меня всего. И чем дальше от момента разлуки, тем все-таки ближе к встрече – хотя еще долго-долго.

Думай, Кися! Люби, жди и знай, что я твой весь с потрохами – цени это, как я ценю и люблю тебя!

* * *

Жена, любимая, далекая, родная!

У нас ЧП. Юрочка заболел острейшей дизентерией, и уже в 4 часа дня мы его самолетом отправили в Москву. Ходим с Вадюшей и прислушиваемся к своим животам – ведь у нас один стакан, одна миска и так далее. Завтра придется делать профилактику, если уже не поздно. Крепко целую – пока здоровый, тьфу, тьфу. Если бы ты видела, какая счастливая была рожа у Юрки, когда он улетал, а мы с Вадюшей с завистью глядели на этого дизентерийного счастливца.

Киса моя! Скоро-скоро.

* * *

10 августа 1959

Кисонька!

Сегодня 10-е число! Вчера, 9-го, на целый день с 7 утра уехали, были на Куйбышевской ГЭС, в Жигулях, играли там два спектакля, утром и вечером. ГЭС огромная и величественная. Красиво. Приехали в 3 часа ночи. Последние два дня с Вадюшей ходим под страхом дизентерии – принимаем разные антибиотики, или как их там. Пока все благополучно.

Утром сегодня получил от тебя письмо на имя моего отца. Если ты хочешь адресовать мне письма таким образом, то учти: получать их мне довольно трудно – ты должна понимать, что я доказываю, что ты у меня немного не в себе и путаешь мои инициалы с инициалами моего отца. Они с трудом в это верят. Потом мы идем к начальнику почты, где вскрываем письмо, и начинается публичное чтение. Обращение «Кисонька», как резонно замечает начальник, может относиться в равной степени как к Александру, так и к Анатолию, и так далее. Полупорнографическая вырезка, положенная тобою именно в это письмо, а не в другое, заставляет собравшихся экспертов очень подозрительно на меня смотреть, понимая, что к этой вырезке я могу иметь прямое отношение. Обратный ответ, написанный тобою от моего лица, дает право начальнику сначала спросить, грамотный ли я, а потом сказать, что жена у меня действительно странная и, очевидно, не помнит, как зовут ее мужа. И в таком роде до конца письма. Когда проштудировали его и стали совещаться, я уже не очень и настаивал на нем, так как прослушал его в четком прочтении и с комментариями начальника почты. Спросив, снимался ли я в фильме «Атаман Кодр», они переменились и вежливо письмо отдали, журя тебя уже по-отечески.

Так вот, если тебя эта эпопея устраивает, то пиши и дальше папе письма в Куйбышев. Ответом, написанным тобою на твое письмо, в целом доволен. Почти все правильно.

Относительно драпировки – здесь можно поискать такую. Напиши, сколько надо и какого цвета будут обои. Денег мне не надо – найду.

Киса! Осталось 20 дней.

Целую крепко.

Муж

P. S. Остальное ты уже сама себе написала, по-моему, в издевательской форме. Не буду больше писать тебе ласковых писем, коль ты смеешься над ними.

* * *

Письмо Наталии Николаевны

16 августа 1959

Начало письма не сохранилось

…У меня с самого твоего отъезда был целый ряд ориентиров до твоего возвращения. Так, должны были два раза приехать гости и после этого дня через два ты приедешь. Должны были пройти 7 суббот и воскресений, поэтому я всегда радовалась понедельнику – еще одно воскресенье прошло. Пять раз вымыть голову – вчера предпоследний раз, теперь буду мыть перед твоим приездом. Сегодня, надеюсь, предпоследнее воскресенье, со дня на день жду гостей.

Я немножко обалдела от гостей. Сейчас на даче у нас всего 13 человек.

Сегодня решила устроить твоим настоящее воскресенье – Мишку не отвезла, сейчас спит, а я пишу. Для меня это лучше, так как, когда он у твоих, я и стираю, и готовлю, и мою, и прибираю, а тут сижу рядом с ним и делаю, что хочу.

Вчера получила твое письмо от 10-го, о последствиях Анатолия Густавовича на конверте. Письмо очень смешное, хохотала до слез.

Кисик, надо попробовать Театр Моссовета. Ведь так действительно ужасно жить. И, как ни печально, для тебя театр всегда будет самым главным в жизни. Если я не буду получать удовлетворения от работы, для меня важнее ты и Мишка, так что это будет полбеды.

Уж как-нибудь дотяни, а там что-нибудь придумаем.

Ну, целую, мой дорогой, такой уж долгожданный.

Жена

23 августа 1959

Девочка моя далекая и родная – очень нереальная!

Сегодня 23-е число, 4 часа дня. Сегодня я уже не считаю, значит, осталась одна неделя – жди!

Утром играли концерт в Доме офицеров. Потом пошел в музей здешний – небольшой и очень плохой – еще хуже собрание, чем в Саратове. Приличны Маковский и несколько разрозненных полотен Репина, Саврасова, Васнецова. Остальное – рваные кусочки разных авторов, стилей и полная чехарда в скульптуре.

Я не очень понимаю тебя – ты хочешь сидеть на даче весь месяц? Или нет? У меня отпуск 40 дней – я тебе обещал, что никуда не поеду и ничем не буду заниматься весь этот период. И я сдержу слово.

Звонили мне из «Мичмана Панина» – предлагали очень соблазнительную работу: весь сентябрь в Севастополе, 16 съемочных дней, никаких павильонов, только море и корабль. Вся экспедиция на корабле, в открытом море – весь месяц. Обещали 6 тысяч за все и гарантировали свободу в первых числах октября, мотивируя тем, что им дан корабль всего на месяц. Отказался категорически, хоть было нелегко – просто потом дня два-три клял себя за это, даже хотел им телеграмму давать с согласием, но переболел и успокоился. Теперь тебе пишу об этом с чистой совестью и открытой душой. Молодец я? Правильно сделал? Может быть, надо было подработать? Я очень, правда, устал, но и роль приличная, и деньги тоже. Но я хочу быть с тобой весь отпуск, мечтал об этом, о нашей поездке и о долгожданном отдыхе. Киса! Если ты решишь, что мне лучше подработать сентябрь, дай телеграмму, я, может быть, успею переиграть все это дело и поехать с ними. Решай!

По-прежнему под новой пломбой болит зуб и очень меня огорчает. А тут еще лихорадка вскочила на губе – хорошенький я у тебя, нечего сказать. Лечит меня Вадюша. Лихорадку – одеколоном и марганцем, зуб – пирамидоном и водкой.

Пью катастрофически мало – нет денег и желания для их занимания. В обкомовской столовой в честь нас стали готовить очень вкусные обеды – едим много.

Карточки Мишкины очень меня обрадовали. Кися! Почему его снимают таким далеким планом – пусть крупно снимают, а то не видно, что он красивый и на меня похож.

Очень тоскую.

Скоро-скоро приеду.

Твой

* * *

Письмо Наталии Николаевны

Без даты

Вот! Легла спать, потушила свет, ворочалась, ворочалась и вдруг поняла, что все равно не засну, пока хоть на бумаге не пообщаюсь с тобой.

Кис, а ты помнишь, как мы встретились с тобой в прошлом году после долгой разлуки? Когда ты приехал за нами с Мишкой в роддом, ты был в коричневом костюме с белым отложным воротничком и очень взволнованный. А когда тебе дали Мишку… – таким бледным и растерянным я тебя никогда не видела. А потом мы шли по лестнице втроем, а потом лежали на кровати, и я тебе рассказывала, как Мишка на свет появился, а ночью ты вдруг проснулся, поцеловал меня несколько раз и опять уснул. Помнишь? Какой чудесный был день. А было это 23 августа.

Я помню и первый наш день, когда я приехала из Сухуми. Это был 1952 год. Ты был в сером костюме, я в красном платье с кружевным воротничком, которое ты любил. Мы ехали в троллейбусе на Скатертный, а вечером поехали на дачу. И ты был в безрукавке – помнишь, у тебя была коричневая с желтыми цветами?

Помню, когда ты приехал из Риги. Мы сидели со всеми в столовой, и я глупо улыбалась все время, ведь в ту разлуку я поняла, что очень люблю тебя.

Я мечтаю: 4 часа утра, звонит будильник, спать очень хочется, но от слишком хорошего настроения сон проходит. Ведь никто никого не провожает, а мы едем вместе, фактически первый раз вместе. Ты такой теплый, свой. И так уютно лежать вместе. Но через 30 минут приедут Курепины, а надо еще кофе в термос налить и тебе побриться.

Ты встаешь, ставишь кофе и идешь… дальше мечтай ты.

Кис, а ты знаешь, что мы на даче будем очень торжественно отмечать 30 августа? Сюда войдут: твое рождение, Мишкино (мы будем очень скромны) и 8 лет, как мы с тобой.

Целуем.

Жена, сын

26 августа 1959

Дорогие мои родные (жена, родители, дети)!

Пишу вам последнее письмо и в следующий раз приеду уже сам. Сегодня вторая половина дня 26 числа, то есть осталось 5 дней – уже ощутимо и реально. Занят с утра до ночи, и это очень хорошо – не успеваю думать о том, что время идет медленно.

Атмосфера на театре сгущена до крайности – видеть друг друга нет сил, раздражает все, ссоры и вспышки на каждом шагу из-за мелочей. Нервы у всех на пределе. Юмор, правда, иногда спасает, но вообще тяжко.

Вчера постригся и вымылся – терли с Вадюшей друг друга с ожесточением – от намеков загара не осталось и следа. Город надоел ужасно. На каждом шагу: «А сколько ты собрал металлолома?» – и указательный палец девочки-пионерки прямо тебе в нос. Вообще, как в Саратове, так и здесь, все воззвания и лозунги рифмованные:

Или:

Вот перлы!

А в прозе:

«Употребив мороженое – брось бумажку в урну!»

Отец, тебе приходилось когда-нибудь употреблять мороженое?

Вчера получил билет на поезд Куйбышев – Москва. Буду в Москве 1 сентября утром. На работу мне выходить 12 октября в 11 часов утра. Так что отпуск у меня ровно 42 дня – жить можно.

Сил нет, нервов нет, настроение гадкое – хочу домой.

Прощай, Куйбышевский почтамт. Все.

Целую всех.

Ваш сын, муж, отец

 

Письма из Сталинграда и Кисловодска, 1961 год

Сталинград, 17 июня

Кисонька! Это я!

Так не хочется писать банального письма, так мне уже надоело здесь, настроение ужасное, скучаю очень по Мишке и, как ни странно, по тебе.

Писать тебе, что Сталинград – город-герой и гастроли проходят и так далее – просто пытка.

Духота, жара, волнуюсь о доме, стариках – очень надеюсь на тебя. Будь взрослой и женой моей – ты ведь у меня одна – представитель и глава семьи в Москве и Иерусалиме.

Дай бог, все обойдется, и к августу поедем в Одессу вдвоем или с Мишкой Курепиным – отдохнем чуть-чуть.

Духоту здешнюю переношу неважно – утром просто разбит. В номерах ползают тараканы, летают комары и бездна мошек различных.

Сегодня уже пять дней, как я в гастролях, так что время идет – жди, думай, люби и будь мудрой – я не взял с собой своего клоуна, и ты не положила на этот раз Мишкины игрушки – вот и настроение отсюда, и вообще все плохо.

Письма твоего не получил.

Твой

Целую.

21 июня 1961

Это я! 42 градуса, и никаких сил. Рука прилипает к листу, лист прилипает к столу, стол горячий, как и весь город. Наладил связь с телеграфисткой – буду звонить в пятницу вечером. Сегодня 21-е число, а 5-го я улетаю в Кисловодск, так что скоро половина гастролей минует.

Был в музее обороны Царицына-Сталинграда, на Мамаевом кургане (не спутай с Малаховым из-за интеллектуальной мощи).

Дни рождения немного отпустили, и уже два дня не пью.

Живем в гостинице и на ночь обливаем водой – себя, простыни, занавески. Духота щемящая. Пытаемся во всякий удобный момент сделать сквозняк.

Репетируем в исподнем – Штейн все время льет воду на себя и в себя, и к концу репетиций он изображает из себя огромную лужу.

Есть не хочется, пить хочется и воды хочется для окупания беспрестанно. Хочу тебя и Мишку.

* * *

Письмо Наталии Николаевны

21 июня 1961

Милый друг Сашенька!

Не звони ты мне темной ноченькой, не буди, меня красну девицу, а пиши ты мне, соколик ты мой залетный, ласковые и любящие письма, и на них отвечать приятнее, чем в проклятую технику вопить на всю квартиру.

Вчера ездили мы на Клязьменское водохранилище, смотрели строительство пансионата, который проектировали наши ребята, а потом купались в Бухте радости, это на канале, не доезжая Пестова. Помнишь, я к тебе приезжала и мы ходили на канал смотреть, как фонарики зажигаются: красненькие с одной и зелененькие с другой стороны канала.

И очень мне захотелось с тобой и Мишкой сплавать (странное слово какое-то получилось) в Пестово на «Ракете» (это которая на крыльях быстро-быстро плывет, мы ее вчера видели). Кис, сплаваем?

Мишка как услышит, машина загудит, так бежит и кричит: «Скорей ворота открывать – папа едет!» А когда я приехала, первое, что мне взволнованно сообщили:

Коля: «Наташа, а меня Бобик лизнул!»

Миша: «Мама, а меня Бобик нюхнул!»

Тебе прислать бумаги для писем, а то пишешь на каких-то клочках?

Целую, скучаю, люблю.

Твоя жена

27 июня 1961

Кусинька!

Событий здесь у нас катастрофически мало – обедаем в обкомовской столовой, все официантки пересмотрели наши спектакли и обслуживают, как метеоры, а твоего мужа еще быстрей (скромный я у тебя и порядочный).

Был два раза в кино – ходили всем театром после спектаклей в летний загон. Смотрели «Там, где кончается асфальт», «В старом Чикаго». Это «Чикаго» все ждали недели две – шумели, удивлялись, что я не видел никогда. Бред устрашающий – те же, кто захлебывался, оправдывались потом, что, мол, видели его в раннем детстве, на самой заре своего интеллекта.

Завтра отменяются репетиции, и всей бандой грузимся на пароходик в 8 часов утра, и состоится традиционная вылазка на природу – с пьянкой и окупанием. Обещают довезти до Волго-Дона (хотя тебе это ни о чем не говорит, и все равно).

Сегодня прилетает к нам граф Шувалов, после продолжительного турне по Европе. Вообще жен и мужей в эти гастроли прорывается больше, чем достаточно. А в Кисловодск ожидается прямо паломничество. Главный администратор матерится по-страшному, совсем запутался с переселениями, доселениями.

Завтра прилетает худрук, и завершаются вылазки. Называется у нас «Последний день свободы».

Читаю мало. Духота страшная. Прочел «Знакомьтесь, Балуев!» – бред, и чудесную Хемингуэя «За рекой, в тени деревьев». (Пишу на почтамте, здесь не так душно. Пишу ручкой, которую макают. По-моему, таким орудием пользуюсь первый раз в жизни – думаю, что последний, ужасно неудобно, часто макать надо, капает, и рука в чернилах).

Пусть сын мне чего-нибудь напишет или, в крайнем случае, нарисует. Ладно?

Определились переезды в Кисловодск. Я лечу 8-го. Вчера наладил порвавшиеся было отношения с телефонисткой – была она вчера на «Колесе». Сегодня буду тебе звонить. Кися! Я устал! Соскучился, и, как никогда, надоело мне в гастролях – хочу всех вас.

Твой муж (слышишь?)

28 июня 1961

Кися!

Получил твое большое (относительно) письмо, написанное, как я понял, разными карандашами и ручками в разное время на большом временном отрезке. (Заметь, как стараюсь выводить буковки – ты же просила. Но учти, что, когда я думаю о почерке, исчезают искренность, полет мысли и теплота. Самые нежные письма – можешь проверить по своим архивам – написаны каракулями.) Ой! Рука онемела от напряжения и ответственности – перехожу к естественному состоянию.

Сегодня приезжает худрук. Настроение поганое, работать не хочется и хочется к тебе, домой.

Дни пошли медленнее и тягомотнее, жара не спадает, а работы с каждым днем прибавляется и прибавляется. Выпуск «Чемодана» – пока мало что получается, да мне и наплевать, в общем.

Твой Кис (бегу в театр на репетицию, потом поеду слушать музыку к спектаклю, потом «Цветы живые» – ужас).

4 июля 1961

Письмо написано на обороте расписания гастролей Театра имени Ленинского комсомола.

Кися! Женушка моя! Приехал из Волжска с выездной «Акации» – успех огромный.

Хороший это спектакль, да и муж там у тебя неплох. Устал – дорога уж больно тяжелая.

Так как с бумагой по-прежнему тупик, то, содрав со стены расписание, пишу тебе на нашей повседневной работе, – да тебе и интересно будет взглянуть, как трудится твой муж на пошлой ниве драмы.

В 11 часов репетирую с зубрами – нервов на них уходит вагон. Поначалу мучился, потом стали слушаться, а теперь, в общем, репетируем нормально, всегда параллельно со Штейном (картину – я, другую – он, они довольны, смотрят в рот и боятся даже иногда).

Если выпустим «Чемодан» в 20-х числах, то, возможно, вырвусь раньше, чем к 1-му числу – хочу, во всяком случае, очень и приложу все силы.

Интересно, что будет дальше? У меня полная прострация, и я не хочу даже думать и загадывать вперед. Самое страшное – когда много вариантов и нет полной уверенности и настоящей тяги ни к одному из них. А здесь, у нас, тоже невыносимо. Надо решать – резко и категорично, но думать душно и скучно, думать противно и лень! Я вообще не знаю, что делать с театром, настолько большой тупик в этом всем. Все равно этот или тот театр – лучше, хуже, но, в общем, – полный крах. Прямо хоть беги в эстраду или в таксомотор.

Кися, мне плохо, слышишь? Устал я!

А почему сын мне ничего не нарисовал и не написал? Ты мне пиши с расчетом до 7-го числа, 8-го утром лечу в Кисловодск. Хочу домой!

(Приклеен листочек.)

Хемингуэй умер! А? Я только что закончил «За рекой, в тени деревьев» – такая глыба, и на тебе – жил дивно и умер романтично. Последний великий писатель, наш с тобой современник.

Жди меня.

* * *

7 июля 1961

Кисонька! Пишу тебе последнее письмо из Сталинграда, ибо улетаю завтра на рассвете. Событий особых за отчетный период не произошло. Вчера был на «Цыганском цирке» – кроме двух евреев – музыкальных эксцентриков – цыган не было.

Только что приехал с Волги – купался. Поймали со Славиком Богачевым огромную селедку – килограммов шесть-семь. Поймали голыми руками – на зависть рыбакам, стоящим кругом. Здесь вообще с рыбой чего-то недодумали. Она идет валом из Каспия метать икру наверх, как ходили еще деды и прадеды, но Сталинградская ГЭС ее теперь не пускает, а она прется и разбивается или оглушается о плотину – вот такую полудохлую рыбу мы и ловим.

Сегодня будет уха (ты не подумай, что селедка сразу соленая и с луком – рыба как рыба).

Играю сегодня последние «Завязанные глаза» – отдали стирать рубашки и чинить обувь – приеду пижоном.

Сталинград второй раз оккупировали немцы – тьма туристов, все рестораны закрыты – их кормят и даже пароходики все поснимали с перевоза – катают их по Волге.

Чуть-чуть обгорел, загара нет совсем. Помылся в душе, чистый, бритый, пушистый лежу на кровати и совсем, совсем один – Юрка остался на пляже. Хочется ко мне? Не обидно? А!!! Надо мужа любить и ждать, ждать, ждать.

Почему мой сын не рисует мне картинки – я же несколько раз требовал. Немедленно чтоб нарисовал, слышишь? Я сейчас злой, как зверь, меня раздражать нельзя, меня ублажать надо всячески и ласкать тоже.

Пью, в общем, мало, курю средне, женщин не имею – имею тоску и злость. Хочу домой. Не хочу еще столько же в другом городе – не хочу.

Я иду к сапожнику, потом в прачечную, потом на почту, чтоб к этому времени было мне письмо, слышишь?

Целую, твой всюду муж.

* * *

Письмо Наталии Николаевны

8 июля 1961

Начало письма не сохранилось

…Все на работе ко мне очень бережно относятся. Если я не иду обедать, мне приносят молоко и булку, чтоб я не похудела к твоему возвращению, и кто-нибудь довозит или провожает до дома. И это все только для тебя! Цени!

А я и без них берегу себя для тебя.

Хожу в бассейн. Если хочешь сделать мне подарок, подари ласты и маску. Это такое наслаждение плавать в маске, только немножко страшно, что упадешь на дно, – так под тобой глубоко и очень хорошо видно.

У меня новое платье, мама сшила – роскошное. А я сама себе шью сарафанчик с кофточкой – для Одессы. Киса, неужели исполнится моя давнишняя мечта – мы с тобой поедем долго-долго в поезде. Ладно? Я на самолете не полечу – я боюсь. Я буду тебе покупать на станциях жареных кур и еще что-нибудь вкусное. А на будущий год поедем с Мишкой? Ты скажешь: «Что задумывать? Там видно будет». Кис, ну тебе хочется с ним поехать? Ты представляешь, как он будет купаться в море, валяться в песке! Он сейчас с таким наслаждением купается в речке, визжит, хохочет, брызгается, а потом вываляется в песке – и опять в воду.

Кисловодск, 12 июля 1961

Кисонька! Кисловодск – город-курорт. Посреди города – огромные плакаты: «Пусть Кисловодск будет горным Сочи!» Пусть будет, ладно, Киса.

Долетел благополучно – впервые летели человек десять наших девок – охали, ахали, готовили пакеты (болтало солидно). Ремез спал и синел, синел, так что к концу Вока Ларионов решил, что он кончился – разбудили – жив. «Ты бледна, моя Луиза!» – сказал Вокуля, на что Оскар Ремез снова впал в забытье, и из самолета его уже выносили. Ганка Матвеева пела надрывным голосом фальшивые напевы, остальные тихо блевали.

Прилетели в Мин. Воды. Сели в автобус – в Кисловодск. По дороге заехали на место дуэли Лермонтова – там окончательно выяснилось, что Лермонтов был характером страшнее ужаса и в конце концов его пришибли.

Живем в Кисловодске в деревянном сарайчике – точь-в-точь в таком, как мы жили в Сочи, помнишь? Весь верх наш – два малюсеньких пенала по две комнаты. В одном пенале одна комнатушка Нонки, другая – Ворошилова, Ремеза. Две комнатушки в другом пенале: одна – Ганки с Вокой, другая – наша с Юркой (он еще не прилетел из Сталинграда, ждем).

Весь перелет играл с Карновичем в очко – тряски не заметил, ибо проигрывал 2 рубля.

Воздух здесь удивительный. Городок безумно похож на Сочи – Гагры, все время ждешь, что за поворотом покажутся кусочки моря, они не показываются, и становится непонятно, зачем здесь дикое количество людишек кишмя кишат. Нарзаны бесплатные – всюду, но не очень вкусные, негазированные.

Играем почти все время «Опасный возраст» – надоели все

друг другу дико, – держу себя в руках, чтобы не материться беспрестанно.

Лазил два раза в горы. Один раз забрался рано утром на самый верх, на «большое седло» – красота оттуда необычайная, и все до ужаса мелко и гадко внизу, где людишки.

Эльбрус виден: до страшного величественен и горд – ветер и солнце.

Вчера мне показалось по телефону, что ты как-то неопределенно сказала мне о здоровье стариков – скрываешь что-нибудь?

Хочу домой! Жди меня очень!

Твой

* * *

Письмо Наталии Николаевны

Без даты

Начало письма не сохранилось.

…Только что приехали. Ездили с Юликом Шварцбреймом на Юго-Запад – на свой участок посмотреть. Потом по всем магазинам – искали подарок Мезенцеву. Устали ужасно, хоть и на «Волге».

Вчера по телевизору показывали Джину Лоллобриджиду – хороша до безумия! Сегодня с утра все о ней только и говорили. А сейчас ехали мимо гостиницы «Москва», смотрим – толпища народу (в Москве сейчас два международных кинофестиваля, читал?) и от подъезда отъезжает черная «Волга» и едет рядом с нами. Мы смотрим, а там сидит Джина – мы ее даже успели снять.

Почему ты не позвонил сегодня? Я ждала и даже чуточку волновалась.

Киса, я тебя люблю прямо до тошноты! А ты?

Твоя

20 июля 1961

Прошел день рождения!

Давно не было так грустно и одиноко. И народ пришел, и пили за тебя и за стариков, и стол вкусный сделали Ганка с Нонкой, а тоска, тоска накопилась еще с утра и по приближении к ночи ухандокала меня совершенно.

Получил твою посылку, умница моя, радость моя, – все ахали, охали, одну сигарету курили по кругу, делая вид, что понимают что-нибудь в табаках, умиленно смотрели на сногсшибательную упаковку и славили тебя как жену, а меня как мужа.

Силы мои, Кисонька, на исходе: 28-го – премьера «Чемодана», запарка страшная, сроки дикие – я и не подозревал, как трудно ставить спектакль. А мне очень важно, независимо от дальнейшего, иметь режиссерскую работу за плечами, а при Штейне-постановщике у меня складывается довольно удачно.

Не представляю, как буду сниматься и работать, – так хочется отдохнуть и разрядиться. Надеюсь, что пара-другая деньков на даче у меня выкроится – ты будешь со мной?

Вчера сидели долго – пили, ругались за искусство. Нервы у всех на пределе – кидаются с оскалом друг на друга беспрестанно.

Были у меня: Игорь Шувалов (муж Струновой), Танька Назарова с Симкой (помреж), Неля Гошева, Державин, Инка Кмит и Ритка Лифанова. Подарки брал алкоголем и цветами – подарили карты филадельфийские и игру настольную «Скачки» – играем с Юрой круглосуточно.

Танька с Симкой содрали со стены афишу «Атаман Кодр» – висит над кроватью, а наша хозяйка, у которой в этот день был день рождения внука Миши, принесла мне вафли – одну пачку из трех, которые родители Мишки прислали ему из Москвы. Когда я вскрыл пачку, там была записочка: «Кушай, родной птенчик!» Я так до сих пор не знаю, это Мишке записка от родителей или мне от хозяйки.

Вчера была гроза – их в Кисловодске вообще не бывает. А в Москве?

Любить меня до тошноты запрещаю – тошнить тебе не от кого – убью!

Вчера был в бане – Нонка погнала – хозяйка сменила белье, и далее тянуть было уже невозможно.

Девять дней пролетят – должны пролететь – быстро, и муж, сын и отец прилетит к вам на крыльях любви (ТУ-104Б), а лету здесь два часа. Я скоро, скоро.

Жди.

Муж

(Целую туда же.)

23 июля 1961

Кисонька моя! Ты еще не забыла, как я выгляжу внешне, и мой внутренний облик – красивый, интеллектуально привлекательный, обаятельный и незаурядный – не исчез из твоего воображения? Видишь ли ты сны со мной в главной роли? Или у тебя на сны уже пробуются другие мужчины – усатые и сослуживистые, нахальные и уверенные в своем архитектурном превосходстве надо мной? Не надоело ли тебе тянуть лямку главы семьи? И можно ли мне рассчитывать на тебя как на жену, подругу, мать моего ребенка и хозяйку своего очага? Могу ли я оставшуюся неделю (7 дней) думать об этом, настраивать себя на это, ждать этого, чтобы не встретить на аэродроме холодные глаза и вынужденную, в силу узаконенных браком обстоятельств, улыбку? Наступило ли у тебя обновление чувств после долгой разлуки (это очень модная история) или ты просто забыла меня (что на практике случается чаще)?

Два телефонных разговора вселяют в меня подозрения – холодный тон, раздражение чем-то, минимум ласки и полное отсутствие поцелуев. Писем после дня рождения тоже нет – симптомы страшные, а в последних 5 письмах бесконечные поездки с Юликом вашим под прикрытием Мезенцевского юбилея. А теперь по какому поводу вы катаетесь? Не сметь! Убью!

Сегодня встал очень рано (в 7 часов) и полез на самый верх – посмотрел Эльбрус при раннем солнце – розовый, в дымке и таинственный, похожий на твою грудь, только хуже, но такой же далекий и недосягаемый. Ветер, солнце, хочется кричать и звать, ты слышала? 23-го в 8 утра я звал тебя с предгорий Кавказа, звал громко, ты не могла не услышать, если бы все время прислушивалась ко мне. Я тебя уже давно не слышу – ты не зовешь меня. Я знаю, когда ты зовешь. Я могу проснуться среди ночи, сказать: «Кися, я слышу тебя. Мне тоже плохо. Спи спокойно, я скоро приеду». Так было в Сталинграде. И сейчас я напряженно вслушиваюсь в эфир, но мой интуитивный радиоприемник жалобно пищит: бегал по пустым волнам, где встречается много людских любящих сердец и где я не могу поймать тебя. На какой ты волне, Кися? Ты настроена на мою волну? Может быть, тебя кто-нибудь заглушает?

Я сижу под яблоней в нашем садике. Юрка спит перед вечерним спектаклем, Ганка плохо себя чувствует, Вока в Пятигорске на «Колесе», Нонка с Риткой Струновой о чем-то шепчутся в пенале. Ворошилов, мрачный и скептический, рисует на коробке из-под сигарет какую-то фиговину. Хозяйка наша развешивает подушечьи пододеяльники (забыл, как зовут их). Мне грустно и немного пусто от сознания неизвестности и непокоя будущего – я хочу немного ласки и покоя, счастья хочу, ладно?

 

Письма из Минска, Львова и Донецка,1962 год

Минск, 6–7 июня

Кися родная!

Сижу, кашляю, соплю – разболелся намертво, а полежать некогда, надо играть. Два дня подряд «Завязанные», потом два дня подряд «Центр». Ужас.

Вчера целый день шел снег, с диким ветром. Играем в Доме офицеров и в русском театре. «С завязанными глазами» прошли прилично для этого спектакля. Что представляет из себя город, понять еще не мог. Но ощущение тоскливое. Возможно, из-за погоды.

Живем с Юркой во вшивой гостинице «Беларусь». Номеришко поганый, ванны нет, душ с горячей водой только днем.

Приехали с Вокулей Ларионовым в Минск в 6 утра – снег валил сплошной стеной. Встречали нас на каком-то хлебном фургоне. Все наши посылки стали мокнуть и разлезаться моментально – еле добрались до гостиницы.

Утром в театре на доске вывесили список людей, могущих за 1 р. 50 приобрести у нас посылки. Без четвертинки или наличных посылок не выдаем.

Очень не люблю болеть и, как ты знаешь, совершенно не умею этого делать.

Вчера по радио объявляли, что детей до лучших погод будут привозить из лагерей в город. Как-то там наши пацаны, не холодуют?

Сегодня уже 9 часов утра 7 июня – театр больше недели на гастролях, а у меня такое ощущение, что я здесь две недели. Люби меня очень сильно, я буду знать, что ты меня жалеешь, и поправлюсь скорее. Будь умницей.

Кися, я очень спокоен за Москву. Ты все сделаешь, как я просил тебя и как не просил, но ты догадываешься.

Целую тебя и жду подробных отчетов.

15 июня 1962

Кисонька! Дорогой мой – это я!

Почему-то всегда телефонные разговоры с тобой оставляют какой-то налет неудовлетворенности и грусти. Потом сижу, лежу, хожу, и органически чего-то недостает – ощущения твоей теплоты и близости, хотя бы в силу телефонных возможностей.

Очень волнуюсь за Мишку. Обязательно все проверь. Немыслимо, чтобы ребенок кашлял несколько месяцев подряд. А то, что он кашляет только утрами, говорит за какую-то хронику, и это страшно.

Я кашляю тоже только утрами, но зато вечером к концу спектакля – почти без голоса и болит грудь. Сегодня пойду в поликлинику ЦК делать ингаляцию и еще чего-нибудь.

17-го числа мы с Юрочкой выступаем на здешнем телецентре. Передача называется «Познакомьтесь с интересным человеком». Передача про книгу архитектора Бурова Андрея Константиновича, не знаешь? Книга действительно любопытная. Я играю этого Бурова и говорю в середине книги такой текст: «Еще Семенов, рассуждая об облике Минска, говорил, что Минск…» И так далее. Смешно? Тесен мир.

Получу полторы ставки, куплю тебе игрушку. У нас с Вокой сорвалась очень денежная телепередача с писаниной и ведением – не получилось по времени. Вкалываем каждый день, чтоб им сгнить. Кашляю, кашляю – не отстаю от ребенка. Вот сейчас пойду на почту, еще часа полтора и разойдусь, кашель пройдет.

Целую всех. А ты какая-то холодная и чужая по телефону. И одно письмо за 10 дней – очень подозрительно.

Твой

Львов, 12 июля 1962

На листе – картинка: «Минск. Ленинский проспект».

Кися! Не обращай внимания на картинку – это старая бумажка, а на самом деле я во Львове. Город мокрый и грязный. Холодно и грустно. Опять хочу домой.

8-го числа играл без репетиций «Чемодан» вместо Покровского. Говорят, смешно. Еще бы не смешно – не знал ни одного слова.

7-го был на концерте Рихтера – все-таки гениальный музыкант.

Сегодня вечером в театре «Встреча русского и украинского народов» – так написано на афише. Веду программу я – придумал вступительный фельетон для себя: «Так как по всем законам судейства и арбитража встречи национальных сборных команд судит нейтральная национальность, эту встречу веду я».

В программе – Аркаша Вовси и Ленечка Каневский представляют собою русский народ, а от украинцев выступают несколько львовских евреев – вся надежда на чтение Ульянова.

Живем с Колычевым в гостинице «Интурист», номер дивный, но в ванной два огромных чугунных крана: один – кипяток, другой – холодная. Вода не смешивается. Глупость дичайшая: либо шпарься, либо фыркай. Один выход – вообще не мыться. Но мне, ты понимаешь, это не под силу.

Сегодня был на телевидении – совсем иная картина, нежели в Минске: закривленные рожи «чего хотите?» – ну их в жопу.

Летели с Вокулей ужасно – первый раз в жизни так болтало – летели три часа.

Сейчас пойду в пирожковую пить кофе.

Я люблю тебя, будь умницей. Куплю тебе подарок.

Твой

18 июля 1962

Кисонька!

Завтра твой муж будет совсем старый. Ты не разлюбишь меня?

Москва отпадает. Грустно. Жди еще месяц и терпи.

Меня любят в городе – имею успех. Ходят девки сзади. Сегодня утром принесли огромный букет божественных кремовых роз. На спектакле «С завязанными глазами» получил записку с обращением Herr. Смеялся весь театр. Никого еще в записке не называли херром – слава богу, что с двумя «р».

Кися! Очень мне надоело работать. Говорят, что в морях запретили купаться из-за радиации – врут, должно быть.

Больше новостей нет. Поздравляю тебя с первым мужем (не по порядку, а по положению среди мужей). Целуй его, люби его, они (то есть я) на улице не валяются.

Муж

22 июля 1962

Кыся, здравствуй, дорогая моя жена!

(Проба пера – Ритка Струнова подарила на день рождения самописку – ура!)

Наступила дивная погода – стало еще невыносимее играть и видеть рожи. День рождения прошел тоскливовато. Вместо традиционной грозы лил сопливый, вшивый дождь. Старею – вызывать грозу уже не имею возможности.

Вечер был ординарный. Собрались: Колычев, Струнова, Ларионов, Матвеева, Кмит, Лифанова, Штейн, Щербакова и я. Были Петя Кириллов с женой. Это наши муж и жена. Он главный художник, милый парень. Пили водку. Петя сделал очаровательный стол – весь день его оформлял. Получилось прелестно – никто не хотел начинать питаться – было жалко рушить красоту. Но все же разрушили. Днем поздравляли меня в театре – водил, угощал и пил за свое здоровье.

Юрик, наконец, заболел и лежал на дне рождения в кроватке, и его все жалели, и он был на верху блаженства, ибо как он любит болеть, так никто не любит болеть. Два дня полежал, наглотался антибиотиков – надоело и поправился.

Сегодня 22-е число, ты на даче. Поцелуй Мишку, слышишь. Сейчас 10 часов утра. Целуешь ты его в этот момент? Сказала ли ты ему, что папа у него уже очень старый и у него отняли комсомольский билет. 28 лет, Кися! Многовато, а? Ты не бросишь старого мужа?

Юрка кряхтит и одевается – идем в пирожковую пить кофе, потом я еду играть.

К сожалению, не могу выслать тебе почтой своих портретов. Их метраж – 1,5 х 1,5 метра. На дивном портрете Гамлета нарисовали усы, а Колычеву пипку – хулиганье!

Деньги смогу выслать тебе только 1-го числа. Так что если у тебя зарез – займи под это число. Я люблю тебя, целую и скучаю. Терпите без меня, последний месяц разменяли.

Твой

Донецк, 5 августа 1962

Кисонька!

Твой муж, изнуренный разлукой и своим страшным коллективом, сидит в номере 733 в гостинице «Украина» на 7 этаже, на балконе, и тупо смотрит на город Донецк, где ничего не волнует и некуда деться совершенно.

Стонали во Львове от репетиций – здесь нет репетиций. Днями делать нечего, и от этого тоска еще страшнее: видеться со своими нет сил, а внешних развлечений никаких.

Ты меня прости, но я купил игрушку – транзистор. Он очень хорошенький и безумно дорогой. Если будет зарез с деньгами и он нам разонравится, в Москве продать его – раз плюнуть. А матери он тоже хорош: сиди себе в саду и слушай что хочешь.

Напротив пустая Юркина постель – сидит, сука, в Москве и пьет еще чай с конфетами. Хочу домой.

Сделали одну передачу на телецентре – «Мастера старшего поколения в кино». Прошла бы прилично, если б наш старый маразматик Соловьев не порол чепухи. Сидим в кадре втроем. Он, я и Вока Ларионов. Он рассказывает: «Нам, артистам театра, очень трудно сниматься в кино из-за недостатка времени». Мы киваем и умиленно поддакиваем. «И для съемок остаются, – говорит, – только выходные дни и декретный отпуск!» Мы с Вокой выпали из кадра, вся студия легла, а Соловьев, так ничего и не поняв, несет дальше: «Ну а когда декрета не хватает, начинаем отпрашиваться у дирекции театра». Потом, после передачи, он пытался доказать нам, что говорил не декретный, а академический отпуск. В общем, утром здешний начальник управления культуры интересовался у Колеватова, в полном ли здравии Соловьев. Вторая передача запланирована на 14 августа, но после декретных дней Соловья не уверен, что они захотят нас видеть на экране.

Вчера вечером играли в карты на раздевание – с условием прийти к себе в номер в том виде, до которого проигрался. Митька Гошев шел по двум этажам совершенно голый, упросив взаймы полотенце, чтоб им завернуть низ.

Сегодня воскресенье, 5 августа, День шахтера – пьяные уже с утра. Пьют здесь круглые сутки – все, что попало: шампанское с пивом под щи и так далее. К вечеру сегодня будет полная пьяность в городе.

Завтра выяснится с самолетами на Москву – ехать больше суток немыслимо – наверное, полечу.

Кися! Осталось 2 недели. Приеду и почти 45 дней без работы.

Целую.

Твой

Вложено в конверт чужое письмо:

Уважаемый Александр Анатольевич!

Нехорошо, надо сдерживать данное слово. Да, Вы талант, и поэтому многое, очень многое Вам прощается. Это не упрек и не обида. Если это можно, с Вашего позволения, дружеский совет.

Александр Анатольевич, Вы потрясли меня своей игрой, и я просто хотела выразить Вам свою благодарность и свой восторг за доставленное мне эстетическое удовольствие. Мне просто хотелось поболтать с Вами, как выражаетесь Вы, узнать хоть немного о Вас как о человеке.

Извините меня за беспокойство. Разрешите пожелать Вам всего наилучшего в жизни, а самое главное – больших творческих успехов.

Счастливого пути Вам, прекрасный Александр Анатольевич.

Люда

Чудная девочка была во Львове – ходила за мной нежно и по пятам. Все время, до смешного, спрашивала меня, хорошо ли она поступает, шляясь за мной и даря цветы, ожидая после спектакля, – ведь у меня жена, и имеет ли она право «восхищаться мной». Я ей обещал довести до твоего сведения о ее существовании, и она успокоилась.

Это последнее послание – я очень ее обидел: побежал на почту, потом к Вовси и пришел в гостиницу перед самым отъездом на вокзал. А накануне сказал, что буду собираться дома все утро. Она сидела с цветами, как сообщили мне девки-соседки, Инка с Риткой, с десяти утра до двух дня около дежурной по этажу. Потом ушла, оставив письмо и дивный букет гладиолусов (такие длинные – это гладиолусы?)

Пойду завтракать!

9 августа 1962

Кис!

Юрка тоже купил транзистор – хлопот прибавилось. Транзисторы у половины театра – весь магазин целыми днями ходит в театр, а мы целыми днями бегаем их (транзисторы) менять – магазинные девицы в полной панике, идут на все, вплоть до преступления: меняют, заменяют, стирают номер. А поток ненасытных артистов не прекращается. Сегодня утром Юрка тоже поперся менять. Держусь (тьфу, тьфу, тьфу) пока я один, резонно считая, что каждый последующий приемник хуже предыдущего.

14 августа у меня здесь передача «Молодые артисты кино в театре».

Кончаем передачу сценой из «Чемодана». Вока говорит, что сцена поставлена молодым режиссером Ширвиндтом, который знаком вам по спектаклям таким-то и таким-то, сцены из кинофильмов которого вы сегодня уже видели в начале передачи и у которого сегодня исполнилось сыну Мише 4 года. Так что передай Мишке, что донецкие телезрители поздравят его мысленно вечером 14 августа.

С момента приезда из Львова не пил водки (9 дней) по двум причинам: убеждение себя в том, что бросил пить, и вторая – немыслимая жарища и невозможность дум об алкоголе. Завтра, очевидно, придется выпить на дне рождения у Нинки Палладиной.

Был сегодня на почте – ни одного письма. Являю собой благородство и пишу тебе без энтузиазма последнее письмо. Теперь хоть униженно пиши по десять в день – ответа не получишь. Хамство какое! Муж, понимаешь, в 40-градусной жаре мучается и скучает, а она, сука, считает количество строчек туда и обратно. Хорошо же, учтем!

Кис! Скоро приеду. Готовься быть хорошей и доброй – никакого занудства!

Целую. Жди. Скоро!

 

Письма из Челябинска и Новосибирска, 1963 год

Челябинск, 14 июня

Ну вот! Нет у меня даже ручки написать письмо – взял какой-то мочи у коридорной, пишу!

Город Челябинск не выдерживает никакой критики. Наш театр, как сама понимаешь, тоже!

В номерах тесно и нет телефонов. Сегодня 14-е число, а ощущение кошмара от гастролей уже наступило. Писать о впечатлениях не буду, ибо их нет. Единственное – приезд Горемыкина с трубопровода Бухара – Урал. Провели яркие сутки вместе.

Играю каждый день, а завтра начинаем пытку под названием «Лермонтов». Сегодня вечером худсовет, буду пытаться отказаться от роли – вероятия мало.

16-го числа вступаем в телевизионную студию со своим традиционным опусом «У вас в гостях артисты Театра имени Ленинского комсомола, знакомые вам по кинофильмам». Передача теперь у нас стала мощнее из-за Харитонова и Збруева.

Питаемся в обкомовской столовой (этот абзац особенно тщательно читай матери). Итак, питаюсь в обкомовской столовой – полный люкс.

Обед

Меню:

Салат из свежих огурцов – 12 копеек

помидоров – 12 копеек

Суп домашний с гренками – 8 копеек

Мясо тушеное с гречневой кашей – 10 копеек

Сок клюквенный – 7 копеек

Итого: 49 копеек

Вкусно! Питательно! Дешево! Чисто! Изжоги никакой (тьфу, тьфу).

Ужин (в гостиничных условиях)

Кефир – 2 р. 87 к.

Что придется – 2 р.

Завтрак – как можно больше молока для оттяжки.

Все, кроме обеда, – шутка!

Сегодня первый день жара и духота – это погибель: здесь пыль и беззеленье полное. Был холод – это было спасение.

Читаю книжки и газеты.

Сыну: про тормоз на самокате я знаю и при выборе его в магазине проверял тормоз в первую очередь. Игрушек в Челябинске нет, куплю в Новосибирске.

Племяннику: (см. сыну).

Матери: люблю, целую, скучаю, призываю к миру, отдыху и скучанию по мне!

Жене: (см. матери).

Теще: (см. жене).

Деду: вся надежда на деда!

Писать буду очень регулярно – раз в месяц – если за оный произойдет хотя бы одно событие, достойное моего пера.

Сын, отец, зять, муж – проездом из Москвы на дачу в городе Челябинске.

15 июня 1963

Куся!

Не понравился мне твой голос последний раз по телефону – дрожь в нем была какая-то и нечистая совесть сквозила – убью!

Ты меня любишь? Как сын? Вспоминает для проформы отца или даже не обозначает?

Новостей никаких, кроме тупой тоски. Каждое утро пытки под названием «Лермонтов», вечером спектакли. Премьера безобразия здесь 28-го числа. Всеми правдами и неправдами отбиваюсь от одной половины роли – от Грушницкого. Сдвиги есть, но поддержки мало.

Песочные брюки облил чернилами только что с ног до головы – нет же ручки у меня, беру у коридорных бутыль, которую и пролил. Положили их в хлорку, в тазик, лежат. Говорят, или пятна не будет, или брюк – их может совсем разъесть.

Куся! Ты должна же понимать, кто я у тебя такой – любящий, нестандартный, не пошлый (самобытный) и скучающий, – учти это, пожалуйста.

Поцелуй всех дачных от меня. Поцелуй себя от меня во все места, куда достанешь. Постарайся достать побольше.

Скучаю.

Твой

P.S. Сегодня получали по 10 рублей в обществе по распространению знаний (играли у них один концерт), и в ведомости обнаружил еще не виданный доныне вариант своей фамилии – А.А. Шармант (может, взять себе такой игривый псевдоним?).

Без даты

Вчера было 40 градусов в тени! Вода не идет – хуже пытки не придумаешь!

Звонил тебе целый вечер, замучил всю квартиру и телефонный узел – где же ты шляешься? Просто неудобно перед сослуживцами. Когда ты уезжаешь и уезжаешь ли вообще? С кем?

От Грушницкого удалось освободиться – ура! Пойду в борьбе дальше. Хочу домой!

Никто не хочет стирать носки и трусы. Стираем в раковине и материмся – вот до какого падения дошел твой единственный муж. Больше того: зашил дырку впереди носка белыми нитками. Носок торчит из босоножки, и все видно. Все смеются, а я горд!

Смотрел вчера «Журналист из Рима» – расстроился вусмерть: прелестная картина, а в таких случаях я всегда расстраиваюсь. Грустно.

Из Новосибирска я буду тебе звонить, наверное, под утро, ибо ты шлендраешь до 1 часу ночи, а разница во времени будет уже 4 часа. Ужас!

Ты только пойми, что все равно наступит момент и я войду в дверь по адресу: Москва, Скатертный переулок, 5 а, кв. 8, и внимательно посмотрю на твою мордочку. И если ты к тому времени не приобретешь профессионализма, то я все по ней (мордочке) увижу. Пусть эта мысль тебя преследует повсеместно.

Было время, когда ты мне писала письма почти каждый день и даже в одностороннем порядке. А здесь за три недели одна писулька – знаменательно!

Жду объяснений, возврата чувств, жажду мщения.

Твой (пока что)

* * *

Из Новосибирска в Ригу,

3 июля 1963

На листе картинка: «Москва. Проспект Маркса».

Ну вот я и в Новосибирске (не обращай внимания на картинку).

Городишко как будто почище и поширше Челябинска. Не успел еще понять, так как вчера вечером приехали, а утром уже спешу писать тебе (чего не могу сказать о твоем рвении – мне на почте ничего нет, а я так люблю получать письма сразу по приезде в город).

Живем в гостинице «Новосибирск». Телефоны в номерах городские, то есть не через коммутатор, а индивидуально в каждый номер.

Учти, что звонить надо из расчета разницы во времени 4 часа.

Я, конечно, понимаю, что в вихре сильных и свежих впечатлений, да еще в такой прелести, как Прибалтика, я стушевался и отъехал на 24-й план. Посему не буду изливаться в тоске и любви, чтобы не показаться смешным и непонятным.

Просто в порядке справки хочу сообщить тебе, что сегодня у нас в Новосибирске 3-е число – июля. Еще месяц и один день здесь придется вкалывать, но все-таки перевалило на вторую половину гастролей, и чуть-чуть забрезжил финал.

Ну, целую – напиши, позвони, не забывай.

Твой

9 июля 1963

Жена! Заблудшая гулена! Туристка моя сраная! Щенок мой вшивый, но родной!

Я пишу, а ты едешь домой – завидую тебе по-страшному.

Как тебе не стыдно так надолго бросать мужа своего единственного, можно сказать, и уникального. Вот другие жены, как я наблюдаю, пишут, пишут, пишут. А я хожу, хожу, хожу – и ни хера путного. Это что же получается, за все ультравпечатлительные гастроли в Таллине и Риге – 1 (одно) письмецо! Хулиганка!

Любопытная история. Новосибирск считается второй столицей, а ручки шариковой зарядить негде – не знают, что это такое. А рядом, в научном городке, кибернетическая машина, которая все может. Вот как!

Сегодня у нас вечер 9-го числа, а завтра буду звонить тебе. Веди себя хорошо! Приласкай семью, а то они совсем там (судя по прогнозам) сгнили на даче (а у нас за второй месяц сибирской ссылки не было меньше 30 градусов). Где справедливость?

Пиши чаще!

Целую, скучаю.

 

Письма из Перми, 1964 год

10 июля

Вчера с триумфом сыграл «Чемодан» вместо Богачева. Играл педераста в рыжем дамском парике. Сорвал миллион оваций. Что ни день – радую пермяков и пермячек творческими победами. В остальном все довольно тускло: жарко, заболела Ольга Яковлева. К ней подошел здешний профессор и походя сказал, что после таких радиоактивных городов, как Пермь и Свердловск, и думать нельзя о юге, чем привел в панику 3/4 труппы.

Река Кама к купанью не приспособлена – грязно, холодно, опасно!

Пришли мне Мишкину карточку – только не ту, которая тебе нравится, а ту, которая мне нравится, то есть ту, которая тебе не нравится. Пусть он мне сам что-нибудь напишет. И вообще намекай ему изредка, что у него в принципе есть отец.

Обкомовская столовая работает на коммунистических основах – поел, из холодильника взял какой хочешь компот, сок, кисель, минеральную воду, к большой тарелке подошел, там деньги разные навалом. Рядом меню и счеты. Посчитал свой обед и расплатился сам с собой. Наша труппа делится на три неравные категории:

1) поев, кладут в кассу немного денег,

2) поев, берут из кассы немного денег,

3) в слезах от умиления часами высчитывают свой обед и расплачиваются точно.

1-я группа – 35 процентов от всей труппы,

2-я группа – 64 процента,

3-я группа – Аркаша Вовси.

14 июля 1964

Уж лучше бы не говорить с тобой по междугородной связи – огромная трата времени, нервов и денег. Ну что за манера эдакого холодно-презрительного равнодушия? Что за уши там вокруг тебя, которые не дают возможности нормально поговорить с далеким, усталым мужем. Дабы впредь подобного не повторялось, пишу тебе схему – образец телефонного разговора:

Я: Киииис!

Ты: Киииииииииииис! (Глубокий радостный вздох, переходящий в счастливый тихий смех.)

Я: Ну, как там?

Ты: Родной мой, любимый, я скучаю безумно, все время плачу (ударение на «а»), жду. Ночами мне снится твой гибкий стан.

Днями, когда я вижу своих недоношенных любовников, я закрываю глаза, и передо мной тут же встает (не пугайся) твой облик – худой, ласковый, единственный и гениальный.

Я: Киис!

Ты: Я пишу тебе по три письма в день. Там – все, все. По телефону я не могу сказать тебе, как я тебя хочу, как тебя целую и куда, какая я хорошая и верная.

Я: Ну, Кис!

Ты (плачешь): Нет! Мне не хочется плакать! Я слышу твой голос, ты со мной, ты мой, я верю тебе, я буду верить себе, я буду бороться с соблазнами, какими бы сильными они ни были.

Я (молчу).

Ты (молчишь). Молчим 3 минуты 27 секунд (всего на 83 копейки).

Я: Ну, Кис!

Ты: Что?

Я: Целуй меня.

Ты (облегченно бросаешься мне на шею).

Нас разъединяют.

Вот так приблизительно. Могут быть небольшие варианты только последнего куска. Остальное – эталон.

Сегодня у нас 14-е, вечером передача про кино.

Жара страшнейшая. Делать по утрам нечего. Завтра начинаем репетировать Брехта – еще не легче!

Целую тебя.

Пиши чаще, ладно? А то грустно здесь.

Твой!

16, 17 июля 1964

Кыся! Жарко! Сегодня 16 июля, дня недели не знаю – все равно. У нас здесь переполох, отправили в Москву Олю Яковлеву. Играть некому «104 страницы про любовь», а заменять ни в коем случае не хотят (почерк корявее обычного не потому, что я пьян, а потому, что лежу).

Кися! Мать!

Вот! Встал, но уже 17-е число, 18:30 по местному времени.

«За окном шумит предпраздничная Пермь, оживленно на улицах, город живет неспокойным, бурным ритмом, весь как бы умываясь и одеваясь грядущим радостным днем. То здесь, то там слышны смех, веселые голоса, песни, на улицах и в скверах. Много улыбок, цветов и пьяных. Почти все предприятия города встали на стахановскую вахту в честь славной годовщины. Вчера нам сообщили, что на родине юбиляра, в городе Чердыни, состоялся массовый митинг заключенных, на котором под восторженный гул собравшихся было принято решение о закладке в Чердыни, на месте, где стояла любимая конюшня юбиляра, чуть за гумном, обелиска с надписью «Великому соотечественнику от благодарных чердынцев!». В самой Перми трудящиеся требуют переименовать гостиницу «Семиэтажка» в «Общежитие имени Ширвиндта».

(Из «Вечерней Перми» от 15.07.)

Закуплено 7 бутылок коньяка, 12 – сухого вина, будет куплен сыр, огурцы, помидоры, колбаса, немного сладкого. А-ля-фур-шет эдакий.

Посылаю рецензию на «Годы странствий», чтобы у вас не сложилось впечатления, что здесь хвалят все подряд. Муж. Целую. Сын. 1934–30–1964

Получил с Софьей (Гиацинтовой) благодарность с занесением в личное дело!