ЗАПРЕТНЫЕ ТАНЦЫ

Ворон открыл клюв и промолчал. Потом привстал, громко затрещали перья, прыгнул в облако; ветка распрямилась и отряхнула слабые бурые листья — шесть или семь — еще влажные от утреннего холода. Грехов, проводивший их взглядом до земли, так и подумал — шесть или семь — точно это имело тайное значение, некий скрытый мистический смысл.

Несколько последних дней Грехова преследовал запах чеснока, и Грехов, пожалуй, мирился бы с подобным своим положением — будь сей запах постоянным, а через некоторое время и вовсе не обращал бы на него внимания, как свыкается всякий с непрерывным и длительным раздражающим внешним воздействием; ан нет. Одно из мерзейших свойств этой напасти заключалось в непредсказуемости ее: по времени, по месту, по ситуации. В большинстве случаев это причиняло максимум неудобств, хотя, по правде говоря, Грехов и сам не представлял себе стечения обстоятельств, при которых чесночный запах стал бы вдруг уместным.

Сначала появлялось тонкое щекочущее ощущение меж бровей, нарастающее постепенно до непереносимого зуда, от которого на глазах выступали слезы, мир становился мутным и приобретал очертания огромной чесночины, раздавленной стоптанным каблуком гиганта; через мучение, выраженное каким-то промежутком времени (минутами? часами? — Грехову никогда не удавалось проследить), запах внезапно и необъяснимо исчезал, и только влажный носовой платок да запотевшие у переносицы очки напоминали о недавнем его пришествии — как улыбка кота из недетской английской сказки.

Еще Грехову снились вороны, впрочем, вполне вероятно, что всякий раз это был один и тот же ворон — кто поймет этих птиц; снились — по одному каждую ночь. Ворон глотал дождь и косил железным глазом — молча. Предпринимаемые Греховым попытки побеседовать неизменно кончались либо надменным и брезгливым исчезновением птицы из греховского сна, либо пробуждением, которое тянуло за собой очередной длинный и скучный чесночный день. Укрыться с головой и уснуть еще раз не удавалось почти никогда.

Осовелый и растерянный, Грехов брел в туалет и к умывальнику, цеплял вилкой со сковородки холодную вчерашнюю глазунью, подходил к окну и долго смотрел, опираясь о подоконник стиснутыми кулаками. Там стояла осень — много лет.

Когда-то, и Грехов это еще помнил, случались зима, весна и лето, особенно — лето, и тогда дом, стоящий напротив, оживал. Тележное колесо над печной трубой покрывалось сухими ветками, гнездо заселяли аисты. Один из них был очень красив. Он стоял на одной ноге, перелетный ангел, точно плывущий в дремотном танце над покатой крышей, вытягивал во сне шею к небу и наигрывал на трубе своей какую-то мелодию — жуткую и манящую; слушая ее, Грехов мечтал быть мертвым, ибо только мертвые в состоянии понять всю красоту этой песни.

Аисты любили друг друга, выводили аистят и улетали к зиме, но всегда возвращались. Однажды, когда аисты не вернулись, а потом не вернулись еще раз, Грехов понял, что время прекратилось, и пасмурная осень заполнила жизнь его: напевы ветра и напевы дождя — монотонный маятник времени, как определил сходные обстоятельства один знакомый поэт.

Иногда, обычно по вечерам, к Грехову приходила женщина. Он открывал ей двери, поил чаем, развлекал разговорами. Грехов думал: я тебя люблю, но вслух эти слова произносил крайне редко, потому что возникала свинцовая пауза и становилось неловко, точно он соврал и был уличен во лжи, хотя, на самом деле, Грехов всегда верил тому, о чем говорил себе и другим, и, следовательно, не лгал вообще. Порок возможен только тогда, когда деяние совершается преднамеренно; в случае же с Греховым о преднамеренности поступков и речений говорить не приходилось. Видимо, он все-таки любил эту женщину.

— Эй, Грехов, — говорила она, усмехаясь, — воевода мой грозный, что-то ты в последнее время хандришь, посмотри, какая прекрасная осень! Радоваться надо.

И Грехов виновато улыбался. Он понимал, что надо радоваться, тем паче — день, действительно, выдался на редкость сухим и теплым, ветер вымел тучи и погас; но с каждым днем его, Грехова, становилось в этом мире все меньше и меньше, и память о нем, подернутая тусклой папиросной дымкой, все сильней выцветала в обтянутых красным и фиолетовым бархатом альбомах, принадлежащих тем немногим, которые еще не ампутировали эту память за давностью лет или просто по забывчивости.

Были еще стихи — косноязычные и малопонятные. Их Грехов записывал в тетрадке с черной клеенчатой обложкой и не показывал никому, даже женщинам, которым эти стихи посвящались. Когда Грехов умер, родственники, унаследовавшие его квартиру и небогатое имущество, пролистали тетрадку и выбросили с остальным хламом в уличный бак. Вечером мусорная машина вывезла бак на городскую свалку.

Женщина деятельно создавала в квартире Грехова подобие уюта: тарелки расставлялись в сушилке по ранжиру, чайные чашки отмывались от коричневого налета, сметалась пыль — отовсюду. Грехов знал, что женщина все еще не теряет надежды, и ждет, когда он предложит ей замужество, и грустил, потому что был уверен в собственной семейной несостоятельности, а, кроме того, ночные вороны и чесночный запах утвердили Грехова в мысли о скорой смерти, и знание это предполагало ограничение всяческих личных привязанностей — прежде всего, чтобы не обеспокоить близких своей кончиной.

— Конечно, — сказал Грехов.

— Что — конечно? — удивилась женщина.

— Холодно. Ты сказала, что ты замерзла и неплохо было бы чем-нибудь укрыться. Я сейчас принесу одеяло, — сказал Грехов.

— Ты меня пугаешь, Грехов, — помолчав, откликнулась женщина. — Я ничего не говорила. Я только подумала.

— Ну и хорошо, — сказал Грехов.

— Грехов, ты — псих, — обиделась женщина.

— Да, — сказал Грехов.

— Ты совершенно невыносим, — раздраженно продолжала женщина. — Ты даже поссориться не умеешь толком. Закрой рот, дай мне сказать! Как можно иметь дело с человеком, который либо со всем и всегда соглашается, либо — на худой конец — молчит? Ты скучная личность, Грехов, скучная и серая.

Грехов промолчал и принес одеяло.

Женщина завершила тираду спокойно и нелогично:

— Хотя мне, почему-то, хорошо с тобой — просто быть рядом.

Грехов знал за собой это свойство. Ему не раз говорили, даже совершенно чужие люди, что рядом с ним — хорошо. От размышлений по этому поводу Грехов отказался давным-давно, ибо размышления эти — утомляли, не оставляя времени для чего-то более важного и необходимого. Вряд ли он умел читать в мыслях у других, находящихся поблизости, но обладал фантастически развитой интуицией (экстрасенсы, с коими Грехов некогда водил знакомство, называли это — эмпатия), которая позволяла ему угадывать их желания и, по мере возможности, реагировать должным образом.

Грехов был высок, сутул и романтичен — с малых лет. Рано научившись читать, он сам воспитал себя — книгами; вряд ли это было хорошо. Как показала практика, книжное воспитание может наделить человека манерами и эрудицией, но отнюдь не увеличивает его жизнеспособности. Скорее — наоборот. К двадцати годам Грехов, имея за плечами опыт нескольких скоропостижных любовей, одного неудавшегося самоубийства и весьма расшатанную психику, попытался найти упокоение в семейной жизни. Пяти лет семейного режима ему хватило для полного осознания своего ничтожества и в этой области; обеспечив семье сносное материальное существование, Грехов исчез. Никто не знал: переехал ли он в другой город или, может быть, покинул страну вообще, или вовсе уже умер — писем от него не приходило, да, в общем-то, никто писем этих и не ждал. Бывшая жена вскоре вышла замуж и, когда Грехов все же появился в городе, не проявляла особого желания увидеться.

Тридцатилетний юбилей Грехов встречал в изрядно побитом молью расположении духа, порастеряв на житейских кочках и выбоинах остатки романтичности, но и не позволив себе стать циником. К смерти он относился легко, искренне считая существование длинной цепочкой воплощений, где смерть играла роль промежуточного звена, некой шлюзовой камеры — сказывались занятия дзен-буддизмом; по-настоящему Грехов боялся только сумасшествия, поскольку сумасшествие ассоциировалось у него с бессмысленным взглядом, со слюной, стекающей по подбородку, с грязными простынями, пропитанными запахом мочи и старого пота, с издевательствами санитаров, повеселевших от пары мензурок дармового спирта и жаждущих развлечений, с массой других вещей и действий, далеких от эстетизма. Ассоциации не были случайными.

Лукавая судьба время от времени подбрасывала Грехову испытания, с коими он справлялся или не справлялся по мере сил и везения. Наибольшее количество их приходилось на природную греховскую влюбчивость, то бишь способность испытывать сильные чувства к существам противоположного пола и отдаваться этим чувствам целиком и полностью. Он любил саму любовь и считал ее величайшей и мучительнейшей силой, какая только и властвует в мире. Женщины его, красивые и не очень, спокойные и истеричные, холодные интеллектуалки и пылкие глупышки, вдруг, в мгновение ока, становились богинями, самыми добрыми и прекрасными в бесконечной вселенной. И женщинам это нравилось. Кроме того, среди прекрасной половины общества, в котором обретался Грехов, бытовали некие смутные слухи о непередаваемом его эротизме, основанном скорее не на примитивном повторении полуапокрифического подвига Геракла, но все на том же обожествлении, когда старый диван с жестко торчащими пружинами превращался в античное лебяжье ложе, а любовница — в Психею или Данаю (в настоящую Данаю, а не в ту стареющую, жирную и развратную рембрандтовскую натурщицу), и тело ее сладко таяло в чистом восторге золотого дождя греховских поцелуев.

Всякий раз Грехову казалось, что эта новая любовь и есть то, чего он искал всю жизнь и предполагал осуществленной вечностью, но всякий раз, рано или поздно, выяснялось, что он ошибся. Отдавая себя без остатка, Грехов бессознательно рассчитывал на подобное же и к себе — что было идеализмом (идиотизмом) чистейшей воды; крупные бриллианты без изъяна встречаются крайне редко, тем и ценны. Проходило время, и — так на плохо отмытых фотоснимках проступают бурые фиксажные пятна — в новом восторге проступало нечто, убивающее его — безвозвратно. Товарно-денежные отношения, например, или вопросы престижа, так как быть женщиной Грехова считалось в некотором смысле престижным. Запах фальши тревожил и становился всеобъемлющим. Женщины, оставившие Грехова и оставленные им (исключая, разве что, жену), злых чувств к нему не питали, это подтверждалось и попытками каждой из них в какой-то момент реанимировать прошлое; но.

Однажды этим нечто стал Бог.

Прививку от платонической любви Грехов получил лет в семнадцать, горько и безнадежно восхитившись женщиной старше себя почти вдвое; она оказалась достаточно мудрой, чтобы держать его в отдалении, но достаточно тщеславной, чтобы отпустить поводок, на котором держала. Два с лишним года Грехов надеялся и ненавидел, потом разделся, лег в ванну с горячей водой и вскрыл себе вены опасной бритвой, купленной в универмаге специально. Грехов лежал, отстраненно наблюдая за тем, как в воде неуверенно расплываются розовые облачка его жизни, боли не было, страха не было тоже, было немного жалко себя, но не настолько, чтобы разрешить себе не выковыривать из сосудов тромбы густеющей крови. Потом явился уродливый ангел и с издевательским смехом швырнул в Грехова парой бутафорских глаз, один из которых был затянут белесой пленкой бельма. Грехов закричал на ангела грозно, точно на надоедливую собаку, и пришел в себя в палате интенсивной терапии от неприятного ощущения гибкого пластикового катетера, введенного в подключичную артерию.

Опыт этот остался в прошлом, хотя прошлое, конечно, штука загадочная и переменчивая; если предположить, что своими поступками в настоящем человек творит будущее, то можно прийти к выводу, что и прошлое творится им сейчас не в меньшей степени.

Впрочем, вернемся к Богу.

Это был июль тополиного пуха и полуденных ливней, от которых земля на время становилась похожей на огромного мертвого птенца, лежащего в луже. Это был последний июль вернувшихся аистов, последний жаркий июль перед бесконечной осенью.

Грехов держал на руках женщину, маленькую и невесомую, она прижималась к его груди прекрасным телом своим и плакала, и тихо говорила о любви. Они мучились друг от друга, потому что Грехов боялся повторить прошлое, а женщина любила своего католического Бога больше, чем Грехова. Она была обыкновенной женщиной, и тело ее стремилось к его телу, но вера налагала запреты, воплощавшиеся физической болью при малейшей попытке ступить за границу дозволенного. Он украдкой срывал тепло каменеющих от «нельзя» губ ее губами своими, Грехов, вор,

и ядом был источник и светлели от боли глаза ее и руки взлетали железными черными птицами к лицу его и в быстром танцующем молящем жесте крыльев ее желание было — удержать и удержать…

— Не бросай меня, — просила женщина.

— Да, — соглашался Грехов, и снова уходил домой, и тихо выл ночью, накрывая голову тяжелой подушкой, и старел от воя, и засыпал под утро седым.

— Прости меня, — просила женщина.

— Прости меня, — отзывался Грехов, и тополиный пух умирал под дождем.

— Обещай, что с тобой не произойдет ничего страшного, — просила женщина. — Я умру, если что-то случится.

— Ничего не произойдет, — обещал Грехов, зная, что лжет, ибо не было ничего страшнее происходящего с ними каждую их встречу.

Грехов принял условия игры, предложенные ему маленькой католичкой, солнце погасло, зажглась рампа. Они напоминали двух танцоров с ножами, красивых и беспощадных друг к другу. Совершенно статичные в реальности, они непрерывно двигались в жестоком иллюзорном мире, сотворенном ими,

кружили сцепившись взглядами и плавные медленные успокаивающие движения их неизменно завершались быстрым неуловимым всплеском обезумевшей отточенной стали и точная сталь впивалась в горло в сердце в мозг и брызги липкой теплой крови густо ложились на жертвенник сотворенный ими ради любви их и не было в них милосердия и шептала христианка слова молитвы Богу своему перед тем как клинок погружался в горло любимого и беззвучно шевелил губами Грехов повторяя и повторяя как заклинание слова Бога: возлюби ближнего своего возлюбиближнегосвоеговозлюбивозлюбивозлюби…

Выдержав чуть более двух месяцев, Грехов сломался, купил литровую бутылку водки «Worontsoff» в коммерческом киоске и ушел в лес. В лесу у него обнаружился неведомо откуда взявшийся попутчик, мужик средних лет с испитой рожей и всклокоченными волосами, предложивший стакан и пару сухарей на закусь. Водку выпили, Грехов размяк, проникся к мужику неподдельным доверием и сбивчиво выложил ему свою историю. Вначале мужик слушал без интереса, но с сочувствием, потом принялся смеяться и, перебив Грехова, подвел итог:

— Не ной, интеллигенция. Х…ня это все. Все бабы — стервы, а твоя так и вовсе…

И тогда Грехов убил его, и ушел.

Сумасшествие защитило его память, скрыв или уничтожив последующие события почти полностью. Он смутно вспоминал, что приходил к этой женщине еще раз, чтобы рассказать о случившемся. Помнил ее реакцию на рассказанное, выразившуюся быстрой игрой мимических мышц лица — вначале странная радость и восхищенное упоение тем, что он сделал, потом — отвращение и лед. Помнил и то, что на следующий день отыскал в лесу знакомое место, но мужика уже не обнаружил, а обнаружил труп огромного седого волка с размозженной о валун головой. На трупе сидела черная птица и что-то лениво склевывала.

Поправившись, Грехов попал в вышеописанную неподвижную осень, в которой ничего не происходило, как и было им когда-то кому-то обещано. Старых знакомств он возобновлять не стал, к новым особенно и не стремился, боясь показаться навязчивым и прекрасно осознавая, что в овладевшем его разумом состоянии эмоционального отупения никому не интересен и не нужен.

Так оно и было на самом деле.

По ночам, когда луна наливалась ледяным каменным светом, Грехов превращался в мертвого волка — ему казалось, что во сне. И снились тогда волку черные птицы, танцующие с ножами.

 

ОПРЕДЕЛЕНИЕ РОДСТВА

Этих двоих, мужчину и женщину, вошедших в селение в самый разгар жизни, вечером, когда все основные дела по хозяйству уже закончены или, бог с ними, отложены до завтра, и мужчины собираются в харчевне — выпить чего-нибудь покрепче, ослабеть и послушать струны слепого Пана, ты погляди, что, чёрт, выделывает, куда там зрячему, и, да что там греха таить, ухватить за тяжёлые влажные бёдра какую-нибудь весёлую молодуху, плывущую мимо, усадить на колени и, похлопывая ладонью по жирной её спине, глянуть лихим кочетом: а, мол!.. есть, мол, ещё порох… неважно, а, коли не выйдет дело, так и просто ущипнуть за мягкое до визгу — не больно-то, дескать, и надо, и вернуться к беседе, ибо нет ничего в этом мире важней неторопливой и увесистой мужской беседы… так вот, этих двоих, пришедших с юга, видела не одна пара глаз, и показались эти двое странными — не только мне, всем; а потому посмотрели на них и отвели взгляды: холодно было от этих двоих, словно бы и не лето в пике своем, вот-вот перебродит, слишком чужой была для селян та невыразимая гибельная тоска в изломах губ и складках плащей, тоска, явившаяся вслед за пришельцами в этот идиллический почти, беззаботный крестьянский мир, нашедшая их и погибшая вместе с ними.

Мужчина вошёл в харчевню первым, на какой-то почти неуловимый миг остановился у двери, быстрым звериным взглядом ощупал лица и тут же двинулся дальше — в полутёмный угол, где стоял приземистый деревянный стол на двоих, двинулся молча и неторопливо; следом за ним кошачьи скользнула маленькая женщина.

Он грузно и осторожно опустился на скрипнувшую скамью, всем телом откинулся на стену и, коснувшись затылком тёмных бревен, прикрыл глаза. Она устроилась напротив, как-то странно изогнувшись, поставила острые локти на стол, зажала, обхватила щёки и виски ладонями, точно больно ей было, и долгой была боль её, такой долгой, что мне, наблюдавшему за чужаками исподтишка, почудилась вдруг в неудобной позе маленькой женщины какая-то невозможная, нечеловеческая покорность: смирение, благодарность и гимн бесконечной боли; и отвёл я глаза — в непонимании.

Старый Тинг, хозяин харчевни, не слишком часто принимающий у себя в заведении гостей издалека, дабы не ударить в грязь лицом и не посрамить чести селения, быстро просеменил на кухню, распорядился, а через несколько минут уже нёс пришельцам, ступая важно, поднос, на котором высился глиняный кувшин с виноградным веселым вином, стояли пара стеклянных бокалов и, самое главное — тарелки со свининой, зажаренной на рёбрышках — фирменная хозяйская подача, острая, как взгляд ревнивца, и ароматная, какой может быть только зажаренная с луком и перцем свинина на рёбрышках, приготовленная старым Тингом.

Мужчина поблагодарил кивком. Тинг тихо спросил о чём-то; женщина выпрямилась и отрицательно покачала головой. Тинг поклонился и отошел.

Чужаки принялись за еду. Мужчина быстро опустошил свою тарелку; он отрывал зубами большие куски мяса и, почти не пережёвывая, глотал, запивал вином, время от времени доливая в бокал из кувшина. Женщина ела медленно.

Но, невзирая на столь разные их повадки, что-то неуловимо общее было в том, как относились они к самому процессу насыщения. Мне показалось, что общность эта заключается в каком-то спокойном безразличии ко вкусу и запаху пищи; и поставь Тинг перед ними вместо мяса и вина чашку пареной пшеницы и воду — всё произошло бы точно так же: спокойно и безразлично.

Тинг, заметивший мой интерес к чужакам, подошел с мокрой тряпкой и, вытирая стол, с некоторой обидой прошептал:

— Не понравилось им… Или перцу много?

Я пожал плечами.

— На ночь оставаться не будут. Говорить не хотят…

Я перебил:

— Тинг, принеси-ка ещё пару кружек пива. И присядь.

Тинг вернулся с пивом, умостился слева от меня и, глотнув холодной влаги, прижмурился от удовольствия, точно жёлтый китайский кот.

— Вот что, Тинг… Как думаешь, кто они?

— Они? Они с юга. Там все — такие.

Тинг сделал ещё глоток и быстро кивнул несколько раз подряд, словно соглашаясь сам с собой.

Удобно ты устроился, Тинг, подумал я. Чего уж проще — решить, что где-то там все такие, и успокоиться. Хотя мне-то самому — что до них?

— Нет, Тинг. Я спросил: кто они, а не откуда они. Что с юга — сам вижу.

— А мне почем знать? Странные они.

— Может, боятся чего?

— Может, и боятся… Только, я думаю, не наше это дело. Понимаешь, что я хочу сказать?

Понимаю, подумал я.

Маленькая женщина, насытившись, отодвинула от себя тарелку с остатками пищи и вновь устроилась в привычной своей диковатой изломанной позе, наполовину прикрыв веками тёмные южные глаза. Длинные тяжёлые волосы её, черные волосы с еле заметным оттенком красного дерева, были заплетены в косу и убраны под плащ; я с тайным восторгом впивал памятью чужую красоту этой женщины, совершенство ледяного профиля, и болезненным диссонансом вплеталось в колдовскую музыку ощущение звенящего напряжения лица её, проступающее резкими алыми пятнами на бледной коже. Мужчина, огромный и плотный, точно вылепленный из тяжкой сырой глины, потянулся через стол, сказал неслышно. Она качнула головой в ответ, шевельнула губами. Он склонился ближе, взял её руки и продолжал говорить. Я с удивлением обнаружил, что, даже не разбирая слов, понимаю, о чём он, чувствую смертельную нежность и страсть голоса его, такую невозможную, непостижимую в этих холодных родных существах; лицо его исказилось мучительной гримасой, когда женщина вдруг откинулась телом и громко засмеялась, глядя ему в глаза, и глина обратилась базальтом, и Пан ударил по чёртовым струнам, запел ватажную лихую песню, харчевня задрожала, заходила ходуном от топота и смеха танцующих пьяных селян.

Бог мой, как страшно умеет веселиться толпа! Мало, кричали слепцу, мало, Пан, ещё играй, ещё!.. быстрей, Пан!.. И тогда Пан, облизнув белым языком сухие губы, сотворил песню, о которой просили его, умоляли его, требовали у него -

ту самую, в сумасшедшем варварском ритме точно рождённом из древнего чрева земли отнимающем у человека человеческое и птицы падали с небес и псы забивались в тесные жилища свои и выли псы от ужаса и пролился осыпался дождь за окнами харчевни дождь соединяющий связующий в единое воздух и землю и серебряный холод тронул разгоряченные вспотевшие лица танцующих…

Женщина, прижимая ладонями виски, сгорбилась сильней, тело её дрожало; мужчина был рядом, точно пытался прикрыть, уберечь собой от дикой этой музыки. Через минуту он встал, бросил на стол несколько монет, покатившихся беззвучно, осторожно сжал рукой её плечо. Они прошли мимо меня, и увидел я глаза чужака, и запомнил их навсегда, ибо не бывает таких глаз у живых.

Чужак отворил дверь…

…и серебряный холод тронул разгоряченные вспотевшие лица танцующих зверей и слышней стало тяжкое их дыхание и устал Пан и устала музыка его и ослабли сердца людские; пришла ночь.

…и молодая ночь, обнесённая оградкой мерцающего хрупкого дождя, приняла их — навсегда.

Я вышел следом, уже зная, что случится потом. Старый Тинг ошибался, решив, что они — с юга. Они пришли с юга. И там, на юге, они тоже были чужими, как и везде — на земле. Эти двое принадлежали огню и воздуху, и не умеет огонь без воздуха, и воздух не рождается без изначального огня; и вечно чужие они друг другу, ибо погибает воздух в огне, а после — умирает огонь, и земля отторгает их от себя, и становятся они — чужие.

Я бесшумно следовал за ними на небольшом расстоянии, они не видели меня; и когда случилось то, о чём я — знал, дождь хлынул сильней.

Тела этих двоих обнаружил утром сельский пастух — примерно в получасе ходьбы от околицы по холмам — и, бросив стадо, с криком побежал за людьми. Староста привез на подводе инспектора из города; впрочем, осмотр ничего не прояснил: ночной дождь уничтожил следы. Не нашлось также никаких признаков насильственной смерти, хотя селяне в один голос заверяли, что исчез плащ, в котором чужака видели в харчевне. Тела увезли в город и похоронили в церковной земле — на шее у женщины был крестик. Как ни удивительно, но дело через какое-то время закрыли, положившись на заключение судебного медика, утверждавшего, что смерть наступила по причине внезапной остановки сердца — одновременно у обоих.

Через неделю староста опять ездил в город и видел там инспектора, но ничего нового инспектор ему не сказал. Все сошлись на том, что этих чужаков не разберешь — живут странно и умирают не по-людски, а потому нечего и голову ломать. Разговоров бабам хватило на месяц, до жатвы. С жатвой все забылось.

Иногда по ночам я просыпаюсь от какого-то болезненного удушья, тело горит; тогда я захожу в чулан и вынимаю из старого прорезиненного мешка плащ, покрытый пятнами засохшей грязи, и долго сижу в темноте с открытыми глазами, ибо всё ближе день, когда я надену этот слишком большой для меня плащ и выйду из дому, чтобы никогда уже не вернуться.

 

ЧЕРНОЕ ДЕРЕВО И СЛОНОВАЯ КОСТЬ

Трость черного дерева и слоновой кости, длинная узкая ночь с острыми рунами какими-то — вдоль от бледной треснувшей рукояти; висела в воздухе пьяного прогоркшего вагона электрички, покачиваясь мерно, в ритме транса, сон. Древний маятник рождает сладкий чад упокоения и бесчувствия в тающем зрачке наблюдателя, в твоем зрачке, расширяющемся и оцепеневшем от жизни, от душного сознания собственного несовершенства — мгновенно; и уютно от этого, и хочется спать в без-мыслии, но куда от них денешься, разве что попробовать так: представить себе бесконечный темный тоннель… яму тьмы… и падай в нее сознанием все глубже… глубже… и только черное вокруг… и тело твое — частица ночи, нет границ ему, и каждая мысль помогает ослабнуть… раствориться… уснуть.

Дурачок сидел на гребне стены; столетняя кладка красно-серого булыжника, морщинистого и обветренного, как щеки запойного лабуха, который стяжает себе насущное на ежедневных богатых и не очень богатых жмурах, а ближе к вечеру — выносит из вино-водочной свалки вожделенный алкоголь и сопутствующие кровоподтеки. И напивается по-скотски, в мечтах. Булыжник скрепляли известковым раствором намертво; но слабое время… и ветер… и иже с ними… и теперь жирные щели меж камнями, глубиной в палец, удобно цепляться, вонзая в черноту плоские обломанные ногти, и сесть наверху веселым анимационным журавлем в дырявом шелковом кашне, и для собственного удовольствия болтать в небе шнурованными рыжими ботинками, натянутыми на пару голенастых, и перемалывать — блаженно — зубами не то морковку, не то огрызок суховатой пахучей колбасы — не пойму с такого расстояния. И ладно.

И ладно мыслям его и телу его — гармония.

Знакомый голос сладко трогает притихшее сердце мое, и нежен, точно чердачная паутина заброшенного дома, где только голуби да гнезда их голубиные, где касаюсь губами паутины ее и гляжу вечно, как тонкое солнце течет по светящимся нитям…

— Горюшка, здравствуй!

Я втягиваю голову в плечи и улыбаюсь.

— Горюшка, ты опять забрался на эту стенку?

Радостно киваю.

— Упадешь ведь. Слезай?

Дурачок мотает головой и быстро лопочет, пытаясь объяснить про трость, которая вот-вот… и замолкаешь от бессилия, а ласковый голос ее что-то поет снова, и я просто слушаю, и снится мне.

Вспоминает имя ее и не может вспомнить, но чудится ему за именем: невесомые бессчетные мотыльки цветущей черемухи и прохладный запах с ветвей, и начало тепла. Рисует имя ее угольком на белом листе, и кто-то заглядывает через плечо, и цокает языком одобрительно и сожалеюще, но тоже не понимает, не видит имени, а видит только великолепных мотыльков, усеявших длинные тонкие пальцы, растущие от корней в небо; или башню черного дерева и слоновой кости с тусклыми рунами, укравшими имя ее, башню, в которой укроюсь от мира этого, видишь…

Давно:

— Горюшка, пить хочется.

Думаю воду, и рождается вода в ладонях, сложенных лодочкой, и наполняет, и течет сквозь пальцы на мягкий асфальт:

— Вот… вода.

Она видит воду и испуг оживает птицей в распахнутых ее глазах, и опускает она лицо в сухие ладони твои, и влагой становятся ресницы, а тело твое слабеет и неведомая тоска появляется в нем.

— До свиданья, Горюшка.

Ушла.

Глаза закрыты и солнце плавает в них алыми и белыми пятнами, так невыразимо большие и красивые рыбы ходят в холодной воде пронизанного стремительными пузырями аквариума перед плоским твоим лицом, которое прижимаешь к стеклу до боли почти; но так прекрасны рыбы и завораживают, и тепло лицу твоему, и запрокидывается оно, вонзаясь острым подбородком в горькое облако, и тонка плоть: падают на сомкнутые веки первые пугающие капли.

Дурачок вздрагивает телом; темно. Только ладони мечутся у щек над странными холодными слезами, ноги стягивает больно, спина — дугой деревянной и струйки мутноватой пены у краешков сведенного рта, и слезы — теплые, горячие, обжигающие, невыносимые — потом, когда все кончится.

Затылок мозжит комарино, лопатки срастаются с булыжником и что-то синее отражается в блещущих белках, а одежда высохла; и кто там еще заметил этот солнечный дождь — несколько капель с неба…

Тогда, вечером, в шатком пространстве электрички и увиделся тебе этот чужой, обнимающий сердцевину жизни твоей, по которой — рунами тайными — единственное и забытое имя. Ломкими шагами брел следом, провожал до калитки, и много дней потом, и думал о ней, как о женщине.

Медленный ужас отрывает тело его от камня, сажусь, плача. Нет жизни, нет, он ушел уже, прошел мимо, как всегда, как каждый день, этот высокий седой в длинной серой одежде человек с моей, с любимой моей, человек с тростью черного дерева и слоновой кости; скрылся во втором переулке слева, и я плачу о нем… о ней — долго и бессмысленно; и так же долго и бессмысленно сползаешь со стены и идешь ко второму переулку слева, а вдруг? Пусто. Она исчезла, как исчезает всякий раз, когда ты входишь в этот переулок, и умирает надежда твоя, и ухожу.

— Эй, мальчик! Стой! Слышишь? Ну-ка, стой, придурок!..

…так меня зовут мальчишки. Это мальчишки. Ты уже собираешься остановиться, когда цепкая рука больно хватает тебя за плечо и разворачивает. Ты не умеешь так резко и тебе приходится сесть в пыль для того, чтобы не упасть.

— Ты какого черта ходишь за мной, а?..

И что-то там еще, но я уже не понимаю — сейчас мне надо встать и это забирает все силы. Я упираюсь растопыренными пальцами в теплую землю, разгибаю колени, потом изо всех сил отталкиваюсь руками и выпрямляю спину.

— Ну? — голос требует ответа, но что ты можешь ему сказать? У тебя нет слов, которые подошли бы сейчас; и тогда я открываю глаза.

…башня моя черного дерева и слоновой кости, вот она, так близко, и я тянусь к ней слишком короткими руками: дай же мне ее, дай, а… захлебываюсь вязкой слюной и слезами.

— Вон оно… — трость уплывает. — Так ты… дурачок? Да?

И от этого «да?» возникает какое-то новое чувство, густое и липкое, и наполняет живот; обида, и я кричу, заикаясь, первое, что приходит:

— А те…бе… луку мешок!

И бегу.

Дурачок тяжело топает вниз по переулку, высоко поднимая колени и смешно выворачивая наружу носки ботинок, и пыль из-под ног его, и пыль оседает в сердце моем, навсегда, и земля становится близко. Неверными движениями встает, стирает голубым запястьем грязь с подбородка и долго смотрит на белый камень, заполнивший ладонь холодной округлой тяжестью, и пыль в сердце моем, и я поднимаю это белое неподвижное сердце над головой и бегу к человеку с тростью моей, кричу беззвучно «на — сердце, на…» — в безумной надежде.

Белый камень вырывается из пальцев навстречу обернувшемуся тусклому лицу человека в сером плаще и тот, инстинктивно присев, вскидывает перехваченную за середину трость, и так страшно вижу я, как сливаются в смертном движении слоновая кость и светлое сердце мое, и сухой треск, пространство вдребезги; ах… ты! — выдыхает человек и бьет тебя по лицу обломком трости наотмашь, и черное дерево наполняет мозг мой, разламывает череп изнутри, и исчезаю, закусывая длинными кроличьими зубами хрупкие пальцы свои, которыми так и не умею удержать крик внутри вспухшего горла.

Он не спит еще, не спит; но глаза его тонут в свинце и наливаются туманом, точно чаши камня прохладного; и туман плещет через край, и клочьями, и в клочьях проступает зыбко башня — рухнувшая твоя — черного дерева и слоновой кости.