В редакции появился новый человек, «фигура», как окрестила и упорно именовала его уборщица Дуся, называя всех других сотрудников по именамотчествам. Появление его было очень похоже на первый выход Мефистофеля в опере «Фауст». Утром, когда Брянцев напряженно разбирался в густо засыпанной корректорскими поправками гранке перевода немецкой военной статьи, сверяя русский текст с подлинником, в дверь кабинета без стука тихо вошел кто-то.

— Пошел вон, — раздалось в тишине.

Ошарашенный этим возгласом Брянцев вскинул глаза и увидел прямо перед собой, у стола, торчавшую, как жердь, длинную, поражавшую необычайной худобой фигуру. Эта фигура волнисто вихлялась на всем своем протяжении, а увенчивавшая ее суженная к темени, почти заостренная голова описывала круги в ритме змеистых колебаний тела. Длинные пальцы опущенных рук в такт ей выплясывали хоровой танец. Казалось, что внутри этого сложного подвижного механизма сидит кто-то, четко координирующий действия всех его агрегатов.

— Пошел вон, — повторила фигура.

— Вы это… кому адресуете? Мне, что ли? — только и смог выговорить Брянцев.

— Имённо вам, — проскрипел ответ, — кому же еще? Здесь нас только двое, но, пожалуйста, не волнуйтесь, — правая рука фигуры начертала в воздухе волнистую линию, — это я называю себя, свою фамилию, рекомендуюсь, так сказать.

— Псевдоним, надеюсь?

— Ничуть! Могу предъявить паспорт: Павел Иванович Пошел-Вон, всеми буквами, через тире и с гербовой печатью.

— Никогда такой фамилии не слыхал, — с сомнением покачал головой Брянцев.

— И не могли слышать. — Фигура, не прерывая своих колыханий, без приглашения подвинула к столу глубокое кресло, удобно расположилась в нем и изменила характер своих движений. Теперь она не вихлялась из стороны в сторону, а сжималась и раздвигалась вверх и вниз. — До 1929 года этой фамилии вообще не было. Я ее родоначальник и единственный в мире носитель. Это от скуки, от всеохватывающей, всепроникающей социалистической скуки, уважаемый господин редактор.

Брянцев молчал, будучи не в состоянии даже собрать мыслей для вопроса.

— Вот именно от этой скуки, — продолжала, поскрипывать фигура — пристрастился я к чтению объявлений о перемене фамилий. Бездна занимательности! Восторг! В них, как в бокале старого доброго вина, пенится вся гнусь социалистических мизеров, их пошлость, робость, подхалимство, но вместе с тем и тщеславие индюков. Романов переименовывает себя во Владленова, Царев — в Пролетарского, Безделкин — в Трудового и даже некий Бздюлькин украшается ароматной фамилией Гиацинтов. Каково? Художественно, не правда ли?

Но я решил сделать наоборот. Мой отец из именитых тульских купцов был. Предки еще первым стахановцем Петрушей жалованы фамилией Молотовы. Должно быть по кузнечной части промышляли. Так я меняю звучную и вескую в наши дни фамилию Молотов на Пошел-Вон. Утвердят или нет? Посадят или нет? Социалистическая рулетка, ставка на зеро. Представьте — проскочил! Всеми буквами в «Известиях»! В результате неожиданный рог фортуны со всеми ее дарами: в какое советское учреждение ни явлюсь с просьбой и заявлением, как только фамилию прочтут — смех и успех! Психологический шок своего рода.

— Ну, а ко мне у вас какое заявление или просьба?

— Ни то, ни другое. Вам — предложение.

— Чего?

— Всего, чего хотите. Как некогда у Мюр и Мерелиза. Полнейший универсализм. Я могу все: переводить в стихах и прозе с шести языков и на шесть языков, быть директором публичного дома, обучать милых деток премудрости Филаретова катехизиса, писать передовые, очерки, рассказы, злободневные фельетоны в стихах.

— Вот это подойдет, — обрадовался Брянцев. Пошел-Вон занимал его, даже нравился.

— Четверостишиями в ямбах, — отстукал Пошел-Вон предложенный ритм по столу. — Размер не играет для меня роли: 32, 36, можно 40 строк, как прикажете. Но гонорар фиксированный — пятьсот рублей. Дорого? Ничего подобного. Ровно на литр жидкости, именуемой водкой, которой я совершенно не пью. В валюте или товаром — безразлично.

— Зачем же вам водка, если вы не пьете?

— Для услаждения моей печальной жизни, — сжался в комок Пошел-Вон и потом, вытянувшись до предела, вдохновенно разъяснил, лирически прижмурив безбровые и безресничные глаза: — Поставишь эдакую бутылочку в небольшой милой компании добрых русских людей, богоносцев этих самых, богоискателей, и слушаешь, внемлешь, видишь и ощущаешь, как из их духовной бездны смрад и грязь попрет. Восхитительно! Неповторимо! С каждой рюмкой все больше, все гуще, все ароматнее. Происходят переименования обратного действия: Гиацинтов преображается в Бздюлькина, град Китеж — в застарелую выгребную яму. Я большой гурман по этой части. Так как? Заметано? Пятьсот?

— Надо видеть товар.

— В момент! Через десять минут у вас на столе.

Пошел-Вон, отпружинив, взлетел с кресла и выскользнул ужом из кабинета.

«Интеллигента такой формации я еще не видел, — думал, оставшись один, Брянцев. — Свидригайлов, помноженный на Смердякова. Его бы Достоевскому в руки. Посмотрим», — принялся он снова за корректуру, но не успел докончить ее, как Пошел-Вон уже снова вихлялся перед ним, держа в руке отпечатанный на машинке лист.

— Ровно сорок строк, четырехстопный ямб, отточенность рифм, без слякотной мазни ассонансов. Этого требует фельетонный стиль.

Брянцев бегло просмотрел написанное. Фельетон был меток, заборист, остроумен. Цинизм Пошел-Вона давал себя чувствовать, но не выпирал: автор знал меру.

— Крепко. Пойдет. Вы заранее, идя ко мне, это заготовили?

— На заготовки подобного рода не трачу драгоценных минут быстротекучей жизни, — презрительно проскрипел Пошел-Вон, — продиктовал вашей пишмашинке и все тут. Разрешите получить гонорар?

Брянцев молча набросал записку в бухгалтерию.

— Извольте. Давайте в каждый номер и вообще заходите.

— Как сами видите: фортуна. Кладезь благ земных моя фамилия. Признайтесь, герр хауптшрифтлейтер, не будь вы ею шокированы, мы с вами не поладили бы так быстро?

— Согласен, — откровенно признался Брянцев. — Но не только ваша фамилия, а и сами вы возбуждаете некоторый интерес.

— Чисто художественного порядка, — вильнул всем телом, вплоть до щиколоток, Пошел-Вон, — для умов, мыслящих широкими категориями, — батард, ублюдок светлой эпохи великого социалистического строительства. Логично и закономерно: при всей помпезности и грандиозности фасада, столь же помпезной и глубокой должна быть помойная яма на задворках. Благодаря вашей милой бумажке, — помахал он запиской Брянцева, — сегодня вечером я обильно и изысканно поужинаю в ней.

— Приятного аппетита, — усмехнулся Брянцев.

Приглашением заходить в редакцию Пошел-Вон воспользовался очень широко, толкаясь в ней и утром и вечером. Своей прямой служебной работе он уделял немного времени. Служил же он директором детского хора. Хор этот существовал уже три года при городском Доме Одаренного Ребенка и был неплох. Но его создатель и руководитель, молодой музыкант, лауреат-комсомолец Кольцов эвакуировался с обкомом и сам Пошел-Вон так рассказывал об этом:

— Мы с Кольцовым в одном дворе жили. Когда начался тарарам, смотрю, сует этот одаренный ребенок в карман свои грязные подштанники, подмышку папку «Музик» со своими гениальными творениями и драла! Боги Олимпа, где же предел человеческой глупости? Бросать такое наследство без завещания даже! Но если бы не было дураков, то все умники передохли бы с голоду. Все существующее — разумно, утверждал длинноносый Гегель. Я практически подтвердил эту его истину, так сказать, освоил ее: явился на следующий день в этот питомник юных социалистических гениев, объявил себя директором хора пискунов, извлек из подполья античного возраста аккомпаниаторшу и кое-кого из ребят. Дальше всё, как по маслу из закрытого распределителя. Перевел на русский язык «Лили Марлен» и через неделю концертировал перед чинами комендатуры и штаба армии, махал прутиком из веника в манере Артура Никита. Бесподобно! Фурор! Военный паек всему хору, а мне с добавлением гельда и шнапса!

Ма фуа, патриотические чувства не всегда бесполезны. «Вот, говорят, как мы, немцы, разом двинули культурное возрождение одичавшей страны унтер-меншей». Ради Бога, пожалуйста! Но паек-то и гельд получаю я! Очаровательно! Скоро я сам, наверное, стану патриотом. Задержка лишь за одним: не могу решить — каким: немецким, советским или русским. Хотя последнее отпадает в силу явной бездоходности, — верещал и поскрипывал Пошел-Вон беспрерывно, присаживаясь к столу то одного, то другого сотрудника. Сначала им забавлялись, но это скоро приелось. Многим он стал в тягость.

— Слушайте, «четверть лошади», — вихлялся Пошел-Вон перед столом Котова. — Что? Вам не нравится этот заголовок, выдуманный бессмертным плаксой Успенским? Дело не в нем. Я исхожу из законов динамики. Вы работаете в редакции с утра и до вечера, как осел, да, говорят, еще по ночам романы пишете. Следовательно, вдвойне, как осел. Производительная сила осла равна половине лошадиной силы, а вдвойне осла — четверти ее. Арифметическая задача для начальной школы. Неоспоримо и законам диалектики не подлежит. Вы — «четверть лошади».

— Пошел-Вон, уходите. Прошу! Вы мешаете мне работать.

— Еще одно подтверждение моей правоты: вы вежливо говорите мне «уходите», когда полноценная личность должна сказать: «Пошел вон» (без тире), «Пошел-Вон (с тирешкой)». Это было бы действие лошадиной силы, а вы — только четверть ее.

— Пошел-Вон, уходите! — вскакивал со стула Котов.

— Только четверть! — не унимался тот. — Вот наша очаровательная кабардинка Женя, тщетно ищущая четвертого мужа, чтобы умереть на его гробе, в ней целых две стихийно кипящих лошадиных силы. Вчера меня линейкой по щекам отхлестала. Великолепно! Помпезно! Космический темперамент! А главное — за что? За мой несколько юмористический отзыв о народе-богоносце. Каково! Кабардинка — за православных богоискателей. Нет, ей, безусловно, необходим один экземпляр этой вымершей породы. Особенно в ночные часы. Сам я, к сожалению, не гожусь на это амплуа — импотент с двадцати пяти лет.

Котов нажимал кнопку звонка и приказывал появлявшейся Дусе:

— Принеси ведро помоев и облей эту…

— Фигуру, — услужливо подсказывала Дуся, — сейчас!

— Милейшая Дуся очень исполнительна. Прекрасная работница. Испаряюсь, чтобы не затруднять ее сверх нормы, — вихляясь, пятился к двери Пошел-Вон.

Но Елена Николаевна, увидев однажды, как Пошел-Вон без запинки и поправок диктует машинистке свои ямбы, глядела на него с томной молитвенной сосредоточенностью, с поклонением. Тот снисходительно принимал эту дань, а также за страстно любимое им кофе, которым, добыв от немцев, угощала его Елена Николаевна, изрекал туманные, заумные пророчества по рецепту: четверть от Мережковского, четверть от Андрея Белого и половину от Велемира Хлебникова в целом полная бессмыслица.

Елена Николаевна млела, шепча:

— Какая глубина! Тайна третьей бездны!

Оба были довольны.

Доволен болтовней с Пошел-Воном бывал и Шершуков, перед которым тот выступал в ином репертуаре: рассказывал о советских вельможах местного масштаба абсолютно невероятные анекдоты.

— Вот врет, — грохотал раскатистым смехом Шершуков, — вот врет! Лучше быть не может! Такую пропаганду нужно в ударном порядке пускать!

На редакционных совещаниях, куда Пошел-Вон являлся без приглашения Брянцева, он говорил всегда по-немецки.

— Какие способности! — восклицал на вечерних беседах с Брянцевым доктор Шольте, округляя глаза в размер очков. — Вы знаете, он говорит со мной то с берлинским, то с саксонским, то с баварским акцентами, а иногда даже на ганноверском диалекте. Я, немец, не смог бы сделать этого! Цитирует Канта, Маха, Авенариуса чуть не целыми страницами! Колоссально и вместе с тем ужасно. Этот, быть может, потенциальный гений превратил себя в площадного шута, в паяца. О, русские, мои дорогие русские люди! Сколько в вас талантливости и как дурно вы ее применяете! — с искренним огорчением договаривал он.