Немецкий офицер остался в станице Крымской. На переправе через пролив задержались и в Керчь попали уже затемно. Лица, к которому надлежало явиться, в маршбефеле указано не было, и Брянцев предпочел ехать не в комендатуру, где в это время, вероятно, был лишь один дежурный, а в магистрат. Там он быстро разузнал домашний адрес бургомистра, добыл провожатого и двинулся прямо к нему.

Дверь поместительного домика на одной из близких к морю улиц после долгого в нее стука отворил высокий седой старик с подстриженными усами и торчком эспаньолки. Вероятно, он уже ложился спать и встревоженный стуком накинул на себя первое, попавшееся под руку: на ногах его шлепали растоптанные, некогда вышитые бисером туфли, на плечах, как гусарский ментик, болтала пустыми рукавами женская зимняя кофта, подбитая вытертым беличьим мехом.

Брянцев отрекомендовался и представил Мишу.

Старик знал о его приезде, да и не мог не знать: о нем оповещали расклеенные по всему городу большие афиши, но к себе, да еще поздним вечером, не ждал. Он беспрестанно извинялся, шаркал ногами, теряя при этом то одну, то другую туфлю, и кланялся то Брянцеву, то Мишке, прижимая руку к сердцу.

— Прошу располагаться, как дома, — сказал он, включая свет, — а меня еще раз извините: исчезаю не больше как на пять минут, — снова шаркнул, потеряв шлепанец, надел его рукой и, пятясь задом, покинул комнату.

Брянцев осмотрелся. Комната была чем-то вроде гостиной или приемной провинциального интеллигента былых времен. Неизменный ковровый турецкий диван у стены, перед ним овальный столик, покрытый вязаною скатертью, а на нем украшенный перламутровыми инкрустациями альбом, подпертый металлическим мольбертиком.

У окон, на скамеечках, горшки с темнолистными фикусами и похожими на пауков рододендронами, на стенах — фотографии солидных бородатых родственников и их супруг с расшитыми веерами, а между ними — цветная репродукция картины Берлина «Остров мертвых».

«Удивительно, как всё это сохранилось», — думал Брянцев, вдыхая исходящий от дивана, от альбома и от фикусов запах минувшего.

— Смотрите, Миша, чудом сохранившийся осколок исчезнувшего быта русской дореволюционной интеллигенции, — сказал он.

Мишка фыркнул носом и внимательно осмотрел большой портрет Карабчевского во фраке, с размашистой подписью в углу.

— И это чудило — тоже осколок?

— Вы о ком? Это портрет Карабчевского, блестящего адвоката и оратора дореволюционного времени.

— Нет, я про нашего хозяина. Он, кажется, кроме «извините» да «простите» и слов других не знает!

— Подождем. Вот он скоро вернется, может быть, и что-нибудь другое услышим.

Ждать пришлось недолго: в дверях появилась, словно выплывшая из них, полненькая, румяная, улыбающаяся старушка в шелковом платье цвета «фрез экразе», с юбкой до пят, а за ней вступил в комнату, именно вступил, а не вошел сам бургомистр в полностью преображенном виде. Теперь он не гнулся и не кланялся, но осанисто выступал, одетый в черную слежавшуюся визитку на одной агатовой пуговице, золотистый атласный жилет и галстух с широкими серебряными и черными полосами. Строгий стиль дореволюционного времени нарушала лишь мягкая серенькая рубашка, явно москвошвеевского производства.

— Залесский, бургомистр города Керчи, — отрекомендовался он, снова пожимая руку Брянцева, а потом с широким жестом: — Моя жена, Анна Ефимовна!

Старушка несколько застенчиво, но вместе с тем приветливо и ласково протянула руку Брянцеву, а потом уже, совсем ласково, с доброй старческой улыбкой всеми морщинками лица — Мишке.

Брянцев поцеловал ее руку, а Мишка неловко пожал, боясь сделать больно. Попытался даже расшаркаться, но вышло хуже, чем у бургомистра — намокшая подметка отстала.

Брянцев извинился за поздний визит.

— Зачем же извиняться? Ведь вы с дороги, — промурлыкала старушка, — никакого беспокойства нет. Я поздно ложусь. Это вот Петр Степанович рано заваливается, работы у него теперь очень много, немцы такие требовательные, пунктуальные, — Петр Степанович выразительно кашлянул в подтверждение. — Сейчас ужин подадут, — продолжала мурлыкать его супруга, — а пока поужинаете, и постельки вам будут готовы. Баиньки-то ведь, наверное, хочется? — обласкала она Мишку глазами.

Мишка в ответ тоже кашлянул, но не внушительно, как Петр Степанович, а смущенно, так смущенно, что кашель получился похожим на пробу голоса молодым петухом.

— Пожалуйте к столу, — пригласила хозяйка и открыла дверь, за которой слышался звон падающих на стол ножей и вилок.

— Тише, тише, Маруся, — сказала она вполголоса торопливо накрывавшей стол девушке, — не надо спешить. А чашки для кофе на маленький стол поставьте, потом их подайте. Садитесь, кто где хочет, дорогие гости! Мы-то уже поужинали.

Столовая была под стать приемной: солидный орехового дерева буфет и такой же сервант с причитающимся ему по званию самоваром — имитацией под матовое серебро «фраже» с русским богатырем над краном, тяжелые стулья с высокими прямыми спинками и узорная полотняная скатерть, явно «от царского времени». На столе сервизные тарелки, тарелочки, вилки, вилочки большие и маленькие, такие же ножи, а на блюдах горка свежих яиц, холодная курица, масло в стеклянной масленке с такой же «фраже» крышкой.

— Как вам удалось сохранить всё это? — спросил, глотая голодную слюну, Брянцев.

— До революции неоднократно выступал, как защитник, на политических процессах. Я сам ведь правый эсер по убеждениям. Им был и им остался. При перевороте некоторые мои подзащитные пришли к власти. Это, конечно, сыграло свою роль, хотя пройти тюремный стаж все же пришлось, — с горделивым жестом добавил Петр Степанович, — восемь дней просидел в чека после разгрома Врангеля!

Между ног вносившей поднос с кофейником девушки, чуть не сбив ее, в столовую ворвался рыжий породистый сеттер, метнулся к хозяину, лизнул ему руку, а потом стал деловито обнюхивать брюки Брянцева.

Любивший собак Брянцев погладил его по волнистой, блестящей шерсти, взял одно из длинных, шлепавших по шее ушей и взвесил его на руке.

— Прекрасный ирландец! Ладный и рубашка нарядная, — почесал он за ухом собаку, — а как в работе? Не горячится? Стойку держит? Ирландцы всегда слишком нервны.

— Так вы тоже нашего полка? — обрадовался хозяин. — Теперь нет, успокоился, а по первому полю часто срывал стойку. Но ведь по себе-то как хорош? Правда? От вывозных родителей, медалирован. Я ведь кинолог, бессменный председатель жюри всех выставок при всех государственных режимах, — элегантно пошутил бывший адвокат, — специалист вне политики. Даже консультантом «Динамо» состоял по секции охоты и собаководства. В советские годы это благородное искусство, конечно, пало, как и все прочие. Но здешним воротилам собачек я все-таки подобрал, таких, что одно загляденье! В «Динамо» даже стаю гончих завел, костромичей. У бывшего псаря великого князя Николая Николаевича породу добыл. Да-с, — хлопнул он себя по коленке. — Теперь немцы за эту стайку обеими руками схватились и куда-то в Баварию увезли. Я же это и устроил! Ведь надо спасать породу! Надо-с! — вдохновенно закончил он.

За ужином говорил, пожалуй, только Залесский. Не говорил, а ораторствовал, уверенно округляя каждую фразу и порой прерывая плавную речь эффектными паузами. Проголодавшиеся Брянцев и Мишка молчали и ели. Всё поданное на стол было очень вкусно и становилось еще вкуснее, когда старушка накладывала гостям своими пухленькими, в подушечках, ручками.

— Кушайте, кушайте, вы с дороги, — беспрерывно повторяла она. Мишка сначала дичился, стеснялся принимать повторные порции, но, увидев, что Брянцев берет их безо всякого смущения, и сам развернулся во всю ширь аппетита двадцатилетнего здорового парня. После каждой тарелки он добрел и теперь сам ласково, по-сыновьи, улыбался старушке.

— Да что вы, что вы, — я сыт по горло, не надо! Но та не слушала его и подкладывала, а он снова съедал.

Залесский говорил только о себе. Между первой и второй рюмками настоянной на мандариновых корках водке — рюмками, а не стопками, как привыкли пить водку в советское время. Брянцев успел прослушать детально изложенную повесть о юношеских томлениях и борениях университетских лет своего хозяина, о терзании его, как передового интеллигента «проклятыми вопросами»; между второй и третьей Залесский поведал о своих первых успехах на поприще адвокатуры, о блестящей будущности, предсказанной патроном Карабчевским своему талантливому помощнику. Но судьба, «Эдипов рок», обрушила на восходящее светило страшный удар; петербургские туманы и напряженная работа отозвались туберкулезом. Пришлось перекочевывать на благодатный юг, в провинцию, где Залесский сделал, конечно, все, что мог, но поле деятельности было слишком узко…

Все попытки Брянцева перевести разговор на иные, более интересовавшие его темы терпели полноте поражение. На Кавказе ходили слухи об острой нехватке продовольствия в оккупированном на год раньше Крыму, даже о голоде в некоторых его городах. В хлебородные районы Кубани валили из Крыма мешочники. Брянцев пытался расспросить Залесского о снабжении города. Тот отвечал скромно горделивым жестом, округло обводя раскрытой ладонью густо уставленный яствами стол.

— Продовольственный вопрос? Как видите, особенно не голодаем, — отвечал он и тут же начинал целую серию анекдотических рассказов о восхищении обедавших и ужинавших у него высших немецких офицеров крымскими специальностями; лелля-кебабом, вяленой на солнце кефалью, чебуреками.

Из-за них даже приходится повара-татарина держать — скромно жаловался он на немецких гостей Брянцеву, — удалось разыскать старика, служившего до революции в «Европейской». Помните ее? В Севастополе? Там неплохо кормили. Теперь вот пригрел старика и он безмерно счастлив вернуться к своей работе. Но хлопотно! — трагически сжимал он ладонями седые виски. — Война — страшное дело, особенно современная, тотальная…

Когда по окончании ужина ласковая хозяйка провела гостей к приготовленным им постелям и удалилась с тихими словами — «Спите спокойно, Христос с вами!» — Брянцев быстро разделся и с наслаждением вытянулся под свежими, даже похрустывавшими крахмалом, простынями.

Мишка медлил. Он внимательно осмотрел подушки и всю постель, потом так же внимательно свою заношенную рубашку и кальсоны, покачал головой и выключил свет.

— Всеволод Сергеевич, — послышался в темноте его голос, — это как надо считать: буржуазия или интеллигенция?

— Вы о нашем хозяине? Какой же он буржуй в прошлом? Самый настоящий, чистопородный трудовой интеллигент, к тому же из каких считали передовыми.

Мишка в ответ только хмыкнул носом.

— Всеволод Сергеевич, — после паузы снова послышался его голос, — а, по-моему, не интеллигент он, а просто — шкурник, рвач, паразит…

— Тише, Миша, они могут нас услышать.

— И черт с ними, пускай слушают. Впрочем, старушку обижать жалко, она, как родная бабка. Я тихо вам скажу, знаете, пожалуй, правильно вышло, что революция большинство этой старой интеллигенции истребила. Сор она, мусор, балласт.

— Ну, это вопрос объемистый, Миша! Давайте его завтра решать, а сейчас лучше всего спать, — лениво отозвался уже засыпавший Брянцев.

— Я только еще два слова, — заторопился Мишка. — Скажите, Всеволод Сергеевич, как на ночь молиться надо?

— Что это вас вдруг молитвы заинтересовали? — даже очнулся от охватившей его дремоты удивленный этим вопросом Брянцев. — По-разному, Миша, молятся. Одни составленными уже раньше молитвами, как в церкви учат. Только я этих молитв не помню, а можно, как Лев Толстой: припомнить за день что хорошего и что плохого сделал, продумать, прочувствовать это.

— Так правильнее. Подвести итог и взглянуть самокритически. Ну, спите! Не буду к вам больше приставать. Это я так. Потому что иной раз хочется как-то помолиться. Спокойной вам ночи!

Оба задышали ровно и спокойно. Потом кровать Мишки заскрипела.

— А он, наверное, сексотом при советах был. Все правозаступники подписку в НКВД давали, — сам себе, но вслух пробормотал Мишка.

Брянцев не отвечал. Он уже спал.