Непризнанный пророк

[Н. Я. Данилевский]

В этом году исполняется 130 лет со дня рождения замечательного русского историка-философа Николая Яковлевича Данилевского, труд которого «Россия и Европа» не был признан его современниками. В прогрессивных русских кругах имя Данилевского замалчивают и теперь. В истории русской философии прот. В. В. Зеньковского, выпущенной в Париже издательством ИМКА, о нем не сказано ни слова и даже не упомянуто в указателе имен, куда включены столь мало относящиеся к русской философии, как Гурвич, Зандер, Спир.

Н. Я. Данилевский родился 28 ноября 1822 г. в имении матери Оберец в Орловской губернии. Окончив Царскосельский лицей в 20 лет, он поступил на естественный факультет Петербургского университета, который также закончил со званием кандидата, а через два года был удостоен ученого звания магистра ботаники. Перед молодым ученым открывалась широкая возможность сделать блестящую карьеру, но по своей натуре Н. Я. Данилевский был вполне созвучен наступавшей эпохе великих реформ и, в силу этого, отверг кабинетный труд, отдавшись живой творческой работе. В течение дальнейшей жизни, выполняя поручения министерства, он детально обследовал все основные районы рыболовства в России, начиная от Белого моря и кончая высокогорным озером Гокча. Именно им был составлен всесторонний широкий обзор рыболовного хозяйства России, этого исключительного ее богатства, а на основе этого обзора им же были выработаны мероприятия для правильной эксплуатации и охраны этих ресурсов. Памятником биологической работы Н. Я. Данилевского осталась также его небольшая книга «Дарвинизм», в которой он подвергает критике поднятую тогда на щит теорию, базируясь на позициях, созвучных современным взглядам на теорию Дарвина. В этом он также опередил свой век.

Я пишу «также», потому что главным трудом жизни Н. Я. Данилевского была его работа над книгой «Россия и Европа». Эта работа велась им под свежим впечатлением европейской агрессии, направленной против России в 1853–1855 гг. То время – период от Севастопольской кампании до Берлинского конгресса – было особенно показательно для отношения к России всей семьи европейских государств. Жизненные интересы нашей Родины неизменно встречали дружный отпор с их стороны и в этом отпоре объединялись даже враждебные друг другу государства Европы, как это было, например, на Берлинском конгрессе.

Углубленный взгляд на современную ему политическую ситуацию определил начальную, исходную часть историко-философского труда Н. Я. Данилевского. Кто же мы? – ставит он в ней вопрос. – Европейцы или азиаты, как это пытаются доказать витии народов Европы?

– Но что же такое азиат и что такое Азия? – спрашивает он дальше. – Ведь разделение двух материков Уральским хребтом чисто условное и лишь географическое понятие. Отказавшись от этой условности, пришлось бы признать, что Европа лишь разветвленный полуостров величайшего на земном шаре континента. Следовательно, для объяснения термина «азиат» нужно найти какие-то иные, не географические предпосылки. Приходится искать их в самом населении материка, искать этот обобщенный тип азиата, но конгломерат азиатских народов и их культур крайне разнохарактерен. Мышление, культура и история Индии глубоко отличны от равной ей по возрасту культуры Китая. Культура и государственность Японии не имеют ничего общего с культурой народов ислама и, вместе с тем, все эти народы принято именовать одной и той же кличкой – азиаты.

Близки ли они нам по своему духу, своим понятиям, своим верованиям и мышлению? Нет. Ни одна из этих культур не родственна нашей. Следовательно, мы не примыкаем к культурам Азии, но встречаем антагонизм в народах, объединенных романо-германской культурой Европы. Вывод: мы, русские, своеобразный и самобытный культурноисторический тип, наиболее чисто выражающий тип общеславянский.

Таким путем подходит Н. Я. Данилевский к созданию теории обособленных культурно-исторических типов, которых он насчитывает семь. Но он далек от современного расизма. Биологический и этнографический факторы его мало интересуют. Он рассматривает духовный склад каждого народа в отдельности, внутренний двигатель его культуры, сравнивает их и на основе этих сравнений и сопоставлений составляет свои культурно-типовые группы.

Одновременно с этим он подвергает убийственной критике условное деление всемирной истории на древнюю, среднюю, новую и новейшую, отрицая непрерывность и преемственность прогрессивного развития человечества. Рассматривая это прогрессивное движение, Данилевский не ограничивает свой взгляд бассейном Средиземного моря и не берет этот бассейн в центр внимания, как это делало большинство, современных ему историков, но стремится охватить все эволюционное прогрессивное движение народов всего мира, поскольку оно нам известно.

Характеризуя отдельные культуры и выделяя из них славянскую (русскую) культуру, Н. Я. Данилевский сближается с некоторыми тенденциями славянофильства, но не современных ему мыслителей этого направления – Хомякова и Аксакова. Ему ближе И. Киреевский.

Многочисленные противники Н. Я. Данилевского спешат водворить его в лагерь славянофилов, а, следовательно, и «реакционеров», как полагалось тогда думать в «прогрессивных» кругах. Это было в корне ошибочным. По меткому замечанию единственного тогда историка, оценившего революционность и подлинную прогрессивность взглядов Н. Я. Данилевского, К. Н. Бестужева-Рюмина, не Данилевский со своей теорией входит в славянофильство, но некоторые концепции славянофилов входят составными элементами в созданную им историческую теорию.

Вышедшая отдельным изданием в начале семидесятых годов книга «Россия и Европа» была встречена ожесточенным протестом и с «правой» и с «левой» стороны. Высказанные в ней мысли намного опередили научное и общественное мышление своего века. Покричав, критики замолкли, и до широкого читателя книга не дошла. Незначительный даже по тому времени ее тираж (1.200 экз.) не был распродан. Потом о ней забыли.

Но шли годы, и концепции, выраженные непризнанным пророком, получали подтверждение в реальной жизни. В ближайшие за окончанием Первой мировой войны годы немецкий историко-философ Освальд Шпенглер выступил со своей замечательной книгой «Закат Европы». В этом труде он развивал, уточнял и дополнял систему культурно-исторических типов Н. Я. Данилевского. О. Шпенглер не только определил и исторически обосновал развитие каждого историко-культурного типа в отдельности, но установил его морфологическую жизненную форму, указав возрастные периоды для каждой культуры: юность, зрелость, старость и одряхление, за которым неминуемо следует ее смерть. Так, культуру Средиземноморья он разбил на три отдельных цикла: античный, готический и «фаустовский», как он его назвал, распад которого мы переживаем в настоящее время. Другой немецкий философ Кайзерлинг еще более углубил теорию Данилевского и теснее увязал ее с показателями нашей современности и, наконец, перед Второй мировой войной еще один немецкий же историко-философ Вальтер Шубарт выпустил свой небольшой труд «Европа и душа Востока», в котором дополняет О. Шпенглера четвертым средиземноморским культурно-историческим типом – «иоанническим» человеком грядущего, в котором он видит окончательное выражение столь загадочной для европейца «русской души». Взгляды В. Шубарта в значительной мере обусловлены влиянием на него Ф. М. Достоевского и не будет парадоксом сказать, что они гораздо ближе к славянофильству, чем исторические концепции Н. Я. Данилевского, который требовал для своего славянского культурно-исторического типа лишь признания его равноправия с прочими, но не приоритета, не превосходства над ними. Он боролся тогда с современными ему сторонниками теории унтерменшей и морлоков, «прогрессистами», принимавшими романо-германскую культуру за абсолютный образец и отрицавшими право русского народа на его культурную и государственную самобытность.

Но Н. Я. Данилевский не был ни в какой мере агрессивен и не выдвигал славянство на ведущую в мировой истории роль. Шубарт же предвидит именно его превосходство, водительство в предстоящей человечеству эпохе дальнейшего прогрессивного развития. Следует отметить, что Шубарт ни в какой мере не обобщает свой тип «иоаннического» человека с коммунистическим идеалом человекообразного робота, но, наоборот, предугадывает черты этого типа в отталкивании от коммунизма, в преодолении его и в возвращении человеческого духа к обновленной вере, учению Христа.

«Несть пророка в отечестве своем», и мало бывает пророков, слова и мысли которых поняты и оценены по достоинству современниками. Н. Я. Данилевский, выдвинул свои концепции в период развития рационализма. Это направление мысли было упоено тогда иллюзией своей полной победы и не допускало возможности своего крушения в недалеком будущем. Реальная жизнь сказала иное, и исторические взгляды Данилевского, осмеянные и замолчанные тогда, выступают теперь в освещении фактов с необычайной силой и убедительностью.

«Наша страна»,

Буэнос-Айрес, 18 окт. 1952 г.,

№ 144, с. 4.

 

Корабль Одиссея

[Арнольд Тойнби]

Если бы я был поэтом, то написал бы не газетную статью, но цикл стихов, посвященных борьбе этой идеи за свою жизнь, за свою правду.

Это началось так. Почти сто лет тому назад, в те годы, когда вся Россия трагически переживала и, напрягая все силы, залечивала севастопольскую рану, нанесенную ей злобным, завистливым западным агрессором, в севастопольских водах работал скромный исследователь промышленного рыболовства Н. Я. Данилевский. Почти рыбак. Он подсчитывал уловы скумбрии и кефальки и в то же время думал о судьбах своей родины, о ее бытии, прошлом, настоящем и грядущем. Он мыслил… И в его сознании родилась идея, ярко осветившая не только жизнь его родины, но бросившая свои отблески во тьму бытия всего человечества. Так создалась его книга «Россия и Европа», о которой я писал несколько месяцев тому назад. В этой книге заключались основы совершенно новой историко-философской системы. Но при своем рождении она была заплевана, охаяна «прогрессивными» филистерами того времени, задушена «заговором молчания» – излюбленным средством этих господчиков.

Казалось бы, все кончено. Едва спущенный на воду корабль-идея пошел ко дну, погрузился в океан небытия. Но через 50 лет доскональный немец Отто Шпенглер прочел эту затерянную книгу, укрепил, оснастил и снова пустил в плавание корабль-идею, назвав его «Закат Европы». За ним, как это бывает у немцев, повел ту же работу другой ученый – Кейзерлинг, за ним третий, четвертый, пятый… И, наконец, оснащенные корабли доплыли даже до того туманного берега, откуда почти сто лет тому назад выплывали к Севастопольским водам вещественные корабли западного агрессора – до Англии.

Вот об этой Одиссее корабля-идеи я написал бы поэму, если бы был поэтом. Но я журналист. Поэтому возвращаюсь к своему ремеслу, репортажу, фиксации факта.

В настоящее время можно слышать еженедельно передающиеся по лондонскому радио лекции крупнейшего английского ученого проф. Арнольда Тойнби, автора шеститомного труда «Исследование истории», нашумевшей книги «Цивилизация на испытании» и других трудов, получивших широкую известность в англосаксонском мире. Тойнби рассматривает всю историю человечества не как конгломерат разрозненных фактов, но как единый всемирный процесс жизни различных циклически развивающихся и сменяющих одна другую культур (цивилизаций, как называет их он), соответствующих историческим типам их носителей. Точно так же рассматривал всемирный исторический процесс Н. Я. Данилевский, применивший первым к исследованию истории этот метод. Разница лишь в том, что Данилевский насчитывал девять исторических культурных типов, а Тойнби, обогащенный результатом исторических работ истекших 80 лет, насчитывает их 27. Оба они кладут в основу характеризуемых ими культурных типов их религиозное сознание, и разница здесь лишь в том, что Тойнби, развивая мысль Данилевского, рассматривает все формы религиозного сознания не как разрозненные элементы, но как постепенные этапы его развития, ступени лестницы от человека к Богу.

И Тойнби, и Данилевский выделяют нас, русских, в особый культурный тип и утверждают нашу тысячелетнюю историю, как самостоятельный, самобытный культурно-исторический цикл, который Данилевский называет славянским, а Тойнби – восточно-христианским. Эта часть общности их учений особенно интересна и ценна для нас, т. к. именно ее отрицали в свое время (да и теперь тоже) «прогрессивные» западники, требующие от нас, русских, рабского копирования чуждых нашей культуре образцов.

При анализе исторических взаимоотношений Запада и Востока (России и Европы) тезисы Тойнби и Данилевского вполне совпадают. Оба они считают Запад агрессивной, нападающей стороной в этой культурноисторической борьбе. Запад, но не Восток, который лишь обороняется. Тойнби идет в этом разделе даже далее Данилевского, утверждая не только военную агрессию Запада, но и его мирное, идейное и экономическое наступление на Восток, кульминационным пунктом чего считает в русской истории эпоху Петра I. Тойнби признает, что Европа вела наступательную политику на Россию, начиная с XIII в., и продолжает ее по наши дни.

* * *

Переходя к анализу настоящего времени, Тойнби продолжает развитие идеи Данилевского, тех их моментов, которые Данилевский мог заметить лишь в их эмбриональном состоянии. Речь идет о коммунизме-марксизме, о зачатках которого Данилевский в его время мог говорить лишь вскользь.

«В русской традиции, – говорит Тойнби, – не было ничего, что могло бы побудить русских выдумать для себя коммунизм. Он, несомненно, никогда и не приснился бы им, если бы не лежал уже здесь на Западе вполне готовый для применения его в России» (выделено мною. – Б. Ш.). По утверждению Тойнби, рожденный Западом коммунизм был для него, для самого Запада методом критики несостоятельности своей культуры, но одновременно был и оружием, направленным против Востока. Восток же в своей обороне против агрессора принял это его оружие и нанес им ответный удар, защищая свою самобытность. Эта часть историко-философского мировоззрения Тойнби необычайно глубока. В ней он, как в фокусе, концентрирует все многообразие идейного, политического и экономического спектра современности.

Переходя к прогнозам будущности, Арнольд Тойнби высказывает ряд оптимистических предположений. Он находит, что марксизм, как историческая система, построен слишком грубо и неумело, что он полон внутренних противоречий и в силу этого не может рассчитывать на победу, на возглавление собой нового, долженствующего придти в жизнь человечества культурного цикла. Тойнби утверждает, что конец каждой цивилизации наступает под действием двух основных факторов: во-первых, ударов извне, со стороны новых народов, и, во-вторых, вследствие внутреннего кризиса развития внутри самой культуры ее «внутреннего пролетариата», в среде которого рождаются носители новой религиозной идеи. Такой идеи марксизм в себе не содержит.

Интересно отметить также, что свои культурные циклы (цивилизации) Тойнби не отождествляет с хронологически соответствующими им в истории государственными образованиями, но признает включение в них многих других народов. Таким образом, во взгляде на Россию, как на семью объединенных общей цивилизацией, но различных по племенам народов, Данилевский и Тойнби точно так же совпадают.

Радиолекции Тойнби пользуются большой популярностью в Соединенных Штатах. Многие газеты дают о них пространные отчеты. Под парусом английского ученого корабль-идея, заложенный русским историком-мыслителем, переплывает океан, преодолевая угрозы страшилищ, минуя острова сладкопевных нимф. Одиссей приближается к Итаке. Когда он достигнет ее, мы не знаем и не беремся предсказывать сроков.

Но достигнет.

«Наша страна»,

Буэнос-Айрес, 25 апреля 1953 г.,

№ 171, с. 3.

 

Внук Мазепы – дед Василакия

[Н. И. Костомаров]

В рядах русской эмиграции существует небольшая группа лиц – яростных защитников и поборников буквы «ять». Они искренне верят, что наличие этого злосчастного знака в русском алфавите является какой-то гарантией сохранения русской традиции, своего рода национальным символом, и что все, что напечатано «по старорежимному», т. е. с буквой «ять», выражает русское национальное мышление. Следовательно, и наоборот: с упразднением «ятя» упраздняется и русскость.

Только таким убеждением можно объяснить себе появление на страницах безусловно стремящегося к сохранению русской национальной традиции журнала хвалебного очерка «известнейшему и популярнейшему нашему историку (выделено мною. – Б.Ш.) Николаю Ивановичу Костомарову, создавшему у нас особое направление в изучении истории и оставившему после себя целый ряд замечательных трудов, одинаково ценных как в научном, так и в художественно-литературном отношении». Этот журнал – «Жар-Птица», напечатавшая в апрельском номере с. г. редакционную статью в честь семидесятилетия со дня смерти Н. И. Костомарова.

Увы, далеко не все, напечатанное с буквой «ять», выражает национальное мышление русского народа, к которому литературно-исторические работы Н. И. Костомарова ни в какой мере не могут быть причислены. Ученым же историком его совсем нельзя назвать, к числу таковых Н. И. Костомаров не был причислен и в дореволюционные годы. Его современник, действительно глубочайший работник исторической науки и подлинно русский, чисто православный мыслитель С. М. Соловьев беспрерывно полемизировал в свое время с Костомаровым, разбивал его наголову в этих спорах и обоснованно опровергал его псевдонаучные изыскания. Знаменитый ученик С. М. Соловьева – Василий Осипович Ключевский – вообще не считал Костомарова ученым историком, но лишь бойким и своеобразно талантливым историческим писателем; о писателях же этого жанра В. О. Ключевский говорил студентам так:

– Все исторические писатели, к сожалению, плохо знают русскую историю, за исключением гр. Салиаса… тот совсем ее не знает.

Но чисто литературные качества исторических очерков Костомарова В. О. Ключевский признавал и считал их очень вредными для развития исторического мышления молодежи, о чем предостерегал своих слушателей. Эта вредоносность бойких исторические характеристик, данных Н. И. Костомаровым, предусмотренная В. О. Ключевским, была подтверждена в дальнейшем в русской литературе… Максимом Горьким. В рассказе «Коновалов», включенном теперь большевиками в программу средней школы, М. Горький описывает колоссальное впечатление, произведенное очерком Костомарова о Стеньке Разине на полуграмотного «сознательного пролетария» – пекаря Коновалова, когда сам Горький прочел этот эскиз ему вслух. Горький отмечает при этом, что в Коновалове вспыхнули яростные революционные чувства против Российской монархии. Литературно-исторические очерки Н. И. Костомарова печатались во второй половине XIX в. во многих либеральных и радикальных журналах, а позже были собраны им в целый свод, озаглавленный «Русская история в жизнеописаниях ее главнейших деятелей», и именно они создали автору широкую популярность в среде нигилистически и либерально, а позже социалистически, настроенной русской интеллигенции. Оба обширных тома вышли несколькими изданиями (при помощи либерала Стасюлевича) и имели широкое распространение.

Красной чертой через все эти бойко и забористо написанные очерки проходит ненависть озлобленного южнорусса Н. Костомарова к северной ветви российского народа – к Москве. Младшая сестра кипит завистью по отношению к более мощной и более одаренной старшей своей сестре. Эту ненависть Н. Костомаров изливает на московскую государственность, в лице решительно всех ее возглавителей, начиная с Ивана Калиты, стремится всеми силами умалить и затушевать их бесспорно великие и прогрессивные по тому времени действия и, наоборот, подчеркивает, выпячивает на первый план все мрачные эпизоды их правления, без которых не обходилась ни одна государственная власть в нашем грешном мире.

Такие эпизоды, как казни, ошибочные или несправедливые в силу политических причин суды, тайная дипломатия, связанная с подкупами и интригами, Н. Костомаров буквально смакует в своих литературно-исторических очерках, возбуждав не без успеха в читателе моральный протест против всего развития Московской Руси вообще и выработанной ею самодержавно-монархической государственной системы, в частности, главным же образом, конечно, против возглавлявших эту систему великих князей и царей Московских, а также и их ближайших сотрудников, которые в кривом зеркале Н. Костомарова вырисовываются в образах хищных и злобных царедворцев, себялюбцев, казнокрадов, а иногда и попросту мошенников. Не лучшее мнение внушал своим читателям тот же «историк» и по отношению к русскому народу, к его великороссийской ветви. Этот народ в самом широком понимании во всех своих слоях, по утверждению Костомарова, темен, некультурен, дик, злобен, во вред самому себе до косности консервативен и единственные светлые лучи, проникающие в это темное царство, – веяние с Запада, проповедником которых Н. Костомаров считает южнорусскую ветвь, в лице ее интеллигенции и верхнего панского слоя – казачьей старшины времен воссоединения России с Малороссией.

Эти его тенденции необычайно ярко выражены в очерках «Киевский митрополит Петр Могила», «Царь Алексей Михайлович», «Малороссийский гетман Зиновий-Богдан Хмельницкий», «Преемники Богдана Хмельницкого», «Стенька Разин», в его характеристиках Епифания Славинецкого, Симеона Полоцкого, Галятовского, Радзивилловского, Барановича, Юрия Крижанича и др. Даже Русскую Православную Церковь, возглавлявшуюся митрополитами Московскими и потом патриархами всея Руси, пытается грязнить Н. Костомаров. По его мнению, и она была темной, едва ли не неграмотной в вопросах богословия и свет понимания Слова Христова внесли в нее лишь воспитанные в большинстве случаев в иезуитских школах южнорусские церковники, приглашенные в качестве преподавателей латинского языка в организованную царем Алексеем Михайловичем и его боярином Ржевским высшую духовную школу, Славяно-греко-латинскую Академию.

Для выяснения неправильности этой тенденции Костомарова вспомним, что московские иерархи того времени и ядро верующего православного народа относились с большим недоверием к этим пробравшимся к власти пришельцам, в результате чего свершилась жесточайшая трагедия в среде подлинно русского православия – раскол и последовавшие за ним несправедливые гонения на хранителей традиционной русской обрядности… только обрядности, т. к. догматических расхождений с официальным православием русские раскольники не имели и не имеют. Следует вспомнить также, что и в отношении неприкосновенности обряда раскол был выразителем чисто русского самоутверждающего духа. Так, например, в спорах о двуперстии и троеперстии («щепоти») раскольники защищали двуперстие, которым крестилась Русь при св. Владимире, так же, как крестилась тогда и Византия. Троеперстие же было принято ею (Византией) лишь через пятьсот лет, в XIV в., когда Московская митрополия была фактически совершенно самостоятельна и представляла собой Русскую Православную Церковь, независимую от Константинопольского патриарха и возглавлявшуюся Великими Митрополитами, Чудотворцами Московскими.

Будучи ненавистником всей Великороссии и ее народа в целом, Костомаров стремится представить происходившие на Руси бунты и восстания, как народные действия прогрессивного характера. Так, например, свой (упомянутый М. Горьким) очерк «Стенька Разин» Костомаров начинает словами «В жизнеописании царя Алексея Михайловича мы уже показали, что его царствование было чрезвычайно тяжелым временем для России (выделяю, подчеркивая этим тезис Костомарова, диаметрально противоположный взглядам И. Л. Солоневича. – Б. Ш). Кроме тягостей, налагаемых правительством, кроме произвола всякого рода начальствующих и обирающих народ лиц» и т. д., и заканчивает характеристикой разбойничьего бунта, как «попыткой ниспровергнуть правление бояр и приказных со всяким тяглом, с поборами и службами и заменить старый порядок иным – казацким, вольным, для всех равным, выборным, общенародным», иначе говоря, республиканским в духе польско-панской Речи Посполитой, феодальное хищничество которой и рабство «быдла» – крестьян – под ярмом польско-русской шляхты Костомаров именует «казачьей вольностью», спекулируя на настроениях современной ему молодежи.

У этой, современной ему, нигилистически настроенной молодежи Костомаров, действительно, имел большой успех, как сообщает автор статьи, помещенной о нем в «Жар-Птице», который считает, что Костомаров «положил начало совершенно новому течению в истории», что «это значение громадно…», что «его идея давно уже вошла в жизнь» и т. д.

Вошла в жизнь… Увы, и в этом прав автор статьи. А в результате этого ее вхождения русский народ попал во всероссийский концлагерь и колхозное рабство. Таковы плоды «трудов» целого ряда «историков», подобных напечатанному через букву «ять» и в силу этого почитаемому чуть ли не национальным гением до сих пор Н. Костомарову. Таких было немало. Даже и похлеще, побульварнее Костомарова, например, близкий к нему по духу и по бойкости пера поляк Валишевский, сводивший всю одиннадцативековую историю государства Российского к амурным эпизодам дворцовых альковов, но тоже имевший «большой успех» у явных и тайных врагов национальной России.

Есть версия о том, что Ф. М. Достоевский принял Н. Костомарова прототипом для того не названного по имени полупьяного субъекта, который, забравшись на кафедру благотворительного губернского вечера (в романе «Бесы»), начал ни с того, ни с сего чуть ли не площадными словами поносить Россию и все русское. Этот субъект тоже имел тогда бурный успех, который подчеркнул Ф. М. Достоевский, связав его с характеристиками составлявших аудиторию явных и тайных «бесов».

Неужели мы уподобимся им? Неужели трагедия русской революции нас ничему не научила и прежде всего не научила отличать подлинно русское подлинно национальное от квасных имитаций, от пошлого либерализма, прикрытого дырявым фиговым листком «любви к народу».

В заголовке к этой статье я назвал Костомарова «дедом Василакия», ибо он был безусловно одним из родоначальников современных оголтелых украинских самостийников, в результате, подобно Грушевскому, Винниченко, а теперь Василакию, переходящих на должности советско-социалистических лакеев.

«Наша страна»,

Буэнос-Айрес, 14 июля 1955 г.,

№ 286, с. 7.

 

Народ отсутствует

[Б. Н. Сергеевский]

Издательство «Россика» (Нью-Йорк) приняло на себя выполнение чрезвычайно важной, но столь же трудной и ответственной задачи – выпуск учебника русской истории. Эта работа была поручена Б. Н. Сергеевскому, бывшему директору русской гимназии в Мюнхене, который и составил учебник «Прошлое русской земли», базируясь на трудах дореволюционных историков и, как сам он указывает в предисловии, на работах А. Л. Погодина, Ф. В. Тарновского, Е. В. Спекторского и других профессоров из среды русской эмиграции в Югославии. О трудах историков, работавших в иных странах рассеяния, а также и на советской территории, автор упоминает лишь вскользь, о чем, конечно, приходится пожалеть, т. к. вряд ли югославская группа русской эмиграции была первенствующим центром русской исторической мысли послереволюционного периода и вряд ли она располагала обширными материалами для этой работы по сравнению с другими группами русской эмиграции, пользовавшимися книгохранилищами мирового значения, а на порабощенной родине – и подлинниками подлежавших разработке архивов.

Составить хороший учебник русской истории – необычайно сложная задача, и мы должны признаться, что в нашем дореволюционном прошлом мы не имели такого учебника для средней школы. Распространенные в то время пособия (Иловайского, Елпатьевского, Иванова, Острогорского и др.) далеко не удовлетворяли своему назначению, результатом чего и явилась та недооценка своего национального прошлого русской интеллигенцией, которая и привела ее к отрыву от национальных корней.

Задача составления такого учебника в эмиграции еще более сложна, т. к., помимо общих требований, этот учебник должен отвечать и специфическим потребностям самой эмиграции в ее настоящем состоянии, т. е. он должен давать ученикам возможно более полное представление о российском народе, от которого они в настоящий момент оторваны, давать понимание его и внушать любовь к нему, иначе говоря, быть острым орудием в борьбе с неизбежной в условиях оторванности от родной страны денационализацией молодела! Кроме того, есть и большая техническая трудность: нормальный учебник для нормальной школы бывает рассчитан на определенный возраст ученика и соответствующее этому возрасту развитие, в эмиграции же приходится строить его в расчете на несколько возрастов, которым предстоит им пользоваться за неимением других пособий. Необходимость ознакомить с исторической правдой значительную часть «новой» эмиграции, т. е. уже взрослых людей, еще более осложняет эту задачу.

Автор выпущенного издательством «Россика» учебника Б. Н. Сергеевский пошел по линии насыщения страниц своего труда возможно большим количеством фактического материала в до предела сжатом изложении его, не давая этому факту «политической и нравственной оценки», как он сам говорит в предисловии. Правилен ли этот, принятый им принцип? Достаточно ли говорит ученику один голый факт без его разъяснения? Думаем, что далеко недостаточен и даже может принести вред; ученику придется самому искать его разъяснения, причем ошибки более чем возможны, или же разъяснять его придется учителю. В этом случае Б. Н. Сергеевский как бы устраняет самого себя от воспитательно-педагогической работы, перекладывая ее на неизвестных ему и, как показывает практика, далеко не всегда отвечающих необходимым требованиям учителей, что снижает смысл выпуска самого учебника, низводя его роль к конспекту.

До крайности сжато излагая одну лишь фактическую сторону русской истории, Б. Н. Сергеевский и в ней ограничивается лишь изложением военных действий и административно-государственных актов. Религиозную жизнь Руси-России он освещает лишь вскользь, перечисляя только события внешней официальной церковной жизни, но оставляя в тени огромную внутреннею творческую работу служителей Церкви, воспитывавшую на протяжении одиннадцати веков дух русского народа, стержень его самобытной национальной культуры, вовлекшей в свое русло свыше ста пятидесяти примкнувших к Руси в ходе истории иных народов и спаявшей их в единое целое – неразрывную, неделимую Российскую Нацию. О культуре этой нации в учебнике Б. Н. Сергеевского вообще ничего не сказано. Абсолютно не освещена и экономическая сторона жизни русского парода в целом, а сам народ… полностью отсутствует. О таких грандиозных проявлениях народно-государственного творчества, так, например, Земские Соборы, ополчения Смутного времени, стихийная колонизация Севера и Востока, вплоть до Ледовитого и Тихого океанов, освоение и окультуривание этих громадных пространств, произведенных Российским народом совместно с его Монархами, упомянуто лишь вскользь, наравне с фактами, во много раз меньшего значения. Исторического рельефа в учебнике Б. Н. Сергеевского не дано.

Как же сможет полюбить свой народ и его прошлое оторванный от него эмигрант-ученик, не видя его, того народа, на страницах учебника истории?

Я не предполагаю оспаривать в этой статье некоторые исторические взгляды В. Н. Сергеевского, которые он все же высказал, несмотря на свой отказ от «политической и нравственной оценки». Не предполагаю указывать и на допущенные им противоречия, которые иногда очень значительны. Так, например, повествуя о деятельности Петра I, он говорит, что его преобразования были сделаны, «не трогая основ русской жизни…, чтобы вырвать общество из косности и ставшей привычкой лжи» (лжи и косности Московского Царства? – Б. Ш.), а на странице 83 перечисляет факты разрушения Петром всех устоев национальной жизни: превращение русского самодержавия в западный абсолютизм, подчинении Церкви государству по лютеранскому образцу, переформировании служилого слоя в шляхетство, прикреплении крестьянина к помещику, а не к земле и т. д. Это детали, частности. Я позволю себе высказаться лишь о пригодности его учебника для поставленной им цели в целом, и даже не ко всему его целевому комплексу, но к одной лишь его части – сближению, сращению зарубежной русской молодежи с его родным народом, от которого она насильственно оторвана.

Этой цели «Прошлое русской земли» не отвечает. Нельзя возбудить любовь к какому-либо объекту, не показывая его самого, т. е. в данном случае русский народ в его историческом целом, во всей его многогранности и разнообразии его творческих проявлений и духовной жизни.

Было бы ошибкой определять причины этого крупного пробела учебника только техническими условиями его издания. Совершенно понятно, что технически невозможно уместить орла в клетке для чижика, а также и изложить одиннадцативековую историю Руси-России на 157 страницах. Но ведь можно было бы отыскать и другие структурные формы, например, освещение лишь главных, узловых моментов русской истории или последовательные выпуски учебника частями.

Основная причина этого пробела, как мне кажется, вскрыта заключительной фразой Б. Н. Сергеевского: «Русская история прервалась».

Вот на эту фразу уважаемого автора я решительно возражаю. Нет, русская история, история нашего народа, и в наши дни, наши проклятые годы, протекает и развивается так же, как протекала и развивалась она и под игом татарского хана и в кровавом хаосе Смутного времени. Так же, как в те трагические периоды русский народ, путем жертв и страданий, осознавал предназначенный ему жребий, свое национальное историческое единство, свою душу и в результате этого осознания устанавливал свою национальную же единую государственную власть своих монархов, так он постепенно осознает то же самое и теперь, а осознавши, примет те же решения, которые принял он на Куликовом Поле, сплотившись вокруг стяга Всея Руси Великого Князя Дмитрия (а не Московского, не Владимирского и не Рязанского) и на Земском Соборе 1613 г. Периоды, предшествовавшие этим датам, не прерывали истории русского народа. Не прерывает ее и современное нам лихолетье.

Русский народ живет и творит свою историю. Задача историка видеть эту его жизнь. Задача учебника – показать ее ученикам.

«Наша страна»,

Буэнос-Айрес, 20 янв. 1955 г.,

№ 261, с. 6.

 

«Россия в XIX веке»

[С. Г. Пушкарев]

Объективность в изложении исторических событий и беспристрастие при их оценке – необходимейшие и главнейшие качества каждого историка. Следовать этим принципам обязан также и рецензирующий его труд и просто оценивающий его рядовой читатель. Поэтому при разборе выпущенной Чеховским издательством книги С. Г. Пушкарева «Россия в XIX веке» мы проходим мимо некоторых наших разногласий с автором в его характеристиках исторических лиц этого периода, воздавая прежде всего заслуженную положительную оценку всему его труду в целом, обилию собранного им и умело скомпонованного материала, самой структуре его книги, а главное той исторической объективности, к которой успешно стремится сам автор, преодолевая господствующей, к сожалению, в нашей исторической науке до сих пор гипноз тенденциозно-прогрессивных «авторитетов»» и в некоторых случаях попросту опровергая их концепции, как измышления, как мифы, как выдумку.

«Я стремлюсь быть только объективным докладчиком, но не судьей нашего исторического прошлого», – пишет в предисловии автор рассматриваемого труда и не только пишет, но осуществляет эти поставленные самому себе требования на протяжении всех 486 страниц текста. Для этого он широко пользуется подлинниками: цитатами из манифестов, писем, докладов и т. д., характеризующих тех или иных исторических лиц, иначе говоря, дает читателю материал для собственного заключения, не стараясь внушить ему в каждом отдельном случае положительное или отрицательное отношение к историческому лицу или акту. Таким образом, не регламентируя себя ни монархистом, ни «прогрессистом», ни вообще лицом тех или иных политических убеждений,

С. Г. Пушкарев, быть может, даже и против своей воли, но лишь в силу долга исторической объективности раскрывает на страницах своего труда затушеванную «прогрессивными» историками огромную и благостную для государства-нации роль самодержавия и работу государственного аппарата, действовавшего по воле и указаниям Самодержцев XIX в.: Императоров Николая I, Александра II и частично Николая Второго.

Труд С. Г. Пушкарева «Россия в XIX веке» построен автором не в хронологическом, но в систематическом порядке. Он группирует исторические факты, объединяет их в комплексы и тем самым знакомит читателя с историческими вопросами в целом, что, конечно, является качеством книги. Основное внимание автора направлено на внутреннюю политику государственной власти и отношения, существовавшие в данный момент между правительственным аппаратом и обществом. В этом разделе он уделяет очень большое внимание функционировавшим в русской общественности оппозиционным по отношению к монархии течениям, но сам сознается в этой допущенной им некоторой однобокости, оправдывая ее тем, что оппозиционные политические течения играли в истории России XIX в. бо́льшую роль, чем течения, поддерживавшие внутреннюю политику монархии.

К сожалению, нам придется и в этом согласиться с автором, но одновременно все же поставить ему в упрек недостаточное освещение национально-русских направлений общественной мысли, выраженных в политике, публицистике и литературе. Прекрасно разработана автором и другая тема – планомерный разбор социально-экономических отношений на протяжении всего века и политика правительства в этом направлении. Внешней политике и, в частности, войнам автор уделяет меньшее внимание. Он рассматривает главным образом причины и следствия войн, но не самые военные действия. Еще меньшее внимание автор уделяет культурной жизни нации, давая лишь краткие перечисления главнейших имен работников русской культуры со столь же краткими характеристиками их направленности. Отражение искусства совсем не находит места в его книге. Но ставить упрека в данном случае автору не приходится: совершенно ясно, что им предельно использован лимит, предоставленный Чеховским издательством для выпускаемых им книг, и расширить свой труд в этом направлении С. Г. Пушкарев не мог по недостатку места.

Рассматривая царствование Императора Николая Первого, автор ни в какой мере не замалчивает его дефектов, главным из которых была гипертрофия бюрократизма, но вместе с тем показывает читателю и огромную, бесспорно прогрессивную работу, проделанную в отдельных ведомствах за это время. Читатель знакомится со многими фактами, укрытыми от его внимания тенденциозно-прогрессивными историками, изображавшими это царствование «Николая Палкина», как эпоху шпицрутенов, кувшинных рыл и прочих гоголевских типов. Зато перед ним встают мало известные исторические фигуры дельного и разумного бюрократа-финансиста графа Канкрина, приведшего не только в порядок, но в блестящее состояние финансы Империи, широкая и тоже прогрессивная работа графа Уварова, огромный труд по систематизации Свода Законов, осуществленный под руководством графа Сперанскогои главным образом деятельность графа Киселева, выполнившего всю подготовительную к освобождению крестьян огромную по своему масштабу работу. Эта деятельность министров Самодержца Николая Первого была скрыта от их современников в тиши различных комитетов, кабинетов и т. д., от потомков же умышленно замолчана очень многими из историков.

Главы, в которых автор глубоко и всесторонне освещает эпоху великих освободительных реформ Александра, можно смело назвать торжественным хвалебным гимном направленной ко благу государства и нации воле Самодержца. С. Г. Пушкарев ярко освещает, пользуясь подлинными историческими документами, высокое напряжение борьбы, которую пришлось вести молодому Царю-Освободителю и его ближайшим сотрудникам с количественно и по влиятельности превосходящими их крепостниками.

Читателю становится совершенно ясно, что при устранении воли Самодержца и самого принципа самодержавия, освобождение крестьян не было бы тогда осуществлено, т. к. дворянско-крепостническая оппозиция была слишком сильна и на местах и в самом дворце. Группа же подлинно передовых сторонников реформы была по сравнению с ними незначительной и, кроме того, имела еще оппозицию слева, со стороны революционно-радикальных шестидесятников. В качестве прекрасной иллюстрации к этому автором рассказан такой малоизвестный факт: главный организатор и детализатор реформы Я. И. Ростовцев скончался, не дожив года до ее осуществления; Государю предстояло отыскать другого, столь же опытного администратора для ее окончательного оформления и проведения в жизнь. Найти такого человека было очень трудно, и пришлось назначить на место Ростовцева опытного и дельного графа Панина… по убеждениям яростного крепостника. Но категорический приказ Самодержца заставил этого зубра действовать в направлении обратном его личным стремлениям и выполнить возложенную на него задачу. Воздает должное Пушкарев и ближайшим сотрудникам Царя-Освободителя: князю Черкасскому, славянофилу Ю. Ф. Самарину и особенно в дальнейшем фельдмаршалу Н. А. Малютину, а также брату Государя, Великому Князю Константину Николаевичу.

В заключительной части этих глав автор уделяет много внимания непосредственным следствиям реформы: бурному росту экономики и промышленности, развитию железнодорожной сети, расширению народного образования, осуществлению всеобщей воинской повинности и тесно связанными с ними военно-организационным мероприятиям, вовлечению передовых дворянских кругов в административную работу на местах (мировые посредники) и, наоборот, привлечение крестьян к участию в местном самоуправлении (земство) и т. д. Следует отметить, между прочим, что упрек в недостаточном по количеству наделении крестьян землей С. Г. Пушкарев категорически опровергает, как миф. При осуществлении реформы помещичьи крестьяне были наделены землей в достаточном размере (чего не было ни в одном европейском государстве), а государственные крестьяне получили даже богатые наделы. Малоземелье же центральных губерний возникло позже, в силу прироста населения, низкой агротехники и, главным образом, общинному характеру крестьянского землепользования, которое автор труда, равно как и мы, считает самым слабым местом крестьянской реформы, введенным в нее лишь под давлением близоруких администраторов справа и радикальных шестидесятников слева (Герцена, Чернышевского, позже Лаврова и Ткачева), видевших в общине эмбрион осуществленного социализма, говоря по-современному, колхоза.

Столь же ярко и полноценно освещены С. Г. Пушкаревым и другие реформы великого царствования Самодержца-Освободителя. Попутно автор опровергает, как миф, «традиционное представление о том, что революционное движение в России началось лишь как ответ на правительственную реакцию или даже террор».

Неопровержимыми хронологическими данными он доказывает, что «бесы» в России начали свою гнусную деятельность именно в самый разгар ее всестороннего раскрепощения по воле Самодержца.

Дальнейшим развитием освободительной крестьянской реформы автор, как и мы, считает эпоху Столыпина – ряд новых узаконений, проведенных им с полного одобрения Царя-Мученика.

Рассказывая читателю краткое содержание этих прекрасных глав книги «Россия в XIX веке», мне, как рецензенту этого труда, приходится расставлять точки над «и». Сам автор по причинам, которые приходится искать в тенденциозной направленности издательства им. Чехова, не рискует оперировать термином Самодержавия, но из приведенных им фактов и документов благостная роль этого образа правления для России выясняется в полной мере.

Воздавая должную хвалу всему труду С. Г. Пушкарева в целом, приходится пожалеть лишь о том, что его книга по сложности и обилию собранного в ней материала не может служить учебником уровня средней школы, в чем так нуждается наша молодежь, но зато она послужит прекрасным руководством для учителей истории в среде эмиграции, а в дальнейшем в свободной России.

«Наша страна»,

Буэнос-Айрес, 5 июля 1956 г.,

№ 337, с. 4.

 

Практические примечания

[Н. Потоцкий]

Среди не утративших любви к своей родине людей русского зарубежья вряд ли найдется хоть один, кто возразил бы на мысли, высказанные нашим единомышленником Н. Потоцким в его прекрасной, пламенной статье «Неотложная задача»» («Наша страна», № 295). Вряд ли можно что-либо добавить и к коротко, но вместе с тем фундаментально намеченной им программе книги по русской истории, в которой бы была сказана подлинная, настоящая правда о прошлом нашего великого народа, в которой основные этапы его исторической жизни были бы освещены беспристрастно, но вместе с тем правдиво, которая давала бы читателю не только знание фактов нашего исторического прошлого, но и внушала бы ему любовь к нации, жизненными этапами которой являются эти факты.

Мысль о том, что такая книга необходима, не раз высказывалась в национальной печати русского зарубежья. Были даже попытки создать такую книгу, но они не увенчались успехом. Было много частных деловых разговоров на ту же тему. В недалеком прошлом я сам получил из США предложение сотрудничать в такого рода издании, но… благими попытками, как известно, вымощена дорога в ад, и в данном случае все пожелания упирались в препятствия, которые в советчине принято называть «объективными условиями». За все 35 лет жизни Российской эмиграции такой книги не было создано, и в результате многие пламенные сторонники этой идеи пришли к решению, что подобное издание невозможно и что мысль о создании такого рода книги по русской истории беспочвенная утопия.

Так ли это?

Моя почти пятидесятилетняя работа в печати и близости к издательскому делу в самых различных его условиях и вариантах обогатила меня некоторым опытом в этой области, в силу чего я позволю себе добавить к статье Н. Потоцкого «Неотложная задача» некоторые практические примечания.

Прежде всего, рассмотрим главнейшее из препятствий к намеченной Н. Потоцким работе. Первое из них – отсутствие средств для издания и тесно связанный с ним вопрос о его распространении, иначе говоря, о возможности приобрести такого рода книгу по сходной цене, учитывая материальный уровень среднего эмигранта, возможности сделать ее доступной ему, а, следовательно, и популярной в практическом значении этого слова. Второе препятствие – научные силы для столь крупного труда, их концентрация и организация, иначе говоря, их объединение, что, как показывает опыт, тоже очень затруднительно в психическом климате эмиграции.

Остальные препятствия менее значительны, и при преодолении двух первых они не служили бы препонами. Поэтому я их не рассматриваю в данной статье.

Создать и выпустить подобный труд в систематическом, хронологическом его изложении было бы, конечно, невозможно. Во-первых, он занял бы, прикидывая грубо, не менее тысячи страниц, то-есть, пришлось бы выпускать двухтомник или трехтомник стоимостью по современным ценам не менее 10–12 долларов. Для финансирования такого рода издания средств мы, конечно, найти не сможем и, с другой стороны, распространение такого двух или трехтомника в широких кругах русской эмиграции также невозможно, т. к. покупка его недоступна или, во всяком случае, очень затруднительна для рядового эмигранта.

Но нужно ли такого рода издание, т. е. последовательное, хронологически систематизированное изложение всей русской истории, нечто, подобное трудам С. Соловьева или В. Ключевского, трудам, на которые потратили они всю свою жизнь и все-таки не смогли их довести до конца?

Мне думается, что на данном этапе жизни русского зарубежья такого рода издание не нужно, и оно может и должно быть заменено выпусками разработок отдельных вопросов, отдельных эпизодов Российского прошлого, вне их систематизации и хронологической последовательности. Приведение же этих отдельных работ в стройный систематический и хронологический порядок является уже вторым этапом общего труда, который наступит, грубо говоря, лет эдак через пять, а до тех пор много воды утечет, многое изменится… Но, во всяком случае, проделанная за этот первый период работа не пропадет даром, а послужит материалом для работников грядущих поколений национально мыслящих русских людей. Выпуск же небольших книг или брошюр по отдельным вопросам не так уж труден и вполне возможен. Я глубоко уверен, что не только «Наша страна», но и другие национальные русские издания, например, «Знамя России», охотно предоставят свои страницы для статей и очерков такого рода, воспользуются готовым набором и, изыскав необходимые средства на выпуск этих брошюр в количестве 600–800 экземпляров, смогут отпечатать их с расчетом, чтобы стоимость каждого выпуска укладывалась, примерно, в один доллар. Издания такого рода вполне доступны рядовому эмигранту. Средства же для выпуска этих брошюр достать можно. Ведь имеются же в среде национально мыслящей русской эмиграции зажиточные и даже богатые люди, которые расходуют значительно большие по размерам суммы на дела благотворительности, выпуск мертворожденных, вследствие неумелого руководства, газет и т. д. За примерами ходить недалеко, но мне не хочется называть фамилий, т. к. это может повлечь па собой неприятные последствия, следовательно, первая препона может быть преодолена.

Переходим ко второй: к подысканию и компенсации сил, необходимых для выполнения рассматриваемой задачи. Не сомневаюсь в том, что предложение Н. Потоцкого ветретит горячий отклик в среде сотрудников «Нашей страны». Вполне уверен, что у профессора Зызыкина найдется не одна, а несколько уже фундаментально отработанных им тем; в том, что Б. Башилов мог бы дать несколько прекраснейших исторических очерков по освоению Сибири на протяжении всего этого исторического периода, начиная от первых землепроходцев и кончая работой переселенческого комитета Кривошеина; в том, что такие, уже продуманные и вчерне составленные «заготовки» имеются и у М. Спасовского и у Рудинского; в том, что В. Федонюк мог бы очень интересно осветить этапы развития русского флота… И у меня самого кое-что найдется, равно как и у автора статьи Н. Потоцкого. Но этого, увы, все-таки мало, слишком мало.

Однако, наравне с этим печальным выводом, я глубоко уверен в том, что реальное начало задуманною труда в скором времени привлечет к нему новых сотрудников, и наш небольшой кружок будет постепенно расширяться и расти. Для того, чтобы написать систематический курс русской истории, хотя бы для средних учебных заведений, не говоря уже о трудах, подобных созданным Соловьевым и Ключевским, нужно быть, конечно, историком и глубоким, ученым историком. Но для того, чтобы написать отдельный очерк или монографию по какому либо особо заинтересовавшему и изученному данным автором вопросу, историком быть не нужно. Нужно лишь глубоко продумать и изучить именно этот вопрос. Разве не мог бы, например, офицер Генерального Штаба дать правдивый очерк о партизанском движении 1812 года – явлении, чрезвычайно, значительном в жизни русского народа? Или образованный, талантливый коммерсант типа П. Бурышкина – об экономическом подъеме первого десятилетия XX в.? Юрист – о судебных реформах Императора Александра II?

Конечно, могут, и я уверен, что, убедившись в жизненности нашей работы, дадут. Уверен и в том, что к нему примкнут такие лица, как обладающий огромным материалом историк Е. Марков, как кристаллически правдиво освещающая пережитое ею бурное время и много, очень много видевшая на своем веку А. В. Тыркова-Вильямс, как обладающий ценнейшим архивом Абданк-Коссовский, как… всех не перечтешь, следовательно, при расширении круга первоначальных работников за пределы «Нашей страны» и даже за пределы чисто монархического мировоззрения становится возможным и преодоление второй препоны, а вместе с этим преодолением будет разрешена и связанная с ним задача общей организации и редактирования работы, т. е. создание редакционной коллегии или какого-либо ее центрального органа.

Лиха беда начало. Так начнем же, друзья-единомышленники! От слов – к делу! И если Всеволод Константинович предоставит мне высокую честь вложить первый камень в нашу стройку, то в ближайших же номерах «Нашей страны» появится мой исторический очерк «Царь и народ», посвященный описанию Земских Соборов Московского Царства. Весь последний год, подобрав материалы, я работал над этой темой и, как мне думается, теперь смогу осуществить ее.

С Богом за дело!

«Наша страна»,

Буэнос-Айрес,

6 октября 1955 г.,