– Ну, значит и в Боливию путь закрыт! А уж как ты на нее надеялся! Говорил: всех туда пускают. Теперь уж и стран таких не осталось, куда бы мы ни толкнулись. Погибель…
– На всё воля Господня. Не оставит нас Пречистая Мать-Заступница…
Перегородки в нашем бараке тонкие, картонные и на три метра до потолка не доходят. Так, только ширмочка для видимости. Всё сказанное даже шепотом у соседей, мне слышно от слова до слова. Поэтому я полностью в курсе всех злоключений Семена Ивановича и Марии Александровны. Даже не только слышу их, но и вижу отблески самого сокровенного в их жизни. Когда в 11 часов тушат в бараке свет и разноязычный гомон, детский крик и радио-вопли смолкают, я еще долго лежу с открытыми глазами и слежу за чуть заметно мелькающим отблеском тихого огонька на потолке, над углом их картонного закутка.
Я знаю, что это отсвет неугасимой лампадки перед иконой Владимирской Божьей Матери – Владычицы нашей небесной.
Семен Иванович – столяр и вообще большой искусник на всякую руку; вырезал из какого-то журнала снимок с иконы Владимирской Заступницы народа Русского, сам умело раскрасил его, вызолотил, обрядил в самодельный же, Бог весть из чего сотворенный, резной киотец, освятил у батюшки и водрузил в правом углу.
Как полагается, Володимирская – наша первая Заступница Русская. И от татар, и от ляхов, и от француза нас отстояла Царица наша Небесная.
Семен Иванович и сам «володимирский», из Мстеры. До сих пор «окает». Должно быть из этой знаменитой своими кустарями слободы он и «художества» свои привез.
А какой подлинный он художник! Киотец – хоть на выставку! А перед ним лампадка висит, и никто не догадается, что она из аптечной баночки им сделана. Такие в Мстере были мастера!
– Неугасимая. Как полагается. Когда из лагеря в лагерь перегоняют – в руках ее переношу. У меня и особый футлярчик к ней для этого сделан, из консервной банки. Не грех это, коли по нужде… – сообщил мне Семен Иванович.
В молодости он был матросом на каком-то миноносце. В бою, в Рижском заливе осколок немецкого снаряда ему вдоль всего живота скользнул.
– Сохранила тогда Пречистая, оборонила… только поверху черябнул, а кишку не тронул. Страху на рупь, а порчи на грошик.
Страху даже и теперь много: через весь живот тянется шириной в ладонь морщеватый багровый шрам. Он-то и губит теперь Семена Ивановича, пресекая ему все пути за все океаны. Куда только он ни записывался! И всюду одна и та же загвоздка! Всем пройдет: и годами, и зубами, и ремеслом, а как увидят этот шрам доктора – конец:
– Оперирован. Нетрудоспособен. Баста! – дальше и разговаривать не хотят.
Получив гарантию от кого-либо, мог бы он выехать, да от кого ее Семену Ивановичу получить? Все двадцать пять лет эмиграции он прожил в каком-то глухом углу Македонии. Хорошо жил там, благодаря всему разнообразию своих ремесл, а как пошла завируха, стало крутить его, как осенний лист. Из Македонии в Банат, из Баната – в Триест… В результате сюда, в Баньоли, под Везувий… Старых друзей – никого. С кем он там, в своей Македонии, мог сдружиться? Значит, и гарантий некому прислать.
– Плохо Ваше дело, Семен Иванович! – сочувствуют ему, остающемуся, отъезжающие счастливцы. – Вряд ли кто вас выручит. Чудо только, да чудес теперь не бывает.
– Чем плохо? – отвечает он. Выручить некому? Как это? А она-то, Заступница наша Володимирская разве не выручит?
«Ей, всех скорбящих радости» – его молитва и хвала. В ночной тишине, приложив ухо к перегородке, я улавливаю его шепот:
– Достойно есть… Присноблаженную и Пренепорочную… Матерь Бога нашего…
Это ночами… а сейчас я слышу тихие всхлипывания Марии Александровны:
– В такой-то день… последнего лишились… у людей-то у всех праздник великий. Глянь-ка, что на базаре творится… Кто курей, кто гусей… и несут, и везут…
Мне хочется отвлечь Семена Ивановича от мыслей о крушении его последней надежды.
– Сосед, а сосед! – кричу ему я, – пока не стемнело, пойдемте по Неаполю прогуляться! Вернемся как раз к звезде; водочка у меня приготовлена, встретим Рождество, хоть и итальянское, а всё же праздник! А? Интересного вам там много; все ихние «презепио» видали? Вроде наших «вертепов»!
– Не наше это, Борис Николаевич. За душу не берет. Праздник, конечно, праздником. Так я лучше дома своей Володимирской воздам.
– Ну, ваше дело…
Вот и солнце ушло за косу Поццуоли. Темная завеса ложится на залив. Не видно уже ни Капри, ни островка, на котором томился покинувший Русь опальный царевич Алексей, сын Петра I.
К соседям кто-то стучится. Это серб Тонни, очень добрый малый. На его обязанности лежит выдача срочных писем, «espresso», но он даже по квартирам их разносит.
– Тонни, мне есть что-нибудь? – спрашиваю я.
– Вам – ничего! А соседям вашим, что-то очень интересное. С печатями, из Канады.
Минут пять молчания… потом крик:
– Борис Николаевич, зайдите помогнуть! Вы по-английски разбираете.
Семен Иванович сует мне большую красивую грамоту с невиданной бумажной красной печатью. В английском я слаб, но всё же понятно: «Accommodation and maintenance, and guarantee that they will not become public charges in Canada».
– Семен Иванович, да ведь это полная вам гарантия! И квартира, и работа, и содержание на случай болезни… Теперь – пляшите!
– Потом и попляшем, а сейчас…
Семен Иванович осеняет себя широким, размашистым русским крестом и припадает в долгом земном поклоне перед Ликом Пречистой, оборонявшим Русскую рать на Куликовом поле…
Я смотрю на чуть поблескивающий огонек неугасимой, и мне чудится, что вижу за окном его яркий сверкающий отблеск… Нет. Это над заливом зажглась первая блистательная звезда. «Вифлеемской звездой» зовут ее итальянцы.
– Семен Иванович, – спрашиваю я его, уже вставшего с колен, – да кто же вам это прислал?
– Сам его в глаза не видал и имени его не слыхал доселе. Господин Прохоров из Виннипега какого-то. Вот, прочтите, – подает он мне письмо.
«Прожив уже два года в Канаде, я имею теперь свой дом и счет в банке, следовательно, все права вызвать вас на свое иждивение», – читаю я. Кто же он? Вот дальше и о себе пишет: молодой еще, из «новых», должно быть, власовец… Дальше – «о вас я узнал случайно от новоприбывших русских, сказали мне и ваш возраст, и имя… меня не благодарите, а только Господа Иисуса Христа и Пречистую Его Матерь. Для них, во имя их я и делаю… Приезжайте скорее, о чем буду молить Господа. Ваш родственник во Христе Андрей Прохоров».
– Да, ведь, это – чудо, Семен Иванович! – кричу на этот раз я, – подлинное, истинное чудо.
– Два, а не одно, – слышу я тихий ответ, – два: видимое и невидимое.
– Как это? Не пойму я?
– Очень ясно. Первое – сам этот факт, вызов этот, видимый и ощущаемый, а второе сотворено в душе этого неизвестного мне раба Божия Андрея, в духе его неугасимости, лампаде вот этой подобном.
– Опять не пойму. Объясните?
– Как вы думаете, много этот Андрей, в советчине родившийся и там выросший, о Христе знал? Если и слышал – так одну хулу и поношение. Сами знаете. А пронес же вот чрез врата адовы неугасимую искру Духа Господня в себе? Может ли человек без чуда Господня сотворить такое? Нет, поверьте, и на апостолов Дух сей чудесно сходил по воле Божией, так что же о нас-то, грешных, говорить…
… Неугасимая лампада светилась своим тихим пламенем перед скорбным Ликом Заступницы Владимирской, Заступницы Земли Русской, и благостным образом рожденного Ею Искупителя…
… Ее ярким искристым отблеском пламенела на темном бархате ночного неба «Вифлеемская звезда»…
… Вера и Надежда. Но превыше их Любовь. Сим победиши!
* * *
Год назад, дорогие читатели, я рассказал вам о сказке, ожившей в наши тяжелые серые дня. Теперь – о чуде.
С Рождеством Христовым, дорогие и далекие!
«Знамя России», № 54,
Нью-Йорк, 7 января 1952 г.