– Ну, Джованни, бери свой солидаристический трезуб, «маганья», и давай рыхлить землю под горошек, – говорю я.

– Но почему вы называете эту «маганья» – «солидаристико»? – осматривает Джованни привычный его рукам, изобретенный, вероятно, еще этрусками тяжелый трезуб, на самом деле очень напоминающий эмблему солидаристов. – Самый обыкновенный трезуб и больше ничего!

– Это большая политика, Джованни.

– А если политика, так вот где ей место, – указывает Джованни на самую большую заплату, украшающую самое ответственное место его тоже очень древних штанов.

– Почему ты так суров к политике, мой друг?

– Потому что, чем больше политики, тем меньше хлеба. А когда ее совсем не было, так кило хлеба стоило одну лиру и нам, абруцезцам, не приходилось бросать свои дома на целые полгода.

– А когда же это было?

– Когда был король. Тогда мы мирно сидели в своих горах, а те, кто не хотел там сидеть, могли уезжать в Африку и делаться там богатыми людьми.

Родина Джованни – Абруццы, горная цепь, пересекающая Италию севернее Неаполя. В прошлом там была родина и арена действий знаменитых итальянских «брави» и даже самого полулегендарного, но на самом деле существовавшего Фра Дьяволо. Теперь Абруццы – резервуар безработных, снабжающий дешевой рабочей силой Болонью, долину По и наш Лазурный берег – богатую северную Италию. В начале марта толпы абруцезских горцев устремляются сюда и берутся по самой низкой цене за самые тяжелые, самые невыгодные работы, на которые местные жители не идут. По правде сказать, ничего другого они и делать не умеют. Тот же мой друг Джованни, способный долбить вот этим тяжелым трезубом скипевшуюся итальянскую землю чуть ли не по 18 часов в день, решительно не знает, что делать даже с такими примитивными инструментами, как стамеска или рубанок. В Абруццах они почти не известны. Неграмотных там и теперь около 70 процентов, и для сравнения культурного уровня абруцезского крестьянина с русским, пришлось бы поискать в России какой-нибудь очень глухой, поистине медвежий угол.

Но термин «культура» придется применить здесь с некоторой оговоркой, вкладывая в него лишь представление о внешней, технической культуре – современной цивилизации. Зато внутренняя культура абруцезцев – твердые устои их быта и своеобразной горской этики во много раз выше, чем в других, наиболее цивилизованных местностях Италии. Абруцезцы и жители всей области к югу от них глубоко религиозны, семейственны, честны и, кроме того, монархичны. Именно здесь развивается сейчас возглавленная крупным общественным деятелем Лауро народно-монархическое движение Италии, сходное с нашим не только по имени, но и по своим основным целям.

С Джованни мы познакомились в прошлом году, когда мне приходилось брать его поденно для самых тяжелых работ, которые мы с сыном не могли выполнить. Он невысок, неширок в плечах и, казалось бы, трудно предположить в нем физическую силу, а вместе с тем он легко втащил по крутой тропинке, на высоту в двести метров железную печку в 90 килограммов весом. Долбить же слежавшуюся землю с утра до вечера тяжелым трезубом для него совсем пустяки.

Я глубоко обязан Джованни, обязан тем, что он помог мне развеять много легенд об Италии и итальянцах, лживых легенд, созданных о ней нашими поэтами, художниками и баричами, рисовавшими эту страну, «где апельсины зреют», в виде какого-то земного рая, где эти экзотические фрукты зреют не только без труда для взращивающих их, но сами сыплются им в рот и вполне их насыщают.

Сколько раз нам приходилось читать об исключительной «нетребовательности» итальянцев, якобы вполне удовлетворяющихся обедом из салата и кусочка хлеба. Внешне это похоже на правду. Тот же Джованни действительно выходит с восходом солнца на работу, не съедая и не выпивая ничего. В девять часов – меренда, т. е. завтрак, состоящий из небольшого ломтя хлеба с парой листиков салата или, в лучшем случае, с помидором. В двенадцать – пранцо, обед, состоящий из трех-четырех таких же ломтей и такой же приправой. И, наконец, только по окончании работ Джованни варит себе традиционные макароны с олио и томатом, иногда с сыром, но с мясом – только по воскресеньям, да и то не каждую неделю.

Так он ест. Но удовлетворяется ли он этим – иной вопрос. Моя жена, верная русским традициям, не могла переносить того, чтобы у нас работал голодный батрак, и стала без договора варить для Джованни традиционную пасту с томатом и сыром на обед, а на ужин – ризотто, суп с рисом. Сначала варила по большой тарелке. Джованни съедал с аппетитом и буквально вылизывал досуха. Она стала варить по миске. Оказалось, что и теперь аппетита у него хватает.

– Знаешь, что, – сказал я ей, – измерим на самом деле предел потребности в еде Джованни. Свари ему самую большую кастрюлю, ту, в которую входит четыре литра.

Она сварила. Джованни усидел и ее за один присест и также тщательно вытер досуха хлебной коркой.

Очевидно, потребность в еде солнечных итальянцев значительно превышает уровень, установленный для них русскими поэтами.

– Ты тратишь мало на еду, Джованни, куда ж ты деваешь деньги? – спрашиваю я.

– А моя семья, профессоре? Ведь дома осталось шесть душ, из которой старшей семьдесят лет, а младшей два года, но все они хотят есть, а заработать на еду решительно негде: засуха в этом году сожгла у нас весь виноград и всю зиму мы будем жить только на то, что я привезу домой осенью.

Легенда о «беспечности» итальянцев также рассеялась под ветром реальности, а вслед за нею и рассказы об их традиционной «лени».

Моему соседу справа, богатому крестьянину Марчелло, – 76 лет. Сыновей у него нет, а все дочери давно уже замужем и сам теперь прадед. У него пять или шесть участков на склоне прилегающих к Санремо гор, и он со своей женой Грациэллой, которой тоже за семьдесят, с утра до вечера, т. е. с четырех утра и до полной темноты, прыгает, как козлик, по этим участкам, то перекапывая виноград, то обрабатывая плантации роз, хризантем и гвоздик.

…Давно, давно, когда в декабре в заснеженной Москве я вдевал себе в петлицу купленную у Ноева «санремезскую» гвоздику или розу… представлял ли я тогда хоть в какой нибудь мере то огромное количество труда, которое вложил в этот цветок итальянский крестьянин? Нет. Веря русским поэтам, я думал тогда, что под небом благословенной Италии эти дивные цветы растут сами по себе и местным живописным контадино, изображенным нашими художниками, остается лишь срывать их и продавать знатным иностранцам.

Другой мой сосед, Пьетрино, молод и упорно стремится выйти в люди. Я видел его работающим на своем огороде даже после захода солнца, при бледном свете уличного фонаря.

Но политика вторгается и сюда, даже в атмосферу этого тяжелого повседневного труда. В этом году, вследствие какой-то политико-экономической недоговоренности между Францией и Италией, Париж – главный потребитель знаменитых санремезских хризантем – отказался покупать их и не выслал к сбору цветов своих торговых агентов… Главная площадь в Санремо представляла собой живописную и вместе с тем глубоко трагическую картину. Она вся была завалена дивными гигантскими хризантемами всех форм и цветов. Живописно. Даже помпезно! Но вместе с тем множество пригородных крестьян, вложивших в выращивание этих цветов труд целого лета и вынужденных выбросить их, как навоз, обречены на разорение.

Ведь, пожалуй, и прав абруцезский неграмотный горец Джованни, отводя политике столь мало почетное место на своих дырявых штанах. По крайней мере политике современных ее демократических заправил.

«Наша страна», № 306,

Буэнос-Айрес, 1 декабря 1955 г.