Нина Ширяева (Капралова)

Биография мужа

[137]

Родился в Москве в 1889 г. 25 октября старого стиля, отец – профессор-венеролог, Николай Петров Ширяев, был также помещиком, владел крупной земельной собственностью. Борис Ширяев окончил гимназию (лицей) в Москве и историко-филологический факультет Московского университета. Был оставлен при университете, и перед ним открывалась научная карьера. Но в 1914 г. он добровольцев уходит на первую германскую войну, вступает вольноопределяющимся в Черниговский гусарский полк. К моменту развала фронта в начале 1918 г. он возвращается в Москву уже в чине ротмистра и при организации Белого движения на юге России бежит на юг. На границе Украины его арестовывают и вместе с группой задержанных лиц приговаривают к расстрелу. Борису Николаевичу удается бежать и благополучно достигнуть Одессы. Отсюда его с организованной здесь воинской частью посылают в Среднюю Азию на помощь сражающимся там объединениям Белой Армии. В Средней Азии, уже по ликвидации красными сопротивления белых частей, он с незначительным отрядом скрывается то в одном ханстве, то в другом, переходит границу Персии, но персы выдают его и остатки отряда красным. Снова приговорен к расстрелу. Но накануне приезжает Фрунзе, который дает ему амнистию с условием работы в конском запасе Красной армии.

После полугодичного пребывания на самых отдаленных пастбищах каких-то среднеазиатских гор (не помню их названия) в качестве надсмотрщика огромных табунов Борис Николаевич бежит в Москву. Там по чьему-то доносу его арестовывают, как белого офицера, отправляют в Бутырки. Приговор: смертная казнь с заменой десятью годами Соловков. С 1922 по 1927 г. он – на Соловках. Эта часть его биографии хорошо известна по «Неугасимой лампаде». Тяжелая физическая работа в лесу и по вязке плотов соединяется с упорной работой в театре и литературных изданиях. Пребывание его на Соловках было особенно тяжело тем, что он решительно ни от кого не получал никакой помощи. Единственная сестра была уже заграницей, а мать ничего не знала о судьбе сына с момента его бегства на юг России. Отец умер в 1916 г.

В 1927 г., по разгрузке Соловков, Борис Николаевич получил пять лет высылки в Среднюю Азию. Приехал он в Ташкент буквально без гроша в кармане и в лохмотьях и сразу пошел в редакцию газеты «Правда Востока» с написанным по дороге романом «Паук на колесиках». Роман понравился и был принят, а Борису Николаевичу поручили для начала репортаж. Благодаря упорству и энергии, Борис Николаевич вскоре завоевал прочное положение не только в «Правде Востока», но и в других пяти газетах, выходивших на языках национальных меньшинств. Здесь же, в Ташкенте, он работал в местном университете, где получил звание профессора, что тогда делалось очень легко: достаточно было представить научную работу и голосованием научных работников самого учебного заведения утверждалось звание профессора, или доцента. В качестве разъездного корреспондента газеты он изъездил на лошади, верблюде и осле много районов Средней Азии, особенно горной ее части, изучил их прекрасно, и его мечтой, к сожалению, не осуществленной, было написать повесть из жизни Средней Азии тех времен, отразив в ней весь присущий только ей колорит величия, мудрости и фатализма. Пять лет, проведенных Борисом Николаевичем в Средней Азии, были наиболее полноценными и спокойными в его жизни. Но Москва неудержимо манила его.

По окончании ссылки, он, несмотря на все уговоры друзей, все-таки опять уезжает в Москву и здесь, в 1933 г., его снова арестовывают по доносу и после трехмесячного пребывания в тюрьме высылают в глухой городишко Россошь Воронежской губернии. Вначале Борису Николаевичу удается устроиться на работу в местный птицеводческий институт, но после убийства Кирова в 1934 г., в котором был замешан какой-то Ширяев, НКВД репрессирует его запрещением принимать его куда бы то ни было на работу. Выброшенный из птицеводческого института по приказу НКВД и хозяевами квартиры, боявшимися держать у себя репрессированного, буквально на улицу, Борис Николаевич скитается под открытым небом, питается лягушками, полевыми мышами, ящерицами. Как ссыльный, прикрепленный НКВД к одному месту, он не может никуда уехать. На квартиру его боятся брать, да и платить за квартиру нечем. Уже в октябре, когда лежал снег, один добросердечный колхозник разрешил Борису Николаевичу и двум таким же репрессированным, один ученый, немец Крюгер, другой русский, фамилии его не помню, спать в стоге сена на огороде, где они вырыли себе дыру. В конце ноября эти двое умерли от голода и холода, Бориса, совершенно больного, а в начале декабря подобрал колхозный агроном Грушецкий, не побоявшийся принять его к себе. Живя у него на русской печи в кухне, Борис Николаевич отбыл последний год ссылки, после чего ему было предоставлено право выбрать для жительства какой-нибудь город подальше от Москвы.

Он предпочел Ставрополь-Кавказский, так как там жил единственный его родственник, бывший муж его сестры, разошедшийся с ней и женившийся на невесте Бориса Николаевича, профессор зоотехники Макаров. К этому-то родственнику, человеку очень сердечному и глубоко любившему Бориса, он и приехал в Ставрополь. Все решительно документы были отобраны у Бориса НКВД при аресте в Москве и не возвращены при освобождении под предлогом, что они «утеряны». У него не было решительно ничего, кроме паспорта с роковой отметкой НКВД. И всё же, благодаря опять-таки энергии, решимости и тому, что «птица была видна по полету», он устраивается на работу в пединституте, краевом музее, в средних школах города, где он преподавал русский язык, литературу и немецкий язык. Приехав в Ставрополь в апреле 1936 г., он в октябре 1936 г. женится на студентке пединститута Нине Ивановне Капраловой. В 1939 г. жена, по окончании пединститута, получает назначение в среднюю школу в городе Черкесске, а Борис Николаевич переводится, как преподаватель, в черкесский пединститут и педтехникум. В 1941 г. семья возвращается в Ставрополь. С началом войны нахлынувшие из занятых немцами областей беженцы отбирают работу и у Бориса Николаевича и у жены. Жена устраивается машинисткой в Горздрав, а Борис Николаевич, чтобы не умереть с голоду самому и сыну [Лоллию], поступает сторожем в совхоз. Здесь он с апреля 1942 г. живет в камышовом шалаше вместе с четырехлетним сыном, которого буквально спасает от голодной смерти теми капельками молока и меда, которые ему выдают в пайке. Приход немцев в августе 1942 г. застает его еще в совхозе, в шалаше сторожа, но уже через неделю он – редактор первой русской свободной газеты, ведет огромную общественную работу, пользуясь своим положением и влиянием на немцев, может быть в силу прекрасного знания немецкого языка, он добивается освобождения ряда военнопленных и помогает, чем только может, попавшим в какие-либо трения с немцами. Русских он никогда не оставлял без помощи, даже рискуя свои положением, ненавидя смертельно тех переводчиков из русских, которые разом усваивали крайне пренебрежительный тон в отношении своих же русских и говорили с ними не иначе, как сквозь зубы.

В январе началось отступление немцев, вместе с ними катилась и «Пропаганда К», при которой была редакция газеты. Но в любых условиях, даже только при трехнедельной остановке в каком-либо из городов на пути отступления, газета неизменно выходила. Личная трагедия Бориса Николаевича – потеря им семьи при отступлении – заставила его оставить пост редактора и уехать с группой журналистов в путешествие по Германии в 1943 г. Семья, жена и сын, силой занесенные за Киев, на границу Белоруссии, несмотря на тяжелейшую военную обстановку, да еще в условиях отступления, все-таки пробились к «Пропаганде К» в Симферополь. Приехали они тогда как раз накануне Пасхи и явились в Пропаганду в тот момент, когда начальник ее, доктор Шулле, выходил, чтобы сесть в самолет и лететь в Берлин. Он привез весть о спасении жены и ребенка Борису Николаевичу, когда тот стоял в храме во время заутрени.

В дальнейшем соединившаяся вновь семья кочевала с редакцией и немцами до февраля 1944 г., когда большая часть сотрудников редакции была выслана в Германию. Но Борис Николаевич разом получил назначение в Белград, где в одиночку компоновал большую русскую газету, выходившую два раза в неделю на шести страницах. Жена работала литсотрудником, машинисткой и корректором. После сдачи Белграда – снова Германия и работа в русских газетах, выходивших в Берлине, потом назначение, вернее узаконенное немцами бегство в Италию, в казачий стан в Толмеццо, оттуда после ряда приключений, чуть не стоивших жизни каждому из членов семьи, описанных отчасти Борисом Николаевичем в «Ди-Пи в Италии», после прихода англичан бегство от лап красных сталинских партизан в Венецию. Здесь в 1945 г., в палаццо Фоскарини, бывшем колледже фашистской молодежи, а теперь приюте беженцев, Борис Николаевич сначала пишет статьи для местной газеты, которые переводит на итальянский язык Ирина Доллар, студентка славянского факультета венецианского университета, а потом, по заказу издателя Монтворо, пишет книгу «Современная русская литература», переведенную на итальянский язык той же Ириной Доллар. Книга вышла, мы получили свои авторские экземпляры, но ни гроша больше. Договор с иностранцем, не знавшим совершенно итальянского языка, был составлен настолько мошеннически, что даже адвокат Кроче Росса, прочтя его, отказался что-нибудь предпринимать в отношении Монтворо, признав дело безнадежным. Единственным гонораром за эту книгу в 256 страниц были двадцать тысяч лир, данные Борису Николаевичу накануне высылки его из Венеции коммунистическим муниципио его покровителем, профессором Палукини из собственного кармана.

Дальше идет римско-лагерный период, когда Борис Николаевич не больше, как продавец кукол, изготавливаемых женой из тряпок. Начинает он вновь писать только с 1948 г. Первая его вещь, «Соловецкая заутреня», была напечатана в «Русской мысли» в числе пасхальных рассказов. Затем следует там же ряд очерков. Борис Николаевич работает по ночам, когда стихает лагерный гвалт, шум, пение, плач, при свече, работает упорно, лихорадочно. Посылает ряд статей в «Часовой», потом в «Знамя России» и, наконец, в «Нашу страну». В 1948 г., в апельсиновом саду лагеря Пагани, он пишет первую свою вещь «Уренский царь», принятую Мельгуновым и помещенную в «Возрождении» в 1950 г., затем «Последний барин», «Ванька Вьюга», напечатанные также в «Возрождении», «Овечья Лужа» и «Горка Голгофа» – в «Гранях». В 1952 г. в Аргентине выходит его первая книга «Ди-Пи в Италии», затем вторая – сборник рассказов «Я – человек русский» и третья – серия очерков «Светильники Русской Земли». В 1954 г. в издательстве имени Чехова в Нью-Йорке книга «Неугасимая лампада». В 1958 г. в «Гранях» «Кудеяров дуб», изданный также отдельной книгой издательством «Посев». Три года Борис Николаевич писал всюду, решительно во всех русских изданиях, главным образом в «Знамени России», «Нашей стране», не получая буквально ни гроша платы (за исключением «Часового», редактор которого Орехов время от времени находил возможным пересылать кое-какие незначительные суммы). Он не мог оставить своего ремесла продавца кукол, так как это был единственный источник заработка, дававший ему возможность покупать главным образом чай, без которого он не мог работать, не мог мыслить, но не сахар к нему, так как на сахар денег не хватало, необходимы были еще свечи, бумага, оплата корреспонденции… Он весь сам горел на этой работе, отдавал ей все свои силы. Только с 1952 г., когда план отъезда решительно провалился из-за туберкулеза Бориса Николаевича, он осмелился попросить платить ему хотя бы что-нибудь, после чего «Наша страна» соблаговолила высылать по 15 долларов в месяц, а Чухнов, «Знамя России», присылал время от времени что мог. В 1954 г. имя Бориса Николаевича было в зените известности. Поразительная плодовитость и многообразие его таланта, его разносторонность завоевали ему симпатии, кажется, решительно во всех кругах зарубежной эмиграции. Вот вам один трогательный факт: в 1953 г. одна старушка из приюта для стариков в Австрии прислала Борису Николаевичу один доллар «на молочко», так как она слышала, что у него туберкулез, и из деликатности даже не дала своего адреса, «чтобы вы не вздумали вернуть мой подарок».

В 1954 г., 4 января, в лагере Капуа, по приказу директора лагеря и докторши, Бориса Николаевича силой схватили местные полицейские, усадили в машину и отправили под конвоем карабинеров в «санаторий» для туберкулез[ных]. Этот «санаторий» был жульнической махинацией лагерной администрации и одного доктора, работавшего в Баньоли, транзитном лагере, где делались все формальности по эмиграции и проводился медицинский осмотр. Итальянская развалка, наскоро и небрежно приспособленная под жилое помещение, была выдана под «санаторий для туберкулезных». Условия были ужасны. Но ужаснее всего был сам приговор, обрекавший заключенного туда жить там до конца своих дней, разлученным с семьей. В лагерь, где оставалась семья, он не имел права входа. В помещении «санатория» день и ночь держались открытыми настежь окна, когда за стенами его лил дождь и свирепствовал холодный ветер, ведь это был январь. К моральному и психическому потрясению человека, насильно разлученного с семьей, лишенного возможности творить, писать, обреченного на пожизненное заключение в этих условиях, присоединилась еще жестокая простуда, которая, очевидно, и привела его к концу. Через пять недель пребывания в этом аду Борис Николаевич добился отпуска в Рим, обил там все пороги в соответствующих учреждениях, просил, молил дать ему возможность, если не жить в лагере, то хоть на квартире, но, конечно, ничего не добился. Русские организации, вроде Толстовского Фонда в Риме, просто умыли руки, заявив, что это не их дело. В «санаторий» Борис Николаевич не вернулся, а сбежал, не имея абсолютно никаких документов на право жительства вне лагеря. В Риме он был в начале февраля, и весь февраль в дальнейшем он прятался по различным развалкам, необитаемым, заброшенным замкам, кое-когда удавалось ночевать в публичных домах, и это уже было счастьем. Всё время стояла адски холодная погода, дождь и ветер. Лоллик на велосипеде, прячась и заметая следы, возил в очередную развалку отцу еду, сухое белье и папиросы. Чухнов, узнавший о положении Бориса Николаевича, вымолил у князя Белосельского триста долларов и прислал их на имя жены. Эти деньги помогли купить свободу Борису Николаевичу, то есть документы, разрешавшие ему жить вне санатория и вне лагеря на квартире. Оставшаяся в лагере семья вела в то же время упорные хлопоты о разрешении выйти из лагеря и жить на собственной экономике. Только через три месяца Борис Николаевич соединился вновь с семьей, на полученные за «Неугасимую лампаду» деньги купил в предместье Сан-Ремо, на склоне горы, кусочек пустыря, где героическим трудом всей семьи был построен домик в две комнаты и на заросшем бурьяном пустыре создан райский уголок. Но здоровье Бориса Николаевича было уже сильно подорвано. Работать как прежде он уже не мог. Постепенно он отошел от журнальной работы, а «Кудеяров дуб» писал совсем уже больным. История с «санаторией» безусловно преждевременно свела его в могилу. Но его упорство сыграло свою положительную роль для других: на «санаторий» обратили внимание кое-кто, стоящие выше, и пожизненное заключение беженцев из лагерей было отменено и заменено временным, по усмотрению контролера Неаполитанского округа.

 

Алексей Ростов

Памяти Б. Н. Ширяева

Впервые я встретил Бориса Николаевича в редакции «Мелитопольского Края» в марте 1943 г., когда он вел эту ежедневную газету, после эвакуации Ставрополя, где он редактировал основанное им «Утро Кавказа».

В частых беседах мы вспоминали советские концлагери, в которых он побывал еще раньше меня в 1922–1927 гг. Нас сближало одинаковое отношение к антибольшевистской борьбе: оба мы считали необходимым без двурушничества сотрудничать с антибольшевистскими силами, работать над возрождением национального самосознания, и относились отрицательно, как к покровительствуемым немцами сепаратистам, так и к якобы раскаявшимся чекистам и политрукам.

Борис Николаевич в ту пору тосковал по семье, с которой расстался при эвакуации Ставрополя, но, верный долгу, принял приглашение поехать в Дабендорф на курсы пропагандистов Русской Освободительной Армии. Мы вновь встретились с ним летом того же года в Симферополе, куда он вернулся в мундире капитана РОА с надетыми им погонами Императорской Армии, которых не имели другие его спутники; их сохранил он еще со времени своего участия в боях Императорской и Добровольческой Армии, за что и заплатил он тяжкими пятью годами Соловков и затем 15 годами травли в роли бывшего политзаключенного.

Здесь в Крыму он выступал с докладами и пользовался неизменным успехом, печатал статьи, которые сбрасывались с самолетов над покинутым им Кавказом, где он вновь обрел возможность литературного труда и простор своему несомненному таланту журналиста. Дальше нас свела еще раз судьба в Белграде, где осенью 1944 г. буквально один он писал два раза в неделю газету на шести страницах при помощи супруги Нины Ивановны, выполнявшей роль литературного сотрудника, машинистки и корректора. Помню, как тяжело переживал Борис Николаевич приближавшееся наступление армии ген. Толбухина; милый славянский Белград, приют лучшей части «старой» эмиграции, готовился пройти скорбный путь наших русских городов.

Дальше с Борисом Николаевичем довелось встретиться уже после крушения нашей борьбы в подлую эпоху «охоты за нашими черепами» ищеек генерала Голикова из его репатриационных комиссий. Проживая то в Риме, то в лагерях, красноречиво описанных в книге «Ди-Пи в Италии», Борис Николаевич искал среди эмиграции силы, на которые можно опереться. После кратковременного участия в выпуске полулегального монархического бюллетеня «Русский Клич», Борис Николаевич начал сотрудничество в «Нашей Стране» и получил духовную и материальную поддержку от Ивана Лукьяновича Солоневича, который в глазах Б. Н. Ширяева был наиболее ему политически близким среди политических деятелей эмиграции. Борис Николаевич примкнул к Народно-Монархическому движению и еще в одной из последних своих статей в «Посеве» подчеркивал свою верность его идеологии. В «Библиотеке Нашей Страны» вышли его первые литературные труды «Ди-Пи в Италии», «Светильники Русской Земли» и сборник «Я – человек русский», которые создали ему литературное имя и обеспечили возможность печатать свои книги в «Гранях», в Чеховском Издательстве, в издательстве «Посев».

Борис Николаевич постоянно искал случая сотрудничать со всеми течениями эмиграции при условии их политической активности и непримиримости к большевизму, что вызвало нарекания на него в различных политических кругах и группировках.

Но, сейчас, перед свежей его могилой, надо признать его несомненные достоинства.

1. Большой литературный талант, не потухший в тюрьмах, ссылках, терзаниях и скитаниях сначала по разным уголкам порабощенной Родины (Туркестан, Россошь, Ставрополь, Черкасск – б. Баталпашинск) и фронтам и тылам последней войны, затем по лагерям Ди-Пи; его язык безукоризнен, образы ярки и доходчивы, мелкие его рассказы дают прекрасные зарисовки советского быта и пользуются успехом во всех кругах нашего рассеяния, делая автора одним из наиболее популярных писателей Зарубежья.

2. Поразительная трудоспособность и плодовитость при широком диапазоне в тематике. Мне довелось видеть, как в Мелитополе он диктовал сразу на машинку статью на аграрную тему, затем – обзор военных операций на всех фронтах, потом остроумный фельетон; среди его работ, написанных в тяжело и красочно им описанных условиях лагерей беженцев, встречаем и исторические экскурсы в русское прошлое и прекрасные критические оценки нашей эмигрантской литературы и воспоминания пережитого то в концлагерях, то в сравнительно легкую пору Туркестанской ссылки, то в период сотрудничества с немецкими оккупационными властями, то среди скитаний по ранее незнакомой ему Европе.

3. Стойкий антибольшевизм, который мог его вести на путь политических промахов или сотрудничества с явно различными и чуждыми друг другу политическими группировками, но не допускал ни малейшего соглашательства с советским режимом, ни с советофильскими течениями соглашательского типа в нашей эмигрантской среде.

4. Вера в грядущее возрождение национально мыслящей и свободной России; несмотря на свое происхождение из дворянской помещичьей семьи, Борис Николаевич видел в будущем победу Народно-Монархического движения; оно, по его мнению, наиболее ответствует идеалам современных русских людей, которые после свержения большевизма не помирятся ни с какими попытками сохранения полубольшевистских или социалистических пережитков лихолетья; известная нам богатая страданиями и наблюдениями жизнь Бориса Николаевича позволяет верить в его большой житейский и практический политический опыт, в его знание русского народа, среди которого он жил, боролся и скитался в течение четверти века советской неволи.

Не пришлось Борису Николаевичу ни дожить до радостного возвращения на свободную русскую землю, ни повидать Новый Свет, в который он постоянно стремился; прах его покоится в той земле, на которой он прожил далеко не легкие последние 15 лет своей жизни, неразлучно с постоянной своей сотрудницей, другом и женой Ниной Ивановной, которой выражаем наше сочувствие.

Италия, где он написал свои литературные труды, поставившие его на одно из первых мест среди писателей нашего рассеяния, внесшего его имя в анналы родной словесности, приняла гостеприимно прах еще одного русского писателя.

«Наша страна», № 488,

Буэнос-Айрес, 4 июня 1959 г.

 

Евграф Лапко

Встречи с Борисом Ширяевым

I

Недавно в нашем «ближнем зарубежье» появилась «Неугасимая лампада». Привлекло не столько название книги, сколько имя ее автора. Полистал предисловие и не ошибся, да, это мой Борис Николаевич!

Когда-то в детстве, проживая с родителями на Северном Кавказе, я был близко знаком с этим интересным человеком. Он учил меня русскому и литературе в 6–7-м классах. Наши семьи жили в то время под одной крышей маленького домишки на южной окраине Черкесска. Электричества там не было, но захваченный вступавшими в жизнь электро-радио-чудом я строил батареи, и тусклую керосиновую лампу на столе обычно дополняла кроха от карманного фонаря.

На этот огонек, в далекие зимние вечера, и заходил наш новый сосед, коллега отца по школе, почти его ровесник – Ширяев. Чаще один, иногда с маленьким сыном.

Тогда моя мать ставила самовар, отец приносил шахматы, а трехлетнего Лолика брал под свою опеку я. Увлекал его машинами из детского конструктора, моделями кораблей и самолетов, музыкой и таинственными голосами из наушников самодельного радиоприемника.

Иной раз мы сбегали на морозный двор, где весело катались на лыжах и санках. Бывало, впрягали в сани большого рыжего «Алгебру» – так назвал Борис Николаевич приблудившегося во двор, умного пса, и он таскал нас, как эскимосов, быстрой собачьей рысью по заснеженной целине луга и сада.

Накатавшись вдоволь, снова возвращались в квартиру, поспевая на заключительную, самую интересную часть вечера, когда откладывались в сторону шахматы и начинались рассказы гостя о былом.

Он любил вспоминать свое детство и юность, жизнь в родной Москве, университет, отца-профессора и его библиотеку, особенно – годы учебы и странствий за границей. Реже говорил об ужасах Первой Мировой войны, участником которой был и совсем скупо о тяжких годах после революции, о личной трагедии, о страшных Соловках, о неусыпном внимании к себе и постоянной опеке советской власти.

Но как рассказывал – живо, ярко, увлекательно! Такими же интересными были и его уроки. Планов он не признавал. Никогда их не писал. В класс приходил с томиком Пушкина или Лермонтова. Сам очень любил стихи и прививал эту любовь нам, школьникам.

Больше говорил, чем спрашивал. Слушали его, раскрыв рты, позабыв обо всем на свете, самые хулиганистые ученики.

– Мировой мужик, новый учитель! – оценил наш здоровенный ежегодный второгодник Ерема.

И вскоре свершилось чудо. Ленивый и безразличный ко всему, что касалось учебы Еремей, стал учить русский язык, учить и даже читать стихи!

В 1940 г. с мальчишками нашего 6-го «А» Ширяев поставил на школьной сцене «Бородино». По его рисункам и эскизам всем классом целый месяц готовили декорации, строгали ружья с длинными штыками, клеили кивера и амуницию, а наши матери шили из старья мундиры и белые штаны с лампасами.

Первое представление прошло с большим успехом. Я играл старого служаку. Отвечая на вопрос: «Скажи-ка дядя…?», усаживался на бревно, по настоящему раскуривал трубку, закручивал наклеенный ус и степенно начинал рассказ молодым солдатам о «Людях нашего времени».

Хорошее оформление, необычайные костюмы и оружие тех давних лет, а главное – чудные лермонтовские стихи, приводили в восторг не только юных, но и взрослых зрителей.

Приглашенные на вечер родители, в основном кубанские казаки, для которых тема войны и защиты отечества, всегда была родной и близкой, устроили нам в конце бурную овацию.

По-другому не могло и быть. Как не меняла новая власть имя бывшей станицы на городское – г. Баталпашинск, г. Сулимов, г. Ежово-Черкесск, и наконец, в 39-м – Черкесск, а суть оставалась прежней, казачьей.

В начале лета наше Бородино признали лучшим на смотре детского творчества. Радовались мы, исполнители, те же чувства испытывал и наш художественный руководитель. На большой сцене областного театра, где вручали грамоты, Борис Николаевич благодарил нас и как взрослым, крепко жал руки.

И всё бы ничего, но был за ним один грех. Свою отрешенность от нового строя и неусыпное внимание властей, Ширяев заливал водкой.

Благо в молодой советской стране, недостатка в ней не было. Иногда, на второй или третий день, когда жена уходила на работу, а сам он добраться до магазина уже не мог, подзывал меня, вкладывал в ладонь шесть рублей с мелочью, хлопал по плечу и говорил негромко, хрипя: «Выручай, дядя!».

Просьбу приходилось выполнять.

Однажды отец, заметив мое возвращение с бутылкой в сумке, сказал после: «Очень нехорошо это. Но водка для него единственное лекарство. Без нее ему на ноги не встать. Потому, сынок, помогай!».

Бывало возвращаясь вечером, Ширяев добирался до самой канавы, что отделяла нашу усадьбу от луга, но преодолеть мосток в одну доску сил уже не хватало. Там на траве он сваливался передохнуть.

«Алгебра» быстро находил хозяина, летел к дому, царапался в стекла ширяевских окон.

Выбегала жена, за ней взлохмаченная тетя Клодя, в хвосте плелся Лолик.

Призывали на помощь кого-нибудь из нас. Сообразительный пес вел людей прямо к неподвижному телу.

Взрослые брали Бориса Николаевича под руки и ноги. Начиналась транспортировка на квартиру. Нам с Володей, чаще доставались шляпа и трость. Иногда подбирали спавшие с ног, стоптанные башмаки. Тогда под луной, сквозь большие дыры на носках, серебрились пятки моего учителя.

Вскоре объявились и первые неприятности. Сначала мелкие, после покрупнее. Если в школе опоздания и пропуски уроков как-то прощались, то в учительском институте, где Ширяев преподавал немецкий язык, мириться с этим не стали.

Как раз вышел указ о прогулах и опозданиях. Бориса Николаевича привлекли к суду.

Мой тесть, тогдашний завуч института, уже после, в шестидесятые годы, когда заходила речь о Ширяеве, рассказывал, как тот вел себя на суде.

На вопрос судьи: «Ваше происхождение» – отвечал громко, резко, почти по слогам: «Дво-ря-нин!»

– Ваше образование?

– Дважды высшее. – Московский и Геттингенский университеты!

– Ваше бывшее воинское звание?

– Штабс-капитан!

И так возбужденно и грубо до самого конца судебного заседания. Видимо вопросы и тон, каким судья их задавал по пустяшному делу, только злили и раздражали, прошедшего тюрьмы и лагеря Ширяева.

Несмотря на приговор, ранее определенный указом – 25 процентов зарплаты в пользу государства, Борис Николаевич пить не перестал.

А вскоре и вовсе покинул Черкесск, переехав с семьей в Ставрополь.

Нам, мальчишкам, особенно жаль было расставаться со своим кумиром. Помогли погрузить нехитрые пожитки на школьные дрожки и провожали до самой автостанции.

Там, прощаясь, я сказал: «Кидаете своих гусаров, Борис Николаевич? Хоть фото оставьте на память!»

– Другим старался не оставлять, – ответил он, – но вам подарю! Достал бумажник, вытащил небольшую фотографию и карандашом сделал надпись:

Больше мы с ним не виделись, но сам Борис Николаевич, крепко запал мне в душу, а его имя после не раз встречалось на моем жизненном пути.

Прошло совсем немного времени и началась война. Проводили на фронт выпускников-десятиклассников. Из десяти мальчишек того класса в живых осталось только трое. Осенью ушел и наш переросток Еремин, что спрашивал меня на сцене про «Спаленную Москву».

Он так и не вернулся с поля боя. Пропал без вести где-то в Крыму, в грозном 42-м.

А немцы тем летом, упоенные победами, уже покоряли вершины Кавказа.

Но ненадолго. В январе 43-го пришел и мой черед идти под ружье. Я стал красноармейцем. (Слово солдат тогда еще не вошло в обиход – его относили только к завоевателям).

Сформированный в Ставрополе из молодежи края, наш 123-й пехотный полк стоял в городе месяца два. Зима была снежной, холодной. Обогревались в казармах большими железными бочками из-под немецкого бензина.

Как-то добывая дрова в разрушенном здании, я подобрал кусок газеты. (На войне и это Божий дар для самокрутки). Газета была времен оккупации. В самом низу прочитал: «Утро Кавказа». Гл. редактор – Б. Ширяев.

Прошло еще месяца три.

С Кубанских плавней полк перебросили под Харьков. Там догнало меня письмо из дому. Писал отец о тяжкой, скудной и голодной жизни, о родственниках и знакомых, об оставшихся друзьях-одноклассниках, а в самом конце: «О своем учителе больше не спрашивай. Он продался фашистам. В Ставрополе редактировал газету и бежал с немцами на запад. Думаю, не нужна тебе теперь и память о нем».

Отца явно тревожила фотография Ширяева и мои расспросы про него в каждом письме, да еще и с черным штемпелем – «Просмотрено военной цензурой».

Долго еще гремела вторая половина войны, но еще дольше (целых пять лет) после ее окончания, пришлось мне служить «за того парня».

Домой вернулся с солдатским вещевым мешком, да безнадежно забытым, своим восьмилетним образованием.

Но учебу осилил. В середине пятидесятых, уже окончил пединститут и преподавал физику в одной из школ города.

Обзавелся семьей. Как-то жена принесла из школьной библиотеки журнал – «Наука и Религия». Развернула: «Посмотри, может, узнаешь?» Надпись под снимком прикрыла рукой.

С журнальной страницы, из-под военной высокой фуражки, смотрел, чуть прищурив глаза, немецкий офицер.

– А черт его знает!

С тем же вопросом обратилась она к свекрови.

– Ширяев это! – не раздумывая, опознала мать.

Да, то была новая, неожиданная встреча с моим учителем!

Как я сразу не узнал вас, Борис Николаевич?

Видно все эти годы работала пословица: «С глаз долой и из сердца вон!» А может, подвела немецкая форма?

Всматриваюсь в фотографию. Кажется, всё осталось прежним – тот же разворот и гордая посадка головы, удлиненное лицо с тонкими губами, четкие дуги бровей и глубокая морщина между ними. Остались даже неизмененными глаза, с особым, ширяевским прищуром.

Снова, и в который раз, пожалел, что не уберег то, давнее фото. Как бы сейчас пригодилось.

А вот гебисты не выбросили, сохранили! И еще добавили одно. Тут только рассмотрел я нашивку на левом рукаве: «РОА» – Русская Освободительная Армия! Понятно, что власовец.

Тяжко ему было рвать связи с Россией. Хотелось очень хоть одним боком, хоть только названием, но быть вместе с отчизной.

Отшумело полстолетия. Теперь на склоне века и своих лет, на берегах седого Днепра, куда забросила меня судьба под конец жизни, еще одна и видно последняя встреча.

Многое осветила «Неугасимая лампада». Стали понятными жизненные зигзаги и тяжкий, неровный путь ее автора после 17-го года, через жуткие Соловки, через окраины России, через ряды РОА и новые скитания за границей.

Счастье Ширяева, что попал он на острова в числе первых заключенных, когда молодая соловецкая власть делала еще робкие шаги, только училась карать и наказывать. Оттого и дозволялось многое, что запретили позже – и собственный НЭП, с коммерческой столовой и оркестром, и свой театр – «Хлам» и праздники с богослужениями, свободный выход для «каэров» за пределы кремля и даже агитработа в неприступных для других, женбараках.

Но Ширяевых там были единицы, не всякий мог свободно изъясняться на трех иностранных языках, играть на лагерной сцене первых любовников, писать стихи и рассказы в лагерный журнал и перевоспитывать падших женщин.

Основная масса каторжного люду несла свой тяжкий крест – рубила заповедный лес, вязала плоты в ледяной воде, добывала торф, изнывая под комарьем, голодала и умирала, пополняя «Шестнадцатую роту».

Но Борис Николаевич выжил и оставил людям свою книгу. За первый досолженицынский «Архипелаг Гулаг» – спасибо, учитель!

Жаль только, на родину попал он слишком поздно.

(г. Черкассы)

«Наша страна», № 2285,

Буэнос-Айрес, 21 мая 1994 г.

II

Приятно удивлен и обрадован душевным письмом и дорогим для меня подарком – неизвестными доселе для меня книгами Б. Н. Ширяева. Большое спасибо за очередную встречу с моим учителем. Это уже шестая, по счету. Пятую устроил П. Г. Паламарчук, прислав ксерокопию вашей газеты с юбилейной публикацией к 100-летию со дня рождения Б. Н. Ширяева.

Рассказы читал и перечитывал, отыскивая новые подробности из жизни хорошо знакомого мне человека.

Встретился снова не только с Борисом Николаевичем, но и с близким его окружением. Всё опозналось и сошлось – и трехлетний Лоллик, с которым играли под столом, и его молодая мама, и согнутая в дугу тетя Клодя, со своим кленовым посошком и очень трудным отчеством.

Перекочевал под Ставрополь, к буртам колхозной картошки и образ лохматого и рыжего кобеля – Алгебры. (Заметьте, сошлась у нас даже масть!) Хотя на самом деле верный пес остался в Черкесске и долго еще скучал по доброму хозяину.

Многое вспомнилось из детства, лучшей поры нашей жизни, – имена, города, события и люди. Стал понятней и жизненный путь самого Бориса Николаевича.

Очень рад, что мои воспоминания о писателе появились на страницах вашей газеты (номер 2285), так как на родине они читателя не увидят.

Паламарчук в своем письме отметил, что за рубежом Ширяева лучше знают, чем в России.

Даже из родного Черкесска, где я проживал до 1988 г. и иногда печатал заметки в областной газете, редактор прислал короткое: «Вашу статью напечатать не можем».

Видно там, несмотря на крутые перемены (автономная область давно уже суверенная республика), ничего в сущности не изменилось.

Что касается Украины, то здесь Борис Николаевич и вовсе чужой. Пусть хоть за океанами, больше узнают о нем наши русские люди.

Посылаю фотографию Борис Николаевич, которую сохранили в КГБ (переснята мной из журнала «Наука и Религия», 60-е гг.).

Если кому-нибудь известно что-либо о судьбе сына Бориса Николаевича, Лоллика, очень прошу сообщить.

«Наша страна», № 2309,

Буэнос-Айрес, 12 ноября 1994 г.

 

Владимир Рудинский

Дела давно минувших дней

Разбирая творчество Б. Ширяева, в статье «Писатель-монархист» в номере 2048 «Нашей Страны», П. Савельев перечисляет печатные органы, где тот работал, и называет «Возрождение», «Грани», «Нашу Страну», «Знамя России» и «Жар-Птицу». Список неполон; и в частности, в нем отсутствует «Часовой», в котором была опубликована серия очерков под общим названием «От Ставрополя до Берлина», за подписью Алексей Алымов.

Мне это врезалось в память потому, что я тогда, заинтересовавшись автором, написал в редакцию брюссельского журнала и получил оттуда его адрес, в одном из итальянских лагерей для перемещенных лиц. Фамилия была сильно перепутана (Seiriavaz вместо Sciriaiev); однако, мое письмо таки дошло по назначению; я получил любезный ответ и между нами установилась связь.

Поначалу между нами царили согласие и наилучшие отношения; Борис Николаевич даже именовал меня своим духовным сыном (он ведь был гораздо старше меня) и помянул добром в нескольких строках своей книги «Ди-Пи в Италии» (каковую я считаю самым лучшим из его произведений).

К несчастью, наша переписка окончилась ссорой и разрывом, о коих я теперь, ретроспективно, горько сожалею; но тогда все выглядело иначе, и трудно сказать, могло ли обернуться по-другому.

Конфликт произошел по поводу солидаристов. Ширяев считал, что монархистам надо с ними заключить союз (не совсем себе представляю, в какой форме); вероятно, это немало зависело от его сотрудничества в «Гранях».

Я же относился к НТС резко отрицательно. Помимо прочего, тому содействовали такие явления. В первые еще годы во Франции я, в составе группы новых эмигрантов, – как теперь бы сказали, из второй волны, – направил к Великому Князю Владимиру Кирилловичу обращение с выражением нашей преданности. Оно увидело свет на страницах аргентинской газеты «Вестник» («Нашей Страны» тогда не существовало).

В «Посеве» Е. Романов, один из вождей нацмальчиков, реагировал на него передовицей с издевательствами по поводу «попыток гальванизировать полусгнивший труп российской монархии» и со злобными выпадами лично по моему адресу.

Это рисует отношение к монархической идее тогдашних энтеэсовцев или, во всяком случае, их головки. Возможно, Борис Николаевич имел дело с людьми иного толка; которые порою в той же организации попадались (но, сколько могу судить, никогда в ней не делали погоды).

Для будущих историков зарубежной русской литературы и тем более для таковых монархического движения за рубежом, данные штрихи из биографии Ширяева могут оказаться, пожалуй, не лишенными ценности. Почему я их здесь и восстанавливаю. Вообще, грустно, что до сих-то пор история нашего движения не только не написана, но и ни в какой мере не подготовлена. Плохо, если ее будут сочинять наши враги, у которых, понятно, свой взгляд на вещи!

Попав в эмиграцию сразу после Второй Мировой войны, я имел сношения, по меньшей мере эпистолярные, с людьми как Б. Ширяев, Л. Норд и сам И. Солоневич, а во Франции и личные, с такими как Е. Ефимовский и даже князь Горчаков (считавшийся самым крайним зубром).

В те годы общественная жизнь в Париже до некоторой степени бурлила. Собрания, доклады, лекции, – в том числе монархические, имели место почти каждую неделю. Действовали 5 или 6 монархических организаций, противопоставлявшихся левым, включая и солидаристов. Собрания и доклады сопровождались часто оживленными спорами.

Относительно короткий период борьбы с совпатриотами, главарей которых французское правительство выслало в конце концов в СССР, утратил остроту после их разгрома; хотя один из их печатных органов, газета «Русские Новости», продолжал еще долгое время выходить.

«Русская Мысль» оказалась с самого своего создания захвачена в руки левыми и стала оплотом антинациональных сил. Журнал «Возрождение» никогда не являлся открыто монархическим, но по духу в основном им был. То же можно бы сказать и о даже более еще правой газете «Русское Воскресение», просуществовавшей, увы, всего года два. Такое положение предопределило постепенную деградацию русской эмиграции, не только во Франции, а и в Европе в целом (вернее, в том, что от Европы осталось, после торжества большевиков).

Мы держались тем, что издавалось в других странах, главным образом заморских. Нью-Йоркская «Россия» (опять-таки, отнюдь не полностью монархическая), «Знамя России» Чухнова в том же Нью-Йорке (до этого он выпускал журнал, несколько раз менявший название, – в результате цензурных преследований, – в Германии, «Русский Голос» в Италии, «Русский Путь», первоначально под редакцией Ефимовского, печатавшийся на ротаторе, выходил, положим, в Париже, но с перерывами и не мог иметь должного резонанса.

Во всех этих изданиях я принимал активное участие; писал и в вовсе не монархических органах, где можно было кое-какие нужные мысли провести в печать, – «Русская Жизнь», даже «Новое Русское Слово». «Русская Мысль» была в этом отношении абсолютно безнадежна, и с нею контактов я избегал.

Сейчас мы видим пробуждение монархических чувств в самой России, – то, о чем всегда мечтали. Значит, наша работа велась не зря; важно было, чтобы «свеча не угасла». Теперь из искры возгорается пламя, по ту и по сю сторону советских рубежей; дай Бог, чтобы они слились в единый огонь, очищающий нашу страну и весь мир от коммунистической скверны!

«Наша страна», № 2078,

Буэнос-Айрес, 2 июня 1990 г.

 

Аркадий Слизской

[179]

Ди-Пи в Италии

Книга Б. Ширяева «Ди-Пи в Италии» (изд. в Буэнос-Айресе) – это книга о тех отверженных, бесправных и затравленных людях, которые под странной и нелепой кличкой «Ди-Пи» стали известны после войны всему миру. Книга о людях, превратившихся на много лет в странников, не имеющих крова, «униженных и оскорбленных» и «без вины виноватых». Книга о тысячах человеческих жизней, брошенных под опеку бездушных чиновников и учреждений, не умеющих и не желающих разобраться ни в людях, судьбы которых от них зависели, ни в событиях, которые создали трагедию этих людей.

Длинный ряд происшествий и эпизодов из жизни отдельных лиц и целых групп, событий, по большей частью жутких и трагических, проходят перед глазами читателя. Сколько горьких разочарований, несчастий, драм исковерканных жизней и безрассудных смертей произошло с людьми опекаемыми пресловутым «ИРО»! Во что обратилось это учреждение, по своему замыслу такое полезное и необходимое, благодаря невежеству, корыстолюбию, безнаказанности и легкомыслию лиц, его обслуживающих! Какое уродливое представление о демократии создалось у людей, имевших несчастье познакомиться с ней впервые при посредстве таких «демократических» учреждений, как «ИРО»!

Автор книги «Ди-Пи в Италии» принадлежит к породе тех «неунывающих» эмигрантов, которые так же знакомы всему миру еще с 1920 г.

Публицистический и репортерский опыт автора позволил ему описать свои и чужие скитания по Европе живо и в бодрых тонах. К сожалению, эта «бодрость тона неунывающего эмигранта», столь известная здесь, за рубежом, еще с двадцатых годов, в настоящее время потеряла прелесть новизны и приобрела неприятный привкус провинциализма.

Кроме того, Ширяев в книге своей, помимо желания рассказать о злоключениях русских Ди-Пи, много усилий употребил на пропаганду весьма узких политических идей одной из крайних эмигрантских группировок. Это последнее обстоятельство делает книгу тенденциозной и снижает впечатление о тех исключительно интересных фактах, свидетелем которых автору случилось быть.

Нельзя не отметить, что страстная неприязнь и презрение автора ко всякому проявлению «демократизма» являются, конечно, не совсем оправданными при оценке демократии вообще. Даже, к ели допустить, что вся порочность таких учреждений, как «ИРО» происходит от органических свойств демократической государственной системы, всё же придется признать, что те же органические свойства демократии породили также и ту исключительную терпимость, которая способствует созданию и оказывает поддержку сотням учреждений и организаций, при помощи которых мы, «непрошенные гости» и «лишние рты», могли и можем не только существовать физически, но и сохранять полную свободу своих суждений, зачастую явно недоброжелательных демократическим режимам.

Доказательством сему является факт существования хотя бы книги, о которой сейчас идет речь.

Эти азбучные истины, по-видимому, автору еще не совсем понятны по причине его «эмигрантской молодости».

«Русская мысль», № 628,

Париж, 29 января 1954 г.

 

Владимир Зеелер

[180]

Ди-Пи в Италии

Борис Ширяев (А. Алымов) пишет очень много. Есть ли периодическое русское эмигрантское издание, где не было бы строк Ширяева?

Звание его – профессор, занятие здесь, в изгнании – литература, журналистика, публицистика. Пишет Ширяев легко, свободно, а потому и читается легко и всегда с интересом. А рассказать он имеет о чем. Соловки, лагерные мытарства, советские мучительства – отложили в душе много такого, чего забыть нельзя до конца бренных дней. Не всё написанное попадало в руки, но то, что пришлось читать, читалось всегда с интересом.

Ушел профессор из России, освободился от «веселых забот» о нем тоталитарного «отца», стал «перемещенной персоной» и преуспел, несмотря на загрузку – «повременных» писаний – написать только что, в этом году, вышедшую большую, нужную книгу, в которой он поведал о жизни дипийной, о своих «путешествиях» по свету белому, не всегда добровольных, или вернее всегда недобровольных, за все эти годы знакомства его с Западом.

Книга, действительно, нужная, – это человеческий документ исторического значения. Это показатель той международной опеки, которая ведала всеми несчастными, выброшенными за пределы не только своей родины, но часто за пределы простой человеческой жизни.

Для этой опеки была создана международная организация широкого масштаба, с разветвлениями своих отделов во всех странах, где оказались Ди-Пи, с громадными средствами и такими же громадными штатами начальников, помощников, секретарей, чиновников, ревизоров и прочая, и прочая.

Получила эта организация тоже сокращенное, нарицательное наименование ИРО. И пишущий эти строки по долгу работы пытался не раз «сноситься» с начальниками ИРО и в Австрии, и в Германии, и Италии, и потому должно признать, что в книге Ширяева очень мало, что «выдумано». Наоборот, полагаю, что вся его «хроника событий» – правдивое изложение фактов. И эта хроника подлежит запечатлению для уяснения условий «жизни» послевоенного времени. В этом живописании вижу ценность этой книги.

Много любопытного, много интересного пришлось пережить Ширяеву за эти нелегкие годы, много поистине трагического, неожиданного, тяжкого и мучительного, и всё же всё пережитое не сломило того, я сказал бы, запаса жизненных сил, которым до сих пор профессор пользуется. Причем до странности вся книга пропитана некоторой долей здорового юмора и даже иронии. Ведь этакая способность сохранилась в этой, казалось бы, в конец истерзанной душе человеческой.

Я читал книгу с карандашом в руке, чтобы отмечать особо яркие факты, но подчеркиваний оказалось так много, что пришлось бы, если ими пользоваться для отчета газетного, переписать добрую часть книги.

И всё же хочется отметить, что и Ширяева иногда оставляет его юмор в этой книге, и он дает страницы, вызывающие своей теплотой искреннее волнение – такова глава о «втором турне Есенина»…

Не только много событий лагерных и не лагерных чередуются в какой-то фантастической последовательности, но удается знакомиться и с множеством встречавшихся на пути профессора людей… И немало все-таки в жизни настоящих людей с сердцем, и с душой, которые понимали человеческое, и горе, и скорби, которые старались все сделать, чтобы ближний почувствовал хоть немножко облегчения в этой сплошной юдоли печали.

А есть и «Никиты Сорины», которые не выдержали «западных свобод» и решили уходить к «любимому».

Разве нужно гадать о их судьбе? Ведь всем возвращающимся уготовано одно и то же блюдо от щедрот «мудрейшего».

Интересны и итоги «мелькнувших лет» – дает их «десятый круг Дантова ада». – Куда стремились, записывались и не попали: Начало «кругу» в году 1946.

В Аргентину, Венесуэлу, Чили – ростом не вышел. – Перу – лишние члены семьи. – Парагвай – чего-то в кармане не хватило. – Бразилию. Австралию. Нов. Зеландию – разом отпали но возрасту. – в Боливию – веса не хватило, в Канаду… И для всего этого: 37 посещений офисов по вызову, к ним 102 регистрации, медицинских процедур у профессора 21, у жены его 16 и у сына 15. К ним 62 регистрации. Присяга американскому флагу, что «не мошенник», 10 отпечатков каждого пальца «на тот случай, если я мошенник»… И еще: «курсы птицеводства, экзамены по садоводству, практикум по пчеловодству. – Итого три диплома»… И последний итог: сидел и сидит под благодатным, синим небом Италии, мастерит профессор кукол и продает их «в разнес» по ярмаркам, базарам, а то и по людным улицам… А «жизнь идет семейным кругом»…

Поучительная книга.

«Русская мысль», № 510,

12 декабря 1952 г.