Брат и сестра

Дождь все не кончался. Звенящие струи, всю дорогу хлеставшие Дину по спине, размыли крутую глинистую тропинку, и девочка шагала по щиколотку в густой, шоколадного цвета грязи. Грязь была мягкая и теплая. Здесь, на Соколиной горе, прокаленной солнцем, она всегда была такой. В нее приятно проваливаться босыми ногами.

Надо было бы, прежде чем спуститься с горы, смыть грязь в мутном ливневом ручье, но Дина этого делать не стала, все равно на ее грязные ноги никто не обратит внимания. Когда смотрят на Дину, то прежде всего смотрят на ее глаза. Спрячешь глаза за ресницами — смотрят на ресницы. Прикроешь ресницы ладонью — смотрят на Динины волосы. «Вот это глаза! Вот это ресницы! Вот это волосы!»

Скользкая тропинка вывела ее к деревянным домам, на знакомую с детства окраинную улицу.

По улице от Соколиной горы несся поток дождевой воды. На углу, свернув к Волге, он, как всегда, захватил часть тротуара, и мальчишки-бизнесмены с соседних дворов, перекинув через поток мостик — несколько сколоченных вместе досок, — требовали с прохожих уплаты трехкопеечной пошлины.

Дина перешла улицу прямо через поток, даже побултыхалась в воде немного, смывая грязь с ног, — назло «бизнесменам» и на зависть какой-то девчонке с зонтиком и в ботинках с калошами, у которой не было трех копеек и которая изо всех сил ругала мальчишек, называя их почему-то контрабандистами.

— Э! — грозно крикнул Дине один из «контрабандистов».

«Э!» могло означать только угрозу. Дина обернулась.

Мальчишка узнал ее, смутился, даже покраснел, а товарищи стали сердито пихать его кулаками в спину: знай, кому грозишь! Все мальчишки на их улице, в особенности те, что поменьше, относились к Дине с уважением: знали, что она сестра Андрея.

Мальчишки были младше ее — им было лет по двенадцати. С такими можно в случае необходимости справиться и без помощи Андрея. Но в это время девчонка с зонтиком сумела проскочить по доскам, не уплатив пошлины. Мальчишки ринулись за ней, позабыв про Дину.

Дина постояла немного под дождем у калитки своего дома, ожидая результатов битвы, готовясь прийти на помощь калошам и зонтику. Но зонтик справился сам.

Тогда Дина распахнула калитку и вошла во двор. Здесь было пусто и тихо. Окна и на первом, и на втором этажах были закрыты: косые струи били прямо в стекла. Только дождь нарушал непривычную тишину во дворе, да водосточная труба сердито гудела, выплескивая на землю плотную струю ржавой воды.

Двор, отгороженный от улицы двухэтажным каменным домом, был большой, заросший зеленью, похожий на сад.

Правда, росли здесь только одни клены; клены до крыши дома, клены до плеча Дине, клены до пояса, клены до колен. За сараем был целый кленовый лес ростом в несколько сантиметров.

Удобная лестница с перилами вела на чердак. Там было душно и сумрачно, ноги тонули в толстом слое пыли. По углам — паутиновые сети, тоже обросшие пылью. Но зато отсюда в маленькое слуховое оконце можно видеть за крышами соседних домов Волгу.

Сосед Алексей Николаевич, терапевт из районной поликлиники, уверял всех, что из этого окошка в военные ночи было видно зарево далекого боя.

Конечно, это была неправда! Линия фронта проходила далеко от города, и никакого зарева нельзя было увидеть с чердака их дома, но никто не спорил с Алексеем Николаевичем и никто не доказывал ему, что в те ночи горели где-то недалеко на волжском берегу цистерны с нефтью, подожженные немецкой бомбой-зажигалкой.

Никто не спорил. Все соглашались. Первыми в это поверили дети, и их не разуверяли.

Пусть так. Пусть это был бой. И пусть его зарево действительно было видно из чердачного окна их дома. Из того самого слухового окошка, из которого сегодня утром маленький Валерка Иванов дразнил мальчишек с соседнего двора. Тот самый Валерка, который отчаянно картавил и, чтобы лишний раз не спотыкаться о злополучное «р», называл мать Дины и Андрея не тетей Шурой — так звали ее все ребятишки во дворе, — а тетей Сашей. Но зато, когда он говорил «тетя Саша», то всегда добавлял еще и ее фамилию. То ли извинялся за «тетю Сашу», то ли для того, чтобы всем было ясно, какую именно Сашу он имеет в виду. Дина с Андреем иногда, подшучивая над матерью, называли ее тоже по-валеркиному: «Тетя Саша Чижикова проснулась! Доброе утро, Саша Чижикова!»

Старый клен у крыльца — самый старый и самый высокий — хлестнул Дину по лицу мокрой веткой, когда она проходила мимо. Клен разбух от воды, обвис отяжелевшими ветками, и Дина весело подумала о том, как после дождя заманит под этот клен Андрея и тряхнет ветку.

Она надеялась, что Андрея дома нет: он еще с утра собирался к Игорю, однокласснику. Но оказалось, что дверь квартиры приоткрыта, значит, Андрей дома. Дина вздохнула и стала подниматься по лестнице.

Тоненько, как гитарная струна, запела стоящая под лестницей пила, когда Дина ступила на рассохшиеся ступеньки. Пила умела петь по-разному. Она умела радоваться: «трень-брень, трень-брень», — когда по лестнице бежали, подпрыгивая на каждой ступеньке. Она умела грустить, если по лестнице поднимались медленно и тяжело. Несколько раз пилу уносили в сарай, но Дина каждый раз потихоньку приносила ее назад, под лестницу. Без нее было скучно.

— Э-эх! — пела сегодня пила, сочувствуя Дине. — Э-эх! Сейчас попадет!

Сейчас попадет! Сегодня Дина провинилась: ей запрещалось мокнуть под дождем, а тем более шлепать босиком по лужам. Дождь и лужи в глазах матери и Андрея были для Дины страшными чудовищами, готовыми в любую минуту слопать ее или, в лучшем случае, уложить в постель с высокой температурой.

Ох, как Дине иногда хотелось поссориться с матерью из-за этих луж! Ну, так же, как она ссорилась с подругой Лелькой!

Если посмотреть на мать чужими, не Диниными глазами, то ее можно принять за девчонку. Маленькая, худенькая, морщин на лице почти нет, а седые паутинки в волосах незаметны, потому что волосы у матери светлые. Недаром же все знакомые зовут ее просто Шурой. Никто не называет по имени и отчеству.

Но Дина с матерью никогда не ссорилась. Тем более из-за луж. Здесь мать была права, никуда от этого не денешься: у Дины плохо с легкими. И с Андреем Дина тоже из-за луж никогда не спорила и не ссорилась. А вот сейчас будет ссора.

Андрей сидел за столом и пришивал пуговицу к своей рубашке. Он не пошевелился, даже плечом не повел, когда Дина вошла в комнату. Дина попробовала с налету к нему подступиться:

— Давай пришью!

Он ответил ворчливо, сквозь зубы:

— Обойдусь как-нибудь.

Дина вздохнула и прошла мимо него в кухню. Здесь она стянула с себя мокрое платье, накинула на плечи мамин халатик и выгрузила из авоськи на стол длинную тяжелую рыбину, из-за которой ходила через Соколиную гору в поселок нефтяников: жареную рыбу любили и мать, и Андрей, и Дина, и котенок Кузька.

Кузька, почуя рыбу, завертелся волчком вокруг стола.

— Подожди! — громко сказала ему Дина. — Потерпишь. Еще никто не обедал. Может быть, кое-кто еще голоднее тебя. Может, кое-кто с самого утра тут без меня голодный.

Андрей не откликнулся. Теперь, если ничего непредвиденного не произойдет, он будет молчать до самого вечера. Он упрямый. Да и Дина упрямая, в него!

В школе их дразнили «чудом природы»: родились они близнецами, а росли непохожими друг на друга. Дина напоминала матери отца, а Андрей, чем больше взрослел, тем все больше и больше становился похожим на мать. Даже не внешностью, а чем-то другим, неуловимым — то ли улыбкой, то ли взглядом, то ли походкой, то ли еще чем-то Дина никак не могла понять, чем же именно.

Он был коренастый, крепкий. И кулаки у него крепкие. И вообще хорошо иметь такого брата!

У них были одни учебники на двоих, один портфель на двоих, одна пара валенок на двоих и одни тайны на двоих. Например, тайна про овраг, о которой даже мать ничего не знала…

Улица, на которой стоял их дом, достигнув подножия Соколиной горы, обрывалась и разбегалась в разные стороны неширокими тропинками. Одна тропинка вела к нефтяным вышкам и поселку нефтяников. По ней ходили редко, потому что в поселок вела другая дорога — широкое асфальтовое шоссе, проложенное где-то там, за горой. Другая тропинка тянулась к кирпичному заводу — туда тоже вела большая удобная дорога с Волги, из-под горы.

И еще одна тропинка мимо старого татарского кладбища выводила к глубокому оврагу. Все мальчишки с их улицы утверждали, что целое лето на дне его лежит лед: такой он глубокий.

Однажды мать купила им коньки, одну пару на двоих. До зимы было еще далеко, а испытать коньки не терпелось, и они отправились к оврагу.

Дина подбежала к нему первая и, привстав на цыпочки, глянула вниз. На дне оврага действительно что-то поблескивало.

— Скорее! — крикнула Дина, помахав рукой Андрею, который все еще топал по тропинке.

Она перекинула перевязанные веревкой коньки через плечо и побежала вдоль кромки оврага — поискать подходящее место, где можно спуститься, как вдруг большой пласт земли под ее ногами отломился, словно его срезали ножом, и пополз вниз…

Дина даже не успела вскрикнуть. Зато Андрей успел не только подскочить к сестре одним невероятно большим прыжком, но даже успел ухватить ее за руку. Другой рукой он намертво вцепился в куст шиповника.

Дина висела над пропастью, безуспешно пытаясь зацепиться ногой за мягкую отсыревшую стенку оврага… Но она все-таки помнила: Андрей не сможет ее удержать, ни за что не сможет, сам упадет! И она твердила:

— Отпусти! Отпусти! Отпусти!

Но он не выпустил ее руку. И новый пласт глины отломился от овражьего края! Падая, он, как лопатой, подцепил по дороге Дину, и они вместе — Дина, Андрей и куст шиповника, за который Андрей держался, — рухнули вниз.

Пласт, ударившись о дно оврага, превратился в мягкую кучу глины. Это их спасло.

Левая ладонь Андрея была разодрана до крови шипами, с пальцев капала кровь, но он все-таки взял и распрудил ручей, протекающий по дну оврага (это был не лед, а ручей), потому что его перекрыло обвалом. Пусть течет!

Он и сейчас переливается, поблескивает ледяными искрами, этот ручей. Только склоны оврага теперь крепкие: на них разросся кустарник.

Правда, они с Андреем уже давно там не были. Теперь каждое лето Дину отправляли вместе с Лелькой в Брыковку, к Лелькиной бабушке, и они с братом расставались до самой осени.

* * *

Дождик на улице кончился сразу. Словно кто-то разом смахнул с неба все облака, даже самые тяжелые.

Андрей распахнул окно, и солнце, пробившись сквозь листву разбухшего от воды клена, заиграло на его лице яркими зайчиками. Он смотрел на клен и улыбался. Думал, наверное, о том, как Дина будет его под этот клен заманивать. Вот теперь к брату можно было подступиться!

— Придется тащить маме калоши, — громко сказала Дина Кузьке, который уже получил свою долю — рыбий хвост — и теперь, разлегшись на половичке у двери, мурлыкал на всю комнату.

— Я! — сейчас же вызвался Андрей.

Он накинул на себя пиджак, сунул под мышку зонтик и мамины калоши и ушел, сказав на прощание, что рыбу, кроме Кузьки, все равно никто есть не будет, если даже ее только полчаса назад выловили в Волге или в Черном море, и что незачем было из-за нее ходить к нефтяникам, Дина попыталась сунуть ему на дорогу кусок хлеба с сахаром, но он гордо отпихнул ее руку.

Андрей ушел, а к Дине ворвалась Лелька, взъерошенная, вымокшая до ниточки.

Лелькина физиономия пылала гневом, а пила под лестницей так загрохотала, что не могла успокоиться минуты две.

— Я всегда думала, что она дрянь! — закричала Лелька. — Я ей всегда это говорила! В глаза!

— Кто дрянь?

— Верка Щеглова!

— Почему?

— А потому! Притащила осенью фикус в школу, а теперь ходит по классам, шарит по подоконникам. Хочет забрать обратно. Боится, пропадет.

— Конечно, пропадет, — сказала Дина, чтобы подразнить Лельку, потому что они еще вчера вечером поссорились из-за Брыковки. Дина назвала Брыковку Дрыковкой, сказала, что эта самая Брыковка ей до смерти надоела, а Лелька обиделась. Конечно, надо было извиниться перед Лелькой за Брыковку, но Дина не извинилась и допела ссору до конца. Они еще и не так умели ссориться — все равно потом мирились. И теперь помирятся. И Лелька сейчас к ней мириться пришла. Это уж точно!

— В восьмом «А» одни стиляги собрались! — искала Лелька путь к примирению. — А первая — ты! Бездельники! Склочники! Вот погоди, восьмой «А» еще себя покажет! Вон Верка уже показала! И вообще наш восьмой «А» барахло! И вообще никто не заслуживает Брыковки!..

— Ну, хватит! Помирились! — весело сказала Дина Лельке и выпроводила ее на крыльцо.

Напоследок Лелька еще раз обозвала Дину стилягой и двинулась к калитке. Возле калитки она чуть не сбила с ног Алексея Николаевича.

— Здраст! — буркнула Лелька, зачерпнула полуботинком пол-лужи и ушла, хлопнув калиткой.

Алексей Николаевич подмигнул стоящей на крыльце Дине, старательно вытер ноги о резиновый половичок и сказал, прежде чем войти в дом:

— Между прочим, тогда тоже всю ночь лил дождь. Так что, если бы это был просто пожар, то его загасило бы.

Дина усмехнулась: уж кому-кому, а ей с Андреем он мог бы не сочинять про зарево. Потому что приехали они сюда с матерью в тревожные военные годы из далеких партизанских краев, и у них была своя самая крепкая, самая верная память о войне: Иван Чижиков…

Они так и называли его — Иван Чижиков. Потому что никто никогда при жизни не называл его отцом: они с Андреем родились после его смерти. Он был партизаном и погиб в бою.

На столике в их комнате стоял его портрет, нарисованный Андреем.

Рисовать портрет Ивана Чижикова было трудно: ни одной его фотографии не сохранилось. Андрею пришлось рисовать вслепую, со слов матери и с ее помощью. Но портрет после долгих и неудачных попыток все-таки удался. Мать взглянула на него и сказала:

— Похож. Очень.

Больше она не сказала ничего, лишь взяла у Андрея из рук карандаш и подправила на нарисованном лице брови, чуть приподняв их кончики вверх, к вискам. Отец на портрете был очень молодым и очень красивым.

Портрет поставили на столике возле зеркала, и теперь Иван Чижиков поселился в их комнате почти осязаемо: на него можно было смотреть. С ним можно было даже посоветоваться. Он всегда отвечал Дине и Андрею умным, добрым взглядом темно-карих и почему-то удивительно знакомых глаз: «Конечно. Вы решили правильно. Я на вашем месте поступил бы так же».

И они отходили от портрета успокоенные и очень довольные тем, что Иван Чижиков умеет решать все так легко и просто.

* * *

С работы мать пришла без калош, без зонтика и без Андрея. В руках она держала размокшие босоножки. Босая, в легком ситцевом платье, сейчас она еще больше, чем обычно, была похожа на девчонку. В волосах запутались прозрачные капли воды: это мать нарочно шла под мокрыми деревьями, чтобы получить свою долю дождя, который кончился, наверно, еще до того, как она вышла из цеха.

— Он же потащил тебе зон гик и калоши! Так и знала, что не дойдет, застрянет где-нибудь по дороге!

— Куда же это он мог подеваться? — забеспокоилась мать. — Вот наказание! У него привычка ходить и не смотреть по сторонам! И у тебя такая же привычка! Угодите когда-нибудь под машину!

Она отшвырнула босоножки и бросилась его разыскивать, приказав Дине:

— Сиди дома!

Ну да! Дина на ходу натянула на себя плащ, сунула ноги в калоши и бросилась следом за матерью.

После дождя на улице было сыро и грязно. Поток воды принес с Соколиной горы на тротуар и мостовую комья липкой, размокшей глины.

Первым, кто попался Дине на глаза, был Вовка Матвеев. Он шел по улице, прикрывая левый глаз и левую щеку ладонью. Мать на Вовку не обратила внимания, а если бы и обратила, то все равно не узнала бы его, потому что была видна только половина Вовкиной физиономии, да и эта половина была какая-то не Вовкина. Вроде даже зареванная.

— Что с тобой? — спросила его Дина.

В ответ он молча погрозил ей кулаком. Это с какой же стати?..

Конечно, они с Вовкой не очень ладят — это все знают и в классе, и во дворе, но за последнюю неделю они, кажется, никаких пакостей друг другу не устраивали, В чем же дело? На всякий случай она тоже погрозила Вовке кулаком. Вовка в ответ, оторвав ладонь от щеки, показал ей оба кулака. Оказалось, что под глазом у него был огромный синяк.

— О-о-о! — удивилась Дина и посмотрела на синяк с уважением. Такие синяки из-за маленьких и пустяковых дел не получают…

Андрея они с матерью увидели тут же. Он вывернулся из-за того же самого угла, из-за которого появился Вовка. Андрей тащил под мышкой зонтик и калоши и точно так же, как Вовка, ладонью прикрывал левый глаз и левую щеку.

Мать подбежала к нему и отодрала его ладонь от щеки. Под глазом у Андрея тоже был синяк ничуть не меньше Вовкиного.

— Сам полез, — хмуро успокоил он их.

Мать сейчас же повернулась и пошла назад, к дому, не оглядываясь. Она боялась рассмеяться.

Дина сама чуть не помирала со смеху, глядя на брата. Вид у Андрея был взъерошенный. Зонтик и калоши то и дело выскальзывали из-под его локтя, он ловил их на лету одной рукой, но не отнимал другой от синяка под глазом.

Его даже не пришлось заманивать под клен: он уронил там сначала зонтик, потом калоши и застрял под кленом надолго. Дина успела два раза тряхнуть самую большую ветку.

Конечно, он дрался с Вовкой! И, наверное, прежде, чем подраться, советовался с Иваном Чижиковым.

И тот, конечно, ему ответил:

— Правильно! Бей!

Иван Чижиков решал всегда все легко и просто! Интересно только, за что это он так с Вовкой расправился?..

Пила-гитара озорно и весело затренькала, когда они поднимались по лестнице. А потом она смолкла на полпути, испуганно притихла: это остановились на полпути они, все трое, разом. Потому что увидели: на двери их квартиры приколота телеграмма…

Когда мать, опустившись на ступеньку лестницы, дрожащими от волнения руками развернула телеграмму, Дина, склонившись над ее плечом, прочла: «Буду проездом восемнадцатого. Валерия».

* * *

Дина сорвала гардины с окон, свалила в одну кучу у корыта все скатерки и салфетки. Она вымыла до сияния оконные стекла, до желтизны отскоблила деревянные некрашеные половицы, протерла подсолнечным маслом темную резьбу на старом буфете, перемыла всю посуду до последнего блюдечка.

Андрея с утра не было дома. Он уехал вместе с матерью на завод, чтобы устроиться работать на лето в ее цех.

От корыта, наполненного пушистой пеной, пахло мыльными пузырями. Можно набрать в мокрую наволочку воды, наволочка становится пузатой, а потом быстро худеет-худеет. Если несколько секунд не прикасаться к корыту с бельем, мыльная пена начинает с тихим шуршанием таять, словно снег весной. Стирка белья сегодня казалась не таким уж скучным занятием. Сегодня приезжает тетя Лера!

К ним никогда никто не приезжал. У них не было родственников, кроме тети Леры, двоюродной сестры матери. Но и она была какой-то далекой, казалась им с Андреем почти несуществующей. Они не переписывались с ней, Дина с Андреем даже ни разу не видели ее. И вот — телеграмма…

На улице было сыро, еще не просохли лужи, еще гуляли по небу облака, грозясь собраться в тучу. Поэтому выстиранное белье пришлось развешивать на чердаке. Дина вытащила таз с бельем во двор и полезла на чердак.

— Помочь? — вдруг робко спросил ее кто-то снизу, из-под лестницы.

Внизу стояла Лелька. У Лельки был виноватый и смущенный вид — теперь уж она пришла мириться по-настоящему.

— Не надо, — ответила Дина. — Я стирала-стирала, а ты его еще возьмешь и вывалишь на землю.

— Когда это я вываливала! — воскликнула Лелька, одним махом взлетела на лестницу и ухватилась за таз с бельем.

— Отпусти! — крикнула Дина и шлепнула Лельку по руке. Лелька выпустила таз и осталась на лестнице.

Ой, как Дине стало жалко Лельку — уже потом, на чердаке, когда развешивала белье. Вспомнилось вдруг, как еще в третьем классе Лелька каждое утро заходила за ними по дороге в школу. Она поднималась по лестнице, под которой и тогда пела все та же пила, и кулаком в огромной зеленой варежке принималась барабанить в дверь. А когда Дина открывала дверь и произносила всегда одну и ту же фразу: «Иди одна, мы еще не готовы», — лицо у Лельки становилось печальным-печальным.

— Ага, — говорила она и уходила, не догадываясь никогда, что ее обманывали, что они готовы, что это Андрей не хочет идти вместе с ней в школу.

Она всю жизнь враждовала с Андреем из-за Дины, и всегда победа была на стороне Андрея. Андрей — это Андрей! Никуда не денешься от этого. Бедная Лелька!..

Дина отпихнула от себя таз с бельем и, высунувшись из дверей чердака, крикнула Лельке, все еще стоявшей на лестнице:

— Лелечка! Лезь сюда! Будем вместе развешивать!

Лелька обрадовалась, крикнула:

— Выкуси! Сама развешивай!

Она слезла с лестницы и гордо зашагала к калитке. По дороге зачерпнула полуботинком остаток вчерашней лужи и чуть не сбила с ног входившего в этот момент во двор Вовку. Синяк под глазом у Вовки был залеплен пластырем.

— Урод! — крикнула ему Лелька, уходя.

— А у Андрея синяк меньше! — похвасталась с лестницы Дина. — Он весь вечер прикладывал утюг. Попробуй. Только холодный утюг, не горячий!

Вовка подошел к лестнице, молча долез до средней ступеньки, прикрыл пластырь ладонью и, глянув на Дину снизу вверх одним глазом, спросил недобрым полушепотом:

— Записку читала?

— Какую записку?

— У вас в письменном ящике.

— Никакой там записки нет.

— Была, — угрюмо сказал Вовка.

— Я знаю, где она! — воскликнула Дина. — Ты тут развесь пока белье, а я поищу.

— Ну да! — оскорбился Вовка.

— Тогда жди.

— Подожду.

Он уселся на ступени лестницы и стал ждать. Дина нарочно долго возилась с бельем, а он все сидел и терпеливо ждал, время от времени стыдливо прикрывая свой пластырь ладонью, — когда кто-нибудь проходил мимо.

Странно. Что это за важная записка?

Записками они обменивались часто. И на уроках, и просто так. После драки, например, когда разговаривать приходилось только официально, в письменном виде. Записки были разнообразного содержания: «Останься после уроков! Покажу, где зимуют раки!», «Что? Показал?», «Попробуй только подойти к нашему крыльцу!», «Подошла! Уже два раза!», «Дай списать по алгебре!», «Даю!».

Вовкины записки часто перехватывал Андрей. Тогда ответ был уже не в письменном виде.

И на этот раз Дина нашла Вовкину записку в кармане Андрейкиного пиджака. Пиджак почему-то был мокрым. Ах, да! Это Андрей вчера застрял под кленом!

Дина развернула записку.

«Сегодня мы с Веркой Щегловой идем гулять в Липки. В семь часов, — было написано там Вовкиным почерком. — Если ты хочешь, я пойду не с ней, а с тобой. Вова».

Несколько секунд Дина стояла посреди комнаты, растерянно глядя на записку, потом разорвала ее. Потом подумала: «Надо пойти к Вовке и немедленно устроить ему какую-нибудь пакость». Потом решила, что не стоит, потому что синяк под глазом у Вовки и без того здоровый, с пятак…

Она засмеялась и выглянула в окно. Вовка стоял возле водосточной трубы и прикладывался к ней своим синяком. Тогда Дина скатала из обрывков записки шарик и запустила его Вовке в голову. Шарик ударился о Вовкин затылок и бойким мячиком отскочил к забору.

Вовка сейчас же вскинулся, посмотрел вверх, на Дину, и тоже бойким мячиком отскочил к упавшему шарику, поспешно поднял, развернул: подумал, что ему прислали ответ.

Дина нахохоталась вдоволь, до слез. Потом она повернулась на каблуках, обвела довольным взглядом комнату, в которой все сняло, искрилось от чистоты, и вдруг замерла в изумлении.

Портрета Ивана Чижикова на обычном месте, на столике возле зеркала, не было! Что такое?..

Она стала припоминать, был ли портрет на месте до того, как она затеяла уборку, и не смогла припомнить. Помнила только, что нечаянно уронила зеркало. Зеркало, падая, подтолкнуло вазу с цветами. Дина, спасая вазу и зеркало, зацепила коробку с иголками и пуговицами. Коробка упала, все рассыпалось. Дина долго ползала по полу, собирая иголки, пуговицы, мотки цветных ниток и, конечно, в такой неразберихе могла куда-нибудь нечаянно засунуть портрет.

Дина обыскала всю комнату, обшарила все углы и наконец-то нашла портрет: он лежал на этажерке под книгами. Ну и ну! И как только она умудрилась его туда запихать?

Она старательно вытерла пыль с портрета и поставила его на прежнее место.

Квартира сияла чистотой, белье было выстирано и сушилось на чердаке, Андрей еще не вернулся. Дине оставалось сделать еще одно большое дело: помириться с Лелькой.

Дина надела плащ и калоши, укутала горло шарфом и вышла на улицу.

За калиткой ее встретил ветер — тоже чудовище. Он бросился огромной сильной мухой ей в лицо и запел нахально: «Уложу-у! Уложу-у! С температурой…»

Дина повернулась к нему спиной, свернула на Лелькину улицу. Здесь ветер был тише. Он гулял где-то вверху по крышам, задирал на стареньком Лелькином доме листы железной кровли.

Окно в Лелькиной комнате было распахнуто настежь. Это было окно чудес. Лелька сроду выставляла на подоконник какие-нибудь необыкновенные вещи, чтобы прохожие смотрели и удивлялись. То положит на подоконник головку какого-нибудь чудо-одуванчика, выросшего у них во дворике, то выставит целую батарею «чертовых пальцев», найденных в песчаном карьере за Соколиной горой и похожих на маленькие снаряды.

Сегодня на подоконнике стояла обыкновенная бутылка с узким горлышком, а в бутылке — большой светло-зеленый огурец, неведомо как туда попавший.

Дина вошла в Лелькину квартиру, не постучавшись. У Лельки двери днем никогда не запирались: в доме всегда были гости. И сегодня в кухне была какая-то женщина, незнакомая Дине, но очень похожая на Лельку.

— Вот дуреха! — ругала женщина Лельку. — Вот дуреха! Из платья сарафан сделала! Рукава откромсала и — сарафан! Вот дуреха!

— Дуреха! — подтвердила Дина.

Лелька вскинула голову и ядовито спросила:

— Вещи принесла?

В квартире был беспорядок. Посреди комнаты на полу стоял огромный фанерный чемоданище: Лелька собиралась в путь-дорогу.

— Или, может быть, ты их в отдельный чемодан сложишь? — продолжала Лелька. — Тогда сама потащишь. Я за тебя надрываться не буду.

Она захлопнула чемоданище, потащила его к двери в соседнюю комнату, норовя по дороге пихнуть Дину локтем в живот. Когда ей не удалось это сделать, она пообещала:

— Я и тебе из твоего розового платья сарафан сделаю. Летом в Брыковке жарко.

— Вот дуреха! — всплеснула руками женщина.

— А я, может, еще раздумаю насчет Брыковки, — небрежно проронила Дина.

— Выкуси! — злорадно сказала Лелька, поставила чемоданище на стол, достала из кармана два розовых картонных билета и повертела их перед носом у Дины. — Выкуси! Вот они! Плацкарты! На пятницу!

— Что же ты наделала, Лелька! — воскликнула Дина с таким огорчением, что Лелька изумленно раскрыла рот, выпустила из рук крышку чемодана, и крышка прихлопнула ей пальцы.

— А что?

Дина махнула рукой — теперь все пропало! Как будто бы она не хотела ехать в Брыковку потому, что ей там не нравится! Ей Брыковка до смерти нравится! Просто это несправедливо: она будет прохлаждаться в Брыковке, а Андрей пойдет работать на все лето на упаковку!.. Если бы эта упаковка ему нравилась. А то он ее терпеть не может! Неужели же людям непонятно; на упаковке работают одни девчонки, и он там будет один-единственный. Да он там совсем застесняется! Да разве можно Андрея к девчонкам на упаковку!..

— А что же теперь делать? — спросила Лелька растерянно. — Может, их еще можно сдать, билеты-то?

Она виновато моргала глазами и далее на прихлопнутые пальцы не обращала внимания.

— Сама теперь все расхлебывай, — добила ее Дина и пошла к двери.

Лелька бросилась следом за ней на крыльцо, во двор, на улицу.

— Я расхлебаю!.. Я его в кассу сдам! Ей-богу!.. А ты мой огурец видела? Бабушка из Брыковки прислала. Это я ее научила. Хочешь, и тебя научу! Давай разобьем бутылку, съедим, а?

Она шла позади Дины, не отставая ни на шаг. Это была первая победа, одержанная Диной в битве из-за Брыковки! Дина украдкой оглянулась на Лельку. Лелька шла за ней и отставать не собиралась.

«Идешь? Ну ладно, иди! — злорадно подумала Дина. — Сейчас заведу тебя куда-нибудь… в тридевятое царство».

Тридевятое царство подвернулось тут же. Оно начиналось там, где, уткнувшись в Соколиную гору, кончалась Динина улица.

Гора возвышалась над городом большой круглой шапкой. Это она дала городу имя — Желтая гора, если перевести это имя с татарского.

По знакомой тропинке, милю мусульманского кладбища с рядком поржавевших полумесяцев над могильными холмами, Дина вышла к оврагу.

Вот он, старый знакомый! Протянулся глубокой извилистой трещиной почти от самой вершины горы, мимо нефтяных вышек, туда, где кирпичный завод вгрызался в подножие горы, откусывая от нее огромные ломти желтой глины, — и уходил дальше, к Волге.

Стоп! Что-то увидела Дина там, на дне оврага.

Там, внизу, на берегу ручья, стояла группа мальчишек, человек пять-шесть. Они стояли неподвижно и смотрели на своего товарища, постарше. А тот держал что-то в руках и собирался делать что-то.

Дина отыскала тропку, крутыми ступеньками уходящую в овраг, и стала спускаться вниз, забыв и про Лельку, и про тридевятое царство и пытаясь разглядеть или догадаться, что же это мальчишка держит в руках и что он собирается делать. И лишь пройдя больше половины крутой глинистой лестницы, она поняла: мальчишка хочет утопить в ручье маленького белого шейка. Он взял щенка за заднюю лапу и, закрутив над головой, швырнул в середину ручья.

Щенок, торопливо работая лапами, поплыл к берегу, не к противоположному, где ему, может быть, удалось бы спастись, а к тому, где стоял хозяин-мальчишка. Тогда тот стал швырять в щенка комья глины.

У Дины затряслись руки, она крикнула ослабевшим от волнения и жалости голосом:

— Постой! Не надо!

Он не услышал и продолжал швырять в щенка комья. Тогда Дина вихрем ринулась на мальчишку. Он несильно двинул плечом, к она по колени бухнулась в мутную воду ручья.

Пока Дина шарила по дну руками, отыскивая щенка, мальчишка, наблюдая за ней, дружелюбно говорил:

— Да не лови! Он же блудит. Куда ж его теперь?

Дина выпрямилась и, размахнувшись, плеснула целую пригоршню грязной воды мальчишке в лицо.

А на помощь к Дине спешила на всех папах Лелька. Взрывая полуботинками мягкую сырую глину, она не сбежала, а слетела в овраг, на ходу захватила в горсть глины и швырнула ее мальчишке в голову. Еще! Еще! Так! Правильно! Еще, Лелька! Давай! Давай! Ур-р-ра!

Потом они обе удрали, выбравшись на противоположный берег ручья, и еще успели пошвырять в мальчишку и его приятелей глиняными комьями, пока они, злые, бегали вдоль другого берега.

— Ну? И что теперь с ним делать будем? — растерянно спросила Дина, когда они выбрались из оврага, и погладила прижавшегося к ней мокрого дрожавшего щенка.

— Давай сюда, — сказала Лелька. — Я ею укутаю.

Она спрятала щенка на груди, прикрыла его полами своего жакетика. Щенок сейчас же высунул мокрую лохматую голову и лизнул Лельку в нос.

— Куда ж я тебя дену? — сердито спросила его Лелька. — Меня же мама вместе с тобой выгонит!

— Давай его мне. Пристрою куда-нибудь.

— Ну да! — сказала Лелька. — Мой.

Щенок снова лизнул ее в нос. Тогда Лелька совсем растрогалась и пообещала ему:

— Ладно! Я его фамилию узнаю. Живодер!

Она пошла по тропинке, прижимая к груди щенка.

— Он блудит! — крикнула ей вдогонку Дина. — Наверно, он по кастрюлям шарит!

Лелька остановилась, внимательно посмотрела на белую щенячью морду, высовывавшуюся из-под жакетика, и обругала щенка:

— Урод!

— Лелечка! — крикнула Дина. — Подожди!

— Кого? — не оборачиваясь, осведомилась Лелька.

— Меня. У меня в босоножках глины полно!

— Вытряхни, — сказала Лелька и прибавила шагу.

— Лелечка! Ты меня прости! Я поеду!

Лелька остановилась и, не оборачиваясь, снова осведомилась серьезно:

— Куда?

— В Брыковку!

Лелька расплылась в улыбке и прижалась щекой к щенячьему носу.

— Ладно. Укладывайся.

* * *

Выстиранное белье на чердаке просохло только к вечеру — как раз к тому времени, когда надо было уже отправляться на вокзал встречать тетю Леру.

— Иди! Встречай! А я гладить буду. Нельзя же приводить ее сюда! Все содрано: и гардины, и скатерти. Только вы не привозите ее на такси, а то я не успею, — чуть не плача, сказала Дина Андрею. Матери дома не было, она должна была приехать на вокзал прямо с работы.

— А мы покатаем ее по городу, — пообещал Андрей, уходя.

Пока нагревался утюг, Дина привела в порядок стопку книг на этажерке — разворошила их сегодня утром, когда искала портрет.

Здесь, на этажерке между книг, Андрей прятал толстую голубую тетрадь. На первые страницы Андрей выписал доказательства теорем, но Дина давно разгадала тайну этих теорем — это была маскировка: на следующих страницах были Андрейкины стихи. Дина тайком выписывала эти стихи для себя, в другую тетрадь, и заучивала наизусть. Эх, если бы из Андрея получился поэт! Но из него с таким же успехом мог выйти и математик: он был лучшим математиком в классе, и теоремы он любил, пожалуй, ничуть не меньше стихов. И столяр из него тоже мог выйти превосходный: письменный стол, который он смастерил в прошлом году, стоял в учительской на самом видном месте…

Потом Дине на глаза попалась лежащая тут же, на этажерке, старенькая, зачитанная до дыр детская книжка — они с Андреем читали ее лет девять-десять назад. На обложке был нарисован зеленый крокодил, держащий в зубастой пасти яркое солнце. Дина улыбнулась, перелистала книжку, даже прочитала несколько страниц, а потом засунула подальше, чтобы она никому больше не попадалась на глаза. С этой книжкой была связана самая неприятная и нехорошая история в их жизни.

Это случилось вскоре после войны. Время было трудное, еще не отменили хлебные карточки. Мать работала на зеркальной фабрике, которая размещалась в обыкновенном одноэтажном доме: огромного красивого Завода Стекла тогда еще не было. В булочной напротив фабрики иногда можно было достать белый хлеб, и Дина каждое утро отправлялась к матери за хлебом. Мать выходила к ней в сером халатике, в некрасивых резиновых перчатках, туго обтягивающих кисти рук. Она снимала их по дороге с трудом, они не поддавались. Дине при этом каждый раз вспоминалась сказка про Царевну-Лягушку.

Мать отдавала Дине хлеб, приносила из столовой мисочку гороховой каши, и Дина шла домой, бережно прижимая к груди миску с кашей, отщипывая по дороге от ломтя хлеба крошки и тщательно подсчитывая их, чтобы не обделить потом брата, чтобы дать ему столько же лишних крошек, сколько их сама съела.

Зима в тот год была холодной, а у Дины и Андрея было одно пальто на двоих. Приходилось гулять по очереди. Андрей всегда уступал сестре: потоптавшись немного по двору с салазками на привязи, он возвращался домой и, стряхивая с пальто снег, говорил бодро:

— Я — все.

Но когда Дина уходила, он, приплюснувшись носом к оконному стеклу, смотрел во двор так печально, что Дина не выдерживала, забирала салазки и возвращалась домой. Дома они с Андреем отдирали от оконного стекла намерзшие льдинки, прикладывали их к горячей печке-голландке, и льдинки с громким шипением скользили вниз по черной блестящей поверхности печки, оставляя за собой струйки пара. Все-таки это было не такое уж скучное занятие.

Зато когда грянули весенние дни и одному из них можно было надеть вместо пальто старую мамину кофту, они пропадали во дворе весь день, до прихода матери. Нарушив запрет, они шлепали по лужам, пускали в ручьях кораблики, грызли похудевшие от солнца сосульки.

Весна была бурная. Сугробы во дворе уменьшались на глазах, превращаясь в прозрачные холодные ручьи, которые торопливо расползались в разные стороны, стали подбираться к старой хибаре в глубине двора. Жила в этой хибаре старуха, которую почему-то никто никогда не называл ни по имени, ни по фамилии, все звали ее Бабкой.

Во дворе никого, кроме Дины и Андрея, не было, когда Бабка, выйдя из своей хибары, принялась бидончиком вычерпывать воду из лужи, разлившейся возле ее крыльца.

— Не так! — подбегая к Бабке, крикнула Дина. — Надо канавку проделать. Вон туда, на тот двор. А у них там тоже канавка, за ворота. Мы знаем.

— Проделайте, — сказала Бабка и швырнула им лопату.

С трудом орудуя тяжелой лопатой, они прорыли неглубокое ущелье во льду, и вода из Бабкиной лужи потихоньку поползла к чужому забору.

— Лопату в дом отнесите, — приказала им Бабка.

Наверно, лопату полагалось оставить в коридоре, но Бабка сказала «в дом», и они протопали прямо в комнату. В комнате на столе, покрытом белоснежной скатертью, стояла ваза с бумажными цветами, рядом лежала сторублевая бумажка. Наверно, это были очень большие деньги. Наверно, на них можно было купить пальто вместо старой маминой кофты. А может, и ботики для мамы… Или кирпич хлеба.

— Может, даже кило колбасы, — шепотом сказала Дина.

— Ага.

И Дина протянула руку и взяла сторублевку.

Потом пришла Бабка и выпроводила их на улицу. Они шли через двор к дому, старательно обходя лужи, перешагивая через ручейки, хотя все равно еще утром промочили ноги, и в ботинках хлюпала вода. Деньги лежали у Дины в мокрой варежке.

Дома они спрятали их в самое надежное место — в одну из своих книжек. Они уже сами читали книги, и мать их книжек не трогала. На обложке книги был нарисован зеленый крокодил, держащий в зубастой пасти яркое солнце. Крокодил был вором: он украл солнце.

Но то — солнце! А это — замусоленная бумажка, которая, может, и самой Бабке-то не нужна!

Конечно, не нужна! Шуба у нее есть, валенки есть, теплый платок есть, на салазках она не катается. А если нужна, так они отдадут. Скажут: нечаянно утянули.

— Ага…

Оказалось, что деньги Бабке даже очень нужны. Она прибежала к матери, назвала Дину и Андрея бандитами, а мать еще как-то. Мать распахнула двери и сказала Бабке:

— Идите вон!

И они ничего не успели сказать.

Бабка ушла, а мать долго сердито гремела в кухне посудой. Дина с Андреем сидели в темном углу за буфетом и молчали.

Потом Дина сказала:

— Мы воры, да?

— Воры, — согласился Андрей и полез к этажерке за крокодилом.

Лицо матери стало мраморным, так она побледнела… Потом она сняла с вешалки платок, накинула его на себя и шагнула к двери. Дина и Андрей, оба разом, с отчаянным криком: «Мама, не уходи», — бросились за ней и вцепились руками в подол ее платья. Мать машинально отцепила их руки от своего подола, постояла немного на пороге, так и не отворив дверь, а потом опустилась на пол и заплакала.

И в тот день, вернее в ночь, что наступила после того дня, Дина и Андрей впервые услышали от нее об Иване Чижикове.

А потом она вспоминала о нем уже не так часто. «Неужели стала забывать?» — иногда с тревогой думали они. Но все равно он уже успел прочно поселиться в их сердце. Отважный партизан. Герой. Их отец.

Он оставил их вместо себя на земле, и они не имели права быть непохожими на него.

* * *

Когда все гардины были выглажены и развешаны, Дина села перед зеркалом, уставшая, довольная, растрепанная, посмотрела на свое отражение и подумала с гордостью: «Какая я все-таки хорошая!»

И красивая! Вот это глаза — огромные и блестящие! Вот это ресницы — черные и длиннющие! Вот это волосы — каштановые и пышные!.. Ей захотелось что-нибудь спеть. Только не в одиночку, а с кем-нибудь.

Она вышла на лестничную площадку и спустилась по лестнице, подпрыгивая по два раза на каждой ступеньке. Пила затрезвонила, запела что-то совсем несуразное, но веселое. Дина поднялась снова вверх, потом снова вприпрыжку спустилась вниз. Пила пела и пела, пока не вышел на лестницу сосед Алексей Николаевич и не отругал их обеих — и пилу, и Дину. Тогда Дина вышла во двор.

Солнце, склонившись к горизонту, вышло из-за облаков и пригрело напоследок землю. От земли поднималось тепло. Можно было даже разглядеть его: оно было прозрачным и чистым, как стекло с маминого завода после полировки.

Во дворе возился со своим мотоциклом Вадим, сын Алексея Николаевича. Возле него толпились любопытные со всего двора — всех возрастов.

— У вас сегодня гости? — спросил ее Вадим.

Дина молча кивнула головой, и все посмотрели на нее с интересом и даже почтительно, словно она была именинницей.

Дина вышла за калитку, прислонилась спиной к забору, стала ждать. Пора бы им уже приехать. Солнце уже садилось.

Проехала мимо «медицинская помощь на дому», потом еще какой-то автомобиль. Потом мотоцикл, два велосипеда. А такси все не было.

Прошла мимо Дины маленькая девчонка с отцом.

— Папа! — сказала она ему. — Не шагай так быстро! Я устала.

Как просто она произнесла это недосягаемое, необъятное слово: «папа»!

Вчера вечером, когда Дина и Андрей уже улеглись спать, мать зажгла в кухне настольную лампу и села дочитывать книгу, которую утром надо было сдать в библиотеку. На стену кухни упала тень. Настольная лампа увеличила ее, тень была большой. Казалось, в кухне за столом сидит большой и очень сильный человек.

Дина окликнула брата. Он заворочался на своем диване, дал знать, что не спит.

— Знаешь, — серьезно сказала ему Дина, глядя на тень. — Иногда мне кажется, что он не умер, что он всегда здесь, рядом. Вот позову его, и он придет…

— Нет, — тоже серьезно ответил ей Андрей. — Он умер. Просто его душа переселилась в маму.

Через минуту он уснул. В кухне было тихо, тень на стене не исчезала.

— Папа, — негромко позвала Дина.

Тень на стене всколыхнулась. Мать появилась на пороге комнаты. Вглядываясь, удивленным шепотом спросила:

— Ты меня?

— Конечно, тебя. А кого же? — сказала Дина и улыбнулась в темноте…

Еще один автомобиль вынырнул из-за угла, опять мимо! Еще один! Такси! Дина бросилась навстречу. Но такси, не остановившись, проехало мимо. Дина побежала следом, растерянно вытянув вперед руки, словно хотела поймать такси…

— Дина! Ты куда? — послышалось за ее спиной.

Дина обернулась.

У ворот дома стояли мать и Андрей. Одни. Больше никого с ними не было.

— Что же? Где же? — испуганно воскликнула Дина, подбегая. — Что случилось?

— Ничего, ничего! — ответила мать и отвела взгляд куда-то в сторону, куда-то за спину Дины, словно увидела там, за ее спиной, что-то интересное. — Просто она уже уехала. Она была проездом. С поезда на поезд. Всего двадцать минут. Не расстраивайся, Динок!

— Вот тебе раз!

Дине захотелось зареветь — вот тебе и гости! Ждали-ждали! Стирали-стирали! Гладили-гладили!

— Ничего, ничего! — снова сказала мать и снова посмотрела куда-то мимо Дины.

Дина оглянулась и ничего интересного за своей спиной не увидела.

— А что она вам говорила?

— Жалела, что тебя не смогла увидеть.

— И все?

— Все.

— А тебе что она сказала? — повернулась Дина к Андрею.

— Мне? — переспросил он угрюмо. — Мне она сказала: «На, подержи чемодан».

Ин-те-рес-но! Почему это они оба такие насупленные и угрюмые? И почему это мать то и дело тревожно поглядывает на Андрея? А Андрей не поднимает головы, словно боится взглянуть на мать. Что у них там произошло на вокзале?..

Дина шла следом за ними через двор к крыльцу дома и недоумевала.

Но у самого крыльца мать вдруг обернулась и улыбнулась Дине. Улыбнулась она устало и даже, как Дине показалось, грустно. Но этого было достаточно. Недоумение ушло.

 

Письмо

В доме одна за другой захлопали двери. Пришло утро.

Дина потянулась и разом сбросила с себя одеяло. Осторожно прошлепав босыми ногами по полу, она подошла к дивану и тронула спящего Андрея за плечо.

— Вставай!

Он сейчас же недовольно завозился, заворочался под одеялом.

— Ну хорошо, — шепотом сказала Дина. — Поспи еще немного. Минут пять еще можно.

Тогда он вылез из-под одеяла, лохматый, заспанный, и сердито заворчал:

— Сколько раз договаривались: без поблажек!

— Тише! — замахала на него руками Дина. — Разбудишь!

Так начиналось каждое утро.

Каждое утро они сами готовили завтрак на троих, убирали комнату, то и дело шикая друг на друга, и разговаривали шепотом, чтобы не разбудить мать. И все-таки каждое утро ее будили. Разбудили и сегодня. Она оделась и вышла на кухню, где Дина и Андрей жарили картошку.

— Ну вот! — воскликнула Дина. — Разбудили! Могла бы еще спать и спать!

— Вот еще! Чтобы опоздать на работу, да? — шутливо спросила мать. — Не хочу. Работа у меня хорошая, веселая. С солнечными зайчиками.

Сказала она это не очень весело, но потом взяла и улыбнулась. Чудесная это была у нее привычка — улыбаться даже тогда, когда ей этого не очень хотелось.

— Сама ты у нас с солнечными зайчиками, — сказала ей Дина. — Иди завтракать. Готово.

За завтраком они, как всегда, болтали о разном. О Брыковке, например. Хорошо, что Лелька опять в этом году берет туда с собой Дину. Хороший человек Лелька. И бабушка ее тоже хороший человек. А Брыковка — это просто рай. И уж там-то, в конце концов, Дина справится со своими легкими.

Дина поддакивала, хотя на сегодня у нее было намечено дать последний бой всем троим — матери, Андрею и Лельке.

— Хорошо у нас летом, — издалека начала она. — И вообще у нас хорошо. И зелень есть, и воздух свежий. А в Брыковке не такой.

— Кончатся дожди, опять пылища будет, — пригрозил ей Андрей.

Мать промолчала, только посмотрела на Дину, и Дина тут же рассердилась на Андрея. Тоже мне художник! Глаза-то на портрете — это глаза матери, а не Ивана Чижикова! Темно-карие и ясные. Не умеешь рисовать, так нечего было соваться!

— Но у него тоже были карие, — возразил Андрей.

— Карие, — подтвердила мать.

— А у Лельки мать добрая, — озорным шепотом произнесла Дина. — А у Верки Щегловой и вовсе.

— Я злая! — твердо сказала мать. — К тому же ты сама понимаешь, что тебе нужно ехать.

— Да, — с тоской ответила Дина, — понимаю. Но мне надоело! Даже в походы меня сроду не брали!

— Но ведь я с тобой сидел, — утешил ее Андрей. — И если нужно, еще сидеть буду…

Из дома они вышли все втроем. Андрей сегодня первый раз выходил на упаковку, а Дина отправилась проводить их, заодно ей нужно было зайти в гастроном.

По дороге к гастроному Дина нарочно завернула на Лелькину улицу. Надо же разведать, собирается Лелька в Брыковку или нет.

Улица в этот утренний час была пустынной и тихой. Только с Волги то и дело набегал ветерок, и тогда листья на деревьях начинали о чем-то шумно беспокоиться. Солнце, уже давно поднявшееся над горизонтом, было скрыто облаками, оно не грело и не светило, но облака притиснулись к самому краю неба. Значит, небо будет голубым.

Окна в Лелькиной квартире были, как обычно, распахнуты настежь. Огурца в окне чудес уже не было: Лелька, наверно, его съела. Но зато там было большее чудо — сама Лелька. Она сидела на подоконнике спиной к улице и что-то шила.

— Вот дуреха! — доносилось из глубины комнаты. — Ну и дуреха!

Не иначе, как Лелька переделывала в сарафан еще одно платье!

Дина подобрала яркий лоскутик, упавший с подоконника на тротуар, и улыбнулась Лелькиному затылку.

— А, явилась! — не оборачиваясь, сказала Лелька. — Вещи принесла?

— Какие вещи? — невинно спросила Дина.

— Не мои же. Мои на месте, в чемодане.

— Так рано же, Лелька! Еще два дня.

— Все равно неси. Я уже уложилась. За тобой дело.

— А огурец ты съела?

— Съела.

— Без меня?

Лелька обернулась и расплылась в улыбке:

— Оставила. Сейчас принесу.

Она спрыгнула с подоконника в комнату и ушла. Через минутку вернулась, держа в одной руке половинку огурца, а в другой книгу.

— Это съешь, а это отнесешь Верке.

— Верке? Так мне же некогда, Лелечка! Мне за хлебом, а потом за маслом, — Дина вынула из кармашка доказательство — деньги.

— Все равно отнеси, — сказала Лелька хмуро. — Я с ней из-за фикуса поругалась и не пойду к ней ни за что. А она скоро уезжает.

— Куда?

— Не знаю. Совсем уезжает.

— Как совсем?

— Очень просто — совсем. Туда ей и дорога!

— Куда туда?

— А я почем знаю!

— Жалко Верку.

— Верку?.. Жалко?.. С ума сошла!

— Все равно жалко!

Дина присела к Лельке на подоконник и стала есть огуречную половинку, сокрушаясь о том, что Верка уезжает и что где-нибудь кому-нибудь она наделает пакостей. Прозевали Верку, проморгали! Прошляпили!

— Иди! Иди! — принялась Лелька спихивать Дину с подоконника. — А то уедет, скажет: «Из-за фикуса ругалась, а мою книгу зажулила». Иди! По дороге съешь.

— Ладно. Только я из-за фикуса с ней ругаться не буду.

— Врешь! — злорадно сказала Лелька. — Будешь!

— Не буду.

— Будешь!

— Честное слово, не буду!

Облака уже убежали за горизонт, вовсю светило солнце, в Лелькином дворике чирикали воробьи, и ругаться сегодня, и в самом деле, ни с кем (пусть даже с Веркой, с которой приходилось ругаться пять раз в неделю) не хотелось.

Лелька смилостивилась:

— Ладно, не ругайся! Только ты ей все-таки скажи еще раз от меня, что она дрянь.

Лелька снова уселась на подоконник кромсать платье, а Дина, покончив с огурцом, двинулась к Верке.

Верка жила недалеко, они с Лелькой были почти соседями.

«Чудом природы» Андрея и Дину дразнили несправедливо, настоящим чудом природы была Верка Щеглова. В бывшем восьмом «А» — теперь девятом — не было ни одного человека, который бы с ней не ругался.

Возле дома Щегловых Дина увидела такси. Шофер такси, парень лет двадцати, стоял на крыльце и стучал кулаком в дверь. Наверно, он стучал давно и никак не мог достучаться, лицо у него было сердитое. Из соседней двери выглядывала женщина и говорила шоферу:

— Стучите, стучите! Дома они, сама видела. Не слышат, наверно.

— Уже минут пять стучу, — сердился шофер. — Что же это они? Вызвали такси, а сами уснули?

— Подождите! — крикнула Дина шоферу, — я сейчас!

Она открыла калитку, которую мог открыть только человек, знающий все ее секреты, и вошла во двор.

Она пробежала по узкой тропке меж зарослей высокой густой травы, которую все называли почему-то вениками, к окну Веркиной кухни. Подоконник был низкий, окно большое — в него можно было входить, как в дверь.

Окно было закрыто.

Дина постучала, но никто не ответил. Дина постучала еще раз, подождала, снова никто не ответил. Дина постучала сильнее.

— Эй! — крикнула она. — Вера! К вам такси приехало! Вы спите, что ли?

Окно внезапно распахнулось, чьи-то руки втянули Дину в кухню, и окно снова закрылось.

— Ой! — испугалась Дина, оказавшись в полутемной кухне.

— Тш-ш! — зашипели на нее. — Тише!

Когда глаза немного отвыкли от солнечного света и привыкли к полутьме кухни, Дина увидела возле себя Веркину мать, тетю Тосю. Она была в плаще, в шляпке, у ее ног стоял чемодан.

— Что случилось? — удивилась Дина. — Вас такси у ворот дожидается! Давно уже! Слышите: стучит.

— Тш-ш! — снова зашипела тетя Тося и зажала Дине рот ладонью в нитяной перчатке. — Тш-ш! Ну что ты кричишь?

— Там такси у ворот.

— Знаем, что такси! — сердито заговорила тетя Тося. — Знаем! И уж если не открываем дверь, значит, так надо. Поняла?

— Ага, — сказала Дина, хотя на самом деле ничего не поняла. — А где Вера?

— Да здесь я! Здесь! — жутким шепотом откуда-то из темного угла ответила Верка. — Здесь я, не кричи. Не уезжает такси, да?

В Веркиных глазах, очень больших и очень вытаращенных, был таинственный ужас. И вообще все было таинственно: и полумрак в кухне, и тишина в квартире, и Веркины вытаращенные глаза.

— Пойду, посмотрю в щелку, — сказала тетя Тося шепотом, тоже очень таинственным, и ушла в комнату.

— Понимаешь, — зашептала Верка, когда мать ушла. — Мы на вокзал вещи перевозим. Вызвали такси, а потом папа с дядей Петей договорился — дядя Петя на своей машине бесплатно все перевезет. А этот взял и по вызову приехал! А папа с дядей Петей нас и с вещами, и с машиной за углом дожидаются… А он взял и приехал. Теперь мы в осаде!

— Так скажите ему, чтоб не ждал! Он ждет!

— А за вызов платить, да? — спросила Верка. — А с какой стати, раз мы не едем? Ведь правда?

— Нашла свой фикус? — сквозь зубы спросила Дина.

— Нашла. Вон он, на подоконнике.

— Это Лелькин.

Она не знала, чей это фикус — Лелькин ли, Веркин ли, просто ее стало мучить непреодолимое желание сцепиться с Веркой.

— Что ты, Чижикова! Лелька не фикус приносила, а пальму. Финиковую.

— Все равно Лелькин!

— Тш-ш-ш! — замахала Верка руками. — Не говори так громко.

— Значит, ты уедешь? Совсем?

— Не знаю еще. Обстановка покажет. Мама говорит, месяца через два она покажет. Пока папа поедет. Его в Пензу переводят.

В кухню вернулась мать на цыпочках и сказала:

— Все. Больше ждать не можем. Будем прорываться.

— Прорываться? — испугалась Верка. — А как?

— Просто выйдем и просто пойдем. Бери чемодан. Идемте, девочки!

— Постойте! — крикнула Дина. — А как же он?

— Шут с ним. Постоит, постоит и уедет.

Первой в окно полезла Верка с чемоданом. Чемодан был тяжелый, и она застряла на подоконнике. Тете Тосе пришлось выпихивать во двор сначала чемодан, потом дочь. Тишине и таинственности сразу пришел конец.

Пока тетя Тося, просунув снаружи руку в форточку, закрывала окно, Верка говорила Дине:

— Думаешь, он пострадает? Ни капельки! Он с кого-нибудь сдерет лишнее и все убытки вернет. Они все такие. Правда?

— Почему ты все время спрашиваешь: «правда, правда?», — рассердилась Дина. — Сама все время говоришь неправду и хочешь, чтобы с тобой соглашались!

— Идем! — мать дернула Верку за руку, и они двинулись к калитке.

— Подождите! — крикнула Дина. — А он?

Тетя Тося обернулась и сердито махнула на Дину рукой.

— А он?!

Они подошли к калитке и, втянув голову в плечи, вышли на улицу. Шофер за калиткой что-то спросил их. Они ответили, уходя, и все стихло.

Сейчас он войдет во двор, и Дине придется сказать ему правду. А правду говорить не хотелось. Не хотелось, чтобы он знал, что тетя Тося и Верка его так бессовестно обманули. Не хотелось! Было стыдно. Не только за Верку, которую прошляпили, а вообще стыдно.

Калитка распахнулась настежь.

— Ну? — спросил шофер, в упор глядя на Дину. — Так кто же вызывал такси?

— Извините, — сказала Дина и вспотевшей ладонью сжала деньги, лежащие в кармашке платья, — извините… Я сейчас.

— Ты? — удивился шофер. — Ты вызывала?

— Я! — с тоской сказала Дина и шагнула к калитке.

Автомобиль по-прежнему стоял у ворот. Новенький, блестящий, красивый. Такой не сломается и не застрянет. Наверно, и мотор не подведет.

— Куда везти?

— К-куда? — растерялась Дина. — Все равно… Куда-нибудь…

— Даже так? — удивился он.

— Ага, — упавшим голосом сказала Дина.

— Гм. Богатый народ нынче пошел, — произнес он насмешливо, оглядывая ее с ног до головы.

— Да, — совсем по-глупому поддакнула Дина, — богатый.

Он сел за руль, а Дина стала дергать ручку дверцы. Дверца никак не открывалась.

— Никак, — радостно сказала Дина, надеясь, что дверца совсем не откроется.

Тогда шофер вылез из машины и распахнул перед ней дверцу.

Дина уселась на мягкое сиденье, и он так рванул машину с места, что Дина чуть не выбила затылком заднее стекло.

Он вывел машину на Динину улицу и поправил зеркальце над головой так, чтобы видеть лицо Дины. Дина отодвинулась, но он снова поправил зеркало, и снова Дина поймала в зеркале его насмешливый взгляд. Тогда она прикрыла глаза ресницами. Но чувствовала: он все равно смотрит на нее. Она прикрыла глаза ладонью, но он все равно смотрел. И не просто смотрел, а с усмешкой. Презрительно.

«Он думает, что я стиляга, — ужаснулась Дина, — взяла такси и катаюсь!..»

— А может не поедем дальше? — спросила она робко.

— Да нет уж. Поедем, — ответил он и круто свернул в переулок.

«Он хочет на шоссе! Куда же он меня завезет?»

— Стойте, — попросила она, — у меня денег не хватит.

— Да нет уж, — ответил он, — довезу, куда просила.

— А куда? — испугалась Дина.

Но он уж вывел машину на шоссе. Впереди был поселок нефтяников. Там, левее, мамин завод и тоже поселок с веселыми названиями улиц — Стеклянная, Зеркальная, Керамическая…

«Нефтяники — это ничего, — подумала Дина, — от нефтяников я могу через Соколиную гору домой добраться. И мамин завод — полбеды, позвоню маме из проходной, если он мне ни копейки не оставит, попрошу денег на автобус. В крайнем случае совру что-нибудь…» Впрочем, матери можно было рассказать правду.

Но они миновали поселок нефтяников. И стекольный завод остался далеко позади. Теперь кругом было безлюдное, бескрайнее поле. Только столбы, провода и шоссе, убегающее за горизонт.

— Приехали! — сказал шофер и остановил машину. — Вылезай. Покаталась.

Дина вылезла из машины.

— Хватит? — спросила она робко и положила рядом с ним на сиденье скомканные и измятые вспотевшей ладонью деньги. — А обратно вы меня не повезете?

— Нет, — отрезал он, захлопнул дверцу и, круто развернув машину, поехал назад, к поселку.

— Верку бы вот так покатал, а не меня! — чуть не плача, крикнула ему вдогонку Дина.

Она зашагала по шоссе, стараясь от обиды думать о всех шоферах плохо, по-веркиному. «Завез! А у меня легкие, а может быть пойдет дождик…»

А потом, когда добралась до Соколиной горы и поднялась на ее вершину и открылся перед ней город, большой и зеленый, — она уже не думала о шоферах плохо и за Веркины мысли себя отругала.

И даже на Верку злилась меньше. В конце концов восьмой «А» тоже виноват. Прозевал Верку! Проморгал! Прошляпил! Выпустил в Пензу! Она там обязательно каких-нибудь пакостей кому-нибудь наделает. Это ведь восьмой «А» Верку хорошо знает, а ведь Пенза-то ее не знает.

А кроме всего прочего, разве Верка виновата, что у нее нет Ивана Чижикова и ей не с кем посоветоваться?

* * *

Домой она добралась лишь к полудню, а дел дома было полно: масла и хлеба так и не купила, в квартире не прибрано, обед надо было достать из погреба и разогреть к приходу Андрея, который должен прийти с работы раньше матери.

Во дворе томился без дела Вовка. Дина, проходя мимо него, покраснела — с тех пор, после истории с запиской, они не виделись.

— Читала? — угрюмо спросил Вовка.

— Что? — Дина еще больше покраснела. — Опять записка?

— Нет. Письмо.

— От тебя?

— От меня ты никогда больше ничего не дождешься, — произнес Вовка с пафосом.

Это было что-то новое, на Вовку непохожее, и Дине вдруг его стало жалко почти так же, как Лельку.

— Я не виновата! Честное слово! — воскликнула она.

— Ладно, — сказал Вовка по-прежнему угрюмо и потрогал левый глаз, под которым еще оставались следы от синяка. — Там у вас в письменном ящике письмо. Почтальон принес. Наверное, важное. Вам же никогда не присылали писем!

Письмо!.. Дина рванулась к крыльцу, больно ударилась плечом о тяжелую дверь… Пила под лестницей, как военный барабан, забила тревогу: бом! бом! бом!

Вот оно! В голубом конверте. В углу — букетик нарисованных цветов.

Она не сразу смогла прочитать обратный адрес — буквы прыгали и плясали перед глазами… Открыла дверь квартиры, вбежала в комнату, опустилась на диван и лишь только тогда поняла, наконец-то, что письмо от тети Леры.

Дина сразу разочаровалась. О приезде тети Леры ни мать, ни Андрей не вспоминали. Не вспоминала и Дина — старалась не вспоминать, как о горькой незаслуженной обиде. (Ждали-ждали! Встречали-встречали! Гладили-гладили!)

На конверте было написано: «Чижиковой Александре Григорьевне», но у матери никаких секретов от них не было. Это Дина знала точно. И она вскрыла конверт.

Странное это было письмо. Странное и загадочное. Словно продолжение какого-то большого, серьезного, даже сердитого разговора.

«Прости, Шурочка, что не сдержалась, — было написано в письме чужим, незнакомым почерком. — Стало страшно обидно и больно, когда увидела тебя, такую постаревшую, с сединками… Прости. Я думала, так будет лучше. Но мне кажется, все равно он ничего не понял, у него было такое тупое лицо. Но должны же они понять! Ведь в твои годы некоторые еще только собираются устраивать свою жизнь. Скажи им сама об этом! Намекни! Пусть в конце концов развяжут тебя…»

Показалось Дине: что-то холодное, скользкое, что-то вроде ужа или ящерицы сползло с маленького листка бумаги и поползло по ее рукам — они сразу похолодели.

А потом она прочитала еще одну строчку письма, и голубой потолок комнаты (они с матерью переложили в мел синьки, когда белили его) вдруг поплыл куда-то вверх, открыв черную пропасть без звезд и неба…

Письмо с усмешкой спрашивало у матери:

«А каким же образом ты выкручиваешься, когда они спрашивают тебя об отце?»

…Дина не любила просыпаться ночью. Ночью к ней всегда приходили страшные мысли. Однажды ей, проснувшейся среди ночи, почудилось вдруг ни с того, ни с сего, что мать ушла от них. Дина вскочила с постели, бросилась к кровати матери, дрожащими руками нащупала теплое материнское лицо… Поджав босые ноги, она пристроилась на краешке кровати, уткнулась в плечо матери, чтобы чувствовать тепло ее тела, и так просидела до рассвета.

В другой раз, проснувшись ночью, она вдруг подумала, что никогда не вылечит своих легких и непременно умрет. Эта мысль так и не дала ей заснуть до самого утра. Пришло утро, рассвет разогнал темноту в комнате, и Дина пошла в школу, посмеиваясь, удивляясь тому, как ей могла прийти в голову такая чушь…

Теперь был день. Но Дине показалось, что она проснулась вдруг самой темной и самой страшной ночью, когда за стеной гудит ветер, и прямоугольник света на стене, упавший в комнату от уличного фонаря, раскачивается из стороны в сторону, словно тусклый солнечный зайчик, пущенный на стену чьей-то дрожащей рукой…

Она проснулась и поняла: Иван Чижиков жив!

Он жив! Просто он их бросил!

Она вышла из комнаты, спустилась по лестнице, и пила на этот раз почему-то молчала.

Ее мог взять кто-нибудь из соседей, чтобы напилить дров, ее могли снова унести в сарай, как уносили не раз, но так или иначе — она молчала.

«Так и должно быть», — подумала Дина.

Она вышла во двор. Темные облака мчались по небу, и солнце просвечивало сквозь них неярким желтым диском. И казалось: бегут не облака, а само солнце убегает к горизонту. Словно хочет спрятаться.

Она пришла за сарай. Здесь было укромное место. Здесь готовились к экзаменам. Здесь дрались, если нужно было подраться так, чтобы никто не видел. Сюда приходили плакать. Глухая кирпичная стена дома, отгородившая этот уголок от мира и от соседнего двора, была холодной и молчаливой. Из земли, поблескивая тусклым светом, торчали осколки стекла, ползали между кленами-травинками муравьи. Клены раньше никогда не росли здесь: в землю были накрепко вбиты осколки стекла и кирпича, да и солнце заглядывало сюда редко. А в этом году они почему-то настойчиво полезли из земли.

Дина давно не приходила сюда. Раньше она читала здесь книги — никто не мешал. Раза два она дралась здесь с Вовкой. Но никогда она не плакала здесь. Не приходилось…

Накрапывал дождик, земля была сырой и холодной… Мелкие прозрачные капли воды покрыли Динины плечи и волосы…

Он жив! Ведь недаром же мать спрятала его портрет на этажерке между книгами в тот день, когда должна была приехать тетя Лера! Тетя Лера знала что-то об их отце, и мать не хотела, чтобы портрет напомнил ей о нем…

«Его похоронили в Лесном», — говорила мать.

Похоронили?.. Так почему же никогда-никогда не приходило ей в голову, что нужно кому-то из них съездить в Лесное и положить цветы на его могилу?.. Ведь деньги на поездку всегда можно было выкроить. Вот и сейчас на этажерке лежит пачка денег, отложенных для Дины на поездку в Брыковку.

Так почему же они никогда не были на могиле отца?

И почему Дину каждый год отправляют в Брыковку? Не в Лесное, где, наверно, знают и помнят отца, а в Брыковку?..

И ведь должен же быть у них какой-то документ о его смерти! Должен! А в шкатулке, что стоит на столике за зеркалом и где хранятся все важные бумаги, такого документа нет!

Где-то рядом, за углом сарая, раздались ребячьи голоса. Дина встрепенулась. Сейчас сюда придут!

Там, где кончалась стена соседнего дома, начинался старый деревянный забор. Дина надавила коленкой на гнилую доску. Доска треснула, разломилась, открыв большую щель. Дина протиснулась в эту щель и через чужой двор, пустынный и неуютный, вышла на соседнюю улицу.

Это была Лелькина улица. Здесь жила Лелька. Но жила здесь и Верка Щеглова. Значит, хорошее может жить рядом с подлостью! Значит, оно может с ней уживаться! Может!..

Потом она пришла на Соколиную гору, и волшебное тридевятое царство показалось ей убогим и жалким. Нефтяные вышки словно черные скелеты чудовищ. Кусты по краям оврага кривые и чахлые. И казалось, что даже сама Соколиная гора стала меньше, словно прижалась к земле, съежилась.

* * *

А потом она вернулась домой. Солнце уже перешло на другую половину неба, люди возвращались с работы. У ворот дома Дину встретил Валерка Иванов.

— А тетя Саша Чижикова плачет за сараем, — сказал он, с любопытством заглядывая ей в лицо. — А вы почему не плачете?..

Андрей стоял на пороге комнаты. У него был усталый вид, вокруг глаз темные круги. Разогретый обед уже был на столе, в комнате прибрано.

— Ну? — сурово сказала ему Дина. — Что она там, как маленькая, за сараем!

— Сейчас приведу, — ответил он тихо и ушел.

Вернулись они тут же. Мать улыбалась сквозь слезы. Отвратительная привычка! Ужасная привычка — улыбаться тогда, когда ее улыбка никому не нужна.

— Не переживай! — сердито говорил, почти приказывал Андрей матери. — Я же сказал: все верну. Только я туда больше не пойду. Я попрошусь на зуборезный.

— Ты сам-то не переживай! — воскликнула мать. — На тебе же лица нет!

— Они все разбились? — спросил он угрюмо.

Так вот в чем дело? Они переживали вовсе не из-за письма! А из-за того, что Андрей на упаковке расколотил готовые зеркала!

— А письмо?! — крикнула Дина.

Мать от неожиданности вздрогнула.

— Какое письмо?

Дина сама испугалась. Она не собиралась спрашивать о письме, она только подумала о нем.

— Какое письмо? От кого? От тети Леры? — быстро спросила мать. — Так где же оно?

— Я не знаю. Я оставила его на столе… Потом Андрей пришел… наверно.

Они обе посмотрели на Андрея.

Темные круги вокруг его глаз еще больше потемнели. Он спрятал руки в карманы (потому что они дрожали — это Дина заметила!) и ответил, не опуская глаз и не отворачиваясь:

— Не было тут никакого письма.

— Было!

— Не было, — он сказал это спокойно и пожал плечами.

— Так ты хоть прочитала его или нет? — спросила мать Дину.

Дина молча покачала головой.

— Вообще-то, может, и было, — вдруг сказал Андрей. — А я его не заметил, может быть…

— Так надо поискать, — воскликнула мать.

— Не надо! — остановил ее Андрей и угрюмо покосился на Дину. — Я пришел, а тут почему-то кавардак. И вообще… даже хлеба не было. И мусору полно. Я все собрал, сунул в печку и сжег — тяга хорошая была, ветер…

— Ну вот, — тихо произнесла мать. — Ты на это способен. Это ты можешь, утенок ты мой нескладный!

Дина прошла в комнату и бухнулась на постель.

— Устала, — сквозь зубы сказала она матери, когда та прибежала к ней и села на край кровати.

Мать попыталась повернуть ее лицом к себе, но Дина не поддалась.

— Андрей! — крикнула мать. — Дай градусник.

— Нету градусника, — из кухни ответил Андрей, — разбили прошлый раз. А она опять, наверно, бегала под дождем. На той неделе тоже бегала. И вообще иди обедать.

Он прочитал письмо! Он прочитал его, а потом разорвал или сжег! Он не хотел думать так, как думала Дина!.. Трус! Предатель!..

К вечеру у нее поднялась температура. Мать позвала Алексея Николаевича. Он выслушал Дину и сказал, что ничего страшного нет, но нужно полежать.

Дина разделась и легла в постель, а мать села возле нее и все пыталась заглянуть ей в глаза. И взгляд ее был тревожен. Дина прикрыла глаза ресницами, но мать все равно смотрела на нее. Дина закрыла их ладонью, но мать все равно смотрела…

А потом ушло солнце, и пришла долгая тяжелая ночь. За окном гудел ветер, и на стене раскачивался прямоугольник света, словно солнечный зайчик, пущенный чьей-то дрожащей рукой. И потолок комнаты, утонувший в темноте, казался черной пропастью.

Он жив! И может быть, он совсем не такой, каким описала его мать. Может быть, он такой, как Верка! Конечно, такой! Иначе он не бросил бы их!

Так бывает. Дина слыхала. И читала. Отцы бросают детей, а матери лгут детям, говоря, что отцы их погибли на войне. Лгут, чтобы дети думали, что люди хорошие. Так же, как солгала сегодня Дина шоферу такси…

Светлый прямоугольник на стене продолжал раскачиваться, время от времени освещая этажерку и лежащие на ней книги. Они тоже предали Дину в тот день, когда укрыли портрет Ивана Чижикова.

Ветер гудел за окном, и потолок комнаты тонул в темноте… Но, оказывается, не только страшные мысли приходят в голову ночью! Оказывается, ночью иногда приходят и другие мысли! Очень дельные, правильные мысли!

Такие, как эта!

Дина поднялась с постели, нашарила на столе спички и осторожно, чтобы не разбудить спящего Андрея, стала на край дивана, потянулась к карте, висящей на стене. Чиркнула спичкой…

Вот она, красная линия железной дороги, убегающая на северо-запад, к дремучим партизанским лесам…

— Дом подожжешь, — вдруг негромко и совсем не сонно сказал Андрей.

Дина вздрогнула, уронила погасшую спичку.

— Ты не спишь?

— Сплю, — ответил он грубовато и резко повернулся лицом к стене.

Дина отошла от дивана, на цыпочках подошла к кровати матери.

— Мама, — позвала она тихо. — Мама!

Мать проснулась.

— Что? — тревожно спросила она. — Ты что, Дина?

— Я не поеду в Брыковку. Можно?

Она попросила об этом в последний раз. В последний! И не ее вина, что мать и на этот раз ответила:

— Поедешь. Спи.

— Ну, смотрите! — про себя сказала Дина, чувствуя, как что-то холодное входит в грудь, словно сердце начинает леденеть. — Ну, смотрите, если это — правда!

* * *

Поезд остановился где-то на втором пути. Они с Лелькой опаздывали. Сначала они бежали вверх по лестнице, потом по длинному железному мосту над вагонами, потом снова по лестнице — вниз.

— Ведь надо же ей сказать! Надо! Ну, что же я? — в отчаянии шептала Дина, еле поспевая за Лелькой, тащившей свой фанерный чемоданище.

— Подожди, Леля! — глухо попросила ее Дина. — Подожди! Пожалуйста!

— Не дам! — отозвалась Лелька и прижала чемоданище к животу. — Еще надорвешься!

— Подожди! — крикнула Дина.

— Ничего, ничего, — не останавливаясь, на ходу подбодрила ее Лелька, — сейчас добежим!

— Подожди!

— Сейчас, сейчас!

— Я не еду, Лелька!

— Ну да! — не оборачиваясь, ответила Лелька.

— Я не еду! У меня билет на другой поезд!

Лелька остановилась и чуть не выронила чемодан.

— Вот, — Дина вынула билет, — видишь? Совсем на другой…

Лелька беспомощно затопталась возле Дины, глядя на нее широко раскрытыми от изумления глазами.

— Не понимаю!

Ее толкали, задевали бегущие к вагонам пассажиры, она только крепче прижимала к животу ручку чемоданища.

— Не понимаю!

В Лелькиных глазах было отчаяние.

— Я же сказала тебе: я еду в другое место! Мне нужно! Понимаешь? Очень нужно. Очень! Очень! Очень!

— Все равно ничего не понимаю! А как же билет?

— Пусть пропадает. Я тебе деньги потом отдам, когда приеду.

— А куда ты?

— Потом скажу.

— А зачем?

— Тоже потом! Не спрашивай сейчас, Лелька! Не могу! Потом!

— А что же я тете Шуре скажу?

— Ничего не скажешь — ты ее не увидишь. Ты же в Брыковку уезжаешь.

— А что я ей напишу?

— Ничего не пиши. Я через неделю вернусь.

— А куда ты?

— Я же сказала, Лелька! Потом! А если кому проболтаешься, буду, всю жизнь ненавидеть! Это поняла?

Жестоко было говорить это Лельке. Самой дорогой, самой смешной, самой бестолковой…

— Лелечка, ты поняла?

— Поняла! Только я тогда тоже не поеду! Зачем она мне, эта Брыковка? Я с тобой!

— Со мной нельзя! Ты поедешь в Брыковку!

— Не поеду! И все равно твои вещи в моем чемодане! А в твоем только трусы и тапочки!

Лелька одной рукой прижимала к себе чемодан, другой накрепко ухватила Дину за рукав.

— Куда же я без тебя?

— Иди же! Иди! Поезд тронулся!

— Сама ты тронулась! — взвизгнула Лелька.

Дина с силой отцепила Лельку от своего рукава, потащила ее к поезду, на ходу стала впихивать в вагон вместе с ее чемоданищем.

— Дура! — крикнула Лелька, чуть не плача.

Проводница заругалась, закричала на Лельку, шлепнула ее ладонью по затылку и втащила с подножки в вагон, но Лелька еще успела погрозить на прощание Дине кулаком.

Когда поезд отошел и его уже не стало видно, Дина подхватила свой легонький чемоданчик с трусами и тапочками, перекинула через плечо плащ и пошла — сначала по лестнице, потом через мост, потом снова по лестнице — в здание вокзала, ждать.

Потому что поезд в партизанские края, откуда они когда-то приехали вместе с матерью и где был похоронен их отец, уходил поздно вечером.

* * *

Когда вчера утром она брала билет, у кассы толпилась очередь. Кому-то нужно было в Москву, кому-то — в Горький, кому-то просто в маленький поселок.

— Куда? — спросила Дину кассирша, и Дина ответила ей не сразу. Потому что поезд, на который она хотела купить билет, должен был увезти ее и не в город, и не в поселок — так ей казалось. Он должен был увезти ее в прошлое, куда-то к темной пропасти — той самой, без неба и звезд, которая открылась ей, когда прочитала она письмо тети Леры, — где, может быть, ходил по земле, жил, дышал человек Иван Чижиков.

Поезд увозил ее в прошлое, и странное ощущение, что едет она не вперед, а куда-то назад, ни за что не хотело оставлять ее.

Она обманула только мать и брата, но ей казалось: она обманула весь мир. И поэтому она старалась не смотреть в лица своих соседей по купе и не разговаривала с ними. Можно было взять у проводницы постель и лечь спать, но Дина не решалась заговорить с ней, словно и ее обманула.

«Обманула-обманула!» — четко выстукивали колеса поезда. «Ну и пусть!» — тряхнула Дина головой. Колеса и с этим согласились: «Ну и пусть, ну и пусть, ну и пусть!..»

Она вышла в коридор, остановилась у окна.

Даже то, что на пути лежала Москва, не трогало ее.

Москва была близкой всю жизнь. Всегда казалось, что она где-то совсем рядом. Вот поднимешься на Соколиную гору, и там, за голубым горизонтом, откроется сказочная Красная площадь, непонятное Садовое кольцо и улица Горького.

Но теперь Дина не думала о Москве. Там, куда увозил ее поезд, сияющей Москвы не было…

За темным стеклом, на котором отразилась Динина тень, бежали торопливые светляки — огни какого-то городка. Огни мерцали, мигали…

И казалось, черная тень на стекле пытается заглянуть снаружи в глубь вагона. Пытается и все не может разглядеть, что делается внутри. И все бежит, бежит рядом с вагоном, не отставая.

Хлопнула дверь в конце вагона. Дина вздрогнула от неожиданности, обернулась.

По длинному коридору прямо к ней, держа в руках большой яркий апельсин, глядя на Дину очень большими и очень вытаращенными глазами, шла Верка Щеглова.

— Чижикова? Это ты?

Она подошла и потрогала Дину за руку, чтобы убедиться, что это действительно Дина, а не кто-нибудь другой.

— Ты куда едешь? В Брыковку? А почему в жестком? А разве в Брыковку на этом поезде? А мы в Пензу. Мама в ресторане еще апельсинов покупает, пока не закрыли. А я вот иду.

Апельсин в Веркиных руках был красивый, яркий. И вид у Верки был тоже яркий, сияющий, довольный.

— Если папе трехкомнатную дадут, то мы насовсем в Пензу переедем. А если двухкомнатную, то подождем. Мы тетю Саню на старой квартире пока оставим. Зачем же мы будем квартиру терять? Правда?

Странно: оттого, что рядом с ней вдруг появилась Верка и стала говорить свои обычные пакости, Дине вдруг стало спокойнее и легче. И врать Верке можно легко и спокойно. Не стыдно.

— Значит, ты в Брыковку?

— В Брыковку.

— И Лелька твоя с тобой?

— Со мной.

— А мы самолетом сначала хотели, а потом раздумали. Через Москву лучше. С пересадкой, зато купить что-нибудь можно. Хочешь, я тебе свой адрес пришлю. Может, тоже когда-нибудь в Пензу приедешь.

— Да, — сказала Дина, глядя на темное окно, — приеду.

«Приеду-приеду!» — сейчас же откликнулись колеса поезда.

«Приеду! Вот возьму и из Лесного прямо в Пензу! Возьму и не вернусь никогда! Ни-ког-да!»

— Что ты там видишь? — заинтересовалась Верка и, прижавшись лбом к стеклу, стала всматриваться в темноту. — Ничего не видно.

Она принялась есть апельсин и, покончив с ним, сказала:

— А я рада, что еду в Пензу. В Пензе, наверно, лучше. У нас люди плохие. Правда?

Дина смотрела, не отрываясь, на черную тень на оконном стекле и молчала. Ей хотелось заплакать. Нареветься вдоволь.

— Ведь правда? Что же ты молчишь?

— Да, — ответила Дина, — правда.

 

Отец

Перрона не было, вокзала тоже. Было лишь маленькое белое здание, похожее на одноквартирный домик. Внутри оказался зал ожидания. Там было несколько человек.

Дина остановилась посреди зала и спросила громко, ни к кому не обращаясь:

— А как пройти в Лесное?

Ей сейчас же в несколько голосов объяснили, что в Лесное пройти нетрудно — прямо по дороге через лес, мимо водокачки. Только обязательно мимо водокачки и обязательно прямо, а то можно забрести в Старое Лесное.

Это в стороне, там уже давно нет никакого Лесного, его сожгли немцы.

Дина поудобнее перехватила ручку чемоданчика, прошла через зал к выходу и, толкнув дверь, вышла на крыльцо.

В нескольких десятках метров от крыльца начинался лес. Этого Дина не ожидала.

Почему-то она рассчитывала увидеть сразу какой-нибудь транспорт.

Лес огромный, высокий, темный — из сказки.

Осторожно, стараясь почему-то не топать ногами, Дина спустилась с крыльца и по неширокой дороге мимо кирпичной башни, крутой и высокой, пошла к темной громаде леса, от которого веяло покоем.

Лес на несколько метров с обеих сторон отступил от дороги, оставив место кустарнику.

Там, за кустарником и за ближними стволами деревьев, была темная, таинственная и тревожная глубина. Лес шумел под ветром. Это был не тот, знакомый Дине шум, когда ветер шелестел кленовыми листьями во дворе их дома. Лес шумел, как море, огромное и неспокойное.

Изредка из черной глубины леса прибегали к дороге извилистые тропинки и вливались в нее, как притоки в реку. Тропинки, раздвинув густую темноту, открывали сумрачный зеленый просвет, заманивая туда, в глубь леса, посмотреть, что делается там, за седыми замшелыми стволами. Пахло сосной, и пели птицы…

Лес еще не кончился, когда дорога-река круто взбежала на высокий бугор и, разделившись на два рукава, исчезла за ним.

И между этими двумя рукавами, на самой вершине бугра, пестрого от цветов, увидела Дина маленький, скромный, с неяркой пятиконечной звездой на верхушке деревянный обелиск…

Дина бросила на дорогу чемодан, уронила плащ и, цепляясь руками за некрепкие головки ромашек, вскарабкалась по крутому склону на вершину бугра.

Могила не была огорожена. Лишь белые круглые камешки цепочкой окружили могильный холмик.

Надписи на обелиске не было.

Дина тронула ладонью белые камни, крепко вросшие в землю, и сразу все отошло от нее — и тревога, и горе, и черная пропасть без неба и заезд!

Потому что в этой могиле, на высоком красивом холме, среди цветов, на виду у всех, мог лежать только Иван Чижиков!..

Она опустилась на колени и прижалась лицом к сухому потемневшему от времени дереву обелиска…

— Э-э! — раздался вдруг позади звонкий голос.

Дина обернулась. Внизу на дороге стояла девчонка лет десяти в голубом сарафанчике и в большой соломенной шляпе с обвисшими полями.

— Э-э! — кричала девчонка. — Это ты, что ли, свой чемодан на дороге оставила? Скажи спасибо — я увидела. А то утянул бы кто-нибудь.

Она подхватила Динин чемодан и плащ и, прихрамывая (ступня ноги у нее была забинтована), заковыляла наверх, к Дине.

— Нарывает, — сообщила она, взобравшись на бугор. — Мама у нас фельдшер, я говорю: «влей пенициллину», а она говорит: «давай резать буду». А я не дала! Уж пусть лучше сам.

Она бережно подержала больную ногу за колено.

— В позапрошлом году на коленке был. Вот видишь — рубец остался. Я на гвоздь напоролась. А сейчас просто занозу с крыльца всадила. А ты к нам из города, да? На уборку?

— Нет, — ответила Дина.

— В командировку? — девчонка недоверчиво поджала губы.

— Нет.

— А зачем? Может, в гости к кому? В гости, да?

У девчонки были темные пушистые волосы и зеленоватые, русалочьи, огромные глаза.

— Кто там? — шепотом спросила Дина и кивнула на обелиск.

— Человек, — ответила девчонка, — герой. Он взорвал немецкий штаб и погиб. Только никто не знает его имени.

* * *

Улица, на которой стоял девчонкин дом, протянулась длинной прямой линией вдоль речки. Остальные дома стояли вразброд — один здесь, другой там, третий совсем в стороне. Но все, как один, смотрели в сторону речки. А за речкой, на другом берегу, зеленели сады. Слева был лес, позади тоже лес и дорога, по которой пришла сюда Дина. И бугор. Тот самый, с обелиском.

— Идем, — сказала девчонка, взяла Дину за руку и потащила ее через палисадник к высокому крыльцу дома, — идем в избу. Мамы у нас дома нет: она в район за лекарствами поехала. Я Сашке про тебя скажу. Она с девочками на яблоках, в саду, а у меня нарыв.

Внутри изба была похожа на городскую квартиру. В соседней с кухней комнате — красивые гардины на окнах, диван, шкаф с книгами. Только кухня не была похожа на городскую: в углу большая русская печь, возле нее длинная лавка, на которой в ряд выстроились ведра с водой, другая лавка — покороче и поуже первой. На столе паслась курица, залетевшая в кухню через открытое окно.

— Кш-кш, — возмутилась девчонка и, прыгая на одной ноге, принялась ловить курицу. Курица закудахтала и вылетела в палисадник.

Девчонка провела Дину в комнату, подтолкнула ее к дивану и сказала:

— Садись.

Потом она, прихрамывая, ушла в кухню. Там принялась возиться у печки. Через несколько минут она принесла и поставила на чистую скатерть перед Диной тарелку с разогретыми блинами.

— Ешь. А я за Сашкой схожу. Я ее притащу. А она папу притащит. Он на работе, но она его притащит. Раз отец твой тут вместе с ним воевал, он всех на ноги поднимет. Все узнает. Уж ты не беспокойся!

— Как тебя зовут? — спросила Дина.

— Маринка! — уже из сеней звонко ответила девчонка.

Она ушла, и в доме сразу стало тихо. Только тикал будильник на столе в кухне. В окно был виден кусок палисадника. В палисаднике у ограды — высокие кусты с розовыми, похожими на шиповник, цветами. За палисадником — деревенская улица, та самая, по которой Дина и Маринка подошли к дому.

Внезапно за окном, в палисаднике, раздался отчаянный вопль.

Дина вздрогнула от неожиданности, вскочила и, чуть не опрокинув по дороге табуретку, ринулась к двери кому-то на помощь.

По палисаднику, отчаянно хромая и не переставая ни на секунду вопить, металась Маринка. А за ней бегала девчонка лет тринадцати с пушистыми растрепанными косами. В руке девчонка держала ремень — толстый, с пряжкой — и изо всех сил хлестала им Маринку, если та не успевала увернуться.

Дина негодующе вскрикнула и бросилась наперерез девчонке.

Та остановилась.

— Ты кто? — спросила она, гневно приподняв брови, и стала накручивать на руку ремень.

У нее были красивые большие глаза под темными бровями, плотные тонкие губы и высокий выпуклый лоб, туго обтянутый смуглой кожей.

— Я ее к нам в гости привела! — захныкала за Дининой спиной Маринка. — У нее отец в отряде воевал! А ты дерешься!

— Да? — недоверчиво спросила девчонка и оглядела Дину с ног до головы, продолжая накручивать ремень на руку. — И как же звали твоего отца?

— Чижиков, — сухо ответила ей Дина, — его зовут Иван Чижиков.

— Чижиков? — переспросила девчонка. — Чижиков? Не было такого в отряде.

— Был!.. — крикнула Дина и шагнула к девчонке.

Девчонка изумленно взмахнула ресницами, но не отступила.

— Был! — снова крикнула Дина.

— Не было, — упрямо повторила девчонка и снова не отступила.

— Много ты знаешь!

— Много.

— Тебя никто не спрашивает! Поняла? Тебя это не касается! Тебя ничего не касается! — выкрикнула Дина.

— Ладно, — сказала девчонка враждебно.

Она накрутила ремень до самой пряжки на руку, повернулась, чуть не хлестнув Дину по лицу концами растрепанных кос, и направилась к калитке.

— За папкой пошла, — шепотом сказала Маринка. — Он занят, он на работе, но она его приведет. Уж она такая.

— За что она тебя так? — все еще негодуя, спросила Дина.

Маринка потрогала больную ногу за колено и вздохнула:

— Сашка меня только за дело лупит.

Они вернулись в дом. В кухне на столе отчаянно заливался, трещал будильник.

— Ну, хватит, хватит! — махнула на него рукой Маринка.

И когда будильник умолк, выдохся, она подошла и снова завела бой до отказа.

— Зачем?

— Чтоб напоминал.

— О чем?

— Ну вообще, чтобы напоминал. Ну, я пойду.

— Куда?

— А Сашку искать.

— Как же я тут опять одна?

— Ну и что? — пожала плечами Маринка и ушла.

Дина села в комнате на диван. В доме было тихо. Только по-прежнему громко тикал будильник на столе в кухне.

— И-и-и! — запела вдруг за окном какая-то птица. Может, соловей?

Где-то на окраине села пыхтел трактор, потом под самыми окнами заскрипели колеса телеги.

И Дина вдруг затосковала. Не по дому, не по матери, не по Андрею. Затосковала она вдруг по ненавистной Брыковке, где нет настоящего леса и никогда не поют почему-то соловьи. Только квакают грязно-зеленые лягушки, выпрыгивая на берег из маленького пруда-болотца, что за огородами. Дина бегала к нему по узкой тропинке меж зарослей жгучей крапивы и высокой густой полыни, поджимая пальцы на босых ногах, чтобы не обжечь их о горячую землю. Там не было леса, была лишь маленькая роща, где из-под прошлогодних листьев высовывались большие зеленые ладони ландышей. Они уже успевали отцвести к приезду Дины.

— И-и-и! — не унималась за окном птица. И трактор не унимался. И телега почему-то все скрипела и скрипела, словно никак не могла сдвинуться с места.

Дина встала и подошла к окну.

Высоко на ветке дерева сидел скворец и, широко раскрыв клюв, издавал звуки, похожие на скрип, — совсем, как плохо смазанное колесо.

— Эх, ты! — отругала его Дина. — Спел бы лучше что-нибудь.

— И-и-и! — спел скворец, посмотрел на Дину и вдруг совсем по-кошачьи мяукнул.

Дина рассмеялась, и на душе у нее снова стало спокойно. Она отошла от окна, села на диван, даже покачалась немного на тугих диванных пружинах. Сейчас придет Маринкин отец и расскажет ей про Ивана Чижикова… А потом придется ехать в Брыковку! Никуда от этой Брыковки не денешься! И от Лельки никуда не денешься. Хороший человек Лелька. Жалко, забыла спросить, как это она умудрилась запихать огурец в бутылку…

Уже погасло небо, и умолк скворец, трактор перестал тарахтеть, и розовые цветы стали казаться белыми на фоне темной ограды палисадника, когда вернулись Маринка и Саша. Отца с ними не было.

Саша прошла прямо из сеней в чулан и завозилась там, загремела лоханками, ведрами. А Маринка, подойдя к Дине, виновато сказала:

— Он не придет сегодня. У него дела. Он взял сумасшедшего Барбансона и уехал.

— Какого Барбансона?

— Барбансона. Из конюшни. Запряг и поехал. У него сроду дела…

— Завтра приедет! — крикнула из чулана Саша.

— Я пойду к кому-нибудь другому! — с вызовом произнесла Дина.

— Нет! — ответила Саша.

— Почему нет?

— Потому что больше, чем у него, ты ни у кого о своем отце не узнаешь.

— Почему?

— Потому что потому! — крикнула из чулана Саша.

— Потому что наш папка был командиром отряда! Вот почему! — прошептала Маринка.

— Иди умываться! — крикнула Саша.

— Иду, — ответила Маринка.

— Я не тебе.

— Мне?.. — спросила Дина.

— А кому же!

— Пожалуйста… А куда?

— Сюда, сюда, — засуетилась Маринка, — во двор. Там у нас рукомойник. А потом мы спать будем, да?

Этот вопрос относился к Саше и означал он заискивающее; «Мы ее у нас ночевать оставим, хорошо? Куда же ей теперь деваться? Я ж пригласила!»

— Будем! — отрезала Саша и снова крикнула Дине: — Умываться иди!

Дина вышла на крыльцо и через палисадник прошла во двор, маленький и пустой. В углу курятник, еще какая-то постройка — сарай, что ли. К столбу, врытому в землю, был прибит рукомойник.

И снова Дине вспомнилась Брыковка. Там она умывалась точно из такого же рукомойника, прибитого к столбу. Утром вода в рукомойнике, только что принесенная из колодца, была ледяной, а вечером, нагревшись за день на солнце, становилась горячей, с привкусом кипяченого молока.

Когда Дина, умывшись, вернулась в дом, Саша зашвырнула на печку подушку и сказала:

— На печке будешь спать.

— А я? — сейчас же спросила Маринка.

По ее обиженному лицу можно было догадаться, что печка давно и по закону закреплена за ней.

— А ты на лавке!

— Не хочу на лавке!

— Ну и вовсе не ложись, — пожала плечами Саша я ушла в комнату, расплетая на ходу косы.

Тогда Маринка стала дразниться:

— Злюка-злюка-злюка!

— Лезь на печку, — сказала ей Дина, — я на лавке устроюсь.

— Не уместишься, — вздохнула Маринка и принялась укладываться на лавке. — Свалишься ночью.

— Свет! — крикнула из-за двери Саша. — Свет гасите!

Маринка сердито засопела.

— Злюка-злюка-злюка!.. Ты лесенку к печке подставь, а то не влезешь. За печкой стоит. Я сейчас достану.

— Не надо, я сама, — сказала Дина, — ты уж ложись.

Она отыскала за печкой лесенку, забралась на печку. Здесь было жестко и неудобно.

— Ну как? — спросила снизу Маринка. — Хорошо?

— Хорошо. Спи.

— Све-ет, — раздалось снова из-за двери.

Маринка что-то сердито зашептала и щелкнула выключателем.

— Да, — согласилась с ней Дина, — злюка. Противная.

— Почему противная? — обиделась Маринка. — Она у нас красивая! Она на папу похожа! А в папу сроду все влюбляются!

— Кто влюбляется?

— Да все, — гордо произнесла Маринка.

— Спи, — угрюмо сказала ей Дина, — меня это не касается.

Маринка снова что-то проворчала и плюхнулась на лавку. Она долго возилась, переворачиваясь с боку на бок. Наконец, улеглась.

— А потом она у нас храбрая, — снова заговорила она тихим шепотом. — Она через Сашино болото ходит. Никто в Лесном не ходит, а она ходит.

— По кочкам? — равнодушно спросила Дина.

— Сама ты кочка! — рассердилась Маринка.

Она привстала на лавке, взволнованно задышала.

— Я тоже ходить буду! Я эту дорогу почти разнюхала! Я уже примеривалась! Поняла?

— Да, — ответила Дина, — спи.

— Нет, ты поняла? — спросила Маринка с вызовом, словно ждала, что Дина сейчас будет возражать или даже ругаться.

— Поняла, — сказала Дина. — Это за болото она тебе сегодня всыпала.

Маринка размашисто перевернулась на другой бок, чуть не свалилась с лавки, ойкнула — ушибла, наверно, больную ногу.

— Потому и зовут его Сашиным? — негромко спросила Дина.

Ей было неинтересно, даже неприятно это спрашивать, потому что Саша сразу, с первого же взгляда, ей не понравилась, но по всему было видно, что Маринка изнывала от желания поболтать.

— Почему «потому»? — не попела Маринка.

— Ты же сказала: она ходит через болото. Поэтому болото так и назвали — Сашиным?

— Не-е! — протянула Маринка, и в голосе ее прозвучало сожаление. — Не-е. Нашу Сашку потом назвали. А болото назвали раньше.

Она соскочила с лавки и без лишних слов полезла на печку к Дине.

— Ты думаешь, это просто болото, да? — горячо зашептала она, забравшись на печку и упершись коленками в Динин бок. — Вовсе не просто! Это партизанское болото! Там остров есть! И там партизаны скрывались! И мой папка тоже!.. Они мост под водой, в трясине, построили, чтобы на остров можно было выбраться! Понимаешь? Он до сих пор есть, этот мост… Только сгнил наполовину… Но Сашка знает, она разнюхала. Ты слушай! Ты не спи!

— Я не сплю, — ответила Дина, с трудом отгоняя от себя сон.

Она не спала сегодня всю ночь. За вагонным окном до самого утра тревожно метались темные тени то в остроконечных, то в круглых шапках, нечетко вырисовывающиеся на темно-синем ночном небе. Это был лес, лес, лес…

— Немцы никак не могли этот мост отыскать и злились. И тогда они взяли и пригнали к болоту людей, наших, заложников.. И погнали всех в болото. Думали, кто-нибудь да обязательно натолкнется на мост, но никто не натолкнулся, потому что мост был с этой стороны, а их гнали с той, где Старое Лесное было. Тогда немцы полоснули напоследок из автоматов и ушли… А когда наши прибежали на помощь, ничего уж и не было… Только руки были мертвые… Сами мертвые, а ребятишек над водой держат… Вот тогда и бросилась в болото детей спасать девушка одна. Была тут такая… Первой бросилась. Вот болото так потом ее именем и прозвали… Ты что, не веришь? — спросила она вдруг подозрительно.

— Верю.

— Правда? Веришь?

— Да верю же.

Маринка успокоилась.

— Я это потому спрашиваю, — сказала она серьезно, — что теперь уж и не все верят. Из-за нашей Сашки не верят. Она, когда рассказывает, всегда добавляет чего-нибудь. Говорит; «Все равно когда-нибудь это будет легенда. И все равно к ней будут что-нибудь красивое добавлять, так уж пусть я добавлю…» И брешет почем зря! И про ту могилу, на холме, тоже много набрехала… А про того, кто там лежит, никто ничего толком-то и не знает. Одни говорят «взорвал», другие — «не взорвал», а мы с девчонками думаем: там вовсе никого нет. Некогда было тогда наших хоронить, вот и поставили им общий памятник, — на всех! А Сашка легенды любит, вот и брешет. Она их пропасть сколько знает… Ты слушай, Чижикова! Ты не спи!

Но дремучий сонный лес уже обступил Дину со всех сторон, спокойный и тихий. Только чуть слышно журчал где-то над самым ухом ласковый лесной ручеек, рассказывая что-то взволнованным шепотом.

* * *

— Проснулась, да? Ну и дрыхнешь же ты!

Стоя на нижней ступеньке лесенки. Маринка заглядывала на печку. Ее большие зеленоватые, русалочьи, глаза смотрели на Дину участливо.

— А мы тебя тут поджарили. Я Сашке говорю: «Давай хлеб в пекарне возьмем», а она: «Тесто куда денем? Сырым съешь?» Вот и поджарили. Зажарилась, да?

— Ничего, — ответила Дина, выбираясь из-под одеяла.

Печка дышала жаром, рубашка прилипла к взмокшей спине. В кухне было светло, вовсю светило солнце.

— Ой, мокрая вся! — Маринка шершавой ладошкой провела по Дининой щеке. — Купаться пойдешь? Я тебя до речки провожу и сама скупнусь. Ладно?

— Ладно.

Маринка соскочила с лесенки и на одной ноге, держа больную на весу, допрыгала до табуретки, села.

— Перевяжи, а! А то прошлый раз мне мама перевязывала, да она у нас в район за лекарствами уехала. А Сашке я не дамся.

— Сейчас.

Дина слезла с печки, натянула на себя платье и, опустившись на колени возле Маринки, принялась перебинтовывать ей ногу.

Маринка вздохнула, еще раз дотронулась ладошкой до Дининого лица и сказала:

— Ты не беспокойся. Папа все выяснит. Он все знает. Вот приедет и выяснит. А Сашку ты не слушай. Мы сейчас купаться пойдем, а потом обедать будем. А потом я тебя к нашим огуречным девчонкам поведу. А завтрак ты проспала, соня.

— Я не спала, — сказала Дина, — я просыпалась. Я даже слыхала, как вы за завтраком беспокоились о Барбансоне. И чего он вам дался, этот Барбансон!

— Еще как дался! — пожаловалась Маринка. — Он сумасшедший. Он может что-нибудь учудить по дороге. Барбансоном-то его из-за дедушки назвали, а у него от дедушки-то ничего и не осталось — ни породы, ни характера. Дедушка спокойный был. — Маринка вздохнула. — А уж с бугра-то он обязательно понесет.

— С какого бугра? — тихо спросила Дина.

— А с того самого, где я тебя встретила. Его давно надо было срыть, он же на самой дороге. Да раньше не догадались, наверно, да и села никакого тут не было. А теперь уж нельзя. Теперь там памятник.

— А я знаю, кто там, — вдруг вырвалось у Дины, и губы у нее пересохли.

— Кто?..

— Прорвался, — глухо сказала Дина.

Маринка сейчас же ухватилась за больную ногу и тоненько взвыла.

— Ой-ой-ой! Зачем же ты его прорвала? Я купаться хотела!

— С нарывом не купаются.

— А я хотела! А я буду! У нас в речке вода чистая! Как в колодце.

— А у нас в Брыковке нет речки, — задумчиво сказала Дина, — у нас пруд. Искупаешься в нём, а потом приходится со спины мазутные пятна отмывать.

Дина сейчас же пожалела, что сказала это, потому что Маринка до краев наполнилась презрением к Брыковке.

— А у нас тоже пруд есть! Только у нас чисто-чисто! Прозрачно-прозрачно! Идем, я тебе и пруд покажу!

— Постой. Дай ногу, покрепче перевяжу. Засоришь.

— А, заживет! — махнула рукой Маринка, — не первый!

Она схватила Дину за руку и потащила на улицу. За калиткой поджидала их целая орава девчонок — босых, загорелых, с разгоревшимися от любопытства глазами. Все разом уставились на Дину.

— Вот они, огуречники! — гордо представила их Дине Маринка. — Мы на малину просились, да нас не пустили. «Саранча», говорят.

«Саранча» засмущалась.

— Идем! Идем! — воскликнула Маринка. — Там у нас купальное место есть у мостика.

— Я не пойду туда, — сказала Дина.

Она не смотрела ни на речку, ни на зеленеющие за ней сады, ни на лес, ни на огуречных девчонок. Она смотрела, и ей хотелось смотреть только туда — на дорогу, ведущую к холму с деревянным обелиском.

— Так у нас нет другого места! У нас тут кругом глубоко!

— Глубоко! — подтвердила «саранча».

— Вот я и искупаюсь, где глубоко.

— А там не купаются.

— А я искупаюсь.

— Ой, да там же не купаются!

Дина высвободила свою руку из цепких Маринкиных пальцев и пошла по дороге в сторону холма. Маринка от нее не отстала. Пошла рядом, подпрыгивая, как воробей, то и дело придерживая больную ногу за колено. Ее маленькие смуглые пальцы на босой ноге были похожи на крошечные картофелинки, которые попадаются иногда в земле, когда копаешь картошку на огороде в Брыковке. Огуречная команда двинулась за Маринкой.

— Прорвался, а болит! — заговорила Маринка сердито. — А я тебе сад хотела показать. Через мостик бы перешли — и в сад! У нас сады хорошие.

Внезапно Маринка ойкнула, резко повернулась и, припадая на больную ногу, побежала к речке.

— Барбансон! — крикнула она. — Вон! На бугре! Барбансон выполз!

И она на ходу стала стягивать с себя сарафан.

— Куда же ты?

— Купаться, — ответила Маринка, — а то если не скупнусь, он меня уже потом не пустит! Пока не заживет. Уж я знаю. Он такой, папка!

И она с разбегу бухнулась в речку. Подбежали огуречные девчонки и следом за ней с визгом и гамом стали плюхаться в воду.

Дина тоже увидела Барбансона. Гнедой сильный жеребец торопливой рысью спускался с бугра.

— Вылезай! — беспомощно крикнула Дина.

— Ага! Сейчас! — ответила ей Маринка и нырнула под воду.

— Вылезай же! Слышишь! — снова крикнула Дина.

Ей вдруг стало страшно остаться один на один с человеком, который знал Ивана Чижикова. А человек этот был уже совсем рядом — Барбансон уже спустился с бугра.

— Вылезай же!

— Ага! — ответила Маринка. — Я сейчас нырну, а ты крикни что-нибудь. Я проверю, хорошо ли под водой слышно, — и она снова нырнула.

Тогда Дина стянула с себя платье и тоже бухнулась в речку. «Зря, ой, как зря!» — подумала она, когда ледяные струи коснулись ее тела.

Она нырнула в прозрачную глубину. Дно речки было ровным, песчаным. Большие темные раковины лежали в песке. Кажется, что-то учили про них в школе. Мелкие рыбешки, почти мальки, прозрачные и хрупкие, суетились перед глазами.

— …а-ай! — донесся до нее приглушенный слоем воды крик.

— Выныривай! — кричала Маринка.

Дина вынырнула.

Опасность миновала — Барбансон уже выбрался на Маринкину улицу.

— Ты что же это! — стала ругаться Маринка. — Я уж думала, тонуть хочешь! Нырнула — и нет!

«Саранча» все еще бултыхалась в воде с визгом, плеском и шумом.

— Хорошо скупнулась, — довольным тоном произнесла Маринка, выбравшись на берег и натягивая на мокрое тело сарафан. — Теперь уже надолго скупнулась. Теперь уж он не даст.

Одевшись, она заторопила Дину, которая все никак не могла надеть платье. — так озябла, что руки тряслись.

— Ну идем же! Идем, Чижикова!

— Да, — прошептала Дина, — идем.

У нее тревожно и гулко билось сердце, и вдруг захотелось домой.

— Знаешь что, — сказала она Маринке умоляюще, — ты иди вперед… Ты ему расскажи про меня. А уж я одна дойду потихоньку. А то что же я сразу… Он приехал, а я сразу.

— Хорошо, — охотно согласилась Маринка и побежала к своему дому, попрыгивая по-воробьиному.

Уехать бы! Обратно! Домой! В Брыковку! Ведь увидела же обелиск на бугре! Ведь видела же!..

Но деньги на обратный билет лежали в кармане плаща, оставленного в кухне на вешалке, и чемодан с Лелькиными тапочками тоже остался там, на лавке.

Дина постояла немного на берегу, глядя на купающуюся «саранчу», стараясь заставить сердце биться спокойнее. Но оно не слушалось. Дина коротко вздохнула и пошла к дому…

Во дворе стоял уже распряженный Барбансон. Возле телеги возилась Саша.

Дина погладила Барбансона по шее, и он покосился на нее большим, добрым глазом. И вовсе он не сумасшедший.

— Не давай ему воды! — крикнула Саша Маринке, гремевшей где-то в чулане ведрами, — пусть остынет.

— А он уже остыл! — весело отозвалась из чулана Маринка. — Он спокойно шел. Он ничего не учудил. Правда, папа?

— Правда, — раздался мужской голос, и из дома на крыльцо вышел человек.

Он был высок и широкоплеч, с крупными, загоревшими до черноты руками. Он заслонил темной ладонью глаза от солнца и посмотрел зачем-то на небо. Может быть, его беспокоили облака над лесом. И Дина тоже посмотрела на небо, и снова ей вспомнилась Брыковка — там облакам почти всегда радовались.

— Папа! — это на крыльцо выбежала Маринка. — Папа! Это она! Это та самая, у которой здесь отец погиб! Ты ему скажи, Чижикова, как твоего отца звали. Ты скажи!

Человек спустился с крыльца и подошел к Дине.

Удивительно, знакомое, лицо увидела Дина! Она не сразу сообразила, где же, когда она могла видеть это лицо…

И лишь когда он, удивленный ее долгим молчанием, вопросительно поднял брови, и кончики их поползли вверх, к вискам, она вспомнила!..

Портрет на столике у них в комнате!

— Иван Чижиков! — вскрикнула Дина.

И еще одно слово пришло к ней и готово было сорваться с ее губ. То недосягаемое для нее, огромное, необъятное слово, которое она произнесла один раз в жизни, глядя на темную тень на стене кухни. Слово «отец»!

Но она не произнесла этого слова. Потому что он посмотрел на нее удивленным, долгим взглядом и покачал головой.

— Иван Чижиков? Нет. Такого в нашем отряде никогда не было.

* * *

Большой сильный человек сидел за столом в кухне.

Уже давно наступила ночь, погасили свет на улице и в домах, черно-синее небо давно уже мерцало звездами. Человек зажег керосиновую лампу и читал за столом газету. И на стену кухни упала большая черная тень.

В доме было тихо. Только громко тикал будильник на столе, торопясь напомнить о чем-то. Но, обгоняя его, еще сильнее билось Динино сердце.

Она лежала на печке и не спала.

Она думала: это последняя ночь. Не только в ее жизни. А вообще последняя. Завтра жизнь кончится. Как это случится, она не знала. Может, начнется землетрясение или атомная война. Или просто не взойдет солнце. Черная пропасть без неба и звезд обступила ее со всех сторон.

Он был в двух шагах от нее, ее отец. Это был он! Она не сомневалась.

Он предал их! Он не оставил им даже своей фамилии! Мать щедрее: она отдала ему свою. Он так и жил в их сердце под ее фамилией — Чижиков.

Если бы он только знал, как они с Андреем любили его! Как гордились тем, что он их отец! А он все отдал наглой девчонке с растрепанными косами!

Дина лежала неподвижно, глядя на черную большую тень на стене, и все отгоняла и отгоняла от себя одно и то же слово. А оно не уходило от нее…

— Папа!

Тень на стене всколыхнулась. Он заслонил ладонью глаза от света, удивленно посмотрел в ее сторону.

Нет, он был совсем не таким красивым, как на портрете! Может быть, потому, что молодость уже ушла от него.

Он встал, взял лампу со стола, подошел к печке. Свет ударил Дине в глаза. Она зажмурила их, но он продолжал смотреть на нее. Она прикрыла глаза ладонью, но он все равно смотрел.

— Уйдите! — попросила Дина, не отнимая руки от лица.

Он не ушел, тронул ее лоб прохладной ладонью.

— Папа? Ты чего? — громко и встревоженно спросил Сашин голос. — Ты чего, папа?

Саша вошла в кухню, на ходу натягивая на себя платье.

— У нее жар.

— Она вообще какая-то странная, папа! Она весь вечер смотрела на тебя. Я позвала ее ужинать, а она не пошла. Она сидела и смотрела на тебя.

— Уйдите! — снова попросила Дина.

Он отошел, но лампа продолжала светить прямо в глаза сквозь ладонь горячим ярким светом, обжигающим лоб и щеки.

Дина отняла ладонь от лица. Лампа стояла на столе, огонек ее был слаб и неярок, а лоб и щеки по-прежнему пылали.

Он стоял посреди кухни и тревожно всматривался в темноту, — туда, где была Дина.

«Никогда-никогда больше не спрошу у тебя совета, — подумала Дина. — Ты умер. Для нас ты умер!»

Она стиснула зубы, чтобы не застонать, но все-таки застонала.

— Все! — сказал он громко и шагнул к двери.

Саша бросилась за ним.

— Папа! Ты же сейчас не дозвонишься! Ты же не дозовешься ночью! Может быть, до утра? Утром мама вернется.

— Нужен доктор, а не мама, — ответил он. — Я попробую. А ты пока выведи Барбансона.

— Папа! А если я? Через болото! Мигом!

— Не смей! Ступай выведи Барбансона!

— Папа! Я через болото за час доберусь! Я же знаю дорогу!

— Нет!

Они ушли, а с лавки бесшумно поднялась Маринка. Она подошла к печке, взобралась по лесенке к Дине и тронула шершавой ладошкой ее щеку.

— Что же это ты? Чижикова!..

Взять бы ее отсюда! Увезти. Показать Андрею. Сестра!..

Глаза у нее отцовские. И не карие вовсе, а русалочьи… Может быть, мать уже и забыла его настоящую фамилию, но как она могла забыть цвет его глаз? Ведь глаза у него не карие…

Маринка спрыгнула с лесенки, на цыпочках отошла от печки и откуда-то из-под стола достала высокие резиновые сапоги.

«Болотные, — подумала Дина. — Зачем?»

Прижимая к груди сапоги, Маринка прошла через кухню к окну, встала на табуретку и вылезла через окно в палисадник. Куда это она?..

«Она хочет вместо Саши! Через болото! — догадалась Дина. — Надо пойти сказать».

Придерживая одной рукой тяжелую, как булыжник, голову, Дина сползла с печки, отыскала на вешалке свой плат и вышла в палисадник.

Рассвет уже разбавил густую темноту ночи. Были странными эти рассветные сумерки, похожие на вечерние и в то же время не похожие на них, — может быть, потому, что никто не зажигал огней. В той стороне, где должен был начаться восход, висел яркий месяц, острый как нож, — словно солнце в час неполного затмения. На фоне уже светлеющего неба неподвижно вырисовывались ветви деревьев, как на четкой, хорошо проявленной фотографии.

Набежал ветер, фотография ожила, цветы в палисаднике зашептались о чем-то весело и шумно.

«Зачем они так? — горько подумала Дина. — Ведь пила же молчала тогда!»

— Чижикова! — раздался возле нее удивленный возглас Саши. — Ты куда? Ты больна!

— Нет!

Что-то нужно было сделать Дине, что-то сказать. Зачем-то вышла она сюда, в палисадник. А что нужно сказать, забыла. Голова тяжелая, чугунная.

— Ты с ума сошла, Чижикова! Ступай в дом!

— Мне нужно ехать, — сквозь зубы произнесла Дина. — Я не могу здесь.

— Куда тебе ехать? Это нам нужно ехать! За доктором! Подожди, сейчас придет отец. Он в конторе, у телефона.

Кусты в палисаднике продолжали шелестеть и шептаться.

— Я сорву их, — сказала Дина, кивнув на цветы. — Жалко? Ну и не надо!

— Не жалко! — крикнула Саша. — На, бери хоть все!

Она стала срывать цветы. Она оборвала их почти все и сунула букет Дине в руки.

— Если хочешь, я провожу тебя. Мы запрягли Барбансона.

— Не надо, — покачала головой Дина. — Я сама. Без вас.

Она добралась до калитки и вышла на темную дорогу, ведущую к бугру с обелиском. «Скрип-скрип-скрип», — раздалось позади. «Скворец? — удивилась Дина. — Нет, это не скворец, это телега!» Дина прибавила шагу, почти побежала. Скрип позади не умолкал.

Она поднялась — не поднялась, а, выбившись из сил, почти вползла на бугор, цепляясь одной рукой — в другой были цветы — за головки ромашек, — и опустилась на землю.

— Чижикова! — раздался внизу на дороге голос. — Чижикова! Подожди!

Саша! Дина швырнула цветы к подножию обелиска и бросилась прочь с бугра. Впереди был лес…

— Чижикова-а!

Телега позади уже не скрипела, а грохотала. Дина обернулась. Саша, стоя во весь рост на телеге, погоняла Барбансона. Сейчас догонит… Дина скрипнула зубами и свернула с дороги на первую попавшуюся тропинку.

Телега прогрохотала по дороге, остановилась.

— Эй! — крикнула Саша. — Ты где?

Но Дина, уже не сдерживая больше слез, бежала прочь от дороги, по тропинке, уводящей в темную глубину леса.

Саша подождала немного, всматриваясь в черную ленту дороги, еще раз позвала Дину, еще раз… Никто не ответил. Тогда она повернула Барбансона назад.

…Месяц уже побледнел и, поднимаясь все выше над горизонтом, убегал от рассвета. Убегала от него и Дина, но рассвет догонял ее. Оно все-таки наступало, новое утро. Уже прояснились сумерки, уже посветлели темные силуэты деревьев, гасли звезды. И Дина уже смогла разглядеть, что тропинка под ее ногами стала узкой, чуть приметной, словно по ней ходили босиком или ходили всего несколько, а то и один человек.

Надо было бы остановиться и повернуть назад. Но она шла вперед. Она плакала и шла…

Тропинка вывела ее на просеку.

Дина не знала, что такое просека, но именно это слово пришло к ней, когда она увидела огромную, казавшуюся страшной среди темного леса поляну.

На поляне, на невысоких черных буграх, росли кривые обтрепанные кусты.

Тропинка кончилась. Дина шагнула прямо вперед, наугад, чтобы перейти просеку-поляну напрямик… Земля под ее ногой вдруг мягко подалась, словно Дина наступила на воздушный шарик, и он, лопнув, начал оседать. Дина бросилась назад, еще не догадавшись, не успев сообразить, куда же это она забрела.

И тогда отчаянный крик, словно хлыст, с силой ударил ее и заставил остановиться.

Она остановилась, обернулась.

И поняла, что перед ней болото. Что крик — это Маринка. Что Маринка тонет!..

* * *

— Не ходи! Не ходи сюда! — отчаянно кричала Маринка и выплескивала из грязной болотной жижи руки — с них рваными ручьями стекала вода, и они были похожи на крылья раненой изодранной птицы.

— Не ходи! Я промахнулась! До меня можно добраться, но ты не ходи! — кричала Маринка, захлебываясь слезами. — Тут мост, тут твердое под водой! Тут настил!.. Надо только рассчитать! Но ты промахнешься… Не ходи! Я промахнулась! Только у меня нарыв… А у тебя нету нарыва… Ведь нету?

— Да, — беззвучно ответила Дина и шагнула вперед, в черную трясину. — Нету…

И когда в первую секунду ей показалось, что она и в самом деле промахнулась, что нет у нее под ногой никакого настила, когда успела промелькнуть в ее голове мысль: «Вот как кончилась жизнь!» — вдруг выдвинулся откуда-то из сумрачной глубины леса маленький соседский мальчишка и, глядя на нее в упор, сказал: «А тетя Саша Чижикова плачет за сараем. А вы почему не плачете?..»

Потом промелькнуло перед ней бледное лицо Андрея с темными кругами вокруг глаз, что-то узнавшего, о чем-то догадавшегося тогда там, на вокзале… Она тихо вскрикнула и рванулась к Маринке:

— Какая Саша?!

И поняла тут же, что под ногами у нее твердое — скользкие, разбухшие от воды бревна — подводный мост. Она сделала еще один шаг вперед. Еще один… До Маринки оставалось не больше метра. Черная трясина Сашиного болота, потревоженная Диной, беззвучно колыхалась вокруг, но старый партизанский мост был еще крепким.

— Какая Саша?! — протянув к Маринке руки, снова крикнула Дина, хотя уже догадалась, уже поняла, чьим именем названо болото!

* * *

Лесной ручей, в котором они отмывались потом, был неглубоким и прозрачным. Русло ручья было прямым, и дно — ровным. Казалось, кто-то нарочно прорыл его, усыпал дно чистым песком и камешками, а потом где-то в глубине леса открыл большой водопроводный кран.

Мелкие волны были ребристыми и холодными.

Дина с трудом выбралась на некрутой крепкий бережок, легла на траву. И сейчас же лес опутал ее мягкой паутиной, которая висела зачем-то на ветвях деревьев.

Маринка подбежала к ней, затеребила ее, закричала над самым ухом, отнимая Динины руки от лица:

— Чижикова! Чижикова! Чижикова!

Дина поднялась, но земля плавно качнулась под ее ногами и толкнула к соседнему дереву. Царапаясь щекой о жесткую кору, Дина снова опустилась на землю.

— А потом? — с трудом спросила она Маринку. — Что было потом?

— Что потом? Где потом?

— Там, на болоте… К ним бросилась она. Саша… А потом?

— Потом? А потом их вытащили! Всех троих!

— Троих?

— Троих! Сашу и тех двух сосунков, за которыми она полезла. Их только и удалось — двух спасти… Ведь говорила же тебе тогда: слушай, не спи! Их наш папа вытаскивал. Сначала Сашу с мальчишкой, а потом уж девчонку из других рук взял. Так бы и потонула вместе с матерью, если б не папа! Да и Саша бы потонула, если б не он… А потом, когда наши пришли, она забрала обоих сосунков и уехала. Ей говорят: останься, в детдом их определим, а она заместо матери с ними поехала! И куда, не сказала. И фамилию даже ее не запомнили, она нездешняя была, ее войной в Лесное занесло. Знали только, что фамилия у нее хорошая была, веселая… И сама она была веселой…

— С солнечными зайчиками!

— С какими зайчиками? Чижикова, ты что?

Лес не отступал, и мягкая зеленая паутина была густой и тяжелой.

— Иди, — прошептала Дина, — иди. А я полежу здесь.

— Что ты! Что ты! Вставай!

Маринка обхватила ее за плечи, попыталась приподнять. Дина оттолкнула ее от себя. Маринка снова стала поднимать ее. Дина снова оттолкнула.

— Э-эй! — крикнула Маринка, голос ее дрожал. — Эй! Помогите!

Лес не ответил.

Тогда Маринка, всхлипнув, сдернула с ветвей еще не просохший Динин плащ, набросила его на Дину и бросилась прямо через лес, через колючие кусты и острые ветки елок — к дороге, не переставая кричать:

— Э-эй! Помогите!

Ее крик заставил Дину очнуться. Она привстала, дрожащими руками накинула на плечи плащ. Он был мокрый, и платье мокрое.

Маринкин голос звенел где-то за деревьями, удаляясь все дальше и дальше. И, наконец, умолк совсем.

В лесу стало тихо. Деревья стояли неподвижными великанами и не шумели листвой. Может быть, им так полагалось — молчать на рассвете, а может быть, они молчали потому, что приглядывались к ней. К девочке, вернувшейся к ним из легенды…

Они молчали. Они были свидетелями того, что произошло здесь много лет назад, и, наверно, им нечего было добавить к рассказу о Сашином болоте.

Это она, Дина, могла добавить к нему многое…

Но вот тишину леса нарушил сильный, протяжный, тревожный зов. Поезд! И Дина встала.

Она с трудом перебралась через ручей, выбралась на тропинку и пошла от дерева к дереву в ту сторону, куда звал ее гудок. Туда, где за вершинами деревьев вставало солнце.

* * *

Оно уже пылало ярким золотым светом там, на самом краю горизонта. Дина увидела его, когда деревья, плотной стеной обступившие ее, наконец, расступились, и открылась уже знакомая ей станция без вокзала и без перрона. На железнодорожном пути стоял поезд.

— Две минуты, — сказал кто-то, пробегая мимо нее к вагонам. И Дина пошла тоже к вагонам.

«Две минуты, две минуты, две минуты. На Пензу? Почему на Пензу? Мне нужно на Москву!»

Она ухватилась за поручни, но подтянуться не было сил. Сзади ее подтолкнули, втащили на подножку.

Она вошла в вагон, хотела сесть на скамью, но ноги не удержали ее, и она, плавно взмахнув руками, опустилась на пол, уткнувшись лицом в чьи-то прохладные ладони.

Кто-то трогал Динины руки, лоб, встревоженно говорил что-то. Потом ее взяли под руки, повели, понесли назад, к двери… Дина попробовала вырваться, потому что забыла что-то там, в вагоне… Ей подсунули под руку плащ. Она оттолкнула его — нет, не то! Забыла девчонку с русалочьими глазами. Везла ее брату Андрею. Показать… Андрей! Чудо природы… Почему чудо?..

— Не плачь, не плачь! — успокаивали ее.

Какая-то девушка, тревожно заглядывая ей в лицо, говорила:

— Ничего, ничего! Пройдет! Еще приедешь к своему Андрею.

— Приеду, — сказала Дина.

Нет, она не то хотела сказать. Что-то другое. Спросить о чем-то. Но эта девушка, наверно, не ответит — не знает.

Почему чудо?

Вспомнила! Потому что они близнецы, а не похожи!

И она думала: Иван Чижиков умер для нее сегодня ночью. А он живет! Иначе бы она не полезла в болото! Это он взял ее сзади за плечи крепкими отцовскими руками, хотя никто-никто не собирался спрашивать у него совета, и толкнул ее в черную трясину!.. Он живет и в ней, и в Андрее, этот человек, которого никогда не было на свете! Он живет, и уж ничего с этим не поделаешь, потому что у него лицо Маринкиного отца, спасшего их всех троих, и глаза Саши Чижиковой…

Зашумел, загудел уходящий поезд, и на маленькой станции сразу стало тихо.

Молчали люди, обступившие Дину. Молчал недальний лес. Не шевелился ветер. И от этой тишины у Дины вдруг тихонько зазвенело в ушах, словно знакомая звонкая пила запела ей свою старую песню.

Дина хотела прослушать песню до конца, но ее оборвал яркий луч света, ударивший Дине прямо в глаза. Это светило солнце.

* * *

А по извилистой дороге-реке, удивленно косясь глазом на девчонку с растрепанными косами, погонявшую его изо всех сил, летел на помощь к Дине сумасшедший Барбансон.

— Скорее! Скорее!

Впереди бугор, крутой и высокий. Кто-то положил — еще вечером, наверно, — букет цветов к подножию обелиска. Цветы большие, розовые — те, что растут в палисадниках, — сникли, но еще не успели увянуть.

— Сейчас понесет! — крикнула Саша. — Прыгай, Маринка! Прыгай на землю! Разобьет насмерть!

— А я знаю! — закричала над ее ухом Маринка. — Я знаю, кто там!

— Прыгай!..

— Я догадалась! — снова крикнула Маринка. — Она мне сказала только: «Я знаю!» Вчера! Она мне больше ничего не сказала! А я догадалась! Я поняла, кто там!

— Кто?..

— Иван Чижиков! — крикнула Маринка, спрыгивая на дорогу.

Может быть, это было началом новой легенды! Самой интересной и самой таинственной из всех, которые знала Саша! Она натянула вожжи, пытаясь остановить Барбансона… Но тот крылатой птицей рвался вперед, и она не стала его удерживать.