Отец звал их к себе на новое место давно, а мать все никак не решалась ехать. Уж лучше бы его послали куда-нибудь на Крайний Север или Дальний Восток, а то в какой-то ничем не примечательный райцентр области — в маленький-премаленький городок где-то в степи. А потом, когда отец уже, наверное, и ждать-то их перестал, они все-таки решили двинуться в путь. Не в первый раз, в конце концов! Это они здесь так надолго задержались, а до этого так и путешествовали без конца с одной новостройки на другую. «Ничего не поделаешь!» — грустно сказала мать и принялась собираться.

Дел было немало. Нужно было отправить багажом ящики с книгами, зимние пальто, письменный стол и множество других вещей. Нужно было раздать знакомым и соседям клетку с канарейкой, аквариум и котенка Ваську, выписаться из домовой книги, взять документы из школы, где училась Лида. «К тому же, — сказала мать, — говорят, там чай «экстра» не всегда бывает, и черный перец ни за что не достанешь. Надо еще побегать по магазинам».

Позавчера Лиде исполнилось тринадцать лет, и этот день рождения среди сутолоки, сборов и суматохи, без подарков и без гостей прошел незаметно и невесело. Да и вообще в доме было невесело. Мать плакала и жаловалась то на отца, то на его начальство.

А Лида, чтобы не попадаться сердитой матери на глаза, целыми днями пропадала на Волге. Прощаться было не с кем. Все подруги разъехались: кто в деревню к родным, кто в пионерский лагерь, кто вместе с родителями кататься на теплоходе по Волге, а Наташа Лапшина, Лидина подруга, уехала отдыхать в Крым. Только вчера Лида получила от нее письмо. Наташа писала про море («понимаешь, я увидела его из окна автобуса, когда ехали через горы, и сначала не поверила, что это и есть море! Лежит выше земли, огромное-огромное, с полнеба»), про Аю-Даг («это в переводе означает «Медведь-гора», про него даже легенда есть, я тебе расскажу когда-нибудь»), про лавры («лавровый лист, оказывается, растет в виде больших круглых, как шапки, кустов»).

Лида часами сидела на берегу, опустив ноги в теплую, нагретую летним солнцем волжскую воду. Лето было жаркое. На набережной у киосков «воды — мороженое» стояли длинные очереди.

Лиде не хотелось уезжать. Новый город, новая школа, новые друзья! Было грустно расставаться с городом, в котором провела целых четыре года. А как расстаться с Волгой, со школьными друзьями, с Наташей Лапшиной?.. Но зато было радостно от мысли, что наконец-то она снова увидится с отцом. И даже уже не пощипывало в носу и не навертывались слезы на глаза, когда вспоминалась ей любимая песня отца. «Вот окончится бой, твой отец вернется домой», — так пелось в песне. Это была военная песня, которую пели в те годы, когда у Лидиного отца еще не было никакой Лиды и сам он был молодой-молодой.

* * *

Поезд уходил поздно вечером.

Глядя в окно вагона на все дальше и дальше уплывающие огни города. Лида с грустью подумала о том, что, может быть, никогда больше не увидит этих огней. Ей захотелось заплакать и тоже пожаловаться кому-нибудь на папино начальство.

Она отошла от окна, забралась на верхнюю полку и свернулась калачиком, подложив под голову небольшой коричневый чемодан. Чемодан показался ей тяжелее, чем обычно. Значит, мать опять положила туда что-то постороннее. Она всегда прятала в этот чемодан то, что туда не полагалось прятать. И отец каждый раз сердился. И Лида сердилась. Потому что хранились в заветном коричневом чемодане отцовские ордена, кое-какие очень важные документы, кусочки стекла, похожие на звонкие радужные сосульки (это было первое стекло с первого завода, построенного отцом!) и небольшая деревянная шкатулка с резной крышкой, в которой хранилось кое-что еще более важное. И прятать в этот чемодан чай «экстра», перец и пакеты с макаронами вовсе уж не надо было бы!

Лида тихонько вздохнула и повернулась лицом к стене.

Поезд мчался через степь в маленький-маленький городок, который и на карте-то разглядишь только через лупу или толстые-претолстые очки.

* * *

Городок оказался совсем крошечным, некрасивым, пыльным. Рядом протекала маленькая речушка. Куда этой лужице до Волги! Город протянулся к речке узкими одноэтажными улицами, не добравшись до берега каких-нибудь триста метров. И город, и речку Лида увидела еще из окна вагона, но разглядывать их не было времени. Лида изо всех сил всматривалась в узенький короткий перрон и старалась разглядеть среди встречающих отца.

Но когда поезд, подойдя к перрону, остановился, и мать с Лидой вышли из вагона, отца они не увидели. Не встретил!

Вместе с другими пассажирами они прошли через вокзал и оказались на небольшой пыльной площади.

— Так я и знала! — сказала мать, начиная сердиться.

— Идем к нему на работу, — предложила Лида, но мать горестно махнула рукой и сказала, что уж если отец не смог их встретить, значит, и в управлении его не найдешь, значит, мечется где-нибудь по объектам.

Они отошли в сторонку, к щиту с объявлениями, и уселись на чемоданы. Ушел поезд, стало тихо, площадь опустела, а отца все не было и не было.

Они просидели у щита на чемоданах не меньше часа, раз десять перечитали все объявления, выучив их почти наизусть: «Требуются, требуются, требуются», «Продается, продается», «Меняется». А вот еще одно, забавное: «Сдается комната, светлая, уютная, двор большой, забор высокий, постороннего влияния нет. Орловая, 12»…

А потом к ним подошел смуглый, загорелый, пропыленный насквозь человек в синем плаще. Мать поднялась к нему навстречу.

— Ну, что же это вы, Анна Николаевна! — сказал он матери огорченно. — Не ехали, не ехали, и вдруг телеграмма! А Владимира Алексеевича еще вчера в Саратов вызвали. Там прорыв. Наверно, его туда переведут… А он вас ждал-ждал, а потом и ждать-то перестал, и квартиру уступил… Вот какие неприятности!

— Так я и знала! — дрожащим голосом воскликнула мать. — Вот всегда так: собирайтесь, приезжайте, а сам…

— Да вы не расстраивайтесь, Анна Николаевна! — воскликнул человек в плаще, хотя и сам был до смерти расстроен. Мы вас сейчас же устроим!

— Спасибо! Лучше мы уж как-нибудь сами… Раз уж так, то мы сами… Вот… на эту самую Орловую пойдем, — сказала мать, кивнув на щит с объявлениями и подхватив чемоданы.

— Если папу переведут в Саратов, то ведь это хорошо, — пробовала Лида утешить мать, шагая следом за ней с тяжелыми узлами в руках.

Пропыленному человеку в плаще они ничего не дали тащить, и он остался у щита с объявлениями совсем огорченный и расстроенный. Зря все-таки мать так на него рассердилась. И зря, конечно, идут они разыскивать этот дом на Орловой улице с высоким забором, где нет постороннего влияния.

Дом, о котором говорилось в объявлении, стоял на одной из самых глухих улиц, в маленьком неуютном дворе. С наружной стороны над воротами висела табличка «Дом 12, Орловая».

Хозяйка дома, полная женщина лет сорока с ярко накрашенными губами, встретила их на пороге.

— Проходите! Проходите! Милости просим! — сказала она, распахивая перед ними дверь. — Проходите!

При этом она оглядела мать с ног до головы: от туфель на высоких каблуках до модной прически. Лиде это не понравилось, и она тоже оглядела хозяйку с ног до головы: от зеленых домашних шлепанцев с яркими помпонами до старательно завитых седеющих локонов. Хозяйка заметила Лидин взгляд и ласково потрепала Лиду по щеке.

— Красавица какая! Глаза, как у цыганочки!

Она провела их через темный коридор с деревянными стенами, покрашенными в зеленый цвет, через большую проходную комнату, тесно заставленную мебелью (здесь стоял буфет, два шкафа, диван, на стене висели большие старинные часы), в крошечную полутемную комнатку с низким окошком, распахнутым во двор. В комнате уместились лишь стол, кровать, да тумбочка, да еще оставалось место для раскладушки.

На полу валялся мусор — прежние жильцы, видно, только-только съехали.

— Вот она, ваша комната! Милости просим!

— Ну! — воскликнула мать. — В такой квартире мы еще не жили! Стены деревянные, потолок деревянный…

— Зато сырости нету! — сейчас же возразила хозяйка. — Солнышко насквозь все стенки прогревает. Вот только прибраться мы не успели, мусор еще не выгрузили… Ну, это мы сию минуточку!

— Нет, уж мы сами, — отозвалась мать и приказала Лиде снять платье и надеть халатик. — Сейчас полы будем мыть.

— Что вы! Что вы! — засуетилась хозяйка. — С дороги-то! Уставши. Да и маникюр вы, видно, недавно сделали. Попортите! Сейчас мы все устроим.

Она распахнула окно и позвала:

— Женька!

Лида с интересом повернулась к двери: что это за Женька, который поможет уладить дело с мытьем полов?

— Женька! — еще раз крикнула хозяйка. — Иди сюда.

Но таинственный Женька не появлялся и не отзывался.

Тогда хозяйка всплеснула руками, воскликнула «вот ирод, никогда не дозовешься!» и ушла куда-то во двор искать злополучного Женьку.

Мать со вздохом сгребла в охапку валяющиеся на полу обрывки бумаги с чернильными записями «лекция № 1, лекция № 2», проворчала: «И какие тут могут быть лекции в этой дыре» и толщ ушла во двор — искать мусорный ящик. Лида осталась одна.

Первым делом она выглянула в окно, выходящее во двор. Во дворе не было ни одного деревца. Вдоль забора тянулись огуречные грядки, среди засохших плетей желтели перезревшие огурцы. Валялись старые поржавевшие водопроводные трубы, стояла поломанная телега, валялись полусгнившие большие корзины. Узкая тропка вела к сарайчику, из раскрытых дверей которого доносилось кудахтанье кур. А на тропке стояла большая черная коза, жевала траву и смотрела на Лиду.

— Как в деревне! — весело подумала Лида.

Старинные часы за стеной захрипели, видно, собрались бить. Но почему-то раздумали, похрипели-похрипели, бить не стали и, кажется, совсем остановились.

И тут за Лидиной спиной раздался шорох. Лида обернулась.

На пороге стояла девочка. Ей было лет четырнадцать. Русые волосы спускались на плечи двумя короткими косами, расплетенными до половины. Тугой, выгоревший на солнце вихор, падал на лоб. Серые глаза смотрели из-под длинных ресниц настороженно и враждебно.

— Тебе кого? — растерянно спросила Лида.

Девочка повела плечом и усмехнулась.

— Мне никого. Это я здесь кому-то нужна. Звали.

«Женька!» — догадалась Лида.

— Ты Женька! А я думала, что Женька — это мальчишка!

Женька молча закинула косы за спину, вытащила из-за двери веник, отодвинула в сторону столик и тумбочку и принялась подметать пол.

Женька подметала, а Лида ползала следом за ней на коленях, подсовывая сор под веник, и прилагала все усилия к тому, чтобы завязать знакомство! Но эти усилия пропадали даром.

— А у нас на прежней квартире пол линолеумом был покрыт. Такой пол и мыть не нужно: тряпкой протрешь, и все, — говорила Лида.

Женька молчала.

— А как ваша речка называется? Маленькая она у вас какая. В ней, наверно, и искупаться-то как следует нельзя. Ты Волгу видела?

Женька молчала.

— А у меня подруга в этом году в Крым отдыхать поехала. Недавно письмо прислала. Она моя самая лучшая подруга. Мы с ней в одном доме жили. У нас двор зеленый, деревьев много. А почему у вас во дворе телега какая-то стоит?

Женька наконец-то отозвалась:

— Пусть стоит. Может, пригодится в хозяйстве. У нас хозяйство большое. Куры, огород, коза вон пасется, — и, помолчав, с издевкой добавила: — Квартиранты есть.

— Квартиранты? — обиделась Лида. — Какое же мы хозяйство? Мы люди!

— Все равно, раз доход приносите, значит, хозяйство, — с глубоким презрением ответила Женька.

— Ну, что ты такая! — огорченно воскликнула Лида.

— Какая?

— Никак с тобой не познакомишься!

Тогда Женька принесла из кухни пустое ведро, поставила его перед Лидой и сказала насмешливо:

— На вот, иди с колонкой познакомься. Налево, за углом.

— А у нас на прежней квартире, — начала было Лида, но Женька перебила, подталкивая ее к двери:

— Кран не забудь закрыть, а то штраф заработаешь!

Лида даже не успела сказать, что не привыкла к тому, чтобы ею командовали какие-то посторонние девчонки.

Носить воду из колонки ей еще никогда не приходилось. Она расплескала половину воды, облила тапочки.

А когда она со своим легоньким полупустым ведром вернулась к калитке дома, то увидела у калитки какую-то девчонку с рыжими кудрявыми волосами и со вздернутым носом, покрытым крупными яркими веснушками. В руке у девчонки был пустой молочный бидончик. Девчонка, увидев Лиду, радостно подскочила, звякнув крышкой бидончика, и бросилась к Лиде с распростертыми объятиями.

— Тебя Лидой зовут, да? Я слыхала, как твоя мама сейчас звала: «Лида! Лида! Лида!» Это твоя мама в сером платье? В полоску, да? А ты за водой пошла, да? Ты Лида, да? А я Шлепкина с соседнего двора. А ты насовсем сюда приехала?

— Не знаю, — растерянно ответила Лида, попятившись к калитке. — Не знаю. Как папа… Его в Саратов вызвали. Там прорыв, и его вызвали. И… и у нас дел столько. Я к маме!

— И я! — сейчас же воскликнула Шлепкина и следом за Лидой ринулась во двор.

— А ты с Женькой Долининой не водись, — говорила она таинственным шепотом, шагая рядом с Лидой через двор к крыльцу дома и придерживая крышку бидончика указательным пальцем, чтобы не звякала. — Ей уже скоро сто лет будет, а она все в седьмом классе. Ее Вера Петровна каждый год за первую парту сажает. Говорит: «Я спокойна, когда Долинина у меня перед носом». Ты Женьку уже знаешь, да? Ее вся наша Орловая знает. И меня тоже знает… Ты, наверно, думаешь, почему Орловая, да? А я не знаю, почему. Я тоже об этом думаю.

Женька встретила их на крыльце дома. Не глядя на рыжую девчонку, она негромко сказала:

— А ты, Шлепкина, отсюда катись!

— А я и не к тебе вовсе! — сейчас же отозвалась Шлепкина. — Я к тете Поле за молоком.

— Нет еще никакого молока.

— А я бидончик оставлю.

И Шлепкина нырнула в раскрытую дверь дома.

— А у нас на прежней квартире водопровод был. Кран откроешь, и все, — сказала Лида Женьке, разглядывая со смущенным видом свои размокшие тапочки. — А эти цветы у забора твоя мама посадила, да?

Женька мельком глянула на Лиду, взяла у нее из рук ведро, потом посмотрела на Лидины тапочки и презрительно усмехнулась.

И уже уходя в дом, она обернулась в дверях и сердито бросила:

— Нет. Не мама.

* * *

Женька лежала на песке, закинув руки за голову. Песок был грязно-желтого цвета, засоренный осколками бутылочного стекла и шелухой семечек. Но все-таки здесь, на небольшом поросшем кустарником островке, песок был чище, чем на городском берегу.

Степнянка протекала мимо, не торопясь. Если бросить в нее щепку, то, может быть, когда-нибудь она доплывет до Каспийского моря. Раньше Женька почти каждый день отправляла в далекое путешествие к морю тщательно обструганные столовым ножом щеночки, прутики и даже бумажные кораблики. А теперь она выросла, и ей кажется странным, что она могла когда-то заниматься такими пустяками. Вот если бы самой отправиться путешествовать! Вот если бы сейчас этот маленький песчаный островок, на котором сейчас лежит Женька, вдруг сдвинулся бы с места и поплыл куда-нибудь далеко! Подальше от дома на Орловой улице…

В маленькой самодельной коробочке из синего картона Женька бережно хранила небольшую пожелтевшую от времени фотографию. Молодой темноволосый солдат с черными, как уголь, глазами, в новенькой гимнастерке, а рядом молодая женщина в пестром платье, с глазами светлыми и добрыми. Полина Ивановна, тетка, называла эту женщину «покойницей-сестрицей», старые знакомые Женькиной семьи Елизаветой или Лизой. А Женька на обратной стороне фотографии большими печатными буквами написала: «Мама».

Женькина мать умерла в первый послевоенный год. Женька родилась, а она умерла…

Когда Женьку спрашивали о темноволосом солдате на фотографии, называя его непривычными и чужими словами «твой отец», сна сухо отвечала:

— Может, на войне убили, а может, в плен сдался. Может, и сейчас где-нибудь живет, — кто знает. Разыскался, если бы захотел.

Глядя на Женьку, тетка часто сокрушалась:

— Эх, хоть бы от матери что хорошее взяла! Вон она какая чистенькая была да светлая. А ты вся в отца уродилась! Даже вихор вон на лбу, как у него.

Женьке не хотелось быть похожей на него! И, глядя на фотографию, она говорила упрямо:

— И вовсе не в него. Он вон черный какой-то.

— И вовсе он не черный! — сердилась тетка. — У него и волосы светлые, и глаза голубые. Это уж фотограф виноват. Так снял… Скажи вот спасибо — я у тебя есть, фамилию вон свою дала, имя придумала. Обувку, одежку…

И тетка, сердито покачивая головой, добавляла:

— Побросали! Корми, пои, как знаешь! Обувай, одевай! Ух, я бы твоего отца! Попался бы он мне только!

Тетка нигде не работала. Жили они с Женькой на доходы от хозяйства. А хозяйство было большое: две козы, куры, огород, квартиранты. Это здесь, в городе. А было еще хозяйство в Анисовке, что в двадцати километрах отсюда. Там был сад, корова и еще один огород. Правда, хозяйкой считалась старенькая родственница Полины Ивановны, но у нее все равно не хватало сил на это хозяйство, и тетка ездила помогать. Приезжала она из Анисовки нагруженная корзинами, бидонами и узлами. На базаре у нее даже было свое облюбованное место.

Во дворе, засаженном помидорами и огурцами, было множество интересных, но никому не нужных вещей: валялись старые водопроводные трубы, стояла неведомо как попавшая сюда полуразвалившаяся телега, огромной грудой лежали полусгнившие корзины для яблок. Трубы давно уже можно было сдать сборщику металлолома, телегу пустить на топку, корзины выбросить, но тетка все это добро берегла и очень боялась, как бы телегу, трубы и корзины не украли, потому что они еще «могли пригодиться в хозяйстве». Иногда Женьке казалось, что и она-то, Женька, появилась в ломе на Орловой улице только потому, что тоже могла пригодиться в хозяйстве.

Вчера хозяйство пополнилось — вселились новые квартиранты. Тетка будет брать с них двойную плату: деваться им все равно пока некуда. Девчонка — черная, как цыганка, немного смешная и, наверно, хорошая. Ее отец строит возле города большой завод. Обе они — и девчонка, и ее мать — какие-то суматошные, шумные. Дом после их приезда сразу ожил и стал веселее. Тетка вчера уже дала строгий-престрогий наказ Женьке: «Ты их из проходной комнаты выживай! Шуми, тарахти чем-нибудь! Пусть там, у себя, сидят…»

Яркое, по-летнему жаркое солнце уже давно скрылось за горизонтом. Пора домой. Женька вздохнула и поднялась. Горячий песец пригревал подошвы босых ног — летом Женька всегда ходила босиком. Она сняла с себя платье, обмотала его тюрбаном вокруг головы и, с разбега бросившись в воду, поплыла к берегу.

Выйдя из воды, она несколько минут походила взад и вперед по берегу, чтобы обсохнуть, потом натянула на себя платье и медленно побрела по пыльной глухой улице к своему дому. Улица называлась Орловой, хотя никаких орлов никто здесь никогда не видел. Не видела их и Женька — ни живых, ни мертвых, ни на воле, ни в зоопарке. Скорее улицу следовало бы назвать Голубиной: голубей здесь было много.

Калитка оказалась запертой, и Женька, чтобы лишний раз не встречаться с теткой, перелезла через забор — она это делала не в первый раз.

Во дворе она натолкнулась на Лиду.

Горько всхлипывая, Лида черпала ладонью мутную зазеленевшую воду из кадки, стоящей у сарая, и лила ее на свое новенькое, белое с голубыми горошками, платье. Кто же знал, что скамейка возле дома недавно покрашена! Теперь весь подол в синей краске! На скамейках всегда объявления вешают: «Осторожно, окрашено!» Как теперь показаться маме?.. Заслышав Женькины шаги, Лида вздрогнула и подняла голову.

Женька стояла, заложив руки за спину, и смотрела на Лиду с участием и немного насмешливо.

— Водой из этой кадки только до конца испортишь. Она все лето стоит, застоялась, — сказала она дружелюбно.

— Ага, — согласилась Лида. — В ней даже какие-то лягушки плавают.

— Да ты не реви! Отмоется!

— А чем же я отмою? Вода-то на кухне. А там мама! Она же меня убьет!

— Убьет? Да тебя, небось, ни разу и не лупили как следует!

— Лупили!

— Не лупили!

— Лупили!

— Ну, ладно. Я тебе твое платье отстираю. Идем.

— А куда? — забеспокоилась Лида. — Далеко?

— Далеко.

— Ой, я не пойду далеко!

— Ну, как хочешь.

— Ладно. Идем, — сказала Лида упавшим голосом. — Знаешь, а у нас на прежней квартире можно было в ванне стирать. Воды нальешь, и все…

Женька молча взяла Лиду за руку и потащила ее за собой в дальний угол двора. Здесь она, поставив одну ногу на край телеги, легко подтянулась на руках и быстро перелезла через забор.

— Лезь, — раздалось за забором.

Оказалось, что лазать по заборам не такое уж трудное дело. Лида и опомниться не успела, как очутилась на улице, по ту сторону забора.

Женька снова схватила ее за руку и потащила за собой. Через несколько минут они оказались на пустынном берегу Степнянки. Берег Степнянки — не то, что берег Волги. Здесь не было ни пристани, ни речного вокзала, ни спасательной станции. Виднелось лишь несколько лодок, привязанных к врытым в землю колышкам веревками.

Девочки пошли берегом по направлению к маленькому заросшему кустарником островку, видневшемуся метрах в пятнадцати от берега. Когда островок оказался напротив них, Женька остановилась.

— Туда поплывем, — кивнула она головой на остров. — Снимай платье.

Лида беспомощно затопталась на месте.

— Ну? Что же ты?

— А я… я плавать не умею.

Женька презрительно сощурила глаза.

— Эх ты! Волга!

Она повернулась и пошла обратно. Лида медленно поплелась сзади. У низко склонившегося к воде дерева Женька остановилась, вошла по колена в воду и откуда-то из маленькой спрятанной в зелени кустов пещерки вытащила небольшой плот — три бревнышка, связанные веревкой.

— Снимай тапочки, лезь на плот!

Лида немного побледнела, но показать себя трусихой перед этой задирающей нос девчонкой ей не хотелось. Она скинула тапочки и прыгнула на плот. Плот сейчас же погрузился в воду, вода залила Лиде ноги. Девочка испуганно присела на корточки и вцепилась в бревна руками. Подталкивая одной рукой впереди себя плот, Женька поплыла к острову.

У Лиды тихонько постукивали зубы, но она не показывала виду, что боится, и даже строго спросила у Женьки:

— А как этот остров называется?

— Никак, — ответила Женька. — Он без названия.

— А у нас на Волге нет таких, — гордо сказала Лида, — у нас все с названиями. А этот плот тоже без названия?

— Тоже.

— Ты его сама связывала?

— Нет. Николаша.

— А как же мы без спросу?

— А он Николаше не нужен. Николаша тоже плавать умеет.

— Я бы тоже умела, да мама все боится, что я утону…

— Эх ты, Волга!

Через несколько минут плот мягко ткнулся в песчаный берег острова, и Лида с Женькой выбрались на сушу.

Островок был совсем крохотный — шагов тридцать в длину. Протянулся он как раз посередине речки, на разном расстоянии от обоих берегов, только к городскому берегу вытянулся узким песчаным мысом, словно пытался дотянуться до берега и не дотянулся.

Пока Женька возилась с Лидиным платьем, Лида сидела у воды и от нечего делать просеивала сквозь пальцы крупный, еще не потерявший солнечного тепла песок. Уже наступили сумерки, воздух похолодел, облака над головой потемнели, и от них тоже повеяло холодом. В небе начали загораться первые звезды, в городке на том берегу — первые огни.

Наконец Женька в последний раз прополоскала платье и, отжав воду, велела Лиде надеть его.

— Так скорее высохнет и гладить не придется. Отвиснет.

В сумерках нельзя было разглядеть, отмылась краска с платья или нет.

— Отмылась, — успокоила Женька Лиду. — Я песком терла. Помогло. Я уж знаю. Да ты не стой на месте, бегай. Так скорее высохнет, и ты не замерзнешь.

В мокром платье, облепившем тело, Лида бегала с одного конца острова на другой минут пятнадцать. Потом, спохватившись, что уже поздно и что ее, наверно, уже ищут, заторопила Женьку домой.

Но когда они вернулись к тому месту, где у большого куста оставили плот, плота не оказалось. Они обошли остров кругом, заглянули под каждый кустик у воды. Плота не было.

— Унесло, — спокойно сказала Женька. — В Каспийское море поплыл.

У Лиды потемнело в глазах.

— Как же теперь?.. Как же я?

Женька пожала плечами.

— А я почем знаю.

В мокром платье было холодно. От холода и от страха Лиду стала бить лихорадка.

— Нужно кричать, — прошептала она дрожащими губами. — Может быть, кто-нибудь услышит.

— Кто ж услышит? Видишь; на берегу никого нет.

Лида опустилась на песок и тихонько заплакала.

— Не реви, — негромко сказала Женька. — Скоро дядя Матвей на рыбалку мимо на лодке поедет. Крикнем ему — перевезет.

— А когда он поедет?

— А я почем знаю?

Лида снова заплакала.

— Не реви, — снова негромко сказала Женька. — А то вот возьму и уплыву. Одна останешься.

Лида умолкла. Уже совсем стемнело. Городок на противоположном берегу стал казаться каким-то чужим и далеким, словно Лида ни разу и не была там. Мать, наверно, уже спохватилась и разыскивает Лиду. Еще подумает, что она утонула или под машину попала. И зачем только она сюда забралась? Лида всхлипнула.

— Не плачь, — сказала Женька.

Ее голос теперь звучал немного мягче и ласковее. Она опустилась на песок рядом с Лидой и обняла ее за плечи. От прикосновения ее худенькой легкой руки Лиде сразу стало теплее.

— Не плачь, — еще раз сказала Женька. — Хочешь, я тебе про этот остров интересную историю расскажу. Хочешь?

— Хочу.

Женька придвинулась поближе к Лиде и дрожащим от возбуждения голосом стала рассказывать.

— Здесь во время войны, когда фашисты сюда пришли, партизанский отряд воевал. Как ни старались фашисты, никак не могли отряд этот уничтожить. А командира отряда так все и прозвали: «неуловимый», потому что его никак изловить не могли… И знаешь, где этот отряд скрывался?

— Где? — шепотом спросила Лида.

— На этом самом острове, где мы с тобой сейчас сидим.

— Правда? На этом самом?..

У Лиды по спине забегали мурашки, она зябко поежилась и натянула на колени подол все еще не высохшего платья.

— И вот, слушай дальше, — продолжала Женька. — Узнали фашисты про этот остров… Обстреляли его сначала из автоматов, потом из пулеметов, потом из пушек. «Ну, думают, уничтожили всех, перебили…» И вдруг ночью партизаны набросились на них с тыла! Целый полк перебили. Остальные фашисты разбежались — испугались, подумали, что мертвые воскресли!.. А оказалось, что партизаны от острова к берегу подземный ход вырыли, под речкой его провели…

— Да?.. — шепотом спросила Лида. — А где же он, подземный ход?

— Засекречен! — таинственно прошептала Женька. — Никто, кроме тех партизан, не знает… Я весь остров обыскала — нет ничего… Давай вместе поищем. Завтра. Хорошо?

— Ага! Поищем! Может, тайну какую откроем!

— Откроем! — поддержала ее Женька.

Лида тоже знала одну военную историю. Только не такую интересную, без подземного хода и партизан.

— Мой папа тоже воевал, — сказала она тихо. — И я тоже всяких военных историй полным-полно знаю. Например, как папа мост в сорок первом году взрывал. Когда наши отступали… Все бы, конечно, хорошо обошлось, если бы их фашисты не обнаружили. Вот тогда Ефимова и ранили, это папин товарищ — Ефимов. Тогда он говорит папе: «Полай к мосту один, я все равно не доползу». Папа один к мосту пополз. И только он до моста добрался, как Ефимов по фашистам стрелять начал — это, чтобы от моста внимание отвлечь. Тут по нему огонь открыли…

— Убили? — равнодушно спросила Женька.

— Почти. Из него потом пуль двести вытащили.

— Так уж и двести!

— Если тебе неинтересно, так я могу и не рассказывать, — обиделась Лида.

— Интересно. Давай дальше.

— Дальше? — смущенно переспросила Лида. — А уже все.

— Все? — разочарованно протянула Женька. — Да таких подвигов во время войны полно насовершали!

— Полно! — возмутилась Лида. — Сама вот такой соверши, а потом и говори! И, если хочешь знать, его потом все равно убили. Почти уж под самым Берлином. В атаке. А война потом уже скоро кончилась…

Она умолкла. Подвиг Ефимова, о котором отец всегда рассказывал с волнением, ей вдруг тоже стал казаться не таким уж и стоящим. Это все-таки не перебитый партизанами немецкий полк…

Девочки долго молчали. Потом Лида сказала:

— Интересно, который час? Часов десять, наверно?

— Больше.

Огромное небо над головой пестрело яркими звездами, на противоположном берегу город озорно подмигивал электрическими огнями, и нельзя было разобрать, где кончаются небесные звезды и где начинаются электрические. Звезды мерцали, перемигивались, подмигивали, словно дразнили Лиду. И Лида, глядя в небо, сказала тихо:

— Звезды здесь у вас какие-то ненормальные… Перемигиваются… Дразнятся.

— Шепчутся, — сказала Женька задумчиво.

— Что? — Лида рассмеялась. — Ну и придумала!

— Шепчутся! — упрямо повторила Женька. — Когда вот так тихо, они всегда шепчутся. Ты прислушайся хорошенько.

Лида прислушалась, но ничего не услыхала.

— Ерунда какая, — сказала она наконец. — Ну о чем они могут шептаться? Ну о чем?

Женька помолчала, отодвинулась от Лиды и сухо сказала:

— Не знаю.

Обиделась, наверно.

— Женя! — окликнула ее Лида. — Ну и пусть шепчутся. Расскажи еще что-нибудь.

Женька молчала. Лида легла на песок, прижалась щекой к Женькиному плечу и стала смотреть на звезды. Они по-прежнему мерцали, перемигивались, а может быть, и шептались — кто их знает.

Потом звезды почему-то стали большими, яркими, толстыми и, как веселые солнечные зайчики, начали мелькать у Лиды перед глазами. Лида улыбнулась, еще теснее прижалась к Женькиному плечу и уснула.

…Проснулась Лида на рассвете. Не сразу сообразив, где она и что с ней, Лида привстала, села на сырой холодный песок и огляделась по сторонам. Утренний воздух был тяжелым и прохладным. Над сонной, ленивой Степнянкой стоял туман.

Женька лежала рядом на песке, сладко посапывая во сне. Лида дрожащими руками стряхнула песок, приставший к платью, и растолкала Женьку.

— Ой, что же теперь будет?.. Что же теперь будет? — повторяла она побледневшими губами. — Что же теперь будет?

Женька протерла глаза, удивленно огляделась по сторонам и спокойно спросила:

— Проспали?

— Что же теперь будет? — повторяла Лида, прижав ладони к щекам. — Как же это мы?

Женька поднялась и кивнула Лиде:

— Пошли!

Они дошли до того места, где остров выдавался вперед маленьким песчаным мысом. Женька, приподняв подол платья, вошла в воду и медленно пошла к городскому берегу. Сначала вода была ей по щиколотки, потом по колена, потом чуть выше колен, а Женька все шла и шла. Потом вода опять стала ей по колена, потом по щиколотки. Женька все дальше и дальше уходила к берегу, а Лида, разинув рот, смотрела ей вслед. Вот Женька вышла на берег и, оглянувшись, издали помахала Лиде рукой.

Речку можно было перейти вброд!

Лида чуть не задохнулась от негодования и, как была — в тапочках — ринулась в воду, взметнув огромным веером брызги.

Еще не добежав до берега, на котором стояла Женька, Лида закричала:

— Как тебе не стыдно! Зачем же ты меня здесь держала? Я… я маме скажу! И Полине Ивановне!..

Женька молча стояла на берегу и поджидала ее. Выбежав на берег, Лида от возмущения затопала ногами, из тапочек фонтаном брызнула вода.

— У меня мама… Беспокоится! Может быть, у нее разрыв сердца из-за меня! Нет, из-за тебя!

— Вернешься! — огрубила Женька.

Тогда Лида совсем вышла из себя от возмущения:

— У тебя нет матери! Поэтому тебе все равно…

Женька подняла на Лиду такие печальные глаза, что Лида мгновенно умолкла.

Девочки медленно поплелись к городу. Лида, еле-еле передвигая ногами, горько плакала. Какая-то расплата ожидает ее дома? В довершение всего теперь, при ясном утреннем свете, можно было хорошо рассмотреть, что вся краска на платье осталась целой и невредимой, а голубые горошки на подоле отстирались замечательно.

* * *

Ничего такого уж страшного не произошло. Правда, мать плакала. Плакала и говорила, что Лиде надо было бы благодарить бога за то, что ее мать осталась живой в эту ночь, но бога нет, и поэтому пусть Лида благодарит отделение милиции, где ее мать целых два часа отпаивали валерьянкой…

Но зато Женьке здорово досталось. Даже в этой, самой дальней «квартирантской» комнате было слышно, как тетка громко кричала на Женьку.

«Так ей и надо!» — злорадно думала Лида.

Но потом тетка умолкла, в доме наступила тишина, и Лиде сразу стало грустно. Она побродила по дому, потом вышла во двор, погуляла среди огуречных грядок и, наконец, решила, что Женьке надо сказать что-нибудь хорошее.

Но ничего хорошего в этот день она Женьке не сказала. Когда чуть позднее мать, собираясь куда-то идти, у зеркала повязывала голову шелковой косынкой, Лида сообщила ей, что, оказывается, остров, на котором они с Женькой провели ночь, не простой, а с подземным ходом, который вырыли партизаны, когда здесь были фашисты.

Мать засмеялась:

— Какие фашисты? Их здесь никогда и не было.

— Как не было?

— Вот так и не было! Во время войны здесь глубокий тыл находился.

— Тыл? — растерянно пролепетала Лида. — Глубокий?.. Да! Конечно!

«Обманщица Женька! Не успели еще как следует познакомиться, а она уже два раза так бессовестно надула! Ну, я ей покажу! Я ей покажу!»

Она нашла Женьку во дворе, за сараем. Женька сидела на заборе и штопала носки.

— Здорово ты умеешь сочинять! — дрожащим от обиды голосом воскликнула Лида, стараясь вложить в эти слова как можно больше презрения. — Здорово! Подземный ход! Партизаны! Целый полк перебили! Здорово!

— А что? — невозмутимо произнесла Женька. — Если бы не сочинила, неинтересно было бы. Искали бы… Может, и нашли бы чего. Может, что поинтереснее подземного хода нашли бы!

— Может, и нашли бы! — запальчиво крикнула Лида. — Может, и нашли бы! Только зачем обманывать?

— А ты привыкай, — спокойно ответила Женька. — Тебя еще и не так когда-нибудь обманут.

— Кто?

— Да найдется кто-нибудь… Вон ты про своего Ефимова тоже неплохо сочинила.

Лида чуть не захлебнулась от обиды.

— Я?.. Сочинила?.. Я доказать могу! У меня доказательства! Идем! Докажу!

Лида схватила Женьку за руку к потащила ее к дому.

В комнате у них никого не было — мать была на кухне. Лида вытащила из-под кровати коричневый чемодан и, откинув крышку, достала из него шкатулку из полированного дерева с резной крышкой.

— Вот!

— Ну и что там? — без всякого любопытства спросила Женька.

— Сейчас!

Лида достала из шкатулки маленький сверток. Осторожно развернув шелестящую папиросную бумагу, она положила Женьке на ладонь карманные серебряные часы с кривой царапиной на крышке.

— Вот. Это его часы.

Женька погладила поцарапанную крышку и приложила часы к уху.

— Стоят.

— Стоят. Они сломаны. В них пуля попала. Одна в часы, другая в сердце…

Лида взяла часы у Женьки из рук, снова завернула их в папиросную бумагу и вынула из шкатулки тоже бережно завернутую в бумагу фотографию.

— Это он сам, — сказала Лида шепотом, не сразу протягивая фотографию Женьке, а держа ее у груди. — С женой снимался, когда в отпуск домой приезжал, в сорок пятом. Уже перед самой-самой смертью… Папа потом его жену разыскивал-разыскивал, да так и не разыскал. Замуж, наверно, вышла…

И она протянула фотографию Женьке.

Женька не поверила глазам! Это была точно такая же фотография, как та, что хранилась в маленькой самодельной коробочке из синего картона!.. Точно такая же, как та, на которой Женька большими печатными буквами написала слово «мама»!..

С фотографии на нее внимательно и пристально глядел черными, как уголь, глазами молодой темноволосый солдат в новенькой гимнастерке. Рядом, положив руку на плечо солдата, стояла женщина в пестром платье, с глазами добрыми и ласковыми.

— Только он не похож здесь, — виновато продолжала Лида. — Потому что у него и волосы светлые, и глаза голубые. А здесь он какой-то черный получился. Это уж фотограф виноват, так снял…

Женька разжала пальцы. Фотография упала на пол.

— Осторожно! — сердито крикнула Лида.

Она подняла фотографию, стряхнула приставшие к ней пылинки и снова спрятала ее к шкатулку.

Женька сидела на корточках возле кровати. Пряди русых волос упали ей на глаза.

— Ну? Что? — торжествующе спросила Лида. — Видела?

Женька встала, одернула платье и, направившись к двери, сказала:

— Все равно я тебе интереснее рассказала.

И ушла.

Нет, просто она еще недостаточно посрамлена! Лида бросилась вслед за ней, пробежала по коридору, выбежала на крыльцо — Женьки не было нигде. Лида обошла весь двор, заглянула даже к курам и к козе, которая встретила ее приветливым «ме-е-е», — Женьки нигде не было.

Появилась она только к вечеру. Но поговорить с ней было некогда: мать засадила Лиду чистить к ужину картошку.

* * *

За последние два дня Женька сильно переменилась. Похудела, осунулась и почему-то стала избегать Лиду. А Лиду, как нарочно, все время так и тянуло к ней. Все свои новости Лиде хотелось рассказывать не кому-нибудь другому, а именно Женьке.

Сегодня утром Лида получила еще одно письмо от Наташи Лапшиной. В письмо были вложены мягкая веточка кипариса и открытка, на которой были изображены крутые скалы и море. Лида первым делом побежала искать Женьку, чтобы показать ей письмо.

Нашла она ее во дворе за мусорным ящиком. Женька сидела в странной позе: обхватив руками голову, спрятав лицо в согнутых коленях.

— Женька!

Женька вздрогнула и подняла голову. Глаза у нее были красные. Похоже, что только сейчас она перестала плакать.

— Тебе чего? — спросила она угрюмо.

У Лиды сразу пропала охота показывать ей письмо Наташи, и она спросила растерянно:

— Женька, ты в седьмом?

— В седьмом, — глухо отозвалась Женька.

— В «А» или в «Б»?

— А тебе не все равно?

— Так если ты в «А», то я тоже в «А» пробьюсь. А если в «Б», так в «Б».

— Я в «Б», — отрезала Женька. — А ты лучше в «А» просись.

— Почему?

— Там классная руководительница хорошая.

— А в «Б» плохая?

— А, Б! — передразнила ее Женька. — А и Б сидели на трубе. Отстань ты от меня, пожалуйста!

Лида обиделась и хотела уже было уйти, но Женька вдруг спросила тихо:

— И дети, наверно, у него остались?

— У кого? — не поняла Лида.

— У него… у Ефимова.

— Нет, — покачала головой Лида.

Она знала точно, что детей у Ефимова не было, — так говорил ее отец.

— Нет, — повторила она еще раз. — Детей у него не было. Никто не успел родиться.

И, чтобы показать Женьке, что отец доверяет ей не только коричневый чемодан, а даже свои самые сокровенные тайны, она добавила:

— А папа говорит, что он сына хотел. Димку… Мой папа тоже сына хотел, но он не больно расстроился, когда я родилась. Даже сказал: «Это хорошо. Если девочки родятся, войны не будет, примета такая есть», — тут Лида тяжело и глубоко вздохнула. — Только вон, говорят, мальчишек все равно уже больше нас народилось.

Тогда Женька вдруг спросила с обидой в голосе:

— А какого он хотел сына?

— Кто? Ефимов? — Лида с недоумением пожала плечами, подумала немного и ответила: — Ну, конечно, умного, хорошего, храброго. Который обязательно бы подвигов насовершал.

— Димку? — усмехнулась Женька.

— Ага. Димку.

— А почему вы до сих пор часы в починку не отдали? — вдруг спросила Женька.

— А зачем? — удивилась Лида.

— А зачем они стоят? Как будто бы мертвые. Починить нужно. Пусть тикают.

— А зачем им тикать? — спросила Лида задумчиво. — Ефимова-то все равно нет… И конечно, они мертвые. Одна пуля в них, другая — в сердце…

Тогда Женька вдруг неожиданно грубо спросила:

— Отец вас бросил, что ли?

— Это почему? — обиделась Лида.

— А что же он не едет?

— Приедет, когда нужно будет! Его в Саратов вызвали. Там прорыв, и его вызвали.

— Не приедет, — сказала Женька снова грубо. — Сама говорила: он сына хотел.

— Ну и что же! — горячо воскликнула Лида. — Да если хочешь знать, его самая любимая песня — про меня!

— Какая песня?

— Спеть?

— Не надо!

Тогда Лида окончательно обиделась.

— Ну и пожалуйста! — крикнула она.

И, чтобы хоть чем-нибудь досадить Женьке, добавила злорадно:

— А сейчас ты ревела! У тебя глаза красные!

Она выбежала за калитку, хотя делать ей там совершенно было нечего. Она и так сегодня почти полдня проторчала у калитки, глядя, как в огромную свежевырытую траншею укладывают трубы.

Постояв немного у калитки, прислонясь спиной к раскаленному занозистому забору, Лида вернулась домой. В сенях Полина Ивановна пожаловалась ей:

— И тарахтят, и тарахтят под самыми окнами с утра. Всю улицу разворотили. К дому не подъедешь, не подойдешь. Вон Шлепкиным радио порвали. У нас радио нет — нам свет порвут. Твержу, твержу Женьке: иди покарауль, чтобы свет не порвали. Как об стенку! Ты Женьку не видела?

— Нет, — солгала Лида, хотя Женька и заслужила того, чтобы ее выдали.

— Тогда ты карауль.

«Вот еще!» — подумала Лида и вслух сказала:

— А мне некогда.

— Учат их, учат, — рассердилась Полина Ивановна, — прививают к труду, прививают, а толку-то никакого и нету!

Лида потихоньку улизнула от рассерженной Полины Ивановны к себе. Мать встретила ее словами:

— Ну что ты бродишь по дому, как привидение? Ходит, молчит, вздыхает.

— И вовсе не привидение! — возразила Лида. — Наоборот, я сейчас с тетей Полей поругалась.

— Новое дело! Из-за чего?

— Она мне велела виру караулить, а я не стала.

— Какую виру?

— На нашей улице трубы прокладывают. Соседям радио порвали, у нас радио нет — нам свет порвут. Если майну кричат, значит, кран вниз идет, а если виру, — значит, вверх. Значит, порвать могут.

— Ну и покараулила бы эту самую виру, — пожала плечами мать. — Все равно без дела слоняешься.

— Ну да! — возмутилась Лида. — Когда вира, так она сразу ругаться бежит. А зачем ругаться? Все равно порвут, потому что кран большой, а провода низко… А она говорит: «Пусть на нашей улице не прокладывают».

— А что же эту самую виру Женька не караулит?

— А Женьки нет, — загрустила Лида. — Сначала я ее за мусорным ящиком нашла, а теперь вот опять ее нету.

— Господи! — удивилась мать. — Почему же за мусорным ящиком?

В самом деле, почему за ящиком? И почему Женька ревела сегодня?..

Тетка приехала из Анисовки поздно: солнце уже ушло со двора и с крыши дома. Теперь его увидеть можно было, лишь забравшись куда-нибудь высоко — на школьный чердак, например.

Тетка вошла во двор, нагруженная узлами, корзинами и бидонами, и Женька с тоской подумала, что сейчас придется, наверно, тащить яблоки, помидоры и яйца к московскому поезду и предлагать все это пассажирам. Но тетка сказала:

— Тащи-ка, Женька, все это добро в погреб. Завтра с утра на базар пойдем: Уморилась, мочи нету. На телеге пришлось до дому добираться. Хоть бы одна машина прихватила. Все, как черти, мимо, мимо!

В погребе было сыро и холодно, но Женька не вылезала из него долго-долго. Она знала, что тетка сейчас снова начнет бранить ее за то, что она опять не отнесла сегодня в починку стенные часы. Тащить их в мастерскую Женьке совсем не хотелось: они были тяжелыми, а кроме того, в мастерской могли их, наконец-то, починить, и тогда бы они начали бить. А бой у них был протяжный и тоскливый, как колокол в церкви: «дон-дон!». Звон этот пугал Женьку. А тетка часы эти почему-то любила. «Ах, вы мои дорогие! Ах, вы мои золотые! — упрашивала она их, когда они останавливались. — Ну, давайте бейте же!»

— Женька! — раздался наверху теткин голос. — Женька! Ирод! И куда ты запропастилась?

Женька поудобнее уставила в ряд у стены корзины и бидоны и вылезла из погреба.

— Ну, чего?

— Я тебе говорила или нет? Говорила или нет, чтобы ты провода караулила? Говорила или нет? Все! Вира! Нету свету! Не горит: порвали! А они-то хоть бы что!

Женька давно знала, что у тетки есть давние и непримиримые враги. Это были таинственные неведомые и невидимые «они». Заглох мотор у грузовика на улице — «у них всегда так». Повалило бурей дерево у ворот — «так им и надо». Порвались новые чулки — в этом тоже виноваты «они». Разве ж «они» хорошую вещь сделают!

Теперь эти самые «они» получили точный адрес. Это были новые квартиранты.

— Я им говорю: свет порвали, идемте ругаться, а они: «Зачем ругаться, и так починят». Тут работаешь, спины не разгибаешь, а они… Небось, свою в новые платья одевают, а у тебя вон на ноги обуть нечего. Ничего! Бог правду видит! Ты заявление-то написала?

— Какое заявление? — хмуро спросила Женька, хотя знала, что это за заявление. Она каждый год писала такое заявление. Писала и отдавала его Вере Петровне.

— Вот тебе раз! — воскликнула тетка, всплеснув руками. — Долбила-долбила ей про это заявление, а она опять двадцать пять: «Какое заявление!» В школу заявление! На обувку!

— У меня ж есть ботинки.

— Мало ли что есть! Не мне ж одной тебя обувать! Ты, Женька, шуми там, тарахти. Пусть в своей комнате сидят, а к нам не лезут.

«Надоело, сами тарахтите», — хотела сказать Женька, но удержалась — она и так уже второй день подряд только и делает, что грубит всем. «Ну, погоди, — пригрозила тетка вчера. — Вот сентябрь придет, в школу опять пойду, наговорю».

На этот раз Женька сдержалась и промолчала. Тетка, удивившись, наверно, молчанию Женьки, ничего не сказала про часы.

Минут через десять Женьку перехватила Лида.

— Знаешь что! — сказала она возбужденно, крепко ухватив Женьку за руку. — Оказывается, на свете есть два Галифакса. Один в Канаде, другой в Англии. Может, и третий есть? Давай поищем!

— И двух хватит, — сказала ей Женька, пряча глаза. — Куда ж их столько.

Но Лида Женькиной руки не выпустила, видно, уж очень здорово хотелось ей с Женькой помириться.

— Знаешь что! — сказала она умоляющим шепотом. — Идем ко мне Что я тебе покажу!

И она потащила Женьку к себе.

В пустой квартирантской комнате никого не было. Мать Лиды ушла куда-то — в булочную или гастроном. Лида подбежала к коричневому чемодану, откинула крышку, достала уже знакомую Женьке шкатулку… У Женьки екнуло сердце.

— Вот, — сказала Лида, доставая что-то из шкатулки. — Смотри.

На Лидиной ладони лежала горстка прозрачных сосулек. Они переливались радужным блеском и позванивали тихим хрустящим звоном. Зимой, коньками и снежинками, крутящимися вечерами вокруг уличных фонарей, повеяло от них.

— Думаешь, настоящие? — прошептала Лида. — Вовсе нет! Из стекла. Это с первого папиного завода стекло. И завод первый, и стекло первое. Они у меня тут уже восемь лет хранятся.

— Подумаешь — стекляшки, — сказала Женька голосом, от которого тоже повеяло зимой и снежинками. — Подумаешь, обыкновенные стекляшки. И что ты носишься со своим отцом!

«Звяк!» — сухо звякнули сосульки на Лидиной ладони, потом хлопнула крышка шкатулки, и Лида молча ушла из комнаты, не взглянув в Женькину сторону.

«За отца она мне не простит, — с тоской подумала Женька, но все-таки плотно сжала губы, чтобы не крикнуть, не вернуть Лиду. — Разве ж она не дура? Я бы на ее месте давно догадалась обо всем…»

Только пусть уж лучше не догадывается!.. Ефимов! Герой! И вдруг рядом с ним жалкая босоногая Женька, которую каждый год с позором сажают за первую парту… Жалкая девчонка, которая торгует на базаре помидорами и яйцами, и которой ой как еще далеко до того самого Димки…

Внезапно захрипели, заворчали за стеной часы, собираясь бить. Женька вздрогнула от неожиданности. Но часы бить не стали, похрипели, поворчали и остановились совсем. В комнате наступила какая-то тревожная, настороженная тишина словно кто-то ждал чего-то от Женьки. Женька зябко поежилась…

Никто ничего не ждал. Это Женька сама от себя ждала чего-то — шкатулка, оставленная Лидой, стояла прямо перед ней, на тумбочке. Крышка прихлопнулась неплотно — щелка.

Женька протянула руку, отдернула. Снова протянула. Крышка откинулась легко и бесшумно. Зато сосульки, лежащие сверху, тревожно зазвенели, когда Женька вытаскивала из-под них фотографию.

Вот она. Точно такая же, как та, что хранится у Женьки. Только не такая затрепанная. Берегли.

Женька не сразу взглянула на отца, — она долго смотрела поверх его головы на белую каемку по краю фотографии. А потом взглянула.

Он смотрел на нее прямо, в упор.

Женька чуть отодвинула фотографию в сторону, но он все равно не отвел взгляда.

«Я знаю, почему, — подумала Женька. — Когда его снимали, он смотрел в фотоаппарат. И поэтому теперь, куда бы я ни отодвигала фотографию, он все равно будет на меня смотреть».

Он смотрел на Женьку, чуть приподняв брови и чуть улыбаясь. Только сомкнутые губы молчали.

«Эх, ты! — шепотом сказала ему Женька. — Эх, ты! Помер и не узнал, что у тебя родилась я. И не Димка вовсе. А я. Женька».

Затаив дыхание, она бережно положила фотографию в шкатулку под тревожные, снова всполошившиеся сосульки. Ее рука встретила ласковый холодок отцовских часов.

Женька взяла их, приложила к уху. Прислушалась.

Стоят. Мертвые.

* * *

Лида, не торопясь, шагала к школе по пыльной низенькой улице. Улицу нельзя было назвать ни широкой, ни узкой, — она была именно низенькой, только кое-где дома в два этажа, остальные — одноэтажные.

Лида нарочно вышла из дома пораньше. Ей не один раз за свою жизнь приходилось переходить в новую школу, даже в середине года, она привыкла к этому и на новом месте осваивалась быстро. Но всегда было очень и очень неприятно входить впервые в класс в тот момент, когда там уже собрались школьники. Так и идешь между рядами парт под любопытными взглядами в полной тишине. Уж лучше прийти первой и сесть незаметно куда-нибудь на последнюю парту…

В первые дни сентября Лиде почему-то всегда вспоминалась весна. Наверно, потому, что по-весеннему празднично в школе: много цветов, распахнуты окна, пахнет свежей краской. И хоть кроны деревьев стали прозрачными и пожелтели, а по утрам, когда идешь в школу, совсем не весенний холодок пощипывает голые ноги, но небо все равно еще голубое, ослепительно голубое — даже странно. Отчего это оно такое осенью?

И на этот раз Лиде вспомнилась весна, хотя накрапывал дождик, а школа встретила ее не цветами и не распахнутыми окнами, а сердитым окриком у дверей:

— Это куда?..

И грозная швабра-пика преградила Лиде дорогу.

— В школу, — растерянно пролепетала Лида, попятившись.

— Знаем! — многозначительно произнесла обладательница швабры-пики, сердитая нянечка в сером халате. — Знаем! Каждый год кто-нибудь пораньше норовит проскочить! Знаем-знаем!

— Я не каждый год! — обиженно воскликнула Лида. — Я новенькая!

Грозный страж у дверей сразу растаял, а пика превратилась в волшебный жезл, который покланялся-покланялся перед Лидой и уступил ей дорогу.

— А, новенькая. Ну, проходи тогда.

Лида на цыпочках прошла через застекленный вестибюль в коридор. Слева — двери, справа — подоконники с деревянными лесенками, на которых ступеньками выстроились цветочные горшки — как и во всех школах.

Дверь с табличкой 7-й «Б» Лида отыскала сразу, тут же, на первом этаже. Дверь не просто заскрипела, когда Лида потянула ее за ручку, а сердито и недовольно крякнула: «Это куда-а?»

— Я новенькая, — шепотом сказала ей Лида, и дверь закрывшись за Лидиной спиной, уже не крякала больше, а тихонько, очень вежливо и виновато пропищала что-то.

Класс как класс — справа три огромных окна, слева — шкаф, вделанный в стенную нишу. Из такого же в точности шкафа в старом Лидином классе выудили на уроке истории Игоря Бутырева, первого подсказчика. На доске — старые царапины. Все, как в старой Лидиной школе. И осваиваться-то не придется!

Лида швырнула портфель на последнюю парту и бухнулась на скамью. Интересно, кто будет ее соседом? Только бы уж не Шлепкина. И только бы уж не Женька! Шлепкину Лида просто не любила, а про Женьку и думать не хотела. Злюка!

Лидин взгляд упал на географическую карту, висящую на стене рядом с доской. На изгибе извилистой ленточки Волги чернел маленький кружок-город, откуда они уехали недавно. Сразу вспомнились старые школьные друзья, и Лида задумалась.

Очнуться ее заставил странный шум за дверью. Где-то в конце коридора раздался оглушительный топот нескольких десятков ног, словно стадо слонов бежало по школьному коридору… Ближе, ближе…

«Ой, — испуганно подумала Лида. — Это они сюда! Сейчас ворвутся!»

Дверь, сердито крякнув, распахнулась, но никто не ворвался, потому что в дверях сразу застряли Шлепкина и еще два каких-то мальчишки. У Шлепкиной вместо бидончика в руке был портфель. Она взмахивала им и пищала:

— Ой-ой! Держите Петрова! Он без очереди!

— Какая там еще очередь! — отозвался маленький и тощий Петров, накрепко прижатый Шлепкиной к дверному косяку. — Сама ты без очереди!

— Не давите!

— Не кричите! А то услышат!

— Выгонят!

— Не давите!

— Ой, придавили-и!

Наконец те, кто был сзади, надавили на Шлепкину, и все ворвались в класс. Это был горластый стремительный вихрь. Он налетел, смел с парты и отшвырнул к стенке сначала Лидин портфель, затем саму Лиду, и, лишь когда все задние парты, в том числе и Лидина оказались занятыми, утих.

Стало, пожалуй, даже чересчур тихо.

— Гм… — раздался, наконец, чей-то озабоченный голос. — Так дело не оставят!

— Конечно, не оставят! — раздалось с разных концов класса еще несколько голосов. — Конечно, не оставят!

И тут Лида, все еще стоящая у стены с портфелем, прижатым к груди, увидела, что все, как один, смотрят на первую парту возле учительского стола, оставшуюся незанятой.

— Не оставят! — сокрушенно повторил еще кто-то.

Но тут раздался бодрый голос Шлепкиной:

— И чего вы переживаете! Все равно туда Женьку Долинину посадят.

— А рядом?

— Так Николашу же!

— Не посалит его туда Вера Петровна! — возразил щупленький Петров. — Знаете, как он за лето вырос! Всю доску спиной закроет! Я уж в уме прикидывал!

— Ну чего вы переживаете! — не унималась Шлепкина. — Томина туда сядет! У нее зрение плохое!

— Почему плохое? — запротестовала Томина. — Откуда плохое? У меня хорошее!

— Ведь ты глаза таращишь, — не унималась Шлепкина. — Ведь таращишь? Ты же абсолютно ничего не видишь! А если видишь, так не беда! Петров туда сядет! Он маленький!

Поднялся страшный гвалт. Кто-то грозил Шлепкиной, кто-то ее защищал. Шлепкина пискнула «ой, убьют» и полезла под парту. И уже оттуда, из-под парты, еще раз посоветовала не переживать, потому что на первую парту все равно сядет новенькая.

И тут все повернулись к Лиде. Все смотрели на нее с явным и дружным неодобрением.

— О-о! — протянул кто-то зловеще. — Она раньше всех пролезла!

— Хитрая!

— Выскочка!

— И на самое хорошее место села! Это я ее оттуда спихнул.

— Чур, моя! — решительно сказала Шлепкина, вылезая из-под парты. — Чур, моя! Я первая ее увидела. Еще когда она приехала. Она у Женьки Долининой живет. Чур, моя!

Она подскочила к Лиде и, взяв ее за плечи, подпихнула к первой парте.

— Вот. Садись. Это ничего, что перед носом. Зато все на доске видно. И в окно смотреть можно, окно рядом. Здесь даже выгодно сидеть: сегодня отдежуришь, а потом почти через месяц. А сегодня дежурному-то делать нечего. Чисто кругом. Ведь нечего?

— Конечно, нечего! — поддержали Шлепкину. — Садись!

И еще несколько пар рук подпихнули Лиду к первой парте. А когда она села, ее окружили, затеребили и стали смотреть на нее уже дружелюбнее. Шлепкиной стоило больших усилий распихать всех локтями.

— Чур, моя!

Но тут голос пионерского горна, охрипшего за лето от безделья, ворвался в распахнутые окна класса, и горластый стремительный вихрь умчался прочь, оставив кое-как брошенные на парты портфели. Линейка!

— А я? А мне что? Мне оставаться в классе? — крикнула вдогонку вихрю Лида и попыталась уцепить замешкавшегося Петрова за рукав. — Где достать тряпку?

Но тот вырвался и тоже убежал, оставив Лиду одну.

Лида пошарила по углам, в шкафу, под столом, но тряпки нигде не нашла…

А потом ей было уже не до тряпки и не до дежурства. Потому что она увидела: с улицы в класс через распахнутое окно лезет Женька Долинина!

Женька была в школьной форме и… босиком!

— Женька?!

Женька вздрогнула: наверно, она не ожидала застать здесь Лиду.

— Ты почему босиком? — строго спросила Лида.

— А ты почему не на линейке? — в свою очередь спросила Женька, спрыгивая с подоконника.

— А я дежурная.

— Это с какой же стати?

— За первой партой сижу, вот и дежурная.

— Кто ж тебя туда посадил?

— Никто. Сама села.

Женька усмехнулась краешком рта.

— Зря села. Это мое место. Вон туда иди!

— А там занято.

— Ничего, потеснятся.

Женька бесцеремонно выдернула из парты Лидин портфель и отнесла его на последнюю парту.

«Это ее Вера Петровна за первую парту сажает, как двоечницу, — злорадно подумала Лида. — Злюка! Злюки всегда двоечники!»

Они долго молчали. Так долго, что у Лиды зачесалось в горле. Потом Женька внезапно тихим сдавленным голосом спросила:

— У тебя не найдется какой-нибудь обувки старой?..

— А?.. — удивилась Лида.

— Может, те тапочки, в которых ты тогда через речку, можно?..

Лиду словно ударили обухом по голове.

— Тебе… не в чем ходить в школу?..

Женька судорожно глотнула и ответила:

— У меня новые ботинки есть. Да только их тетя под замок спрятала…

— Зачем?..

— Она мне велела заявление написать, чтобы мне на ботинки деньги дали. На зиму корм курам нужно запасать, — Женька стиснула кулаки. — А я все равно не напишу. Как будто бы на ботинки, а на самом деле корм будет покупать… Если нет каких старых, то не надо… Это я так…

Тапочки уже давно расползлись, еще после того, как Лида переходила в них вброд Степнянку. Их уже выбросили, но у нее были новенькие красивые туфли — коричневые, с белыми лакированными бантиками. Они были велики Лиде, и их берегли «на потом». Но если бы у Лиды дома хранились хрустальные башмачки, в которых Золушка ездила на бал, Лида, не задумываясь, принесла бы их Женьке. И она, не говоря ни слова, вскочила и ринулась к двери. Женька едва успела поймать ее на пороге.

— Ты куда?

— За туфлями!

— Там же во дворе линейка! Потом.

— А как же ты босиком?

— А я из-за парты не вылезу.

— Вот видишь, — восхищенно прошептала Лида. — Вот видишь, оказывается, ты все-таки хорошая. Только разгадать тебя было трудно. А я все равно разгадала. Ты не поддавалась, а я разгадала.

Тогда Женька вдруг сказала:

— Знаешь что?

— Что?

— Я тебе когда-нибудь расскажу одну вещь.

— Рассказывай, — Лида села поудобнее и приготовилась слушать.

— Нет! Не сейчас! — прошептала Женька, глядя мимо Лиды на классную доску. — Потом. Может быть, даже через много-много лет.

— Почему? — удивилась Лида.

— Сказала — потом! — сердито отрезала Женька и отвернулась.

— Подумаешь, — тайна! — Лида обиженно пожала плечами и вздохнула. — А у меня нет тайн… Разве только про Ефимова? Но я про него сразу разбалтываю.

И тут Женька вдруг всхлипнула. Лида испугалась. Она сама часто ревела и поэтому чужих слез видеть не могла — уж очень сочувствовала… Она подбежала к Женьке и принялась дрожащими ладонями гладить ее по лицу, взволнованно приговаривая:

— Не надо, не надо, Женька! Из-за ботинок, да? Не надо! Ведь все равно же у нее терпение лопнет в конце концов, и она отдаст их тебе! А туфли хорошие, честное слово! На кожаной подошве, с бантиками…

А когда Женька отвела ее руки от своего лица и принялась вытирать слезы со щек, она сказала:

— Не надо, не вытирай! Подожди!

Она подбежала к выключателю и включила электричество. Четыре большие, яркие даже при дневном свете, лампочки вспыхнули под потолком.

— Ресницы мокрые? — таинственным шепотом спросила Лида у Женьки.

— Мокрые, — недоуменно отозвалась Женька.

— А теперь прищурься и гляди на лампочку.

Женька прищурилась и глянула.

От мокрых Женькиных ресниц метнулись к огоньку лампочки ослепительные радужные стрелы, и на их концах, у самого потолка, вспыхнули и заискрились яркие золотые звездочки.

— Ну? Видишь?

— Вижу, — шепотом отозвалась Женька. — Звезды на потолке… Переливаются…

* * *

В воскресное утро Лида проснулась оттого, что в соседней комнате громко и взволнованно спорили о чем-то мать и Полина Ивановна. Лида прислушалась.

— Вот-вот! — сердито говорила мать тетке Поле. — Вот потому она у вас и выросла такая, что вы ей без конца внушаете: отец твой подлец, он тебя бросил! Уж лучше бы придумали что-нибудь! Уж сказали бы, что он ее не бросил, а погиб на войне, например.

— Нет уж! — отвечала тетка Поля. — Сочинять я не буду, пусть знают, что я не такая, как другие!

«Конечно, не такая! — сердито подумала Лида. — Корм за чужие деньги хочет покупать!»

Она вздохнула. С тех пор, как она подружилась с Женькой, мать стала беспокойной и подозрительной. Мать не доверяла Женьке и не любила ее, и никак нельзя было убедить ее в том, что Женька хорошая…

Когда вчера вечером Лида достала из чемодана туфли и протянула их Женьке, та испуганно отдернула руки.

— Надевай! — решительно приказала Лида.

Женька осторожно погладила ладонью лакированные бантики на туфлях и покачала головой.

Лида рассердилась, потом чуть не расплакалась: в конце концов она ведь дает их Женьке не насовсем, а взаймы. Женька будет носить их временно, пока у тетки не кончится терпение и она не отдаст Женьке ботинки. Можно никому ничего не говорить! Можно надевать их только в школу, чтобы тетка ничего не знала. В конце концов у Лиды никаких других туфель нет — ни новых, ни старых, а только те, которые на ней, да еще валенки.

— Нет! — отрезала Женька.

Тогда Лида взяла и подсунула туфли с лакированными бантиками в Женькин сундучок, стоящий в коридоре — пусть-ка теперь попробует от них отвертеться!

Голоса в соседней комнате утихли, видно, тетка Поля ушла.

Потом вдруг мать громыхнула стулом и распахнула дверь в комнату, где спала Лида.

— Лидия! А ну-ка, иди сюда!

Мать была сердита: что-то произошло. Лида натянула на себя платье и вышла в соседнюю комнату.

Здесь на столе лежали пакеты с макаронами, лавровым листом и еще с чем-то. Тут же стояла шкатулка из полированного дерева с резной крышкой. Крышка была откинута: мать только что искала там что-то.

«Опять ты взяла коричневый чемодан!» — хотела воскликнуть с возмущением Лида, но не успела…

— Где часы? — спросила мать и поднесла шкатулку к самому лицу Лиды.

На дне шкатулки лежала фотография Ефимова. Серебряных часов не было.

Наверно, Лида изменилась в лице, потому что мать торопливо поставила шкатулку на стол, взяла Лиду за плечи и усадила на диван…

Они целые полчаса рылись в чемоданах, шарили под столом и за буфетом. И ничего не нашли.

— Я тебе сто раз говорила; не трогай коричневый чемодан, — растерянно лепетала Лида.

— Вот-вот! Так и знала, что на меня будешь сваливать! Так тебе с отцом и надо! Умнее будете. Не будете себе друзей на каждом шагу заводить, чемоданы на ключ запирать будете…

Внезапно отворилась дверь, и в комнату важно вплыла тетка Поля. Она несколько секунд, заложив руки за спину, стояла на пороге торжественная и величественная в своем ослепительно красном халате, похожем на королевскую мантию, потом с победоносным видом, как трофей, подняла над головой коричневые туфельки с лакированными бантиками.

— Ну, что я вам говорила? Что я говорила, а? Я же говорила, что из нее растет пропащий человек! Мать бы в гробу перевернулась, если б узнала!.. Слышу, у вас шумят: «Пропажа, украли!». Ну, думаю, не иначе, как она! Перерыла ее вещи, и вот! Пожалуйста!

Все, что было потом, казалось Лиде происходящим в каком-то тумане. Она помнила, что, пытаясь оправдать Женьку, цеплялась за чей-то рукав и лепетала о том, что Женька тут совсем не виновата, потому что эти туфли Женьке дала она, Лида…

А потом она увидела Женьку!

Лида не видела, когда Женька вошла, она увидела ее молча стоящей посреди комнаты, спиной к ярко освещенному окну. Поэтому выражение Женькиного лица нельзя было разглядеть.

— Постой! — закричала Лида, бросаясь к Женьке. — Постой! Не ходи сюда, Женька! Не ходи! Подожди минуточку!

— Нет! — твердо сказала тетка Поля и крепко ухватила Женьку за руку. — Нет! Пусть не уходит! Пусть скажет, что это она!

— Тогда скажи им честное пионерское! — крикнула Лида срывающимся голосом. — Скажи честное пионерское! Под салютом! Скажи, что это не ты взяла часы!..

Тогда Женька молча покачала головой и протянула Лиде на ладони какой-то небольшой предмет, завернутый в носовой платок.

— Что это? — спросила Лида и испуганно отдернула руку: ей показалось, что в свертке бьется что-то живое.

Она взяла сверток, осторожно развернула.

Это были часы Ефимова. Они шли!

«Так-так-так! — отбивали они время, как живое маленькое сердце. — Вот так-то, так-то, так!»

* * *

С базара Женька возвращалась поздно: уже начинало смеркаться. Обычно она никогда не подсчитывала выручки, а сегодня, пристроившись прямо на земле за молочным ларьком, подсчитала все до копеечки. Потом пересчитала еще раз. Это потому, что она не очень торопилась домой: буря, бушевавшая у них в доме целых два дня, еще не совсем утихла.

«Я знаю, я знаю, почему она их починила! — кричала Лида матери в разгар бури, захлебываясь слезами. — Вы ничего не знаете, а я знаю! И не смейте Женьку трогать!» «И я знаю, — отвечала ей мать. — Сломанные часы у нее никто, конечно, не купил бы. Вот она и отдала их в починку. А увидела, что спохватились, и вернула». «Не поэтому! — кричала Лида. — Вовсе не поэтому! Они были мертвыми… Вот почему! Нам самим их давно нужно было починить. А мы не догадались! А она догадалась! Если вы Женьку тронете, я к Вере Петровне пойду! И к директору! Я в газету напишу! Вы же не знаете Женьку! А я знаю! Я ее разгадала! Она хорошая, умная, храбрая!.. По-моему… по-моему, она даже на Ефимова похожа!.. Когда вихор на лоб падает!»

Пересчитав выручку, Женька завернула деньги в носовой платок, поднялась с земли и, приминая босыми ногами пожухлую подзаборную траву, медленно поплелась домой…

Во дворе ее ждала Лида.

— Ну? Что? — угрюмо спросила Женька, остановившись у крыльца.

— Босиком! — горестно воскликнула Лида.

— Я заявление напишу, — хмурясь, ответила Женька.

— Врешь! Не напишешь!

«Верно, — подумала Женька. — Не напишу».

— Ты фотографию-то береги, — сказала она тихо. — И часы береги. Родственники-то, может, найдутся.

— Я берегу, — немного обиженно ответила Лида.

— И заводи их, — добавила Женька. — Пусть тикают…

— Хорошо, — согласилась Лида. — Пусть тикают…

Она сунула Женьке в ладонь скомканную рублевку.

— Что это?

— Деньги. Возьми. За починку. Чтобы тетя Поля не ругалась, что ты на наши часы деньги истратила. Остальные завтра отдам. Завтра папа приезжает…

— Женька! — раздался в сенях голос тетки Поли. — Ты Шлепкиным молоко-то не отнесла еще?

«Вот еще, — почему-то совсем не сердито подумала Женька. — Носится, носится эта Шлепкина со своим бидоном целый день, а молоко все-таки мне таскать приходится».

Она взяла на кухне приготовленную теткой бутылку молока и снова вышла на улицу.

У калитки постояла немного.

В окнах домов уже загорелись первые огни. В небе — первые звезды.

Отсюда, с земли, звезды казались далекими и холодными, но Женька-то знала: они умеют быть теплыми и ласковыми и, если понадобится, спустятся пониже, к потолку Женькиного дома. Чтобы утешить Женьку.

Звезды мерцали и подмигивали Женьке, и Женька с грустной гордостью подумала о том, что, пожалуй, все-таки зря она откромсала вчера свой вихор, делающий ее похожей на отца… Зря!

Потому что завтра в дом на Орловой улице приезжает Лидин отец, старый друг Ефимова, а вихор-то ведь у Женьки все равно вырастет… Уж никуда от этого не денешься!

Ни-ку-да!