Было уже поздно, когда Юлька подошла к дому на Мельничной, однако возле подъезда под ярким фонарем толпились мальчишки. Кто-то из них бренчал на гитаре, кто-то горланил песню, а сверху, с третьего этажа, высунувшись в окошко, какая-то женщина сердито и, наверно, очень давно ругала их:

— И когда это кончится? Ну скажите мне, когда это кончится? И когда этот ваш базар милиция разгонит? Вот выхлестну сейчас кипятку на вас, горлодеры несчастные!

А Юльку вдруг сразу словно легкой волной подняло почти до крыши дома и плавно опустило обратно на тротуар. Тот, что бренчал на гитаре, был он! Юлькин!

Юльке стало весело, тетка в окне показалась ей доброй-предоброй ведьмой, а его друзья, толпящиеся у подъезда, как и те девчонки на скамейке в скверике, стали вдруг ужасно знакомыми, ужасно своими. Она смело пошла к подъезду и смело вошла в круг света, падающего на асфальт от высокого фонаря. Тут же гитара умолкла, а Юлька в то же мгновение вспомнила, что на ней не костюм с плиссированной юбкой, а старые Дюковы бриджи, и волосы, так старательно уложенные утром в прическу, прикрыты и смяты некрасивой темной косынкой из болоньи… Юлька, ахнув про себя, сейчас же отступила назад. И тогда неожиданно ее окликнули:

— Эй! Певица!

Мгновенная темнота окружила Юльку, словно она снова оказалась на темной лестничной площадке у почтовых ящиков, где не светила перегоревшая лампочка. Но ветер тут же качнул фонарь, и свет захлестнул Юльку с головы до ног…

— Да это не она! — сказал кто-то. — Это же та, новенькая! Дедушкина внучка. Внучка за бабку, бабка за дедку…

— Не она! — удивленно согласился золотой. — А похожа здорово.

— Не она похожа, брюки похожи!

— На кого, на кого похожа? О ком вы?

— Да на Юльку Витанович похожа из сорок восьмой!

— А, это та самая, которая тебе по физиономии врезала?

— За что, за что врезала?

— А он батькины награды на какое-то барахло выменял! Дубина!

— На что, на что выменял, а?

В следующее же стремительное мгновение Юлька поняла, что так мучило и беспокоило ее там, тогда, в беседке, после того как она убежала от человека с осколком в сердце! Встреча на лестнице в темноте! Ведь это не ее, не Юльку, били! Юльку приняли в темноте за Дюк! Приняли по песне, которую она пела, спускаясь по лестнице… По песне! Как и тот военный в парке!

— Да на что, на что выменял?..

Холодок пробежал по Юлькиным рукам — как тогда, когда она держала в руках звезды с застывшими лучами, хранящими в себе отблески далекого боя и гул военных самолетов, который она не слышала никогда, но который не давал ей покоя в сумерки и в лунные ночи. И зов военной трубы, поднимающей в атаку солдат… И взгляд Егора Витановича из-под коротких жестких ресниц, убитого навсегда, навеки!

Она пошла к тому, к золотому, пересекая огромный, ставший безбрежным океаном световой круг на черной земле…

— Ты чего? — спросил он удивленно, пряча гитару за спину. — Чего ты?

Она не успела подойти к нему вплотную. То ли его просто испугало ее лицо, то ли она стала похожа на Дюк, и он понял, что она его может ударить! Он отступил, а правой свободной рукой толкнул ее в плечо. Удар оказался сильным для Юльки, и она, с отчаянием успев подумать о том, какая все-таки она, черт ее побери, легкая, отлетела к самому фонарному столбу, ударилась об него, снова поранив разбитый локоть… Она оттолкнулась от столба и снова под недоумевающие крики мальчишек пошла на золотого.

— Ты знаешь! — сказала она ему звенящим тонким голосом. — Я тебя поближе рассмотрела, и ты мне не понравился!

На этот раз он толкнул ее еще сильнее.

— Бешеная! Вот бешеная! Чего привязалась?

Она от его удара снова отлетела в сторону, снова проклиная себя за то, что она такая легкая и слабая.

Сверху из окошка добрая ведьма с кипятком закричала:

— Девочку избивают! Хулиганье!

Но Юлька все-таки поднялась раньше, чем разбежались мальчишки, и прежде, чем из подъезда дома выбежали к ней какие-то люди.

— Это не м-меня избивали, — сказала им Юлька. — Это я избивала. Я п-первая!

Ей не поверили, подобрали ее аэрофлотную сумку и проводили до самых дверей квартиры…

Рояль за день устал от тишины. Он принял принесенные Юлькой звуки скрип старого паркета под ногами и щелчок выключателя — приветливо и радостно. Эхо в нем не умолкало долго и долго жило в самой Юльке, как будто в Юлькиной груди задели белый клавиш. Она вспомнила, как сердито встречал рояль Дюк, когда та небрежно швыряла на него аэрофлотную сумку. Рояль ждал именно ее, Юльку, ждал долго. Может быть, с того самого дня, когда она совсем маленькой слушала его голос, а за спиной ее были руки отца, готовые в любую секунду поддержать ее, если ей вдруг вздумается плюхнуться с дивана. А за окном было солнце, и голубое озеро, и далекий зеленый холм с Юлькиным домом под красной крышей… От кого пришла к Юльке музыка, жившая в ее сердце? От отца или от деда? Или от Егора Витановича, убитого под Черниговом?

Юлька на цыпочках пошла через комнату к роялю и тут же наткнулась на упакованный и закрытый на все замки чемодан.

— Пошел ты к черту! — сказала ему Юлька и заплакала…

Она осторожно переоделась. Она продолжала двигаться по комнате осторожно, на цыпочках, боясь дотронуться до вещей, к которым, конечно же, прикасался дед, — точно она могла причинить им боль своим неосторожным прикосновением.

Промыв разбитый локоть, она достала из чемодана и разорвала на чистые тряпки свой еще не старый халатик и бережно вытерла пыль со стола, рояля, со спинки дивана и с подоконников. Только шкаф она не тронула, словно и он сам, и то, что хранилось в нем, было неприкосновенным.

— Здравствуйте! Я — Дюк! — сказала она дедову старому пальто, висящему на вешалке в прихожей. — Здравствуйте! Я — Дюк!

Потом она долго бродила по пустой комнате — от стенки к стенке, невесело думая о том, что ведь все равно ей придется уехать. Не завтра, так послезавтра. Не послезавтра, так на следующий день. А если не уехать, то что сказать Дюк? Ах, если бы дед был одиноким и забытым! Но он не одинок и не забыт!

На темной улице, внизу, за распахнутыми окнами, шевелилась похолодевшая листва деревьев, и ветер залетал в комнату. Осень, наверно, сюда приходила раньше, чем в Саратов. Лето здесь уже кончалось.

Ощущение того, что кончилось для нее что-то, не оставляло Юльку. Словно кто-то вдребезги расколотил голубой, подогретый теплым солнцем стеклянный колпак над Юлькиной головой, центр которого всегда был над Юлькой. И что-то большое, новое шло теперь к ней вместе с бездонным незнакомым небом, открывшимся перед ней за разбитым стеклом теплого колпака, и с безудержным ветром, врывающимся в раскрытое окно и холодящим ладони.

Было около полуночи. Дом уже затих, и улицы внизу, за окнами, тоже. И небо, затянутое тучами, было безмолвным и темным. Но темнота на этот раз не пугала Юльку. Может быть, потому, что там, в темной дали за озером, по-прежнему светился далекий огонек. Его хорошо было видно отсюда, с четвертого этажа. Он светил ярко, не мерцая, и, чтобы лучше его видеть, Юлька погасила в комнате свет и уселась на подоконнике. Кому-то не спалось там, в доме на холме. Может быть, майору, принявшему когда-то мертвый металл в живое сердце?

Холодный ночной ветер с улицы достал до нее, и ей стало холодно. Она слезла с подоконника и включила свет, чтобы приготовить постель. Почему-то почти сразу же огонек на холме погас. Словно тот, кому не спалось, вдруг успокоился оттого, что в Юлькином окне зажегся свет. Она вспомнила, как пыталась вчера днем отыскать в стеклянном солнечном блеске свое окно и не смогла это сделать. Но, может быть, теперь, когда город спит, ее окно и ее огонек видны с холма?

Она постояла немного у окна. Огонек на холме не зажигался. Не гася света и не раздеваясь, она забралась на диван и сжалась в комочек, чтобы согреться, однако не согрелась, руки ее по-прежнему были холодны.

Уснуть она не уснула, но, наверно, все-таки задремала, потому что звонок, раздавшийся в прихожей, снова, как и тогда, напомнил ей тревожный крик.

— Ты, что ли, Юля? — спросила стоящая на пороге соседка-караульщица, когда Юлька распахнула дверь.

— Я… То есть не я. А что?

— Господи! — добродушно сказала соседка. — И кто только тебя, тюфяка такого, одну в квартире бросил? Юлю из сорок восьмой к телефону просят. К нашему телефону. В прихожей стоит. Беги. Я дверь покараулю.

— К телефону?

По дороге в несколько торопливых шагов к чужой прихожей Юлька успела приготовиться к разговору с Дюк о билете, который Юлька так и не достала, а может быть, даже и о самолете, и поэтому не сразу поняла, почему в похрипывающей трубке раздался сильный мужской голос:

— Я тебя разбудил?

Дрожь мгновенно охватила Юльку, трубка бешено заколотилась в ее руке.

— Кто это? — крикнула Юлька.

— Ты не кричи и не ругайся! Вернусь я в твое Максимово. У меня дело в городе! Ты меня слышишь?

— Слышу! — срывающимся голосом крикнула Юлька.

— Я позвонил потому, что не знал, оставила ли ты ключ. Не хотелось зря подниматься по лестнице. А на Заозерку заглянуть не мог, автобусом ехал. Ты слышишь?

— Слышу!

— Почему у тебя голос такой взволнованный? Даже звенит! Что случилось?

Юлька хотела крикнуть ему, что у телефона не Дюк вовсе, но тут же поняла, что не успеет ничего придумать, не сумеет объяснить ему, кто разговаривает с ним! А трубка по-страшному молчала, дожидаясь ответа.

— Что с тобой? — тихо спросил дед. — Повесь трубку, я сейчас поднимусь. Я здесь, у автомата…

— Постойте! — отчаянно крикнула Юлька в загудевшую трубку. Подождите!

— Случилось что? — тревожно спросила соседка, заглядывая в прихожую. — Может, помочь чем-нибудь? Да ты трубку-то повесь, гудит без толку.

— Он сейчас придет, — пролепетала Юлька.

— Кто придет?

— Он!

— Да кто он?

— Дед!

— Ну и слава богу! Хорошо, коль на своих ногах возвращается.

— П-подождите! Я сейчас!

На онемевших ногах Юлька бросилась к себе. На часах было пятнадцать минут двенадцатого. Ближайший телефон-автомат, кажется, на Центральной. Значит, придет он минут через десять… Внизу, на лестнице, стояла страшная, изнывающая тишина.

«Здравствуй, девочка. Ты кто?»

«Здравствуйте. Я — Дюк».

«А почему, собственно говоря, ты Дюк? С какой стати?»

Вот именно — с какой стати?.. И письмо! Ужасное письмо, написанное Юлькиной рукой! «Здравствуйте, уважаемый Георгий Александрович… В этом году приехать не сможем. Всего вам хорошего».

Юлька надела плащ, села зачем-то на чемодан.

Раз, два, три, четыре, пять… Еще десять секунд прошло… А может быть, есть еще автомат в том, в ленинградском переулке? Тогда, значит, дед совсем рядом… «Здравствуйте, уважаемый Георгий Александрович…»

Раз, два, три… пять… девять…

Где-то на лестнице хлопнула дверь — то ли наверху, то ли внизу… Внизу!

Юлька, тихо вскрикнув, схватила чемодан и бросилась к двери. Дверь захлопнулась за ней с треском, загремев на весь дом.

Ключ!

Она всей ладонью с силой нажала на кнопку звонка у соседкиной двери.

— Что? — сейчас же высунувшись из двери, встревоженно спросила соседка.

— Ключ! — шепотом крикнула Юлька, бросая ключ от двери в ее ладонь.

— Господи боже мой! Куда же ты на ночь глядя? Деду-то что сказать?

— Скажите, уехала… Н-на Заозерку… Срочно.

Можно было бы подняться наверх, на пятый этаж, и переждать там, пока он войдет в квартиру, но соседка с ключом торчала в дверях, не уходила и даже причитала что-то удивленным голосом.

И Юлька, подхватив неподъемный чемодан обеими руками, проклиная его, бросилась вниз. Чемодан колотил ее по коленкам, но она все-таки, спотыкаясь, побежала по лестнице. Надо было встретиться с ним где-нибудь на площадке между этажами, куда почти не доставал свет электрических лампочек с квартирных площадок, там было полутемно…

Однако она не успела добежать и до первой спасительной полутемной площадки, как звук шагов, оглушительный в гулкой тишине лестницы, отозвавшись в Юлькином сердце, замер где-то на третьем этаже, внизу. Потом так же оглушительно заскрежетал ключ в замочной скважине. Дверь где-то на третьем этаже открылась, захлопнулась снова, и на лестницу вернулась тишина. Не он!

У Юльки совсем ослабли ноги, и она чуть не загремела с последних ступенек. Удалось все-таки удержаться, упершись чемоданом в стенку…

Все! Дверь подъезда захлопнулась за ней, и она оказалась на темной полуночной улице. Несколько прохожих маячили там, на углу, где Мельничная вливалась в Центральную. Юлька, втянув голову в плечи, сразу перебежала на противоположную сторону Мельничной, свернула в переулок и, волоча тяжелый чемодан, пошла в темноту.

Она остановилась, лишь окончательно выбившись из сил. На незнакомой тихой улице, плохо освещенной редкими фонарями, не было ни одного прохожего, но Юльке почему-то не стало страшно, хотя темных ночных улиц она всегда боялась. Лишь один раз ужас охватил ее — когда она вспомнила про кошелек с деньгами. Но кошелек оказался в кармане плаща, она сама его туда переложила из кармашка Дюковой куртки, когда переодевалась после драки с золотым. От этого совсем уже лишнего сейчас переживания у нее пересохло в горле, ослабли колени, и она опустилась на чемодан.

Мимо прошел одинокий прохожий, и когда он замедлил шаг, заинтересовавшись Юлькиной грустной фигурой на чемодане, Юлька спросила у него тоненьким замаскированным голоском, словно была какая-то необходимость маскироваться в этом чужом темном городе:

— Скажите, п-пожалуйста, как пройти к Главному почтамту?

— Пешком не выберешься, — сочувственно ответил прохожий. — Ступай лучше к четверке, полуночница, она вывезет. Через два квартала налево.

Четверка оказалась тем самым стареньким дребезжащим трамваем, который вез когда-то Юльку на окраину города ко второй железнодорожной больнице и весело дребезжал в такт Юлькиным банкам с компотом. Дзяк-дзилинь, дзяк-дзилинь!.. Как хорошо было! Тогда ее ничуть не страшила встреча с дедом. А теперь она бежит, заметая следы, как преступница. Даже банки с компотом упаковала!

* * *

Билеты на саратовский поезд, уходящий через пять часов, в единственной еще работающей кассе были только в мягкий и уже кончались. Юлька ударилась в панику и отчаянно полезла к кассе. Кто-то снова обругал ее неуклюжий чемодан, но она все равно так упорно лезла, повторяя все тем же дрожащим замаскированным голоском: «Пожалуйста, позвольте, пожалуйста, позвольте», что все почему-то засмеялись и пропустили ее к окошку…

Получив наконец-то билет, она отыскала свободное местечко на скамье в зале ожидания, достала из чемодана блокнот, склеившиеся конверты и нацарапала коротенькое письмецо Дюк. «Юля! Я достала билет в мягкий. Все благополучно. Тот, которого ты ударила и который живет на первом этаже в вашем доме, хочет тебя избить. Вечером по улице не ходи».

Надо было добавить еще что-нибудь. Но что? Юлька долго думала, но так ничего и не смогла придумать. Неужто ей нечего больше сказать Дюк?

Она вспомнила, как они расставались на платформе под одинокой вывеской и как Дюк без сожаления протянула ей крепкую руку с сильными неподатливыми пальцами. А может быть, она простилась с Юлькой так холодно и так небрежно потому, что догадывалась — Юлька не достанет билет на поезд… А Юлька достала! В мягкий!

Она запечатала письмо и опустила его в почтовый ящик возле телеграфного окошка. Конечно, лучше бы послать письмо не на Мельничную, а туда, в дом на холме. Но Юлька не знала адреса на Заозерной.

Отыскав местечко на самой дальней забытой скамейке, она устроилась поудобнее, подняв воротник плаща. Поезд уходил в шесть утра. Ночь на вокзале не была для Юльки в новинку. В позапрошлом году, возвращаясь от няни Мани, они с Любкой потеряли билеты и провели на вокзале в Курске целые сутки. Но тогда Юльке, несмотря ни на что, было весело…