«Строго секретно.

Капитан И.Бузин

В штаб ВВС.

21 июня

Время – С 18.00 до 18.17

Визуально наблюдался неопознанный летающий объект, по форме напоминающий шар. Он совершил несколько круговых движений по небу. Затем скрылся в сторону Челябинска-70.

Тот же объект наблюдался постом ГАИ, расположенным на шоссе рядом с частью, о чем сотрудниками милиции было сообщено на КПП.

Сверено с рапортом дежурного.

Г. Шершень».

Начальник в/ч 25840 полковник

 

1

Тамара Васильевна Просвирина никогда не летала на самолетах, и ее жизнь была никак не связана со звездами.

Звездочки, правда, украшали клеенку, покрывавшую стеклянную полочку в туалете. На ней и стояла та самая жуткая банка: на дне лежала густым слоем обычная сода, а на ней – рельефно засохший кровавый плевок с коричневатыми зубами.

Зубы ли это были?

Да, самые настоящие зубы, хотя и похожие на обмылки.

Стенки банки покрывали белесые разводы. Рядом стоял граненый стакан с нагло торчащим роговым старушечьим гребнем, меж зубцами которого застряли длиннющие седые волосы.

Еще ближе, но тут же, на стеклянной полочке, неумело приделанной к зеркалу, скособочился помятый и порядком уже просроченный брикет порошка «пресноводной губки бодяги». На упаковке еще можно было разглядеть место и давнишнюю дату, продавленную грубым шрифтом: «Поронайск. 1959 г.».

В стакане стояла и зубная щетка с подгнившей почерневшей ручкой, будто прижженной йодом, а рядом валялся давнишний крем для лица в полностью выдавленном тюбике, навечно оставленном лежать среди всего этого старушечьего добра.

Каждое утро Тамара Васильевна подымала свое усохшее тело и, словно воскресшая мумия, вытянув перед собой дрожащие руки, шкандыбала в туалет.

В зеркале ее встречало сморщенное уставшее личико, всклокоченные после сна волосы, сизый нос с фиолетовыми прожилками капилляров – сетчатых, тонких ниток, расплывавшихся в красных мельчайших точках.

Но что ж тут поделаешь, если время ее прошло и осталось только дожить отмеренное до того последнего мига, когда уж хочешь не хочешь, а надо будет…

О красоте она не думала. Утренняя гигиена не доставляла ей удовольствия. А любование перед зеркалом было просто привычкой, простительным обезьяним рефлексом, который не получилось изжить.

Заведенный порядок ежеутренне продолжался делом, не совсем обычным. Но это дело Тамара Васильевна считала своим долгом, служением и данью высшему закону бытия.

Скрупулезно, с видом озабоченной зубной врачихи, бубня себе под нос, она осматривала хлебницу. И обнаружив там зачерствевшую горбушку или кусок недоеденного плесневелого хлебца, совала их в желтоватый, скукоженный целлофановый пакет. К концу месяца он наполнялся и, бывало, даже рвался на швах.

Верящая в дурные приметы, Тамара Васильевна никогда не выбрасывала хлеб в помойное ведро и назойливо твердила снохе, приходившей к ней делать уборку: «Хлеб в ведро бросать нельзя. Нехорошо это. Грех большой! Говорят, если выбросишь – голод будет. Или еще чего. И ты, Зиночка, никогда так не делай».

Вот потому-то в день, когда целлофановый мешок бывал полон, Тамара Васильевна брала эмалированную миску и долго-долго размачивала огрызки батонов, разбадяживая вязкую массу, мяла мамалыгу и только тогда, когда та превращалась в единую желтую жижу, вываливала в унитаз. Теперь она могла успокоить себя тем, что обманула примету и хлебушек ушел из дому не через помойку.

Сноха считала Тамару Васильевну чудной, но и сама была не менее заковыристой породы.

Выйдя замуж за сына Тамары Васильевны, она прожила с ним недолго. Тот пил, дрался, ругался с соседями и в конце концов загремел в тюрьму за попытку кражи «носильных вещей».

Мотивы преступления были всем понятны – Сережка, подвыпив, решил раздобыть денег в соседнем доме. Взял самодельные отмычки и вскрыл дверь первой попавшейся квартиры. На его беду, у «жертв» шел день рождения дочери, народа в доме было немало. Они всей семье повалили Серегу и вызвали милицию.

Связанного и шального, его поместили в «обезьянник», а затем, навесив еще и чужих грехов, отправили в Мордовию.

С этого, собственно, и началась Серегина тюремная биография.

А его Зинка, любимая женщина, начала пить и путаться с Сережкиными дружбанами, со всей этой неприятной для Тамары Васильевны сволотой.

 

2

Сердобольная Зина навещала Тамару Васильевну раз в две недели, набивала холодильник и снова исчезала.

Молодуха работала поварихой вахтовым методом. Ее забрасывали на вертолете в тайгу на нефтебуровой участок в Чердынь. Ишачила порядочно, что зимой, что летом. Но не жаловалась. Зато уж когда возвращалась, могла позволить себе несколько дней. И позволяла. В подпитии она наведывалась к свекрови за душевной беседой.

Зина знала, что жизнь у той была не сахар, врагу не пожелаешь. Тамара Васильевна нет-нет, да и вспоминала жесткие послевоенные времена, когда вся семья с голоду пухла.

– Вот на нас напасть-то тогда приключилась, – говорила свекровь. – Представь себе, прямо задыхались от вшей.

– Как так – задыхались? – изумлялась Зина.

– А то не знаешь? Голод был. С тех пор я хлебушек-то берегу и никогда в помойку не выбрасываю.

– Чудная ты, Тамара Васильевна, – удивлялась сноха, протирая подоконник или суетясь на кухне.

Жаловалась ей Тамара Васильевна и на то, что в последнее время у нее все поясницу ломит.

– А ты бы в поликлинику сходила, врач бы тебя посмотрел, – советовала сноха. Но это вызывало у старухи лишь саркастическую ухмылку.

– К врачу, говоришь? Да эти врачи… они хуже собак! Знаю я, что врач твой скажет: давай операцию делать. Давай тебе разрежу. Вот что он скажет! Врачи только резать и умеют. Он же взглянет на меня и подумает: «Э, бабка старая, родни у нее немного, если и помрет, никто плакать не станет». Врачам верить нельзя. Недаром люди говорят: на леченой кобыле далеко не уедешь. Эти врачи неизвестно чем в своих больницах занимаются. Вот ты еще махонькая была, когда у нас тут случилось… Жила одна врачиха, на улице 13-го километра. Добрая такая была, работящая, умная, заботливая, операции делала каждый день. Стариков просто обожала. Но люди ее побаивались. И, видно, неспроста! Стали вдруг детишки в городе пропадать. То один, то другой. Куда пропали, неизвестно. И вот однажды приходит на нашу улицу милиция. Пустили овчарку по следу. Собаку ведь не обманешь – у нее нюх! И привела овчарка к дому этой самой врачихи. Полезли милиционеры к ней в шкаф, смотрят, а там – на тебе: в шкафу подвешена за ноги девочка без головы, а кровь стекает в большую миску. И тогда майор эту врачиху спрашивает: «Зачем вам это?» А та и говорит: «Я кровь пила, хотела омолодиться, чтоб мужиков приманивать». Видишь, что делала, сучка?

– Ну, не все ж такие, – возразила сноха. – Есть ведь и хорошие…

– Ты, Зиночка, ничего на моем туалетном столике не тронь. Хорошо? – перевела разговор свекровь. – Стронешь – потом такое случится, что все пожалеют.

– Ну что ты, Тамара Васильевна, что ты, – отвечала Зина, нервно хихикая. – Как же можно? Ты ж мне как мать.

Было в Тамаре Васильевне что-то от средневековой святой. Сусальная напускная кротость уживалась в ней с яростью пророческих экстазов. А ее ночные бдения наводили соседей на самые пугающие подозрения.

Иногда глубоко за полночь, когда обычный человек после плотного ужина лежит себе в кровати, бабка выходила в общий коридор в подъезде и начинала подметать. Вставала она часа этак в три, когда уж точно все спали, и выходила с метелкой в белой до пола ночнушке. Бывало, этот неприятный ритмичный шелест будил соседей по лестничной площадке, но выйти и посмотреть, что происходит, никто не решался. Остерегались – мало ли что там.

Зина, конечно, знала, что в доме свекровь побаиваются, а ее квартиру называют не иначе как дурной. И неспроста боялись, это точно.

А если бы кто, кроме снохи Зины, вошел в бабкину спальню, то, возможно, подумал бы, что тут не Тамара Васильевна живет, а кто-то из потустороннего мира.

В этой спальне вот уже многие годы на стенах висели овальные фотографии, отодранные с могильных плит местного кладбища. Почерневшая стена с этими портретами казалась чем-то вроде ритуального зала колумбария.

Первым в бабкиной галерее появился портрет тети Вали Лидовской. На ее могилу Тамара Васильевна ходила частенько. Часами могла говорить с покойницей даже в буранную зимнюю погоду.

Порой, как только спускалась ночь, Тамару Васильевну манило на окраину. Здесь, у крестов и могильных плит, она встречала луну и слушала вой кладбищенских кобелей.

Ходила она туда тайком, в особые ночи, когда месяц зубастым топориком нависал над городком. Брала с собой большую заточенную ложку, чтобы отковыривать керамические трофеи, те, что потом трепетно заворачивала в обрывки байковой рубахи с веселым огуречным рисунком.

В ее коллекции могильных фото были самые странные типы. Многих она еще помнила живьем. Все это были жильцы ее дома. Трудно понять, зачем была ей вся эта мертвечина. Но, может, она собирала их без всякого прока? Она ощущала тягу к покойникам, а с ними и к прошлому, потонувшему вместе с их запечатленными на металлокерамике одутловатыми клоунскими лицами, раскрашенными щедрыми ретушерами.

Вот живший когда-то на первом этаже со своей женой Павлик Ямников. Был он шофером и на своем грузовике всю область изъездил, и даже добирался до реки Иртыш.

Помнится, летом, на выходные, любил с мужиками выпить портвейна. Прямо под окнами за доминошным столом собирались.

А вначале застолья приходили усталые, хмурые. Все маляры, штукатуры. И он, Павлик, с ними. Гонцом посылали Витьку со второго этажа – маленького и вороватого на мелочь мужичонку. Он расторопно приносил им и бутыль «Агдама», и в носовом платке сухой лед, купленный у мороженщицы.

Вот тогда-то вставали на дощатый стол граненые стопки, и в них наливали густое маслянистое пойло. И только потом, как особый шик, осторожно клали в портвейн кусочки сухого льда.

Напиток пузырился, угрожающе бурлил, над поверхностью вставали густые клубы белого дымка.

И вдруг, как по команде, мужики садились за стол и, сдувая целые облака со своих порций, глотали самодельную амброзию. Потом обсуждали царей и попов, климат и жизнь – и все, что в ней может быть.

Не нравилась Тамаре Васильевне эта пьянка и ночной ор под окнами. А Павлик был среди них самый горлопан. И вот однажды он нагрубил Тамаре Васильевне. Не то что бы нагрубил, а выпив изрядно, по ошибке, конечно, стал ломиться к ней в квартиру, а она возьми да и открой.

Увидев Тамару Васильевну, Павлик слегка оробел, а потом, сам не зная зачем, стоя на пороге, прокричал ей: «Что вылупилась, старая? Ошибся. Выпил. Имею право!»

Тамара Васильевна хмыкнула и вдруг влепила:

– Ты у меня завтра получишь, сокол, если доживешь. Как же тетя Валя Лидовская тебя ждет. Гляди, прогул тебе запишет.

Старуха злорадно засмеялась, а Павлик поник от этих слов, потому что, несмотря на показную храбрость, человечишка он был не кремень. Только с пьяными мог гардыбачить, да язык чесать, да обвинять Тамару Васильевну, будто она ведьма, что извела колдовством его тещу, у которой в дверном косяке добрые люди нашли исколотого иглами тряпичного чертенка.

Да кто такое докажет?! Прокурор, что ли?

Дома Павлик почувствовал озноб. Руки-ноги тряслись, голова ныла. И рухнув на матрац, он забился в жару.

«Скорую» сосед вызывать все медлил, а когда решился, было уже поздно. Неотложка-то приехала, но Павлик весь как-то выгнулся и стал покрываться маленькими, похожими на маковые семена точками.

– Менингит, тут и без очков видно, – констатировал медик.

 

3

Среди «драгоценностей» Тамары Васильевны имелся ларец, привезенный покойным мужем аж из Саратова. Сделана эта штучка была из картона, прошитого по краям суровыми серыми нитями. На стенки были наклеены вырезанные из открыток розы, зайчата и слоники.

В этот ларец бабка складывала новые кладбищенские трофеи – те должны были отлежаться до срока, чтоб затем угодить на стенку. Вроде карантина перед воскрешением…

Бывало, ближе к полуночи ее словно черти раздирали, словно мучили бодливые бесы. А когда пытки становились невыносимы, в руках появлялась приятная дрожь. Вот тогда-то она могла одним махом взобраться на трехметровую бетонную стену нового кыштымского кладбища…