Долго али коротко время течет, года отсчитывая. Минуло весен десяток, и вот уж братья Игоревичи вырастают, возмужав. И тоска в сердце Ольги поселяется. Во всем Улеб брата Святослава превосходит. И конный и пеший быстрей, да смелей. Меч в руках брата старшего веселее пляшет, и коли возжелает, сына ее родного от власти отстранить сможет, силой своей младшего оттолкнув. Не было различий меж детьми, покуда время не настало. Помнит Ольга, что не ее кровь в Улебе течет, а девки древлян, дочери Мала, что жилы ей тянула, покуда подле Игоря хвостом вертела. Думает княгиня сослать брата старшего тиуном земель Псковских. Достойна участь сына Игорева, да дружина не одобрит. Негоже первенцу тиуном быть. Не станут Святослава слушать, покуда жив брат Улеб. В тоске своей да раздумьях за советом к Владимиру приходит, что бы сомненья свои, в слова обличив, разделить печаль с любимым, да ответа дельного дождаться.

— Отправь Улеба в поход дальний, пущай уйдет, да не воротится. — Владимир Ольге предлагает.

— Да как смеешь ты, сына моего на смерть посылать? Аль по плахе голова твоя скучает? — Злым огнем глаза княгини горят, в ужасе от слов любимого. Владимир же сердится, как смеет Ольга после того, что было меж ними казнью его запугивать. Не доброе воин думает, проучить да место женщине указать, решая. Сама ему тайну открыла, забыв, где язык держать следует, за то и поплатится. Нельзя князю слабость проявлять, тем паче, что положение и без того шатко, Знает Владимир, чего Ольга боится. Власть потерять, да войну меж братьями посеять. Любой бабе свое дитя дороже жизни, а значит, больней всего их беды переживаются.

— Голова моя плахи не боится, тебе ли не знать, милая. А коли стращать меня надумала, то за помощью не ходи. Зачем тебе совет от головы тела лишенной? — С тем и был таков, уходит Владимир, княгиню рассерженной оставляя.

Подслушано из тайного разговора Владимира и Улеба.

— Поверь мне, княжич, смерти твоей княгиня ищет, сгубить тебя во славу сына своего — Святослава хочет. — Проникновенны речи воина, за живое правдой своей цепляют, но не хочет Улеб Ольгу винить бездоказательно. Не могла, мать его названая, злого возжелать сыну своему приемному.

— Как смеешь ты, служивый, княгиню земель русских в предательстве обвинять? Неужто забыл, кому слова эти говоришь?

— Зря ерепенишься, Улеб, никого в княжестве твои слова не стращают, ибо нет у тебя власти той, что брату твоему и мачехе дана. Ты Рюрикович по крови, первенец Игоря, а прав имеешь меньше матери брата младшего! — Знает Владимир, как словами играть, оттого, что б больней Улебу сделать, не княгиней Ольгу именует, а всего лишь матерью Святослава.

Горяча кровь юноши, больно в голову гнев бьет. Не вытерпев боли той, что слова Владимира приносят, ударяет Улеб воина, что было силы. Но не сердится служивый, лишь смеется над глупостью, да горячностью молодца.

В гневе, да раздумье, на коня княжич старший вскакивает, в поле уезжая, у ветра помощи просить. Он все знает, все слышит, все тайны людские мгновенно разнося, свои в секрете держит. Но не хочет ветер Улебу судьбу его нашёптывать, решение за молодцом оставляя. А какое решение быть может, коль четырнадцать весен тебе, да кровь победителей, воинов храбрых в жилах течет? Огнем жидким в венах ярость плавится, пульсом частым в голову бьет, на глупые поступки подвигая. Решает Улеб испросить совета у Владимира как быть. Не зря же полюбовник мачехи к нему с разговором явился, видать есть у него думы какие-то. Владимиру же того и надобно. Хочет братьев меж собой столкнуть, да так, что б Ольга в печали, да грусти к нему в объятья вернулась, да на плече рыдая, слова гнусные про казнь забыла, помощи да совета прося. Стал Владимир Улебу сказку рассказывать, о том, как мачеха его злая недоброе затевает, со света сжить пасынка желая, мечи уж по голову его точит. Но мудрый воин, жалея мальчика, решил рассказать, да совет дельный дать.

— Покуда не поздно, испроси у мачехи разрешения по странствовать, Русь поглядеть, да княжество себе для служения будущего выбрать. Сам же ступай по землям, соратников в помощь себе ища. Коли будет кому поддержать тебя, на месте и власть и голова твоя непутевая останутся. Как здесь закончишь, ступай в страны заморские. Сказывай направо да налево, о том, чей сын ты. Что брат твой не по праву Киевом княжит, да боле того, не он, а мать его у власти сидит. Пару весен минет и станешь ты мужем зрелым, к княжению пригодным, тут и ударишь по мачехе с братом со всех сторон. Я же здесь в дружине клич кину, что помощь тебе надобна. Любят воины угнетенных, тем паче, что люб им ты, с детства самого. — Складно Владимир говорит, но Улеб сомневается.

— Кто ж из князей заморских, речи мои слушать станет. Ольги они боятся, ей же меня и выдадут, стоит к воротам их прибыть.

— А ты крещение прими, скажи, что в Бога их единого веруешь. Ныне все на вере новой помешались совсем. Византию всю крестами утыкали. Защитят тебя греки, коли прознают, что и ты на груди под рубахой крест носишь.

Слушает Улеб Владимира. А подумав, решение принимает, и к мачехе с разговором серьезным отправляется. Но увидев, княгиню, смелость свою молодецкую безвозвратно теряет. Глядит в очи зеленые, что с любовью и ласкою на него всегда смотрят. Видит кисти белые, что с заботой и нежностью еще в колыбели его гладили. Не может Улеб придать, ту, что сыном его называет. Не верит, что сможет Ольга дурное ему сделать.

— Утро ясное, сын мой Улеб, с чем пожаловал ко мне, в час сей ранний? — Грустным шепотом княгиня спрашивает.

— С чем тоска твоя, матушка, связана? Словом, али делом не добрым обидели?

— Много бед у меня, да ты не тревожься. Посиди подле меня, дай наглядеться. — Смотрит Ольга на сына своего названного, с горькой думой, не зная, что делать ей. Дорог Улеб сердцу материнскому, хорошо бы решил он в дружинники двинуться. Только как проследить, что бы сердце его юношеское, среди воинов до предательства не очерствело?

— Не с тем разговором, что сейчас поведу, я шел к тебе, матушка. Но придя, вижу правду в глазах твоих, а значит верно сделал, что на глупости, дураком сказанные, не решился. — И рассказывает Ольге Улеб, как пришел к нему воин Владимир, с речами мерзкими, как просил его власть узурпировать, мать с братом от неё отстранив. — Не согласился я на речи его сладкие, матушка, верую, что не задумаешь супротив меня дурного ты. И что жить я смогу празднично и при брате моем Святославе.

Серчает княгиня, брови сдвинув сурово. Обняв сына названного, наказывает более с Владимиром не общаться. Сама же, яростью гонимая, в казармы направляется. Меч свой острый из ножен вынимает, издали Владимира с дружиной увидав, голосом зычным и властным выкрикивает:

— Преклонить колени на пути моем стоящие! — И послушно воины колено преклоняют, с ужасом и непониманием на княгиню свою смотрят. Ольга же, голосом злобой полным, спрашивает:

— Смел ты воевода, Владимир, сыну моего дурное в голову вкладывать? А хватит ли мужества в том признаться, али будешь доказывать, что на ухо Улеб тугой, оттого недослышав, понял неверно наставления твои?

Не верит Владимир, что сможет Ольга мечом воспользоваться, который в руках держит, ведь слова любви ему денно и нощно баба влюбленная шепчет. Оттого и отвечает княгине с улыбкой дерзкой:

— Только правду я сыну твоему сказывал, а уж выводы какие со слов тех он сделал, не моя вина.

— Помощь ему предлагал, дружину супротив Святослава настроить?

— Проверял я его, сможет ли на предательство решиться, коль силу за плечами почует. Коли стал бы советам моим внимать, тебе б обо всем рассказал. Но вижу теперь, что верен Улеб тебе и Святославу.

— Он то верен. — И собрав всю волю, что богами Ольге дана, взмахивает мечом женщина, слова ссудные произнося:

— За измену, предательство, и желание сына моего Улеба с пути верного в пучины склонить. За возвышение дела своего выше слова княжеского воевода Владимир головы своей лишается здесь и ныне рукою моей. — С последним словом, сносит княгиня с плеч голову буйную молодцу ратному. — Другим примером пусть будет. Имея многое, делись с ближними, более получить не пытаясь. А коли большего, чем имеешь, желать станешь, так без медяка и останешься. Хорошо если голову на плечах удержать сможешь. Ярополк, ты вожжи правления дружиной возьми, да помни участь воеводы предшествующего.

С тем Ольга удаляется, оставив мужчин думы думать, да версии строить. Мужик-то только кажется суровым да молчаливым, а как языком чесать начнет, так хуже бабы в день ярмарки. Княгиня еще из виду удалиться не успела, а средь воинов слух идет, что не люб в делах ночных Владимир Ольге стал, за то и порешила его женщина. Другие далее придумывает, что, мол, с бабою другой княгиня воеводу поймала, да за измену головы их себе и забрала. Так и теряется правда меж сплетен да домыслов, с той поры кого не спросишь в Киеве, все ведают, что любовников неугодных Ольга мечом рубит.

Да только княгиня, о своей участи не подозревая, в лес уходит, одиночества ища. Тяжко бремя с любимым распрощаться, еще тяжелей самой на смерть его отправить, дланью карающей став. Садится Ольга у ручья, успокоения в воде ледяной найти пытаясь, кровь с рук и с лица смывает. По девичьи рыдать хочется, да слез не осталось, все выплаканы. Кем стала она, девчонка рыжеволосая. Где задор глаз смешливых? Где веселье голоса звонкого? Была девица-красавица, да и верно матушка сказала — издохла вся. Проклинает Ольга папоротник, за жизнь свою тяжкую. За вдовство раннее, за выбор меж сыновьями, за кровь, что на руках пятном не смываемым. Одним вопросом княгиня задается, могла ли иначе пойти? Другие решения принимать? Верен ли путь выбранный ею? Аль как с крови правление свое начала, так кровью его и кончит?

Тоской сердце терзая, не замечает княгиня, вновь вдовствующая, как от стволов еловых тенью зверь отделяется и, с лапы на лапу перемежаясь, к Ольге направляется. Встрепенувшись, видит женщина, что медведь уж за спиною стоит, смрадным дыханьем ее кожи нежной касаясь. И крик страха в глотке застревает, в тишь леса, так и не вырвавшись. Смотрит княгиня в очи лесного хозяина, да не видит в них безумие зверя дикого, словно человек глядит, из-под бровей седых.

— Испужалась, дочка? — Медведь усмехается, на валун, кряхтя по-стариковски, присаживаясь.

— Напугал ты меня, Велес. Смерти моей либо ищешь? Да впусте все, крепка я духом, что б до сердца пугаться.

— Чего томишься вновь? Аль не люба поляна моя дивная? — Медведь лапой окрест проводит, что б показать, как чудна и прекрасна местность, где баба горю придаваться удумала. — Как к лесу не явишься, так все слезами мне траву поливаешь. Не сезон ныне воду пускать. Хотя, коль хочется больно, вон к грибницам сходи, а то по иссохлись за лето больно. — Лицом хоть Велес и серьезен, да очи черные смеются, княгиню краснеть заставляя.

— Ты коли злить меня словами острыми пришел, так ступай туда, откуда явился, не яри меня! — На старика рукой махнув, Ольга вновь к ручью отворачивается, с тоской замечая, что настроение плаксивое ушло куда-то и облегчить сердце слезами более не можется.

— А коли взъяришься? Неужто и деда старого мечом приголубишь? — Усмехается медведь да колени лохматые лапой когтистой поглаживает. — Целям следуя, бойся Встречника* на пути своем, ибо ищет он тех, кто отбился от правды, душой зачерствев.

— Слова твои мудры, да где совет в них? Где польза? Встречником пугать вздумал, да что мне до сего? Сама себе хомут на шею надела, сама в телегу впряглась, а ты словами погонять вздумал? Не бывать тому. Чужим умом жить — человеком не стать.

— Да нет в тебе человека уж, всего загубила. Каленым железом выжгла душу из тела. — Качает головой Велес, беде княгини сочувствуя.

— А коли нет, чего с правдой своей лезешь? Зачем сердце бередишь? — Ольга, разговором утомленная, в отчаянье головой качает. — Легко говорится, когда о чужой рубахе речь держишь, да тяжко делается, когда дело своей коснётся.

— Не хочешь ты старика слышать, а я добра тебе, дочка, желаю. Пусти обиды свои и чаянья в воду, пущай дурное с ней уйдет. Время раны залечит, сможешь вновь весне радоваться, крылья лебяжьи распустить, да в небо ринуться. А коли смерть подле себя сеять будешь, так на всходы потом не пеняй.

— Уж посеяла все, что дадено было, только ждать и осталось. Ты иди, дедушка, не тревожь мои раны, нет покоя тому, кто в безумие впал. — С тем уходит Ольга с поляны лесной, покой места этого потеряв, назад не оглядываясь. А коли взгляд бы на миг вернула, то узрела, как зверь косматый, в старичка обратившись, с тоской головой седой качает.

В терем воротившись, княгиня сына старшего кличет для разговора тяжелого.

— Молодец ты, Улеб, что ко мне пришел, разговоры дурные не слушая. Я подумала, что пора тебе мудрость отцовскую принимать, да Руси служить. Поступаешь в дружину, пока рати не наберешься, Ярополк тебе и отцом и братом и воеводой будет. А как восемнадцать весен минет, так военную премудрость познав, поедешь в Новгород на княжение. Ежели, есть, что возразить мне, сейчас говори, недомолвок в сердце не тая.

— Покорен я воле твоей, матушка. — Улеб голову склоняет, благословение принимая. — Хороша участь, чего б не принять?

Ольга, сына по голове потрепав, в покои свои уходи, Переславу по пути кликнув.

Вот и минуло с той поры две весны, вот и пора князю молодому Киев покидать в Новгород путь держать. С лица Ольга спала, похудев, да подурнев за дни те, что сердцем мучается, сына в путь дальний снаряжая. Только Улеб, предвкушением тешась, ходит радостный, да гордый, дружину, что с ним поедет, проверяя. Княгиня, сына на прощание оглядывая, подмечает, как исхудал он за время тренировок тяжелых, как жилы под кожей, ветрами выдубленной, бугрятся. Трудно ученье Улебу было, да коли Род в помощи не откажет, легко в княжение придется.

— Будь смел и храбр, сын мой. Храни в сердце милость, в душе камень. Единожды простив, второго шанса не давай. Один раз глаза закрыть — то силу прощенья казать, дважды — глупость. Жены не заводи, покуда у Святослава наследника нет, ибо нет предательства страшнее, чем кровь родную под удар поставить. Злых языков не слушай — отсекай, чтоб дурное не болтали. Подати по мере собирай, не яри народ, не бери больше сговоренного. Помни где дом твой, не меняй на пришлых тех, кто правом рождения семьей зовется. Храни тебя Перун! — Последние наставления сыну давая, княгиня его в щеки целует да в путь с миром отправляет.

Скачет Улеб, лицом ветер теплый встречая, ароматом сырой земли упивается. И коли спросит кто, чем пахнет воля для сердца юного, не задумываясь, скажет, что листвой палой, да травой полевой. Рядом с княжичем, поводья в руках перебирая, скачет дружинник Лютобор, воеводой в полк к Улебу назначенный.

— Гляди, Лют, как прекрасны земли наши, которым я ныне хозяин! Как богаты поля и дремучи леса! Неужто, не чуешь, свободой веет, никто не указ мне с сих пор и на века! — Кричит Улеб воеводе, волей опьянённый, словно меда чарку выпивши.

— Погодь кичиться свободой своей, княже. Покуда народ тебе в ноги не кланялся, нет власти твоей в сих землях. Примут тебя, да все равно, что Ольга прикажет, то делать будешь, а коли противиться надумаешь, ждет тебя судьба хуже, чем отца твоего настигла. — Лютобор не спешит радость Улеба разделить, сомненьями терзаемый.

— Все то, ты, Лют, токмо мрачны стороны видишь. Не станет Ольга меня властью своей давить. Будто мал я и не ведаю, что из сердца меня она вырвала, в земли Новгородские сослав. Горькой костью я в горле княжества. Вроде первенец, да не сын, а пасынок. Был отец бы жив, может в Киеве княжить мне, а так… эх! — Залихватски рукой махнув, княжич коня пришпоривает, в горячке скачки, не сразу приметив, что на проселочную дорогу красна девица с коромыслом в руках, выходит. Идет дуреха, по сторонам не глядя, думам своим отдается. Не успевает Улеб остановиться, лишь бег конный замедлив, уздцы на себя тенет, да кричит, голосом не своим, что б посторонилась, глупая. Конь на дыбы встает, поворот резкий сделав, крупом девицу таки цепляет. Княжич вперед Люта спешивается, да к молодухе бежит. Та в пыли дорожной лежа, глазами испуганными лупает, руки, в помощь протянутой, не видя.

— Эй, красавица, совсем ошалела, поперек коня выбегать? — Волнение скрывая, Улеб зло кричит. — Коли голова куриная, нечего за околицу выходить. Да вставай уж, горемычная, ушиблась, поди?

Девица же, в себя придя, первым делом руку из цепкой длани княжеской вырывает, да краской пунцовой заливаясь, щебечет:

— Не серчай, молодец, с утра, как не своя хожу. Батюшка хворый, житья не дает, всех погоняет, вторую седмицу поспать не давая. Мы уж намаялись, ждем не дождемся, когда с лавки встанет, да делом займется, нас в покое оставляя. А тут ты, ошалелый, скачешь, кто ж меж изб так коней гоняет? А коли не я, а ребятишки малые бегали? — Толстую косу, через плечо перекинув, девушка подбоченивается и, о страхе пережитом позабыв, грозно на Улеба наступает. — Да и почто руки распускаешь? Покуда с земли поднимал, облапил всю. Вот как брату скажу, что заезжие молодцы творят, так всей деревней колотить вас выйдут! — Глазами янтарными стреляет, брови смоляные к носу сводит, да парни лишь тешатся, грозе девичьей умиляясь.

— Как звать тебя, дикарка? Ведаешь ли, кому речи гневливые направляешь? — Люту первому трескотню девичью слушать надоедает.

— Да по мне, хоть с сыном княжеским! Видано ли — девушек посреди бела дня без дозволения лапить? А как звать меня, не по твою честь, знание сие!

— Угадала ты, сладка ягодка, с сыном княжеским речь ведешь. Бей поклон, да прощенье проси, покуда косу твою с головой от шеи не отделили. — Лют, в гневе страшен, проучить девку хочет, попугав маленько, но та не пуганая, лишь сильнее подбоченивается, толи не веря, то ли княжича не боясь.

— Полно тебе, Лют, яриться, права краса наша, никому не вольны деяния такие. Как зовут тебя, цветочек? — Улеб миром дело кончить решает. Что зазря к девке цепляться, будто ворог какой. Али некуда уж силу богатырскую приноровить, что бы до склок с бабами опускаться.

— Усладой меня звать. А, ты, правда, что ли княжич наш? — Гнев уняв, замечает селянка, что пришлые, хоть с дороги грязны, а одеты богато. Все при мечах и конные, значит, не бояре простые, видать и впрямь князья пожаловали, а она, тетеря, ругать их удумала. Пугается Услада запоздало, да делать нечего — после слов, что сказаны в ноги с поклоном не падают.

— Княжич, да не тот, о котором подумала. Улеб Игоревич. Дорогой притомились мы, Слада, вот все вежество и растеряли. Проводи к избе своей, да дай воды напиться, коням загнанным продух дать.

— Конечно, конечно, — ругая себя, что сама не додумалась погостить зазвать, Услада по дороге мечется, ведра, теперь уж пустые, с коромыслом подбирая. — Идемте, не далече тут. Матушка как раз пироги с брусникой заварила, брат баньку топит. Отдохнете, чин по чину, да дальше в путь свой тронетесь.

Идут молодцы за девицей проворной, коней под уздцы взяв. Смотрит Улеб по сторонам, бедноте, да грязи дивясь. Покосившиеся избы, с давно не белеными стенами, словно в селениях послевоенных, кривыми ставнями поскрипывают. Пара чахлых березок при дороге, пейзаж унылый прелестней не делают, да навозные кучи цветами заморскими не благоухают. Как средь этих убогих просторов такая дивная девка уродилась не понятно. А имя-то какое, слух балующее — Слада. Не успевает Улеб, с горячностью молодым свойственной, об устах Услады помечтать, как девушка провожатым кричит, что прибыли. Избенка и впрямь в двух шагах оказывается, да и чему дивиться, коли три ухаба, два колодца — вот и есть вся деревня Ивняки. Гости еще к околице подъехать не успевают, а из-за ворот уже мышью-полевкой чумазый мальчонка выскакивает, к Сладе под ноги кидаясь. За рукав рубахи грязной пацаненка поймав, девушка громким шепотом ему наставления выдает:

— Беги в сенцы, Стешка, скажи батюшке, что гости важные прибыли. Сам княжич Улеб с дружиною. Пусть матушка стол готовит, а Емеля баньку раскочегарит пожарче, сам же холстины мужчинам для протирки да чарку меда для души не забудь. — В спину братца мелкого подтолкнув, Услада к пришлым поворачивается, поклон земной отвесив, ворота отворяет.

— За поленницей навес есть, коней привязать, только больно много их, боюсь, не поместятся. К бабке Радомире сбегаю, может она в сарай пустит.

— Будь покойна, красавица, найдем мы лошадям пристанище, ты лучше воды набери, коней напоить. — Поток речи девичьей Лют останавливает. Слада подол подобрав, вновь к колодцу с ведрами убегает. Тем временем, на порог избы хозяин выходит, дородный мужчина, в годах почтенных. Литая стать, лицо черное, да пальцы опаленные, в нем кузнеца выдают.

— Мир дому твоему, батюшка. — Улеб вежливо здоровается, кивком головы уважение выказывая.

— Мир и тебе, путник знатный. — Мужчина поклон земной выписывает. — Видно Сварог нынче щедр дому моему, коли такие люди к порогу прибыли. Негоже князя у двери держать, милости прошу, быть гостем в чертогах моих скромных. — С тем хозяин сторонится, в сенцы Улеба и Люта пуская. Остальные же во дворе остаются, лошадьми заниматься. Кузнец, Стешку кликнув, к дружинникам обращается:

— Сейчас сына младшего позову, он вам воды принесет, да хлеба теплого. Уж не серчай, княжич, не были мы готовы к приему гостей почетных.

А в избе гостей дорогих, хозяюшка встречает, и без того чистые лавки, холстиной протирая, пироги, да чугунки на стол мечет.

— Как звать тебя, кузнец? — Лют на лавку присаживаясь, носом аромат еды домашней потягивает, блаженство для чрева предвкушая.

— Меня Стужем кличут, потому как родила меня матушка в самую суровую пору, когда Морена потехи ради, решила народ по студить. Матушка не надеялась, что дите малое выживет в мороз такой, но Род в тот год к ней добр был, жизнь сына сберег. А жену мою Ела звать, а деревенские иначе, как Елечкой и не кличут. Детишки — Емеля, Услада, да Стенька — отрада дома нашего. — Растерянно голову почесывая, кузнец на гостей поглядывает, скажут аль нет, с чем в края их явились.

Так за чаркой, да хлебом разговор склеивается, и от меда разомлев, рассказывают путники, что с сих пор наместником земель новгородских будет княжич Улеб. Обещает юный ставленник порядок наводить, от ворогов защищать, да данью не душить, а в доказательство правды своей, каждое слово ударом кулака по столу подкрепляет. Кузнец лишь головой покачивает, мол горяч князь, да молод, как бы беды не накликал в края их и без того многострадальные. Но то за глаза мыслит, а в глаза другое бает. Надежды выказывает, что счастье землям новгородским правление Улеба принесет, да от голода всепоглощающего убережет их.

Пока мужики во хмелю силой меряются, да клятвы друг другу раздают, бабы в горнице им косточки намывают.

— Ах, как пригож княжич, видела, матушка? — Соловьем Услада щебечет. — Вот бы сватать меня приехал, Стояна б от зависти платок свой праздничный съела!

— Что, ты, доча, — мать в испуге от слов дитя не разумного, головой качает. — По губам бы нахлестать за речи такие! Как можно, что бы сам княжич к девке деревенской свататься приехал?

— Ой, а княгиня-то наша, сама из навозной кучи вышла, а ныне дружинникам приказы отдает. — Топает ножкой упрямица молодая. — Сказала — моим будет, значит, посему и быть!

Ела, с сундука подскочив, по щекам дочери хлещет, с каждым ударом приговаривая, что бы мысли дурные в голову не пускала, да делами паскудными с княжичем заниматься не смела. Успокоившись, женщина дочь в горнице закрывает, от греха подальше, на прощанье наставление дав:

— Вот коли сватать придет, тогда и будешь из себя княжну строить, да ногами топать, а задом пред гостями крутить не позволю. А еще услышу, что о Княгине Киевской, как о подружке деревенской говоришь — язык сама укорочу, покуда голову твою глупую не укоротили!

Сильны бабы русские в гневе. Отчаянью придаваться сызмальства не приучены, упорство с молоком материнским впитывают. Непокорна Слада гневу материнскому, ставни выломав, через оконницу вылезает, да к поленнице убегает. Там, за частоколом спрятавшись, до одури на служивых тайком глядит, силе и стати, да выправке военной дивясь. Как после увиденного, за Симку, сына пекарского идти? А он еще зимой говорил, что по весне сватов к ней отправит. Тогда-то Слада глупой была, думала, что краше Симки нет, а ныне видит, какие молодцы бывают. И так тоскливо на душе делается. Ведь день к концу клонится, а завтра покинут их дом гости, и вновь жизнь как прежде потечет. Да только может ли, для сердца девичьего, все сызнова начаться, коли мечтами она себя уж Княгиней Великой представляет. Да только кто мечты ее лелеять будет? Сваты придут — отец согласие даст. Дочь со двора скинет, что б зимовать проще было. Голод он везде разруху приносит, а их трое по лавкам. От братьев хоть толк есть, они и на зверя и по рыбу ходят, а от Слады какой прок? Ток ест, да наряды новые просит. Ох, горька судьбина, отдадут за сына пекаря, красоту и молодость, мужней жизнью, погребя.

Так, мечтам предаваясь, не замечает Услада, что со двора Улеб выходит. Толи нужду справить, толи просто воздуха весеннего дохнуть, да только застает он девицу за делом постыдным. Тут видать, мед хмельной, что в голове княжича гулял, дело свое делает, решает молодец пошутить над Сладой. Тихонько сзади подкравшись, да ладошкой ниже спины хлопает, испугом девушки потешаясь. Ох, как кричит, как таращит глаза очумевшие девка. А Улеб хохочет так, что деревня вся слышит. Услада же краской заливаясь, в светелку свою убегает, где на лавке растянувшись, долго от позора рыдает, пострадавшие телеса поглаживая.

Княжич же, песню бравую насвистывая, нужду справляет и дальше хмелю придаваться уходит, веселья своего не стыдясь.

(*Встречник — в некоторых источниках, злой дух, встречающийся на пути людей, идущих путем не праведным. После встречи с ним, назад не возвращаются. Часто Встречник забирает пьяниц. — прим. автора)