Лют, к столбу бечевкой накрепко привязанный, казни дожидаясь, на отца поглядывает, да жизнь свою короткую припоминает. Старика жаль, конечно, сколько пережито, да отвоевано им было, ныне же увидит, как голова сыновья по ступеням близ терема княжеского скакать будет. Да и не врагом башка дурная отнята будет, а своими же за дело гнусное. Когда волокли Люта по площади, как корову связанного, отец не глянул в сторону его, то не злило, скорей досаду вызывало. Неужто, дела княжества важней для воеводы старого, чем кровь от крови, родней которой нет?

Помнил Лют, как со Сладой прощался, да наставления давал, а потом умом уплыл в степи дальние, в каких и бывать-то не приходилось. Думал помер совсем, когда ведения садов прекрасных, да чувство полета его захлестнули, ан нет, не время. Очнулся уже, когда к Киеву подъезжали. Его! Сына воеводы великого, как медведя дикого, что на потеху детворе выставляют, везли меж домов града стольного в клетке из прутьев ивовых. Думал Лют в миг тот, что хуже стыда быть не может, да опять ошибся. Ныне вообще, как баран к убою приготовленный, к столбу позорному привязанный смерть ожидает. Через частокол, что площадь от толпы любопытной отрезает, ребятня выглядывает, да камнями и грязью в Люта кидаются. Но любые мученья конец свой имеют. К сыну воеводы освобождение в лице Святослава является. Держит княжич в руке меч, кровью обагренный, и не хочет Лют думать о том, чья голова только, что от тела отделилась.

— Здравствуй, сын человека великого. — Святослав взор орлиный на Люта направляет.

— И тебе здравствовать, потомок Рюрика. — Нет желанья у Люта вежество вспоминать, да пред сыном Ольгиным раскланиваться.

— Осмелел ты нынче, али смерти не боишься? — Князь любопытство проявляет, беседе странной лад дружеский давая.

— Пугает то, что не пришло пока, а что пред очи явилось, уже не страшит. — Смеется Лют, весельем странным, что больше юродивым свойственно, да как знать, может, повредился умом сын воеводы, коли стоит ныне у столба позорного.

— Смел ты, сын человека великого, да упрям не в меру. — Не понять серчает княжич, аль напротив смелости дивится.

— Коль ишак ишаком родился, никто винить его не может, в том, что он летать не умеет. — Лют улыбается, чувствуя, как толчками горячими кровь в голову бьет, остатки страха вместе с разумом унося. Быть может с ума сойти и есть благость, богами дарованная. А что? Глупцам нет дела до мира того, что извне от них находится.

— Отца твоего я видал, так он на осла не шибко похож, видать в матушку уродился?

Рычит Лют, на слова княжича серчая, да ответить нечем.

— Полно тебе, повеселились и будет. — Святослав вновь серьезен становится. — Умер Улеб, рукой моей казненный, но пред смертью за тебя просил больно. Не могу я брату кровному в посмертие отказывать, потому жизнь твою сберегу, да только какой ей быть, от тебя ныне зависит. Либо помощь мне окажешь в поиске бабы одной, за то волю получишь и от службы отстраненным не станешь. Либо и дальше ишаком рядись, да в темнице крысам байки сказывай. Коль захочешь с жизнью проститься, так и знай, что не выйдет. Покуда жив я буду, тебе сдохнуть не позволю.

Ясно Люту какую бабу Святославу надобно, коль от бремени разрешилась, то сама и не нужна будет, а дитя неразумное на смерть отправят. Коли скажет Лют, где Усладу искать, то отпустят его, Святослав слово держит. Да только сможет ли сын воеводы жить с бременем тем, что на душу ложится? Коль не скажет, то жить ему долго, да горестно в казематах, где солнца луч ни проникает. Коль боги смилуются, издохнет ранее, чем скаженным станет.

— Не могу я княжич помочь тебе, не ведаю. Скорей всего сгинула в пучине морской, когда от нападения вашего отбивались. Я то духом слаб оказался, как понял, что не выйти с победой, в воду кинулся, берега ища. А женщина Улеба, до конца близ него стояла, видно подле него смерть свою и встретила. — Тяжело решение то, что принято, и скорей неверно оно, чем праведно. Но слов назад не воротишь, а то, что сказано держать требуется, а коль слово свое предал, разве можешь мужем зваться?

— Твой то выбор, Лют. — Святослав плечами пожимает. Ему давеча доложили, что не было на корабле бабы никакой, ни брюхатой, ни без бремени, а значит врет сын воеводы, жену князя своего покрывая. — И без тебя девка найдется, много ли пузатых по деревням без мужа мотаются? А вот лгать не стоило. Не один бой ты подле Улеба прошел и ни разу не дрогнул. Сколько раз ради него на лезвии ножа оказывался, но ни разу не бросил. Ныне же, испугался? С чего вдруг?

— Не знаю, у каждой войны предел есть. Вот и дрогнул, о чем сожалею, да не воротишь время. — Лют голову опускает, раскаяние кажа, но не верит Святослав, допрос продолжая:

— Не было бабы на корабле, как только бой начался, те, кто посланы за ней были, голов лишились. Молчишь, окаянный, ну да дело твое, сам выбор сделал, теперь довольствуйся.

Сына воеводы, мечом в спину подбадривая, в подвалы терема княжеского отправляют. То только сверху красив да пригож дом господский, а в казематах стыло, темно, да мокро. А под лавкой мыши шуршат, то ли остатки пайка тюремного доедая, то ли кости людей приговорённых обгладывая. Мышей-то Лют не боится, но надеется, что укусит какая-нибудь чумой зараженная, да помрет он ранее, чем душу предать решится. Знает Святослав, куда ссылать надо, меж запахов нечистот, да соломы прелой, в темноте да одиночестве человек общительней становится и к разговорам душевным благосклонный.

Много народу в каземате у Люта за седмицу побывало. Ни затворничества, ни одиночества, как на дворе постоялом, что не день то прихожане новые. И каждый душу норовит вынуть, да в узел закрутить, так что б от боли в сердце язык развязался. Свободу сулят за жизнь ребенка Улеба. Да только может ли воин бывалый за свою жизнь такую цену уплачивать? От того и молчит Лют, зубы стискивая. Ночь ли день ли, все смешалось, и не чает уж мужчина солнце увидеть, когда в коридоре гулком, огонек зажигается. Морщится Лют, глаза, от света отвыкшие, потирая. А прозрев, смехом заливается. Стоит пред ним ведьма желтоглазая, с любопытством разглядывая.

— Хороший ты воин, да человек глупый. — Морена шепчет, солдат, у выхода спящих, потревожить боясь. — Чего упрямишься, коли знаешь, что все одно рассказать придется. Святослав ждать не станет, коль уговорам не поддаешься, под пытками птицей петь станешь.

— Я знаю тебя. Мы с Улебом детьми еще разговор ваш с Ольгой подслушивали. О чем болтали и не упомню ныне, да только видно было, что дружбу водите. Скажи мне теперь, с чего я отца родного не послушав, с тобой говорить стану?

— А ты не говори, ты внемли, да рассуждай. Знаю я, где девка твоя прячется. Более того знаю, что в Суроже нет ее, ослушалась тебя Слада, да от Еремы сбежала. — Смеется Морена, в глазах Люта удивление читая. — Думай служивый, как жизнь свою сберечь, а о девке не томись, она справится. А где не справится, там я помогу.

— Зачем тебе это? Ты ж с Ольгой дружбу водишь, к чему помогать врагам ее? — Удивляется Лют, словам ведьмы не веря. Но Морена оправдываться не спеша, разговор странный заводит:

— Много лет мне уже, когда живешь столько добро али зло, все на лицо едино. Оно же, как бывает, коль тебе хорошо, то благом кажется, а, глядь, кому-то худо от дел твоих. Ольга жизнь однобоко видит, лишь о требах княжества печется, окромя семьи своей, ничего знать не желая. Я же немного иначе жизнь принимаю, более того знаю, что порой и смерть и болезнь во благо быть могут, а иной раз и пряник во вред. Потому не ищи в делах моих подвоха, уж минуло время то, когда лишь о себе заботилась, ныне кроме порядка, да суда справедливого, не волнует ничего сердце мое. Потому и верую в искупление и в людей, что безнадежными кажутся, ведь если в душу глянуть суметь, то разглядеть можно, что белила и сажи в нас поровну, а как их смешивать каждый сам решает.

С тем и пропадает ведьма. Только тут пред очами стояла, и исчезла, словно привиделась. Не успевает Лют в разум вернуться, как в его казематы Святослав спускается. Словно специально ведьма желтоглазая миг подгадывала, чтоб на раздумье Люту времени не дать. А подумать есть о чем, коли известно подруге Ольгиной, где Услада прячется, значит и самой княгини то скоро ведомо будет. С другой стороны, коль желала бы женщина странная жене Улеба дурного, то и Лют для того без надобности был бы, сама бы Ольге и донесла, где невестку брюхатую искать. Странно то, но одно ясно, что тайну, которая и не тайна уже, хранить без надобности. Махнув рукой, решается сын воеводы внять совету женщины желтоглазой, да рассказать княжичу, как с корабля уплыли, да куда Сладу отправил. Святослав, мужчину выслушав, уходит, на прощание сказав, что коли правдивы слова Лютобора, то по завершению дела этого, выйдет он на свободу, подвал сырой да темный на век забыв, лишь в страшных кошмарах припоминать время это станет. Но ежели обманул, да по ложному следу пустил ищеек, то жизнь, что в каземате проходит сказкой покажется. Мечется Лют по темнице своей, места не находя. И страхи разные да противоречивые сердце схватывают. То блазнится мужчине, что Сладу в кандалах на плаху ведут, а она живот тяжелый поддерживая, его — Люта проклинает. И проклятья те глыбой не подъемной на душу падают, и не отмыться от них, не отчистится. То, напротив, Святослав озлобленный мерещится, что на месте, которое Лют указал, Сладу не найдя, в припадке ярости страшной, тащит сына воеводы еще глубже в подвалы темные, в места те из, которых нет возврата. Страшна участь, та, что ожиданием да неизвестностью полнится, но благо то, что любое ожидание рано или поздно кончается.

Спустя три седмицы Люта на волю выпускают, да в веси дальние отправляют, врагов громить, да земли отвоевывать, во славу княжича Олега Святославовича место княженья ему готовя. Как поведали сыну воеводы дружинники, что вместе со Святославом на поисках были, в Суроже Сладу не нашли, но гончар старый подтвердил слова пленника, рассказав, как в вечер памятный ко двору его девка тяжелая прибыла, невесткой назвавшись. Пирогов за троих съев, да скандал устроив, спать завалилась, а по утру пропала будто и не было, и куда делась, никто не знает.

За отъездом Люта Ольга из окна светелки своей наблюдает. Злится в бессилие сделать что-то, понять пытаясь, как баба брюхатая всех провести сумела. Да и приспешник сына старшего, явно знает чего-то, да умалчивает. Неужели за несколько дней в темноте проведенных, тайну открыть решился, ту, что под страхом смерти умалчивал. Разве только знал, что ко времени тому, не будет Слады на месте указанном. Но откуда знал? Ранее сговорились, али потом, кто донес, что боятся нечего? За дни последние Ольга стражей всех допросила, но никто ничего не видывал, да не слыхивал. Люди ходили разные, да с разговорами одними. Просьбами да угрозами, разговорить Люта пытались. Эх, Ольги бы волю дали, не пустила бы сына воеводы, уговором али силой, но дозналась бы, что скрывает. Только Святослав не позволил, сказал, что слово дважды дал и сдержать намерен. Первый раз, когда Улебу перед смертью жизнь Люта сохранить обещал, второй, когда самому воину свободу на правду выменял. Подле княгини Морена сидит, ногти свои разглядывая, над Ольгой посмеивается.

— Тебе лишь бы потешаться! — Княгиня в гневе к ведьме обращается. — Ты мне скажи, как смогла девка, бременем не разрешившись, бежать так, что лучшие воины найти ее не в силах?

— А я не должна говорить, на то у тебя бояре в совете сидят, что бы мудростью своей с тобою делиться. А коли подумаешь, сама поймешь, чтоб дитя сберечь, баба и не так схоронится. Тебе ли не знать, как сильна воля материнская, да не дюж ум женский, когда ребенок в опале?

— Да неужто считаешь ты, что дитя не рожденное убить смогла бы? — Ахает Ольга, слова Морены услыхав, та же, внимания не обращая, дальше мысль свою сказывает:

— Коль не ты, так другой кто избавился. Ибо оружием страшным ребенок тот в руках недруга сделается. Не все в княжестве Святослава твоего любят, а тебя и подавно, уже давно лишь терпят, из-за уважения дружины побаиваясь. А тут кровь Игорева, да в жилах дитя несмышленого, от имени чьего казнить да миловать можно. Всю силу под себя подгрести, ребенка, как щит используя.

— То и оно, коль мы не найдем, другие найдут. Подле меня опорой дитя станет, а вдалеке обузой. Как родного внука бы воспитала, душу б свою вложила.

— Ты уж одного, как родного сына, воспитала, где ж голова его ныне? — Усмехается Морена, терем княжеский покидая, княгиню как всегда с мыслями не радостными наедине оставляя.

Ольга досадно в след ведьме ругается, да словами такими, что женщине знать не должно. И в ярости неистовой забываясь, в след ведьме плошкой глиняной кидает, да в дребезги ее расколачивает. Собирая осколки, да пальцы ими царапая, кричит княгиня, богов проклиная. За сим занятием не благородным Ольгу Малфред, ключница ее, застает.

— Матушка, смилуйтесь, да разве ж можно словами срамными к богам обращаться? Пусть и к таким, которым жертв не приносим, а все одно озлобиться могут. А коль услышат, да проклянут? — Малушка, в ужасе рот ладошками прикрывает.

— Ведьма она, сама проклятая, да меня вслед за собой тянет! Пусть слышит, нечего скрывать мне. Коль хотят боги, они и без сказанного поймут все, а коли отвернулись, так и мольбы не помогут! — Словами, высказанными, княгиня успокаивается. То в молчанье гнев изнутри съедает, червем в сердце вгрызаясь, а то что с болью выговорено, от ярости лечит. — Ты почто явилась? Мне уроки вежества давать, али все ж дело имеется?

— Гонец от грека явился. Королеву Ругов требует, со мной беседу вести отказывается, лишь загадками потешается над простотой моей.

— Загадками? — Дивится Ольга, не замечала она ранее дерзости такой от послов византийских, что б над рабынями княжескими смеяться.

— Сказал, что вернул охотник волчонка в леса родные, и что ныне должок за медведем числится. — Малфред послушно слова гонца пересказывает. И чем больше говорит, тем темнее очи княгини становятся, тем колючий да злей взгляд из-под бровей кустистых.

— Что ж охотник цену свою назвал ли? — Не голосом, но шипением Ольга спрашивает.

— Не знаю, матушка! Молчит, окаянный, княгиню требует.

— Коль требует, то будет, негоже друзей дорогих ждать заставлять. — От улыбки той, что на устах княгини при словах тех является, вздрагивает Малфред, думая, что коли так друзей Ольга встречает, то не хотелось бы ключнице с ней дружбу водить.

Беспрестанно кланяясь, сбегает служка с покоев княжеских, от греха по дальше, решив на глаза сегодня Ольге не попадаться.

Как важен и напыщен тот, кто силы да власти своей не имея, величием господина прикрывается. Гонец, что от грека прибыл, из тех был, что гордо слово царское несет, да тех, кто от повелителя его хоть каплю зависит, за людей то и не считает. И как тут не кичиться почетом, что византийский престол на гонца возложил? К самой архонтессе русов с требами отправил, да такими, что нет у княгини выхода, окромя как склониться пред греком.

Для важности пущей гонец голову гордо задирает, да голосом таким, будто не донос читает, а яд в бокал сцеживает, требования выдвигает:

— Почтенный царь престола византийского — Константин Багрянородный, указом своим постанавливает….

— Не в том положение император ваш, что б мне указы рядить. — Ольга гонца прерывает. — А коли голову высоко задираешь, знать о шее своей не волнуешься?

— Вы не посмеете тронуть гонца из Царьграда! — Спеси своей не теряя, мужчина в глаза княгине смотрит, гнева не боясь. Ему по отбытию наказ дали, достойно держаться, чтоб мысли княгини смутить, да острастки навести.

— Ах, кто же сказал, что тебя трогать стану? — Ольга с место своего поднимается, бедрами двигая, словно лисица хвостом метет, к гонцу приближается. И, глядя в глаза, с расстояния пары локтей, тихим голосом княгиня говорить продолжает: — Места у нас дикие, леса глухие, да волки голодные. Кто знает, что может с гонцом приключится, который троп всех не ведает?

Мужчина намек понимает и, шумно сглотнув, уж с почтением читает:

— Царь византийский, в уплату долгов, что за помощь обещана, просит от Ольги всего лишь визита дружеского. Для решения проблем, да заключения союзов выгодных.

— Скажи царю своему, пусть ждет, до морозов прибуду. — Решением скорым удивленный, посол византийский с места срывается, поклоны отвешивать не забывая, исчезнуть с глаз архонтессы русов спешит.

Как только гонец из виду скрывается, Ольга, улыбаясь по хитрому, прислугу кликает, наставление давая:

— Собак спусти, что б гость дорогой задержаться в пути не надумал.

Вот и осень в разгаре самом, на лугах и полянах в полесье зажигают костры свадебные, да поют песни душевные. Деревья, как жены бояр знатных, в золото обряжаются, цветами яркими с сарафанами девиц спорить желая. Леса густые грибницами обрастают, да кругами ведьмовскими. Бывало, идешь по тропинке, а она тебя к опушке выведет, на которой грибов видимо, не видимо, вот на радостях то дары леса собираешь, не замечая, как леший уж хороводить тебя начал. Оттого и зовут места эти кругом ведьмовским, что плутать тебе век на месте одном, как скоморошья кобыла по кругу ходя.

Все равно, хорошо на Руси в это времечко — урожай уж почти весь собранный, значит, в скором дни наступят праздные, а потом по весне и голодные. Ныне же свадьбы играют с размахом, о грядущем за зря не тужа, дома новым семьям отстраивают, где к зиме брюхатые женушки будут ткать для деток приданое.

Ольга мимо домов городских проезжает, так, что б людям на глаза не казаться. Нет желанья поклоны глядя, молодым за их счастье завидовать. Знает женщина, что судьба ее — жить одной до встречи с Оземом. Нет в жизни более мужчин ее, что часы и минуты красили.