Смотрит Ольга на внуков, под сенью терема княжеского резвящихся. Смотрит и думает, сколь несчастны дети эти, что в годы юные тепла материнского лишились, да ранее, чем говорить научились, в руках мечи держат. Много ли им уготовано и сладка ли жизнь княжичей малых будет? Сколько лет прошло с поры той, что она сама ребенком на полу в избе родительской соломенными куклами потешалась? Думала ли мать ее тогда, как судьба дочерняя сложится? Гадала ли о том, что, быть может, случится ей смерть ребенка своего увидеть? Каждый день Ольга вести дурной ждет, что сын ее пал в сечи кровавой, али в плен попал, что еще хуже будет. Каждый раз сына в поход провожая, на сердце замок вешает, что б не трепыхалось, глупое, беду кликая.

Месяц назад Святослав за злато, что грек посулил, на болгара пошел. За пятнадцать кентинариев* голову свою под меч подставляет. Да успеет ли уклониться, раньше, чем сталь на горло надавит?

Запыхавшийся стражник вида непотребного да взволнованный не по мере, мысли малохольные, что Ольгу терзают, прибытием своим развеивает. Падает ниц пред княгиней и голосом, от бега долгого срывающимся, докладывает:

— Печенеги идут! Гонца нашего, что мы к ним отправили, из лука подбили, а голову его на знамена надели!

Ясно дело не с мирными целями печенеги в сторону Киева путь держат. В норах своих долго сидели, дань платя, ныне же про отъезд Святослава прознав, в поход двинулись. Страх ладонями липкими за горло княгиню хватает. Здесь же княжичи все, Святославовичи. Коль пройдет печенег, какова добыча будет! Мать старуха, жена красавица да трое мальчишек, крови Рюриковичей.

Ужасом охваченная, не сразу слышит княгиня, как стражник ей дальше докладывает:

— Извольте, княгиня, не продержимся долго. Градские стены крепки, да воинов на оборону мало. Всех лучших князь в поход забрал. В городе лишь старики да дети остались, и пара сотен солдат всего. Знал ворог, когда в дом наш прийти, лишь хозяин за дверь вышел, так он тут как тут! Воевода к вам меня отправил, что б указания получить.

Коли не были бы дела их столь печальны, от души бы княгиня повеселилась, тому, что старый Свенельд в растерянности к ней, бабе, за советом военным ратников шлет. Но не время потешаться, да воеводу дразнить, надо думать, как весть Святославу в обход окружения отправить. Иначе ясно, как день, что если князь не вернется во время ближайшее, падет Киев, печенегам поклонившись. Коль не силой ворота вынесут, то голодом город заморят, в кольце военном держа. Благо хоть, по указу ее дома, что близ стен градских стоят, да и терем княжеский, ныне не из бревен сложены, а камнем облицованы. Пожаришь не будет, и то хлеб. Успокоив себя, тем, что время есть еще, княгиня указы раздавать начинает:

— Под градом ходов тайных много, женщин, детей да стариков соберите и к терему приводите. Мужчинам всем, что старше двенадцати весен, оружие дать, да на стены отправить. Дюжина воинов, что меч в руках держат уверенно, с нами под землю пойдут, коль прорвется печенег, в коридорах темных и того для защиты хватит. Княжичей с няньками ко мне созовите, да найдите паренька половчее, да смелостью не обделенного и что б печенежский разумел, как язык родной.

Кивает страж, расчетливым спокойствием Ольги заражаясь, поручения выполнять убегает.

Деян, прознав, что печенеги напали, первым из сарая вилы хватает и в сторону ворот градских идет, в оборону к киевлянам проситься. Пока мужики соседские кумекают, пройдет ли враг на землю нашу, а некоторые, отчаянно труся, слово бабы по подвалам прячутся, Деян, не робея к воинам идет помощь посильную оказывать. Знает парень, что коль волю печенегам дай пожгут все, да баб на пепелищах с сильничают. О том, кто печенеги такие, Деяну мать рассказывала, что и сама их племени была, пока отец не выкрал и в Киев не привез. Рассказывала матушка, что не любит народ этот русов, за то, что дань на них Игорем еще наложена. Смирившись с судьбой жены киевлянина, женщина сына народила, да тайком от мужа, дитя свое языку родному выучила. Но любовь к печенегам прививать не стала, знала, коль придется сыну прибежища искать, все одно не примут сородича сына девки, по мнению их, беглой.

Деян уж до ворот доходит, когда его старик воевода останавливает:

— Деян, мальчик мой, зачем вилы взял? Неужто печенегам соломки накидать удумал? Ладно, не серчай на старика, лучше вот чего скажи, ты ж печенежский разумеешь?

Еще не понимая, к чему воевода клонит, кивает Деян, на продолжение речи надеясь.

— Здорово то как! Пошли со мной, да пошли не боись, помощь твоя не тут надобна. Здесь, уж коли печенеги ворота выбьют, никто не поможет, тем паче юнец, вилами вооруженный.

Все больше Деян удивляется, покуда старик со скоростью, возрасту его не свойственной, под землю туннелями спускаться начинает. Свет факелов увидав, понимает парень, что то не просто подвалы, а схороны, где бабы с детьми от войны прячутся.

Неужто старик в караул подле женщин его кинуть хочет, на то Деян не подписывался, баб с их истериками да днями праздными он на дух не выносит. Только сказать о том решает, а воевода его уже кулаком вперед подталкивает, к месту, где княгиня сидит, подгоняя.

Ольгу вблизи Деян ни разу не видал, но что она это, сразу понимает. Уж больно много о ней кумушки местные судачат, что б при встрече не узнать, кто пред тобой. Княгиня от баб других, что в комнате сидят, не только роскошью платья отлична, но и тем, как голову подымая, подбородок ровно держит. Еще глазами, что спокойны, словно и нет волнений за пределами стен этих, да руками, что хоть и белы, а все одно видать работы тяжелой не боятся. Статная. Такая, что веруешь истинно, коль надо будет и хлеб сама посеет и голову врагу рукой собственной снимет. За такую женщину мужчина на смерть пойдет, калика-странник* о ней песнь затянет, а враг склонится, ноги целуя.

— Кого привел ты ко мне, Свенельд? — Ольга провожатого спрашивает.

— Это, матушка, Деян — сын мельника, что у западных ворот промыслом занимается. — Воевода парнишку вперед подталкивает, да за рукав дергает, чтоб, значит, поклон отвесил, а не глазами хлопал. — Мне сказали, просила ты молодца найти, что б с печенегами говорить мог, словно свой, а не пришлый. Так вот его и привел. Мать паренька из их племени басурманского будет, вот и учила мальца языку родному.

— А не захочет ли малец, тобой приведенный, вместо того, что б помощь позвать, ворота ворогу открыть? Знаешь ли ты, чему еще его мать учила? Может нас презирать, да печенегам в ноги кланяться? — На Деяна княгиня смотрит взглядом острым, словно знает, что прячет он не ток в одежде, но и под кожей.

— Мать моя учила место любить, где на свет явился, да отца почитать, что жизнь дал. Я здесь родился, и предки мои киевлянами были, оттого печенегам кланяться не стану. — Вместо Свенельда Деян отвечает, вопросом княгини обиженный.

— Складно говоришь, да вот правду ли? Не ярись, вижу, славный ты парень, да и нет другого нынче, кто помочь сможет. Раз княгине ответить не струсил, то и перед ликом смерти, дрожать не станешь. — Умолкает Ольга, ответа парня дожидаясь.

— Не стану. — Краток Деян, но тверд в словах своих.

— Коли так, сядь да послушай. По ту сторону Днепра, воевода Претич людей собирает, в Переяславец вести на подмогу князю Святославу. Сын мой нынче вновь в поход отправился, землю родную без меча своего оставив, чем печенег и воспользовался. Коль не выдвинулся Претич пока в сторону болгара, то свезло нам. Я тебя ходом подземным за стену выведу, к лесу поближе. Ты печенегом прикинься, скажи, что конь понес, да в чащу убег, а сам, как лагерь ворога пройдешь, к воеводе через Днепр беги, да передай, коль на помощь не явится, и седмицы не пройдет, как сдам град узколицым*, на милость врага надеясь. Так как нет в городе ни еды, ни воды вдосталь, чтоб осаду месяцами держать. А уж сможет ли Святослав потом простить тех, кто семью его не сберег, мне не ведомо, но верю я, что Претич на своей шкуре гнев сына моего ощутит, коль не поторопится.

Не обманула Ольга, и в самом деле сама по ходам сырым, в плесени подземелья испачкаться не боясь, провожатой пошла. Уверенно петляя коридорами темными, крыс факелом разгоняет, будто и не боясь вовсе грызунов этих. Другая б уж верещала почем зря. А княгиня, поступью уверенной вышагивая, лишь шипит недовольно, когда из-под ног, в туфли кожаные обутые, комок меха выскакивает.

Из темных лабиринтов переходов подземных, выходит Деан, пыль, с сермяжных штанов стряхивая, да прихрамывая на ногу левую, будто и впрямь с коня свалился, к лагерю вражескому направляется. Тем, кто спрашивает кто таков, да откуда путь держит, байку про лошадь в чащу сбежавшую сказывает. Лишь когда в Днепр прыгает, да плыть на берег другой начинает, понимают печенеги, что парень из мужей киевских, и вдогонку бросаются, да уж поздно. Руками мощными гребки сильные делая, сбегает Деян никем не пойманный. В след ему стрелы летят, из луков вражеских выпущенные, подбить его силясь, но шустрый парень, под стрелу не попадав, реку в целости и сохранности одолевает.

Сыро в подвалах, где волею судьбы женщинам с детьми прятаться пришлось. По серым стенам тени гуляют, да где-то крысы чуть слышно диалог свой ведут. Споря, видно, кто первый людей жрать станет, когда помрут те, выхода из-под земли не найдя. В темных углах, от бликов лучин, фигуры страшные мерещатся, да запах затхлый, что местам безоконным свойственен, ноздри раздражает. Земля промерзлая, не смотря на время теплое, ноги сквозь тапочки тканные студит, лихорадку предвещая. У каждого своя война. У мужчин на поле брани с мечом в руках, у женщин в подвалах, с детьми, что за юбки в испуге хватаются. И каждому страшно, хоть вояке бывалому, хоть бабе, ребенка прячущей. Ольга, головы княжичам поочередно поглаживая, пальцы кусает, от неизвестности умирая. Уж три дня минуло с поры той, что парня за помощью заслала, а подмоги все не видать. Может, сгинул Деян, под стрелами печенегов. Может, предал, сродственникам матери в город войти помогая. Может Претич в помощи отказал, гнева Святослава не боясь, копья вражеского сильней испугался. А, может, и просто не успел парень воеводу перехватить, до того как он в сторону Переяславца выдвинулся. Сколько этих самых "может" в голове княгини вертится, сосчитать никто не сумеет. Да и сама Ольга, коли спросить не ответит, чего сильней боится, в подвале сгинуть, али ворогу сдаться. Надежда, что спасенье придет, с часом каждым умирает все явственней, в смертельной агонии заходясь. Решает для себя княгиня, что еже ли сегодня Деян не воротится, воинство Претича с собой приводя, то выведет Ольга Предславу с внуками по туннелю подземному к реке, а потом ворота врагу и откроет, покуда радостно в Киев печенег врываться станет, глядишь, невестка с детишками скрыться успеет. Тяжко ожидание, когда неизвестностью маешься, но лишь решение принято, на сердце сразу легче становится.

Где-то в дали слышны крики людей, да короткие бои, что на стенах проходят. Видно не хочет печенег набегом город брать, людьми своими жертвуя, но измором взять желает, дождавшись, когда в отчаянье киевляне сами ворота подымут. Пока лишь нетерпеливых юнцов в бой засылают, в бесплодных попытках по стенам в град перелезть.

Ходит княгиня, в заточение своем с ума сходя, других по мере сил успокоить пытается. В уголке, на пучке соломы примостившись, сидит Предслава, в такт завываниям собственным покачиваясь, с глазами от страха обезумевшими. Вокруг княжны молодой рабыни приближенные вьются, успокоить женщину пытаясь, только жена Святослава не видит забот их, ужасом своим упиваясь, лишь горше в плаче заходится. Ольга, раздражение свое на невестку срывая, по щекам ее хлещет, приговаривая:

— Полно рыдать! Тебе легче не станет, лишь детей напугаешь! — Но Предслава, слов свекрови не слыша, щеки огненные потирает и дальше воет, словно волчица к зиме весь помет растерявшая. Понимает Ольга, чего невестка боится, ведь коль войдет печенег, сама княгиня лишь товаром меж врагом и Святославом станет, а вот Предслава трофеем военным. Ее назад мужу не вернут, для утех князя печенежского оставляя. Вот и рвет на себе волосы девка, к доле не легкой готовясь. Только должно ли княжне голосить, как бабе базарной, еще словами своими беду накличет. Без ее вытья, вздернуться хочется, а с ней и подавно скаженной станешь. За руку Ольга невестку хватает, от земли отрывая, с силой такой, будто не бабу взрослую, а щенка переярка по малолетству нашкодившего, подняла.

— Ты княжна, а горланишь как деревенщина. Примером своим, умы слабые поддерживать должна, меж врагом и сыном мечом карающим стать. А не выть, словно родных схоронила, да детей пугать больше должного. — Ольга Предславу встряхивает, умолкнуть заставляя. — О Ярополке думай, как сберечь, да смерть отвести от ребенка своего, коль печенег во врата войдет. Раз в жизни, долг свой вспомни, а не о животе собственном пекись! — От себя оттолкнув, княгиня невестку назад наземь кидает, не заботясь о том, что падая, головой женщина о стену шершавую ударяется. Видно во благо падение Предславе пришлось, наконец, умолкнув, сына своего к груди прижимает женщина, только всхлипывая время от времени, да на свекровь свою злобно поглядывая. И не добрые мысли в голове у невестки, что слова княгиней сказанные, не упреком себе, а как гнет не справедливый, рассматривает. В мечтах своих видит жена Святослава, как помирает Ольга, волнений от набега не выдержав. А сама Предслава, с головы ее венец власти иконостасом расписанный снимает, да на свой платок, вместо кики свадебной одевает, ведь с момента сего уж не Ольга, а она — Предслава княгиня Киевская! Только впусте мечтания эти, не по годам крепка княгиня, и скорей уж сама жена Святослава преставится, сердцем умаявшись, чем свекровь любимую схоронит.

Тянется время в подвалах, света солнечного лишенных, словно кисель круто заваренный, и не ясно день на дворе, али ночь уже. И лишь тогда, когда помощи не чая, решает княгиня за ворота к врагу выйти, что б торг за жизнь внуков начать, о своей судьбе не заботясь, то прибегает стражник давешний, благие новости принося. Плывут по Днепру ладьи Претича, да трубят, так, что кажется печенегам, будто князь Святослав с похода возвращается. Оттого и бегут в залесье правнуки Беча*, пятками посверкивая.

Не долго радость избавления длится, к полудню ясно становится, не ушел ворог далеко, в полесье схоронившись, словно коршун близ Киева крутиться, воинов прибывших подсчитывая, да смекая, что мала армия для той, что с князем в поход отправлялась. Коль не явится Святослав с подкреплением, вновь осаду держать будет город, да на этот раз вовсе короткую, так как воинов, в защиту града явившихся, тоже кормить надобно.

А пока, киевляне из подвалов хоть выбираются, да все одно, на конце стрелы свои жизни держат. Седмицы те Ольге на века запомнятся, когда в страхе безумном, жители города к терему княжескому рекой полноводной стекались, защиты ища. Слуги с рабами от каждого шороха вздрагивали, а люди ушлые, легкой добычи не гнушающиеся, общей смутой пользуясь, дела свои темные делали, по амбарам бояр зажиточных шерстя. И все ответа от Ольги ждут, будто лишь ее желаньем весь этот ужас продолжается. Каждый долгом считает, к ней обратится, да выспросить, когда же закончится осада эта. Коли бы знала Предслава, как тяжко бремя княжеское, глядишь, и мечтать бы о венце власти перестала.

Боятся устав, да волнением сердце растерзав на части, решается княгиня к Богу Единому обратиться, помощи прося. На колени падает, лбом досок половых касаясь, шепчет Ольга слова молитвы, с просьбами личными перемежая. Да, не обдумав, клятву дает, что коль сегодня, али завтра вернется в Киев Святослав, то удалиться Ольга от дел княжеских, детей да внуков оставляя, судьбу свою самим решать. Сама же на покой уйдет, в доме Морены не гостем, но хозяйкой став. И лишь падают слова клятвы на землю, раздается клич глашатая, о приезде князя возвещая. Не думала Ольга, что от счастья да облегчения плакать можно горше, чем от беды лютой. Устояли. Справились. И жену и детей сыну сберегла, под стрелами ворогов не растеряв. А что жизнью клялась, так, как быть, а слово свое держать надобно. Колени от пыли отряхнув, подбирает Ольга подолы платья домашнего, да как была простоволосой и босоногой во время молитвы, сына встречать поспешает.

Святослав, дорогой измученный, в кафтане грязью выдубленном, на коне взмыленном, вид еще более грозный имеет, чем в обыкновении своем. От того и не дивиться никто, что бежал печенег полем, лошадей да провизию бросая. Страшен сын Игоря в гневе праведном, а когда еще и крови жаждет, тем паче на пути его встать мало кто решается.

— Мира, матушка! — Издали Ольгу увидав, князь коня в ее сторону правит. — Как ты? Как Святославовичи? — В волненьие Святослав околицу оглядывает, детей и жены не находя, еще черней становится. Страх в сердце война бесстрашного черной змеей вползает. Неужто не успел? Но услыхав слова матери, успокаивается.

— Мира, сынок. — Дружинников не стесняясь, обнимает княгиня сына, встрече искренне радуясь. Да и как тут не радоваться, коли сын в дом воротился, целым да невредимым, еще и ворогов распугал, словно зайца на охоте. — Хорошо с детьми. И с Предславой, коль интересно. — И печально выдохнув, тихонько Ольга добавляет: — Со мной же не ладно, но о том за трапезой.

Еду поглощая, с жадностью человека, долго в пути проведшего, Святослав мать слушает, с каждым словом ее все смурней становясь.

Ольга, в глаза сыну не глядя, прялку крутит, которой отродясь в руках не держала, а ныне движеньями неуклюжими на полу запускает, волчком крутится заставляя. И есть в движеньях тех размеренных, покой колдовской, что боль от слов сказанных приглушает. Так за работой степенной, да по сути ни кому не нужной, рассказывает княгиня Святославу байку, что сама только, что выдумала. И со слов ее болезнь с ней приключилась, да такая, от которой не будет спасения. Чует Ольга нутром своим, что последний годок ей осталось своими сандалиями землю втаптывать. Об одном лишь попросит княгиня, не бросать ее в днях последних и остаться в граде Киеве, подле нее и Святославовичей.

Тяжко Ольге сыну лгать, зная, что в любое слово ее Святослав уверует, истиной считая. От того и взяла веретено в руки, к труду такому не привычные, что б за работой нудной, сердце успокоить, да трясучку унять. Дана клятва Единому, и не зря спасенье пришло, в миг тот, как решилась княгиня приглашением Морены воспользоваться. Видно хочет Господь, что б раба его, жизнь мирскую кончила, дела свои паскудные прекращая. Знает Ольга, что коль есть в мире ад, которым христиане паству свою пугают, то гореть ей в самом высоком котле, в рядах первых подле Иуды. Сколько душ загубила за годы те, что шапку княжескую на голове носит. Никого не щадила, оттого и для себя милости просить не станет. Так, самоедству целиком отдаваясь, забывает Ольга о делах благих, коими жизнь ее по более, чем грехами полнится. Не упомнит, как меру полюдья дала, тем жизнь крестьянскую облегчив. Позабыла, как величием своим ослабила власть князьков мелкопоместных, тем самым Русь единой сделав, да силу ее умножив. Стерлись с памяти размеры милостыни, да благодати, что людям розданы. А что камнем велела строить, да тем Киев от пожаров сберегла, за добро и не чтит. Крутит Ольга веретено, грехи свои подсчитывая, забывает, что никто из нас не без камня за пазухой.

Год спустя. Отец Григорий, личный духовник Ольги.

Любо Гришке на Руси оказалось. Думал, гадал, как на землях варварских, меж лесов медведями полными, жить поживать будет. Боялся, конечно, в милость Божью не веря, что убьют его тут потехи ради, аль распнут на кресте, как великомученика израильского, богам своим жертву вознося. Не так страшно на Руси оказалось, как иноземцам блазнилось. Коль приглядеться поближе, да одним воздухом с русскими подышать, ясно становится, что леса здесь хоть и дремучи, а от городов обжитых поодаль стоят. Люди, с лица хоть суровы, а на деле добры и участливы к беде чужой. Зимы, конечно, холодные, зато на забавы какие щедрые! И медведи, все больше на ярмарках скоморошьих, чем на дорогах встречаются. Любо Гришке на просторах необъятных, под крылом княгини собравшихся. Вот и к пряничкам сладким пристрастился. Знатное лакомство! В государстве византийском нет такого, да и не будет, наверно. А еще яблочки моченые, что с морозцем первым на ярмарку в бочках привозят, вкусны, так, что скулы сводит от мысли одной, как вкушать их станешь. Хорошо отцу Григорию, да спокойно так, что и позабыл, зачем явился на земли русские. А наказ ведь дан ему был императором византийским, в землях варварских слово божье нести. Дык к чему ему это слово городить, там, где и без оного людям хорошо живется? Коли б и впрямь, как на родине байки сказывают, они детей своих ели, да кровью их жертвенники орошали, тогда да, а так, стоит ли внимание к себе привлекать, когда его здесь уважают, да пряником угостить не стесняются? Княгиня тоже, вниманием своим не балуя, через казначея княжеского мешочки с монетками звонкими передает, а более с него и не требует. И чувство гложет такое, что не за службу, а за молчанье жалованье духовник получает. Вот, о чем народ мудрость сочинил, что молчанье — золото. Видать не первый здесь Гришка, кто, язык за зубами держа, с каждым годом богатеет.

Приказ в терем княжеский прибыть, Григория удивляет, немного тревожа. Что Ольге вздумалось, уж столько лет минуло, неужто решила его отослать. Не хочется Грише место хлебное покидать, от того бежит в терем, со скоростью сану его не положенной, брюхо, за годы жизни праздной наеденное, придерживая.

Княгиня отца духовного в зале ожидает, где встречи с послами заморскими проходят. Ныне же пред Ольгой лишь Григорий стоит, по сторонам подозрительно глядя. Слуги, кланяясь неустанно, горницу покидают, наедине беседующих оставляя.

— Дня доброго тебе, отец Григорий, прими почтение мое. — Ольга на поклон священника голову склоняет, в дань уважения, как равному себе. — Службой своей, да делами славными, уважения в сердце моем ты сыскал, да расположение не малое. Но помнить, что не много христиан на Руси, все более многобожники, а те за честь почтут на вилы тебя взять, коль от терема далече уходить будешь. — Хмуриться Григорий, не понимая, что сказать тем княгиня хочет. Людям до него здесь давно дела нет, каждый своими заботами занят, и к ссорам со священником не склонен. Понимает святой отец, что не зазря его Ольга пугает, о положение незавидном в стране языческой напоминая, но цель лишь одной ей ясную преследует.

— Чем прогневал тебя, княгиня-мать, что о вилах напомнить решилась? — Чем пытать голову домыслами, проще прямо спросить, на ответ надеясь. За те годы, что на землях русских Григорий живет, давно понять успел, что не любит Ольга болтовни праздной, прямоту и честность ей предпочитая.

— Полно тебе, отец Григорий, не гневил ты меня, напротив лишь радовал. А слова мои к тому, что дело к тебе будет, отказаться от которого не посмеешь. Исповедаться желаю, да опреж о тайне, что меж духовником и кающимся пристала, напомню. — Пытливо Ольга на батюшку смотрит, ответа дожидаясь. Да только что ей Григорий скажет, окромя того, что про тайну исповеди помнит?

Присаживается княгиня на колени у ног священника, тихим шепотом рассказ свой начиная:

— Давно я молодой была, уж так давно, что и не упомнить, ни троп тех, что ног в девичестве касались, ни ручьев тех, из которых воду ладонями пила. С той поры грех мой тянется, что сама на душу взвалила, человека умного да старшего, не выслушав. Ныне уж не искупить того, что по глупости сама себе дорогой назначила. Знаешь ли, святой отец, ты о богах тех, что язычникам помогают? Верят они во Встрешника, который рукой своей каждому нити путей жизненных выдает. Ниток много, но окромя одной не видит человек, вот и цепляется за зримое, важное упуская. Я в свое время углядела тот путь, что от глаза сокрыт был, и за место явного его выбрала. Жалею ли? Не знаю, нет наверно, коли вдуматься, да и как можно жалеть о дороге той, что уж почти до конца пройдена? Много воды утекло со времен, что я девкой ходила, да вся она черна от грехов моих. Об отпущение молить не стану, ибо все, что делала, верным считаю. И, коли б сызнова решения принимать позволили, все одно так же поступила бы. Оттого неважно то, что к ногам твоим меня привело, важней, то, зачем стою здесь, душу очищая. В день, когда печенег смерти Киеву возжелал, поклялась я Богу, что коль придет Святослав с подмогой, уйду я от дел княжества, нить, что Встрешником дана была, ему же и возвращая, да судьбу Руси в руках сына оставляя. И лишь слова мои с губ слетели, услышала рев рога, о приходе князя возвещающего. — Затихает Ольга, слова подходящие ища, да в глазах священника отзыв речи своей разглядывая. С духом собравшись, дальше продолжает: — Как видишь, целы мы, ворогу не склонились, а значит долг за мной, такой, что оплатить надобно. Нет в княжестве нашем мест таких, где княгиня, от власти отрекшаяся, покой сыскать может, оттого и решилась я на то, о чем ныне тебе поведаю. Сегодня сын мой, Святослав, детей на охоту повезет, а пока отсутствовать они будут, я помру от болезни, что последний год тело мое терзает. Ты же меня схоронишь по обычаям христианским. — От слов тех бледнеет Гриша, думая в ужасе, что оставил разум голову княгини. Ольга же, на священника не глядя, дальше продолжает. — Знать тебе много не надо, случись чего, на дознание скажешь меньше, но кое-что показать придется. За мной пошли, да не дрожи, неужто бабы старой боишься? А как же Бог, что сердце праведника крепит? Аль не так свят ты, отец, что страх в душе твоей отклик встретил? — Слова не почтительные произнося, Ольга к стене глухой подходит, да надавив на нее, ход тайный открывает. Светец в руки взяв, за собой Григория манит, внутрь первой заходя. Идти недалече приходится, за стеной лишь одна комнатенка оказывается, где на лавке баба мертвая лежит, да так на Ольгу похожа, что дух захватывает. Лишь одежда простая, скромная, да цвет глаз от княгини живой отличны. В остальном, коль не знать, что подле Ольга стоит, как есть, княгиню с покойницей Гришка бы спутал.

— Кто она? — Голосом хриплым, будто и не певчим ранее был, Григорий спрашивает.

— Не знаю, да и не желаю то ведать. Год искала, того, кто меня заменить сможет. Много их девок гулящих по дорогам помирает, да не одна на меня не похожа толком. Этой и то, волос травами красили, да лицо белилами мазали, что б сродни стала. Глаза прикрой несчастной, да слушай, что скажу. Видел ты более, чем следует, оттого нынче два пути осталось. Первым пойдешь на площадь с головой прощаться, вторым — с мешочком золота, что на дорогу тебе выдам, землю нашу покидать, да о деле, что сделать придется, помалкивать.

— Злато то я по более, чем палачей люблю. — Шею нервно потирая, Григорий отвечает, глаз с бабы мертвой не сводя. Как похожи-то! Ажно оторопь берет! Не договаривает Ольга чего-то. Не мрут такие сами, видать, не свезло покойнице на княгиню похожей уродиться, за то и погубили.

— Рада, что путь твой верным оказался. — Ольга довольно выдыхает, радуясь, что не ошиблась в святом отце, когда купить его по дороже решилась. — Запоминай. В место это еще один ход есть, из покоев моих открывающийся, я к закату позвать тебя велю, ты придешь, чтоб девку эту обмыть, одеть, да на перины мои уложить. Я со дня вчерашнего на здоровье жалуюсь, лекаря звала, пред ним болезной прикидывалась, а сегодня скажу, что конец свой чую, да велю по мне тризны не справлять, но схоронить по обряду христианскому, коль чего приключиться. Об обряде том никто не ведает, потому зарой меня ранее, чем кто подмену заметит. Я за то тебе злато оставлю, столько, что в странах заморским на жизнь пригожую хватит.

Григорий, бороду поглаживая, о словах княгини думает. Опасное то дело, конечно. Не дай Бог прознает кто, не сносить тогда головы отцу святому, что из алчности да сребролюбия на ложь решается. Да только кто болтать то станет, коль из трех людей, что о заговоре знают, одна уж часов пять как мертва, вторая к вечеру такой же для всех стать желает, а третий — он, кто голову свою под топор класть не торопится. А коль откажет, то с палачом встречи точно миновать не сумеет. Уж княгиня милостью не радует, тех, кто приказов ее не слушает. Не любо Григорию на площади без головы, как куренку, бегать, а вот с монетками звонкими в страны теплые утечь — уже дело!

Кивает священник Ольге, из терема княжеского уходя, не долго думая, отправляется, по ярмарке последний разок погулять, яблочек моченых напоследок накушаться, да коли повезет петушков сахарных в дорогу дальнюю прикупить. А, что путь его не близок будет, со слов княгини Григорий явно понимает.

Ольга.

Муторно на сердце у Ольги. Тянет душу рука не видимая, болью в груди отдавая. Уйти решилась, сына с детьми покидая, в час не легкий. Да когда он легким то будет? Пора. Все конец свой имеет, у любой жизни закат быть должен, и так уж заметно, как отлична княгиня внешне от баб, что годами с ней равны. Более того, не любо народу языческому правление княгини христианской, от того трясет Русь, что не знает народ кому служить, да в какого Бога веровать. Коль уйдет сейчас безвозвратно, Святослав покой на земли вернет, да правителем полноправным станет. Хватит уж, за юбку материнскую руками цепляться, пора своим умом жить начинать. Мысли то верные, а сердце — предатель, тянет, отсрочить смерть липовую упрашивая, да годок другой близ сына побыть, внуков по нянчить. Да кого обманывает то княгиня? Люба Ольге жизнь прожитая, сколь страданий дала, столько и радости щедро отсыпала, и еже ли бы не клятва в страхе данная, осталась бы женщина подле сына княжить. Нельзя слово не сдержать, то, что Всевышнему дано было, оттого и страдает женщина, лазейки ища, да с совестью сладить пытаясь. Эх, еще б годок себе выторговать, да только сможет ли наново девку сыскать, что схожа с ней будет? Ох, цветочек аленький, и впрямь проклятьем стал ты, а не благостью. Жизнь хоть и длинную, да от власти хмельную прожила, а со счастьем бабьем так и не свиделись. Были мгновенья, из тех, о чем вспомнить радостно, да прошли, лишь осадок в сердце оставив. Пора. Не думала, Ольга, что о смерти мечтать станет, да когда в подвалах с внуками сидела, от печенега прячась, и знала, что коль войдет ворог в город, казнят Святославовичей пред глазами ее, поняла, что не должно старикам смерть потомков своих видеть. Все должно чередом своим двигаться. Уж лучше уйти, о судьбе не справляясь, да думать, что вечно живы те, кто сердцу дорог, чем каждый день ждать, что свое дитя хоронить придется. Пора. В последний раз, терем княжеский сверху донизу обойдя, поднимается Ольга в покои свои, да на лавку ложась, священника звать велит. Сама же глаза прикрывает, вроде как от усталости, а на самом деле, что бы слез ее никто разглядеть не сумел.

(*Пятнадцать кентинариев — это почти четыреста пятьдесят пять килограмм золота, которого византийский царь посулил русским за захват Болгарии. — Прим. автора).

(*Калика — странники на Руси, поющие духовные стихи и былины собственного сочинения. — прим. автора)

(*По сохранившимся описаниям печенеги характеризуются как узколицие брюнеты с маленькими глазами. — Прим. автора).

(*Беча — по одной из версий, первый князь печенег, от которого, вероятней всего, они и взяли свое название. В некоторых первоисточниках печенег называют беченегами. — Прим. автора).