Прекрасен день ныне. Погож! Солнце ласково землю пригревает, последнему цвету перед зимой долгой на теплится позволяя. Трава, местами жухлая, а кое-где еще по-летнему зеленая, голову запахами дурманит, так, что волей али нет, а подле поля остановишься, что б носом аромат втянуть, да помечтать маленько о днях грядущих. В лесах, к осени в золото приодетых, ягода перезревает, тяжелые ветви кустарников плодовых к земле клоня, на землю горстями ссыпается. Чуден да покоен день ныне, везде, окромя терема княжеского, где уж с утра раннего никто на месте усидеть не может. Ольга, что седмицу последнюю каждый день лекаря к себе призывала, ныне отъезда князя с сыновьями дождавшись, духовника своего звать велит. О чем за дверьми закрытыми матушка русская со священником беседует, никому не ведомо, да только выходит отец Григорий из залы переговорной бледный, аки снег по зиме. Сама княгиня в задумчивости по терему бродит, на слуг, что с вопросами лезут, грозно шикая, али и вовсе в молчанье рукой отмахивается, словно не люди близ нее, а мухи надоедливые. А к обедне, от трапезы отказавшись, в покои свои удаляется Ольга, вновь за Гришкой послать приказывая. Всполошились рабы, неизвестностью томясь, к Предславе за советом кинулись.

— Помоги, княжна, не ладное с княгиней творится, а что нам не ведомо. — В поклоне раболепном склоняясь, Ждана — ключница, что после высылки Малушки место хлебное заняла, распоряжений ждет. Но, не услышав от Предславы ни словечка, дальше продолжает: — Ольга ныне дважды священника призывала, а сама на лавке лежит, не поднимаясь, да глаза постоянно прикрыты, будто помирать собралась! Может, за князем гонца отправить? Али лекаря вызвать, хоть и не дала княгиня на то согласия?

— Коли звать знахаря не велела, то и нечего за матушку решать! — Радость сокрыть стараясь, Предслава рабыне отвечает. Неужто представится сегодня свекровь "любимая"? Неужто Озем с Сумерлой по душу ее явились, или кто там христиан в путь последний провожать приходит? О, как же улыбку сдержать, да не выдать торжества того, что сердце девичье из груди рвет! Сколько вытерплено, да выплакано Предславой было, неужто сегодня награда ей подоспела? Торжество не уместное, строгостью прикрыв, княжна рабыне приказывает: — И князя не тревожь, сама я к Ольге схожу, о здравии справлюсь.

В покои к княгине жена Святослава долго собирается. Пока платье рядное нашла, да рубаху под него, с рукавами золотом вышитыми, одела. Пока косу тяжелую заплела да под платок белый спрятала, повязав его так, как Ольга обычно носит — вокруг шеи обматывая. Пока поверх платка кичку рогатую одела, надеясь, что в скором времени сменит ее, венцом власти подменяя. К кичке позатыльник самоцветами расшитый да сороку кумачовую одевает, величия и стати себе прибавляя. Немного подумав, достает Предслава из сундучка бусы деревянные, да наручи из серебра черненого. Оглядев себя, убеждается вновь, что хороша, как и ранее. И в наряде том праздничном, выходит княжна из светелки своей, в покои к княгине направляясь. Походкой величавой, идет по коридорам, на слуг не глядя, да наново с теремом знакомится, уже ни как прихлебательница при правительнице великой, а как княгиня полноправная.

К Ольге в покои Предслава без стука заходит, движеньем руки служанку за дверь выгоняя.

— Добрый день, матушка, как здравие твое ныне? — Жена Святослава свекровь спрашивает, подле перины ее присаживаясь.

— Худо мне, Предслава, слышу голоса, что зовут землю покинуть, к предкам уходя. Чую не встречу уже рассвета более, сердце последние удары отсчитывает….

— Послать ли гонца за мужем моим — князем киевским? — Словами теми, княжна сказать хочет, кем в доме этом является. Не прислугой, которую Ольга шпынять может, но княгиней следующей.

— Не тревожь сына моего — князя киевского, да внуков моих — отраду русскую. — Не спускает Ольга Предславе слов не обдуманных. Злится невестка, что даже на смертном одре лежа, не желает свекровь власть ее признать, оттого, к лицу княгини склоняясь, шепчет зло матери мужниной, страх перед умирающей растеряв:

— Сколько лет ты мне душу ела, место, как шавке подзаборной, указывая, ныне же, наконец, я займу то кресло, что по праву рода мне, а не тебе полагалось! Ты же безродная! Деревенщина! Мне отец о тебе все сказывал, как Олег тебя в Киев притащил, потехи ради воспитанника своего женится заставив. Я же, дочь боярская, тебе — девке грязной, в ноги кланяться должна была! Теперь ты часы до смерти считаешь, я же, гляди, молода да прекрасна, место твое займу, княгиней по праву мужа став! А могилу, где лежать по обряду христианскому будешь, в прах сотру, прокляну, как вероотступницу, что ради блага собственного, богов, которые сызмальства оберегали, предала! И внукам твоим свое слово донесу, когда о твоей правде они уже и не упомнят! — И в конец обезумев от безнаказанности кажущейся, хватает Предслава подушку пуховую, Ольге лицо накрывая, смерть свекрови ускорить желая. В жесте этом бессмысленном и отчаянном, всю злость, что как крест на себе носила, выплескивая. Может и вышла бы дочь боярская из схватки с деревенщиной псковской победителем, да священник без стука входит, правом духовника пользуясь. Как во сне для Предславы дальнейшее видится, будто со стороны на себя глядит, отмечая, что волосы из под платка выбились, кичка набекрень съехала, да рукав на рубахе подрался так, что более надеть ее нельзя будет. Вот снимают ее с тела княгини, пока еще дышащей, да в гневе откашливающейся. Вот по лицу бьют, из покоев под руки выводя, а она вместо того что б пощады просит, кричит, что есть мочи, что б венец Ольгин ей — Предславе отдали. Так как ее он теперь, а не покойницы! Вот, опять оплеуху получив, успокаивается, безнадежно понимая, не видать ей ни власти, ни шапки, ни головы своей, как видимо. Вот ведут коридорами сырыми, из теплоты терема в промозглость темницы, шагать заставляя. В себя же приходит жена Святослава, когда за спиной дверь кованная хлопает, наедине с крысами в подземелье темном женщину оставляя. И смехом скаженным дочь боярская заливается, слезами захлебываясь, лишь одно повторяет:

— Сдохни! Сдохни, проклятая!

В покоях княгини суматоха стоит, кто-то лекаря кличет, а он минуту спустя уж под дверью топчется, словно и не уходил никуда от светелки Ольги. Кто-то подушки под головой вдовы Игоревой поправляет, кто-то воды студеной несет. И богомолом средь муравьев заполошных, стоит отец Григорий слугами позабытый, на Ольгу испытующе глядя.

— Вон все! — Заботы неуемной не выдержав, княгиня кричит, степенность да выдержку обыкновенную растеряв. — Святой отец, ты останься, остальным не входить вели.

И вот, миг спустя, опустела светелка женщины болезной, со священником Ольгу наедине оставляя.

— Вот окаянная, дня прождать не смогла, чуть затею мне не загубила. — С досадой княгиня о невестке вспоминает. — Теперь из-за глупости, не владычицей, но изменницей станет, да в мешке каменном сгниет. Дура баба! Неужто умом повредилась? Видно роды тяжелые на голове сказались, я слыхала с бабами такое случается.

— Не о том печалишься Ольга, подумай лучше, что затеей своей богомерзкой, чуть беду на свою голову не накликала. Коль пришел бы я часом позже, то не девку придорожную, а тебя саму отпевать пришлось. — Отец Григорий на женщину строго смотрит, подумывая над тем, не божий ли знак, то был, что мертвой прикидываясь, чуть взаправду таковой не стала княгиня.

— Хотел бы Господь смерти моей, давно бы к себе прибрал. Верно братья мои по вере говорить любят, что Бог рано тех забирает, кто нужен ему, а обо мне отец небесный давно позабыл. К чему ему душа моя грешная? Разве что котелок свободный без меня томится. Вот ты как думаешь, Григорий, меня подле Иуды варить будут, или сразу в огонь к Люциферу кинут?

— Судачить меня звала или дела делать? Али, может, передумала? — Гришка Ольгу прерывает, покончить с делом грязным желая, да и не любы ему разговоры про муки адовы, о таком рассуждать, лишь беде к себе путь показывать.

Ныне, покуда бродил меж рядов ярмарочных, да пряники сахарные жевал, объесться ими до тошноты пытаясь, задумался святой отец о том, что не дурно бы было на запад двинутся, туда, где тихо и войны нет. Хотя где там тишь? Может, и на восток лучше было бы. Коль гуннов диких с их женами тунгусками обойти удастся, глядишь, до Китая дойдет. Там, говорят, чудно/ люди живут, вот поглядеть бы! Хотя боязно, вдруг народ дикий, да к вежеству не приученный? Наверно, за благо будет в Византию вернутся, вроде как службу верную отслужил, можно и домой воротаться. Да только не дадут ведь покоя, про Русь выпытывая. Глядишь, дознаниями до костра доведут, решив, что вера в нем слаба стала. Размышляя о житие своем, да о том, что в ближайшее время покровительницы своей лишится, решает Григорий никуда не ехать, а в княжестве русском затеряться. Большая Русь, найдется, где человеку маленькому схорониться. К концу путешествия своего по рядам торговым, истово мужчина уверовал, что Господь специально его на земли языческие ниспослал, что бы мог святой отец слово божье варварам неотесанным нести…. Ну и прянички, конечно, кушать, куда ж воистину без пряников?

Сейчас между делом благим — о Боге народу ведать, и Григорием стоит проблема не решенная, в лице Ольги, что кашу заварив, да в печь горшок поставив, теперь вынимать его боится. Словно мысли священника угадав, решается княгиня дело затеянное выполнить. С постели рывком поднимаясь, духовнику мешочек со златом кидает, да в последний раз светелку свою оглядев, дверь потайную отворяет. Поступью мягкой, решительности обыкновенной лишенной, ступает Ольга не смело в ход секретный, что к комнате выведет, где лежит баба мертвая, по воли судьбы после смерти княгиней ставшая. Чудны пути у Встрешника бывают, казалось бы, жила была женщина простая, в землянке своей покошенной мужей чужих за медяшку ублажала, а тут, глядь, померла и в смерти то счастье встретила, что при жизни не имела. Впервые платье из шелка византийского одела, правда не чувствуя мягкости и прохлады ткани. Примерила бусы янтарные, что отродясь в глаза не видела, да только не ощутит уж тепла, что от камня чудесного исходит. И в путь свой последней язычницей будучи, как христианка отправится. Да чужие дети у могилы ее рыдать станут, тогда, как свои даже не ведают, что мать непутевая сгинула. Века пройдут, а девка блудливая с почестями княжескими схороненная, лежать будет в месте, где лишь владычицам покоится должно. Воистину чудные нити Встрешник раздает, только ухватить успей нужную.

С холодным равнодушием смотрит Ольга на то, как Григорий умело тело мертвое крутит, омывая руки покойницы, да ворот платья ее поправляя. С душой каменной помогает нести усопшую в светелку, что еще день назад княгине принадлежала. С сердцем онемевшим кладет женщину бездыханную, так на нее саму похожую, на перины мягкие, что годы долгие одинокую постель княгини грели. И с головой пустой, мыслей лишенной, в подземелья возвращается Ольга, что бы уйти тропкой лесной, вдоль болот не осушенных к избушке, где Морена ее дожидается. И с каждым шагом проделанным, понимает княгиня, что верен путь, который сегодня выбран был.

Отец Григорий, женщину, что еще вчера судьбы человеческие вершила, взглядом проводя, встает на колени пред периной с покойницей, короткую молитву за душу усопшей вознося. Поднимается, с одышкой, возрасту его свойственной, справляясь, и вон выходит, что бы минуту спустя огласить на весь Киев, весть о кончине Княгини Великой — Ольги Мудрой.

Святослав.

Редки дни те, когда Святослав с детьми время проводит, то в походах пропадая, то дела княжеские решая. Оттого и ценны минуты вместе с ребятней проведенные, особенностью своей и долгожданностью. Снисходительно князь наблюдает за тем, как детские пальчики Ярополка тетиву тянут, стрелу выпустить стараясь. Смеясь, глядит, как Олежка, возрастом страшим пред братьями кичась, гордо голову вскинув, плечо лука оглаживает, пристреливаться в пустоту не спеша. С улыбкой отеческой следит за малым Владимиром, что от усердия язык высунув, тянет тетиву жильную в петлю попасть рассчитывая. Гордость Святослава пробирает за детей своих, что хоть годами и молоды, а духом сильны. Работу не посильную для рук детских выполняя, помощи не просят, пристреляться до охоты, надеясь.

Лес, где князь с детьми своими дичь ищет, богат грибами и ягодами, да дремуч так, что ни каждый охотник в нем тропы тайные сыскать может. Оттого и зверь здесь себя спокойно чувствует, к людям не привычный, да зла от человека не ожидающий. Белки в любопытстве своем, к нижним веткам льнут, носами черными водя, запахи не знакомые втягивают, понять, кто явился не звано, надеясь. Тетерев, ухая глухо, недалече от лагеря охотничьего присаживается, голову по птичьи склоняя, охотников пришлых разглядывает, да решив, судьбу не пытать, с места срывается, подальше от людей оказаться стараясь. Где-то версты за пол, косолапый, в берлогу возвращаясь, незнакомцев чует, да по запаху припоминает, что не с добром в лес его дети человеческие заглядывали. Ревет медведь, гласом своим собратьев предупреждая, что бы по дальше от места, где люди привал устроили, держались.

Святослав, приказав дружинникам костры разводить, да ночлег готовить, берет с собой княжичей и вояк верных парочку для подмоги, за собой в чащу их уводя. Отойдя от соратников на два перестрела*, так что бы гомон солдатский не слышен был, князь детей поучать премудростям охотничьим берется:

— Опреж лов любой начинать, зверя успокоить надо, коль пыхтеть как кабан, да топать, как лось, то всякая тварь, если, конечно, умом не слаба, разбежится за три версты, кабы не далее. Оттого в тишине и покое по пути ловчему идти следует, по земле мягко ступая, следить, что бы ветка сухая под ногу не попала, али камушек от сапог не отскочил. Но и то не все. Коль учует зверь, как смердит духом твоим, убежит без оглядки, подстрелить себя не давая.

— А как вонь свою перебить то, коли бани в лесу нет? — Олег отца спрашивает, за всех братьев разом вопрос задавая.

— Баню перед выездом оттого и принимают, но есть еще тайны, которые ныне поведаю вам. Коль в засидку собрались, всю одёжу, что нарядите, заранее в сундуках своих полынью, аль какими другими травами лесными перекладывайте, а когда на лов выезжать будете, от костров да дыма берегите, что бы запах только леса при вас оставался. Если же, как мы ныне с луками дичь выслеживаете, то держитесь стороны подветренной, тогда воня ваша вся в сторону другую уйдет, нюх зверя не потревожив.

Идут охотники путями ловчими, по веткам ломаным, да следам свежим, тварь лесную выслеживая. На две версты к югу от лагеря уходят, прежде чем вепря встречают. Святослав, знаком к тишине призывая, по твари лесной прицеливается. Коли спугнуть сейчас, еще долго бродить в пустую придется, так как от охотников убегая, дичь перепуганная и собратьев своих распугает. Тетива, напряженно дзинькнув, стрелу выпускает, смертоносный удар в око вепря нанося. Смотрит князь изумленно, на стрелу свою, что из колчана только вынуть успел, гадая, кто зверя сдюжил. Да оторопело застывает, поняв, что сын его младший — Владимир, что и лук то пол года как в руках держит, меткий выстрел нанес. С удивлением справившись, по плечу дитя свое хлопает, слова похвалы говоря.

В лагерь конными возвращаются, дождавшись, когда подавала за скакунами сбегает. Гордо добычу у костра сгрузив, Святослав умением сына пред друзьями бахвалится, то, что в прикрасе не нуждается, все одно приукрашивая. Долго еще меж дружинников байки ходят о том, как Владимир малолетний в глаз вепрю с сорока шагов попал! Видно знатный князь у земли русской подрастает!

К вечеру ближе, на земле близ костра трескучего сидя, да тушу вепря свежуя, братья Святославовичи впечатлениями ловчими делятся, друг друга подтрунивая, кто следующий зверя свалит, да с какого расстояния.

— Да ты и с трех локтей медведю в пузо попасть не сможешь! — Олег Ярополка дразнит, очи в кучу собирая, вроде как кос тот на оба глаза.

— Сам ты Олеже кривой, а Ярополк лучше всех клинки метает, значит и с луком сладит, только время дай! — Владимир за брата заступается, обидой чужой огорченный.

— А ты молчал бы, робич, когда князья беседуют. — Слова скорбные брату младшему Олег кидает. Не от сердца злого, а от досады, что не его, а Ярополка сторону в споре Владимир принял.

Не выдерживают братья младшие трепа обидного, на старшего кидаясь, кулаками его мутузят. Святослав, увидав безобразие то, с место встает, да брови грозно сдвинув, к детям направляется. Как цыплят не смышленых по сторонам рассадив, спрашивает:

— Кто драку затеял?

Тычут пальцем в друг друга братья, вину свою спихнуть стараются, гнева отцовского боясь. С каждым словом винительным, что из уст детей вылетает, князь суровей становится, в недовольстве на чад своих глядя.

— А ну, цыц, семя проклятое! — Святослав сыновей грозно окрикивает. — Как вы можете скверну лить, друг друга обвиняя! Вы же братья кровные, отцом единым повенчанные, а ведете себя, хуже ворогов! Должно вам вместе быть, против мира всего меч сдерживая, а не порознь камнями в кровь свою кидаться. — И сменив гнев праведный на милость, подле княжичей присаживается, вместо нотаций должных, байки военные сыновьям сказывает. И в рассказах тех, оживают картины пред братьями: земель заморских, что чудовищами полнятся, воинов иноземных, что смешны слабостью своей пред богатырями русскими, да битв бравых, что каждый раз победу приносят. Всю любовь свою, которую лишь к одной войне испытывает, Святослав в рассказы эти вкладывает, в души детские дух ратный поселяя.

Покой ленный, что на привале стоит близ троп звериных, где князь с княжичами беседы ведут, конский топот разрывает. Вскакивают войны с мест насиженных, будто и не предавались безделью миг назад. Мечи оголяя, всадников скачущих, во всеоружии ратники Святослава ждут. Сам князь, знак умолкнуть детям дав, встает с бревна поваленного, да к тропе выходит, встретить желая, того, кто закон призрев, по княжьим тропам ловчим скачет. Каждый охотник, свои угодья охраняет ревностно, ведь если будет засидки устраивать всяк кто не попади, разбежится зверь, места глухие ища. Но не бояре наглые, как ожидалось, а гонцы из терема княжеского на горизонте появляются. Добрыня, на коня запрыгивая, на встречу воинам прибывшим скачет, послание быстрей перехватить надеясь. Мужчины, с вестями дурными с коней взмыленных на землю падают, гнева князя боясь. Ведь и с лютовать Святослав может, как прознает, с чем явились.

Получив приказ говорить, коль явились, сообщают гонцы князю о смерти матушки его — княгини Ольги.

Может ли плакать воин суровый, слез своих не таясь? Может ли слабость свою правитель людям показывать? Может ли выть от тоски, тот, кто кличи победные кричать привычный? Сможет ли понять тот, кто опору крепкую под ногами всю жизнь имел, каково ее лишиться?

Словно в тумане хмельном Святослав на гонцов смотрит, решая, не происки ли врагов то, что клевещут ему, паршивцы, в смерти матушки убедить надеясь? Не могла ведь Ольга, стержень каменный вместо тела имея, погибнуть так просто? Не в бою, не в походе, не от зелья вражеского, а от старости, что к каждому явится! Та ли княгиня, что в походы народ поднимала, да воинов за собой вела, таких, что не каждый мужчина подле себя удержит, ныне лежит бездыханная, встречи с Оземом дожидаясь?

Вскакивает Святослав на коня своего, с места в галоп скакуна отправляя, на хрип животного внимания не обращая, лишь сильней его пришпоривает. Ветер-брат, что всегда поддерживал, порывами своими разум чистя, ныне клочьями рваными в лицо кидается, песок с земли поднимая, иглами кожу жалит. Не успокоить, но отдых мыслям дать, болью телесной от тоски душевной отвлечь надеясь.

Уж близ терема князю ясно становится, что не ложь то, что гонцы сказывали. Тишина подле дома отчего такая, от которой кричать хочется, лишь бы на миг разорвать молчанье скорбное. Слуги по двору снуют бессловесно, глаз на хозяина прибывшего не поднимая, будто их головы повинны в том, что ныне случилось. Собаки, неладное чуя, под лестницу забились, Святослава не встречая, только скалятся нервно из убежища своего. По ступеням резным, что еще мальцом будучи разукрашивал, поднимается князь, к покоям княгини направляясь, но у входа с духовником матушкиным столкнувшись, останавливается. Ничего не спросил Святослав у священника, ничего не ответил отец святой сыну Ольгиному, но без слов, в отражение глаз собеседника, каждый встретил ответ на вопрос не заданный. И прикрыв очи черные, слезами полные, князь заходит в светёлку, с матерью прощаться.

Никого смерть не красит. Будто вместе с душой, что тело наполняет, уходит и то, что скрывает человек от всех окромя себя самого. Та серая сущность, что в каждом живет изначально, выходит наружу, кожу выбеливая, цвета жизни себе забирая. Как камень, в речку брошенный, с годами гладкий становится, так человек за век свой, себя обтачивает, форму желаемую принимая. Смерть же огранку стирает, сущность миру являя, ту, что от рожденья дана была, а не временем выгравирована.

Глядит Святослав на мать мертвую, что в одеяниях белых, да с веками закрытыми на лавке лежит, узнать в ней женщину родную, надеясь. Кричит ему сердце, что не похожа Ольга, что не она то, а баба другая, но разум осаживает, что не кому более тут окромя матушки быть.

Ольга.

Из подземелья выйдя, отряхивает Ольга платье шерстяное, платок головной на манер крестьянский завязывая. Плечи накидкой овчинной прикрыв, по сторонам оглядывается, замеченной быть боясь, да в лес уходит, не оборачиваясь, что б чувствам не уместным волю не дать. Там, меж пологих склонов, да деревьев поваленных петляя, птичку приметную выискивает, что бы с вороном старым весточку передать, той, кто и без того знает, где Ольга ныне оказалась, но из вредности в жизни без клича не явится. Проклятья под нос бубня, перепрыгивает женщина через кочки, да о камни, будто специально под ноги кидающиеся, спотыкается.

Уж тьма надвигается, что в леса завсегда раньше города приходит, а ворона все нет, как и не было. Проблуждав вдоль ключа звонкого, злая от голода, да до костей продрогшая, решает княгиня кричать, Морену призывая. Но ведьма треклятая лишь тогда на зов отзывается, когда, голос сорвав, Ольга на брань перешла, да такую, что не каждый кузнец знает.

— Чего орешь скаженная? — Как всегда ведьма смеется, на Ольгу глядя, что в грязи по колена увязнув, вылезти пытается.

— Руку дай что ли? Аль не видишь, что вылезти не могу! — Княгиня ярится, от голода, да дороги долгой уставшая. На ведьму, которая потехи ради над ней издевается, снизу вверх глядит, но с превосходством таким, будто не в грязи валяется, а на приеме в Царьграде за столом восседает.

— Так ты попроси по-людски, тогда и подам. — Не спешит Морена руки подать подруге закадычной, все веселится, ситуацией глупой забавляясь.

— Пусть люди и просят, а я княгиня, мне требовать должно. Отродясь не молила, и ныне не стану! — Ольга зло подол платья рвет, что грязью облепленный стреножит пуще пут любых. Да руками за землю цепляется, ногтей не жалея, сама выбраться хочет.

— Дело твое, коль желанье в грязи поваляться, то не мне тебе препоны чинить. — Морена потешается, словами княгини не обиженная.

Но не сломлен дух женщины, просить не привыкшей, ни дорогой длинной, ни преградами, что на пути встречались, ногти обломав, да платье изорвав в тряпки, выбирается Ольга с места болотистого, что б отдышавшись, пред Мореной с гордой головой предстать. И вот в чем странность вся, не смешит больше ведьму вид женщины упрямой, так как даже в вещи старые ряженная, да перепачканная не по мере, все одно вид такой имеет, что даже дурак поймет — княгиня пред ним, а не баба деревенская.

— Знаешь, почему не каждый править может? — Как не в чем не бывало Ольга у Морены спрашивает. — Потому что, на помощь чужую рассчитывает, потому что просит, когда сам выбраться не может, да потому что ношу свою на чужих плечах донести старается. Князь, тот что богами целован, в силу свою верит, и спину не гнет, ни пред другом, ни пред врагом кровным. Решения принимая, сам ответ за них несет и, в беду попадая, сам из нее выбирается, еще и другим помогая. Так что коли тебе рука моя нужна будет, я подам, обиды прежние не помня.

— Страшны слова твои. Как же жить, коль в других не веровать? Еже ли сам все нести пупок-то не развяжется? — В любопытстве ведьма голову на бок склоняет.

— Отчего же не веровать? Верить можно, да надеяться не стоит. И помощь принять не стыдно, коли ее от чистого сердца предлагают, прошений не дожидаясь. Ты ж руки мне сама не дала, в желанье мольбы мои послушать. — Говорит Ольга, да на Морену поглядывает, скажет ли, что не права княгиня в суждениях своих, что не ждала ведьма упрашивание. Но молчит подруга старая, молчаньем своим верность слов Ольги подтверждая.

— Ладно. Коли выбралась, пошли, тут изба моя недалече. Ни хоромы княжеские, конечно, но тебе все равно по нраву придется. — Жестом ведьма в сторону показывает, спорить дальше не желая. И уходят женщины, друг-друга под локти поддерживая, о чем-то своем тихо шепчутся. И коль встретил бы их путник заплутавший, то, пожалуй подивился бы тому, что княгиня киевская с богиней морозов и голода лютого, словно бабы простые спешат куда-то.

Удаляясь от жизни мирской, да от имени отрекаясь, уходит Ольга тропами нехожеными, что б никогда не прознать боль утраты близких. Ей хвалу бы Единому молвить, за то, что в неведение осталась, да не увидала, как три года спустя от событий только что поведанных, под мечами печенежскими сгинул сын ее единственный. После боя изнурительного, на который грек Святослава вызвал, возвращался князь в Киев, да случилось так, что своими же соратниками преданный, на переправе в засаду к печенегам попал. Может к счастью, что никто не расскажет княгине, как князь вражеский — Куря из черепа сына ее любимого кубок сделал, упиваясь победой своей, да бахвалясь пред правителями другими, что чарка его из кости сделана воина бравого, который на земли врагов ужас смерти мечом своим нес. И то славно, наверно, что никогда не увидит Ольга, как внуки ее драгоценные, забыв, что все они одного отца дети, друг на друга мечи поднимут. Да как обагрится Русь от боев бесконечных, кровью братской землю напитав. Несомненно, бы удивилась княгиня, расскажи ей кто, что в бойне этой за города и веси, которые некогда сын ее отвоевывал, младший Владимир победу вырвал. Может, узнав, согласилась бы с Мореной, что действительно кровь Малушкина сильней руды дочки боярской оказалась. А внучок, которого она на руках качала, хитрость бабки своей унаследовав, правителем великим стал.

Тем и приятней слепота, что лишь хорошее в сердце уносишь, в грязной правде ноги не запачкав.

Святослав. Киев. Похороны княгини.

Когда-то давно, уж в какой стороне и не упомнить, старец один, что больше мудростью сед, чем годами, сказал Святославу слова странные:

— Коли б знала птица, что в небе парит, лишь крыльям благодаря, то берегла бы их как сокровище самое ценное. Но не думает птаха об этом, оттого как не ведает, что жизнь и другой бывает. А вот коль потеряет крылья, в драке коту отдав, не станет уж прежней голубка, неба лишенная, так как тот, кто с высока на всех глядеть привык, не сможет в ногах ползать.

Не понял тогда князь, о чем старец молвит, для себя решив, что с возрастом и почтенные мужи разум теряют, но ныне прозрел, когда сам свои крылья потеряв, подле матери их в гроб положил. И нет теперь более опоры той, что в небе парить позволяла, утехам своим предаваться давая. Теперь же, на землю спустившись, придется Святославу ногами идти, жизнь по другому налаживая.

Смотрит князь на то, как тело матери его вместо прощанья должного, в ящик деревянный укладывают, и хочет кричать, что неверно это, что не примут боги в царство свое, ту, кого гвоздями в короб заколотили. Но молчит Святослав, не вмешиваясь, зная, что воля матушки в таком погребении. Странный молебен для бога Единого выслушав, подходит князь к гробу Ольги, пальцами шершавыми крышки касаясь, тихим шепотом слова произносит, Озему и Роду адресованные. Чтоб коль не услышит Единый молитв отца Григория, может Озем с Сумерлой по душу матери явятся, сгнить в черном ящике не позволив.

Чувствует князь, как локтя его чьи-то пальцы касаются, отойти от гроба вынуждая. Видит Святослав, как опускается в землю последняя память, что с предками его связывала. Слышит сын Ольги, как куски земли в яму летят, об крышку короба погребального стукаясь. Понимает мужчина, что закричит от боли такой, которая сердце из груди вырывает, коль не найдет выхода ярость эта, что в душе зарождаясь, мишень себе ищет. Окончания обряда не дождавшись, уходит Святослав, поступью быстрой в подземелья спускаясь. И в голове, от горя туманной, мысли не добрые вертятся. Собственными руками задушить желает, ту, что мать его убить пыталась, скорбный час действиями своими приблизив. Может и сделал бы то, что задумывал сын Ольги, коли бы на пути своем не встретил воеводу старого, что в смертном параде участвовать не желая, тоже под землю спустился, уединения ища.

— Куда бежишь князь Игоревич? Аль приключилось чего? — Подслеповато щурясь, старик Свенельд, хитро на Святослава смотрит, телом своим путь дальнейший князю преграждая.

— Не случилось, но скоро случится. Отойди, не до тебя ныне. — Обойти воеводу сын Ольги пытается, да только Свенельд лишь с виду стар и немощен, на деле же дух боевой не растеряв, то один бок, то другой, князю в проходе подставляет.

— Эх, никому до меня дела нет, все спешат и бегут куда-то, нет бы присесть, отдохнуть, да с дедом побеседовать. Знаю я, куда ты путь держишь, в темницу ту, где княжна вероломная томится. А коль присел бы со мной, да совет внял, то б узнал, что негоже мать сына своего руками голыми душить. То, что баба глупая свершить хотела, не удалось ей, и не она причиной смерти Ольги стала. А вот если ты руку на жену поднимешь, то вовек не отмоешься ни пред Ярополком, что мать тебе не простит, ни пред боярами, к чьему роду Предслава относится. Оттого остановись, отдохни, да чарку меда со мной испей, Олюшку поминая.

Успокаивается Святослав, голосом Свенельда убаюканный, правду слов воеводы признавая. Горячность свою в узду смирив, садится подле друга старого, из рук его чарку принимая.

— И откуда знаешь ты все, Свенельд? Сколько помню себя, ты всю жизнь мою волосом сед, да мудростью простой знатен. Еще отец мой тебе тайны вверял, да Олег плечом о плечо с тобой в походы ходил. Сколько ж весен тебе, старче?

— Сколько есть, все мои, ни одной чужой не прихватывал. — Воевода смеется, от ответа уходя. А увидев, что спокоен князь теперь, да о мести гнусной запамятовал, поднимается с места, под нос бухтя, что сырость казематов прикончат его когда-нибудь, да на палку опираясь уходит.

И пока Святослав на ступенях каменных, что в подземелья сырые ведут, хмелю придается, Свенельд поступью старческой из ворот терема выходит, что б минуту спустя, распрямится, палку откинув, да бороду окладистую поглаживая, по сторонам оглянутся, ища кого-то. Улыбается воевода старый, увидав женщину телесами полную, да с лицом мягким, что с забора, который дом княжеский ограждает, к нему спрыгивает. Плавно бедрами покачивая, как лисица хитрая, баба к Свенельду приближается, голосом переливчатым мурлыкая:

— Не натешился ли судьбами людскими, Род-батюшка? Не устал ли ты, личинами прикрываясь, мысли правильные в головы человеческие вкладывать? — Коль случилось бы путнику случайному пройти близ терема в час тот, то после слов женщиной сказанных, увидел бы он, как воевода старый, минуту назад ногами шаркающий, в бога всесильного превратился, которого и стариком-то назвать язык не повернется.

— Чуешь, Макошь, уходит вера с земель этих. — Носом Род воздух втягивает, будто взаправду перемены жизненные свой запах имеют. — Канем всуе мы скоро, как идолы праотцов, место Единому уступив. Ольга лишь первою птичкой стала, но и она, не желая того, стаи собрала, что не нам с тобой, а Иисусу кланяются. — Ветру лицо подставляя, бог могущества да продолжения рода бороду поглаживает, о чем-то думая. Жена его — Макошь, косу русую поправляя, волнений мужниных не разделяет:

— Полно тебе, батюшка, глупости то, не быть воли чужой на земле русской, не забудут дети наши заветов отцов своих. Да и как проживет на Руси человек, Каляде не кланяясь, да Ладе венки по воде, не сплавляя? Разве ж удержится душа славянская чучело Хорса весне на радость не поднять, али Сварогу дань не принести, что б жизнь семейная слаще стала? — Фыркает женщина прекрасная, дыханьем своим бабочек в небо пуская, не верит она, что забыть ее смогут, те, кому в помощи никогда не отказывала.

— Век бы слова твои слушал, милая, только боязно мне, что все в летах сотрется и, столетия спустя, не вспомнят дети имен наших. — Мнение свое, от жены отличное Род имеет, но все же верует, что ошибается он и за супругой правда будет.

Святослав чарку пятую, а, может, седьмую допив, с места насиженного встает, и поступью не твердой на верх поднимается. Сколь не сидел, так и не решился до низу дойти, что б на жену вероломную глянуть. Побоялся, что не хватит выдержки уйти спокойно, вреда ей не причинив. Но на выходе с казематов холодных, солдата поймав, приказывает князь, тиуна* кликнуть.

Управляющий быстро является и, спину гнуть не забывая, указания выслушивает, которые, языком заплетающимся, Святослав дает:

"Жену мою, богами одобренную, за измену дому княжескому, да попытку удушить мать Руси — княгиню Ольгу, приказываю выслать из Киева, в деревню любую, которая не ближе, чем за сто верст находится. Состояние ее, что супружеством нажито, казначею передать. Из дома моего уйдет ровно с тем, с чем приходила".

Возвращается в покои свои князь, только что мать схоронивший, да жену изгнавший, не думая о том, как высылкой Предславы врага себе в лице отца ее нажил. И что, трех лет минуть не успеет, как продаст Святослава тесть обиженный печенегам за копейку ломанную.

(*Перестрел — мера расстояния, равная полету выпущенной стрелы. — Прим. автора).

(*Тиун — здесь имеется ввиду управляющий княжеским теремом — распорядитель. — Прим. автора).