Глава I

Это была выносливая кентская трава. Вытоптанная шесть или семь раз за лето, она снова прорастала на дороге. Светлая и легкая, она лезла в глаза, как волосы.

Девочка лежала у самого рва и плакала. Захлебываясь от рыданий, она сжимала кулаки и бормотала ругательства, а иногда ложилась лицом в траву и кричала от горя, выплевывая набившуюся в рот пыль.

Горе ее было велико: сэр Гью Друриком, сквайр, сегодня собственноручно высек ее за то, что она пела песню, услышанную на ярмарке. У них проездом обедал владелец Рочестера — красивый и веселый сэр Саймон Бёрли, королевский рыцарь.

Вспоминая все, что произошло, Джоанна взвывала от унижения и горя, поднимая, как собака, голову кверху.

Вина ее была велика: она пела дурную песню и заслужила боль и стыд, которые перенесла сегодня. Но все-таки в ее жилах течет дворянская кровь, и дядя не должен был этого делать. Самое ужасное было то, что о ее унижении знал рыцарь из Рочестера, и то, что он смеялся. Устав плакать, девочка с интересом принимались думать о том, что сейчас творится в замке. Была пора кормить собак, и дядя уже, конечно, ее хватился.

«Пускай зовет, — думала она, стискивая зубы, — он не скоро меня дозовется!»

Посвистывая, Джоанна посмотрела на небо. Может быть, где-нибудь там, в глубине, и живет господь бог и его белые ангелы, но сейчас, если посмотреть, небо выглядит в точности, как холл в Друрикоме. Тут тоже как будто набросаны черные длинные балки и в беспорядке валяются вещи. Вот это облако похоже на кувшин, только носик его все время вытягивается. Вот оно уже превратилось в утку.

Откуда-то потянуло горелым хлебом. Двое мужиков, задыхаясь, протащили мимо изгороди упирающегося быка. Бык внезапно вырвался и метнулся к лесу. А они стояли, опустив руки и не двигаясь с места. Джоанна смотрела на их острые спины с выступающими лопатками и тощие голые ноги. И вдруг засмеялась. Потом она поднялась с земли и уже было запела: «Господин наш Христос, раздели нам покос…» — но, вспомнив, что произошло сегодня, в испуге перекрестила рот. Однако кто-то уже подхватил ее песню:

Девочка, перевернувшись в траве, вскочила на ноги. Перед ней стоял высокий, тощий мужицкий парнишка. Как у него хватило ума запомнить песню, когда они в церкви еле-еле могут произнести вслед за священником молитву?

— Ступай прочь, мужичье! — крикнула она, замахиваясь на него рукой.

— Сама пошла прочь! — сказал он, оглядев ее рваное платье и грязные ноги, и сплюнул так ловко, что угодил ей прямо в волосы. Взвизгнув, девочка бросилась на него, как хорек, и зубами впилась ему в плечо. В этот момент она разглядела вещь, которую мальчишка держал за спиной.

— Ну, квиты! — пробормотала Джоанна отступая. — Скажи мне, как тебя зовут?

— Авазавут! — кривляясь, крикнул мальчишка.

— Да нет, правда, — повторила она миролюбиво, — как тебя зовут и где ты живешь?

— Барабарош! — передразнил мальчик, показывая ей язык.

Джоанна бесшумно прыгнула к нему, вырвала то, что он держал за спиной, и, не оглядываясь, бросилась по направлению к замку. Добежав до ограды, она вздохнула с облегчением. Это был общественный выгон; с незапамятных времен он находился в пользовании общины, но сэр Гью двенадцать лет назад обнес его тыном, и с тех пор никто из мужиков не решался его переступить.

Перескочив через изгородь, Джоанна легла под кустом боярышника, громко и тяжело дыша. Она раскрыла ладонь и с удовлетворением разглядывала свою добычу. Это было огниво — отличный желтый кремень и длинный шнур. Вдруг над ее головой раздался ужасающий треск, и на девочку откуда-то сверху обрушился хозяин кремня. Он не только вырвал у нее огниво, но, больно выкручивая ей руки, дергал ее за волосы так, что у нее начало гудеть в голове; получив то, чего добивался, мальчишка пригнул ее голову книзу.

— Ешь землю! — сказал он.

Джоанна попыталась вырваться, но он больно и крепко держал ее за шею.

Выковыряв большим пальцем ноги порядочный комок земли, она пробормотала со слезами:

— Пусти же меня!.. Ну отпусти хоть немножко!

Но он еще ниже пригнул ее голову:

— Ешь землю, ешь и повторяй за мной: «Клянусь этой землей никогда не причинять тебе никакого вреда ни в замке, ни в лесу, ни в поле, и это будет так же верно, как то…» Ну, говори же!

Девочка, ворочая языком комочек земли во рту, давясь слюной, покорно повторяла за ним:

— «…ни в лесу, ни в поле, и это будет так же верно, как то…»

— А теперь скажи свое имя, ну, как тебя окрестили, и откуда ты родом.

— «…как то, — продолжала девочка, — что меня зовут Джоанна Друриком…»

Она вдруг почувствовала, что руки, державшие ее, разжались, и, выпрямившись, увидела, что враг ее стоит с открытым ртом.

— Дурак! — сказала она. — Слушай дальше: «И, хотя ты порвал мое платье и перелез через изгородь на нашу землю, я никогда никому и ни за что не пожалуюсь на тебя, потому что ты победил меня в честном бою…»

Девочка хотела прибавить еще что-нибудь для красоты, но, ничего не придумав, закончила:

— «Аминь». Бери свое огниво и ступай домой, пока тебя никто не видел.

Кремень лежал брошенный в траве, а шнур, как змея, как будто бы сам подползал к ее ногам, но девочка старалась даже не смотреть в ту сторону.

— Зачем тебе огниво? — спросила она вдруг.

— Меня послал за ним мой отец, Джим Строу. — Мальчик говорил уже совсем другим тоном.

— А ты кто?

— А я — Джек Строу… — Мальчик хотел добавить «миледи», но передумал.

— Слушай, Джек Строу, я ведь поклялась страшной клятвой. Ты из Уовервилля?

— Я шел из Уовервилля, а сам я из Дизби.

— Тебя секли когда-нибудь? — спросила она, чувствуя, что ее лицо и шею заливает горячая кровь.

Мальчик испуганно глянул на нее и переступил с ноги на ногу.

— Секли, — сказал он и тоскливо огляделся по сторонам.

— Что бы ты сделал человеку, который тебя высек? — быстро спросила Джоанна.

— Я ничего не могу сделать, потому что меня сечет мой отец, а он самый сильный в деревне.

— Джек Строу, — сказала торжественно Джоанна, — это ведь правда, что поется в мужицкой песне? И это правда, что вы ненавидите нас, господ?.. Помолчи! — крикнула она, топая ногой. — Ты думаешь, я не слышу, как вы орете по воскресеньям:

Мальчик стоял, облизывая губы, и молчал.

— Или: «Когда Адам пахал, а Ева пряла…» — добавила Джоанна презрительно. — Я знаю все ваши песни… Я тоже их ненавижу! — вдруг закричала она так пронзительно, что мальчик в испуге огляделся по сторонам. — Джек Строу, дай мне кремень и шнур и помоги мне поджечь овин сэра Гью Друрикома!

Мальчик, ничего не понимая, смотрел на нее.

Джоанна послюнила палец и подняла его кверху.

— Ветер с заката, — определила она. — С овина пламя перекинется на сарай, оттуда — на конюшни. В замке сейчас никого нет, мост поднят, слуги на гумне… Ну, Джек?

Мальчик побледнел так сильно, что все его веснушки как будто потемнели за одну секунду. Он нагнулся и поднял кремень.

— А село? — спросил он запинаясь. — Если огонь перекинется туда?

— А ров с водой? — сказала Джоанна спокойно.

…Они стояли за овином на коленях друг против друга и, наклонясь к земле, дули изо всех сил на кучку соломы.

— Дуй же, — говорила Джоанна, смеясь и плача.

Смеялась она потому, что у Джека смешно раздувались щеки, а нос становился белым и широким. А плакала потому, что искорки, вспыхивавшие в соломе, моментально потухали.

— Давай я! — Опершись руками о землю, она дула до тех пор, пока у нее не заболело в груди.

Пламя вспыхнуло и синей дымкой прошлось над соломой. Джоанна со смехом взглянула на Джека. Невидимый еще огонь побежал по земле, оставляя за собой свернувшуюся, обугленную траву, и стал заметен только тогда, когда, поднявшись, ударил в стену овина. Тотчас же на этом месте расплылось темное пятно копоти.

— Подложи еще соломы и вон те веточки, — сказала Джоанна.

Овин был выстроен из неотесанных бревен, которые со стороны въезда побелили известью к празднику св. Лоренса. Дети смотрели, как упрямо бросается пламя на стену, и в их глазах прыгали веселые желтые язычки.

— Вот хорошо! — сказала Джоанна. — Огонь уже не потухнет. За сеновалом свалены бревна. Притащи оттуда немного коры и щепок. Ну, беги же! — добавила она, увидев, что Джек застыл на месте, и вдруг сама закричала и закрыла лицо испачканными в земле руками.

Прямо на них, переваливаясь всем своим грузным телом, шел сам сэр Гью, владелец Друрикома…

— Бежим! — шепнул Джек, дергая Джоанну за плечо. — Я кинусь ему в ноги, он кувыркнется, а мы перемахнем через забор.

Джоанна от страха почувствовала слабость и тошноту. Ноги ее стали вялыми, точно руки, когда на них долго висишь на сучке.

— Беги! — шепнула она. — Меня он не посмеет убить!

Огонь, потрескивая, подпрыгивал над грудой хвороста и соломы, и сэр Гью немедленно затоптал его своими большими сапогами и разбросал сучья в разные стороны.

— Что ты здесь делаешь, Джоанна Друриком? — страшным голосом спросил он.

Дети стояли перед ним бледные, немые от ужаса, не делая даже попыток к бегству: Джоанна впереди, а за ней высокий и тонкий мальчишка. Огниво валялось тут же, в траве.

Вдруг мальчик оттолкнул Джоанну и выступил вперед.

— Она не виновата, милорд, — сказал он, — это я ее научил…

Джоанна схватила мальчишку за плечо и затрясла изо всех сил.

— Не лезь, если тебя не спрашивают! — взвизгнула она. — Он меня научил?! Я отняла у него огниво, сэр, и хотела поджечь ваш овин, сэр, и сараи, сэр, и все на свете, сэр. Вы можете меня убить, но тогда вас будут судить королевским судом, сэр, потому что мой отец был сквайр и вы не имеете права обходиться со мной, как с какой-нибудь мужичкой!

Сэр Гью не имел возможности расслышать все, что выкрикивала его племянница, потому что Джек зажал ей рот рукой.

— Она не виновата, милорд, — еще раз повторил он. — Судите меня: это мое огниво!

Даже издали было заметно, как сильно дрожали его руки.

Владелец Друрикома был отличным охотником. Часто ему случалось гнать зайца вдоль полосы несжатого ячменя, где были припрятаны незатейливые перепелиные гнезда. Не раз он видел, как испуганная птица, растопырив крылья и выпятив грудь, бросалась прямо к открытой пасти собаки, защищая отчаянно галдящих птенцов.

Вот такую испуганную и отважную птицу напоминал сейчас этот светловолосый мужицкий мальчишка.

Лицо сэра Гью собралось во множество мелких морщин. Уши с торчащими из них седыми волосками задвигались вверх и вниз. Круглая серая борода его поднялась, точно владелец Друрикома подставлял под удар свою шею.

Джоанна в удивлении и испуге подняла глаза на дядю и тотчас же с облегчением опустила их снова: сэр Гью, владелец Друрикома, смеялся.

— Проваливай! — сказал он, пнув Джека ногой в спину. — А вы, миледи, следуйте за мной!

Джек схватил огниво и перебрался через ограду. Прыгнув в ров с водой, он, как гусь, отряхнулся уже на противоположной стороне и тотчас же исчез в кустах боярышника. Потом он снова появился на дороге, а через несколько минут очутился в лесу.

Там он взобрался на самый высокий вяз и, защищая глаза от солнца, посмотрел на запад. Он увидел голубую черепицу на кровле Друрикома, вымощенный, как в монастыре, двор замка и столб рыжего дыма над кухней. Окованная медью дверь горела от заката. Никого не было видно, и Джек стал было уже спускаться, когда дверь распахнулась. В нее вошел сэр Гью Друриком, пропуская вперед маленькую, босую и испуганную Джоанну.

Такой Джек запомнил ее на всю жизнь и такой именно представил себе ее в свой страшный, смертный час.

 

Глава II

Девочка с тоской смотрела на пук соломы, затыкавший круглое оконце кладовой. Еще два-три года назад она свободно пролезала сюда. Снаружи, на стене, еще сохранились зарубки, которые она для удобства сделала топором.

А теперь Джоанна уже слишком выросла. Никогда больше она не сможет воровать из кладовой яйца и солонину для странствующих монахов.

Девочка вынула солому. В окошко было видно только серое небо да часть ограды. Мимо туда и сюда с резкими криками летали стрижи.

«Будет дождь, — подумала Джоанна. — Ах, если бы каким-нибудь волшебным ключом можно было открыть дверь и убежать! Или заснуть и проснуться только тогда, когда все это уже произойдет!..»

Быстрые тучи летели по небу, потом ветер стих, а в кладовой совсем потемнело. В окно пахнуло острым запахом псины, и Джоанна, не видя и не слыша дождя, поняла, что он уже начался. У кладовой на цепи сидел Рип. Он был не такой большой, как Цада, но он лаял и поэтому был хорошим сторожем. А Цада беззвучно бросалась на чужих и могла задавить самого здорового мужчину.

— Рип, гоп, сюда! — сказала девочка тихо.

Звякнув цепью, пес подошел к окну. Девочка слышала его дыхание. Похлопав ладонью по подоконнику, она повторила настойчиво:

— Да ну же! Опля! Ко мне, Рип!

Собака тяжело прыгнула, громыхая цепью, но, как видно, оборвалась. Джоанна несколько минут постояла молча, потому что животные, как и люди, не любят, когда есть свидетели их неудачи. С трудом подтянув куль с мукой к окошку, Джоанна взобралась на него и просунула в оконце голову и одну руку.

Пес прыгнул еще раз. Девочка в воздухе поймала его за ошейник. Понимая, чего хочет его хозяйка, Рип зажмурился и сложил лапы так, точно собирался плыть, и Джоанна вместе с цепью втащила его в узкое окно.

Она стянула с него через голову ошейник, пригладила шерсть, а потом стала отрывать руками от висевшего тут же окорока соленое мясо и класть ему в рот небольшими кусочками. Рип сидел, благодарно жмурясь и изредка деликатно поднимая губу над желтым клыком. Это была его собачья улыбка.

Наевшись, он уткнулся носом в ее колени.

Джоанна задумчиво смотрела вперед. Тогда пес просительно тронул ее лапой. Девочка взяла в руки его длинное кудрявое ухо. Ухо было холодное.

— Нет, не это, — сказала она. — Ничего, поищем в другом.

Другое ухо было горячее, и, поискав, Джоанна вытащила впившегося в кожу огромного клеща.

— Вот и все, Рип. А как же будет со мной? — Заплакав, она зарыла лицо в его мокрую шерсть. — Слышишь, Рип, если он еще раз тронет меня, я умру!

Стиснув зубы, она оглядела кладовую. Над дверью на колышке болтались длинные пересохшие ремни. Ну, на таком не скоро затянешь петлю!

В миракле, который представляли недавно в Медстоне, язычники удавили св. Веронику ее собственными косами. Джоанна обернула косой шею и дернула изо всех сил. Нет, это слишком больно, лучше броситься в Твизу, привязав заранее себе камень на шею.

Рип вдруг насторожился. Шерсть на затылке его поднялась дыбом. За окном прозвенели подкованные копыта.

Пес громко залаял, и толстые стены кладовой удвоили и утроили звук.

Зажимая ему рот обеими руками, Джоанна прислушалась. Двор, как кувшин водой, понемногу наполнялся шумом голосов. Вероятно, вернулся народ с поля.

Но Рип никогда не лает на своих, а сейчас он рвался из рук Джоанны, ее платье все намокло, и от него душно пахло псиной.

Над кладовой, в холле, послышались грузные шаги, хлопнула дверь. Джоанна надела Рипу ошейник и, подтащив его к кулю с мукой, с трудом вытолкала в окно.

Рип завизжал, упав, но тотчас же с ожесточением бросился на кого-то за окном, и Джоанна успокоилась — пес не сильно ушибся.

Едва она отскочила от окна, как дверь распахнулась с такой силой, что засовом выбило выщербинку в стене.

— Джоанна, — сказал сэр Гью входя, — ваше сегодняшнее наказание откладывается. Нужно немедля ехать в монастырь. Лошади заняты на гумне, а на Кэррингтона никто не решается сесть.

Дядя ждал ответа.

«Я поеду», — должна была сказать Джоанна. Но девочка молчала.

— Возьмите Кэррингтона и отправляйтесь! — сказал сэр Гью сердито. Пусть мать-настоятельница прибудет сейчас же. Приехал итальянец.

Перед воротами на высоком гнедом коне сидел человек, которого по осанке и по богатому платью можно было принять за дворянина.

Но Джоанна уже знала его: это был итальянский купец. Он приезжал к ним в духов день и обещал завернуть снова на обратном пути.

За купцом, на ослике, навьюченном огромным тюком, широко расставив ноги, сидел слуга купца.

Выбивая цепью искры из камня, Рип бросался на приезжих, а Цада молча обходила их с другой стороны. Хуже всего приходилось малому на осле. В то время как его хозяин на своем высоком коне только отмахивался от собак плетью, слуга волчком вертелся на осле. Его босые ноги уже были искусаны до крови, но осмелевший Рип теперь прыгал ему прямо на грудь.

Джоанне достаточно было свистнуть, и собаки послушались бы ее, но ей интересно было посмотреть, что будет дальше.

Однако дальше случилось то, чего никто не ожидал. Мимо Рипа камнем пролетела Цада и с маху кинулась на слугу купца. Ростом Цада была с годовалого телка, но малый обеими руками схватил ее за глотку. Подняв собаку высоко в воздух, он держал ее до тех пор, пока та, задыхаясь, не раскрыла широко свою страшную пасть.

Тогда малый, размахнувшись, отшвырнул Цаду далеко от себя, и она упала тяжело, как мешок с камнями. Потом, тихо ворча, она отползла в канаву.

Тем временем вывели из конюшни Кэррингтона.

— Дождь усиливается! — крикнул сэр Гью с крыльца. — Покройте жеребца попоной!

Джоанна тряхнула головой, и от нее во все стороны полетели брызги. Потом, щелкнув языком, она ловко вскочила в седло.

Даже сэр Гью одобрительно крякнул, когда, расплескивая воду из луж, Джоанна, проскакав по мосту, ловко свернула на повороте.

* * *

«Накорми голодного, обсуши и обогрей промокшего под дождем, одень раздетого», — гласят монастырские правила гостеприимства. Мать-аббатиса с сожалением взглянула на Джоанну, которая, оставляя грязные лужи на кирпичном полу трапезной, смущенно шла рядом с ней, передавая поручение сквайра. Однако у монахини было слишком мало времени, чтобы предаваться чувству жалости. Быстро накинув плащ, она отдала распоряжения слугам. Начиналась пора дождей, и скоро ни один купец не заглянет по бездорожью в эти края. Поэтому пропускать сегодняшний случай не следовало.

Гроза уже прошла стороной, когда они ехали к Друрикому: впереди монастырский слуга с факелом, за ним — аббатиса на статной белой кобыле, за ней — Джоанна, а позади — снова слуга с факелом. Спутники монахини были хорошо вооружены, потому что сейчас небезопасно было ездить по дорогам.

Джоанна быстрым взглядом окинула всех сидящих за столом холла.

Вот сэр Гью с его красными, толстыми щеками; мать-настоятельница, уже немолодая, но еще достаточно красивая и совсем не изнуренная постами и молитвами; купец со своими широкими рукавами и расчесанной бородой выглядит точно знатный барин. За ним расположился бейлиф, тоже сытый и румяный, и слуги монахини — все те, что едят мясо и не обходятся без эля. А дальше, в конце стола, почтительно вытянувшись, сидит старый, добрый Аллан. У него провалившиеся щеки и нос скоро сойдется с подбородком. Аллан, Джемс, Джон они носят зеленые с белым ливреи Друрикома, но едят не с господского стола. Сегодня их позвали сюда ради аббатисы, потому что стыдно дворянину садиться за стол с такой немногочисленной челядью. В обычные дни слугам приходится довольствоваться бобами и горохом с овсяными лепешками.

Они такие же худые, как и все мужики. И как их мало теперь сравнительно с прошлым годом!

Монахиня тоже, как видно, подумала об этом.

— Сэр Гью, — сказала она, — я вижу, число ваших слуг уменьшилось вдвое с прошлого года.

— Да, — проворчал сэр Гью, — скоро дворянину придется самому чистить свою лошадь на конюшне. Четырех я послал в Гревзенд: они отличные кровельщики и маляры и поработают на постройке часовни. За это настоятель обещал мне кусок длинного сукна и два куска короткого. Остальные слуги ночуют на гумне. Сейчас не такое время, чтобы оставлять хлеб без охраны.

Монахиня скользнула взглядом по сидящим за столом, и Джоанна была рада, что ее заслоняет чадящая плошка с маслом.

Но у сэра Гью был острый глаз.

— Джоанна, — проворчал он, косясь на аббатису, — у вас платье совершенно грязное и изодранное на плечах!

— Запретите своим собакам класть грязные лапы мне на плечи! — грубо ответила Джоанна.

— Вам приходилось проезжать много стран, — сказала монахиня, обращая на купца светлый, прозрачный взор. — Расскажите, встречали ли вы мужиков более строптивых, чем в этой несчастной стране.

Итальянец потер руку об руку.

— Черная смерть принесла всем много бед, — наконец ответил он, — но самая худшая беда заключается в том, что она поселила гордые мысли в тупые мужицкие головы. Сейчас рабочих меньше, чем хозяев, и каждый, который умеет копать, возить навоз или забивать сваи, думает, что он уже сравнялся со своим господином. Но на них нашли управу…

— Только не в Кенте! — пробормотала монахиня.

— Именно в Кенте, — возразил сэр Гью. — Парламент уже взялся за ум не сегодня-завтра будет утвержден новый билль. Эти негодяи думают, что в самое горячее время они могут бросить меня и уйти к моему соседу, который им даст больше на фартинг. Они позволяют себе бродить от одного хозяина к другому и остаются только там, где их лучше кормят.

Джоанна громко захохотала.

Дураки были бы рабочие, если бы они оставались там, где их кормят худо!

Глядя на веселый красный рот девочки, купец невольно засмеялся, а сэр Гью замолчал.

К тому же и вообще такие беседы были не для ушей слуг.

Аббатиса произнесла молитву, сэр Гью подал знак бейлифу, и тот, вытащив нож, попробовал его на ногте. Слуга поднес ему лохань с мясом, и он, ловко поддевая куски ножом, перекладывал их на большой ломоть ржаного хлеба. При жизни леди Элис, покойной жены сэра Гью, такие служившие тарелками куски хлеба по субботам раздавали нищим, но сейчас этот обычай был отменен. Бейлиф обнюхивал каждый кусок и негодные для еды бросал собакам.

После мяса подали свежую отварную рыбу. Сэр Гью мог бы ежедневно иметь ее за своим столом, но предпочитал сбывать ее на Эрундельские коптильни. Рыба была приготовлена ради монахини, и ради нее же хозяин велел принести из кладовой бургундского вина.

На долгое время умолкли разговоры. В доме сэра Гью еда была серьезным занятием, и не следовало отвлекать от нее человека. Джоанна обратила внимание на то, что купец и аббатиса пользуются при еде отдельными ножами.

После обеда аббатиса снова прочла молитву, слуги убрали со стола и удалились. Теперь можно было поговорить на свободе.

Купец распаковал тюк. Он торопился выехать до рассвета, чтобы в Кентербери присоединиться к каравану, отправляющемуся в Дувр.

— В Сент-Винсентском аббатстве в Сэффольке вот уже двадцать лет не прекращаются беспорядки, — сказала монахиня, — а все потому, что бунтарям сразу не досталось как следует! Вы слышали: недавно горожане загнали монахов на хоры и под угрозой смерти потребовали у них свои долговые расписки?

Да, сэр Гью слышал об этом.

— А в Эссексе, подле Рочестера, мужики близ замка Тиз манора Бёрли напали на купца, убили его слугу и разграбили товары!

Сэр Гью промолчал. Купца ограбили не вилланы, а сам сэр Саймон Бёрли, королевский знаменный рыцарь. Он из Анжу вернулся в Англию, чтобы собрать недостающую сумму на содержание своего отряда.

Итальянец разложил товары: ладан и мирру для монастырской церкви, воск для свечей, вино для причастия, бархат и парчу для церковных покровов, а кроме того, и товары, которые он надеялся сбыть в замке: сливы из Дамаска, виноград из Дамаска, пряности для засолки мяса, гребни для людей и для лошадей, миндаль, красивые серебряные застежки венецианской работы, полосатый красный с синим шелк, а в отдельной коробке — тонкую, сплетенную из золотых нитей сетку, в которую, по придворной моде, леди прячут волосы.

Монахиня отобрала благовония, бархат и парчу.

Кроме вина и воска, она закупила еще миндалю и сластей.

Перехватив взгляд Джоанны, купец великодушно пододвинул к ней горку миндаля.

— Дайте работу своим белым зубкам, миледи, — сказал он любезно.

— А что слышно о войне? — спросил сэр Гью с беспокойством. — Молодой мастер Друриком уже много месяцев не подавал о себе известий. Продолжаем ли мы бить французов? Говорят, туда направляется несметное войско?

Сэр Гью сражался во Франции и при Кресси и под Пуатье, когда лошади английских рыцарей сгибались под тяжестью военной добычи. Он слыхал, что дела Черного принца приняли дурной оборот, но не хотел этому верить.

— Война продолжается с переменным успехом, — сказал купец. Он умолчал о том, в каком состоянии застал английские войска в Бордо.

Монахиню не интересовала война. Она продолжала о своем.

— Многие недальновидные дворяне графства, — сказала она, — уже давно не требуют со своих мужиков никаких повинностей. Мужики платят аренду, и придет время, когда они будут считать себя вольными фермерами.

Сэр Гью почувствовал упрек в ее словах.

— Это делаю не я один. Так обстоит дело во всем Кенте. Да и, правду сказать, мне гораздо выгоднее сдавать в аренду землю и получать денежки чистоганом, чем иметь, как в Эссексе, сотню вилланов, откупающихся от меня дохлыми петухами или гнилой соломой, — смущенно добавил он.

— Не хлебом единым сыт человек! — строго произнесла монахиня.

— Деньги мне нужны для того, чтобы отсылать их сыну в Анжу… Англичане терпят большую нужду во Франции…

Последнюю фразу сэр Гью произнес, не глядя на Джоанну. Еще в начале прошлой зимы мастер Тристан прислал к отцу дворянина из Гаскони с просьбой передать с ним побольше денег, вина и меховой одежды, ибо англичане умирают во Франции не от ран, а от холода и голода. Сэр Гью не доверил дворянину ни того, ни другого, ни третьего.

— Гасконцы — все пьяницы и хвастуны, — сказал он. — И посланный может по дороге все пропить и проиграть в кости или триктрак.

В комнате сэра Гью стоял сундучок, полный доверху серебряных и золотых монет, и Джоанна знала об этом. В другом сундуке, побольше, были сложены прекрасные сукна из Арраса, серебряные блюда и кубки, парчовые и бархатные платья, меховые плащи, железные позолоченные рукавицы, наплечники, кружева и много драгоценных вещей, привезенных сэром Гью из Франции в 1346 году.

Поэтому, как заманчиво ни раскладывал итальянец свои товары, хозяину замка ему ничего не удалось сбыть.

В Дувре, куда спешил купец, склады были переполнены товарами, а кроме этого, у любого рыночного торговца их можно было купить за цену, вполовину меньшую, чем запрашивал бродячий купец. Содержание слуги и осла в пути тоже не входило в расчеты итальянца.

Джоанна, подперев щеки кулаками, задумчиво смотрела на огонь и вскрикнула от неожиданности, когда итальянец, подойдя сзади, внезапно набросил ей на плечи полосатый шелк.

— Повернитесь к свету, миледи, пристегните шелк на груди этой красивой серебряной розой — пусть все увидят, как украшают девицу предлагаемые мной товары.

Джоанна вскочила с места:

— Ах, господин купец, в таком случае я должна умыться и переплести косы!..

Когда девочка вернулась в холл, все посмотрели на нее с удивлением. Умытая и причесанная, убранная в пеструю ткань, со щеками, горящими от волнения и радости, Джоанна совсем не казалась такой некрасивой, какой ее все считали до сих пор.

А она, хохоча, важно шагала взад и вперед, подметая длинным шлейфом песок с кирпичного пола.

«Господи, прости меня, но она за одну минуту вдруг стала похожа на леди Элеонору, свою мать!» — подумал в испуге сэр Гью. А вслух он сказал:

— Джоанна, не кладите руки на бока и не хохочите, как пьяница в кабаке. Когда вы так разеваете свой рот, добрым людям кажется, что зубов у вас вдвое больше, чем человеку положено от господа бога.

Джоанна, не обращая внимания на дядю, налила в лохань воды и, дав ей успокоиться, наклонясь, разглядывала свое отражение.

— У венецианцев, — вмешался купец, — я могу купить для вас стеклянные зеркала, которые они выдувают в Мурано. Их вешают на стену. В них человек может видеть себя всего — с головы до ног.

— Я смотрелся в такое зеркало во дворце архиепископа в Лондоне, заявил сквайр. — Оно было в красивой широкой раме, и я видел в нем всего себя — с головы до ног. Но я говорю вам, что я за него не дал бы ни одного фартинга, потому что на отражении нос мой был вполовину больше всего лица.

Джоанна, спустив косы на плечи, сидела за столом и молча прислушивалась к беседе. Шелк скрипел у нее на плечах, от него пахло имбирем и ванилью и еще каким-то нежным и сладким запахом, точно в лесу ранней весной.

Купец снова посмотрел на девочку.

— Если милорд даст мне в провожатые слугу с оружием и обменяет моего коня в придачу с ослом на свежую лошадь, я оставлю миледи все эти украшения, — сказал он улыбаясь.

 

Глава III

Для слуги купца не нашлось места в замке. Мост еще не был поднят, а через ров, отделяющий замок от деревни, еще можно было разглядеть огоньки очагов в близлежащих домишках.

— Мы бы пустили тебя, — смущенно сказала женщина, выходя на его стук из первого дома, — но хозяин наш уехал в Гревзенд, и не следует принимать чужого, когда в доме одни женщины.

Малый ухмыльнулся в темноте. Небольшие, видно, богатства были в этом доме, если хозяйка так откровенничает с первым встречным.

— Проваливай! — отозвался грубый голос, когда он постучался в следующую дверь.

Так он бродил от дома к дому, спотыкаясь о придорожные камни и попадая ногами в лужи. С размаху он налетел в темноте на столб. Разглядев прибитое под навесиком изображение спасителя, он в испуге стянул с себя шапку и извинился, как перед живым человеком. Значит, он дошел уже до конца деревни. Вся она была черная, как будто вымершая, только где-то сбоку светился огонек, и малый пошел на огонь. Здесь ему не пришлось даже стучаться, так как дверь была снята с петель, а хозяин прилаживал к ней болты. Напротив, под навесом, белокурый мальчишка возился у горна. Это была деревенская кузница.

— Чего тебе нужно? — грубо спросил хозяин в ответ на его приветствие. — Добрые люди не шляются ночами по дорогам!

В одиннадцатый или двенадцатый раз пришлось бедняге повторить свой рассказ о том, что в замке для него не нашлось ни угла, ни пищи.

— Ну, значит, деревенский кузнец богаче господина сквайра, — сказал кузнец захохотав. — Жена, не засыпай: послушай, что говорит малый. А ты, Джек, растолкай ребят, дайте пристроиться молодчику.

— Э, да ты совсем не такой тихоня, как можно вообразить с твоих слов, — добавил хозяин, когда раздутый мехами огонь осветил лицо его гостя. Подойди-ка поближе, я гляну, нет ли у тебя украшения на лбу.

— Можешь быть спокоен, — простодушно улыбаясь, ответил малый, — хвала господу, до этого еще не дошло. Я нахожусь в услужении у итальянского купца и нанят сопровождать его до Дувра.

Он отлично понял намек хозяина. Парней, отказывающихся от работы, королевские приставы хватали по дорогам, судили и клеймили раскаленным железом, выжигая на лбу букву «ф», что означало слово «фальшь».

Мальчишка у наковальни с трудом повернул в клещах кусок железа и сунул в огонь. Потом, вытерев руки о холщовые штаны, он с любопытством подошел к гостю.

Веснушки его сейчас не были видны. Лицо мальчика, освещенное пламенем горна, казалось вылитым из меди, светлые, цвета соломы, волосы свисали на щеки, и он — ни дать ни взять — был как медный ангел с алтаря Сэссексской часовни. Так подумал слуга купца, потому что они с хозяином проехали много городов и посетили немало красивых церквей и часовен.

— Ну, ложись, что ли, — сказал медный ангел, но голос у него был самый обыкновенный человеческий, такой, какой бывает у мальчишек в пятнадцать-шестнадцать лет, когда они то говорят басом, то сбиваются на дискант. Он раздвинул лохмотья на полу и освободил место.

Встревоженные куры сослепу налетали на очаг посреди хижины; воздух наполнился гоготаньем, кудахтаньем, хлопаньем крыльев и мычанием разбуженной коровы.

— Летом мы привязываем Милли во дворе, но сейчас сырые ночи… объяснила хозяйка.

— Ночи как ночи, а корова не сдохла бы, — перебил ее муж. — Но уж слишком много добрых людей шатается сейчас по дорогам!

Не дожидаясь второго приглашения, гость бросил на пол куртку и растянулся во весь рост.

— Хороший кузнец из него вышел бы, — сказал хозяин через минуту, прислушиваясь к богатырскому храпу гостя. — Посмотри-ка на его грудь и кулаки. Нет, я тебе говорю: из парня будет толк!

…- Какой масти был конь у твоего хозяина? — спросила Джейн Строу, расталкивая своего гостя поутру. — И не пора ли тебе вставать, малый? Мой старик и старшой пошли в монастырь ковать лошадей, а я завозилась по хозяйству и забыла про тебя. Какой масти, говорю, был конь у твоего хозяина?

— Гнедой, — ответил парень, просыпаясь немедленно. — А в поводу купец должен вести осла, — добавил он, вскакивая на ноги.

— Ну, слава богу! — сказала женщина успокаиваясь. — А то тут проехал какой-то чужой на рыжей кобыле, за ним — парнишка из замка, и я уж подумала было, не проспал ли ты своего купца.

…Мост был уже спущен, когда малый подошел ко рву, но в замке никого не было видно.

— О-гей! — крикнул парень. В ответ залаяли собаки. Так как никто не показывался, парень крикнул еще раз.

— Что ты кричишь как сумасшедший? — спросила, выходя, вчерашняя маленькая леди. — Мать-настоятельница еще спит. А твой купец уже давно уехал.

Малый с шапкой в руках застыл на месте.

— Ну, что ж ты стал! — продолжала леди. — Иди к нам на гумно, нам все равно нужны люди. Купец так и сказал: «Возьмите моего малого, он вам пригодится».

— Он так сказал? — багровея, заорал парень, бросая шапку о землю. — А он не сказал, что не заплатил мне за службу?.. А кроме того, я заработал у него осла…

— Ну, я ничего не знаю, — пробормотала маленькая леди, поворачиваясь в нерешительности. — Ты бы лучше не ревел, как бык, потому что сейчас выйдет сэр Гью…

Малый свернул с дороги и сел под кустом. Это дело надо было обмозговать. Где же справедливость? Теперь любой сквайр, фермер, даже арендатор сможет донести на него, а здесь никто не захочет поручиться за чужака.

Нельзя ли попросить, чтобы сквайр выдал ему свидетельство о том, что он не ушел от хозяина самовольно? И потом нужно еще расспросить об осле… Малый снова вернулся к замку. Маленькой леди нигде не было видно, но из конюшни слуга вывел гнедого коня итальянца. Вслед за ним вышел сквайр, и пока конюх водил лошадь в поводу, лорд внимательно ее осматривал.

— Доброе утро, сэр, — сказал малый, снимая шапку.

Сквайр взглянул на него, а затем взял из руки слуги недоуздок.

— Стати хороши, Аллан, — заметил он, — но ты посмотри, на что похожи его копыта!

— Сэр, — откашливаясь, начал малый, — не можете ли вы засвидетельствовать, что я не убежал от своего хозяина?

Сквайр молчал. Вместо него заговорил конюх:

— Куда же ты теперь думаешь податься? Нам нужны люди на конюшне…

— Я у хозяина заработал деньги и осла, — ответил юноша, с трудом проглатывая слюну. — Деньги мои он увез с собой, а осел, вот я вижу, стоит у вас на конюшне. А я на нем должен вернуться домой, в Эссекс.

Сквайр молчал.

— Он нанял меня в услужение в Брентвуде, в Эссексе, — снова начал малый. — Я был с ним в Лондоне и каждый день таскал для него тюки на баржи. Потом я сопровождал его из Лондона в Дартфорд, из Дартфорда — в Рочестер, из Рочестера — в Медстон. Мы договорились по четыре пенса в день на его харчах, а за то, что я его доставлю в Кентербери, он обещал мне осла.

Сэр Гью искоса глянул на него. Слуга купца говорил почтительным тоном и прижимал руки к сердцу, но что-то в лице его не понравилось сквайру. Уж слишком он сдвигал свои черные брови и после каждого слова точно рассекал рукой воздух.

— Но тебе не довелось доставить итальянца в Кентербери, почему же ты требуешь осла? — рассудительно заметил слуга. — И четыре пенса в день — это слишком высокая плата для такого оборванца, как ты. Оставайся у нас по два пенса в сутки. Зато тебе не придется ездить в Дувр или в Калэ за заработанными деньгами.

— Я пришел за своим ослом, — сказал юноша упрямо.

— Откуда ты взял, что это именно твой осел у нас на конюшне?

— Пенч! — крикнул малый изо всех сил, и осел так же оглушительно отозвался из конюшни: «Йо-о-ооо!»

— Немедленно убирайся отсюда! — сказал сквайр тихо. — Ты слышишь!

…Малый шел по дороге, покачивая головой и разводя в недоумении руками. Видать по всему, что его дела повернулись в плохую сторону. У него и пенса не было за душой, в пути он оборвался, и сейчас ему и впрямь никто не поверит, что только вчера он был в услужении у богатого купца. Что ему теперь делать? Просить помощи у кузнеца, у которого он ночевал? Так с виду тот — человек не злой, но народ сейчас запуганный, и люди думают только о себе. Однако больше малому податься было некуда, и он свернул к деревенской кузнице.

Под навесом толпилось несколько человек, но уже прозвонили к обедне, и кузнец больше не раздувал огня.

— Вот, соседи узнали, что ты проехал четыре графства, — сказал, увидев его, кузнец, — и допытываются, что ты рассказал нового. А что мне им ответить, если ты всю ночь проспал, как сурок, а мы ушли на рассвете… Но отчего ты вернулся? Где твой купец?

Добрые люди только покачивали головами, слушая рассказ о злоключениях бедняги. Да-да, такие теперь, времена… А попробуй так поступить слуга с господином, его тотчас забьют в колодки, да еще на два-три дня выставят у позорного столба на главной площади города…

Солнце уже поднялось высоко в небе, а малый все говорил и говорил без умолку:

— Плохие настали времена. Французы бьют наших на той стороне пролива. Война пожирает все деньги, и не успевают люди оправиться от одного налога, как король и парламент придумывают второй и третий.

— Слыхали? — сказал кузнец, поднимаясь и оглядывая собравшихся. — Наш судья назначил на это полугодие для косарей плату в два пенса на своих харчах!

— Ну, теперь его зятек, сэр Маркус Осборн, будет нанимать не восемь человек поденщиков, а двенадцать! — пробормотал кто-то со злостью.

— Или вот придумали это клеймение бродяг. А разве я бродяга, если не хочу работать за гроши? Теперь даже богомольцу приходится брать от своего священника свидетельство о том, что он идет именно на богомолье.

— Да, много денежек перейдет сейчас в карманы писцов и стряпчих … В своих местах ты еще всегда найдешь двух поручителей, а в чужом графстве ты ни за что ни про что сядешь в тюрьму или заплатишь штраф!

Малый с досады бросал шапку об пол и хлопал себя руками по ляжкам, и те, которые его слушали, тоже бросали шапки об пол и хлопали себя по бокам, потому что в течение сотен лет они не научились иначе выражать свою досаду.

— На ярмарках ходят бедные попы, они рассказывают истории из библии, и нигде в священном писании не говорится о том, что одни должны всю жизнь, не разгибая спины, работать до смертного пота, а другие — пользоваться их трудами.

— Богатые приходские священники ездят на охоту, как лорды, и держат ливрейных слуг, им некогда выполнять требы. Они нанимают бедных попов, и те за гроши работают на них, как поденщики. В Эссексе бедные попы в пост просят милостыню.

— И у нас в Кенте тоже. Вот сын Джима Строу сложил про них песенку… Да ты не бойся, спой нам, Джек!

Упирающегося мальчика вытащили к самому горну.

— Ну-ну, Джек, не ломай дурака! — строго прикрикнул кузнец.

— запел Джек, опасливо озираясь на кочергу, которой отец обычно мешал угли,

— Ловко! — заявил малый, с любопытством поглядывая на Джека. — Неужто это ты сам сложил такую песенку?

— Сам! Да и что здесь такого? — ответил смущенно Джек. — Когда мы тут сидим по воскресеньям, один начнет, другой прибавит слово, и пойдет, и пойдет…

— Сам, сам сложил, — перебил мальчика отец, с гордостью хлопая его по плечу. — Это он пошел в свою бабку — мою покойную тещу. Та, бывало, как заведет сказку или песню, тут тебе и о короле Артуре, и о рыцарях, и о феях…

— Что там феи и рыцаря! — сказал малый с пренебрежением. — Вот про попа — это нужно было уметь придумать! Да, он у тебя парень хоть куда. И чем только ты его кормишь? Смотри, какой он у тебя статный и румяный! Можно подумать, что он получает по воскресеньям молоко и мясо…

И все, даже дети, засмеялись его шутке.

Мяса и молока Джим Строу не мог, понятно, предложить своему гостю, но его накормили славным, поджаренным на кирпичах ячменным хлебцем, и выпил парень с полпинты пива, не меньше. А теперь нужно было собираться в путь.

Долго совещались хозяева с гостем и под конец порешили, что в Эссекс парню возвращаться не с руки. Его возьмут на поденную работу, а в Эссексе платят еще меньше, чем в Кенте. Там у господ хватает и бесплатных рук… Если малый переночует здесь еще одну ночь, он сможет завтра отправиться с кузнецом в Кентербери. Поможет, кстати, старому Строу нести мешок с гвоздями и подковами. А в Кентербери собирается много народу, и там легко можно пристроиться. А не то придется податься еще дальше — к Дувру. Такого детину любой капитан наймет и заплатит за четыре месяца вперед!

К вечеру собралась гроза. В доме было душно, и Джек повел гостя ночевать с собой на сеновал.

Как только они легли, грянул гром. В конце сентября это не предвещало ничего доброго, и оба они стали креститься в испуге.

Они долго лежали молча, глядя, как белое и синее пламя шарит по стенам и крыше чердака. Сон развеялся, и они принялись толковать о том о сем. Их разговор разбудил старую Джейн Строу, она поднялась по лесенке, прислушалась и затем, покачав головой, стукнула в дверь.

То, что она услышала, могло бы ее испугать, если бы ей с детства не были знакомы такие разговоры. Но пока человек молод, он весь кипит от гнева, когда видит несправедливость, а потом, с годами, он постепенно остывает.

— Ну что же ты думаешь: мужики с одними палками да луками смогут одолеть лордов? — допытывался Джек у гостя.

— Ты еще молод, — важно ответил малый, — а не то ты слыхал бы о битве при Кресси. Кто тогда обратил в бегство французских рыцарей? Пехота! А из кого состояла пехота? Из лучников! А кто такие лучники? Да такие же мужики, как мы с тобой!

Сердце Джека громко забилось в груди.

«Если б не йомен в зеленой куртке…» — вспомнилась ему песня. Но нет, не следует слишком доверять песням и сказкам…

— А ты был при этом? — спросил он насмешливо.

— Я-то не был, — почесываясь, ответил малый, — но отец мой в ту пору возил песок…

— Сладки гусиные лапки! — перебил его Джек басом, поудобнее устраиваясь на сене.

Это была любимая поговорка его отца: «Сладки гусиные лапки!» — «А ты их едал?» — «Да я не едал, но наш дядька видал, как их бейлиф едал; говорит, что сладки».

Парня взорвало.

— Ты рыжий кентский дурак! — сказал он. — Эх, беда, что Брентвуд так далеко от моря! Мы на вашем месте захватили бы уже не один корабль и тогда ударили бы на господ с суши и с моря!

Вот в это-то время старая Джейн Строу и постучала в дверь.

Оба замолчали, и через несколько минут гость захрапел.

Джек лежал с закрытыми глазами, и сердце его билось так сильно, что казалось — в груди его не одно, а целая дюжина сердец.

Конечно, малый говорит правду. Разве это справедливо, что господа едят, пьют и живут в свое удовольствие, топчут мужицкий хлеб, загораживают реки, запрещают мужикам иметь свои мельницы, а когда к ним привезешь зерно, они половину берут за помол…

Время еще не пришло, говорит гость. Глупости! Вот сейчас как раз самое время заварить кашу. Дворяне сражаются во Франции; какой замок ни возьми там только дети, женщины и старики да горсточка слуг. О таком, как Друриком, и говорить не приходится — мост спускают и поднимают только для важности, а ров вокруг замка можно перейти вброд. Но даже в Рочестере, в Бёрли, в Ковенайте сейчас не больше десятка вооруженных людей. Какого же времени еще надо ждать? Да и где его искать, этого малого, когда пробьет час? Ведь никто даже не спросил его имени…

— Послушай-ка, — сказал Джек, расталкивая гостя, — а как тебя звать, а?

— Уолтер Тайлер, — ответил тот, моментально просыпаясь. — Так и спросишь Уота Тайлера, сына того кровельщика, что перекрывал церковь в Брентвуде.

— Ну, все-таки, как ты думаешь, много у вас в Эссексе найдется таких, что и сейчас пошли бы за тобой? — спросил Джек шепотом.

— Да и сейчас пошло бы человек тридцать, не меньше, — ответил тот, и в темноте глаза его блестели, как у рыси.

— Считай тридцать один, — важно сказал Джек. — В кожаной куртке, с луком, с четырьмя стрелами я явлюсь к тебе по первому твоему зову.

 

Глава IV

Как хорошо рано утром становиться за наковальню!

Бом! — ударял Джек молотом, и далеко из-за леса кто-то отвечал: бом!.. Это он подал сигнал к тревоге, и из-за леса отозвался его подручный.

Бом, бом, бом! — бил он изо всех сил, и воздух вокруг гудел, как колокол.

Тогда мальчик выходил на порог и смотрел вдаль. Нет, не в сторону Друрикома, а туда, где вдалеке, как море, синел лес.

Нагретый воздух, колеблясь, поднимался над зелеными холмами Кента, и Джеку казалось, что лес, колеблясь, поднимается кверху, что это не лес, а это навстречу ему движется отряд храбрых йоменов.

«Тех самых, которые спешили французских рыцарей, — думал мальчик, вспоминая ночной разговор, — славных йоменов в зеленых куртках, с луками в руках. Тех, про которых сложили песню:

Отец вчера с вечера велел ему перебрать весь хлам в сарае и сбить ржу со старого железа, и Джек старательно выполнил эту работу. Но почему так долго спят малыши? И где это замешкалась мать?

Работая в будние дни с отцом, Джек корзинами должен был таскать уголь, раздувать мехи, подавать отцу то молот, то клещи, а малыши только завистливо следили за ним издали. После того как Филю выжгло глаз искрой, отец запретил им даже подходить к наковальне.

Но где же, наконец, вся детвора? Даже девчонок не слышно за домом.

Нужно пойти накосить травы, но этим гораздо веселее заниматься, когда за тобой топочут быстрые ножки и когда тебе помогают прилежные ручки.

Однако, прежде чем выйти из дому, необходимо взглянуть на свою сокровищницу — все ли в порядке? Не разнюхал ли о ее существовании кто-нибудь из врагов?

Джек раздвинул кусты бузины и в яме нащупал свой длинный белый лук. Сейчас не время этим заниматься, но мальчик не мог себе отказать в удовольствии подержать в руках это благородное оружие.

И вдруг, оглянувшись, он увидел, что, быстро перескакивая через плетни и канавы, к нему во весь дух скачет вся ватага: Филь, Том, Лиззи, а впереди всех маленькая Энни с развевающимися по ветру белыми волосами.

Джек вернулся к навесу и, не выпуская из рук лука, с самым озабоченным видом стал рыться в железном хламе.

— Ой, Джек! Ой, Джек! — кричала, пробегая через двор, маленькая Энни. — Ой, Джек, ты не знаешь, что случилось!

— В чем дело? — спросил Джек, на минуту теряя свой гордый вид. — Где мать?

— Ой, на дороге! Там на ослике сидит леди…

— Что ты болтаешь, что за леди?

— Мать все знает, и Филь, и Том, и Лиззи! Ей-богу, я не вру! — чуть не плача, твердила Энни. — Маленькая леди… Ругается она, как паромщик!

В это время подоспели остальные.

— Ой, Джек! — в восторге кричали они. — Иди сейчас же на дорогу! Тебя зовет леди! Ей-богу, она ругается, как паромщик дядя Эшли!

— Пусть говорит кто-нибудь один! — приказал Джек. И так как за детьми, вытирая рукавом красное, потное лицо, подходила сама Джейн Строу, он нетерпеливо повернулся к ней: — В чем дело, мать?

— Лиззи и Энни играли на дороге, — сказала жена кузнеца, садясь в тень и обмахиваясь юбкой. — Вдруг видят: едет на ослике леди, а ослик не идет, и она его бьет палкой. Она их спрашивает, не видели ли они чужого малого в желтой куртке. Они испугались и молчат. Она стала кричать. Тогда они еще больше испугались и побежали за мной. Я прибегаю и вижу: на ослике сидит маленькая леди, в точности как наша из замка, только красивая…

— Как богоматерь! — вставила Лиззи.

— Да, и она мне говорит: «Не видела ли ты, женщина, малого в желтой куртке? Это его осел». А я, раз так, говорю: «Видела. Он у нас ночевал». А она говорит: «Позови его». А я ей говорю: «Он пошел со стариком в Кентербери». Тут осел…

— Тут осел начал лягаться, — закричали дети в восторге, — а леди стала ругаться, как паромщик!

— Она кричала: «Проклятое животное, чтоб ты сдохло!» — в восторге взвизгнул Филь. — И осел обязательно сдохнет, потому что сегодня тяжелый день — понедельник.

— И она сломала ветку и колотила осла, а он лягался! — кричали дети хором. — И она сказала, чтобы ты пришел к ней на дорогу!

— Зачем я ей нужен? — сказал Джек сердито. Он одернул на себе куртку. Губы его внезапно пересохли.

— Иди, малый, — сказала мать. — Барышня хочет нам оставить осла. Может, парень еще вернется с отцом — тогда он нам скажет спасибо… А не вернется — нам хуже не будет.

* * *

— Ах, чтоб ты лопнул! — услышал Джек, подходя к дороге. И потом: бац-бац! — это наездница лупила осла изо всех сил.

Мальчик раздвинул кусты орешника и глянул на дорогу. Осел вертелся волчком, а всадница, уцепившись обеими руками за поводья, съезжала то на одну, то на другую сторону.

— Беги сюда скорей! — крикнул знакомый голос, и не кто иной, как Джоанна Друриком, повернула к нему кирпичное от натуги и злости лицо. — Здравствуй, Джек! Почему ты стоишь как пень?

— Здравствуй, Джоанна, — наконец выговорил мальчик.

Девочка из замка была теперь во много раз красивее, чем тогда, когда они подрались у дороги. Сейчас на ней был пестрый шелк, заколотый на груди серебряной застежкой, тонкие красные кожаные башмаки и кожаные чулки, и на каждом пальце правой руки у нее было надето по кольцу.

Однако она, как видно, нисколько не гордилась.

— Купец, понимаешь ли, не отдал бедному малому осла, — объясняла Джоанна, пока Джек, подойдя ближе, успокаивал животное, похлопывая его по шее. — Тот так просил, что я не могла вытерпеть. Я говорю дяде: «Мы должны отдать осла», а дядя сказал: «Убирайся отсюда ко всем чертям вместе с этим проклятым ослом!» Я пошла и написала парню свидетельство, что он не бродяга…

— Сама написала? — спросил Джек с уважением.

— Ну, не все ли равно — мы написали вместе с Алланом, — сказала Джоанна, чуть смутясь. — Но подписала я сама, ты увидишь — очень красивыми маленькими буквочками. И поставила печать на воске. Сэр Гью хотел у меня вырвать печать, и я укусила его за палец. Потом я в сундуке взяла мамины платья и кольца. В замок я больше не вернусь.

— Куда же ты денешься?

— Я поеду в монастырь и буду там жить, пока не выйду замуж. Что ты сказал?

— Ничего, — пробормотал Джек.

Было решено, что Джек проводит Джоанну до монастыря, а потом возьмет осла к себе. Если вернется слуга купца, Строу отдадут ему животное; если не вернется, то, как сказала старая Джейн, им хуже не будет.

— Я поведу осла под уздцы, — предложил Джек, — а ты сиди и не вставай, потому что за Хельским пустырем такая грязь, что ты потеряешь свои красивые башмачки.

Джоанна посмотрела на него внимательно. В своей кожаной куртке, с высоким луком в руках, он был похож на взрослого.

* * *

— Мать-настоятельница у постели умирающего, — объяснила, отворяя ворота, молоденькая послушница с лисьей мордочкой. — А ты по какому делу, Джек? — спросила она у сына кузнеца.

— Мальчик со мной, — сказала Джоанна важно. — Когда мать Геновева освободится, доложишь, что ее ждет леди Друриком. Возьми этот узелок. Мы будем гулять по дороге.

Послушница медлила запирать ворота. Ее одолевало любопытство. Дети пошли по дороге, ведя в поводу осла. О чем могла так горячо беседовать леди Друриком с мальчишкой из Дизби?

Послушница выглянула еще раз. Мальчик привязал осла в кустах, снял с себя и расстелил на траве куртку. Девочка села, а он стоял перед нею, опираясь на высокий лук.

Послушница хихикнула и с грохотом захлопнула ворота.

Когда матери Геновеве доложили, что ее дожидается Джоанна Друриком, монахиня со стоном подняла руки ко лбу.

Голова ее горела. Аббатисе за сегодняшнюю ночь так и не пришлось заснуть. Больного привезли на закате, всю ночь он хрипел, метался по постели и ругался на двух языках. Несмотря на то что доктор, ученый монах отец Роланд, запретил ему двигаться, он кричал, чтобы его немедленно везли в замок.

— Пусть этот скряга, — заявил он, задыхаясь и кусая себе от боли руки, — пусть этот скупец, которого называют моим отцом, сам из своего кошелька заплатит носильщикам, священнику и доктору! Мне хочется посмотреть на его физиономию, когда он узнает, что из всех моих имений ему останется только выгон да замок!

— Кому же рыцарь полагает отказать свое имущество? — осторожно спросила настоятельница.

— Черту, дьяволу, бродяге на дороге! — вопил он как одержимый.

— Немедленно пошлите в Уовервилль за нотариусом, — распорядилась мать Геновева.

Пока отец Роланд составлял лекарство, больной должен был двенадцать раз подряд прочитать псалом «Miserere mei Deus!». Иначе успокоительное питье не имело бы никакого действия. Потом он выпил лекарство из церковного колокольчика — это немедленно останавливает боль. Затем, осторожно ворочая его жаркое и влажное тело, мать Геновева с отцом Роландом завернули рыцаря в некрашеную шерсть.

— Теперь все будет хорошо, — сказал доктор, но почти в ту же минуту рыцаря стало рвать кровью и желчью и он сделался белее стены.

Отец Роланд был учеником Джона Эрдорна, лондонского медика, который сам обучался своему искусству у славного Джона Гатисдена, оставившего немало книг и записей своим ученикам. И все это, однако, не помешало рыцарю с ужасными ругательствами прогнать доктора от своей постели.

— Позовите ко мне Снэйпа-Малютку из Дизби, если он еще жив, — сказал больной, несколько успокоившись. — Тот сразу выложит мне всю правду.

Снэйп-Малютка был простым деревенским костоправом, но рыцарь так божился, ругался и изрыгал хулу на всех святых и даже на самого господа бога, что аббатиса вынуждена была исполнить его просьбу.

Когда маленький человечек вошел в комнату, для него подставили скамеечку, чтобы он мог как следует осмотреть больного.

Мать Геновева вышла в трапезную.

— Пошлите за девочкой, — сказала она тихо.

* * *

Послушница с лисьей мордочкой долгое время затаив дыхание стояла подле кустов, вытянув худую шейку. Ей хотелось до конца дослушать рассказ мальчика.

…- После этого он бросил свой меч, и тот зазвенел так, точно заплакал. Тогда Роланд поднял его и прижал к губам, и он видел, как на мече выступили слезы…

— Это сам Роланд заплакал? — спросила леди Друриком, подозрительно шмыгая носом.

— Да нет, господи, ты опять все перепутала, — это заплакал Дюрандаль, его меч! — сердито ответил сын кузнеца.

Тогда послушница, кашлянув, сказала:

— Леди Друриком, мать настоятельница ждет вас в трапезной.

Слезы, не скатываясь, стояли в коротких черных ресницах Джоанны. Боясь, чтобы монашка их не заметила, девочка шла с высоко поднятой головой.

Джек некоторое время ждал, что она обернется и подаст ему знак, но Джоанна важно прошла в ворота.

Тогда, сердито дергая за повод, Джек отвязал осла. Тут только он вспомнил о свидетельстве, которое Джоанна передала ему для Уота Тайлера.

Вытащив документ, он первым делом посмотрел на подпись. Да, верно, Джоанна подписалась круглыми, ровными буквочками — этому тоже нужно поучиться! Но все остальное было выведено явно другой рукой.

Свидетельство гласило:

«Я, Джоанна Друриком, дочь сквайра сэра Лионеля Друрикома из граства Кента и леди Элеоноры Дургэм из граства Мидльэссекс, заявляю, что податель сего был нагло обманут итальянским купцом, который хотя и подарил мне шелк и застежки, но увел у этого парня осла и не заплатил ему за службу.

Прошу королевских приставов, бейлиов и сотских не обвинять его в бродяжничестве. Должен же он как-нибудь вернуться домой, а он не может летать по воздуху. Но он не бродяга, и я это удостоверяю.

Дано в сорок восьмой год царствования короля Эдуарда III, двадцать девятого сентября в Друрикоме, в Кенте.

Джоанна Беатриса Друриком».

Свидетельство было написано по-английски, так, как и было велено королем.

 

Глава V

— Тебя послал сэр Гью? — нетерпеливо крикнула мать Геновева, когда девочка подняла на нее глаза. — Откуда он узнал обо всем? Почему ты плачешь?

— Я не плачу. Я сама сказала ему, — с достоинством ответила Джоанна. Мы не должны красть у этого парня осла… Я так и сказала: «красть»…

Мать Геновева в удивлении подняла свои тонкие брови.

— …и я продиктовала Аллану свидетельство… и поставила печать…

— Сэр Гью имеет какие-нибудь известия от сына из Анжу? — перебила ее настоятельница.

— Нет. Но война, говорят, кончилась. Сэр Тристан скоро вернется. Черный принц посвятил его в рыцари, и сэр Тристан приедет в золотых шпорах…

«Он вернется домой скорее, чем ты думаешь, — пронеслось в голове аббатисы, — но его внесут вперед ногами, и ему уже не понадобятся его золотые шпоры. Но, боже мой, чего же в таком случае хочет от меня эта маленькая дура?»

Только теперь она обратила внимание на наряд Джоанны:

— Почему ты так одета? Что тебе от меня нужно?

— Я пришла жить у вас, — ответила Джоанна спокойно. — Джек говорит, что леди должны уметь читать, писать и играть на арфе. Я больше не вернусь к сэру Гью…

За стеной глухо раздался стон. Сердце монахини забилось.

— Подожди меня, — сказала она быстро. — Мать Агата, проводите девочку в библиотеку.

Снэйп-Малютка осторожно прикрыл больного одеялом. Щеки рыцаря ввалились до того, что под кожей ясно обозначились зубы.

— Ну? — коротко глянув, спросил больной.

— Доблестный рыцарь в разное время получил четырнадцать ран, — сказал костоправ почтительно, — но ни одна из них не приведет его к смерти.

— От чего же, по-твоему, я умру? — ясным голосом спросил рыцарь.

— Гной, скопившийся в небольшой кишке, распространился по всему вашему телу. Когда он дойдет до сердца, вы умрете. И это, конечно, от негодной французской пищи. За всю свою долгую жизнь я не видел, чтобы от такой болезни умирал англичанин.

Больной не отрываясь смотрел в окно. Он видел скучное небо Кента, и зеленые холмы, и далеко подле леса белые камни римской дороги.

— Поднимите мои подушки! — приказал он.

Из-за стены в келью донесся звонкий девичий голос. Мать Геновева нетерпеливо пошевелилась в кресле.

— Кто это у вас распевает французские песни? — спросил рыцарь, напряженно прислушиваясь. — А я думал, что здесь можно услышать только литании и молитвы. — Он через силу улыбнулся. — Если бы я не знал, что девчонку и на веревке не затащишь в монастырь, я поклялся бы, что это поет маленькая Джоанна.

Мысли сэра Тристана немедленно приняли новое направление.

— Где нотариус? — спросил он резко.

— Не лучше ли раньше позвать священника? — предложила мать Геновева.

Рыцарь скрипнул зубами.

— Нотариуса! — сказал он хрипло.

Низко кланяясь, в келью протиснулся одутловатый, плешивый человек. За ним шел оборванный мальчишка-клерк с чернильницей у пояса и гусиным пером за ухом.

— Пить! — сказал умирающий.

Мать Геновева подала ему кружку, и он пил, не отрываясь и проливая на одеяло. Затем указал писцу место у себя в ногах.

— «В лето господне тысяча триста семьдесят пятое, в сорок восьмой год царствования короля моего, Эдуарда Третьего, я, сэр Тристан Друриком, сеньор Кэмпануэль…» — произнес он отчетливо.

Клерк, низко склонясь над пергаментом, усердно работал пером.

— «…чувствуя приближение смерти и желая распорядиться своим имуществом, изъявляю, что воля моя такова…»

Больной диктовал медленно, останавливаясь для того, чтобы дать мальчику возможность поспеть за собой.

— «…Все перечисленные в прилагаемых списках мои наследственные земли, два замка, угодья, поля, луга, мельницы и пруды, принадлежащие мне лично и находящиеся под опекой отца моего, сэра Гью Друрикома, все пожалованные мне королем земли и выморочное имущество изменника Бельфура Ленокса, все привезенные мной из Франции и находящиеся на сохранении у каноника церкви Св. Этельберта в Дувре золотые украшения и камни, также перечисленные в списке, после смерти моей завещаю двоюродной сестре моей, дочери покойного брата отца моего, леди Джоанне Друриком…»

Мать Геновева в волнении поднялась с кресла. Сам бог привел сюда эту девчонку!

— Заприте на ключ дверь библиотеки, — сказала она тихо.

Сэр Тристан лежал с закрытыми глазами. Но и сквозь опущенные веки он по-прежнему ясно различал переплет оконной рамы, только теперь он был не черный, а белый, а небо в окне было огненного цвета. Зеленые холмы Кента стали румяными, как яблоки. За ними, бросаясь на белые утесы, хрипело сердитое море. Англичане корчились от холода и голода на безлюдных дорогах Франции. Пусть будут прокляты те, кто ради Джона Гентского затеяли эту войну!

«Дизби, Уовервилль, Эшли, — подсчитывала тем временем в уме аббатиса, — значит, и выпас за Эшли, Дургэмский лес, оленья охота, двести акров заливного луга, богатые рыбные промыслы на Твизе… О, такой вклад немедленно поправил бы дела монастыря! Тогда можно было бы уступить дургэмским мужикам их луга за Твизой, из-за которых они судятся вот уже четвертый год. А золото и камни пошли бы на украшение алтаря».

— Не пожелает ли благородный рыцарь, — спросила аббатиса, склоняясь над ложем страдальца, — добавить в своем завещании, чтобы сестра его Джоанна посвятила себя богу и приняла пострижение? Таким образом сэр Тристан и все предки его имели бы свою собственную молельщицу и заступницу перед престолом всевышнего.

Рыцарь глянул на монахиню, но той почудилось, что больной ее не видит. Мать Геновева была права: серые башни Друрикома выплыли на него из тумана. Потом сэр Тристан представил себе маленькую Джоанну, которая с ловкостью белки умела взбираться ему на плечи. Он вспомнил маленькие, липкие от грязи ручки и солому в всклокоченных волосах.

«Приемыш, нищенка! Выдам ее замуж за первого попавшегося купца или стряпчего, мне бы только сбыть ее с рук!» Вот какую судьбу готовил сиротке сэр Гью.

Мать Геновева с тревогой ждала ответа.

Подобие слабой улыбки тронуло губы умирающего.

— Нет, — сказал он тихо.

Думая, что сэр Тристан ее не понял, мать Геновева нежно коснулась его руки и сладчайшим голосом повторила:

— Так как благородному рыцарю надлежит подумать о спасении своей души, то не найдет ли он нужным завещать указанное в списках имущество Джоанне Друриком с тем, однако, чтобы сиротка посвятила себя господу?

— Нет! — сказал рыцарь.

Мать Геновева резко поднялась с места.

Она отошла к окну, прислушиваясь, как за ее спиной нотариус и писец оформляли документ, а завещатель скреплял его своей подписью.

Если можно было бы, она сама своими белыми зубами растянула бы кожу и дописала только одну строчку к завещанию.

Усилием воли монахиня вернула своему лицу просветленное выражение и повернулась к сэру Тристану.

Еще можно было различить, как под закрытыми тонкими веками рыцаря медленно ходили зрачки, но кожа на лбу его, на подбородке и у крыльев носа посинела и покрылась влажным блеском.

* * *

На небольшой полке стояли книги в темных переплетах.

К стене была прибита выделанная буйволова кожа, вся расчерченная синими клеточками, а в клеточках были нарисованы птицы и рыбы. Над обведенным красной краской пряником стояла надпись «Англия», а подле Англии плавала маленькая леди с хвостом.

На самой середине кожи был нарисован кружок с крестом, а вокруг танцевали ангелы. Под ангелами витиевато вилась надпись. Джоанна долго складывала замысловатые буквы.

— «И-е-ру-са-лим», — с трудом прочла она.

Чтобы разогнать сон, девочка запела красивую французскую песенку, которой ее научил сын сэра Гью, когда он еще жил в замке. Но голос ее так громко и так дико отдался в пустой библиотеке, что она тотчас же замолчала.

Она прошлась по комнате. На белом свежевыструганном столе в ящике лежали сушеные травы. Липа стучала ветвями в окно; в листве прыгала маленькая птичка с красной грудкой.

Если бы сейчас кто-нибудь вошел в библиотеку, он подумал бы, что девочка спит, прислонясь к старым книжным полкам, или плачет. Но Джоанна не спала и не плакала, она слушала легкое тиканье — это неустанно работал жучок-древоточец.

Вдруг ей показалось, что кто-то тронул засов. Джоанна вскочила и толкнула изо всех сил дверь — дверь была заперта. Кому-то понадобилось ее запереть!

Джоанне вдруг нестерпимо захотелось домой, в Друриком. Здесь слишком светло, холодно и чисто. Ничего, пускай даже дядя высечет ее. В конце концов, это не такая уж непереносимая боль. Зато теперь она ежедневно сможет убегать в деревню, к Джеку Строу. У нее появился друг. Джоанна вскочила на подоконник. Колючий кустарник только на одно мгновение задержал ее. Раскачавшись на руках, она упала в траву.

Оглядевшись по сторонам, девочка бросилась к воротам. Кусты зашумели за ней, точно волны. Ворота были заперты, но ключ торчал тут же. Джоанне показалось, что весь мир завизжал, когда ключ с трудом повернулся в замке. Никогда еще придорожные кусты не казались ей такими свежими и зелеными. Вдруг Джоанна громко ахнула. Послушница с лисьей мордочкой вынырнула за ее спиной из-за кустов. Она держала в руках узелок.

— Возьмите же свои вещи, миледи, — сказала монашка шепотом, не обращая внимания на испуг Джоанны. — Ступайте, ничего не опасаясь. Я закрою за вами ворота…

В эту минуту кто-то тяжело положил руку Джоанне на плечо.

— Мать настоятельница ждет вас в трапезной, — сказала сестра ключница. — А ты, Виола, почему сейчас не в церкви? — прикрикнула она строго.

Подле двери Джоанне пришлось посторониться. Из-за поворота выступил бледный мальчик в кружевном стихаре. Он без умолку звонил в маленький колокольчик. За ним, высоко поднимая над головой монстранц со святыми дарами, прошел священник.

 

Глава VI

«Пешие английские мужики поколотили конных французских рыцарей».

«А через несколько месяцев англичане, разбив наголову диких шотландцев, взяли в плен их короля, Давида Брюса».

«Когда после долгой осады город Калэ сдался англичанам, господин король и господа дворяне в точности подсчитали, сколько герцогов, лордов и сквайров пало с обеих сторон. А мужиков и людей из городской милиции никто не принимал в расчет».

Такие толки слышал Джек Строу, шагая рядышком с другими парнями из Эшли, Дизби и Уовервилля.

Разговор неизменно возвращался к одному и тому же, потому что после того, как Черного принца, смертельно больного, привезли в Англию, а Джон Гентский, четвертый сын короля, во главе несметного войска переплыл через пролив, жизнь мужика оценивалась дешевле рождественского гуся.

Жестокая зима захватила войска Гентского в Оверни. Под страшным ледяным ветром сотнями гибли те, что не носили богатых мехов и не согревали себя бордосскими винами. Тела мужиков сваливали в огромные кучи и засыпали снегом, потому что заступ не входил в мерзлую землю.

«Никто не читает над мужиками отходной, и никому даже в голову не приходит хоронить их по христианскому обряду. Том Кукер видел своими глазами, как солдаты, заравнивая холм, мечами и топорами рубили обледеневшие руки и ноги, торчавшие из могилы!»

«А вот этого рыцаря везли из Бордо до самого Калэ, а потом на корабле из Кале в Дувр, а из Дувра через все Кентское графство только для того, чтобы похоронить его на родной земле».

Из аббатства св. Джеральдины, где скончался сэр Тристан Друриком и три дня, по обычаю, пролежал в церкви, в день св. Агаты его вынесли в сосновом гробу на богатых золоченых носилках. Несли его в четыре ряда, по четыре человека в ряд, шестнадцать мужиков, и все-таки их часто нужно было сменять, потому что рыцарь лежал в гробу в полном вооружении, в кольчуге с капюшоном, в латах, в шлеме с наличником, в железных перчатках, да, кроме того, в мертвых руках он держал свой длинный меч, а в ногах его был положен топор, как и полагалось по обычаю.

На всем пути от аббатства до Друрикома по обочинам дороги стояли люди с факелами, и поэтому у всех леди и джентльменов, идущих за гробом, лица были испачканы копотью и сажей.

Тем, которые несли носилки, приходилось нелегко, потому что дорога была грязная и ноги разъезжались в красной глине, но люди часто сменялись и передавали ношу второй смене, а та — третьей и четвертой.

Некоторые, как Джон Торнтон, бывший сокольничий сэра Гью, даже не подходили к гробу. Джон шел в толпе, грыз жареный ячмень и болтал без умолку, и никто все-таки не был на него в обиде, потому что послушать такого — все равно что пообедать до отвала.

Он был человек грамотный и мог спеть от начала до конца всю церковную службу.

Но, когда монахи затянули «De profundis», он вместо латинских слов пел английские, и притом такие, что совсем не соответствовали печальному обряду.

Без передышки он пропел «Песенку о брентвудском мужике», «Когда Адам пахал, а Ева пряла», а под конец рассмешил народ песенкой о том, как мельник утопил лорда Соммерсета.

В толпе то там, то здесь раздавался смех. Так как это могло плохо кончиться, Джон Торнтон затянул печальную балладу о Джейн — Оловянной Глотке, которая до самой виселицы провожала своего милого. Эта песня была сложена еще в старину, и многие, зная ее, стали подтягивать так громко, что священник два раза с беспокойством оглянулся на процессию.

Джек слушал все эти разговоры и песни. На плечо под ручки носилок он подложил вчетверо сложенный мешок, но все-таки руки его ныли от тяжести. Оглянувшись, он искал глазами Фина Грифа, который должен был его сменить.

В переднем ряду господ он увидел Джоанну Друриком. Щеки девочки раскраснелись от слез и ветра, по лицу была размазана грязь, а растрепанные волосы свисали на глаза.

Но она нашла время ласково кивнуть Джеку и помахать ему озябшей, испачканной грязью рукой.

Джек шел, забыв об усталости, и под печальные похоронные напевы думал свои веселые мысли. Его радовало, что так близко от него, почти за самой его спиной, идет Джоанна в красивых красных башмачках и еще много леди и джентльменов идут за гробом, не жалея ни обуви, ни длинных плащей.

На этот раз старый сэр Гью не пожалел денег и устроил своему сыну великолепные похороны. Он не поскупился ни на священника, ни на певчих, ни на воск для свечей. Говорят, он щедро заплатил доктору и нотариусу, потому что является единственным наследником своего сына. Завещание хранится у стряпчего в Уовервилле и, по распоряжению сэра Тристана, должно быть вскрыто не раньше 29 сентября 1376 года, то есть ровно через год после его смерти.

В Друрикоме деревянный гроб с телом сэра Тристана вложили во второй каменный — и только тогда, подняв несколько плит в полу приходской церкви, предали его погребению на освященной земле. И это было очень хорошо, что его положили в каменный гроб, потому что теперь в некоторых церквах невозможно стоять от зловония, и даже сам Кентерберийский архиепископ жаловался, что скоро мертвые задушат живых.

После отпевания сэр Гью позвал всех леди и джентльменов к себе в замок, и все сидели за столом, ели и пили и вспоминали сэра Тристана, который действительно был храбрым рыцарем и заслужил золотые шпоры, пожалованные ему королем.

Людям, которые несли гроб, тоже выдавали хлеба, мяса и эля. И все ели и пили и хвалили сэра Тристана, хотя среди них были и такие, которые не видали его никогда в жизни.

Стало уже совсем темно, когда народ разошелся по домам, а в замке еще горели огни и из открытых окон доносились крики и песни.

…Джек шел по дороге, в ушах у него шумело от выпитого эля, и каждый куст, выдвигавшийся из темноты, он принимал за человека.

Сзади послышался топот копыт. Джек посторонился, и мимо, болтаясь, точно мешок, в седле, проехал кто-то в темном плаще. Джек отошел подальше, потому что седок был, как видно, пьян, а мальчик знал, что встреча с пьяным редко идет на пользу.

Лошадь с трудом шлепала по грязи, ее кованые копыта все время разъезжались в разные стороны.

Джек совсем ушел бы в сторону, если бы не услышал, что седок, припав к луке седла, горько вздыхает и плачет. Господа не любят встречаться с мужиками в лесу, да еще ночью. Джек стал было припоминать, нет ли здесь другой дороги, как вдруг лошадь, споткнувшись, упала на передние ноги, а седок, перелетев через ее голову, растянулся на дороге.

Джек, забыв об осторожности, бросился к нему и очень испугался, когда сильные пальцы, высвободившись из-под плаща, крепко ухватили его за руку.

Он разглядел длинные волосы, выбивавшиеся из-под башлыка, и белое лицо.

— Помоги мне подняться, — сказала женщина, — у меня, кажется, сломана нога.

Джек поднял ее на руки и посадил в седло. Он ощупал ее ногу.

— Вы только ушиблись и запачкались в грязи… Куда вас везти, миледи? — спросил он почтительно.

— Я такая же леди, как ты лорд. Леди не пьют за одним столом с мужчинами, — пробормотала женщина сердито. — Выведи лошадь на большую дорогу. Или нет, еще лучше — вернемся назад в Друриком, где мой дружок лежит головой в луже вина, поет французские песни и клянется в любви старому скряге Друрикому.

Джек взял лошадь под уздцы и повел обратно в Друриком, прошел через мост в открытые настежь ворота и снял с седла женщину. Постучавшись, он велел слугам помочь леди подняться по лестнице. После того, взобравшись на липу, росшую подле дома, он заглянул в окно. Он увидел круглый стол, весь залитый вином, а за столом джентльменов с красными, как свекла, или белыми, как мел, лицами. Дамам не полагалось пить вместе с мужчинами, но, к своему удивлению, Джек тут же увидел Джоанну, которая спала, прислонившись к плечу соседа.

Мальчику не хотелось отходить от окна, и он заглянул еще раз, и хорошо, что он это сделал, потому что в эту минуту в холл вошла мать аббатиса и сказала так громко, что ее слышали все сидевшие за столом:

— Вы, значит, не отказываетесь от своего слова, сэр Гью, и маленькая Джоанна останется в монастыре на год-два, а если ей понравится, то и навсегда?

После этого она подошла к девочке и, поддерживая ее за плечи, помогла ей подняться.

Ночь была лунная, но даже и темной ночью женщинам лучше было вернуться в монастырь, чем оставаться в этом замке, полном перепившихся мужчин.

Монастырский слуга лежал у коновязи под стеной и храпел на весь двор. Аббатисе так и не удалось его растолкать.

Тогда Джек вышел из-за кустов и предложил свои услуги. Настоятельница, узнав сына кузнеца, успокоилась и велела ему сесть на коня позади Джоанны. Это был старый седой конек, на котором возили в монастыре воду.

Джек ехал, обхватив девочку рукой; в другой он держал поводья, потому что Джоанна была пьяная и сонная и не могла править.

На перекрестке двух дорог сильный ветер поднял над головой девочки волосы, и они, как осенняя паутина, легли Джеку на лицо. Собрав волосы в руке, он свернул их жгутом и заложил девочке под башлык. Ему захотелось шутки ради дернуть Джоанну за косы, и он еле удержался от этого искушения.

— Удобно ли тебе, Джоанна? — спросил он, чтобы услышать ее голос, но девочка не ответила.

Положив голову на плечо, она спала, тихонько посапывая во сне, как щенок.

После этого Джеку не пришлось видеть племянницу сэра Друрикома более трех месяцев, потому что над домом старого Джима Строу стряслась беда, и мальчику было теперь не до Джоанны.

 

Глава VII

Когда на похороны сэра Тристана бейлифы согнали мужиков из трех деревень и многие хозяева роптали и отказывались идти, кузнец не видел в этом ничего дурного.

— Не свезен хлеб, говорите вы? Ну что же, и у меня не свезен хлеб; он не осыплется и не сгниет за два дня. Господин наш не лучше, но и не хуже других, и я полагаю, что большой был бы нам грех, если бы мы не помогли ему достойно похоронить сына. Я хоть не пошел сам, но послал мальчишку. Сэр Тристан был храбрый солдат, он сражался за все графство, и каждый, восхваляя его подвиги, помянет добрым словом и наш зеленый Кент.

Начиналась пора дождей, зимой работы было немного, а еды и того меньше, и, если сейчас не припрячешь лишний пенс, зимой королевские сборщики могут снести долой кузню и забрать последнюю корову. Однако Джим Строу даже и не поморщился, когда у него на целых два дня отняли помощника.

Из замка Джек вернулся усталый, грязный, но довольный и веселый, и вся семья, собравшись у огня, слушала его описание похорон.

Не успел мальчик немного отдохнуть, чтобы снова приняться за работу, как его опять пришлось оторвать от дела. Однако на этот раз Джиму Строу не на кого было пенять, кроме как на себя самого и на свое добросердечие.

Семья Фоккингов, жившая по соседству со Строу, очень пострадала за это лето. Старуха Бет Фоккинг после смерти старшей дочери отправилась на богомолье к Томасу Бекету, заболела в дороге и, пролежав несколько недель в странноприимном доме, скончалась, оставив целую кучу малышей. Вскоре за ней последовал и муж, и самыми старшими в доме остались пятнадцатилетняя Мэри и шестнадцатилетний Филь Фоккинг.

И вот, надо же было случиться, чтобы молодой Фоккинг, напившись после похорон в замке, сбился с дороги, попал во двор приходского священника и там его ударил рогами молодой бычок отца Ромуальда.

Малый с пробитым боком лежал на соломе за домом, клял господ и попов и всех, кто заедает вино хорошей едой, а поэтому никогда не пьянеет.

Он кричал так громко, что его можно было услышать с проезжей дороги, и никто не мог его унять, а в это время, как на беду, на дороге показался бейлиф из замка.

Филь был грамотный парень, и староста прочил его себе в помощники. Он чаще, чем нужно, заглядывал во двор к Фоккингам, возможно и потому, что уж слишком красивые глаза были у молоденькой Мэри Фоккинг.

Филь кричал, стонал и плакал, и так как бейлиф был уже близко, Джим Строу в беспокойстве заглянул через плетень.

— Пусть сгорит замок и все господа из замка! — кричал малый со злостью, припомнив все свои старые обиды. — Вот у сэра Гью был только один сын, и, будь он жив, ему досталось бы четыре поместья и две тысячи акров одного посева во всех четырех. А у нас семеро душ на виргату. Если бы мы жили в другом графстве, то все досталось бы мне одному, а младшие пошли бы в город или в замок — в услужение. Но, по кентским обычаям, всё разделят на семь человек, и мы все семеро сдохнем с голоду! Кто дал право сэру Гью огородить наш общинный выпас? Мужику скоро не останется места для того, чтобы хоронить своих ребят, которые, я говорю, передохнут с голоду.

Это была правда — наделы в Кентском графстве мельчали день ото дня, и мужикам, которые не знали никакого ремесла, приходилось трудно. Да и тем, которые знали ремесло, приходилось нелегко, но кое-как они сводили концы с концами. Хуже всего было поденщикам, не имевшим своих посевов. Тем приходилось работать за гроши…

Бейлиф подошел к плетню и окликнул Филя. О чем староста толковал с соседом, Джиму Строу не было слышно, но только в ответ Филь закричал в гневе:

— Никак это невозможно, у меня пробит бок — побойтесь бога, господин старшина!

Кузнец перескочил через плетень.

— Все это очень хорошо, — говорил бейлиф, беспомощно разводя руками, но нужно, чтобы ты все-таки как-нибудь поднялся и сходил в Уовервилль. Потом ты сможешь лежать, сколько тебе будет угодно, но это дело не терпит отлагательств. Ты парень грамотный и толковый.

— Какая грамота нужна для того, чтобы передать письмо и подождать ответа! — с досадой отозвался бедняга. — Посмотрите, подо мной уже вся солома мокрая от крови, а Снэйпа-Малютку нигде не могут найти. Замолчите, прошу вас, господин бейлиф. Я только очень прошу, чтобы вы помолчали!

Кузнец знал строптивый характер Филя, а сейчас к тому же тот был вне себя от боли. Поэтому он решил вмешаться.

— Господин бейлиф, — сказал он, — мой парнишка не хуже Филя справится с любым поручением. Пусть сосед умеет писать, но мой Джек не отстает от него в чтении. Да и сметкой господь бог его не обидел!..

Бейлифу это было только на руку.

— Ну, лежи, лежи! — обрадовавшись, обратился он к Филю. И, поворачиваясь, добавил строго: — Я ничего не слышал из того, что ты кричал о господах из замка. Ты понял: я ничего не слышал. Но в другой раз будь осмотрительнее!

Кузнец постарался поскорее увести его на свой двор.

Джек при бейлифе дважды повторил наказ сэра Гью. Он взял письмо, все покрытое печатями с оленьей головой, и еще раз с начала выслушал все наставления. Нужно было передать это письмо, нужно было дождаться ответа и нужно было обделать еще третье дельце, но оно было такого деликатного характера, что бейлиф отвел Джека в сторону и долго шептался с ним у плетня.

Дорога в Уовервилль была совершенно размыта последними дождями, поэтому кузнец разрешил своему старшому взять ослика.

— Когда этот парень вернется из Дувра, а он обязательно зайдет к нам, — говорил кузнец с гордостью, — он и не узнает своего заморыша. Большое спасибо он скажет старому Строу, потому что ехать на таком осле — это совсем не то, что тащиться пешком по грязной дороге.

Нотариус жил в здании странноприимного Дома близ Уовервилля. Он держал служанку, конюха и мальчишку-клерка, того самого, которому было продиктовано завещание сэра Тристана, однако Джек до крови отбил себе кулаки, стуча в ворота, и в конце концов ему пришлось перелезть через забор.

Во дворе тоже никого не было видно, а дверь дома открыл сам нотариус.

Голодные куры, утки и гуси так ретиво кинулись к крыльцу, что чуть было не сбили Джека с ног.

— Энни! — крикнул нотариус в гневе. — Том! Стиви!

Никто не отзывался. Тогда, сняв с себя маленькую французскую шапочку, которой он закрывал свою лысину, отстегнув белые нарукавники и вынув из-за уха перо, стряпчий дал все это подержать Джеку, а сам налил воды в длинные каменные колоды и, зачерпнув из бочки зерна, начал бабьим голосом скликать птицу.

После этого, надев нарукавники и шапочку и заложив перо за ухо, он принял из рук Джека письмо.

— Господин стряпчий, — сказал Джек, помня наставления бейлифа, — сэр Гью ждет от вас точного ответа на все свои вопросы.

Нотариус, не уходя в дом, тут же на крыльце сломал печати. Письмо сэра Гью было короткое, однако нотариус два или три раза засмеялся, пока дочитал его до конца.

— С тобой ничего нет, кроме письма? — спросил он, с ног до головы оглядев Джека. — Ну, так передай тому, кто послал тебя, — важно обратился он к мальчику, — что нотариус, так же как священник, не может выдавать тайн лица, доверившегося ему. Сэр Гью как был опекуном имущества своего сына, так пускай и продолжает его опекать. Через год завещание вскроют, и тогда мы все узнаем, что там написано. А впрочем, гм-гм, — добавил он, — скажи своему лорду, гм, что господину нотариусу очень понравились его черные свиньи, да-да, и что один такой поросеночек ему весьма пригодился бы. Горох ваш хорошо уродился в этом году?

— Я прошу вас, господин стряпчий, напишите сэру Гью обо всем этом сами, — сказал Джек. — Я никогда не сумею все это так складно изложить, как вы.

— Ну, для того чтобы так складно говорить, как я, — снисходительно ответил нотариус, похлопывая мальчика по плечу, — нужно было шесть лет протрубить в Итонской коллегии и шесть лет поголодать на семинарских харчах. Я вполне заслужил этих жирных гусей и уточек, которых ты тут видишь, и тех — гм… — которых мне еще пришлют добрые люди. Словом, скажи своему лорду, что скупость — это глупость и что сухая ложка рот дерет.

Велев Джеку подождать ответа, стряпчий скрылся в доме. Мальчик огляделся по сторонам. Клерка нотариуса нигде не было видно, но, еще проходя через двор, Джек слышал какой-то подозрительный шорох, доносившийся из овина. Подбежав, он с силой распахнул верхнюю створку двери.

В соломе, забившись в самый угол, сидел курносый краснощекий мальчишка и уписывал жареного цыпленка. В первую минуту он просто остолбенел от ужаса, но, разглядев Джека, тотчас же успокоился.

— Чего тебе здесь нужно, мужлан? — спросил он, весь вытягиваясь, как молодой петушок.

— Слушай, — сказал Джек, немедленно приступая к делу, — ты был при том, как покойный сэр Тристан Друриком писал свое завещание?

— Я сам писал это завещание, — возразил мальчишка важно и вдруг, вспомнив о своем положении, крикнул надменно: — Снимай шапку, когда говоришь с клерком его милости господина нотариуса!

— Хочешь заработать кругленькую сумму? — спросил Джек, не обращая внимания на его важность.

Тот быстро проглотил последний кусок, и вся его измазанная жиром физиономия выразила желание заработать кругленькую сумму.

— А что я должен сделать для этого? — спросил он, вытирая о платье жирные пальцы.

— Только проехаться в Друриком и обратно.

— А что я должен буду делать в Друрикоме?

— Этого я не знаю. Ну, решай поскорее, потому что сейчас выйдет твой хозяин.

— Кругленькую сумму да еще жареного каплуна, тогда я согласен, — быстро сказал клерк, поднимаясь на ноги.

«Ну, жареных каплунов сам сквайр ест только на святую пасху», подумал Джек, а вслух произнес:

— Обо всем ты договоришься на месте. Словом, выходи на дорогу и жди меня. Я подвезу тебя на своем ослике.

Джек выскочил из овина и сделал это как раз вовремя, потому что на крыльце появился стряпчий.

— Где это ты шнырял? — спросил он подозрительно. — Если я замечу, что хоть одно яйцо у меня пропало из гнезда, я тебя найду и в Друрикоме!

Вручая тощий незапечатанный пакет, он добавил:

— Святые отцы так дорого дерут за воск, что я, если вижу, что мой посланный надежен, вовсе не запечатываю писем.

За углом у бревенчатого колодца клерк уже дожидался Джека, топая на месте босыми, посиневшими от холода ногами. Ослик был не очень рад дополнительной тяжести, он сердито оглянулся, но Джек ласково потрепал его по шее:

— Ладно, ладно, посмотри, в нем совсем нет весу, Пенч!

— А как я попаду обратно? — спросил клерк. — Пешком я ни за что не пойду ни через Дизби, ни через Уовервилль… Я не хочу, чтобы в меня бросали камнями или обливали меня помоями. Это ваше мужичье не может спокойно видеть ученого человека.

«Это потому, что вы с господами постоянно строите козни против мужиков», — подумал Джек, но, пожалев клерка, ничего не сказал вслух: уж очень жалкий вид был у этого босого и оборванного «ученого человека».

— Ты обо всем договоришься в замке, — ответил он уклончиво.

— Господин, конечно, отколотит меня, — подумал клерк вслух, не очень тяжело вздыхая. — Мне снились нынче голуби, а это обязательно к побоям.

Сон мальчишки сбылся быстрее, чем можно было ожидать. Когда ослик ступил на деревянный настил моста и копыта его дробно застучали по гнилым доскам, он вдруг подпрыгнул от страшного удара, обрушившегося на его круп.

— Чего ты балуешься, олух! — со злостью крикнул клерку Джек, но даже не оглянулся, потому что уже начало темнеть, а старый мост был самым опасным местом между Дизби и Уовервиллем.

— Я тебе покажу баловаться! — закричал бабий голос.

И, оглянувшись, Джек с ужасом увидел багрового от гнева и быстрого бега стряпчего.

Как он при своей тучности мог их догнать по этой грязи? Разве что он знал другой, более близкий путь!

— Я тебе покажу, негодяй! — кричал нотариус, колотя палкой по плечам и по спине клерка.

Но так как мальчишка извивался, как угорь, удары сыпались и на ни в чем не повинного осла, а порой попадало и Джеку.

— Смилуйтесь, господин Балтазар! — кричал мальчишка, шарахаясь туда и сюда. — Смилуйтесь, господин Балтазар! Вот этот мужичок попросил показать ему дорогу.

Он слез с ослика и стоял по колено в грязи, подняв руки над головой, а тучный нотариус стоял тоже по колено в грязи, размахивая перед глазами ореховой палкой. Они были похожи на базарных бойцов — худого и толстого, которых для потехи публики выпускают содержатели балаганов.

— А каплун?.. Куда делся жареный каплун, которого принесла вдовушка из Дизби? — кричал нотариус, нанося своему писцу оплеухи одну за другой.

— Собаки! Ей-богу, его съели собаки! Вы даже можете в углу в овине отыскать его бедные косточки! — вопил что есть силы мальчишка.

Так как план бейлифа не удался, Джеку не оставалось ничего другого, как поскорее улепетнуть, и он погнал ослика прямо по шатким бревнам моста. Спускались уже сумерки, и поэтому Джек поехал не в объезд, а напрямик к Дизби через кочки и лужи. Еще долго ему вслед неслись брань нотариуса и вопли бедного клерка.

 

Глава VIII

Не успел Джек отъехать и двенадцати сажен от моста, как пожалел, что не выбрал лучшей дороги. За поворотом к Дизби путь был так размыт, что, если пустить ослика вброд переходить лужу, вода была бы животному по шею. Если сойти с ослика и вести его в поводу, вода была бы Джеку по пояс. Но и на проезжей дороге было ненамного лучше.

Ни сэр Гью Друриком, ни сэр Стивен Эттли, ни сэр Эндрью Вернет, да и никто из других лордов не заботился о починке дорог.

— Дороги нужны для купцов и для короля, — говорили они, — пускай же гильдии и королевское казначейство чинят их за свой счет.

К счастью, с Джеком не было иного груза, кроме пакета, переданного нотариусом. Переложив его из-за пазухи в шапку, мальчик, став коленями на спину Пенчу, с размаху погнал его в лужу. Вода журчала вокруг, как в весенний паводок, и уже через минуту Джек пожалел о своем решении. Холодные струйки стали пробираться ему за спину. Не хватало еще, чтобы ослик, споткнувшись, полетел вместе с седоком.

Но нет, Пенч благополучно справился со своей задачей. Зато какой жалкий вид у него был, когда он, отряхнувшись, как курица, и скользя копытцами в глине, пробирался по единственной улице Дизби! Она была бы ненамного удобнее проезжей дороги, если бы хозяйки не высыпали в лужи пепел и золу из очагов, а мужчины изредка не заравнивали выбоины лопатами.

У самого Дизби в ноздри Джека ударил приятный запах жареного барашка. Осенью многие мужики прирезали свой скот. Те, у кого не было выгона, потому, что не припасли сена на зиму, а другие — чтобы никто другой не попользовался их добром. Зимой по Кенту разъезжала королевская охота, и тогда королевские заготовители без зазрения совести хватали кур, гусей, баранов — все, что попадалось им на глаза.

Лужа перед самым въездом в Друриком была, пожалуй, ненамного мельче рва, окружавшего замок. Джек, остановив ослика, в беспокойстве огляделся по сторонам.

Вдруг за кустами он разглядел Бена Джонса, который что есть сил бежал к нему по дороге.

В прошлое воскресенье Джек после обедни здорово подбил Бену глаз стрелой; может статься, что теперь Бен решил отомстить за обиду. Эх, на беду, поблизости нет даже ни одного камня! Переложив снова письмо сэра Гью из шапки за пазуху, Джек сошел с осла (пусть у него не будет никаких преимуществ!) и, спокойно скрестив руки, с достоинством поджидал врага.

— Что ты шатаешься по дорогам, Джек? — крикнул Бен изо всех сил. Беги домой! Там люди из замка и приезжие йомены сносят ваш дом!

Бен Джонс был хитрый парень, и Джек, не моргнув глазом, ждал, что будет дальше. У Бена, наверное, полная пазуха камней!

— Чего же ты стоишь?! — добавил Бен с досадой. — Посмотри, даже отсюда виден костер у вашего дома! А вокруг целая толпа народа. Беги скорей, там твою мать уже два раза отливали водой.

Бен не шутил и не хитрил. Джек ударил пятками в бока ослика с такой силой, что тот изумленно оглянулся на своего седока. Шагу он, однако, не прибавил, а потрусил прежней рысцой к дому кузнеца.

Джек ерзал в седле от нетерпения. А неотвязчивый запах жареного барашка следовал за ним.

Первое, что он увидел, подъехав к дому, была ободранная туша коровы Милли, которую разделывал Генри Тупот, и это привело Джека в ужас, потому что мать скорее дала бы себя разрезать на куски, чем отдала бы резнику корову. Тут же, у дома, на доске, заменяющей стол, стояло деревянное блюдо с жареным барашком и толстыми ломтями нарезанного хлеба. Стол был готов и ждал гостей. Вот почему Джека преследовал запах жареной баранины!

Однако людям, толпившимся вокруг хижины Строу, было, как видно, не до угощения. Джек с трудом протиснулся через ряд жалобно причитающих женщин. Вдруг все ахнули, а в костер из распахнутой двери дома полетел сундучок, на котором сиживала за прялкой старая Джейн Строу. Мальчик вскрикнул и выхватил палку из плетня. За толпой не видно было, кто это хозяйничает в доме кузнеца.

Вслед за сундучком полетел треногий стульчик маленькой Энни. Джек кинулся к дверям. К его удивлению, перед домом, освещаемый пламенем костра, стоял не кто иной, как кузнец Джим Строу.

Таким своего отца Джек еще никогда не видел.

Кузнец, широко расставив ноги и злобно покрикивая, бросал в огонь одну вещь за другой. Джек тронул отца за руку. Тут только он разглядел мать. Джейн Строу ничком лежала в дверях, обхватив ноги мужа, а тот стоял, повернувшись к огню, и казалось, что его большие, широко раскрытые глаза никого и ничего не видят. На сына он тоже не обратил внимания.

— Так, так, — покрикивал он, — давай раздувай, давай раздувай!

Так он командовал у себя в кузне, когда у него особенно ладно спорилась работа.

— Давай раздувай! — заорал он вдруг и, сорвав с себя куртку, широко размахнувшись, швырнул ее в огонь.

Джек тут же палкой выудил куртку из костра, но отец и на это не обратил никакого внимания.

Маленькие Строу, притихшие и испуганные, жались рядом в толпе, а крошка Энни просто разрывалась от плача на руках у Мэри Фоккинг.

Треногий стульчик уже занялся и горел ярким пламенем, но крепкий грабовый, окованный железом сундук даже еще не обуглился на огне. Джек пошел за дом поискать длинную палку с крючком, которой теребят сено.

Что-то переменилось, когда он вернулся к костру.

Две женщины, держа под руки Джейн Строу, смывали с ее лица кровь и грязь.

— Нехорошо, Джейн! — уговаривали ее соседки. — Люди подумают еще, что это муж так избил тебя. Успокойся, голубушка!

Толпа расступилась на две стороны, а в середине стоял кузнец. Все смотрели на него, чего-то ожидая.

— Братья! — сказал он, обводя всех глазами. — Многие из вас знали моего отца, Тома Строу, кузнеца. Что, плохой он был человек или, может быть, нерадивый мастер?

— Славный мастер! — закричали в толпе. — Хороший, добрый мастер и честный человек!

— А деда моего, Джека Строу, может быть, помнит еще кто-нибудь из стариков?

— Я помню, — проталкиваясь в передние ряды, ответил Биль Торнтон.

Нагнувшись, он поднял что-то с земли:

— Вот, добрые люди, я вижу — эта кочерга еще его стариковской работы. Теперь в городах молодые куют круглые ручки, потому что с ними меньше возни, а такая кочерга вертится в руках, как ведьма на помеле. Спросите у меня, и я вам скажу, что все Строу были честные люди и отличные мастера!.. Ступай, голубчик, ступай! — добавил он, ласково похлопывая кузнеца по спине. — Покорись господину, так будет лучше!

Безумное выражение вдруг сбежало с лица Джима Строу. Он задумчиво оглядел толпу и, сделав шаг вперед, низко поклонился на все четыре стороны.

— Добрые люди!.. — начал он и вдруг всхлипнул.

Этого Джек не мог уже перенести. Нестерпимая жалость, как судорога, перехватила ему горло, и, когда отец встретился с ним глазами, он отшатнулся, точно коснувшись огня.

Присев на камень у дороги, он слушал, как стучит кровь в его висках и в каждом пальце руки.

— Добрые люди! — повторил кузнец, беспомощно, как ребенок, складывая руки. — Наш род Строу живет в этом доме около сотни лет. Около сотни лет они живут здесь, как вольные люди, и, однако, слыхал ли кто-нибудь, чтобы я отказался работать в замке, когда меня зовут, — я, или моя жена, или мои дети? А вот сейчас сэру Гью вздумалось строить загородки для овец, потому что скупщики-фламандцы ему напели, что шерсть дает больше дохода, чем земля. У нас в Англии мы еще пока ничего не слыхали об этом… Может быть, это и верно, но вот, видите ли, эта хижина, и эта кузня, и этот садик стали господину нашему поперек дороги, и он прислал четырех человек, чтобы они мотыгами и заступами снесли все долой. И все это только потому, что когда-то это место числилось за общественным выгоном. А разве мы не имеем права распоряжаться своим имуществом? Разве мы рабы? Виданное ли это дело, добрые люди?

— Нет, нет! — закричали в толпе. — Дом твой он еще может снести, но люди Кента никогда не были рабами!

Кузнец оглянулся, потому что прямо на него, прокладывая дорогу жезлом, шел бейлиф из замка, за ним стражники и толстый йомен, которого никто не знал в этих местах.

— Я давно стою здесь и слушаю твои безумные речи, Джим Строу, — обратился бейлиф к кузнецу. — Да, безумные, потому что ты выкрикиваешь первое, что приходит тебе в голову. Ничего твоему дому не сделается, если его перенесут с места на место. Разве в Лондоне не перенесли целую улицу подле Смисфилда? Покажите мне документ, где было бы сказано, что эта земля куплена семьей Строу или получена от господина по дарственной. Вы болтаете, что здесь когда-то был общественный выгон, но это тоже нужно доказать!

По толпе пробежал ропот. Кузнец стоял молча, уставясь взглядом в землю. Только пальцы его правой руки непрестанно шевелились. Бейлиф обернулся к подручным, которые шли следом.

— Беритесь за дело! — распорядился он.

И те, подойдя, уперлись ломами в порог двери.

— Стой! — вдруг заорал кузнец. — Ни с места, говорю я вам!

Чтобы успокоить его, Мэри Фоккинг поднесла маленькую Энни к самому его лицу:

— Энни, скажи отцу, чтобы он успокоился! Кто же будет кормить вас, если его засадят в тюрьму?

Вдруг крик ужаса пронесся над толпой.

Выхватив Энни из рук соседки и высоко подняв ее над головой, кузнец направился к костру.

Джейн Строу бросилась вслед за мужем и, ухватясь за его колени, волочилась за ним по земле, упираясь что было сил.

— Еще говорят после этого, что в Кенте нет рабства! — кричал кузнец в ярости. — Так пускай же все это погибнет в огне! Лучше этой малютке умереть страшной смертью, чем жить так, как живем мы!

Джек с одной стороны, а старый Биль Торнтон — с другой схватили кузнеца за руки. Джек выхватил у отца визжащую девочку, а Биль тащил его от костра, и оба они, споткнувшись, свалились в кучу теплой золы.

— Оставь-ка меня, дедушка Торнтон, — вдруг спокойно сказал кузнец и так разумно глянул по сторонам, что Биль Торнтон невольно исполнил его приказание.

Джим Строу поднялся первый, потом помог старику. Джим качался, как пьяный.

— Дайте напиться, — попросил он.

И кто-то, сбегав к колодцу, принес ему полный котелок воды. Прополоскав горло и умыв лицо, кузнец в раздумье повернулся к бейлифу.

— Господин староста, — сказал он, — я хочу, чтобы вы мне рассказали все по порядку, что и как. Вот я могу передвигаться с места на место, я, моя жена и мои дети, как могли передвигаться моя корова и мой барашек, которых я прирезал для угощения всех этих добрых людей. Да, верно, у кого есть ноги, тот может переходить с места на место. Так ли я говорю? И все, что может двигаться, я имею право взять с собой?

— Ну конечно, — ответил бейлиф, довольный его смиренным тоном. — Ты говоришь истинную правду, Джим Строу.

— Ну, а эта яблоня, которую посадила еще моя мать, или эти вишневые деревья под окнами — у них тоже есть ноги, и они тоже могут ходить, по-вашему? Я им свистну, как собакам, и они пойдут за мной вон на то болото, где мне указано место для жилья? Так, что ли, господин бейлиф?

Кузнец говорил тихо, и только стоявшим рядом было видно, что он задыхается от злобы.

Подняв с земли кочергу, он выпрямился во весь свой огромный рост.

— Видели? — Он потряс кочергой перед глазами оторопевших стражников. Если кто-нибудь пальцем дотронется до моего дома, он больше не будет ходить по земле!

— Уйди с дороги, кузнец!.. — сказал бейлиф, которому надоели препирательства с упрямым мужиком. — За работу, ребята!

Кузнец размахнулся, и первый из стражников упал с проломленной головой.

— Хватайте его! Держите его! — крикнул бейлиф, прячась в толпе.

Несколько человек бросились к кузнецу.

— Беги, Строу! — шепнул один из них ему на ухо. — Смажь меня для виду по шее и беги поскорее к дороге.

Но Джим Строу и не думал бежать. Подойдя к плачущей жене, он молча поцеловал ее в голову. За матерью жались испуганные Том и Филь. Подняв каждого, он крепко расцеловал ребят.

— А где же старшой? — вдруг вспомнил он.

И Джек выступил вперед, еле унимая дрожь в ногах.

— Крепись, крепись, не поддавайся, старшой! — прошептал кузнец, наклонясь к нему.

И мальчик, задыхаясь от слез, вдохнул знакомый и милый запах пота, кожи и железа.

— Хватайте же его! — кричал бейлиф.

А его помощник уже шел на кузнеца с четырьмя вооруженными стражниками.

Потом подъехала телега. Двое быков в упряжке, нагнув головы, ждали, пока связанного кузнеца бросили в телегу. С кузнецом сели еще два стражника и возница. Скрипя колесами, телега двинулась по дороге. За ней, плача, бросилась Джейн Строу. Джек вскарабкался снова на ослика.

Подле него женщины причитали, кричали и плакали; мужчины угрюмо толковали о случившемся.

— Сегодня — Строу, завтра — Фоккинг, а в субботу — Торнтон, — сказал кто-то рядом.

— А ты куда собрался, парнишка? — спросил другой.

Над толпой стоял такой шум, что трудно было расслышать свою собственную речь.

И вдруг, как по мановению волшебного жезла, все смолкло. Народ в первых рядах расступился, а задние напирали друг на друга, чтобы разглядеть, что произошло впереди. Никто ничего не мог понять, каждый шепотом расспрашивал соседа, но Джеку о его ослика ясно была видна вся дорога.

Он видел, как перед телегой со связанным кузнецом остановилось крошечное существо. Издали можно было подумать, что, расставив руки и преграждая путь быкам, на дороге стоит собравшийся пошалить мальчик.

Но Джек узнал его. Это был Снэйп-Малютка — костоправ.

— Что вы делаете, люди Дизби? — спросил он. И было странно, что, вылетая из такого крошечного горла, голос его гудел над толпой, как орган. — Господин бейлиф и господа стражники, повремените, вы всегда еще успеете доставить кузнеца в город!

Так как снова поднялся шум, Снэйп-Малютка поднял руку.

— Люди Дизби, — сказал он, — разве вас мало донимают королевскими налогами, что вы хотите взвалить себе на шею новое ярмо? Что здесь случилось?

В толпе закричали, и костоправ снова поднял руку:

— Кузнец проломил голову Гелу Уэлнэйпу? А кто такой Уэлнэйп, я вас спрашиваю? Стражник на службе Уингетской сотни? А разве, кроме этого, он не сосед наш и не приятель? И разве не случалось уже в Дизби, что в праздник сосед, подвыпивши, проломит голову соседу?

В толпе опять закричали, и Снэйп-Малютка слушал, приложив ладонь к уху.

— Да-да, бейлиф, конечно, прав, но дело нужно покончить здесь же, на месте. Попробуйте-ка, свезите кузнеца в тюрьму. Сейчас же из города наедут королевские пристава творить суд и расправу, кузнеца сгноят в тюрьме, а как же нам обходиться без такого мастера? Неужели придется ездить за подковами в Кентербери? Чиновникам короля нужны деньги, и они немедленно наложат на весь Дизби такой штраф, что мы не соберем денег до весны. А пока они со своими писцами и стряпчими наедут к нам, будут шататься по селу, хватать наших поросят, гусей и кур и объедят весь Дизби, как жучок объедает хлебное поле. Правильно ли я говорю? И разве кузнец наш — королевский преступник, грабитель и убийца?

— Правильно, правильно! — закричали одни.

— А если стражник умрет? — спрашивали другие.

— Стражник будет жив-здоровехонек, — ответил костоправ.

И тут только все увидели, что женщины ведут Гела Уэлнэйпа к дому, а голова его аккуратно перевязана чистой холстиной.

— Не такие уж слабые кости у кентцев, чтобы ломались от одного удара, — добавил Снэйп-Малютка.

И тут же, как будто бы для того, чтобы опровергнуть его слова, случилось новое несчастье. Недаром говорится: «Пришла беда — отворяй ворота».

Возница по распоряжению бейлифа повернул быков к Дизби. Телега подъехала к самой кузнице, и Джим Строу, не дожидаясь, пока ему развяжут руки, выпрыгнул на землю.

Поскользнувшись в грязи, он всей своей тяжестью упал грудью вперед, на придорожный камень.

Несколько человек бросились ему на помощь. Сам бейлиф нагнулся, чтобы помочь ему высвободить руки. Но Джим не шевелился. Снэйп-Малютка, осмотрев кузнеца, заявил, что у того переломлена ключица.

— Не горюй, Джим Строу, — сказал он ободряюще, когда беднягу привели в чувство. — Штраф и пеню тебе определит сам замковый бейлиф, а он из внимания к твоим бедам не будет очень строг. Люди Дизби заплатят за тебя с готовностью, потому что и ты не останешься у них в долгу. Фоккинг и сынок Тома Крэга берутся перенести твою избу. Джейн с Энни перейдут пока к нам. Малышей разберут соседи. Джека я пошлю в город к седельному мастеру Пэстону; парень скоро станет на ноги. Ну, что же тебе еще нужно?

— Смогу ли я еще бить молотом? — тихо спросил кузнец.

— Даже еще лучше, чем прежде. Только тебе нужно полежать в лубке, ответил Снэйп-Малютка, но голос его звучал не очень уверенно.

 

Глава I

Тоненько, иволгой свистела флейта. Бубнил барабан. Почти человеческим голосом гудела волынка. Человек в пестрой одежде, стоя на бочке перед балаганом, выкрикивал что-то, как видно, очень смешное, потому что в толпе покатывались от хохота.

Жирные свиньи бродили по улицам, роясь в отбросах. Подле рынка стоял такой смрад, что трудно было дышать, и Джек с отвращением зажал нос.

Он без труда нашел на рыночной площади дом под красной черепицей, с жестяным петухом на крыше. Дул сильный северо-западный ветер, и флюгер вертелся как одержимый.

Две собаки, вырывая друг у друга розовую и голубую рыбью требуху, чуть не сшибли Джека с ног, когда он постучался в дверь мастера Пэстона.

На одно мгновение перед глазами мальчика встал Дургэмский лес.

Снова маленькая белочка, распушив хвост, летала вокруг высокой сосны. Тоненько свистела иволга. Под ногами хрустели желтые и красные листья, тронутые первым морозом.

Конец. Этого больше не будет!

Быстро стянув с себя шапку, мальчик почтительно ответил на все расспросы хозяина.

— Но-но-но, без слез! — насмешливо сказал мастер, дослушав до конца рассказ о злоключениях семьи Строу. — Ты остался без дома? Ну что ж, в этом нет большой беды, потому что всюду нужны рабочие руки. Где же письмо костоправа?

Сунув руку за пазуху, Джек с поклоном подал пакет.

— Это написано не для меня, — заметил мастер, пробежав первые строки. — Я не узнаю руки костоправа, а он не раз мне переписывал счета для фламандцев.

Красивые буквы с завитушками действительно нисколько не напоминали неровных каракулек Снэйпа-Малютки.

Джек несколько минут смотрел на мастера с удивлением. Потом вдруг хлопнул себя рукой по лбу.

Конечно, получив письмо от нотариуса, он ведь так и не доставил его в Друриком. А спал он в эту ночь не раздеваясь. Хорошо, что письмо не очень измялось. Утром, засунув за пазуху еще одно письмо, он немедля отправился в город.

Сегодня же, если только мастер его отпустит, нужно будет занести письмо в Друриком.

— Одну минуточку, сударь, — пробормотал он и, нашарив второй пакет, быстро подал его мастеру.

— Я сделаю все, о чем просит Снэйп, — заявил тот, кончив читать, сделаю, потому что с этим человеком не следует ссориться. Он пишет, что вы люди честные и старательные, и я должен ему верить. Но что-то мне не помнится, чтобы честные люди убивали стражников при помощи кочерги или вступали в пререкания с бейлифами.

Джек уже пожалел о том, что он подробно рассказал будущему хозяину о своих делах. Мастер Пэстон к тому же еще его плохо понял: отец ведь вовсе не убил стражника. Однако мальчик не счел нужным противоречить. Дома его учили, что речь старших нужно выслушивать почтительно, не делая никаких замечаний.

— Я возьму тебя на месяц на испытание, — добавил Генри Пэстон. — Платы никакой тебе я не положу, пока не увижу, как ты ешь и как ты работаешь. И знаешь ли ты, что тебе семь лет придется пробыть в учениках?

У Джека от огорчения опустились руки. Со Снэйпом-Малюткой они рассчитали, что в ученики принимают детей двенадцати-тринадцати лет. К пятнадцати они делаются подмастерьями, а к двадцати уже могут сдавать испытание на мастера. Кроме того, мальчик надеялся, что он будет получать хотя бы полпенни в неделю. Однако, вспомнив рассказы о том, как живется людям в городе, он тут же утешил мысленно сам себя.

Городские подмастерья получают горох и чечевицу, а по праздникам солонину, и рыбу, и пшеничный хлеб; он всегда сможет припрятать что-нибудь для малышей. Он будет стараться изо всех сил, и мастер, поняв, с кем имеет дело, возьмет его со временем себе в помощники и положит хорошее жалованье.

— Ричард, — крикнул Генри Пэстон, — займись парнишкой! — И, снова повернувшись к Джеку, пояснил: — Вот этот человек — мой шурин Ричард Комминг. Он ведает мастерской, и ты его должен слушаться, как хозяина.

* * *

В длинной темноватой комнате было холодно, как зимой. Мальчики, сидевшие у низкого стола, не поднялись с мест при появлении помощника мастера, как полагалось бы, а только хмуро глянули в сторону Джека.

— Вот, — сказал Ричард Комминг, входя и ласково улыбаясь, — этот парнишка называется Джек Строу. Он покажет нам, как надо работать, потому что мы уже обленились и забыли о том, как голодали когда-то в деревне. Потихоньку, потихоньку, не следует так волноваться, иначе парень подумает, что попал в стаю волков, а не к таким добрым друзьям, как мы с вами!

И он зорко оглядывал всех сидевших, нетерпеливо похлопывая по столу своей белой пухлой рукой.

— Мастер, — сказал, поднимаясь с места, высокий малый с заячьей губой, — уже темно. Не пора ли нам складывать, инструменты?

— Что ты, что ты! — воскликнул Ричард Комминг. — Джек Строу, вот ты стоишь в самом темном углу, скажи мне, голубчик, откровенно, можно ли еще здесь работать?

Джек оглянулся по сторонам.

Маленький кудрявый ученик делал ему какие-то знаки.

— Я жду твоего ответа, Джек, — сказал мастер ласково.

— Здесь темновато, но работать еще можно, — ответил Джек.

Заячья Губа за спиной мастера показал ему кулак.

— Ну, вот видите, — произнес мастер укоризненно и поучающе добавил: Если кому-нибудь покажется, что в мастерской слишком темно, достаточно закрыть глаза на несколько мгновений. Открыв затем их, вы убедитесь, что на дворе стоит ясный божий день. Эд Прей, разве я сказал, что уже сейчас нужно закрывать глаза?

— Ясный божий день! — проворчал мальчишка с заячьей губой. — В этом проклятом сарае всегда стоят темные чертовы сумерки! Мы подписали обязательство работать от зари до того времени, когда в домах зажигают свечи. А у нашего хозяина свечей нет и в помине!

Джек оглянулся на мальчишку с досадой. Попробовал бы он постоять в кузне подле раскаленного горна или, не разгибаясь, проработать в поле в дождь, в жару или в сильный ветер. Заячья Губа показался ему грубым и заносчивым, а кроме всего, парня очень уродовал его природный недостаток.

— Вот тебе шило, дратва, щетина и болванка, на которой ты будешь выдалбливать кожу, — сказал Ричард Комминг. — Садись! — и, к огорчению Джека, указал ему место рядом с Заячьей Губой.

Мастер вышел. Джек опустился на скамью и тотчас же растянулся, больно щелкнув зубами.

Заячья Губа оказался к тому же еще и задирой — ударом ноги он вышиб из-под Джека скамейку:

— Слушай, как тебя там, Пшеница или Солома, где это ты выкопал такую красивую куртку?

Джек сжал кулаки. Отец дал ему эту куртку для поездки к нотариусу, и после этого мальчик уже не переодевался. Пожалуй, Заячья Губа был прав: неблагоразумно было садиться в праздничной одежде за работу. Старую куртку мать аккуратно связала в узелок и туда же положила теплый платок и рукавицы на тот случай, если ее старшого застигнут в городе зимние холода. Но разве все это давало право Заячьей Губе вышибать из-под него скамейку?

У Джека так и чесались руки, чтобы смазать обидчика по шее, но он удержался. Может быть, в городе иначе решаются споры, и не следует сразу же показывать себя неотесанным деревенским пентюхом.

Однако споры всюду решались одинаково.

Не обращая внимания на соседа, Джек стал шилом прокалывать дырочки по краям кожи. Потом кудрявый и приветливый мальчик показал ему, как вправлять щетину в дратву. После этого необходимо было смазать дратву воском.

Держа воск в губах, Джек широко раскинул руки, подражая движениям своего наставника. Нечаянно он слегка коснулся плеча Заячьей Губы.

— Ах ты Солома несчастная! — закричал тот, вскакивая как ужаленный. Ты еще будешь замахиваться на меня кулаками?

И еще двое мальчишек угрожающе поднялись со своих мест.

Чтобы защитить себя от нападения сзади, Джек прислонился к стене. Потом, вспоминая все свои победы и поражения, он стал в оборонительную позицию, мысленно говоря себе: «Если тебя собираются поколотить, начинай первым!» И сделал первый выпад.

Ученики дрались деревянными колодками и свернутыми кусками кожи, а Джек — только кулаками.

— Ах ты деревенский подлиза! — кричал, нанося удары, Заячья Губа. Тебе светло здесь, в этой мастерской? Ничего, когда тебе подобьют оба глаза, в мастерской сразу сделается темнее!.. Рви с него эту дурацкую куртку! — бормотал он, дергая Джека за рукав так, что тот трещал по всем швам. — Эти мужики, как видно, все лето носили в ней навоз для удобрения, вот почему она такая красивая и благоухает, как роза!

— Вот как бьют у нас в Дизби! — приговаривал Джек после каждого удачного удара.

И так как никто не говорил шепотом, то понятно, что в мастерской стоял неимоверный шум.

Выше Джека ростом был только Заячья Губа. Это был опасный и опытный враг. Но сейчас он стоял у дверей, ежеминутно сплевывая кровь. Остальные дрались ретиво, но неумело.

— Вот как бьют у нас в Дизби! — все чаще и чаще приговаривал Джек, как вдруг все мальчишки бросились к опрокинутому столу, пытаясь навести порядок. Заячья Губа отскочил в угол как раз вовремя, и его заслонила с шумом распахнутая дверь.

Вслед за Ричардом Коммингом в мастерскую вошел разгневанный хозяин дома.

Мальчишки уже сидели на своих местах, но по всему полу были разбросаны обрезки кожи, спутанная дратва, валялся стул с поломанной ножкой. Джек Строу в изодранной куртке стоял у стены, с засученными по локоть рукавами.

— Что это такое? Почему ты оставил работу? — строго обратился Генри Пэстон к Джеку. — А где же Чарлз Блэк? — спросил он оглядываясь.

Волей-неволей Заячьей Губе пришлось выйти из-за своего прикрытия.

— Кто это тебя так разукрасил? — спросил хозяин. — Э, да я вижу, что новенький здесь справился и без кочерги, — добавил он, поняв, в чем дело. Почему ты затеял драку, новенький?

Джек молчал.

— Или, может быть, Чарлз Блэк первый тебя задел?

Джек молчал.

— Знаешь что, милый, — сказал мастер, и злые желваки заходили у него под кожей, — заруби себе раз навсегда на носу: когда с тобой говорит хозяин, ты должен отвечать на все вопросы. Кто первый затеял драку?

Джек молчал.

— Немедленно складывай свои вещи и отправляйся! — сказал мастер гневно. — Я взялся испытать тебя в работе, а не в драке. Так и объяснишь Снэйпу-Малютке. Проваливай!

Лучше было бы, чтобы он избил его на месте.

Бледный и оторопевший Джек подошел к окну, где лежал его узелок.

— Я первый его ударил, парень здесь ни при чем, — сумрачно отозвался Заячья Губа из своего угла.

Мастер изо всех сил стукнул кулаком о стол. Ричард Комминг, подойдя, шепнул ему что-то на ухо.

— Ну, тогда разберись сам во всем, шурин, и виноватого накажи по заслугам, — сказал мастер и, передернув плечами, вышел, громко хлопнув дверью.

Сейчас же в мастерской снова поднялся невообразимый шум.

— Сколько еще раз мне придется тебя выручать, Чарли? — заметил Ричард Комминг укоризненно. — Вот ты опять помешал нам работать…

— Скоро отец будет колоть кабана, — невпопад ответил Заячья Губа.

— Или, может быть, виноват Джек Строу, по-вашему? — обратился мастер к остальным.

— Да ничуть он не виноват, — добродушно сказал Заячья Губа и ловко подморгнул Джеку веселым карим глазом. — Можете меня сегодня оставить без обеда! — добавил он быстро, очевидно разгадав намерения мастера.

— Ах, ах, Чарли! — возразил Ричард Комминг, укоризненно покачивая головой. — И как же это так случилось, что глупый деревенский парень так разметал все скамейки, перевернул стол и разбросал всю кожу да еще разбил в кровь физиономию нашему главному подмастерью Чарлзу Блэку? А что же смотрели остальные?

— Да он кожи даже не трогал, — ответил Чарлз с досадой. — Дрались мы все, что тут говорить! Посмотрите на его шишки и синяки, ему тоже порядком досталось.

— Ну, если виноваты все, — произнес мастер с облегчением, — то, я думаю; несправедливо будет, если останется без обеда один Чарлз Блэк. Вот, значит, все и останутся сегодня без обеда. Ты, Том Белтон, пожалуйста, не собирайся плакать! Если ты так любишь обедать, то почему бы тебе было не побежать за мной, когда затевалась драка? А ты, новенький, Джек Строу, добавил он торжественно, — мог бы немедленно получить свою порцию на кухне. Однако я боюсь, что это еще больше восстановит против тебя твоих товарищей и они снова отлупят тебя, как только ты вернешься.

Заячья Губа без стеснения громко захохотал. Засмеялся и Джек, хотя ему очень хотелось есть. Однако все снова нахмурились, потому что Ричард Комминг заявил, подняв палец кверху:

— Уже прошло полдня, а работа только начата. Поэтому за сегодня мы отработаем во вторую половину субботы.

Таким образом, весь свой первый день в городе Джек провел за работой, не получив даже ни крошечки хлеба.

Вечером ученики помолились и улеглись спать тут же, в мастерской, подложив себе под головы колодки и свертки кожи.

Конечно, несравненно приятнее было лежать дома на сеновале, зарывшись лицом в свежескошенную траву. Но Джек был невзыскателен.

Закрыв глаза, он заснул немедленно и так крепко, что, проснувшись, даже не мог припомнить, что ему снилось на новом месте.

Наутро он встал с твердым намерением отпроситься у мастера в Друриком. Необходимо было, наконец, доставить сэру Гью это злополучное письмо. По дороге он, конечно, не преминул бы заглянуть и в Дизби. Однако обратиться к Генри Пэстону у Джека не хватило смелости, а Ричард Комминг в ответ на его просьбу испуганно замахал руками.

По обычаям цеха, вновь принятые ученики полгода не имели права отлучаться из города.

Иначе могло случиться, что, не привыкнув еще к делу и испугавшись на первых шагах трудностей, они бросали бы одну работу и хватались бы за другую, а это привело бы только к тому, что многим достойным мастерам пришлось бы закрывать свои мастерские, а многие достойные леди и джентльмены остались бы без башмаков, перчаток, ножей или седел.

 

Глава II

Джек скоро привык к постоянному шуму за окнами, завыванию волынок у балаганов, перебранке торговок и песням пьяниц, бредущих из трактиров.

Он привык к вони, поднимающейся от сточных канав, к щелчкам Заячьей Губы, который в конце концов оказался славным малым, к грубым шуткам учеников и к слащавым увещеваниям Ричарда Комминга.

Он привык к гордому и высокомерному тону мастера Пэстона, к скучной и утомительной работе, к частым недоеданиям, к несправедливым обидам.

К одному только Джек никак не мог привыкнуть: за три месяца, что он прожил в Гревзенде, ему еще ни разу не удалось остаться одному. Только ночами ему снилось, что он идет по лесу и во весь голос орет только что сложенную песню, а испуганные маленькие птички стаями разлетаются из кустов.

За три месяца Джек не сложил ни одной песни.

По праздничным дням ученики были свободны от работы, а по субботам и накануне праздников имели право складывать инструменты задолго до вечернего звона. Однако почти всегда случалось так, что и в кануны праздников Ричард Комминг под разными предлогами затягивал работу до самых сумерек.

Зато по воскресеньям, вернувшись из церкви, ученики могли делать все, что им вздумается. Многие ходили за город смотреть на петушиные бои, или в балаган, где кривлялись фигляры, или на представление мираклей. Парни постарше, как Заячья Губа, частенько заглядывали в трактир напротив. Но здесь всюду надо было платить, а у Джека не было денег.

Одному ходить по улицам в праздник было опасно, потому что подмастерья из цеха суконщиков, враждовавшие с кожевниками, часто подстерегали их с камнями, и поэтому мальчики из мастерской Генри Пэстона ходили стайкой, как гуси. Только кудрявый Том Белтон отваживался бродить один, но у малыша был такой безобидный вид, что даже у самых отчаянных буянов не поднимаюсь на него рука.

В городе были и бесплатные развлечения: можно было пойти поглазеть, как играют в «щиты» великовозрастные клерки из Сити или как заведомый жулик Аллан Туп, потряхивая фальшивыми костями в мешке, зазывает деревенских простаков испробовать счастье в игре.

Джек научился с целой гурьбой товарищей толкаться по базару, предлагая свои услуги купцам и разносчикам. Им случалось порой при этом набивать себе карманы яблоками и орехами, иногда даже и не совсем честным путем.

И каждый раз Джек зорко оглядывал всех прибывших из окрестных деревень, надеясь встретить кого-нибудь из Дизби, Эшли или Уовервилля, кто мог бы ему рассказать новости из дому. Но зимой мужики из их мест предпочитают запираться в теплых домах, а не шататься по дорогам.

Джек не очень беспокоился. Отец уже, конечно, поднялся на ноги, а это не такой человек, чтобы долго сидеть без дела. Если из дому нет никаких известий, значит, там все в порядке, потому что дурные новости всегда доходят скорее, чем хорошие.

Однажды Джек присутствовал при том, как суконщики до полусмерти избили случайно забредшего в их квартал фламандца. Джеку было очень жаль беднягу, виноватого только в том, что вместо «чииз» и «брэд» он выговаривал «кавзе» и «брот».

Кудрявый Том Белтон не раз звал товарища послушать проповедь одного смелого попа, но Джек всегда отмахивался от него с досадой. Ему и в церкви надоели поповские проповеди и наставления.

Их хорошо выслушивать тем, которые стоят в первых рядах в богатом меховом платье, с желудками, обремененными вкусной едой и горячими винами. А когда жмешься подле самых дверей, в кишках у тебя воют голодные кошки, а в спину тянет ледяным ветром, тогда тебе не до поповских проповедей.

Запах навоза уже давным-давно выветрился из его знаменитой куртки, но она мало защищала мальчика от холода, хотя Джек и надевал под нее свою старенькую одежку и обматывал грудь материнским платком. Иной раз мальчика совсем не привлекали воскресные прогулки, но у Генри Пэстона не было отдельной комнаты для приема гостей, и Ричард Комминг строго следил за тем, чтобы никто из мальчиков не присутствовал при беседах, ради которых к мастеру по праздникам сходились друзья и покупатели.

…В воскресенье, о котором идет речь, Джек наконец остался один. Суконщиков можно было не опасаться, потому что все мальчишки Гревзенда сегодня отправились за город на Темзу, которую после сильных морозов затянуло крепким льдом.

Джек, по обыкновению, прошелся по базару, потолкался среди приезжих мужиков, но так и не нашел никого из знакомых.

Огромный, заросший до самых глаз нортумберлендец зазывал публику, предлагая посмотреть на ученого медведя. Северянин говорил на таком грубом и неблагозвучном языке, что его мало кто понимал, но ужимки медведя были очень забавны.

Он показывал, как дети крадут горох, как торговку прогорклым маслом поставили к позорному столбу и как пьяная монахиня вместо церкви попала к паромщику.

Неуклюжее животное очень хорошо изображало, как паром качает из стороны в сторону и как монахиня валится то через один, то через другой борт.

Увязавшись за нортумберлендцем, Джек дошел до самых боен, и, только увидев огромную толпу вокруг помоста, на котором обычно свежевали туши, а на помосте тучного человека в изодранной рясе, он понял, что попал на проповедь любимца Тома Белтона. Тот, как говорят, выбирал места подальше от городской стражи.

Джек хотел было повернуть назад, но это не так-то легко было сделать. Дорогу себе приходилось расчищать локтями и даже кулаками.

Вдруг низкий и грубый голос, широко раскатившись над толпой, ожег ему сердце:

— Почему они держат нас в рабстве? В чем их основание быть сеньорами, кроме того, что они нас заставляют работать на себя и расточают то, что мы приобретаем?

У Джека захватило дыхание. Разве не эти самые слова ежедневно повторяют мужики? Только они произносят их шепотом, на ухо соседу, а этот человек выкрикивает их во весь голос перед сотнями народа.

Маленький мальчуган, которого стиснули в толпе, громко захныкал, и Джек пригрозил ему кулаком. Он готов был зажать рот малышу, лишь бы тот не мешал ему слушать дальше.

— Они одеты в бархат и меха, а мы — в рваную дерюгу. У них — сладкие вина и пряности и пшеничный хлеб, а у нас — ячменные лепешки, мякина и солома. У них — досуг, забавы на турнирах и охотах, а у нас — заботы и труд да дождь и ветер на нищих полях. А между тем от нас они получают все то, чем держится королевство.

Джек с трудом перевел дыхание. Он услышал рядом с собой громкое сопение. Похоже было, что кто-то еле-еле сдерживает слезы.

И вдруг чувство восторга и благодарности, которое так внезапно и сильно охватило его, рассеялось без следа, когда в своем соседе он узнал кудрявого Тома Белтона.

Джек и сам не смог бы объяснить, почему это случилось, но это было так.

— Ты уже собрался реветь? — спросил он с досадой, толкая мальчика в бок. — Что тебе пользы каждую неделю ходить слушать этого болтуна, а потом возвращаться в мастерскую и подлизываться к мастеру и ученикам? По-моему, уж лучше играть в кости с мошенниками на Джес-стрите и набираться у них уму-разуму, как это делает Заячья Губа.

Кудрявый мальчик в испуге поднял на него свои большие глаза.

— Это как будто слушаешь красивую песню, — произнес он дрожащим голосом.

— Ну и слушай, дурак, песни, а я пойду домой, — проворчал Джек. Чувство злой досады не оставляло его.

Том Белтон посмотрел на него с удивлением, но Джека это еще больше рассердило.

— Глупый баран! — сказал он с сердцем. — Бэ-э-э-э! Видеть тебя не могу! — и, размахнувшись, ударил ни в чем не повинного мальчика по уху.

Лучше бы тот закричал, или заплакал, или выругался. Но, закусив губу, Том только безмолвно, с укором глянул на обидчика. Джек быстро пошел прочь, и в воздухе перед ним плыли голубые, полные слез глаза малыша.

«А у нас — заботы и труд да дождь и ветер на нищих полях!..» повторял он про себя запавшую на ум фразу.

Да разве этот глупый барашек видел когда-нибудь дождь и ветер на нищих полях! Отчего же он вздыхает, как леди на представлении миракля?..

— Ты слишком сладко поешь, поп! — говорил Джек, представляя себе, что ему удалось вступить в спор с проповедником. — Ты туманишь умы этим бедным людям. Лучше бы эти женщины поспешили домой готовить еду для своих малышей, а эти мужчины лучше бы выспались хорошенько в воскресенье, потому что поутру их снова ждет непосильный труд. А ты, видать по твоему животу и круглой роже, отличный лежебока, и не тебе вспоминать о ключевой воде и о хлебе из мякины.

За крючья, на которых по пятницам висели бараньи и воловьи туши, ухватились грубые, поросшие волосами руки. Это проповедник искал опоры, чтобы спрыгнуть с помоста вниз.

— Соломинка, что я тебе сделал? Почему ты побил меня? — с укором спросил Том Белтон, догоняя Джека.

Несколько десятков рук протянулось из толпы, чтобы помочь священнику спуститься. Но Том оказался проворнее всех. Вскочив на помост, он помог проповеднику, и земля загудела, когда тот, подобрав рясу, как женщина юбку, очутился рядом с Джеком подле самого помоста.

— Вот и славно! — сказал священник, гладя Белтона по кудрявым волосам. — Вот и славно! А теперь, добрые люди, без шума разойдемся в разные стороны.

И тогда, сам удивляясь своей смелости, Джек сделал шаг вперед.

— У нас в Дургэмском лесу мальчики убили соловья, — начал он, — а это очень осторожная птица…

— Дургэмский лес? — повторил поп задумчиво. — Да, да, я помню эти места… Но что же ты хочешь сказать, юноша? К чему ты клонишь?

Джек покраснел от гордости. До этого его все называли мальчиком.

— Я клоню вот к чему, — сказал он, волнуясь и сжимая кулаки. — Соловей так красиво пел, что сам заслушался своих песен. Тогда мальчишки и подбили его камнем.

Проповедник взглянул на мальчика с интересом.

Он и сам нередко прибегал к иносказаниям из боязни, чтобы сильные мира сего не заточили его в тюрьму:

«Джон-поп приветствует Джона-Безыменного, Джона-Мельника и Джона-Возчика и просит их помнить о коварстве, господствующем в городе, и стоять вместе во имя божье. Просит он также Петра-Пахаря приняться за дело и наказать разбойника Гобса; они должны взять с собой Джона-Праведного и всех его товарищей, и больше никого, и зорко смотреть только на одну голову».

И простые мужики отлично понимали, кто такой Петр-Пахарь, и кто такой разбойник Гобс, и что это за город, в котором господствует коварство, а пресвитеры, и дворяне, и архиепископ так и не могли добиться, в чем заключается истинный смысл его проповеди.

Вот и сейчас поп отлично понял, что хотел сказать юноша своим иносказанием.

— Нет камня, который без упражнения попадал бы в цель! — сказал он улыбаясь. — Не бойся за меня. Я такой соловей, который обладает ястребиным клювом и орлиными когтями.

— Я не за вас боюсь! — ответил Джек грубо. — Но если бы вы не говорили так красиво, люди занимались бы своим делом, а не стояли разинув рты. И разве это достойно священника — говорить слепцу: «Да-да, ты слеп», а хромому: «У тебя нет ноги»? А ведь ничего другого вы не делаете.

Поп тяжело опустил ему руку на плечо. Потом, притянув мальчика к себе, он заглянул ему в глаза.

Джек очень близко от себя увидел мясистый, испещренный красными жилками нос, карие глаза с плавающими подле самых зрачков пятнышками света, плохо выбритую и неопрятную бороду. Большие руки попа были покрыты мелкими ссадинами и трещинками. Грубая шерстяная ряса его была разорвана на животе и наспех, через край дыры, зашита ниткой другого цвета. Джек опустил глаза и снова быстро поднял их. Был очень холодный день, а поп стоял босой на снегу.

Несколько мгновений они пристально смотрели друг другу в глаза.

— Я вижу, что ты не любишь красивых песен, — сказал вдруг поп усмехнувшись.

— Я сам складываю песни, — ответил Джек, — но это никому не приносит пользы…

— Тебе нужно идти вправо? — спросил поп, обнимая его за плечи и сворачивая к главной улице. — Пойдем вместе, — сказал он просто, точно они ежедневно совершали такие прогулки. — Если ты сам складываешь песни, то должен знать, что иная ударяет тебя как обухом, а иная может тебя всего прожечь насквозь… тебя и тех, для кого ты поешь.

«А у нас дождь и ветер на нищих полях…» — повторил про себя мальчик. Ему вдруг стало стыдно. Песни, которые складывал он у себя, в Дизби, никого не могли бы прожечь насквозь. Они годились только для того, чтобы позабавить мужиков в воскресный день.

От большого, плотного тела попа шло тепло, и Джеку казалось, что и снег должен был бы растаять под его тяжелыми волосатыми ногами.

Мальчик оглянулся.

Он увидел рядом с отпечатками своих самодельных башмаков широкие следы босой ноги своего спутника. Большой палец отстоял от остальных, как у людей, долгое время носивших сандалии.

— То, что вы говорите, как видно, не прожигает насквозь, — продолжал он упрямо. — Люди, послушав вас, возвращаются домой: мужики — к своим сеньорам, на которых они работают, как скоты, а подмастерья — в свои вонючие мастерские. Они ведут себя ниже травы и тише воды, как этот противный Том Белтон, что ходит за вами следом.

— Нам еще долго нужно будет толковать обо всем этом, — сказал поп ласково. — Стой-ка, а это не тебя ли окликают, парень?

Да, это звали Джека. Джоз Удсток из Дизби без шапки бежал за ними по дороге.

— Слушай-ка, Джек Строу, хорошо, что я тебя увидел, — пробормотал он, останавливаясь и переводя дыхание. — Нужно тебе непременно вернуться в Дизби! С отцом твоим дело неладно!

Разглядев спутника Джека, мужик низко поклонился:

— Добрый день, отец Джон! То-то мне говорили, что в Гревзенде я могу встретить преподобного Джона Бола, а я и не верил. Злые языки наболтали, что вас заперли в Медстоне в тюрьму.

— Всяко было, всяко было, — ответил преподобный Джон Бол. — Ну что же, малый, значит, нам с тобой надо расставаться?

Джеку показалось, что пальцы его немедленно оледенеют только потому, что их уже не сжимает широкая и горячая рука. Даже дурное известие об отце прошло как будто мимо него.

— Я еще увижу вас когда-нибудь, отец Джон? — спросил он с мольбой.

— Если ты живешь в Кенте или в Эссексе, — ответил поп, — то мы еще не раз будем сталкиваться с тобой. Надень шапку — замерзнешь. А пока подумай о своем отце.

Только после того как выцветшая ряса скрылась за углом, слова Джоза Удстока дошли до сознания мальчика.

— Что же такое стряслось со стариком? — пробормотал он в тревоге.

 

Глава III

— Отец тяжело болен! Кузнец Джим Строу опасно болен! — повторял Джек, идя по дороге, но это никак не умещалось в его сознании.

Джек не помнил, чтобы в их семье кто-нибудь когда-нибудь опасно заболевал. Как-то раз отец, напившись в воскресенье, упал и расшиб себе лоб, но, проходив весь понедельник с завязанной головой, во вторник он уже снова командовал на кузне.

Джейн Строу однажды проколола себе палец крючком. Палец поболел несколько недель, а потом вдруг распух и покрылся синими пятнами. Снэйп-Малютка сказал, что немедленно нужно отнять два сустава. Мать глухо мычала, когда костоправ перевязывал ее безобразную култышку, но наутро она вместе со всеми отправилась косить сено.

Два года назад умерла маленькая сестренка Джека, девочка, что родилась перед Энни, но она тоже почти не болела. Утром дитя смеялось и играло со всеми, к вечеру девочка присмирела, всю ночь хныкала и просила пить, а еще через день из дома Строу уже выносили маленький белый гробик.

Как же так случилось, что отец опасно заболел? Ну, упал и переломил себе ключицу, что же здесь такого? Перебили же в драке ключицу Вилли Лонгу, и сейчас у него одно плечо выше другого. Но разве это такая серьезная болезнь?

Джек закрывал глаза и старался себе представить отца больным, но это никак не получалось. Разве можно себе представить больным такого плотного, широкого человека, с такими крупными, распирающими куртку мышцами и с румянцем во всю щеку?

Нет-нет, все это не так!

Разве не могло случиться, что Джоз Удсток нарочно обманул его, чтобы Джек поскорее вернулся в Дизби? Ведь так именно и подумал Ричард Комминг.

Пока Генри Пэстон кричал и топал на Джека ногами, Ричард Комминг, отозвав мальчика в угол, потихоньку допытывался, не сочинил ли тот всю эту историю о болезни отца для того, чтобы поскорее улизнуть домой. Он пригрозил, что ложь падет на голову ни в чем не повинного человека и отец Джека действительно заболеет.

— Смотри, Соломинка, повинись сейчас же, если ты солгал!

И Джек на кресте должен был поклясться, что на базаре он действительно получил это дурное известие из дому.

* * *

Дойдя до харчевни «Шести матросов», Джек остановился. Они условились здесь встретиться с Заячьей Губой, но долго ждать Джек не мог, потому что ему предстоял еще длинный путь. Засунув руки в рукава, Джек быстрым шагом прошелся взад и вперед по снегу, усыпанному перед дверями харчевни еловыми ветками.

Заячья Губа был точен.

— Может быть, мне еще придется назначать свиданья молодцам в лесу, а это такой народ, что не любит ждать! — сказал он запыхавшись. — Я провожу тебя до отцовского трактира, но прибавим шагу, потому что мне ведь сегодня нужно будет вернуться в мастерскую.

Джек сбоку поглядывал на товарища и думал о том, что, как видно, мать парня плохо придерживалась постов или отец застрелил зайца из неосвященного самострела, если бог так наказал их через сына. Сбоку Джеку была видна только статная шея парня, выбивавшиеся из-под шапки кольца каштановых кудрей да красивая темная родинка подле уха. Любая девушка оглянется на такого молодца, если не приметит его ужасного недостатка.

— Видишь, Чарли, — сказал Джек, — Ричард Комминг все-таки отпустил меня домой. Он сам просил за меня хозяина.

— Что ты носишься со своим Ричардом Коммингом! — проворчал Заячья Губа. — Знаешь, как он просил за тебя Генри Пэстона? Он сказал: «В Сити ученики зарезали мастера Эткинса и его жену. Не следует сильно перегибать палку, дорогой зятек!»

Джек молчал. Что бы ни сказал Ричард Комминг, но без него хозяин ни за что не отпустил бы Джека домой.

— Уж по мне лучше Генри Пэстон, чем Ричард Комминг, — продолжал Заячья Губа. — Обходись Генри один, без всяких шурьев да помощников, мы бы обедали семь раз в неделю. И уж он не жалел бы углей для жаровни. Я тебе говорю, что он хоть и зол, как собака, но не такой лгун и скряга, как его шурин. Если его спросишь, он тебе прямо скажет, что тебе никогда в жизни не быть мастером. Эх, и дурак же ты, Соломинка, что в пятнадцать лет пошел в ученики!

Джек шагал насупившись. В прошлую субботу Заячья Губа, напившись, хвастался, что изо всех учеников он один будет мастером, и только потому, что его отец даст какую угодно взятку гильдейской комиссии. А теперь парень в трезвом виде повторяет то же самое. Да и многие из учеников болтали, что парламент провел билль, запрещающий давать звание мастера детям вилланов.

— Ничего, когда ты будешь мастером, Чарлз, ты возьмешь меня к себе в помощники, — сказал он, невесело усмехнувшись.

— Не буду я никогда мастером! — ответил Заячья Губа сердито. — Как только повеет весенним ветром, я куплю себе меч и щит и уйду в лес к Зеленым братьям. Только такие дураки, как ты, думают здесь в мастерской трудом пробить себе дорогу!

Дойдя до харчевни «Радость путника», Заячья Губа, не стучась, заглянул в окно.

— Подожди-ка, Соломинка, — пробормотал он. — Неужели старик не вынесет нам по кружке, подкрепиться на дорогу?

Но, сердито сплюнув, он тотчас же круто отвернулся.

— Ну, что за проклятая жизнь! — сказал он с отчаянием. — Старик уже, видать, напился как следует, потому что служанки, я вижу, без зазрения совести цедят для своих дружков пиво из бочонка. А мать лежит больная наверху. Как же мне не сбежать от этой «Радости путника»? Однако прощай, друг, мне нужно еще подняться в светелку, навестить бедняжку.

Как только Джек остался один, снова черные мысли поползли ему в голову. Стоило ли ему действительно в пятнадцать лет идти в ученики? И будет ли он когда-нибудь зарабатывать больше чем восемь пенсов в год? Не лучше ли остаться в Дизби помогать отцу в кузне?

Помогать отцу? А вот Джоз Удсток уверяет, что отец с отъезда Джека не брал молота в руки. И как это может быть, чтобы у человека бежала из горла кровь? Вероятно, Джоз все врет, потому что у Вилли Лонга здорово была перебита ключица, и, однако, у него никогда не шла горлом кровь. Джоз сказал, что Строу уже живут на новом месте. Как-то они там устроились?

Джек свернул через Хельскую пустошь, обогнул болото и пошел напрямик через нищие поля, по которым гулял сердитый северный ветер. Он быстро гнал тучи по небу, то закрывая, то открывая луну, и от этого далекие домики Дизби то выступали отчетливо во всей своей неприглядности, то снова прятались во мраке.

* * *

На новом месте Строу устроились неважно. Хозяйственный глаз Джека тотчас же подметил, что крыша оседает с одного бока, во дворе нет никакого навеса для кузни, а маленькое, забитое наглухо окошечко выглядит точно бельмо на глазу. Да и дверь, видать, прилажена не отцовскими руками.

Когда мальчик, не в силах сдержать волнения, толкнул дверь, она с грохотом повалилась на него. Да и где же это видано, чтобы в доме кузнеца дверь висела на ременных петлях?

В хижине горела тоненькая и высокая свеча, прилепленная к колесу прялки.

Это была большая роскошь для мужиков, которые не имели собственных ульев.

Под прялкой, на длинных досках, вытянувшись, лежал кузнец Джим Строу. Его руки были сложены крестом на груди, а на желтом, сильно похудевшем лице было спокойное и торжественное выражение.

Мать Джека, облокотившись на доски, полусидя, полулежа, крепко спала, положив на руку свою бедную седую голову.

Она не проснулась ни от грохота упавшей двери, ни от шагов своего старшого. Видно, не часто приходилось бедняжке отдыхать за последнее время!

Джеку казалось, что, склонив голову набок, старая Джейн с любовью разглядывает своего милого мужа.

Осторожно переступив через ноги матери, мальчик огляделся по сторонам. Видно, дом уже валился, и пришлось подпирать крышу этим свежевыструганным столбом. На куче тряпья вповалку, как всегда, лежали малыши. А свечу оставили напрасно. Этак недалеко и до пожара!

Послюнив пальцы, Джек затушил огонь. Потом, положив котомку в угол, он расстелил курточку и прилег рядом с братишками.

Джейн Строу внезапно проснулась среди ночи. Вся она была мокрая от пота, но спину ее прохватывал мелкий и частый озноб. Свеча почему-то потухла, и нечем было высечь огонь. Приснилось ей, что кто-то из ребятишек плачет навзрыд среди ночи, или это было действительно так?

Женщина села и прислушалась.

— Это ты плачешь, Филь? — спросила она тихонько.

Никто не отзывался.

— Том, ты еще не спишь? — еще тише прошептала она.

Дети спали.

Нашарив в темноте платок, женщина закутала плечи и заняла прежнее положение.

* * *

Почти каждый раз, когда кто-нибудь входил, дверь срывалась с петель, но Джек наконец привык к этому грохоту. Каждый из мужиков Дизби хотел прийти попрощаться со старым Строу и сказать пару слов в утешение вдове.

Джейн напрягала все силы, чтобы казаться спокойной, но, когда у нее в голове начинало сильно гудеть и подкашивались ноги, она беспомощно оглядывалась.

Джек подходил и поддерживал мать, тихонько поглаживая ее по плечам и по спине.

И в своем безысходном горе бедная женщина не могла не заметить, что старшой уже перерос ее на целую голову и что если он и дальше станет так тянуться, то будет ростом выше отца.

Хоронить кузнеца было решено завтра, когда будет свободен отец Ромуальд.

Люди мало-помалу оставили хижину. Нужно же было дать близким время попрощаться как следует с покойником.

Опустившись на колени перед мертвым, Джек положил голову ему на грудь. Он никогда бы не решился сделать это при жизни отца.

Джек точно и ясно знал, что отец умер. Снэйп-Малютка сказал, что при падении кузнец мало того что перебил ключицу, он и отшиб себе легкие. Поэтому-то он и кашлял кровью все эти три месяца.

Это сильное тело станет добычей земли. На кладбище уже обвели заступом место, где будут копать яму.

Но все-таки, положив голову на эту холодную, мертвую грудь, Джек затаив дыхание прислушивался, не стукнет ли, хотя бы и слабо, отцовское сердце.

Вот еще кто-то вошел — Джек слышал грохот двери и слабое восклицание. Он ждал, что вошедший приблизится к покойнику. Но у двери никто не двигался. Мальчик оглянулся. Вся занесенная мокрым снегом, у дверей стояла Джоанна Друриком.

Джек устало кивнул в ответ на ее приветствие. Джейн Строу стряхнула с гостьи снег.

Мальчик слышал, как за его спиной мать поцеловалась с Джоанной, взяла у нее из рук что-то тяжелое и поставила в угол. Сам он не мог даже пошевелиться.

— Неужели вы все это сами тащили, миледи?.. Если бы не барышня, мы умерли бы с голоду, сынок.

Джоанна, стоя на коленях, молилась в углу. Потом она подошла к покойнику и попрощалась с ним.

— В плохой час мы встретились с тобой, милый, дорогой Джек, — сказала она, положив мальчику руки на плечи. — Но я тебя прошу, крепись и не унывай.

Джейн Строу, зарыдав, выбежала из комнаты.

— Последние дни мы все время говорили с ним о тебе, — добавила девочка, поглаживая руку Джека. Мелкие слезы бежали по ее щекам и затекали за ворот.

Джек вытер ей глаза углом башлыка.

— Дай тебе боже счастья, Джоанна, за то, что ты не гнушаешься такими бедняками, — произнес он тихо.

Девочка посмотрела на него с удивлением:

— Что ты, Джек? У меня ведь больше нет никого в целом свете!

Джек внимательно глянул на нее. Джоанна стала еще красивее; сейчас она была похожа на совсем взрослую девицу. Но все-таки Джек не мог не заметить темных теней, которые легли вокруг ее усталых глаз. Щеки Джоанны уже не казались такими круглыми, как раньше. Даже ее короткий прямой нос как будто вытянулся немного, а губы стали бледнее.

— Тебе тоже, как видно, не сладко там, в монастыре? — спросил он заботливо.

— Не обо мне речь! — Девочка тряхнула косами. — Ах, мне обо многом нужно поговорить с тобой, Джек! Мать Геновева отпускала меня сюда ежедневно, потому что даже будущей монахине нельзя отказать в уходе за больными. Но теперь я уже не нужна здесь, и меня ни за что не выпустят за монастырские ворота…

— Разве ты не свободна делать все, что тебе вздумается? — спросил Джек быстро.

Джоанна молчала.

— Разве мать Геновева… — начал было снова Джек.

— Если бы меня и мать Геновеву заперли в одной комнате, мы бы перегрызли друг другу глотки! — пробормотала девочка со злобой.

Потом, раскаявшись в своих словах, не поднимаясь с колен, Джоанна прочла молитву и, нагнувшись над покойником, долго целовала желтый блестящий лоб.

— Он постоянно так хорошо вспоминал о тебе, Джек! — сказала она рыдая.

Джек стиснул зубы. А как мало думал он о своих, живя там, в Гревзенде…

— Мать Геновева ежедневно спит после обеда час-два, а то и больше, шепнула Джоанна вдруг. — Ты можешь приходить ко мне в это время… Ты знаешь, где растут зимние груши?

Знал ли это Джек? Мальчишки в Дизби не только знали, где что растет в монастырском саду, но еще и точно могли бы сказать, когда поспевает тот или иной плод или ягода.

— Вот в том месте очень легко перелезать через ограду, — сказала девочка.

Это Джеку тоже было известно.

— Пока я в Дизби, я буду каждый день навещать тебя, Джоанна, пообещал он на прощание.

* * *

…Похороны кузнеца Джима Строу были не так богаты и не так торжественны, как похороны молодого лорда Друрикома. Однако народу сюда собралось отнюдь не меньше, а может быть, даже больше, чем на похороны сэра Тристана. Люди сошлись из трех деревень, и каждый делал это по собственной охоте.

Все было бы хорошо, если бы не молодой Джек Строу.

Так и сказал бейлиф окружавшим его йоменам.

Когда последний мерзлый комок земли ударился о крышку гроба, сын кузнеца вдруг подскочил к бейлифу, который оказал большую честь всему Дизби, присутствуя на похоронах простого мужика, и стал с пеной у рта выкрикивать дурное о господах из замка. Он к чему-то приплел сюда и монастырь и так бесновался, что его еле-еле уняли взрослые мужики.

Потом он, послушавшись матери, извинился перед старостой.

Правду сказать, парень был в большом горе, но совсем не к чему ему было кричать всякие угрозы и злые слова против сэра Гью. Сквайр совсем не был виноват в том, что кузнец со зла прирезал свою скотинку и угощал весь Дизби, вместо того чтобы засолить мясо на зиму. И, уж конечно, не сэр Гью приказал старому Строу прыгать со связанными руками и ломать себе кости!

Однако мужики покачивали головами и перешептывались, а подпевали псаломщику они так громко и так стройно, что даже отец Ромуальд потом попенял своим певчим:

— Вам платят большие деньги и вас угощают богатые купцы и господа, а вы ленитесь и тянете кто в лес, кто по дрова. Постыдились бы вы хотя бы этих мужиков, которых никто не нанимал и которым даже не вынесли по кружке эля!

 

Глава IV

Шесть дней Джек не имел возможности сдержать обещание, данное Джоанне. Бедные люди не имеют права ни долго радоваться, ни долго горевать.

Уже на второй день после похорон Джейн Строу села за свою прялку. Нога ее часто била не в такт, колесо поворачивалось в обратную сторону, а нитка рвалась — значит, управляющий из замка опять даст плохую цену. Но даже плохая цена лучше, чем ничего, когда у тебя четверо малышей.

Джек тоже принялся за работу.

Он починил дверь, сменил перегнившую балку и выбросил новый столб, отнимавший много места и в без того тесной хижине. Стропила он передвинул так, что крыша уже не кренилась больше набок. Кроме этого, он обнес частоколом одну сторону двора, выходящую на дорогу, потому что осенью и пешие и конные, избегая грязи, влезали чуть ли не в самое окно к Строу.

В пятницу после полудня Джек наконец собрался в монастырь. Могло, однако, случиться и так, что Джоанна, прождав его напрасно несколько дней подряд, сейчас и не выйдет на его свист.

Он нашел место в ограде, о котором говорила девочка, но с прошлого года кто-то, очевидно, еще поработал над тем, чтобы облегчить охотникам до монастырских груш вход в сад. В нескольких местах были вынуты камни, а там, где мальчишки постоянно в кровь царапали себе руки о колючки и острые камешки, специально вмазанные в глину, сейчас все было сбито, а стена была заглажена, точно по ней прошлись рубанком.

Джек одним махом очутился наверху. Зорко оглядел он сад. Кругом темнели деревья, выступавшие из снежных горок, которые монастырский садовник подгребал для того, чтобы защитить от морозов нежные сорта фруктов.

Джоанны нигде не было видно, но зато не было видно и никого другого. Джек тихонько засвистал. Тотчас же из-за кустов вечнозеленого буксуса раздался ответный свист. Джоанна вышла из-за своего прикрытия.

— Подожди, Джек, не прыгай сюда, здесь нас может увидеть садовник! Лучше я перелезу на ту сторону.

Мальчик протянул ей руку, и она не хуже любого его товарища из Дизби благополучно перебралась через стену и спрыгнула в снег.

— Тебе, конечно, будет холодно, если мы здесь присядем? — неуверенно сказал мальчик.

Джоанна, смеясь, распахнула плащ: он весь был подбит отличным лисьим мехом.

— Его хватит, чтобы с ног до головы покрыть еще двоих таких, как мы. Найди место, мы укроемся плащом — будет тепло, как в берлоге.

За монастырским забором из косточек, занесенных птицами, детьми и ветром, вырос мелкий кустарник — дички яблонь и груш.

Подняв несколько кустиков, Джек устроил скамейку, и они сели, подобрав под себя ноги и с головой укрывшись плащом.

Сразу стало очень жарко. Мех был старый и, как видно, траченный молью, поэтому шерстинки попадали в нос и щекотали горло.

— Расскажи же мне о своей жизни, Джоанна.

Девочке не хотелось говорить о себе. Есть тысячи вещей гораздо более интересных.

— Но что ты хочешь, Джоанна? Сказок? Песен?

— Помнишь, ты тогда на монастырской дороге пообещал мне сложить песенку только для меня одной. Ты меня обманул, Джек!

— Я тебя никогда не обманывал. — Джек откашлялся. — Ты меня слушаешь, Джоанна?

— Ну конечно. Ей-богу, ты хуже, чем отец Ромуальд!

— произнес Джек сиплым от волнения голосом,

— Что такое? — спросила Джоанна каким-то новым, не своим голосом.

«Она тоже меня любит! — подумал Джек. — Господи, как бьется сердце!»

Он откинул плащ.

Еле удержавшаяся от хохота, Джоанна прыснула ему прямо в лицо.

— «Маленькие ножки Джоанны моей»! — повторила она, хохоча до икоты. Господь с тобой, Джек, как ты такое мог придумать!

Она вытянула на снегу свои длинные ноги, обутые в те же красные башмачки.

Это были тонкие, стройные и, пожалуй, даже красивые ноги, но маленькими их назвать никак нельзя было.

— Ты рассердился, Джек? — спросила девочка ласково.

Джек молчал.

— Ну вот, ты уже взял и рассердился. А я так хорошо запомнила одну песенку, что ты пел! Ну, ту, что, говорят, сложил сам Робин Гуд. Помнишь?

— Я помню! — ответил Джек сердито.

Кончено! Он сюда больше не придет! Ему хотелось плакать или браниться.

Но сейчас же он пересилил себя. Джоанна в снег и в ветер приходила навещать его старика. Через силу таскала она тяжелые корзины с хлебом, пшеном и солью для малышей. Девочка не виновата. Вероятно, эта песенка действительно никуда не годится. Да, она, видать, не из тех, что прожигают насквозь.

— Ну, миленький Джек, не сердись, давай помиримся! — нежно уговаривала Джоанна.

— Я не сержусь… Какое же место в той песенке ты запомнила? Она ведь очень длинная… Бабушка Бет, бывало, как заведет ее…

— Там, где Робин Гуд догоняет леди. — И, положив Джеку голову на плечо, девочка как ни в чем не бывало приготовилась слушать.

— начал Джек нараспев, —

Это место тебе понравилось, а, Джоанна?

— Угу, — ответила девочка задумчиво.

Холод пробирался даже через теплый лисий мех, и, кроме того, от неосторожных движений плащ часто сваливался в снег.

Вдруг Джоанна взяла руку Джека и крепко сжала ее горячими руками. Нащупав его ладонь, она вложила в нее свою руку и один за другим сама закрыла его пальцы.

— произнесла она.

Джек молчал. А вдруг она опять засмеется?

Потихонечку он хотел высвободить свою руку.

— Зачем ты притворяешься, Джек? — сказала Джоанна с укором. — Разве мы не любим друг друга еще с самой осени?..

Даже под таким отличным меховым плащом дольше сидеть было невозможно, потому что сильно замерзали ноги.

Джек накинул плащ девочке на плечо и застегнул на пряжку.

Они медленно пошли по дороге, топая ногами, как военные лошади.

Это была та же дорога к Дургэмскому лесу, по которой они прогуливались в теплый сентябрьский день четыре месяца назад, но, господи, сколько с тех пор произошло нового с каждым из них!

Джоанна внимательно слушала рассказы Джека о Гревзенде, о мастерской Генри Пэстона, о Джоне Боле…

О «безумном кентском попе» она уже слыхала не раз. Проповедника иначе и не называли в монастыре. Саймон Сэдбери — архиепископ — поклялся, что добьется отлучения отца Джона от церкви. Мать Геновева говорит, что он хуже фрайеров.

— Нет, он не хуже фрайеров!

Джек опять почувствовал неизъяснимое тепло.

— Ты меня любишь, Джоанна? — спросил он останавливаясь. (Девочка кивнула головой.) — Ну, ты тогда должна любить и его. Если тебе доведется встретить отца Джона Бола, ты сама скажешь, что я прав.

— Хорошо!.. — ответила Джоанна. — Хочешь, пойдем к твоей матери и расскажем ей все? — предложила она вдруг.

О нет, Джейн Строу сейчас ничего не слышит и не видит. Она слишком подавлена своим горем.

— Не надо, Джоанна. Ей сейчас не до нас!

— Да-да, верно, — согласилась Джоанна. — А знаешь, она все-таки любит меня, Джек.

Они шли по дороге, взявшись за руки, иногда болтая без умолку, но чаще тихонько улыбаясь своим собственным мыслям.

Так вошли они в лес.

— Ух, страшно! — сказала Джоанна вздрогнув.

Джек вспомнил о Заячьей Губе и о его Зеленых молодцах. Он рассказал Джоанне о своем товарище.

— Бедненький, — промолвила девочка. — А так он красивый, ты говоришь? Бравый и высокий?

— Да, выше меня… Ненамного, правда. — Джек почувствовал легкий укол ревности.

— Какой же ты смешной, Джек! — засмеялась Джоанна, заглядывая ему в глаза. — У тебя же нет заячьей губы… Говори еще!

— А почему ты ничего не хочешь мне рассказать, Джоанна?

— Я не проклинаю тот день, Джек, только потому, что я провела его с тобой. Тот день, когда я удрала в монастырь. Ты меня любишь, Джек?

— Очень, — сказал он, опустив голову.

— Я не могу тебе объяснить, но я для чего-то нужна матери Геновеве. Она была бы рада засушить меня между двух страничек молитвенника, как отец Роланд засушивает цветы… Я ей для чего-то нужна… И она сделает так, что я постригусь в монахини, — добавила Джоанна с испугом.

— Господь с тобой, Джоанна! К чему ты это говоришь? Когда тебе исполнится пятнадцать лет, мы поженимся, и я увезу тебя…

— Как Робин Гуд — леди?

— Тебе не хочется, чтобы я был ремесленником?

— Нет, ничего, — сказала Джоанна, наморщив нос. — Только почему они мучают этих бедных учеников? «Джоанна Строу, жена мастера», — с расстановкой произнесла она.

— «Джоанна Друриком», конечно, красивее.

— Ну вот, ты опять злишься, Джек!.. Если бы ты был на войне, ты бы мог заслужить рыцарство…

Джек думал о другом. Но можно ли об этом рассказать девочке?

— Джоанна, — начал он останавливаясь, — ты знаешь, о чем проповедует Джон Бол?

— Не знаю. Но, наверно, он говорит хорошее, если мать Геновева так его ненавидит.

— Он говорит, что лорды несправедливо отбирают общественную землю и заставляют мужиков за гроши работать на себя, — сказал Джек, пытливо поглядывая на Джоанну.

— Ну конечно, это правда, — отозвалась девочка.

— И что мужики должны собраться и дать отпор лордам. И это будет когда-нибудь, потому что человек не стерпит, чтобы с ним обращались, как со скотом…

Девочка шла молча, опустив голову.

— О чем ты думаешь? — спросил Джек в тревоге.

— Я думаю о том, что, если тебе суждено когда-нибудь погибнуть, я хотела бы умереть рядом с тобой, — сказала она медленно.

Джек улыбнулся. Они не погибнут, а победят!

Дети опять долгое время шли молча.

Белые с черным сороки перебегали им дорогу. С шумом обваливался снег с веток высоких сосен.

— Вернемся! — предложила Джоанна, передернув плечами. — Что бы ты сделал, если бы сейчас выскочили разбойники? Джек, Джек, что это?..

Из-за деревьев показались две темные фигуры. Перед ними бежали длинные синие тени, потому что солнце уже склонялось к закату. Но это были не разбойники. Мать Геновева, настоятельница женского монастыря Св. Джеральдины, в богатой меховой мантии, почти бежала, ежеминутно проваливаясь по пояс в снег. Спотыкаясь о корни и пни и тоже проваливаясь в снег, за ней спешил приходский священник, отец Ромуальд.

— Вот где вы прогуливаетесь, Джоанна! — закричала монахиня. Полюбуйтесь, отец Ромуальд, на эту девицу из старинного дворянского рода!

Джек почувствовал, как задрожали пальцы Джоанны в его руке.

— Как вы очутились здесь? — отдышавшись, спросила настоятельница.

— Джек, они что-нибудь сделают сегодня со мной, — тоскливо сказала девочка, даже не остерегаясь, что ее услышат. — Но знай, Джек, что я тебя любила, люблю и буду любить!

— Чем мне тебе помочь? — прошептал Джек ей на ухо.

— О, ничем! — ответила она беззвучно.

— Ступайте сюда, негодная девчонка! — с нескрываемым презрением сказала аббатиса. — Перестаньте шептаться с этим мужиком!

Поглядывая на Джека, она что-то шепнула отцу Ромуальду.

— В то время как вы шляетесь бог знает с кем по дорогам, злые люди напали на вашего дядю, сэра Гью Друрикома… Он лежит при смерти.

— Мать Геновева права, — подтвердил священник. — Ваше место сейчас не в лесу, а у постели сэра Гью, леди Джоанна!

Джоанна повернулась к Джеку. Лицо ее было синее от испуга и волнения.

— Поцелуй меня хоть разок на прощанье! — сказала она умоляюще.

И благоговейно, как берут крест или монстранц со святыми дарами, он взял ее лицо обеими руками и, подняв его к себе, дважды поцеловал в щеку и в лоб на глазах возмущенной аббатисы. И опять перед ним встала обитая медью, пылающая от заката дверь Друрикома и толстый сэр Гью, пропускающий вперед маленькую, босую и испуганную Джоанну.

Но придет же когда-нибудь день, и Джек сможет отвоевать ее у целого света, а для этого нужно только, чтобы в одной руке он держал щит, а в другой — тяжелый меч!

* * *

Всю ночь Джек думал о судьбе Джоанны, о сэре Гью и о том, лучше или хуже будет девочке, если дядя ее умрет. Забылся мальчик уже к утру и ненадолго, потому что перед рассветом кто-то стал ломиться к ним в дверь.

Домик стоял над самой дорогой, и Джейн Строу привыкла к тому, что у нее часто искали пристанища промерзшие путники.

— Кто стучит? — спросила она тихонько, чтобы не разбудить сына.

— Откройте именем короля!

Это был страшный ответ. Дрожащими руками женщина отодвинула засовы.

— А, это ты, Олдинг! — сказала она обрадовавшись. — А я-то уж подумала бог знает что!

Но стражник даже не глянул в ее сторону. Войдя, он вытащил из-за пазухи пергамент с четырьмя огромными печатями. Откашлявшись, он стукнул алебардой о пол.

Джек, сидя на полу, протирал глаза.

— Здесь ли находится Иоанн Строу? — спросил Олдинг, строго нахмурившись и заглядывая в пергамент, точно и впрямь он был грамотным человеком.

— Вот я, разве ты не узнал меня, дядя Олдинг? — сказал Джек вскакивая.

— Преступник пойман! — произнес тот, обращаясь к кому-то за дверью.

Джек во все глаза смотрел то на мать, то на Олдинга.

В хижину вошло еще трое людей: двое стражников и писец шерифа в длиннополой неопрятной одежде. Он немедленно принялся оглядывать всю комнату.

— Обыщите хижину! — распорядился он.

Это было совсем нетрудно сделать, потому что здесь не было ни сундуков, ни шкатулок, куда можно было бы что-нибудь припрятать от любопытного глаза.

— Это мой узелок, — сказал Джек, видя, что клерк берется за его котомку, — там ничего нет.

Но тот, не отвечая, вывернул содержимое узелка на скамью.

— Осмотри его, — велел он Олдингу.

— Что это за документ? — спросил стражник, разглядывая договор об ученичестве, подписанный мастером Пэстоном.

Клерк взял из его рук пергамент и, надев очки, просмотрел и отложил в сторону.

— А это что такое? — Стражник щелкнул пальцем по печати с оленьей головой — хорошо знакомому ему гербу замка Друриком. — Что это за документ?

Джек смутился. В руках Олдинга было свидетельство, написанное Джоанной для Уота Тайлера. Мальчик бережно хранил его все эти месяцы, готовый даже сам поверить в то, что он бережет его только ради сына кровельщика.

— Что это за документ? — переспросил клерк. — А вот мы сейчас узнаем, что за документ!

В эту минуту Джек возненавидел всех людей, умеющих читать и писать.

— «Джоанна Друриком», — бормотал клерк, пробегая документ про себя, «…податель сего…», гм-гм, «…дано в сорок восьмой год царствования…» И подпись «Джоанна Беатриса Друриком».

— Где ты взял это свидетельство? — спросил он, сдвигая очки на лоб.

Джек молчал.

— Еще один пакет, — сказал стражник, подавая клерку письмо нотариуса.

Джек досадливо крякнул. Господи, ну это прямо наваждение! Он опять забыл занести его в Друриком.

— «Сэру Гью Друрикому, сквайру», — прочитал клерк вслух. — Откуда у тебя столько вещей из Друрикома? — спросил он строго.

Джек открыл было рот, чтобы рассказать, в чем дело, но потом безнадежно махнул рукой. Всего этого им не объяснишь.

— Следуй за мной! — приказал стражник.

— Свяжите его! — распорядился клерк.

Стражники недоуменно переглянулись, — они не захватили с собой веревки.

— Поясом разве? — предложил Олдинг.

— Не надо, дядя Олдинг, я не буду вырываться, — сказал Джек устало. А куда я должен идти?

— В замок Друриком, владельца которого ты ранил и ограбил несколько часов тому назад! — заявил клерк с торжеством.

 

Глава V

В холле за круглым столом сидело много рыцарей и сквайров из соседних с Друрикомом замков, а некоторые приехали даже из графства Эссекс. Их возглавлял коронный судья сэр Роберт Белнэп, прибывший из самого Лондона. По обе стороны от судьи расположились с кипами документов, чернильницами я связками гусиных перьев двое писцов, и еще много стряпчих, рыцарей и сквайров в волнении бродило по огромному залу.

Такое небывалое количество народу собралось в Друрикоме для того, чтобы судить мужика за преступление, неслыханное по своей жестокости и наглости.

Опросив Джека Строу и свидетелей и осмотрев найденные у преступника документы, судья Белнэп огласил решение суда, из которого сразу стала ясна вся картина преступления.

Похвалившись на похоронах отца, что он никогда и ни за что не простит лорду Друрикому этой смерти, Джек Строу, виллан деревни Дизби, манора Друриком, пятнадцати лет, предательски напал на своего сеньора в лесу и оглушил его сзади ударом дубинки или обуха. После этого он взял себе, неизвестно с какой целью, все находившиеся при лорде письма и документы. Возможно, что он хотел присвоить себе и коня своей жертвы, но благородное животное, сбросив, как видно, негодяя, примчалось в замок. Тогда-то, по его следам, слуги отправились в лес, где и нашли своего господина в беспамятстве.

Придя в себя, лорд знаками и нечленораздельным мычанием дал понять, что он лишился дара слова. Руки его также не действовали — ни правая, ни левая, а передвигаться на ногах он мог только с посторонней помощью. Как громко ни кричали сэру Гью в самое ухо вопросы, по лицу его было видно, что смысл их так и не доходил до его сознания, из чего следует заключить, что слух тоже отказался ему служить.

Опрошенный Джек Строу заявил, что гнев на сеньора он имел и имеет, но преступления, в котором его обвиняют, он не совершал. На вопрос, откуда он взял документы с печатью Друрикома, преступник ответил молчанием.

На вопрос, как к нему попало распечатанное письмо, написанное сэру Гью Друрикому, сквайру, преступник заявил, что оно в таком виде было передано ему для доставки в Друриком еще три месяца назад.

На вопрос, почему же письмо не было доставлено по сей день, преступник ничего удовлетворительного ответить не смог.

На вопрос, где он пробыл в пятницу 11 января с часу до шести пополудни, преступник также отказался отвечать.

Три дня его продержали в сыром погребе Друрикома, лишая хлеба и воды, но, приведенный перед глаза судьи, наглый виллан еще упорнее отрицал свою вину.

Для его увещевания был приглашен приходский священник, отец Ромуальд, и по своему собственному желанию прибыла настоятельница женского монастыря Св. Джеральдины — мать Геновева.

Игуменья надеялась повлиять своими убеждениями на это ожесточенное сердце уже хотя бы потому, что целую зиму и осень семья Строу жила исключительно милостыней монастыря. Если бы благородные девицы, содержавшиеся при монастыре, не носили детям больного кузнеца всякую снедь, братья и сестры преступника умерли бы от голода.

…Когда Джек поднимался по лестнице в холл, он два раза пошатнулся, но стражник грубо подтолкнул его в спину.

Не только сквайры и рыцари, но даже односельчане мальчика досадовали на него за его упорство.

— Если понаехало столько рыцарей и стряпчих со всех сторон, — говорили мужики, — то нужно быть о двух головах, чтобы продолжать твердить свое. Все равно они добьются того, чего хотят, но, если дело протянется еще с неделю, в Дизби не останется ни одного гуся и ни одной курицы!

Стражники же Олдинг и Тьюз, которым было гораздо приятнее греться у своих очагов, чем проводить ночи перед погребом, где сидел Джек, просто готовы были разорвать своего арестанта на части.

— Разве Биль Поуэл был виноват, что с его дома ветром сорвало крышу и черепицей пробило голову благородному рыцарю Джонсу? Однако мужика взяли и судили, и, когда надо было, он говорил «нет, нет», а когда надо — «да, да», и хотя его и повесили потихоньку, но зато его семью господа из замка до сих пор не оставляют своими милостями.

А тут мальчишка упирается что есть сил, и Снэйп-костоправ мутит народ. Кончится тем, что рыцари со зла подожгут Дизби со всех четырех сторон.

* * *

Сэр Роберт Белнэп, коронный судья, считая, что его дело уже сделано, сидел в стороне, предоставив свое место священнику, отцу Ромуальду. Мать Геновева расположилась несколько поодаль на стуле со спинкой, вынесенном из опочивальни больного.

— Джек Строу, почему ты отпираешься? — спросил отец Ромуальд укоризненно. — Зачем ты доводишь до гнева всех этих знатных господ, заставляя их понапрасну терять дорогое время? Соседи твои показали, что шесть дней после похорон ты не отлучался из дому, занятый работой по хозяйству. На шестой же день, а именно в пятницу одиннадцатого января, в час пополудни, ты отправился по дороге к Дургэмскому лесу, одевшись так, точно ты собрался в далекий путь. На закате этого же дня паромщик Эшли, нагнав по дороге домой, окликнул тебя, но ты отвернулся, словно стараясь скрыть от него свое лицо. Был ли такой случай или паромщик в гневе или обиде неправильно показал на тебя? Или, может быть, соседи твои, Тоббиасы, имеют с тобой ссору и несправедливо оговаривают тебя перед судом?

— Нет, — ответил Джек Строу, — никаких споров и ссор с соседями у меня не было, и они говорят истинную правду. И дядя Эшли, паромщик, встретился со мной, но я отвернулся от него, потому что ни с кем не мог говорить в ту минуту.

Слыша это, лорды и джентльмены за столом стали переговариваться и переходить с места на место, громко передвигая скамьи.

— Где же ты провел весь этот день и что привело тебя в такое волнение? — задал новый вопрос священник.

Джек в удивлении поднял голову. Разве отец Ромуальд не видел его в лесу с Джоанной?

Но священник смотрел на него так, точно он и впрямь считает его закоренелым преступником, и куда бы ни оглядывался Джек Строу, всюду он встречал негодующие, гневные или презрительные взгляды.

Джек провел рукой по своей зеленой куртке. До сих пор еще она была в шерсти от плаща Джоанны.

— Не отпирайся, бедный Джек Строу, — внезапно произнесла настоятельница голосом звонким, как церковный колокольчик. — Тот, кто висел на кресте рядом со спасителем нашим, тоже исповедался в своих грехах и этим заслужил царство божие! Покайся и ты, сын мой, не ухудшай упорством своего положения!

От голода, усталости и жажды у Джека темнело в глазах. Теперь ему показалось, что волосы поднялись на его голове дыбом.

— Признайся, где ты был в пятницу одиннадцатого января до самого захода солнца? — сказала монахиня ласково.

И священник и мать аббатиса видели его в лесу с Джоанной, и, однако, они и не думают упоминать об этом. Означает ли это, что и он, Джек, должен молчать? Хотят ли они добра или зла его Джоанне?

Взглянув в голубые безмятежные глаза настоятельницы, Джек понял, что эта женщина желает зла и ему и девочке, но тут же решил про себя не упоминать имени леди Друриком.

«Господи, господи, господи, дай мне силы молчать!» — тихонько молился он в отчаянии.

Сэр Саймон Бёрли, королевский рыцарь, с досадой вскочил со своего места.

— Когда благородного Адама Ноута, — крикнул он, ударяя рукой о стол, покрывшего славой английское оружие, обвинили в ограблении сборщика податей, его лишили рыцарского звания и казнили отсечением головы, и ни один из двенадцати свидетелей из людей его сословия не подал голоса в его защиту! А у Ноута было найдено только немного золота и серебра да почать королевского казначейства. А здесь из-за какого-то вонючего мужика собрали дворян из двух графств и от восхода солнца до заката переливают из пустою в порожнее, точно жизнь его перед господом имеет больше значения, чем жизнь благородного рыцаря! Мы сидим здесь как дураки и, конечно, опоздаем на королевскую охоту в Уиндзоре. Чего ждете вы, Роберт Белнэп? Чтобы двенадцать односельчан этого негодяя торжественно признали его вину? Позовите их сюда и оставьте меня наедине с ними. Клянусь, они немедленно подтвердят все, что вам нужно!

Многие из сидящих за столом думали так же, как и сэр Бёдли, но все в молчании ждали ответа судьи.

Роберт Белнэп медлил. Эти надутые чванством господа из Феверзема, Бёрли и Эшли привыкли опираться только на свои мечи. Они не понимают, что наступили новые времена. Теперь мужики уже не нападают в гневе на человека, поднявшего руку на их сеньора, и не разрывают его на части. Конечно, виллана можно повесить без всякого суда, и совсем не ради него старается коронный судья. Он, Роберт Белнэп, друг старого сэра Гью, прибыл сюда из Лондона для того, чтобы правым и гласным судом расследовать это дело, довести преступника до признания, чтобы всем была ясна его вина, а потом жестоко наказать его такой страшной смертью, которая привела бы в смятение оба графства.

Но друг его, Гью Друриком, с бессмысленным взором лежит в соседней комнате, икает, сопит и делает под себя, как больное животное, и он, судья, ничем не может ему помочь. Родная племянница лорда, вместо того чтобы ухаживать за дядей, бегает по двору и перешептывается со слугами, а знатные господа, прибывшие сюда на разбор дела, толкуют об охоте и о последних турнирах, нисколько не скрывая своего презрения к судье, к стряпчим и даже к самому закону. Мужика можно повесить сегодня же, но для этого не стоило ехать из Лондона.

Поднявшись с места, Роберт Белнэп обошел стол и очутился за спиной матери Геновевы. Пошептавшись с судьей, настоятельница дважды задержала на Джеке Строу свой взор, и от этого мальчик почувствовал неизъяснимое беспокойство. Потом, отойдя в сторону, они подозвали отца Ромуальда, и спустя несколько минут к ним присоединился и рыцарь Бёрли. Так стояли они, толкуя о чем-то важном, — священник, монахиня, королевский чиновник и дворянин, — бросая косые взгляды на мужика в изодранной куртке.

— Благородные господа! — заявил наконец Роберт Белнэп голосом, привычным к долгим речам. — Для всех нас, здесь собравшихся, ясно, что мужик виновен. Однако по нашим справедливым английским законам преступник должен самолично признать свою вину или двенадцать человек его сословия должны подтвердить решение суда. Преступник молчит. Двенадцать его односельчан каждый день придумывают новые уловки, чтобы выгородить негодяя. Сегодня они послали за стряпчим в Уовервилль, а завтра им еще вздумается допрашивать молодую леди Друриком. Поэтому, посоветовавшись, я решил передать это дело на суд божий… Суд божий огнем, — добавил он.

По залу прошел легкий шепот. Суд божий огнем была вещь неслыханная в этих местах. Четырнадцать лет назад в графстве Кент судом божьим было установлено право собственности на лесную пустошь за феверземскими пашнями. Двое йоменов бились тогда от зари до зари палками с заостренными наконечниками, пока один из них не упал замертво. Но суд божий огнем — о таком в этих местах помнили понаслышке только самые глубокие старики.

Джек слушал все эти разговоры, почти ничего не понимая. Даже тогда, когда судья или клерк обращались к нему с вопросом, он должен был напрягать все свои силы, чтобы ответить впопад. В ушах у него стоял непрерывный звон, и ежеминутно он пугался огромных радужных шаров, вспыхивающих у самых его висков.

— Ты слышал: суд божий огнем? — спросил стражник, подтолкнув его под локоть. — О, господи!

И так как Тьюз в испуге перекрестился, Джек Строу хотел было тоже поднять немеющую руку ко лбу, но она бессильно упала обратно. Слуга внес в комнату два кувшина с вином и поставил их перед гостями. Не обращая внимания на стражника, Джек проводил взглядом кувшины от самой двери до стола. Он облизал пересохшие губы и сделал судорожное движение, точно глотая слюну. Но в горле у него было горячо и сухо.

— Сейчас ты напьешься вволю, — пообещал Тьюз с состраданием. Пойдем-ка!

На лестнице Джек споткнулся снова, но на этот раз стражник осторожно поддержал его под локоть.

— Вот тебе хлеб и вода с вином, — сказал он, подводя Джека к погребу. — Все это прислала мать Геновева. Такого хлебца, — сказал он облизываясь, я не едал за всю свою жизнь. Только будь осторожен, не набрасывайся сразу на еду!

Джек открыл глаза и снова прикрыл их. Вода — это хорошо. Есть ему пока не хотелось. Разломив хлеб, он половину отдал стражнику.

— Когда народ разойдется, я на кухне постараюсь раздобыть еще чего-нибудь, — пробормотал Тьюз с набитым ртом.

Джек отщипнул все-таки кусочек хлеба. Вот бы отнести его домой детишкам! Второй кусок он уже отломил с жадностью и проглотил, почти не разжевав. Через мгновение от воскресного хлебца остались одни крошки, которые Джек, бережно собрав на ладони, тоже отправил в рот. Воду с вином он пил маленькими глотками, хорошенько ополаскивая ею рот, но вода, казалось, всасывалась, даже не дойдя до гортани.

И вдруг тысячи молотов ударили в наковальни, решетка в окошке покачнулась, а кровь с такой силой толкнулась ему в уши и горло, что Джек должен был ухватиться рукой за стенку.

«Суд божий огнем!»

А Тьюз, стоя по ту сторону двери, в это время наладил засовы и привесил замок. Стражник все время рассуждал сам с собой.

— Человеческий суд — это дело известное, — бормотал Тьюз. — Если господа захотят, чтобы мужик был виноват, значит, он будет виноват! А тут кто его знает… Может быть, господь бог уже отрядил там у себя на небе какого-нибудь ангела, и тот завтра повеет своим крылом, и тогда каленое железо не оставит и следа на ладонях Джека Строу?

Эх, совсем не нужно было ему, Тьюзу, раньше времени толкать мальчишку в спину! Тот, может быть, вовсе и не виноват…

— Ну, да хоть и не виноват, — тут же утешал стражник сам себя. — Нет у господа больше работы, как заботиться о простом мужике! Другое дело, если бы на месте Джека был какой-нибудь знатный барин или хотя бы купец. Они платят церковную десятину, делают богатые вклады в монастыри и ставят пудовые свечи.

Тьюзу уже хорошенько всё объяснили. Завтра отец Ромуальд освятит кусок железа, его раскалят на огне и дадут мальчишке в руки: «Держи, миленький, пока прочитают Pater Noster». После этого руку смажут бараньим жиром и перевяжут чистой холстиной. Если наутро ладонь мальчишки будет чиста от пузырей и язв — значит, так же чиста и его совесть перед лицом божьим.

«Надо все-таки пойти попросить для него чего-нибудь на кухне!» — решил Тьюз.

— Ты спишь, Строу? — шепнул он в оконце.

Джек не отвечал.

— Заснул, бедняга, — сказал стражник.

Арестант его, последнее время дремал почти непрерывно. Оглядевшись по сторонам, Тьюз тихонько, на цыпочках направился к кухне. Джек не спал. Он ясно слышал писк мышиного выводка где-то у себя над головой. Изредка на лицо его или на руку падала тяжелая капля.

«Суд божий, суд божий, суд божий!..» — металось у него в мозгу. Сколько раз бабушка Бет рассказывала ему о суде божьем! Есть суд божий оружием, суд божий водой и суд божий огнем. Его будут судить огнем, это, как видно, более всего подходит для сына кузнеца.

Джеку казалось, что он спокойно лежит на соломе и слушает мышиную беготню, а в это время два других Джека Строу спорят между собой.

— Раз это суд божий, — говорил первый Джек Строу, — то завтра ты будешь оправдан. Ведь ты не нападал на сэра Гыр, и господь не даст тебе пострадать невинно.

— Ты сын кузнеца, — возражал второй Джек Строу, — и отлично знаешь, что от раскаленного железа остаются ожоги. Завтра будет не суд, а казнь…

«Джоанна! — подумал мальчик с тоской. — Вот ты бы пришла и посидела со мной немножко. Больше ничего мне не нужно от тебя, Джоанна!»

Звякнули засовы. Джек прислушался. Рот его сразу наполнился слюной.

— Ну, ты принес мне чего-нибудь, дядя Тьюз? — спросил он поднимаясь.

— Да, — сказал человек, открывая дверь. Но это был не стражник. — Вот тебе хлеб, и мясо, а тут — фляга с вином. Этот плащ надень немедленно и закутайся с головой. Беги напрямик через кусты. Ров замерз. Ты меня понял?

Джек его понял. Суд божий начался. Ангел принял образ конюшего и принес ему синий плащ Джоанны.

— Кто ты? — спросил он, чтобы еще раз услышать этот голос.

— Меня послала молодая леди, — ответил конюх. — Беги, не теряя времени, так как может вернуться стражник. У меня второй ключ, я закрою замок, и до рассвета тебя никто не хватится.

 

Глава VI

Нельзя очень строго подбирать себе спутников, когда едешь на богомолье. Поэтому по дороге в Кентербери нередко можно увидеть богатую женщину, милостиво беседующую с простолюдинкой. Они до полуночи толкуют о чудесах, о детях, об изменах мужей.

Всяко бывает, когда собрался на богомолье, но все-таки и в дороге богатые стараются держаться богатых, а знатные — знатных, замужние женщины едут особо, а холостые мужчины — особо, и надо сказать, что их компания не бывает самой скучной.

Но попадаются, конечно, дамы, которые ездят к Томасу Бекету совсем не для того, чтобы замаливать грехи свои и своих близких, и не для того, чтобы повесить золотую руку или ногу у чудотворной гробницы, и даже не для того, чтобы заказать обедню за упокой усопших.

Вместо того чтобы надеть серый дорожный плащ, они наряжаются в свои лучшие платья и гарцуют верхом на красивых конях, заглядываясь на проезжих мужчин.

— И что хорошего вот в такой красавице? — сердито бормотала леди Бельфур. — У нее даже нет с собой слуги, а эти кавалеры, которые так охотно держат ей стремя в дороге, даже не обратят на нее внимания, когда мы прибудем в Лондон.

— Она доскачется еще до чего-нибудь! — заявила леди Ленокс. — Когда мы прошлой зимой ехали сюда, один купец все время вырывался вперед на своем резвом жеребце, и подле леса на него напали разбойники и ограбили дочиста прежде, чем подоспели его спутники!

— Что у нее возьмешь? — сказала леди Энн Бельфур, презрительно щурясь. — Пальцы ее унизаны перстнями, но украшения ее все до одного медные. Я нарочно задержалась в церкви у чаши со святой водой и доподлинно рассмотрела все как следует. А зовут ее Элен — Лебединая Шея. Я сама слышала, как она отрекомендовалась молодому Артуру Гринвуду. Когда у женщины нет достойного имени, ей поневоле приходится прибегать к кличкам!

…Леди, о которой шли такие толки, была действительно очень красива. Она ловко сидела в седле, и ей очень шли ее полумужской костюм и фламандская бобровая шапочка. И смеялась она звонче других и больше других швыряла денег на сласти и орехи. И так как ей некого было ждать, она пускала своего конька вскачь, далеко опережая остальных богомольцев, несмотря на все уговоры и предупреждения.

* * *

Леди Ленокс оказалась права, и веселая всадница была немедленно наказана за свое упрямство. Испугавшись чего-то на дороге, лошадь ее сделала скачок в сторону, и если бы не куча снега, красавице уже не скоро пришлось бы танцевать перед камином в тавернах, как она это делала до сих пор.

Растянувшись на снегу, она, охая, с трудом поднялась на коленки, а потом на ноги.

Несмотря на негодующие возгласы матери и жены, к ней уже спешили на помощь Уолтер Ленокс и Саймон Кольтон.

Однако был на дороге еще один человек, который гораздо больше нуждался в помощи, чем Элен — Лебединая Шея. Молодой Уолтер Ленокс, подъехав, увидел красавицу, стоящую на коленях подле бледного юноши в богатом синем плаще. Он лежал навзничь на утоптанной дороге, и от него-то и шарахнулся испуганный конь красавицы. Она пыталась помочь незнакомцу, но, лишенный сил, он тотчас же снова валился наземь.

— Разотрите его хорошенько снегом и немедленно дайте ему вина! - сказала она, поднимая на молодого лорда черные заплаканные глаза.

— Он и так пьян, — пробормотал сэр Уолтер, с завистью глядя, с каким участием приводит в порядок красавица светлые волосы юноши.

— На нем богатый плащ, но он устал и голоден. Он долго шел, вздохнула Элен, глядя на его изодранную обувь.

«Он украл где-то этот плащ», — решила она про себя.

Юноша открыл глаза.

— Странно, но я уже видела где-то это лицо, — сказала Элен — Лебединая Шея задумчиво. — На, выпей, голубчик! Куда же это ты так спешил?

— Спасите меня! Спрячьте меня! — прошептал юноша тихо, в испуге оглядываясь по сторонам.

— Посадите его на моего коня! — распорядилась Элен.

И трое мужчин бросились исполнять, ее приказание.

— Ничего не бойся, — сказала она ласково, когда они снова несколько опередили остальных. — Ни королевские приставы, ни шерифы, ни вербовщики не посмеют тронуть тебя, пока ты едешь со мной. Но где все-таки я уже тебя видела, а?

— На Дургэмской дороге. Это было в день похорон сэра Тристана Друриком. Я тоже сразу вас узнал, — ответил Джек Строу тихо.

* * *

Длинная и узкая вереница паломников растянулась по дороге без малого на четверть лье. Вновь прибывавшие тотчас же научились приноравливать ход своего коня или осла, если они ехали верхами, или свой собственный шаг к общему движению. Это необходимо было для того, чтобы задние не наезжали на передних и чтобы в толпе не случалось толкотни и давки. Однако у некоторых благородных господ не хватало терпения дожидаться очереди, и они без церемоний прокладывали себе дорогу в первые ряды.

И это, так же как и остановки носилок с больными, или лопнувшая подпруга у лошади, или перчатка, оброненная в толпе, вносило заметное смятение в шествие.

Вот опять морда задней лошади уткнулась Джеку в плечо.

— Тпру! — закричал рядом с ним мальчишка, державший под уздцы толстую брабантскую кобылу своего хозяина.

Менее терпеливый сосед справа стегал по глазам наезжавшего на него пегого мула. Жалобно кричал ушибленный ребенок, а в голове шествия люди так сгрудились, что даже издали можно было услышать отчаянные вопли женщины, которую придавили в толпе.

— Что случилось? Что случилось? — спрашивали все друг у друга.

И Джек стал испуганно оглядываться по сторонам. Теперь уже ясно были видны там и сям сновавшие над толпой высокие алебарды стражников, а подавшись немного вперед, Джек разглядел и человека, остановившего все шествие.

Он был одет в выгоревший плащ из дешевого сукна; траченные молью, облезлые перья стояли над его беретом, как дым над трубой в морозный день. В такую холодную пору ему, конечно, более пристала бы меховая шапка, и, вероятно, прячась от ветра, он вобрал голову в высоко поднятые плечи, сидя на приземистой шотландской лошадке. Какая же сила таилась в этом немолодом, скромно одетом человеке, если он мог остановить огромную толпу, а особенно этих гордых и высокомерных господ, ехавших в первых рядах?

— Не стану я дожидаться конца этой канители! — сказала госпожа Элен, выезжая вперед. Прищурясь от маленьких острых лучиков, плясавших над обмерзлой дорогой, она хлыстом указала вперед.

На том месте, где земля, казалось, сходится с небом, громоздилось что-то синее, серое и черное, как туча, то вдруг сверкающее острой гранью на солнце, то расплывающееся пепельным дымом. От огромной каменной громады аббатства во все стороны робко разбегались белые домики под черепичными крышами.

— Кентербери! — произнесла госпожа Элен.

Но Джек смотрел не вперед, а назад. Из рук человека, остановившего шествие, завернувшись, точно язык у борзой, свешивался длинный, исписанный и украшенный печатями пергамент.

Никогда еще мужики не видели ничего доброго от документов с королевскими печатями, поэтому Джек в испуге снял шапку, весь подавшись вперед. И все люди, ехавшие и шагавшие с ним в одном ряду, тотчас же тоже обнажили головы — это были ремесленники, мелочные торговцы, йомены и фермеры, и они тоже сейчас не ждали ничего доброго.

— Ну, едем же, Джек! — сказала госпожа Элен нетерпеливо.

Франтоватый юноша, осадив своего коня, любезно уступил ей дорогу.

— Этот стряпчий зачитывал билль о беглых вилланах, — объяснил он, кланяясь, подбрасывая и ловко ловя шапку.

— Ну, вот видишь, это только билль о беглых вилланах! — повторила госпожа Элен, оглядываясь на Джека, а глаза ее в это время сказали: «Спокойнее, спокойнее, иначе на тебя обратят внимание!»

— А стражники тем временем вылавливают бродяг, — продолжал любезный юноша смеясь, — и, видите, сам лорд Клитчерли смиренно ожидает, пока все это закончится, так как у него самого больше половины мужиков числится в бегах. Смотрите, смотрите, вот уже попался один голубчик!

Двое стражников выволокли из толпы оборванного, окровавленного человека. Он хватался за платье стоявших рядом людей, за конскую гриву и даже за снег на дороге, как будто это могло его спасти. Заломив несчастному руки за спину, стражники, тяжело дыша, притащили его к человеку с пергаментом.

— Едем же! — повторила госпожа Элен сердито.

* * *

На очень странных условиях был принят Джек Строу на свою новую службу.

— Я буду платить тебе сколько смогу, — сказала госпожа Элен смеясь. Если дела мои пойдут успешно, то наберется кругленькая сумма; если нет — пеняй на господа бога. Работы у тебя будет немного. Тебе придется чистить двух лошадей и задавать им корм. Двух — потому, что на первой же ярмарке я куплю тебе лошадку. Не полагается господам ездить со слугами в одном седле. Ты будешь сопровождать меня, куда мне только заблагорассудится, держать стремя и подсаживать меня на лошадь, а также прислуживать мне за столом.

Откровенно говоря, Джеку труднее было сейчас обходиться без госпожи Элен, чем ей — без его услуг, поэтому он без долгих разговоров согласился на все ее условия.

— Плащ этот, я полагаю, тебе совсем ни к чему, — сказала хозяйка, пытливо поглядывая на слугу. — Мы его продадим какому-нибудь проезжему франту, а на эти деньги справим тебе приличное платье и обувь.

Продать плащ Джоанны? Госпожа права: стыдно таскать за собой такого оборванного слугу, но Джек только покраснел и стиснул зубы.

— Ну, как знаешь! — рассердилась госпожа Элен. — Я думала, что ты сам будешь рад сбыть его с рук…

И все-таки после ближайшей ярмарки Джек получил и отличную, малоношеную одежду, и обувь, и толстую добродушную лошадку, а вдобавок еще полную горсть орехов и изюма.

Да, странные дни настали для Джека Строу!

С детства он был приучен к труду.

— Кто в будни не работает до седьмого пота, тот не рад и воскресному дню! — частенько говаривал его покойный отец.

Да и в Гревзенде Джеку не приходилось лениться. А здесь он даже потерял счет дням. Случалось, что только когда ветром доносило церковный звон, Джек и госпожа его проворно крестились, вспоминая, что сегодня воскресенье.

Другому на месте Джека, может быть, и полюбились бы эти бесконечные зимние дороги, ночевки в тавернах, поздние беседы у камелька и веселые ужины с песнями и плясками до утра. Жили же так десятки слуг, у которых только и было дела, что исполнять распоряжения господ да заботиться о том, чтобы не потерять слишком много жиру в пути.

А ветер носил по невозделанным полям клочья соломы, сорванной с ветхих крыш, заколоченные окна покинутых хижин смотрели на проезжающих, а лошади то и дело шарахались от белых черепов с широкими, раскидистыми рогами. Скот мужики гнали на продажу в Лондон, в Ярмут, в Кентербери, так как дома его нечем было кормить, но истощенные животные не имели сил добираться до ярмарок.

* * *

В Кентербери госпожа Элен пробыла недолго, так как там не было человека, которого она искала.

Приложившись к гробнице св. Томаса Бекета и заказав одну заупокойную и две заздравные обедни, хозяйка Джека стала немедленно собираться в обратный путь.

— Плакали, видать, твои денежки, Соломинка, — сказала она, невесело усмехнувшись.

И уже не в первый раз Джек пожалел о том, что он не умеет говорить красно и не сможет объяснить своей хозяйке, что и без ее денег он будет всю жизнь молить за нее бога. Но он так и не нашел слов, чтобы успокоить свою добрую и беспокойную госпожу. Давно уже Джек понял, что не для развлечения ездит она вдоль и поперек по дорогам, обгоняя толпы богомольцев и купеческие караваны, и что напрасно проезжие леди опасаются ее черных глаз и веселой улыбки. Только за столом в трактире она могла пересмеиваться с их мужьями, сыновьями или братьями, но достаточно ей было остаться одной, как она заламывала руки и слезы мгновенно выступали у нее на глазах.

— Джек, Джек, — говорила она в отчаянии, — догоним ли мы его когда-нибудь?

Человека, которого она искала, Джек, как ему казалось, мог бы описать с головы до ног. Несомненно, это был мужчина молодой и франтоватый, иначе не к чему было госпоже Элен справляться о нем в лавках, у самых дорогих портных и у самых лучших перчаточников. Был он, как видно, большой любитель забав и развлечений, так как хозяйка Джека не пропускала ни одного петушиного и медвежьего боя, и, видать, не дурак выпить, потому что не раз Джек бродил с фонарем вслед за госпожой Элен, когда та расталкивала пьяниц в задних комнатах трактиров в поисках своего милого.

Но, несмотря на то что он покупал лучшие перчатки и одевался у лучших портных, сердце у него было злое и черное, — это понял Джек из рассказов своей госпожи.

— Мой милый крепко любил меня два года, — говорила госпожа Элен, плача и смеясь. — Он не пропускал ни одной ярмарки, ни одного богомолья и ни одного турнира: всюду ему было лестно показаться со мной. И каждый день я надевала новое платье и новую шляпу, а иногда он приказывал мне нарядиться пажом, матросом или мавром. И, когда он дрался на турнирах, я носила венки, пожалованные ему королевой.

— Почему же вы расстались с ним? — спрашивал всегда в этом месте Джек, несмотря на то что наизусть знал до конца эту печальную повесть.

— Ах, мы растратили много денег, и его вилланы уже ничего не могли ему платить, потому что он ободрал их как липку. Он стал поговаривать, что ему необходимо найти себе богатую невесту, чтобы поправить дела… А потом он потихоньку уехал от меня в Кентербери, — добавляла она совсем тихо, — и я больше уже его не видела.

Здесь Джек всегда опускал глаза, но, видно, и сквозь опущенные ресницы госпожа Элен подмечала его злой взгляд, потому что не раз говорила со вздохом:

— Ничего ты не понимаешь, Соломинка! Конечно, в семье какого-нибудь йомена или ремесленника его, может быть, и осудили бы за это, но у богатых и знатных людей совсем другие законы.

Выплакавшись и выговорившись, госпожа Элен не раз замечала Джеку:

— Вот у меня стало немножко легче на душе. Если у тебя есть какое-нибудь горе или грех на совести, откройся мне, Джек, и я тебя выслушаю, как сестра или мать.

Джек так и не мог понять, за кого же в конце концов она его принимала? За преступника — вора или убийцу, или просто за бродягу — беглого виллана? Но и в том, и в другом, и в третьем случае неосмотрительно с ее стороны было брать его в услужение, и, однако, она это сделала, купила ему коня, справила отличную одежду и действительно относилась к нему, как мать или сестра. Вот только выслушать до конца рассказ о злоключениях Джека у госпожи Элен так и не хватало терпения.

— Да-да, — говорила она рассеянно, — ну, пускай ты даже и пришиб этого старого Гью Друрикома, ей-богу, здесь нет большого греха, а у тебя, конечно, собралось слишком много злобы против этого человека. Ну, что ты таращишь так на меня глаза? Ты хочешь, чтобы я считала тебя ангелом? Тогда, милый мой, тебе придется летать по воздуху, а не топать подле меня своими сапожищами, да еще тогда, когда я сплю!

 

Глава VII

В детстве бабушка Бет не раз певала Джеку старинную балладу о слепом старике, всю жизнь пробродившем по деревенским дорогам, которого лорд Саймонс для потехи привез с собой в Лондон.

Нищего поставили на площади против Уэстминстера и спросили:

— Как ты думаешь, куда ты попал, старик?

Он прислушался и покачал головой:

— Вы долго кружили по дорогам, милорд, чтобы меня запутать, — сказал он наконец, — но, судя по крикам и вою этих несчастных, я догадываюсь все-таки, что вы завезли меня в Холлитэгский сумасшедший дом.

Затем он вдруг упал на колени и, закрывая лицо руками, прошептал:

— Нет-нет, милорд, это господь вспомнил все мои грехи. Но возможная ли это вещь, чтобы я до смерти своей попал в преисподнюю?..

Джек отлично помнил песню бабушки, унылый звон единственной струны старинной скрипки и припев: «Милорд, милорд…», который повторялся через каждые две строки.

Да, если сейчас вот закрыть глаза и слушать крики торговок, перебранку слуг, хлопанье бичей, гнусавое пение бродячих монахов, свист парусов на Темзе и скрип корабельного каната, а открыв глаза, увидеть перед собой мрачную громаду Тауэра с качающимися над его башнями просмоленными останками королевских преступников, робкий человек невольно поднимет руку ко лбу и про себя прочитает молитву, отгоняющую нечистую силу.

— Ну, нравится тебе Лондон, Соломинка? — ласково спрашивала госпожа Элен.

* * *

После тишины леса и полей Джек и в Гревзенде был оглушен шумом городской жизни. Но то, что окружало его здесь, в Лондоне, так же мало походило на Гревзенд, как мало походили спокойные и рассудительные гревзендские горожане на разряженных рыцарей или крикливых лондонцев, шнырявших туда и сюда по широкой площади.

Тумана не было в это утро, и Джек во всей красоте мог разглядеть Лондонский мост со всеми его двадцатью арками и с целой улицей лавок вдоль его перил, синюю Темзу, полную барок и парусов, и сияющие на солнце окна богатых домов.

«Здесь, видать, строят только из камня и кирпича», — подумал Джек с удивлением.

Он следил глазами за красивым, похожим на лебедя, высоким кораблем, который, вырвавшись вперед, точно вожак стаи, шел прямо на крепкие быки моста. Иностранец в чудной одежде, стоя на носу корабля, что-то громко кричал, размахивая руками, и в ответ ему кричали с моста и тоже махали руками.

«Что он, с ума сошел, что ли? — в тревоге думал Джек. — Или он такой опытный моряк, что остановит корабль подле самого моста? Но разве это плот, который останавливают баграми?»

И вдруг на самой середине моста, стрекотнув, как кузнечик, поднялись две тонкие гнутые балки, и мост стал расходиться, разделив две лавки и толпу покупателей. Корабль проплыл в разводе так медленно и так плавно, что молодой фламандец с корабля успел выдернуть яблоко из рук зазевавшейся на мосту девушки.

— Здесь, у подъемного моста, собирают пошлины с иностранцев, объяснила госпожа Элен. — Слышал, как они кричали? Тут уж никто не проскочит, потому что мост не поднимают до тех пор, пока на корабле не приготовят денег. А отсюда уже они отправляются дальше, в Кингстонскую верфь… Ну, как тебе нравится Лондон, мужичок?.. — повторяла госпожа Элен. — Я думаю, что лучше здесь с нищими стоять у паперти церкви, чем разъезжать на богато убранном коне где-нибудь в Эссексе или Кенте.

Джек сильно натер себе ногу стременем, и он рад был бы отдохнуть после долгой дороги, но неутомимая госпожа Элен, переговорив с трактирщиком, сияя, ворвалась к нему в чуланчик.

— Тебе повезло, Джек! — сказала она. — Мы немедленно отправляемся на Смисфилд. Господин наш король сегодня устраивает второй весенний турнир. Вычисти хорошенько платье и лошадей… Как блестят твои волосы на солнце, Джек, ну просто чистое золото!.. Ах, ради сегодняшнего дня можно было бы проскакать еще несколько сот лье!

После этого у Джека не хватило духу даже заикнуться о том, как сильно болит его нога.

* * *

Лошади у длинной коновязи бились, храпели и кусались, слуги замахивались друг на друга кулаками и палками, но Джек, заметив свободное кольцо, напрямик продвигался к нему, не щадя плеч и кулаков. Ему здорово намяли бока, но он все-таки добился своего.

Все слуги, взрослые и мальчики, вскарабкавшись на спины лошадей, вытянувшись во весь рост, заглядывали через дощатый забор. Джек немедленно последовал их примеру.

Обширное поле Смисфилда, где обычно производилась торговля лошадьми, король Эдуард III распорядился расчистить от снега и грязи к первым же весенним дням. С площади спустили грязь в сточные канавы, убрали нечистоты и густо посыпали ее песком, который четыре дня возили в Лондон рыбными баржами.

Потом по распоряжению короля вокруг Смисфилда был возведен помост, а на нем установили скамьи; над некоторыми из них даже были устроены навесы для защиты от солнца. Публике, не уместившейся на скамьях, было отведено огромное место, оцепленное канатом. Вокруг Смисфилда была выстроена королевская стража.

Долгое время Джек в беспокойстве следил за своей госпожой, когда она, прекрасная, как утро, в своем белом атласном платье, чуть покачиваясь, шла по узкому проходу между скамьями.

Народу было столько, что некуда было упасть яблоку, и Джек боялся, что после утомительной дороги госпоже его придется стоять на ногах, да еще в новых узких башмачках, которые только сегодня принесли от сапожника.

Однако не успела она сделать несколько шагов, как двое мужчин, поднявшись одновременно, предложили ей свои скамьи: ясный взгляд и добрая улыбка госпожи Элен всюду завоевывали ей друзей.

Во все глаза Джек смотрел на королевскую ложу, украшенную коврами и знаменами, на слуг, несущих шлейфы за своими госпожами, на страшного черного арапа, скалящего на него белые зубы. Стоять на спине лошади, которая все время дергала головой и сердито переступала с ноги на ногу, было нелегко. Сильно ныла распухшая лодыжка, опираться было не на что, и, пробалансировав с полчаса в воздухе, Джек решил было спрыгнуть вниз, когда стоявший рядом паж в желтой ливрее окликнул его.

— Обопрись на меня, — сказал он улыбаясь, — а я на тебя. Лошади стоят тесно — мы не свалимся. Тише! — добавил он оглянувшись. — Начинается.

На богато украшенной и покрытой парчовой попоной лошади на середину арены выехал человек. Он поднес руку ко рту, и сверкающий в его руке дымок вдруг обернулся длинной золотой трубой. Это был герольд.

Протрубив трижды, он остановил коня перед королевской ложей и, низко поклонившись, выкрикнул что-то громким голосом.

— Объявляет имена участников турнира, — пробормотал паж в желтой ливрее.

Слова герольда ветром сносило в сторону, и Джек слышал только: «Ал-ал-ал-ал» — да видел черный кружок рта на белом лице.

Как только герольд покинул арену, с двух противоположных концов ее выбежали маленькие пажи в коротких плащах, ведя под уздцы лошадей. Пышные перья султанов бились от веселого ветра.

Вороной конь был покрыт фиолетовой попоной, и черные перья его султана отливали на солнце золотом и зеленью. Второй статный конь был весь белый и сверкал, как облако.

— Видишь, черный конь — это лорда Уолтера Саусвэрка, — шепнул Джеку сосед. — На первом весеннем турнире белый рыцарь дважды выбил его из седла, и король прекратил турнир. Сегодня они сойдутся в третий и последний раз.

— А белый конь чей? — спросил Джек.

— Как-то длинно зовут этого рыцаря, я не запомнил. Слушай, слушай!.. Ставлю пять пенсов против всех твоих пуговиц, — добавил он, снова поворачиваясь к Джеку, — что черный Саусвэрк сегодня выбьет из седла этого белого франта.

— Пуговицы-то ведь не мои, — пробормотал Джек неуверенно, и в это время кто-то тронул его за плечо.

Оглянувшись, он увидел госпожу Элен. Ее прекрасные черные волосы кольцами выбивались из-под широкополой низкой шляпы, а все ее нежное лицо сияло.

— Ступай за мной, Соломинка! — сказала она, кусая губы и смеясь, как девочка. — Похоже на то, что сегодня ты целиком получишь все свои денежки.

— Я присмотрю за лошадкой, миледи, — предложил желтый паж, протягивая руку, и госпожа Элен, не глядя, опустила на его ладонь монету.

Джек прошел по длинному помосту, сильно пахнущему смолой; гибкие доски упруго подавались под ногой. В глазах Джека рябило от разноцветных платьев, а от золотого шитья на плащах во все стороны больно стреляли длинные искры.

— Ты мне нужен, — сказала госпожа Элен, быстро притягивая к себе голову Джека. — Вот он, мой милый, на белой лошади… Господи, святая дева и святой Георгий-победоносец, дайте ему победу! Дайте ему победу!

Всадники на арене съехались снова, лошади их били копытами, и во все стороны тучами летел песок.

Раздался скрежет железа — это копья скрестились в воздухе, но герольд протрубил, и рыцари снова разъехались в разные стороны.

Как раз напротив скамьи госпожи Элен находилась королевская ложа. Джек с замирающим сердцем заглянул в ее глубину.

Он увидел тучного старика с серым лицом. Кокетливо надетая набекрень французская шапочка не придавала ему бравого вида. Он тупо смотрел перед собой, и из его открытого рта прямо на бархат и горностай его одежды стекали слюни. Внезапно сидящая рядом высокая дама так строго прикрикнула на старика, что тот вздрогнул. Закрыв собственной рукой ему рот, она, как ребенку, отерла его мокрый подбородок.

— Его величество Эдуард Третий, король Англии и Франции, — сказала госпожа Элен, проследив взгляд Джека.

— А эта красивая молодая леди, конечно, наша королева.

— Этой красивой молодой леди сорок четыре года, — ответила госпожа Элен сердито. — Приглядись, она вся раскрашена, как кукла. Это больше, чем королева, — это Элис Перрейрс!

Джек беспомощно вздохнул, теряя представление об устройстве Вселенной.

* * *

Джек мог бы пожалеть о том, что не побился об заклад с желтым пажом, так как пуговицы его все остались бы целы, а он к тому же еще выиграл бы пять пенсов. Белый рыцарь в третий раз выбил из седла лорда Саусвэрка. Тот так грузно упал на песок в своих тяжелых граненых латах, что качнулся весь помост.

Госпожа Элен сияющими глазами оглянулась вокруг.

— Он больше не будет драться, — сказала она. — Трактирщик объяснил мне, что ему сегодня же по спешному делу нужно вернуться в Кент.

Обняв Джека за шею, она принялась горячо и быстро шептать ему что-то на ухо, но Джек только смеялся, как от щекотки, и долгое время ничего не мог понять.

— Вон в те ворота напротив, — разобрал он наконец. — Рыцарь, конечно, не уедет немедленно, он слишком тщеславен, чтобы показаться на людях в грязи и пыли и с усталым лицом. И не дай господи, чтобы от него несло потом! Ты прошмыгнешь в ворота, Джек, и, сняв шляпу, низко и вежливо поклонишься ему. Будь очень учтив, Соломинка, с ним иначе нельзя. Ты передашь ему привет от Элен — Лебединой Шеи. «Скамья ее находится как раз напротив королевской ложи, — скажешь ты, — и госпожа моя ждет вас, чтобы лично поздравить победителя». Повтори!

Джек в точности повторил ее наставления.

* * *

Он напрасно боялся, что его остановят у входа, — здесь толпилось столько народу, что на него никто и внимания не обратил.

Госпожа Элен, как видно, отлично знала привычки своего милого.

В то время как лорд Саусвэрк, как был в помятых латах и с длинным кровоподтеком во всю щеку, чуть освежившись глотком вина с водой, слегка припадая на одну ногу, уже шел садиться на свежего коня, белый рыцарь немедля отдался на попечение слуг.

Сидя верхом на скамье, он принимал сласти, предложенные ему на деревянном блюде, и пил освежающие напитки, а тем временем с него снимали шлем, рукавицы, наплечники и налокотники.

Красивый паж, смазывая руки и плечи своего господина мазью, растирал и разминал его мышцы, раскрасневшись сам не меньше, чем участники турнира.

Он грубо окликнул Джека, но тот, делая вид, что не слышит его, прошел еще несколько шагов и остановился у самой скамьи. Он кашлянул, чтобы обратить на себя внимание, но тут же в испуге опустил голову.

Несмотря на пот, ручьями бежавший по лицу белого рыцаря, и набившуюся под его забрало пыль, несмотря на шрамы, оставленные шлемом, и на беспорядочно свисавшие мокрые волосы, Джек немедленно узнал человека, с которого оруженосец, кряхтя, снимал тяжелую кольчугу. Лорда Саусвэрка победил не кто иной, как сеньор Вейлинд, барон Броулинг, владелец замков Рочестер, Тиз и Бёрли, королевский знаменитый рыцарь, сэр Саймон Бёрли!

Однако отступать уже было поздно.

Джек снял шапку и низко поклонился, почти касаясь рукой земли. Нужно сказать, что на этот раз им руководила не одна учтивость.

— Моя госпожа, Элен — Лебединая Шея, приветствует сэра Саймона Бёрли и просит его подойти к ее скамье, находящейся как раз напротив королевской ложи, чтобы благородная дама могла лично принести поздравления победителю, — сказал Джек, сам удивляясь, что речь его льется гладко, как песня.

И, так как невозможно было так долго стоять изогнувшись в поклоне, он понемногу выпрямился и украдкой взглянул на рыцаря.

В двух шагах от него сидел человек, который несколько месяцев назад, стуча кулаком по столу, требовал его, Джека, смерти только потому, что торопился на королевскую охоту. К счастью Джека, Саймон Бёрли даже не глянул в его сторону.

— Передай этой женщине, — сказал он холодно, — что, если она не перестанет шататься за мной по всем ярмаркам и турнирам, я засажу ее в тюрьму! — и, повернувшись, принял из рук пажа мокрое полотенце.

 

Глава I

Только натягивая свою старую куртку, Джек мог получить ясное представление о том, как он вырос и возмужал за последние месяцы. Куртка трещала по всем швам, рукава стали короткими, а под мышками так резало, что Джеку пришлось подпороть подкладку.

Увидев своего слугу в этом наряде, госпожа Элен сказала почти со слезами:

— Да не упрямься же, Соломинка! Я все это наговорила сгоряча, и ты это отлично понимаешь.

Джек, не отвечая, аккуратно свернул свое новое платье, купленное ему хозяйкой на Ярмутской ярмарке. Рядышком на стол он выложил кошелек, вышитый шелками, простое оловянное колечко и маленькую флейту — подарки, в разное время сделанные ему госпожой.

Она посмотрела на него с упреком и отвернулась к окну.

— Да, ты, пожалуй, прав, — отозвалась она несколько минут спустя. Невыгодно служить таким бедным хозяевам, как Элен — Лебединая Шея. Я рада, что порекомендовала тебя этому рыбнику. Он станет тебя поднимать до зари и гонять, как ленивую лошадь, но зато ты аккуратно будешь получать жалованье и подарки, более стоящие, чем вся эта чепуха.

Она хотела уязвить Джека, но он молчал. Тогда она обняла его за шею своими мягкими, теплыми руками и сказала нежно:

— Ну, помиримся! Я была неправа, Соломинка…

Конечно, она была неправа.

Когда Джек вернулся от Саймона Бёрли, госпожа Элен встретила его градом вопросов:

— Ну что, придет он сюда? Ты его видел? Были ли подле него какие-нибудь дамы? Что он ответил? Не правда ли, он похож на короля Эдуарда Третьего в молодости, такого, каким его чеканят на леопардах?

Не поднимая глаз, Джек немедленно удовлетворил ее любопытство: сэра Саймона Бёрли окружала огромная толпа народа. Нет, дам там не было. Когда Джеку наконец удалось протолкаться к нему, рыцарю уже подводили свежего коня. Он так спешил, что у Джека не хватило смелости заговорить с ним. Сейчас сэр Саймон уже, вероятно, покинул Лондон.

Последняя фраза соответствовала действительности, потому что Джек переждал в проходе, пока белая атласная кобыла рыцаря проскакала по Ипсвичской дороге.

Госпожа Элен несколько минут ждала, не веря своим ушам. Она даже попыталась улыбнуться, а потом вдруг с размаху швырнула на землю орешки, которые только что купила у разносчика. Она закричала так громко, как могут кричать только базарные торговки, зазывая привередливого покупателя.

Немедленно же госпожа и слуга должны были ринуться вдогонку за рыцарем Бёрли, но того уже и след простыл.

Госпожа Элен, громко плача, остановилась посреди улицы. Мальчишки, старухи и разносчики с интересом прислушивались к тому, как красивая молодая леди отчитывает своего слугу.

— Господи боже мой! — кричала она, разрывая на себе одежду. — Зачем я подобрала этого дурака, а не дала ему замерзнуть на дороге! Тотчас же сними с себя это красивое платье и убирайся от меня на все четыре стороны! Ну, подумайте, люди добрые, мой милый из-за него уехал, так и не повидавшись со мной!

Вокруг смеялись, а Джек стоял, стиснув зубы.

Когда взрыв гнева прошел, госпожа Элен попыталась объясниться со своим слугой.

Разве Джек не понимает, что причинил ей непоправимый вред? Только поэтому она и кричала до потери сознания. А ведь Джек отлично знает, как он ей нужен и полезен. Если бы не он, кто бы тогда спас ее от этого страшного медведя?

Несмотря на всю свою досаду, в этом месте Джек не мог не улыбнуться. Это случилось одним ранним весенним утром. Чтобы сократить дорогу, он предложил госпоже поехать лесной ложбиной. Снег еще не всюду стаял, но птицы уже кричали как сумасшедшие. Вдруг все смолкло, а лошади, дрожа от ужаса, шарахнулись в сторону — на прогалине показался медведь. Он только что очнулся от зимней спячки, шерсть на нем свалялась войлоком. Худой и горбатый, он, качаясь, стоял на слабых ногах. Джек дубиной прогнал его с дороги, хотя хозяйка его кричала так, что могла бы привести в ужас и более страшного зверя.

Госпожа Элен тотчас же подметила слабо скользнувшую по лицу Джека улыбку.

— Ну вот, ты уже не сердишься, Соломинка! — закричала она радостно. Я ведь призналась тебе, что была неправа и понапрасну тебя обидела. А разве господь бог не завещал нам забывать обиды?

— Я не забыл ни одной обиды в жизни, — сказал Джек. — И за каждую я хотел бы отплатить… И отплачу, — добавил он подумав.

— Ну, тогда убей меня, — сказала госпожа Элен, грустно улыбаясь.

— На вас я не могу быть в обиде, — ответил Джек тихо. — Вы слишком добры и великодушны. Но, несмотря на то что вы тогда были в сильном гневе, вы сказали истинную правду: слуга вам сейчас совсем не нужен. В городе удобнее и дешевле обходиться услугами девушки, а не парня, который к тому же ест за троих… Вы нанимали меня только до первых весенних дней, а сейчас уже совсем тепло.

— Да, уже вылезли все твои веснушки, — заметила госпожа Элен, еще надеясь все обратить в шутку.

Но Джек был непреклонен.

И опять госпожа отнеслась к нему с чисто материнской заботливостью. Вместо того чтобы предоставить строптивого парня самому себе, она подыскала ему новую службу. Повстречав знакомого скупщика рыбы из Норфолька, она отрекомендовала ему Джека как незаменимого спутника в дороге.

— Он знает путь, вынослив, храбр и честен и со своей дубинкой постоит за вас лучше, чем иной олух с мечом и щитом, — сказала она. — А в Фоббинге он устроится на работу к старому Типоту, к которому у вас имеется поручение. Только я очень прошу вас, — добавила она, поднимая на рыбника свои прекрасные глаза, — постарайтесь, чтобы парень не попал в беду. По дороге вы заедете в Дизби, родную деревушку Джека, на Эрундельские коптильни, а в Дизби малый захочет повидаться со своими…

— Ну что ж, тут большой беды нет, — отозвался рыбник великодушно. Если нам выпадет ночевать в Дизби, я не запрещу ему забежать в родной дом…

— Но дело в том, что я его переманила у тамошнего лорда, пробормотала госпожа Элен, очень удачно изображая на своем лице раскаяние, — и боюсь, как бы там его не сцапали стражники.

Такие случаи не были большой редкостью за последнее время, и рыбник нимало не был удивлен.

— Ну, не мне его учить, как прятаться от шерифов, — возразил он. — А я, уж конечно, буду не на их стороне… Только расплачусь я с ним не раньше Фоббинга, — добавил он предусмотрительно.

* * *

Мимо Дизби течет светлая и чистая Твиза, но мужики не имеют права ловить в ней рыбу. Однажды замковый бейлиф согнал мужиков тянуть сети, и Джеку выпало на долю заворачивать невод, но этого опыта было недостаточно, чтобы предлагать себя в помощники самому настоящему рыбаку, живущему этим промыслом. Может случиться, что рыбак дядюшка Типот не захочет обучать Джека своему делу и в первый же день прогонит его от себя.

Джек поделился с госпожой Элен своими сомнениями.

— Ты так говоришь, потому что не знаешь, что это за человек! - возразила госпожа Элен. — Ах, как он великодушен, добр и справедлив! Тебе только нужно добраться до него, и к концу лета ты отлично будешь управляться с вершами и неводом, а бить острогой рыбу ты научишься еще раньше, потому что ты меткий стрелок. Как он добр и великодушен! Он готов отдать бедняку последнее с себя… А как он гребет! В самую тихую ночь он может бесшумно проплыть мимо королевского сторожевого судна. А каких чудесных рыбок лепил он для меня когда-то из глины! Если такую игрушку опустить в воду, она свистит, как щегол…

Госпожа Элен замолчала, и на глазах ее выступили слезы.

— Этот человек, видать, ваш старый слуга? — спросил Джек робко. Он редко задавал людям вопросы.

— Слуга? — переспросила госпожа Элен. — Господи, какой же ты глупенький, Соломинка! Около трех месяцев ты разъезжаешь со мной по дорогам и до сих пор тешишь себя мыслью, что ты прислуживаешь знатной даме. Эндрью Типот — не слуга мне, а отец. Я — Элен Типот из Фоббинга. Да-да, дочь рыбака из деревушки Фоббинг в Эссексе. Но тсс… — добавила она, прикладывая палец к губам, — рыбник не должен об этом знать. И никто в Фоббинге не должен знать о том, что мы с тобой встречались…

* * *

Новый хозяин Джека был глуховат, поэтому ему постоянно чудился какой-то шорох; видел он тоже плохо и весь первый день пути досаждал Джеку, уговаривая того хорошенько присматриваться к придорожным кустам.

— Чего вы боитесь? — наконец сказал Джек с досадой. — Госпожа Элен не так трусила ночью в дремучем лесу, как вы днем на проезжей дороге. А ведь на ней был надет богатый плащ, а не байка, пропахшая треской. Если вы так страшитесь одиночества, почему бы нам не присоединиться к этим гуртовщикам, возвращающимся из Лондона? Или, если вам не по душе простая компания, прибавим шагу и догоним господ, которые опередили нас подле колодца.

— Ты, конечно, не трус, — заметил рыбник, поглядывая на Джека своими подслеповатыми глазками, — но большим умом господь бог тебя не наградил. В наше время лучше всего человеку полагаться только на себя. Эти дворяне впереди одеты в бархат и шелк и едут на прекрасных конях, а за ними слуги везут дорожные мешки. Но я тебе заранее могу сказать, что тюки эти пусты, так же как и кошельки господ, тем более что они едут из Лондона, где протрясли, конечно, свои денежки. Мужик уже не может прокормить своего господина: тому сейчас слишком много надо. Денег ему не хватает. В Норземтоне, в Эссексе, в Сэрри замковые бейлифы взяли с мужиков уже все до дня св. Гилярия. Теперь они рыщут по деревням и требуют не денег, а гусей, кур, и телят, и солоду, и хмелю, как это было в обычае сто и двести лет назад. Они выгоняют мужиков на работу палками и кнутами. Если бы наши отцы встали сейчас из могил, они снова запросились бы обратно…

— Какое же отношение это имеет к вам? — спросил Джек в недоумении.

— Такое отношение, что господа теперь не крепко придерживаются закона. Если двое молодцов схватят тебя за руки, а третий вытащит твои деньги, а четвертый еще перехватит тебя через плечо плетью, едва ли для тебя будет большим утешением, что золото твое перекочевало не в сумку лесного бродяги, а в шелковый господский кошелек…

— Ну, у нас ведь золота и в помине нет, — сказал Джек, чтобы поддразнить рыбника. Он отлично заметил тяжелый мешочек, который тот прятал на груди. — В таком случае, почему же вы не хотите ехать с мужиками? Или вы считаете, что они тоже способны на такие дела?

Рыбник опасливо оглянулся по сторонам.

— Никто не знает, на что способны мужики! — ответил он. — Ты сам видел, что сейчас можно объехать пять деревень и не найти там ни одной курицы. В северных графствах дома зачастую стоят без кровель, потому что солому съели еще в начале зимы. А тут же под носом у мужика текут реки, полные рыбы, и шумят леса, полные дичи. Ну, пускай охоты сейчас нет, но рыба идет так густо, что ее можно хватать руками, раньше, когда господский приказчик ловил мужика на берегу, он только отнимал у него карпа или щуку да накладывал штраф. А сейчас с мужика взять нечего — королевские сборщики выгребли последнее, но опять же нельзя оставлять мужика безнаказанным! И вот третьего дня в Гринвиче я был свидетелем тому, как мужика присудили к отсечению руки за леща, который не стоил и пяти пенсов. Да-да, все это было в обычае сто и двести лет назад…

Хорошо, что рыбник глядел в сторону. Если бы он увидел лицо своего слуги, у него немедленно пропала бы охота продолжать с ним путь.

— Ты спрашиваешь, какое это имеет отношение ко мне? — продолжал рыбник. — А вот какое: сам ты сказал, что мой байковый камзол весь пропах треской, а мужики не очень-то жалуют скупщиков рыбы… Если нам к тому же попадется брат или сват того бедняка из Гринвича, он может мне припомнить леща, из-за которого…

— Я вас понимаю, — пробормотал Джек.

После этого они долгое время ехали молча.

Мрачное настроение Джека немного рассеялось при виде того, как его хозяин, вертясь в седле, поворачивая голову, старательно обнюхивал себя, в точности как собака, которую облили помоями. Как видно, замечание Джека порядком-таки его обеспокоило.

— Мой камзол, говоришь ты, пропах рыбой? — ворчал он себе под нос. — А вот так именно и нужно быть одетым в дороге. И лошадь у тебя должна быть похуже. Уж на что твой конек неказист, но и на него может найтись охотник. Госпожа Элен безрассудна, как и все женщины, иначе она сбыла бы его какому-нибудь проезжему, вместо того чтобы дарить лошадь слуге.

Джек посмотрел на него с удивлением. Он ни за что не принял бы от своей бывшей хозяйки такого ценного подарка. Госпожа Элен уверила его, что рыбник откупил у нее конька для слуги, так как очень торопился попасть в Фоббинг до конца весенней путины.

«Ах, госпожа Элен, ах, Элен Типот из Фоббинга, бог вам воздаст сторицей за ваше доброе сердце!»

Рыбник не придумал ничего лучшего, как снять камзол и развесить его на луке седла, чтобы его обвевал весенний буйный ветер.

«Ничего тебе не поможет, — думал Джек, наблюдая все эти ухищрения. Еще час спустя после того, как мы проедем, на дороге останется такая вонь, точно здесь прошел обоз с тухлой сельдью или треской».

Покачиваясь в седле, Джек несомненно погрузился бы в дремоту, если бы его внимание не обратила на себя маленькая темная фигурка, мелькавшая далеко перед ним на дороге.

Зоркий взгляд Джека подметил, что путник, идущий впереди, часто останавливался, присаживался на траву, снова поднимался. Спустя полчаса стало заметно, что расстояние между конными и пешим, несмотря на то что лошади двигались шагом, сокращалось с каждой минутой. Человек шел, сильно припадая на одну ногу. Уже его фигурка в коричневой рясе отчетливо вырисовывалась на фоне неба и серой дороги. Сердце Джека забилось так сильно, точно оно жило своей отдельной жизнью и не хотело подчиняться рассудку. А рассудок Джека твердил: «Оставь напрасные надежды. Чего ради этому человеку шататься по дорогам, у него достаточно дела в Гревзенде и Медстоне».

Даже рыбник уже мог разглядеть путника как следует.

— Никак, это священник? — сказал он, оглядываясь на Джека.

Услышав за собой топот и голоса, поп опасливо втянул голову в плечи и нахлобучил на лоб изодранный капюшон рясы.

— Во имя отца и сына и святого духа! — произнес рыбник, почтительно снимая широкополую шляпу. — Куда держите путь, святой отец?

Джек, как во сне, увидел знакомую улыбку, горячий, быстрый и пытливый взгляд, скользнувший по лицам встречных, и предостерегающий жест поднятой руки.

— Спешу из Эйриз от прихожанина, которого, хвала господу, мне удалось поднять на ноги своими лекарствами.

— Значит, святой отец еще к тому же и медик! — радостно воскликнул рыбник. — Уже давненько я хочу, чтобы настоящий врач посмотрел мои глаза. Ни овечий помет, ни рыбья желчь не принесли мне облегчения. Глаза по утрам гноятся, и часто мне бывает больно смотреть на свет божий. Эй ты, олух! - крикнул он Джеку сердито. — Где это видано, чтобы святой отец стоял пеший на дороге, в то время как ты красуешься на коне! А ну-ка, слазь немедленно и посади батюшку. Ты отлично поместишься и сзади.

И довольный, что наконец нашел спутника по себе, рыбник пустился в разговор, как пускается вскачь застоявшаяся лошадь.

* * *

У поворота, где дорога, как вилы, расходится в три стороны, у столба остановилась кучка проезжих.

Джек обратил внимание на то, что, увидя людей, поп еще ниже натянул капюшон на нос. Рыбник с любопытством оглядел кучку народа и столб с треплющимся по ветру обрывком пергамента и, прищурясь, попытался прочесть надпись, выведенную полуфутовыми буквами.

— А ну-ка, соскочи на минуточку, — велел он Джеку. — Нужно прочесть объявление. Случается, что для войска бывает нужда в лошадях, и тогда королевские комиссары останавливают людей без зазрения совести. Если это приказ о лошадях, то лучше нам свернуть по проселочной дороге… Куда же это вы, святой отец?

Поп, как видно, не понял рыбника, так как, колотя пятками в бока лошадки, он уже круто свернул вправо.

Длинный верзила, стоя перед кучкой вологонов, читал приказ, вывешенный на столбе. Дело, как видно, шло не о лошадях, и Джек немедленно повернул бы обратно, если бы не знакомое имя, по складам произнесенное рослым грамотеем.

— «…Джон Бол — безумнейший из пресвитеров! — усердно выкрикивал парень. — …Его преосвященство лорд-канцлер и архиепископ Кентерберийский обещает каждому указавшему местопребывание Джона Бола награду в сто шиллингов и каждому доставившему богоотступника в Медстон награду в двести шиллингов, а кроме того, отпущение грехов на два года вперед».

— Ничего себе! — сказал парень захохотав. — Это выгоднее, чем гнать в Лондон последнего бычка и видеть, как по дороге он сдыхает у тебя на глазах.

Джек с беспокойством глянул вперед. Хозяин и поп, мирно беседуя, продолжали свой путь, и Джек догнал их через несколько минут.

«Как можно проявлять такую беспечность?.. — думал Джек. — Как можно, зная о грозящей опасности, спокойно толковать о всякой ерунде? Не лучше ли где-нибудь в безопасном месте пересидеть это время?»

Ни одного из трех вопросов, однако, ему не удалось задать отцу Джону, потому что хозяин не отходил от них ни на шаг. Солнце село, голубели сумерки, и рыбнику стало не по себе на безлюдной дороге.

Заметив его беспокойство, поп сказал:

— Выбрав этот путь, мы прогадали во времени, но зато выиграли деньги. Сейчас будет харчевня Чарли Кублинга, а он берет вдвое дешевле за постой и засыпает лошадям овес, а не пыль и труху, как это делают плуты на Лондонском тракте. Там же я осмотрю твои глаза и приготовлю тебе целебную мазь.

И этих слов было достаточно, чтобы успокоить достойного торговца.

 

Глава II

Фитилек в плошке с маслом все время кренился набок, потрескивал, и от него то и дело стреляли длинные голубые искры.

— Похоже на то, хозяин, что ты подбавляешь воду не только к вину, но даже и к маслу, — сказал рыбник, щурясь на свет.

Это были последние слова, произнесенные им за столом в этот вечер. Через минуту, положив голову на руки, он уже храпел вовсю. Сколько бы воды ни подмешивал трактирщик к своему вину, оно, однако, свалило рыбника с ног.

Хозяин распорядился постелить священнику и его спутнику на полу в комнате для гостей. Слуге предоставлялось право искать себе пристанище в любом уголке двора.

Джеку не удалось перекинуться с отцом Джоном ни одним словом, но юноша был уверен, что поп найдет способ поговорить с ним, когда все улягутся. Поэтому он, громко напевая, замешкался в сенях, пока сонная служанка сердито не выпроводила его на крыльцо. Джек попытался было поболтать с ней, чтобы затянуть время, но, получив отпор, грустно поплелся к возу у конюшни.

Подмостив повыше сено, он покрыл его плащом и лег. Ночь была теплая, тихая и светлая. Из-за изгороди доносился шепот и смех, а потом, раздвигая белые ветви яблонь, к пруду прошли две темные фигуры. Мужчина был высокий и широкий в плечах. Светлые волосы девушки блестели под луной.

* * *

Джек лежал и думал о Джоанне. Уже зацвел весь монастырский сад…

В сарае раздался ужасающий куриный вопль. Это, как видно, пожаловал непрошеный гость — хорек или ласка. Куры еще долго не унимались, переговариваясь и удивленно вскрикивая. Потом пение петуха возвестило полночь.

Юноша оглянулся на оконце трактира. Свет погас. Неужели отец Джон лег спать, так и не поговорив с Джеком?

…Скоро зацветут и дикие яблони. Через два-три дня они с Джоанной пройдут по лесу, раздвигая белые ветви, а лепестки будут ложиться на их плечи, как снег…

Куртка была слишком тесна, в прелом сене было слишком душно, Джек дышал с трудом. Все в мире как будто остановилось и ждало чего-то от юноши. Только там, высоко за тучами, быстро шла луна. На ней ясно было видно, как злой брат поднимал на вилы доброго брата. Сколько сотен лет в каждое полнолуние люди смотрят на это страшное дело!

Джек облизал пересохшие губы… В Дизби двое братьев тоже влюбились в одну девушку. Они подрались на сенокосе и пустили в дело серпы, а мать их в это время плакала и просила помощи у прохожих. Только напрасно старший брат взял на свою душу тяжелый грех: девушка все равно досталась сэру Гью Друрикому. Дело было давно, лендлорд был тогда еще хорош и молод и не прочь был пошутить с деревенскими красотками.

— Джоанна! — пробормотал юноша. Ему казалось, что это имя может спасти от тоски, от духоты, от гнева и отчаяния.

— Тише! — ответил голос. — Я посмотрю, нет ли кого-нибудь в сарае, и сейчас же вернусь к тебе.

Джек поднялся и следил за тем, как отец Джон, неслышно ступая, прошел вдоль стены и повернул обратно.

— Все спят, — сказал он спокойно. — Ну, молодец, сегодня я нуждаюсь в твоей помощи. Что ты скажешь на это объявление Саймона Сэдбери? — добавил он, присаживаясь рядом, отчего воз, скрипнув, осел на одну сторону и далеко двинулся вперед. — Без труда ведь можно заработать денежки, а? Да к тому же его преосвященство и потом не оставит своей милостью юношу, доставившего ему такую жирную рыбку. Если ты только заикнешься…

— Вы говорите обо мне? — спросил Джек с удивлением.

Луна светила ему прямо в глаза, и, как видно, было в этом лице что-то такое, что заставило попа оборвать фразу.

— Сейчас много народу шатается без дела с пустым желудком и без фартинга в кармане, я говорю о них, — пробормотал он.

Да, голодного люду много шатается сейчас по дорогам, это Джек видел собственными глазами.

— Надо пересидеть где-нибудь это время, — сказал он тихо. — Разве у вас нет друзей?

— Сидеть, спрятавшись где-нибудь на задворках? — переспросил поп задумчиво. — Подводить своих друзей под немилость архиепископа? Самому бояться проронить слово? Какая же польза людям от безголосого соловья? - добавил он, подталкивая Джека кулаком в бок, и тот понял, что поп напоминает ему их последний разговор у Гревзендских боен. — Пускай лучше меня бросят в тюрьму, а я из окна каждую пятницу буду говорить добрым людям проповедь, пока архиепископу это не надоест и пока он не отпустит меня на все четыре стороны… О, только не молчать, только не молчать, потому что какая может быть людям польза от безголосого соловья!

— А какая может быть людям польза от мертвого соловья? — в тон ему ответил Джек. — Дело не в тюрьме. Архиепископ сможет от вас избавиться и другим способом!

— О, когда бы ему удалось захватить меня где-нибудь на безлюдной дороге! — сказал поп со злобой. — Меня удавили бы моим собственным ремнем и бросили бы в ров на съедение псам. Но это ему не удастся. Я доберусь в Медстон и там среди бела дня отдамся в руки врагов. Это будет в базарный день, в пятницу, на главной улице города. Сотни людей разнесут эту весть по всем графствам. И Джон Гентский, регент и поборник дьявола, и благочестивые сэр Никлас Герефорд, и Джон Эстон, и Лоренс Бидмэн из Оксфорда, и их господин и учитель Уиклиф вступятся за меня, чтобы досадить архиепископу. Когда дерутся двое больших псов, маленькой собачке перепадает косточка.

И Саймон Сэдбери, который равно боится Джона Гентского и Уиклифа, против своей воли должен будет меня отпустить.

Поп скрипнул зубами, как ребенок, во сне мучимый кошмарами.

Он взял руку Джека, приложил к своей груди и так сидел несколько минут, покачиваясь, точно от сильной боли.

— За богохульство отрезают людям языки, — наконец сказал он глухо, но надо думать, что мы все скоро онемеем, потому что кровь мучеников вопиет к небесам, а небеса молчат.

Джек в испуге дернулся, он хотел осенить себя крестом, но поп еще крепче прижал его руку к своей груди.

Под пальцами Джека что-то хрипело и свистело, а сердце попа тяжело поднимало складки рясы на груди.

«Точно кабан, притаившийся в речных зарослях», — подумал Джек.

— Одного лорда из ваших мест в лесу хватил удар, так как он слишком много съел и выпил в этот день, — сказал поп, понемногу успокаиваясь. Падая, он расшиб себе голову о сук. Шесть дней он лежал без языка и памяти, и в убийстве обвинили его виллана, у которого были с сеньором старые счеты… Что же ты не любуешься на луну, малый? Виллана приговорили к смерти, а так как он убежал, вместо него взяли его старуху мать. Дело было в замке Друриком. Это, кажется, где-то в ваших местах?

— Да, — пробормотал Джек в ужасе. — Дальше! Что сделали с женщиной?

— Она умерла бы в погребе, если бы лорд не пришел в себя и если бы народ не узнал обо всем случившемся, — добавил поп. — Старуху звали Джейн Строу. Я в ту пору недели три проповедовал в Дизби, Эшли и Эрунделе. Да-да, старая Джейн Строу, так ее называют, хотя ей навряд ли исполнилось тридцать семь лет. А неделю назад лорд-канцлер, архиепископ Саймон Сэдбери, послал жемчужное ожерелье и штуку утрехтского бархата в дар женщине, которую зовут Элис Перрейрс. Когда мне было двадцать лет, ей уже стукнуло пятнадцать, а ее и по сию пору считают молодой и красивой.

— Она красивая. Я ее видел на турнире в королевской ложе, — сказал Джек.

Поп задохнулся от бешенства. Он отбросил руку Джека и вскочил на ноги.

— Иди к ним! — закричал он, забыв об осторожности. — Носи за ними шлейфы, в которых гнездятся все пороки, подавай им плащи, купленные на слезы и отчаянье бедных людей, дослужись до чина дворецкого или бейлифа и вымоли себе кусочек земли у барина. Ты легко сможешь составить себе счастье. Но до этого ты должен выколоть или выжечь свои глаза, чтобы они не обманывали добрых людей своим чистым и ясным взглядом!

Поп протянул руку, и Джек невольно отшатнулся: ему показалось, что Джон Бол тянется к его глазам.

— У тебя есть посерьезнее дела, чем шататься по турнирам и заглядываться на королевские ложи, — проворчал поп, успокаиваясь и снова присаживаясь рядом.

Джек поднял глаза. Высоко занеся над головой вилы, брат убивал брата. Но это было на луне. На земле брат должен протянуть брату руку.

И, хотя оба они не сговаривались, одна и та же мысль в одно время пришла им, очевидно, в голову. Поп разжал пальцы, и рука Джека утонула в его горячей ладони.

— Так, так, паренек, — сказал Джон Бол ласково.

И опять, как в Гревзенде, Джека охватило чувство доверия и покоя.

— Научите меня, — сказал он тихо, — я сделаю все, что надо.

— Вы едете в Фоббинг? — спросил поп уже совсем другим тоном. Четверг, пятница, суббота, — пробормотал он, загибая пальцы. — В воскресенье на рассвете вы будете уже на месте. Хвала господу, что ты сможешь мне помочь.

— Хозяин собирается еще на Эрундельские коптильни, — заметил Джек робко.

— Нет, мы с трактирщиком отговорили его: уже началась путина. Джек, во имя бога живого, прошу тебя, не задерживайся! В Фоббинге живет хлебник Томас, подле самой Кентской дороги. Джек, ты ему должен сказать… Обещай, что ты это сделаешь! Иначе мужики натворят глупостей…

— Что я должен ему сказать? — спросил юноша.

«Значит, я не заеду в Дизби и, значит, я не увижу Джоанну!» — подумал он.

Те двое уже шли от пруда вверх по тропинке. Голова девушки лежала на плече ее спутника. Они раздвигали цветущие ветви яблонь, и нежные лепестки кружились в воздухе, точно снег.

— Что с тобой, сынок? — спросил поп, участливо заглядывая Джеку в глаза.

Тот опустил голову:

— Я вас слушаю: Томас-хлебник, у самой Кентской дороги…

— «Джон-поп приветствует братьев, — скажешь ты ему. — Пока не прибыла вода, нельзя пускать мельницу, иначе испортятся жернова». Вот, это всё, только повторить нужно слово в слово. Ты что это дрожишь? Болен, что ли?

— Нет, ничего, — пробормотал Джек. — «Джон-поп приветствует братьев. Пока не прибыла вода, нельзя пускать мельницу, иначе испортятся жернова». Рано утром в воскресенье.

— Что с тобой, малый? — спросил поп строго. — Вот стою я, бездумный кентский пресвитер, отлученный от церкви нечестивым Саймоном Сэдбери, но ты можешь признаться мне во всем, как на духу, и я отпущу тебе грехи.

Он накрыл голову Джека подолом своей рясы, и тот задохнулся от пыли, облаком поднявшейся в воздухе.

— Скажи мне, что тебя мучает, какие заботы отягощают твое сердце. Готов ли ты на подвиг? Готов ли ты пойти против сильных, богатых и гордых?

— Я хотел бы только повидать мать… и братьев… и сестер, — сказал Джек запинаясь. «И Джоанну!» — добавил он про себя.

— Это всё? — спросил поп пытливо. — Если ты пойдешь с нами, то дороги назад уже не будет.

— Это всё! — ответил Джек вспыхнув. Он не чувствовал ни страха, ни беспокойства за свою судьбу.

— Я знаю одного парня, потом я открою тебе его имя, — задумчиво сказал отец Джон. — Каждый раз, когда он подумает о жене и о доме, он кладет за пазуху тяжелый камень. Он поклялся обойти всю Англию и узнать, где как живут мужики.

— А может, у него уже полная пазуха камней? — пошутил Джек невесело.

— Может быть… Но он поклялся: если всюду живется так плохо, он эти камни привесит на шею первому попавшемуся лорду и утопит его в первом попавшемся пруду.

— Как брентвудский мельник — лорда Соммерсета? — спросил Джек, вспомнив старую песню.

— Да, в песнях мы все очень храбрые, — отозвался поп с сердцем.

И Джеку показалось, что отец Джон гневается на него.

— Я уже давно не складывал песен, — сказал он робко. — Значит, поговорить с хлебником Томасом? Больше вам ничего от меня не нужно, отец Джон?

Но у попа было для него еще одно дело.

К удивлению Джека, он через голову стянул с себя рясу. Под ней оказалась толстая куртка и широкие штаны.

— Отнеси это в горницу к твоему хозяину, а мне взамен доставь его плащ и шляпу, — распорядился он. — Как ты думаешь, сможете ли вы на одной лошадке добраться до Фоббинга?

Джек ничего не понял.

— Плащ и шляпу? — повторил он в смущении. — На одной лошадке? Да у нас в Кенте все больше и разъезжают вдвоем на одной лошади.

— Принеси мне плащ и шляпу твоего хозяина, понял? — повторил священник. — А это оставь ему. Мы с ним поменяемся одеждой, только без его согласия. Навряд ли кто-нибудь под плащом рыбника узнает безумного кентского попа.

Наконец-то Джек его понял. Легко ступая на цыпочках, он миновал двор и, как ласка — в курятник, проскользнул в сени. И вдруг застыл на месте.

— Что это ты бродишь, как душа без покаяния? — насмешливо спросила служанка и в темноте нашарила его плечо. Теперь голос девушки звучал много ласковее. — Луна-то какая, господи, хоть иголки собирай!

Девушка лениво потянулась и хрустнула пальцами.

— Не спится, — сказала она смущенно. — Знаешь, парень, как это поется в песне?

— Не знаю! — ответил Джек грубо и вошел в горницу.

Рыбник спал, раскинувшись на сене. Даже при неверном лунном свете можно было разглядеть маленькую ладанку, тяжело свисавшую ему на грудь. Шнурок оставил глубокий темный шрам на его шее.

«Еще удавится когда-нибудь своим золотом!» — подумал Джек.

Он положил одежду отца Джона рядом с рыбником, а к себе потянул его плащ.

Рыбник открыл глаза.

— Святой отец еще спит? — спросил он, ощупывая заветный мешочек у себя на груди.

Джек кивнул головой.

— Путина уже началась — в Эрундель нам сейчас заезжать не с руки… пробормотал торговец, поворачиваясь на бок. — Смотри только не проспи лошадей, малый!

— Хозяин! — окликнул его Джек, потихоньку высвобождая из-под его локтя плащ.

Рыбник спал. Джек потянулся за шляпой.

…С вечера юноша дал себе зарок не подниматься до тех пор, пока хозяин не растолкает его. Что бы ни случилось и в чем бы хозяин ни заподозрил Джека, отец Джон к этому времени будет далеко, и, значит, половина дела будет уже сделана.

Тревожные мысли и блохи, кишевшие в сене, долго не давали Джеку уснуть. Воз у конюшни послужил постелью уже, как видно, не одному постояльцу. На рассвете потянуло таким холодом, что Джек зарылся по самые уши в сено и вдруг неожиданно заснул, как канул в воду. Разбудил его визгливый голос громко причитавшего хозяина.

Джек прислушался.

— Я отдам его на три года в каменоломни! — кричал рыбник вне себя. Этак он мог проспать и не одну лошадь!

— Бу-бу-бу… — успокоительно гудел голос трактирщика.

Джек не мог разобрать слов.

— Я, конечно, возьму его дрянного конька, да еще и его плащ в придачу! — бесновался рыбник. — Но кто мне заплатит за потерянное время?

И вдруг голос рыбника осекся, словно горло ему перетянули бечевкой.

— Что ты! Что ты! — услышал наконец Джек после долгого молчания его возглас. — Так ты думаешь, что это был он? В таком случае господь еще помнит обо мне, потому что я мог бы поплатиться большим. Всюду прибиты объявления, ты говоришь?

Выйдя из конюшни, трактирщик и рыбник остановились подле воза.

— На твоем месте я немедленно дал бы знать шерифу, — сказал рыбник.

— Человек, который держит трактир у дороги, не должен ссориться с подорожными людьми, — заметил трактирщик наставительно. — Ты сегодня здесь, а завтра — там, а я все время на одном месте. С красным петухом знакомиться у меня нет никакой охоты. Мы не знаем, сколько приверженцев у этого дикого попа. Повторяю, что твоя кляча не стоит всех этих волнений, тем более что взамен ты получишь неплохого конька своего слуги.

Джека это задело за живое. Он высунул голову из-под сена и тотчас же встретился глазами с трактирщиком, который ему усердно подмигивал за спиной своего расстроенного постояльца. Служанка стояла тут же, и при свете солнца ее лицо показалось Джеку очень милым и очень добрым. Но вот такие милые и добрые девушки в отместку за обиду могут наговорить много лишнего. А ведь ночью ярко светила луна, и служанка отлично разглядела сверток с платьем под мышкой у Джека. И угораздило же его так грубо обойтись с ней давеча!

Но все закончилось благополучно. Девушка не проронила, как видно, ни слова, а трактирщику кое-как удалось успокоить своего постояльца.

И когда рыбник с пеной у рта накинулся на Джека, браня его пентюхом, олухом, соней и лентяем, тот только пожал плечами.

— Помолчите-ка лучше, — прошептал он, отводя скупщика в сторону и делая страшные глаза. — Если человек уехал ночью и на него не тявкнула ни одна собака и даже не скрипнули ворота, то, кто знает, нет ли у него сообщников здесь поблизости!

Рыбнику уже плохо служили ноги. Он то и дело потирал коленки, тяжело повисая на руке у Джека. Беспомощно оглядываясь по сторонам, он только беспрестанно торопил слугу с отъездом. Рыжая служанка вышла их провожать до самой околицы. Джек весело помахал ей рукой, но она как будто и не смотрела в его сторону.

Сердится ли девушка на него или нет, Джек так и не мог решить. Он радовался утру и небу и даже стае гусей, отважно спускавшихся к пруду по глинистому, скользкому откосу.

— С чего это ты запел? — спросил рыбник ворчливо. — Можно подумать, что бог весть какой радостью начался для нас этот день! Святой Томас, мой патрон, сжалься над нами! И подумать только, что весь этот разбой происходит почти под самым носом у лондонских олдерменов!

Джек мурлыкал себе под нос песенку. День для него начался очень радостно, потому что трактирщик нашел время шепнуть ему, что отец Джон Бол благополучно доберется до Медстона. На заре ему вдогонку выехали Мерфи Поттер с сыном, а это такие ребята, что не дадут попа в обиду. Да и у самого батюшки кулаки чуть поменьше, чем мельничные жернова. Переночевать ему тоже будет где. У моста держит харчевню Том Тит из Доулинга, а это человек верный. И попадет поп в город, как и хотел, в пятницу, в базарный день. Если начнется свалка, дело дойдет до самого Ланкастера.

Джек ехал и пел уже во все горло:

— Каждая песня начинается весело, — буркнул рыбник, — но когда допоешь до конца, то убедишься, что нечему было так радоваться вначале.

Да, конец песенки был и вправду не такой веселый, как ее начало:

— Ничего, — возразил Джек беззаботно, — каждому из нас когда-нибудь придется умирать.

Трактирщик так живо изобразил ему, что случится в пятницу в Медстоне, что Джек как будто бы своими глазами видел палки и вилы, взнесенные над толпой, и одинокие алебарды стражников. Преподобный отец Джон Бол, вероятно, неплохо поработает своими кулачищами.

Джек ясно представлял себе у тюрьмы толпу женщин, которые часто бывают отважнее мужчин, и пышки и хлебцы, летящие в окно заключенного.

Бедные попы, распахнув на груди ветхие рясы, кричат о временах антихриста, гонцы к Джону Ланкастеру уже седлают своих лошадей, а мужчины крепче сжимают в руках палки. Ночью в лесу горят огни, а у костров бродят люди.

Да, пожалуй, отец Джон был прав: это лучше, чем по неделям прятаться в овине, пока хозяева тем временем дрожат за твою и за свою шкуру!

Джек Строу очень верно представил себе все, что случилось в Медстоне в базарный день. К Джону Ланкастеру действительно мчались гонцы. Бедные попы — вечные заступники народа, поминая о злых и несправедливых делах архиепископа, кричали об антихристе. Отважные женщины, пробравшись под брюхо лошади стражника, рвались к окну.

Джон Бол стоял, потрясая прутья решетки, и на стоявших внизу валились щебень и известка.

Наконец стражник грубо растолкал вопящих женщин, все разошлись по домам, а поп уже хотел было приняться за свой обед.

Сегодня он был обильнее, чем когда-либо: отца Джона ждал высокий кувшин густого, как сливки, молока и сдобная лепешка.

В это время к окну подошли две девушки. Вид их был так необычен в толпе простолюдинок, что стражник, попытавшийся им преградить дорогу, невольно в смущении отступил назад.

— Батюшка, отец Джон Бол, подойдите к нам! — позвала та, что была богаче одета.

Отец Джон увидел темные блестящие глаза и волосы под тончайшей косынкой, разделенные на две косы. Таким милым показалось ему это смуглое лицо, что он медлил брать протянутый ему воскресный хлебец и, улыбаясь, смотрел на девушку.

Вторая была похожа на лисичку, со своим острым носиком, выглядывающим из-под послушничьего капюшона, низко надвинутого на самые глаза.

— Спрашивайте же, леди Джоанна! — сказала она нетерпеливо.

Смуглая девушка опасливо оглянулась по сторонам.

— Отец Джон, — начала, она робко, и вдруг горячая кровь пятнами румянца проступила на ее щеках. — Не знаете ли вы, где сейчас находится юноша Джек Строу? Он мне очень много рассказывал о вас. Он ведь, знаете, был несправедливо осужден за преступление, которого он не совершил, добавила она, помолчав.

— Откуда ты знаешь Джека Строу, дочь моя? — спросил поп первое, что пришло ему в голову, тем временем давая себе возможность обдумать ответ.

Румянец на щеках девушки стал уже почти кирпичным.

— Он родом из Дизби, — сказала она запинаясь. — Мы из одних мест… Я не видела его около полугода…

«В селах женщины не подбивают своих плащей дорогим куньим мехом, не носят надушенных перчаток, и им совсем не нужно такое количество пуговиц на рукавах», подумал поп.

Он покачал головой.

«Джон Бол, бедный пресвитер! — обратился он к самому себе. — Свыше пятнадцати лет ты проповедуешь против чревоугодия, гордости и роскоши. Разве не против таких женщин обращены все твои обличительные слова? Сколько бедных швей проплакали себе глаза, вышивая эти золотые листья на подоле, и сколько ткачей проводили свои дни, вырабатывая это тонкое сукно! А разве не для одетых в дерюгу и подпоясанных вервием есть царствие небесное? Дочь Вельзевула может принять и более обольстительный вид, чем эта смуглая леди, но ты, Джон Бол, должен бережно стеречь каждую овечку своего стада!»

— Иди своей дорогой! — произнес он так громко, что девушка в испуге подняла на него глаза. — Забудь Джека Строу, как и он забыл о тебе. Сегодня он проезжает мимо деревушки Дизби, но только думы о матери, о братьях и о сестрах смущают его ум. Ты можешь мне верить, потому что я его духовный отец.

Воскресный хлебец упал прямо в кучу мусора под окном, и стражник тотчас же спрятал его за пазуху, предварительно обтерев полой.

Послушница подошла ближе. Она откинула капюшон, и теперь, сверкая на солнце своими пушистыми каштановыми волосами, она еще более походила на лисичку.

— Отец Джон, — сказала она умоляюще, — если бы вы когда-нибудь видели их вместе — Джека Строу и леди Джоанну, вы поверили бы, что они крепко любят друг друга. Только в рыцарских романах…

Ее спутница положила ей руку на плечо.

Отец Джон глядел на перстни, украшавшие эти смуглые пальцы, потом перевел глаза. Одежда монашки у ворота была застегнута брошью, изображающей сердце, пронзенное стрелой.

Он плюнул и в гневе сжал кулаки.

— Они так часто бродили в лесу… Джек пел ей песни… Если вам приходилось когда-нибудь читать о Зеленом рыцаре… Нет, он не мог так скоро ее забыть!

— Разве ты не играла в куклы? — спросил поп сердито. — А теперь тебе смешно даже об этом вспоминать.

Может быть, Джеку Строу и нравилось когда-то бродить с барышней по лесу, но сейчас его голова занята другим.

— Другим? — переспросила смуглая быстро.

Послушница хотела добавить еще что-то, но, оглянувшись на свою спутницу, замолчала.

— Джек Строу, сыночек, — сказал поп, отходя в глубину своего каземата, — я сегодня спас твою душу от тенет дьявола. Только я не знаю, будешь ли ты мне за это благодарен.

 

Глава III

— Впереди хлебника всегда бежит его пес, а впереди нашего Джека — его песня, — сказала Эмми Типот улыбаясь.

И действительно, из-за угла показался сперва огромный черный с белым пес, потом его хозяин хлебник Томас, потом Джек Строу. Но раньше всех в переулке, ведущем от моря, очутилась песня. Она летела вместе с ветром, и казалось, что это она тучей поднимает песок и хлопает дверями рыбачьих хижин.

Каменные утесы удваивали и утраивали звук, и не мудрено, что старый Типот зажал уши пальцами.

— Ну и поют сейчас ребята! Никуда не годится! — проворчал он.

Однако два или три молодых голоса уже подхватили припев:

— Видать, что ее сложил сын кузнеца, — продолжал свое Эндрью Типот. Ни под свирель, ни под волынку ты не споешь такую песню. Она стучит, точно молотом по наковальне. В наше время пели иначе. Не так ли, Эмми? — И, сложив губы дудочкой, он чуть слышно просвистал:

Вспоминаешь ты эту песню, женушка, а?

Но матушка Типот, защищая глаза рукой от солнца, смотрела туда, куда и все, — на вырубленную в глине лесенку.

— А впрочем, по тебе, что бы ни сделал этот сорванец Джек Строу, ты скажешь, что лучше и быть не может!

Матушка Типот молчала. Серьезного и работящего Джека-Соломинку никак нельзя было назвать сорванцом, но ее старика ведь не переспоришь.

— закончил Джек и, перепрыгивая через несколько ступенек кряду, остановился перед своим хозяином.

— «Авессалом» выдержал, дядюшка Типот, — сказал он, почтительно снимая шапку. — Только придется его еще раз просмолить, потому что воду он набирает по самые банки. А «Мэри-Джен», поглядите-ка, почти такая же красивая, как и живая Мэри-Джен. Только там на корме нужно нарисовать что-нибудь, а то это черное пятно никуда не годится.

«Авессалому» не мудрено было набирать воду, так как он почти до уключин был полон серебряной сельди. «Мэри-Джен», которая раньше называлась «Крошка Элен», меньше была в работе, а потому и выглядела так нарядно.

Прежнее ее название Эндрью Типот густо замазал черной краской. Он не разрешил жене перешить на младшую дочку платье Элен, а собственноручно сжег его в камельке. Он запретил произносить в доме ее имя, он разбил миску, из которой ела его старшая дочь, он раздавил ногами жалкие глиняные игрушки, сберегавшиеся с первых дней ее детства. И все-таки ему постоянно мерещилось, что за его спиной люди шепчутся о его несчастье. Он подозрительно глянул на Джека.

«Далось парню это черное пятно! Но нет, Соломинка, как видно, ни о чем не догадывается. Все-таки он ведь чужой в этих местах».

А Джек свято держал слово, данное госпоже Элен, и ни разу не обмолвился о том, что ее знает.

— Что-то это ты уж слишком приглядываешься к нашей Мэри-Джен… проворчал старик, чтобы сказать хоть что-нибудь. — Мать, разве у девчонки нет никакой работы в доме, что она дни и ночи слоняется по берегу?

Но матушка Типот уже приняла Джека в свои объятия.

— Чтобы такой молодец да не справился с парусами! — говорила она, гладя его по плечу. — Чтобы такой молодец да не перехитрил глупую сельдь! Когда я в первый раз увидела тебя, Джек, я тогда же сказала старику: «У этого парня золотые руки». Я еще сказала…

Но ей не дали окончить. Молодые ребята уже обступили Джека-Соломинку, хохоча и хлопая его по спине.

— Спрыснуть, спрыснуть надо! — кричали они. — Рыбака крестят два раза в жизни. Сегодня твое второе крещение! Вы, конечно, с нами, дядюшка Томас?

И всей гурьбой двинулись к «Зеленому орешнику», хозяин которого уже прилаживал над дверью фонарь.

* * *

По давней привычке, входя в дом, Эмми Типот глянула на дорогу. Недавно прошел дождь, накатанные колеи блестели до самой рощи. Из Фоббинга сегодня вывезли в Лондон четырнадцать возов одной сельди.

Но не об этом думала Эмми Типот.

— Элен, моя добрая, послушная девочка! — сказала она со слезами.

Вот по этой самой дороге ушла она три года назад, в воскресенье, в духов день, в своих новых щегольских башмаках. Энни Фокс и Энни Тьюдор ждали ее у поворота.

«Мамочка, мы вернемся сегодня вечером!» — крикнула Элен и помахала веткой орешника.

— Элен! — прошептала старуха, точно дочь ее стояла рядом. — Он раздавил ногами твоих рыбок и петушков и сжег твое хорошенькое платье, но, если тебе когда-нибудь вздумается вернуться домой, он первый сойдет с ума от радости!.. Но от добра добра не ищут, — вздохнула она и сжала руки.

Этот красивый, статный молодец, что три недели подряд ездил в Фоббинг и в церкви глаз не сводил с их красотки дочери, о, он уж наверное нашел приманку, чтобы удержать их добрую девочку. Он, видно, не простой мужик или рыбак, а не иначе, как какой-нибудь конюх или даже егерь у богатого господина. Через плечо у него всегда висел золоченый рог.

Может быть, Элен живет сейчас не хуже зажиточной горожанки и думать позабыла о вонючей похлебке из внутренностей трески.

— А отца и мать ты тоже забыла, дочка? — сказала женщина заплакав. Не ради меня, а ради отца, которого ты любила больше жизни, вернись, Эли!

Вот Мэри-Джен, та совсем другая, но для матери они — как два пальца на одной руке. Который ни отрежь — все больно. Да и для отца тоже, как бы он ни петушился. Двадцать лет назад, когда Эмми Типот, тогда еще совсем молоденькая мать, больше года провалялась в жесточайшей лихорадке, муж ее сам выхаживал свою крошку Элен. Даже когда у девочки резались зубки, она не стоила матери ни одной бессонной ночи. И повадки у них были одни с отцом, и песни они одни и те же пели, и красотой и ловкостью Элен была в отца. Младшей, конечно, далеко до нее. Хотя вот парни в Фоббинге совсем не считают ее дурнушкой…

Эмми зевнула и перекрестила рот.

Джек Строу уж наверное не считает ее дурнушкой. Ну что ж, дай господи! Хоть и молода еще девочка, но сам старик сказал, что пора ее уже сватать. Если в пятнадцать лет за девушку уже нужно вносить королевскую подать, то необходимо поскорее сбывать ее с рук.

Женщина нащупала подстилку и, став на колени, обратила лицо к востоку. Сегодня она уже была не в силах прясть.

Трудный день Эмми Типот пришел к концу.

«А ведь им предстоит еще такая же трудная ночь», — подумала она засыпая.

— Пусть бог воздаст тебе за твое доброе сердце, парень! — пробормотала она, вспоминая старательность Джека Строу.

За сто лет старики не додумались, а вот он приехал и уже наладил навес для лодок. Хороший зятек был бы, что и говорить… Но там видно будет…

* * *

Высокие серые волны грозно шли на берег. Но, разбившись о невидимую для глаза гряду подводных камней, светлые и гладкие, докатывались они до песка и, смиренно шипя, широкими языками ложились под ноги. Залив стоял тихий и спокойный, как дождевая лужа.

Джек поболтал босой ногой в воде. Никак не скажешь, что это та самая вода, которая полчаса назад ломила весло, бесновалась вокруг лодки и обдавала людей с ног до головы злой ледяной пеной.

Уже начинало светать, но в тумане трудно было различать предметы за несколько локтей от глаза. За нестерпимым блеском моря уже с полчаса стояло розовое пятно, но солнце, как ленивый работник, никак не хотело подниматься.

— Довольно спать, лентяй! — насмешливо крикнул Джек.

Как всегда после выпивки, у него точно лопались в ушах легкие пузырьки, а во рту был вкус желчи.

«Для того чтобы пить и не пьянеть, нужно хорошо закусывать», говаривал старик Строу, но самому ему, бедняге, редко удавалось выполнять это наставление.

Из трактира Джек прошел на берег. Хлебник Томас сказал, что сегодня ночью будет работа. Да и в трактире болтали, будто из Булони идет большой транспорт полотен и сукон. Однако дядюшка Типот даже не шелохнулся, когда Джек окликнул его ночью. Сильно стал сдавать старик, особенно за последний месяц, когда спать им почти не приходилось.

Джек не видел ни одного свободного дня с тех пор, как приехал, но дядюшка Типот пообещал ему, после того как пройдет сельдь, на неделю или на две отпустит его домой повидаться со своими.

Да, если бы не подвернулись эти ночные дела, трудно было бы перезимовать в Фоббинге.

Всю треску купцы взяли за бесценок, а сельдь пошла в Лондон. Ни вялить, ни солить рыбы в этом году не придется. Вот народ и пускается на хитрости.

— Король за бесценок берет нашу рыбу, а мы его накрываем на вине и на сукнах, — смеялись рыбаки.

«Король и так богат! — думал Джек. — Вон какую тяжелую золотую цепь носит он на груди! Ведь и весь тоннаж и много других налогов идет прямехонько ему в казну. А бедным людям тоже как-нибудь надо жить».

С тех пор как стих страшный северо-восточный ветер, полдеревни по ночам выезжало в море.

Купцы, правда, не давали много заработать, так как, сгружая товар в Фоббинге, они должны были потом отсюда доставлять его за много миль подводами, а это тоже стоило денег. Но все-таки рыбакам кое-что перепадало. Купцы торговались не зря: королевским досмотрщикам тоже нужно было сунуть что-нибудь, чтобы они молчали. Но все-таки на эти гроши можно было закупить немного соли и ячменя на зиму…

«Хоть бы уж светало скорее!»

Джек дал себе зарок до восхода солнца разукрасить «Мэри-Джен», чтобы девочка, поднявшись, порадовалась своей лодочке.

Он еще с вечера связал суровой ниткой тоненькую кисточку из барсучьей шерсти. Вот такой кисточкой, конечно, можно вырисовать и птичку, и веточку, и даже маленькие розовые розы. Только почему-то ласточка его больше напоминает рыбу.

Вот уже дорисован и ее длинный раздвоенный хвост (господи, теперь она еще больше стала походить на сельдь!), и веточка в клюве, и розовый веночек вокруг. Черное пятно на корме теперь уже не черное, а голубое, и это не просто пятно, а кусок моря, и по нему ходят белые барашки волн.

Джек, подумав, пририсовал ласточке еще один глаз. Пусть она лучше походит на человека, чем на селедку.

Уже совсем рассвело. Проснулись морские ласточки. С непостижимой ловкостью с размаху влетают они в крошечные скважины в скале. Пожалуй, то, что изображено на корме «Мэри-Джен», мало походит на эту узенькую ловкую птичку, но Джек и не выдает себя за мастера.

Еле слышный плеск весел заставляет его обернуться к морю. Над водой густой туман; с трудом можно в волнах отыскать темное пятно лодки. А может быть, это тень от облака? Да и плеск мало чем отличается от шума струй, сбегающих по утесу.

Но вот через несколько минут глаз уже различает лодку. Гребут двое. Это как будто бы «Цезарь» Бена Дориджа. Но только почему он возвращается со стороны Дувра?

А кто это с ним? Нет, этот второй — не рыбак. Ага, весла обмотаны соломой!

Джек отошел к навесу с лодками.

Человек, прибывающий на берег в неурочный час, не всегда бывает рад какой бы то ни было встрече.

Лодка причалила. Бросив на песок тяжелый узел, приезжий на ветру расплатился с рыбаком. Широкий плащ хлопал за его спиной, как крылья.

— Я бы заплатил больше, приятель… — донеслись до Джека его слова.

— Ничего, ничего, — успокоительно сказал Бен Доридж. — Дай-ка я тебе подсоблю.

Он помог незнакомцу взвалить на плечи мешок, и тот зашагал по направлению к лесенке.

Джек подошел и помог Бену вытащить лодку. В таких случаях ни о чем расспрашивать не полагалось, но Доридж сам завел разговор:

— Вот так парень, я тебе доложу! Я плыл к «Святому Томасу», да меня спутал фонарь на корме одного парусника. Понял я, что это не «Святой Томас», и уже свернул было, да вижу — машет мне с парусника человек. Этот самый. А у ног его мешочек. А как грохнул он этот мешочек в лодку, оба мы чуть не перевернулись. Ну, думаю, это не шерсть и не полотно, хорошо мне сегодня заплатят. И как ты думаешь, что он возит с собой в мешке?

— Что? — спросил Джек, поворачиваясь вслед незнакомцу.

— Камни! Ей-богу, не сойти мне с этого места!

— Камни?.. — крикнул Джек и кинулся вверх по лесенке. Теперь он готов был дать голову на отсечение, что голос приезжего показался ему знакомым. Значит, отец Джон не шутил и действительно есть на свете чудак, который возит за собой камни!

Однако незнакомца уже нигде не было видно.

Бен Доридж догнал Джека и пошел рядом с ним.

— Вот так парень, это же просто удивительно! «И охота тебе, друг, возить за собой камни?» — говорю я ему. А он мне: «Это камни, говорит, не простые. Мы их, говорит, повесим на шеи господам». Ну, просто чистый смех! В первый раз такое вижу!

 

Глава IV

Солнце взошло за тучами. Над заливом все еще стоял туман, спустя час превратившийся в мелкий, пронизывающий дождь. Да, места здесь были невеселые. С высоты прибрежной гряды можно было оглядеть все обширное болото, кое-где пересеченное чахлыми посевами.

Джек закончил работу. На корме небо было голубое, море — синее, ласточка — черная, а розы — розовые. Других красок у него не было.

Отойдя в сторону, Джек любовался своим произведением.

Сверху посыпались галька и глина. Кто-то стремительно спускался по лестнице.

Джек поднял голову и прислушался.

Он и сам не мог бы себе объяснить, почему, но он ждал, что незнакомец снова спустится на берег. Однако по лесенке бежала Мэри-Джен.

Она, как видно, выскочила в чем была, не набросив даже платка.

«Это она спешит поглядеть на лодку», — подумал Джек с гордостью. Но девочка даже не спустилась на берег.

— Где отец, Джек? — крикнула она, ежась от холода. — Он не проходил здесь?

— Нет, дядюшка Типот не спускался еще сегодня.

Джек опять почему-то вспомнил человека в плаще.

— Отец хлопнул дверью, уходя, и сказал, что больше не вернется. Он сделался белый как мел, когда ее увидел. Мать плачет. Она тоже плакала, а теперь моет голову.

Джек прислушался. С обрыва сыпались комья глины. Кто-то расхаживал там тяжелыми шагами.

— Ну, куда же ты смотришь, Соломинка! — крикнула Мэри-Джен. — Ты понял, что я тебе сказала? Она вернулась… Ну, господи, как бы тебе получше объяснить… У меня есть старшая сестра Эли, Элен. Она сегодня вернулась домой.

* * *

Госпожа Элен сидела у горящего камелька и над низкой бадьей отжимала свои длинные косы.

Матушка Типот согрела для нее воды с дубовой золой, потому что помнила, как бранила ее девочка их скверную жесткую воду, от которой только секутся волосы.

Вот сидит она, ее старшая дочь, потряхивая кудрявой головой, белая и розовая, точно она только что поднялась с постели, а не сделала несколько сот лье по скверной дороге.

Джек кинулся навстречу госпоже Элен с протянутыми руками.

Матушка Типот укоризненно покачала головой:

— Ты знал ее, малый, она послала тебя к нам сюда, а ты молчал все время. Как тебе не стыдно, Джек!

Джеку не было стыдно. Он дал госпоже Элен слово и не мог его нарушить.

Госпожа Элен уже смеялась и что-то весело говорила матери, хотя ее длинные ресницы еще слипались от слез. Но, увидев Джека, она снова уткнулась головой в колени старой Эмми.

— Он женился, Джек! Джек, он женился! — крикнула она. — Придворные дамы и рыцари были на свадьбе: и Джон Гентский Ланкастер, и Эдуард Кембриджский, и маленький Ричард, и Лэтимер, и другие. Господин Джефри Чосер (ты на него немножко похож лицом, Джек!) написал стихи в честь невесты. Короля не было только потому, что он сейчас очень болен, но госпожа Элис Перрейрс прислала невесте в подарок свое платье.

Госпожа Элен ударяла рукой по столу, отчего ветхие доски ходили вверх и вниз.

— Он женился на девушке, которая принесла ему в приданое замки, и деньги, и драгоценности!

— Успокойтесь, дорогая госпожа Элен, — сказал Джек, — вы ведь это давно знали: он искал богатую невесту, чтобы поправить свои расстроенные дела.

Джеку совсем не нужно было объяснять, о ком идет речь. «Он» — это мог быть только королевский рыцарь, сэр Саймон Бёрли.

— Ты подумай только, как сейчас все это делается! Невесту увозят, не спросив ни родителей, ни опекунов. А потом весь двор съезжается на такую свадьбу!

Госпожа Элен крепко сжала кулаки.

— Но если бы ты ее видел, Джек! Маленькая, худая, даже на девицу не похожа — ни груди, ни бедер! Черная, как цыганка! — выкрикивала она. — А ноги, а руки! Клянусь, что я двумя своими ногами влезла бы в одну ее туфлю! Надо было посмотреть, как покатывался со смеху народ, когда она в дареном малиновом платье шла под венец. Надеть малиновый бархат, имея такой цвет лица! Если ты родилась смуглой, как цыганка, носи белые, желтые или красные цвета. А в малиновом она была синяя, как мертвец. Если бы я знала, что она принесет мне такое горе, я разбила бы ей голову кружкой! Мне пришлось как-то раз сидеть с ней за одним столом.

Казалось, госпожа Элен вместе с нарядным платьем сбросила и свои манеры, делавшие ее похожей на знатную даму.

— Будь она проклята, эта цыганка! — кричала она. — Воровка! Воровка, укравшая у меня моего милого!

Джек мало вслушивался в то, что говорит госпожа Элен. Он твердо знал, что достаточно отвлечь ее от злых мыслей, и она на время забудет о своем горе.

— Кто знает, может быть, девица по-настоящему полюбила рыцаря, — сказал он несмело.

Но это только еще больше взбесило Элен. Запустив пальцы в волосы, она поднялась с места и выкрикивала дикие угрозы:

— Будь она трижды проклята! Пусть она сгниет задолго до своей смерти! Пусть ее похоронят на неосвященной земле! Пусть ее дети надругаются над ее трупом! О, конечно, ей не могли не понравиться его длинные каштановые кудри и его синие глаза. У него глаза ведь синие, как фиалки, Джек! О, боже мой, да встреться она мне одна на дороге, я бы задушила ее, как котенка! Я бы не посмотрела, что я дочь рыбака… Задушила бы и бросила в ров с водой…

— Эли, успокойся! — крикнула Мэри-Джен.

— А потом я поехала бы в замок Бёрли и сказала бы неутешному супругу: «Берите багры и обшарьте всю тину, а заодно отслужите молебен святому Саймону Столпнику за то, что вы без греха избавились от своей богатой супруги. Ищите свою прекрасную Джоанну, — сказала бы я, — а вам в утешение останутся ее замки и драгоценности!» — выкрикивала госпожа Элен.

— Что? — сказал Джек, растерянно улыбаясь.

— Кажется, идет отец, — пробормотала Мэри-Джен, бросаясь к дверям.

Все повернулись вслед за ней, кроме Джека, который стоял, подняв руки к лицу. Ему казалось, что язык его сделался слишком толстым и уже не умещается во рту.

«Это все проклятый эль!» — подумал он, но все-таки сделал отчаянное усилие.

— На ком женился сэр Саймон Бёрли? — спросил он очень отчетливо.

Госпожа Элен, просвистев в воздухе платьем, уже кинулась к двери. Она обернулась на ходу. Лицо Джека показалось ей очень странным. Кроме того, он поднял руки кверху, а голову втянул в плечи, как человек, ожидающий удара.

Но Эндрью Типот уже открыл дверь. Боясь встретиться с ним взглядом, его старшая дочь отступила в угол. Белое, как мел, лицо Джека Строу снова бросилось ей в глаза. Ведь он о чем-то ее спрашивал…

«Ах да, на ком женился сэр Саймон Бёрли!..»

Старый отец плакал, прислонясь к косяку двери. Мысли путались в ее голове. Отец протянул руки, и Элен кинулась ему в объятия.

«Ах, ну чего же он ждет, этот Джек Строу?»

— Боже мой, он женился на леди Беатрисе Джоанне Друриком из замка Друриком в Кенте!

Джек ушел на берег. Не следовало мешать встрече отца с дочерью.

Вот оно — море. Нет, конечно, это не милый зеленый лес! Пустой берег, камни, чайки и ласточки. И даже в летний день тебя всего насквозь прохватывает озноб.

Джек должен был остановиться. Горе сгибало его вдвое, как резь. Он упал лицом вниз. Он греб песок пальцами, поджимал колени и скрежетал зубами. Если бы можно было поплакать! Но слезы не приходили. Горе било его, как лихорадка.

Мимо протопали тяжелые сапоги. Нет, конечно, море — это не лес, где можно спрятаться за первым встречным кустом. Нужно наконец взять себя в руки.

Джек умыл лицо. Соленая вода жгла ему глаза и губы.

Он сел. Был час отлива, море ушло далеко за полосу камней. На твердом мокром песке валялась поломанная корзина, изодранный башмак, дохлая кошка.

«Вот таков и человек, — думал Джек. — Только когда уйдет чувство, как вода от берега, его можно разглядеть как следует. Этот залив тоже казался очень красивым несколько часов назад. Такова и ты, Джоанна!»

— Джоанна!.. — позвал он и вдруг заплакал. Даже имя это ускользало от него, как угорь. Оно стало чужим и холодным. — Конечно, Джоанна, тебе ни к чему такой простой парень, как я, но зачем тебе было меня обманывать! И разве здесь есть чем, похвалиться: «Я свела с ума сына нашего деревенского кузнеца?» Все это ни к чему, Джоанна! «Цыганка, воровка» — вот какие прозвища получила ты сегодня, но на деле ты еще хуже. Зачем ты сказала: «Джек, поцелуй меня»? Зачем ты удержала мою руку, когда я хотел ее высвободить?.. Джоанна, а как же все-таки мне теперь жить дальше?.. Джоанна, скажи, что это неправда! Это большой грех, что ты так поступила, Джоанна!

Он кричал и выл, сидя на берегу. Но уже возвращался прилив, и за грохотом ничего нельзя было расслышать. Издали можно было подумать, что подвыпивший парень, покачиваясь, распевает, сидя на песке. Да, Джек вчера и в действительности здорово подвыпил в харчевне «Зеленого орешника».

Домой он вернулся спокойный и тихий. Ел все, что ему предлагали, и отвечал на все вопросы.

Он целиком удовлетворил любопытство госпожи Элен.

Да, рыбника он доставил до самого Фоббинга. Но тому не повезло: по дороге у него украли коня, а здесь, в Фоббинге, до него уже похозяйничали королевские заготовители. Рыбник не закупил ни одного воза рыбы. Побывать дома Джек не мог, потому что сейчас идет сельдь, грех было в такое время оставлять работу.

В этом месте дядюшка Типот виновато крякнул, но Джек даже не оглянулся в его сторону.

Да, ему тут понравилось. Народ хороший, работа веселая. Ну, в лесу, конечно, лучше! Там есть куда укрыться. Там свищут птицы и шумят клены и дубы. Море? Да, оно тоже шумит, но это не то.

«Там можно прислониться к дереву и плакать хотя бы целый час, и никто тебя не услышит», — чуть было не сказал Джек.

Он растерянно обвел всех глазами. На скулах его горели яркие красные пятна, точно они были иссечены снегом.

Думает ли Джек на всю жизнь остаться рыбаком?

О нет, это дело не по нему! Он еще должен побродить по земле. Да, моряки, конечно, лучше узнают свет, но ему хочется побродить по земле.

— Выпей, Джек! — сказала Мэри-Джен, протягивая ему кружку.

Джек выпил. Он поддерживал все время локоть правой руки, чтобы она не ходила ходуном. Но чуточку она все-таки дрожала.

— А может быть, это неправда? — вдруг спросил он растерянно.

Все оглянулись на него.

— Да, может быть, это неправда? — повторила Мэри-Джен.

— Не мог рыцарь Бёрли жениться на Джоанне Друриком! Она ведь была в монастыре, — сказал твердо Джек.

Ему сразу стало весело от этой мысли.

— Он выкрал ее из аббатства Святой Джеральдины! — громко крикнула госпожа Элен.

— Сэр Саймон Бёрли, — пояснил Джек совсем спокойно, — это очень большой барин! Он однажды требовал моей смерти только потому, что торопился на охоту.

Мэри-Джен пристально взглянула на него.

— Выпей еще, — предложила она.

И Джек снова протянул кружку. Потом он положил голову на руки и засмеялся.

— Здорово ты подшутила надо мною, Джоанна! — сказал он хрипло. И сейчас же, подняв голову, испуганно оглянулся. Нет, никто не обратил на него внимания.

«Это я, вероятно, только подумал», — успокоил он сам себя.

Он выпил потом еще одну кружку, потом еще, еще и еще. Но тот хмель, от которого жизнь кажется пустой и легкой, не приходил.

Джек всю ночь пролежал с открытыми глазами.

— Здорово ты посмеялась надо мной, Джоанна! — сказал он, увидев в щели окна желтые пятна рассвета.

Он потянулся и хрустнул пальцами.

— Доброго утра, леди Джоанна Бёрли! — произнес он. — Ты ведь всегда вставала с рассветом. Или теперь у тебя появились другие привычки? Да, конечно, у такой важной дамы должны были появиться другие привычки.

И вдруг тонкая, как игла, жалость пронизала его всего насквозь.

«Сначала — сэр Гью, потом — мать Геновева, а теперь — рыцарь Бёрли!»

— Да, и с этим человеком тебе будет не легче, — сказал он и покачал головой.

 

Глава V

В это утро Джоанна, как и всегда, встала с рассветом. Ей трудно было сразу расстаться со своими привычками, хотя надо сказать, что на этой неделе ни один ее день не походил на предыдущий.

В понедельник, в присутствии отца Роланда, отца Ромуальда, матери Геновевы, сестры Клариссы, матери Розамунды, сестры Эвлалии, матери Сидонии, отца Бенедикта и старика стряпчего, Джоанна Беатриса Друриком объявила во всеуслышание о своем непреклонном желании принять святое Христово пострижение.

— Тебя ведь никто не понуждал к этому, моя маленькая Джоанна? - спросила мать Геновева ласково.

Одутловатая сестра Сидония быстро поднялась с места.

— Кто может говорить о принуждении! — закричала она. — Сейчас никто не поверит, но в молодости я была хороша, как божий ангел, и все-таки пошла в монастырь. И мать Эвлалия, и сестра Кларисса, которая еще и сейчас в расцвете красоты, и мать Розамунда — все мы дочери младших сыновей и не получили ни полпенни приданого.

— Я говорю с леди Джоанной, — произнесла аббатиса строго.

Джоанна несколько минут молча смотрела ей прямо в глаза.

— Девушка, находящаяся в моем положении, не может рассчитывать на замужество, — сказала она отчетливо. — А в остальном жизнь монахини мало отличается от жизни светской женщины.

Мать Геновева чуть поморщилась. Девчонка немного напутала. А в последней фразе, пожалуй, заключался даже какой-то вызов ей, настоятельнице. Аббатиса приподнялась с кресла, но Джоанна уже замолчала. Она молчала и в церкви, когда отец Ромуальд огласил ее имя с амвона.

* * *

Пострижение было назначено на пятницу.

Во вторник мать Геновева получила приглашение от сэра Гью присутствовать в Уовервилле на вскрытии завещания его покойного сына.

Племяннице сэр Гью передавал привет и свое благословение. Она не могла придумать ничего лучшего, как пойти в монахини. С ее характером при деньгах еще можно было бы ей подыскать мужа. Но он, сэр Гью, не собирается ей оставлять ни копейки. Когда он заикнулся о ней вдовому сэру Роберту Саймонсу, который достаточно богат, чтобы жениться на бесприданнице, тот отмахнулся обеими руками.

«Это все равно что получить в жены дикую кошку» — таковы были его подлинные слова.

Вместо матери Геновевы в Уовервилль поехал отец Ромуальд. Дело в том, что из Друрикома уже был послан к стряпчему бочонок французского вина, а монахиня не имела никакого желания просидеть ночь с пьяницами.

Во вторник же Джоанна получила разрешение взять на конюшне Мэгги. Эта дикая кобыла плохо шла под седлом, так как в прошлом году ее напугали волки. Она была норовиста, вздрагивала от малейшего шума и легко сбрасывала седока.

У поворота в Хемгет девушка встретила старую Джейн Строу. Женщина, как видно, шла проведать своего второго сына. Тома, что был в помощниках у монастырского садовника.

Она низко поклонилась барышне. У той слезы выступили на глазах: Джейн Строу была похожа на вставшего из гроба мертвеца. Но, стиснув зубы, Джоанна только гордо кивнула в ответ на низкий поклон.

Это был самый чудесный день в ее жизни. Все время рядом с ней скакал человек, с которым она могла говорить по душам и который отвечал так, как ей хотелось, потому что она сама его придумала.

* * *

В среду в монастырь приехал сэр Саймон Бёрли. До этого он всю ночь и весь день пропьянствовал в Уовервилле, куда также был приглашен сэром Друрикомом на вскрытие завещания.

Еще задолго до того, как солдаты стали ломиться в ворота, прибежал привратник, бледный от страха.

— Мать Геновева, — крикнул он, — рыцарь Бёрли! С ним его солдаты и французы, и все — пьяные.

— Через забор они не станут перелезать, а ворота выдержат, — сказала мать аббатиса.

Через четверть часа рыцарю показалось, что оруженосец стучит недостаточно громко. Вытащив топор, Саймон Бёрли, широко размахнувшись, ударил изо всех сил. Топор, пробив железную обшивку, наполовину ушел в дерево.

И потому ли, что выпитое у нотариуса вино еще сильно шумело у него в ушах, или потому, что топор застрял в воротах, или вообще рыцарь был в дурном настроении, но он громко крикнул:

— Ну-ка, солдаты, ломайте ворота! Если эти гусыни еще с полчаса продержат нас на ветру, мы разнесем к дьяволу всю святую обитель…

Рыцарь де Жуайез, который привык ко всему у себя в Аквитании, предложил обложить ворота хворостом и поджечь.

— Они все повыскакивают, как лисицы из норы, — сказал он, даже не улыбнувшись.

Испуганные монахини стояли посреди двора. Мать казначея снова послала за настоятельницей.

Аббатиса, открыв окно, прислушалась.

— Бей, ломай! — кричал грубый голос на дороге. — Покажем этим дурам, как следует обращаться с королевским рыцарем!

Мать Геновева не спеша убрала волосы, чуть подрумянила щеки и губы и, накинув мантию, вышла во двор.

— Кто ищет нашего гостеприимства? — звонким голосом крикнула она.

Так как шум за воротами не прекращался, она продолжала более резко:

— А ну-ка, потише, эй, вы там, за воротами! Это монастырь, а не кабак. Если вам нужно вина или эля, вы должны ехать еще полночи, так как раньше вам не попадется ни одной харчевни.

— А, это вы, мать Геновева! — смущенно откликнулся голос из-за ворот. — Извините меня за шум, но ваши глупые монахини не хотели впускать королевского рыцаря, и мои люди пришли в нетерпение.

— Я рада приветствовать сэра Саймона Бёрли у себя в аббатстве, сказала монахиня. — Что привело достойного рыцаря сюда в столь позднюю пору?

— Неотложное дело, мать Геновева, — ответил гость коротко.

* * *

Краем глаза настоятельница видела, что солдаты, с размаху въезжая во двор, топчут цветы, посаженные под окнами. Двое, спешившись, трясли изо всех сил старую грушу, плоды которой поспеют только через месяц, ко дню св. Мартина. Солдаты, хохоча, нашаривали в траве упавшие груши и толкали друг друга в грязь.

Однако мать Геновева не повела даже и бровью.

— Каждое дело можно отложить, пока человек не обогреется и не отдохнет, — сказала она приветливо. — А за столом мы поговорим с вами по душам.

Саймону Бёрли и людям его свиты дали помыться, так как с вечера была жарко натоплена баня.

В трапезной горело восемнадцать свечей, и даже темные обычно углы сегодня были ярко освещены. Стол застлали тонкой льняной скатертью. Воскресный хлеб с вытисненным на корочке изображением спасителя, нарезанный тонкими ломтиками, был еще к тому же аппетитно поджарен на огне. Рыба и мясо были поданы на деревянных блюдах. Серебряные кувшины с вином были расставлены между ними. Красное хиосское вино горело огнем в стеклянном кувшине, а это было большой роскошью, потому что стеклянная посуда подавалась только в очень богатых домах.

Саймон Бёрли сидел угрюмый, подперев щеки кулаками. Не пить и не есть приехал он в монастырь, а для дела. Поэтому он ел мало, а пил много, надеясь, что вино развяжет ему язык.

Так это и случилось. Когда монахиня налила ему шестой стакан, а спутники его, подмигивая, толкали друг друга под столом, рыцарь, с грохотом уронив скамью, поднялся с места.

— Мы пьем и едим, огонь пылает в камине, как в королевском замке, сказал он, — стол накрыт богатой скатертью и ломится от яств. Я очень благодарен вам за ваше гостеприимство, но кусок не лезет мне в глотку, вино кажется кислым, когда я подумаю, что девица из благородной семьи содержится здесь, как самая последняя послушница, и ее даже не зовут к столу, когда приезжают гости.

Мать Геновева дугами подняла брови.

— Вы говорите о Джоанне Друриком? — спросила она спокойно. — Считаете ли вы пристойным для девушки сидеть за одним столом с перепившимися мужчинами? А кроме того, сейчас уже полночь, и Джоанна давно спит.

— Вы все уже спали, — продолжал рыцарь упрямо, — и, однако, вы нашли время одеться среди ночи и даже украсить свои пальцы перстнями! Никто из моих людей не пьян, и все ведут себя пристойно. Или племянница моего друга так оборванна и грязна, что ее три дня нужно отмывать в бане, перед тем как показать гостям?

Мать Геновева хлопнула в ладоши.

— Разбудите леди Джоанну, — сказала она прибежавшей послушнице, — и попросите ее немедленно пожаловать к столу.

Это был третий необычный день Джоанны. Поднятая среди ночи, она накинула платье и, доплетая на ходу косу, щурясь на свет, вошла в трапезную.

Рыцарь Бёрли во все глаза смотрел на девушку. Скромно, не поднимая ресниц, она обошла большой стол и остановилась перед настоятельницей. Мать Геновева поцеловала ее в лоб и, обняв за плечи, повернула к рыцарю.

— Благородный сэр Саймон Бёрли приехал проведать, как живется тебе в монастыре, Джоанна. Поздоровайся с ним и расскажи обо всем, что может его интересовать.

Когда девушка протянула ему руку, сэр Саймон Бёрли с удовлетворением отметил, что рука была, может быть, несколько смуглее, чем полагается леди, но чистая и с коротко обрезанными ногтями.

— Здравствуйте, добрый сэр Саймон, — сказала она, не поднимая глаз, и села рядом, потому что рыцарь пододвинул ей скамью.

Немедленно он приступил к допросу:

— Хорошо ли вам живется здесь, Джоанна?

— Да, — ответила девушка.

— Разве вам никогда не приходит желание снова вернуться в старый Друриком? — спросил он участливо.

— Нет.

— Разве вы уже не любите больше собак и лошадей?

— Мы ездили за это время два раза на охоту, — вмешалась мать Геновева. — Собак здесь целая свора, но Джоанна уже вышла из того возраста, когда забавляются щенками.

— Раньше вы оказывали мне больше доверия, — попенял рыцарь добродушно. — Помните, я принес вам живую куропатку?

— Нет, фазанью курочку, — сказала вдруг Джоанна тоненьким голосом.

Она протянула руку и снова спрятала ее за спину. Ей захотелось положить голову на грудь рыцаря и хорошенько выплакаться. Но она только на секунду закрыла глаза. Так как молчание длилось слишком долго, аббатиса снова вмешалась в разговор:

— Не вы ли, благородный рыцарь, потешались когда-то над платьями Джоанны, из которых она выросла много лет назад?

Джоанна с мольбой подняла на нее глаза.

— И как вы ее называли, я не припомню… Да, вонючим хорьком. Ты не должна так краснеть, Джоанна, потому что с тех пор, как ты у нас, никто не скажет о тебе ничего дурного. Разве вы не помните, как жилось бедняжке в Друрикоме? Я не говорю уже о том, что она воспитывалась с конюхами и егерями и присутствовала на всех попойках старого пьяницы. А спала она в холле на голых досках, чуть прикрытая какими-то лохмотьями. Сейчас у нее два сундука нарядов. Спит она в сорочке, как принцесса крови. И у нее еще есть вторая для перемены.

Джоанна сидела с опущенными глазами.

Саймон Бёрли налил ей стакан вина, но она, остановив его на полдороге, долила вино водой.

«На похоронах сэра Тристана она кричала и плакала, когда у нее отняли четвертый стакан, — подумал рыцарь. — Да, верно, она воспитывалась совсем не так, как полагалось бы девице хорошего дома». Но это не должно его останавливать.

— Я приехал для того, чтобы предложить вам снова вернуться в Друриком, — сказал он решительно. — Сэра Гью ночью отвезли домой. Его хватил удар. Он лежит в пустом холле, одинокий и беспомощный. Лицо его наполовину синее и наполовину красное, и он не может пошевелить ни одним пальцем. Жизнь его исчисляется уже не днями, а часами… Неужели вам не жалко его, Джоанна?

— Нет, — ответила девушка.

— Почему ты так говоришь, Джоанна? — укоризненно заметила настоятельница. — Разве тебя здесь не учили забывать обиды?.. Вы не должны удивляться, сэр Саймон, — добавила она тихо. — В Друрикоме бедную сироту обижали все, кому не лень.

Саймон Бёрли сидел, барабаня по столу пальцами. Его паж переговаривался с господином рыцарем де Жуайезом, а сокольничий Генри Бэкстон откровенно ухмылялся прямо ему в лицо.

Жилы на лбу Саймона Бёрли вздулись и посинели.

— Может быть, рыцарь имеет желание осмотреть келью, где спит девица? - спросила настоятельница.

Чтобы не видеть лиц слуг и не слышать их перешептывания, рыцарь Бёрли поднялся с места. Аббатиса шла несколько впереди него, держа в руке свечу, а Джоанна — за ним, отступив на два шага.

* * *

— Забота о вас привела меня сюда! — сказал рыцарь с плохо скрываемым раздражением.

Он бродил по келье — два шага туда и два обратно. Спальня Джоанны была отлично выбелена, а чистый пол ее был устлан душистым аирником. Встревоженные светом щеглы и зяблики завозились в клетках.

Маленькая желтая птичка била крылышками, запутавшись в травинках сделанного для нее гнезда. Рыцарь, просунув руку в дверцу, помог ей освободиться.

— Могу я побыть с девицей наедине? — резко спросил он.

— Джоанна, останься здесь. Сэр Саймон Бёрли желает поговорить с тобой, — сказала настоятельница и плотно закрыла дверь, выходя.

Подсвечник с четырьмя свечами стоял на окне, по стенам ходили огромные тени.

— Забота о вас привела меня сюда, — повторил Саймон Бёрли.

Черт побери, неужели ему не удастся уломать эту маленькую дуру?..

Джоанна молчала. Глупая птичка снова запуталась в травинках.

«Завтра же переделаю гнездо», — подумала девушка.

— Джоанна, — подойдя ближе, рыцарь взял ее за руку, — вы можете мне довериться. Мне сказали, что вас здесь держат силой. И я могу этому поверить, потому что такая красивая девица, как вы, не станет добровольно запираться в этих стенах.

Девушка молчала, по-прежнему не поднимая глаз. Она только попыталась высвободить свою руку, но рыцарь удержал ее силой.

«Я дала обет, а леди Друриком не может нарушить слово!» — вот как я должна ему ответить», — подумала она с отчаянием.

Сердце ее колотилось. Она боялась, что рыцарь услышит его стук.

«Значит, это бывает не только, когда любишь, — подумала она со стыдом и гневом. — Значит, какой бы чужой человек ни взял тебя за руку — сердце станет биться, а ты будешь терять дар речи так, как будто это Джек нежно смотрит на тебя?»

— Что я должен сделать? — спросил рыцарь участливо.

«Не трогать меня, не брать моей руки, не заглядывать мне в глаза», подумала Джоанна. Она молчала.

Глупая желтая птичка снова запуталась в травинках. Саймон Бёрли открыл дверцу.

— Значит, я, как видно, напрасно ехал сюда среди ночи? — спросил он с гневом.

Джоанна молчала.

Рыцарь стиснул птичку в кулаке так, что она только пискнула, а когда он разжал пальцы, маленький желтый комочек скатился на дно клетки.

Не оглядываясь на девушку, Саймон Бёрли вышел из кельи. Он надеялся где-нибудь поблизости увидеть подслушивающую настоятельницу, и это объяснило бы ему поведение Джоанны, но длинный коридор был пуст. Саймон Бёрли вышел на свет, выбивавшийся из-под двери, и на веселые голоса.

Люди его свиты уже достаточно приложились к стаканам, потому что речи их были более громки и менее почтительны, чем это положено. Саймон Бёрли, заняв свое место, призвал их к порядку.

Мать Геновева, сидя во главе стола, зорко следила за стаканами и подкладывала гостям лучшие куски.

Мессир Жоффруа Жуайез, рыцарь из Аквитании, громко божился, что нигде в целом свете он не встречал такой гостеприимной аббатисы.

— Ну, поговорили с девицей? — спросила настоятельница ласково.

Саймон Бёрли, не отвечая, протянул руку к графину.

Только теперь по-настоящему он ощутил голод и жажду.

* * *

Тоненькая послушница с постным маленьким личиком шла впереди, держа в руке большую свечу.

Саймон Бёрли был не настолько пьян, чтобы не заметить, что девушка все время что-то шепчет, но ему было не до нее. Задевая то одним, то другим плечом беленые стены, он шел, тупо уставясь на ее спину, по которой ходили худенькие лопатки.

— Вы будете спать здесь, — сказала она.

Рыцарь протянул руку за свечой, но девушка отступила на шаг назад. Саймон Бёрли открыл дверь в комнату. Он ожидал увидеть небо в звездах, но окна были черные. Тогда он снова протянул руку за свечой. Девушка снова отступила назад. Лукавая улыбка бродила по ее лицу. Рыцаря позабавила эта игра. Уже не думая о свече, он снова шагнул к девушке, она отступила. Так они прошли до середины коридора.

Саймону Бёрли были знакомы рассказы о монастырских подземельях и о людях, попавших туда и сгинувших бесследно. Он положил руку на рукоять меча, но тотчас же подумал, что это напрасный труд: в этом узком и низеньком коридоре он не сможет его вытащить из ножен. Кинжал, который обычно был у него за пазухой, он отдал рыцарю мессиру де Жуайезу в награду за красивое четверостишие, сложенное тем вчера за столом. Значит, он безоружен. Саймон Бёрли выше вскинул голову. От матери Геновевы всего можно ожидать.

Глухой стон, донесшийся из-за закрытой двери, еще больше подкрепил его подозрения. Но теперь он уже спокойно шел за девушкой. Дешево свою жизнь он во всяком случае не отдаст.

Оглянувшись еще раз, послушница вдруг бесшумно распахнула дверь. Рыцарь остановился, но это было от неожиданности. Сейчас же он шагнул за высокий порог.

Свеча трещала, и слабый огонек, пригнувшись, еле трепетал над нагоревшим фитилем, но и при таком свете Саймон Бёрли узнал келью Джоанны, которую он покинул не больше часа назад.

Темная фигура стояла на коленях у изголовья кровати. Он узнал Джоанну. Девушка зарыла лицо в подушки, чтобы ее не услышали из коридора.

Рыцарь подождал несколько минут.

Джоанна плакала, потом успокаивалась, потом снова плакала.

— Я пропала, несчастная! — бормотала она. — Я пропала, боже мой! Я пропала! Я ничего не могу сделать, мне некуда деться, я пропала, господи, я пропала!

Саймон Бёрли положил ей руку на плечо, и она вскочила на ноги.

Она глянула на него, как слепая.

«Эта девушка красива, — подумал он. — Она очень красива, и я, пожалуй, мало прогадаю, женившись на ней».

Джоанна заметила послушницу.

— Чего ты здесь ищешь, Виола? — спросила она сердито.

— Я провожала рыцаря по коридору. Мы услышали плач и подумали, что можем вам чем-нибудь помочь.

— Я плакала над птицей. Ее привезли с островов. Второй такой нет во всей Англии.

На ладони Джоанна действительно держала мертвую желтую птичку.

Она говорила так, точно, кроме нее и послушницы, в келье никого не было.

Саймона Бёрли снова охватило чувство гнева.

— Пострижение было назначено на пятницу, а сейчас мать Геновева перенесла его на завтра, — сказала послушница, но смотрела она не на Джоанну, а на Саймона Бёрли. — Она велела вам приготовиться, миледи, а вы вместо этого плачете и тревожите наших гостей… Леди Крессида в романе, добавила она без всякой последовательности, — тоже давала обеты, а потом нарушала их, потому что она была живой человек, а не каменная статуя.

Рыцарь Бёрли, улыбаясь, посмотрел на монашку.

— Ого! — заметил он. — Мой друг Джефри Чосер и не догадывается, что о нем слыхали даже в этом заброшенном монастыре.

— Я сама переписала восемь страниц из «Паламона и Аркиты», — с гордостью произнесла послушница.

— Ступай перепиши двадцать! — гневно крикнула Джоанна и, накинув на голову платок, отвернулась к окну.

Саймон Бёрли сделал последнюю попытку.

— Я никогда ни у кого не просил о доверии, — сказал он мягко. — В нашем роду не просят, а требуют. Но ради вас я меняю свои привычки. Доверьтесь мне, Джоанна!

«Вы смеялись над моими короткими платьями, — подумала Джоанна. — Вы прозвали меня вонючим хорьком только потому, что от меня не пахло розовым маслом и лавандой…»

Она по-прежнему молчала.

— Ну что же, — произнес рыцарь с досадой, — прощайте, леди Джоанна! Боюсь только, как бы вам не пришлось пожалеть о сегодняшнем дне.

Он медлил выходить. Цель, которая его привлекала, была очень заманчива, но дорога, ведущая к ней, была длинной и скучной.

Вдруг маленькая сухая ручка очутилась в его руке. Рыцарь мог бы поклясться, что не ошибается: послушница ущипнула его дважды, а кроме этого, она толкнула его локтем в бок.

Она скороговоркой пробормотала что-то, но он не разобрал ни слова. Она сделала отчаянный жест, и это остановило сэра Саймона у порога.

— Джоанна Друриком, — сказал он обернувшись, — купцы всегда свято придерживаются данного слова, так как боятся растерять покупателей. Но если бы вы, как я, жили при дворе, то узнали бы, что даже наш король-рыцарь неоднократно нарушал слово. И не только король, это делал даже его святейшество папа.

Джоанна молчала. Сэр Саймон стоял у порога. Монашка взглядом, лицом, сжатыми в кулаки руками требовала, чтобы он сказал еще что-нибудь.

— Джоанна Друриком, — добавил он торжественно, — мы выедем завтра на рассвете. До самого Хемгета я пущу лошадей шагом… Я никогда не называл вас вонючим хорьком. Вы скорее напоминали белку или дикую кошку, Джоанна, а не гадкого хорька… От Хемгета мы свернем на Брэдсберри, но помните: до самого Лондона я буду ежеминутно оглядываться назад.

— Хорошо, — вдруг ответила Джоанна тихо.

Выходя, Саймон Берли глянул на послушницу. В глазах ее стояли слезы.

— Черт побери! — пробормотал он, открывая дверь в свою келью. — Я, как видно, сильно пьян, потому что все девушки кажутся мне сегодня красивыми.

Джоанна молча смотрела на то, как Виола, открыв сундук, вынимает ее платья.

— Ты дурочка, — сказала Джоанна. Потом взяла ее за руки и заплакала. Я так долго любила Джека, что не скоро смогу от этого отвыкнуть.

— Все мы должны кого-нибудь любить: не одного, так другого, — отозвалась Виола важно. — С тех пор как уехал красивый отец Годвин, я вот уже полгода стараюсь полюбить отца Роланда. Но он, конечно, и в десятую долю не так красив, как королевский рыцарь, сэр Саймон Бёрли.

 

Глава VI

Это был четвертый странный день Джоанны. В это время года солнце всходит уже не рано. Когда Виола принесла ей ключ от ворот, было еще темно, но Джоанна так и не зажигала свечи. Кто-нибудь из монахинь мог бы полюбопытствовать, почему девушка поднялась до света.

Однако все предосторожности были излишни: и гости и хозяева после обильного ужина спали мертвым сном.

Вдвоем с Виолой они еле отворили ворота. Рыцарь Бёрли сильно повредил их топором.

Это было скверное для урожая лето: дни стояли жаркие, а ночи холодные. То неделями шел мелкий осенний дождь, как раз тогда, когда надо было жать и косить, то вдруг буйный ветер валил хлеба и ломал хмель и коноплю.

Джоанна дрожала в ознобе, садясь на Мэгги. Было бы теплее, если бы кобыла была не оседлана, но Джоанне не хотелось портить красивое платье. Свой собственный плащ девушка отдала Джеку, а красивый, вишневого цвета, плащ, подбитый куньим мехом, подаренный ей матерью Геновевой, она решила оставить. Она не взяла с собой ни одного нового платья, оставила даже сорочки, сшитые для нее матерью настоятельницей. Виола поддержала ее в этом — так поступила бы любая героиня рыцарского романа.

Джоанна надела в дорогу старинное тяжелое платье, обшитое мехом и кружевами, которое принадлежало еще ее матери — леди Элеоноре Друриком.

Кобылка шла легко, и Джоанну только чуть покачивало в седле. С веток иногда падала ей на шею, на руки или на лицо тяжелая холодная капля, но это не обрывало течения мыслей Джоанны.

Доехав до Хемгета, девушка остановила Мэгги. Сэр Саймон со своей свитой, вероятно, еще спал — времени у нее было достаточно.

Джоанна привязала лошадь и пошла по лесу. Она как будто видела на земле следы — свои и его. Вот здесь они останавливались. Джоанна быстро пробежала до опушки. Здесь их встретили отец Ромуальд и мать Геновева. А здесь Джек поцеловал ее. В первый и последний раз в жизни…

— Джек, ты правильно сделал, что проехал мимо Дизби и даже не попытался повидаться со мной. Если твоя голова занята другим, лучше всего этого не начинать сначала!

* * *

Джоанна окоченела на ветру, поджидая сэра Саймона. Рыцарь был очень удивлен, когда девушка из-за деревьев выехала ему навстречу.

Он говорил с ней ласково и доброжелательно и, как королеве турнира, благоговейно поцеловал ее руку. Но это делалось больше для мессира Жоффруа Жуайеза и для свиты. Саймона Бёрли не покидало чувство злорадства.

Цель была достигнута, но сэр Саймон не был счастлив.

«Нежилую часть замка, что выходит на римскую дорогу, придется развалить и камень употребить на конюшни», — думал он.

А впрочем, что ему заботиться об этом старом кентском гнезде! Не ему, Саймону Бёрли, разводить овец и заниматься хозяйством! Жить они, конечно, будут в Лондоне. Золото, серебро и драгоценности пойдут фламандцам. Надо заплатить хотя бы половину долгов.

Он оглянулся на Джоанну.

«Она сидит в седле, как конюх! — подумал он с досадой. — И потом, что это за старомодное платье времен Пуатье и Кресси! Как-то встретят ее госпожа Изабелла Гринвуд, и леди Бельфур, и леди Ленокс, и все кумушки при дворе?»

Девица не казалась уже ему такой красивой, как ночью, но дело было сделано. Если бы сейчас Саймону Бёрли сказали, что Джоанна Друриком не получит ни одного пенса в наследство, он все равно женился бы на ней.

Это была девушка из старинного дворянского рода, и с ней нельзя было поступить, как с простолюдинкой.

Сэр Саймон закрыл глаза, вспоминая нежные руки и черные глаза одной простолюдинки…

Когда Джоанна отстала, замешкавшись у поворота, он уже почти с досадой придержал коня.

Однако после того, как паж Лионель, избалованный донельзя своим господином, задал Джоанне какой-то глупый вопрос, он немедленно же вылетел из седла. Огромный кровоподтек на щеке, оставленный железной перчаткой рыцаря, помешал Лионелю как следует повеселиться на свадьбе. Правда, он густо замазал его белилами и за столом сидел, не отнимая руки от лица, но играть на лютне и танцевать в этот вечер ему не пришлось.

* * *

Джоанна еще не стала леди Бёрли, когда уже произошла их первая размолвка с сэром Саймоном.

Свадьба знаменитого королевского рыцаря должна была быть отпразднована с такой пышностью, о какой и мечтать не могли самые гордые дворяне Кента или Эссекса.

Джоанне часто приходилось слышать слова «знаменный рыцарь», но она никогда не задумывалась над тем, что это означает.

А означало это, что, когда сэр Саймон отправлялся на войну впереди своего отряда, иногда численностью превышавшего королевский, перед ним, как перед королем, скакали его собственные герольды и знаменосец вез его собственное знамя с позолоченным древком и четырьмя леопардами, которые только зеленым цветом отличались от королевских.

Этим и объясняется то обстоятельство, что побежденный вождь шотландского клана пожелал отдаться в руки Саймона Бёрли, минуя гордого Джона Ланкастера, четвертого сына короля, которому не помог его джек, усыпанный бриллиантами. Ланкастер был кособок, темен лицом и мало походил на дворянина.

Для того чтобы достойно принять всех пожелавших присутствовать на свадьбе, сэр Саймон распорядился повалить стену, отделявшую малый холл от большого, вставить стекла и построить помост для музыкантов.

Госпожа Элен правильно описала Джеку свадьбу. Здесь действительно присутствовали Эдуард Кембриджский и Джон Ланкастер — сыновья короля, оба женатые на испанках и кичащиеся своей роскошью. Носки их башмаков достигали трех вершков длины и для удобства тонкими золотыми цепочками прикреплялись к подвязкам. На свадьбу прибыла вдова Черного принца, Жанна Кентская, с молодым Ричардом Бордосским — наследником престола. Король отсутствовал из-за тяжелой болезни. Но госпожа Элис Перрейрс прислала в дар невесте богатое платье малинового бархата, все по подолу вырезанное большими листьями и сверкающее золотыми пуговицами.

Такие подарки были в большом обычае при дворе, но Джоанне еще не приходилось носить одежду с чужого плеча. Озабоченная, она сидела и рассматривала свою обновку, когда вошел сэр Саймон.

— А мы только что беседовали о госпоже Элис Перрейрс и о ее подарке, сказал он весело. — Не правда ли, это нужно счесть за хорошее предзнаменование? Вы никогда не видели этой высокой дамы?

— О, она употребляет много притираний, — ответила Джоанна поморщившись. — Поглядите, весь ворот лоснится от жира. И она, конечно, уже не молодая — вот на пуговицу намотался седой волос. Она слишком обильно душится розовым маслом.

Сэр Саймон потемнел от злобы. Если кто-нибудь из слуг услышал эти безумные слова, он не ручается за свою голову. Люди, которые после заседания «Доброго парламента» позаботились об изгнании Элис Перрейрс, теперь уже сами распрощались с землей.

Он подошел к двери и посмотрел во все стороны.

— Госпожа Перрейрс — самая высокопоставленная дама королевства. Я не знаю, каковы будете вы через десять лет, а госпожа Элис и через двадцать будет молодой и прекрасной.

— Хотя бы и так, — возразила Джоанна, — но платья ее я не надену.

— Вы его наденете! — сказал сэр Саймон, сжимая кулаки.

Она его все-таки надела. Малиновый бархат мало шел к ее смуглому лицу: Элен — Лебединая Шея была права. Но никто в толпе, собравшейся поглазеть на богатую свадьбу, и не думал покатываться со смеху.

Народ во все глаза смотрел на невесту. Никому и в голову не приходило смеяться. Кровать новобрачных окропил святой водой сам лорд-примас, архиепископ Кентерберийский.

Жених был одет в белые кожаные штаны, куртка на нем была из голубого атласа, вся изрезанная и проколотая красивым узором, а на плечах его развевалась геральдическая мантия, волочившаяся за ним на пять ярдов.

Кроме постоянной свиты лорда, были наняты девяносто вооруженных всадников, по десять марок каждому, менестрель за сто шиллингов, а так как одного менестреля оказалось мало, лондонскому жителю Александру Гэльборну было уплачено еще шестнадцать фунтов и тринадцать шиллингов за менестрелей.

В самый разгар свадьбы на взмыленной лошади из Кента прискакал гонец; он привез доброе известие. Молодая леди Бёрли, по завещанию, становилась наследницей всего имущества рода Друриком. Таким образом, девушка, на которой, по всеобщему мнению, сэр Бёрли женился исключительно из сердечной доброты, теперь приносила мужу в приданое замки, луга, поля, леса, мельницы, деньги и драгоценности.

На свадьбе произошла вторая размолвка Джоанны с сэром Саймоном. И сейчас она спешила найти его и порадовать доброй вестью.

Дело в том, что, узнав об огромном количестве приглашенных на свадьбу гостей, скотогоны пригнали к дому сэра Саймона целое стадо овец, быков, свиней, телят и гусей. Дворецкий принял птицу и скот, но, когда дело дошло до расплаты, гуртовщикам было заявлено, что с ними расплатятся по ценам, существовавшим до «черной смерти».

Несчастные подняли крик и плач, потому что сами платили дороже, но были тут же на улице избиты палками.

Джоанна бросилась к сэру Саймону и узнала, что все было сделано с его ведома. Ссора разгорелась бы, если бы рыцарь Бокль не увел сэра Саймона в галерею и не убедил смирить свой гнев.

Теперь Джоанна нашла его за столом, одного, без друзей и слуг. Он сидел, опустив голову, и его красивые каштановые кудри свешивались ему на лицо.

Она тихонько подошла и заглянула ему в глаза.

— Вы так много сделали для меня, добрый сэр Саймон, что я рада теперь хоть немножко отплатить вам. Но обещайте мне не только удовлетворить просьбы этих несчастных, но даже заплатить им вдвое против их цены за гусей, свиней, телят и быков.

Джоанна рассказала сэру Саймону о радостной вести, привезенной гонцом, и тут же на свадьбе распорядилась призвать нотариуса и переписала на супруга все имущество. Себе она оставила только сундучок с драгоценностями, меха, серебро и кружева.

* * *

За столом и дамы и мужчины очень внимательно разглядывали леди Бёрли. Все нашли, что она смеется громко, размахивает руками и совершенно не умеет пристойно вести беседу.

Однако после того, как сам господин Джефри Чосер, поэт, сказал, что молодая похожа на итальянских мадонн, многие перестали бранить ее смуглый цвет лица.

Господин Джефри Чосер побывал в Авиньоне, где свел знакомство с прославленным флорентийцем Петраркой. Владея в совершенстве итальянским, французским и латинским языками, он, однако, нисколько не смеялся над кентским произношением Джоанны, а, наоборот, очень внимательно слушал все, что она рассказывала ему о собаках, лошадях и об охоте.

— Пора оставить нормандцам и анжуйцам их напыщенные романсы и их напыщенный диалект, — сказал он громко. — Вот молодая леди весь вечер говорит на славном английском языке, и, ей-богу, я слушаю ее не отрываясь.

После этого еще несколько дам и мужчин повторили за ужином эту фразу.

Джоанна за столом ела и пила с удовольствием, так как очень устала и проголодалась за все дни, предшествовавшие свадьбе. Но она очень удивилась, узнав, что все эти фазаны, перепела, свинина, вахна и груши в сиропе составляют только первую перемену блюд ужина.

На вторую перемену было подано королевское мясо (приготовленное с вином, медом, рисом и тутовой ягодой), молодые лебеди, фазаны снова, жирный каплун, пирожки из мяса и рыбы, кролики, выпь, драчена, жареная семга и миндальный крем.

Третья перемена состояла из одних рыбных блюд — жареного палтуса, пирога из миноги, вареной камбалы, окуней, гольцов, семги, крабов и креветок.

Потом всех обносили большим плоским сладким бисквитом с выдавленными на нем фигурами ангелов, державших свиток со стихами:

Нужно было поистине обладать бездонным желудком, чтобы поглотить это неимоверное количество пищи. Однако вокруг Джоанны люди жевали безостановочно.

Молодая устало откинулась на спинку стула.

— Не удивляйтесь, миледи, — пояснил Джефри Чосер, — эти лорды и джентльмены носят на себе каждый по три пуда железа. Если бы они ели меньше, их доспехи свалили бы их с ног.

Джоанна не знала, шутит ли ее сосед по столу или говорит серьезно. Сэр Саймон, сидевший по левую руку от нее, не смотрел на свою жену, поэтому она промолчала.

— Напрасно только вы отказываетесь от этого блюда, — сказал Чосер любезно. — Это маринованная семга, вываренная в воде, а затем высушенная и истолченная в ступке с миндалем, корицей, рисовой мукой и сахаром. Стэкпул, повар короля, открыл мне тайну приготовления этого блюда. Потом в смесь добавляют галантина и воды и, доведя до густоты сиропа, окрашивают в зеленый цвет и дают застыть.

Джоанна наморщила нос.

— Как можно есть кушанье, окрашенное в зеленый цвет! — сказала она.

— Ну, миледи, если вы будете убеждать меня, что вы никогда не ели незрелых груш, окрашенных в зеленый цвет, или слив, или яблок, я все равно вам не поверю, — засмеялся Джефри Чосер.

— Да, — призналась Джоанна, — конечно, я неправа. Я ела много зеленого. Я даже жевала листья и траву, — сказала она доверчиво и положила руку на плечо своего соседа. Под испытующим взглядом сидевшей напротив седовласой леди она, однако, тотчас же убрала ее обратно.

Свадьбу праздновали три дня и три ночи. На четвертый день сэр Саймон уехал в Кент. Джоанна с первых же слов поняла, что не стоит убеждать мужа взять ее с собой.

Но она, пожалуй, даже рада была побыть немного в одиночестве.

…В это утро она поднялась почти в один и тот же час, что и Джек Строу в рыбачьей хижине дядюшки Типота в Фоббинге. Она долго бродила по комнатам. В доме господствовали роскошь и запустение. Слуги были нерадивы. Сейчас они вповалку валялись на скамьях и под столами. Джоанна их не будила — они были утомлены праздничной суматохой.

Пажа Лионеля сэр Саймон взял с собой. Вот до него Джоанна решила добраться. Мальчишка постоянно корчил ей рожи за спиной господина, а пожаловаться на него Джоанне мешала гордость.

Солнце встало в тумане. Потом начал накрапывать дождь. В Лондоне улицы были устроены таким образом, что грязь стекала в канавы по обочинам. В Кенте до этого еще не додумались.

«Ух, какая грязь сейчас в Дизби! — подумала Джоанна. — Как осенью! Господи, ноги так и разъезжаются в глине».

— Где ты, Джек, сейчас? — спросила она с тоской. — Впрочем, что мне за дело до этого мужика!

* * *

В это самое время Джек под дождем бродил по берегу. И в Кенте, и в Эссексе, и в Серри, и в Сэффольке шел дождь.

Солнце стояло за туманом белое и маленькое, как луна.

«Если бы это не было страшным грехом, я разбил бы себе голову о камни», — подумал Джек.

Кто-то, чавкая по глине, шел ему навстречу. Джек посмотрел на его сапоги. Подошвы отстали, и сапоги оскалились, точно волчья пасть. «Чем носить такие сапоги, уж лучше ходить босому», — подумал Джек.

— Малый! — окликнул его знакомый голос.

Джек поднял глаза.

— Ну что же, медный ангел, — сказал человек, запахивая брезентовый плащ, — пойдешь ты тридцать первым в мой отряд? Я долго присматривался, пока узнал тебя как следует.

Джек всплеснул руками. Голос, конечно, был знакомый. И теперь он уже отлично узнал и эти сросшиеся брови, и низкий широкий лоб, и могучие плечи.

— Стой-ка, стой-ка, — пробормотал он, поднимая палец ко лбу. Уолтер… Уолтер… Стой-ка, подожди, я сейчас точно вспомню, как тебя звать!

— Уолтер Тайлер, — подсказал, не дождавшись, человек в плаще.

Джек был очень рад, что не заговорил с сыном кровельщика о камнях в мешке, иначе он показал бы себя таким же доверчивым простачком, как и Бен Доридж.

В мешке были не камни, а обернутое в солому оружие — два ножа, какие употребляют мясники, топор и много наконечников для стрел.

 

Глава I

Четыре дворянина, ехавшие со свитой позади Аллана, гнали лошадей что есть мочи: они опаздывали в Норземтон на заседание парламента.

Конюший покойного сэра Гью узнал цвета Юэлов и Ноутов, владельцев соседних с Друрикомом поместий, но ему не хотелось конфузить свою госпожу, и он отошел в сторону, давая дорогу всадникам.

До темноты Аллана обогнало еще человек пятнадцать.

На дороге было очень холодно, ветер свистел в ушах, и старик свернул в ров. Здесь было теплее, а вода, стоявшая во рву весной, уже высохла и вымерзла.

Зеленый плащ доброго домотканого сукна, который Аллан приберегал себе на смерть, он на прошлой неделе отдал госпоже. Нельзя было спокойно смотреть, как она в своей коротенькой кофточке в талию ходит в лес, и на мельницу, и за десять лье к стряпчему.

Вот и получилось, что теперь, когда нужно показаться на людях, старый слуга семьи Друриком бредет пеший по большой дороге, замотав, как нищий, ноги в старые мешки, с драным платком на голове.

И все-таки ледяной ветер прохватывает его всего насквозь, может быть, и потому, что в восемьдесят лет кровь плохо греет, и он то и дело должен постукивать пятками о промерзшую дорогу.

Проехала еще одна группа всадников. Передовой, задрав голову, долго всматривался в темнеющее небо. Аллан тоже с тревогой посмотрел наверх. Им-то что: они на конях быстрехонько доберутся до закрытия ворот в город, а ему еще придется идти целую ночь напролет…

Если бы не мешочек за пазухой, он давно свернул бы в лес — там и тише и теплее. Вон даже с дороги виден дым от костра, и иногда ветром доносит искры.

Аллан еще раз тронул мешочек за пазухой. Внизу — немножко гороха, а сверху — черствый хлеб. Кому придет в голову, что там же спрятано и золото, завернутое в грязную суконку? Разве что вес мешочка покажется подозрительным.

Вон опять между деревьями светится костер. Ей-богу, можно сказать, что в лесу сейчас больше жителей, чем в любой деревне!

Старик пересек дорогу и некоторое время шел по тропинке мимо кустов орешника.

Люди сейчас везде одинаковые, и в лесу его примут так же, как и в любом домишке у дороги.

«Еды у нас нет еще с весны, — скажут ему, — а погреться у огня не стоит денег».

Конечно, случись Аллану на коне и в новой ливрее заехать сейчас в лес, ему, пожалуй, и не поздоровилось бы, но кто польстится на такого оборванца?

Старик еще раз глянул на небо и решительно свернул подле огромного вяза.

Мерзлая листва звенела под ногами. Гибкие ветки хлестали его по лицу. Кланяясь встречным кустам, он пробирался к прогалине.

Никто даже и не посмотрел в сторону Аллана, когда он подошел к костру.

Запах вареного и пригоревшего ячменя ударил старику в ноздри. Человек с длинным черпаком раздавал людям у огня полужидкое варево. Каждый получал на свою долю не больше горсти и тут же, не сходя с места, отправлял свою порцию в рот.

— В Бервике солдаты, охраняющие мост, получают по полчетверти гороху ежедневно, — сказал человек в меховой шапке, вылизывая ладонь. — Вот бы не худо сунуться! Я и военную службу знаю…

Остальные молчали.

— В Ланкастере, говорят, Джон Гентский отпустил на волю всех своих вилланов, — продолжал он. — Богомолец вчера сказывал, что в Ланкастере люди до сих пор копают репу, и никто там еще и не слышал о голоде…

— Подавиться тому человеку собственным языком! — сердито перебил его сосед. — С северных графств-то и начался голод!

— Подавиться лучше Джону Гентскому своим языком! — пробормотал человек без ноги. — Он нанял нас от города Норфолька и обязался уплатить по шиллингу на человека.

— Все они хороши! — сказал парень с перевязанной головой. — А ты куда лезешь, старик? На всех ячменя не напасешься!

— Я только погреться, — пробормотал Аллан. Он действительно дрожал как в лихорадке.

— И чего такое старье шатается по дорогам! — сказал парень с перевязанной головой. — На работу тебя силком не возьмут, ни за два, ни за четыре пенса, подати с тебя не полагается, — сидел бы лучше дома, чем светить драными боками.

— Не у всякого и дом есть, сыночек! — кротко отозвался человек в меховой шапке.

— В Норземтон идешь? — спросил перевязанный.

— Из графства Ни есть ни пить, от деревни Пустое Брюхо, представителем во Вшивый парламент, — невесело пошутил кто-то.

А что им сказать, если спросят, какое у него дело в городе?

Однако перевязанный сам ответил за него.

— Там до черта наберется купцов, и дворян, и попов, — сказал он. — Пожалуй, насобираешь что-нибудь Христа ради.

Аллан опустил голову. Стыдно было ему слушать такие речи.

Костер догорал. Малый, что раздавал пищу, тихонько свистнул. Тотчас же из темноты шагнул к костру детина с сучковатой палкой в руке.

— Доедай, там оставили для тебя в котле. А кто пойдет на смену?

Детина передал палку подростку в куртке с оборванными галунами, выскреб котелок и затем принялся загребать тлеющие угли золой.

— То-то, — сказал Аллан. — Я и то уж подумал было, как это вы здесь обходитесь без сторожей близ проезжей дороги?

— А чего нам бояться? — отозвался перевязанный устало. — На спину они мне клеймо еще поставят, что ли?

Только теперь Аллан понял, почему бедняк перевязывает лоб.

— Все-таки, если б стражи не было, пришлось бы каждую минуту ждать шерифа, — объяснил Аллан и участливо поглядел на перевязанного. — Больно было, паренек?

— Не так уж и больно… Обидно… Я ведь и не знал ничего о постановлении парламента. Шел на крестины…

Он тронул лоб.

— Сейчас ничего, только видеть стал плохо — глаза все гноятся.

— А нынешний парламент, говорят, будет стоять за бедных людей! — начал снова тот, что рассказывал о Ланкастере. — Король наш, говорят, распустит всех лордов, и джентри, и попов по домам. Только и останутся, что король и общины…

— Молчи, сорока! — перебили его. — Дай людям спать.

— Ты меня спроси о парламенте, я расскажу тебе всю правду, — вмешался парень, что пришел только что с дороги. Он обтер рот, собираясь говорить, но ему никто не ответил. — Парламент только для того и созывают, чтобы придумать новые пакости… Говорят, теперь косарей и жнецов уже будут не клеймить за отказ от работы, а просто вздергивать на первом суку!

Никто ему не ответил. Все стали укладываться в теплую золу. Аллана, как старика, пустили в середину.

— А куда же вы потом думаете податься, ребята? — спросил Аллан недоумевающе. — Зима-то еще впереди!

— Кончим овес, станем кору с деревьев есть. Медведей поднимем в берлогах… Силки будем ставить, — раздался голос из темноты.

— А я думаю, что парламент пойдет за нас все-таки, — сказал неунывающий человек в меховой шапке. — Бедные попы недаром подбивают народ.

Несколько голов поднялось от земли. Но его уже больше не бранили.

— Да, мы все ждем… Может, общины и вступятся за нас перед королем, откликнулся кто-то.

Аллан был слишком стар, чтобы в ноябре спать на голой земле.

Распростившись с лесовиками, он двинулся в путь, и надо сказать, что сон нисколько не подкрепил и не освежил его. Болела старая рана в боку. Ныли кости, а в суставах трещало, точно в лесу в первый морозный день.

— Ты доверенное лицо леди Джоанны Бёрли? — спросил итальянец и, подняв очки на лоб, внимательно поглядел на Аллана.

— Пусть господина купца не удивляет мой наряд, — ответил Аллан, улыбаясь через силу. — В такие времена полезно одеваться во всякую ветошь.

Итальянец еще раз глянул на него.

Он только сегодня вернулся из Лондона. Аллану пришлось посидеть в Норземтоне пять дней, и его жалкие дорожные запасы пришли к концу. Госпожа велела ему разменять золотой, но Аллан под страхом смерти не стал бы исполнять это приказание. От голода у старика стали пухнуть ноги, а глаза слезились.

На третий день своего пребывания в чужом городе он перестал отказываться от милостыни. Вчера на паперти ему подали моченое яблоко, а нынче — пирожок. Но этого было недостаточно.

— Учен ли ты грамоте и счету? — спросил купец.

Покойный сэр Гью был скупехонек и в последние годы не держал ни замкового бейлифа, ни приказчика. Аллан собственноручно писал счета арендаторов, возил шерсть купцам и рыбу на коптильни. Может быть, он вел книги не так, как полагается в городах, но еще ни разу ни купцы, ни мужики не нашли у него ошибки.

— Если ваша милость пишет на нашем языке, я пойму все до буквы, — сказал он.

Купец снова глянул на него.

«Этот слуга предан господам, как собака, — подумал он, — но его плохо кормят».

— Вели принести хлеба и вина, — сказал он клерку по-итальянски.

Мальчишка внес на блюде хлеб и соль и две кружки с вином. Купец лениво отщипнул кусок корочки.

— Ешь и пей, — предложил он, пододвигая блюдо к Аллану.

«Он нисколько не горд с простыми людьми», — подумал старик, но от угощения отказался. У церкви его никто не знал, а здесь он был доверенным лицом леди Джоанны.

— Если ваша милость разрешит, мы сперва покончим с делами, — сказал он. — А на еду всегда найдется время.

Итальянец, пожав плечами, отодвинул блюдо. Сам-то он не хотел ни есть, ни пить.

— Твоя госпожа, — начал он, заглянув в письмо леди Джоанны, — хочет сверить все счета, начиная с тысяча триста семьдесят шестого года. Что ты разумеешь под сверкой?

Он велел клерку найти нужную книгу.

— Я, если только это не рассердит вашу милость, — пояснил Аллан смущенно, — веду записи так, как это вздумается моей глупой голове. Чтобы не было путаницы, я против каждого счета расходов веду счет доходов и в конце месяца проверяю сам себя.

«Этот человек у меня на родине был бы банкиром», — подумал итальянец.

— Вот, — сказал он, перебрасывая толстые листы, — тысяча триста семьдесят шестой год, счет сэра Саймона Бёрли.

Он снова поднял очки на лоб. Волосы его были белые как снег, а глаза черные, лукавые и живые. Аллану иногда казалось, что купец носит очки только для того, чтобы скрыть от собеседника свои мысли.

— Осенью тысяча триста семьдесят шестого года, — начал Аллан, вытаскивая свои собственные записи, — после бракосочетания своего с сэром Саймоном Бёрли госпожа моя полностью рассчиталась с фламандцами и евреями по долговым обязательствам своего супруга. Векселя были скуплены банкирской конторой Траппани. Госпожа моя уплатила четыре тысячи ливров.

— Так, — сказал купец, — но от моего господина, синьора Траппани, сэр Саймон получил в тысяча триста семьдесят шестом году еще тысячу ливров.

«Ага, ты, стало быть, тоже только слуга, — подумал Аллан приосаниваясь. — Но какой же должен быть господин, если слуга живет в таких хоромах?»

— Да, — ответил он, глянув в свои заметки, — сэр Саймон получил ссуду в тысячу ливров под залог имущества своей супруги, оцененного в тысячу пятьсот ливров.

— Деньги были даны из расчета восемнадцати процентов годовых, добавил купец, — причем сэр Саймон выговорил себе право вносить проценты помесячно.

— На тот случай, если за последние месяцы он не выполнил своего обещания, — начал Аллан, — я имею полномочия от моей госпожи…

Купец снова внимательно посмотрел на него.

— По этому счету у меня нет никаких претензий, — сказал он.

«Значит, дело обстоит еще не так плохо», — подумал Аллан весело.

Купец снова пододвинул к нему блюдо. Старик отломил кусок хлеба и густо посыпал его солью. Вина Аллан пить не стал, боясь, как бы оно не свалило его с ног.

— В тысяча триста семьдесят седьмом году, — прочел купец, — за сэром Бёрли числилось две тысячи ливров, взятых им на снаряжение отряда на шотландской границе, и триста ливров, уплаченных за дом на Шельской набережной. Дом приобретен на имя Марии Боссом. Тоже под залог драгоценностей. Следует ли мне их перечислять?

— Они тут у меня переписаны полностью, и ваша подпись — в конце, сказал Аллан. Он, правда, не знал раньше, что триста ливров пошли на покупку дома, но не хотел этого показать купцу.

— Весь этот долг так же перекрыт залогом, — сказал купец.

Кровь бросилась в лицо Аллану. Ему показалось, что он ослышался.

— Что такое?.. — спросил он хрипло.

— Мы сочлись с твоим господином, и контора Траппани согласилась принять в счет погашения долга и процентов заложенные драгоценности, опись которых у тебя имеется.

— Это неприкосновенное имущество моей госпожи, леди Джоанны Друриком, — сказал Аллан тихо. — А что же он сделал с деньгами, посланными ему на уплату процентов?

— Не знаю! — отрезал купец.

Не нужно было обладать большой проницательностью, чтобы догадаться, на что могли уйти деньги при этом блестящем и расточительном дворе.

— Нет! — произнес Аллан поднимаясь. Ноги его дрожали. — Христом богом заклинаю вас, неужели он отдал половину шкатулки в уплату за свои долги?!

— Запись ведется на латинском, французском и английском языках, ответил купец холодно, — это для того, чтобы нас могли рассудить в любой стране. Читай. Только ты ошибаешься: он отдал не половину шкатулки, а все, что там было. Кроме маленького колечка, которое он тут же надел себе на мизинец. Вот видишь: кольцо узкое, испанского золота, вычеркнуто из списка.

Аллан для видимости заглянул в книгу, но он ничего не мог разобрать, строки путались одна с другой.

— Мы четыре года подряд отправляли ему все замковые деньги, — почти крикнул он. — Что же теперь будет с госпожой?

— Это еще не конец, — продолжал итальянец вздохнув. — В нынешнем, тысяча триста восьмидесятом году Саймон Бёрли получил от нас снова две тысячи ливров. Поручителем его был лорд Лэтимер, королевский откупщик. В благодарность за сделку сэр Саймон передал ему право участия во всех своих манориальных доходах.

«Ну, доходы-то небольшие, — подумал Аллан. — Коптильни да арендные деньги по одному только Друрикому. Ведь в своих поместьях этот волк и не додумался сдавать землю в аренду».

Доходов почти не было. Госпожа его продала материнские платья, чтобы выручить вот эти деньги, — он тронул мешочек на груди.

— Моя леди… — начал Аллан и вдруг всхлипнул. — Этот человек хуже волка!

«Мы дадим теперь немножко передохнуть мужикам, — сказала ему леди Джоанна на прощанье. — Королевская подать собиралась уже два года подряд, десятая и пятнадцатая деньга внесены. Теперь мужики немного передохнут». Вот тебе и передохнули! Теперь снова им с Мэтью придется рыскать по избам. И хоть бы один пенни с этих доходов пошел на пользу его леди! Бедняжка вынуждена была покинуть старый Друриком и поселиться в разрушенном Тизе, в Эссексе, чтобы не видеть, как обирают ее кентцев.

— Только не можете ли вы мне объяснить, что это за лорд Лэтимер и не придется ли еще нам, пожалуй, платить и ему какие-нибудь проценты? - спросил он на всякий случай.

Купец чувствовал необычайную усталость. Как он объяснит этому бедному старику, в чем дело? Осторожно, останавливаясь на каждом слове и подбирая выражения, итальянец рассказал все.

Словом, получалось так, что хозяйничать в замке с мая месяца будет не леди Джоанна Бёрли, а лорд Лэтимер: сэр Саймон запродал ему все свои доходы на три года вперед.

Он с тревогой посмотрел на старика.

Однако, к его удивлению, слуга как будто повеселел.

Да, прощаясь, он уже не походил так на мертвеца, как это было минуту назад.

— Лорд Лэтимер? — бормотал Аллан, идя к выходу. — Ну, пускай он пожалует за своими деньгами, этот лондонский молодчик. В Тизе народ гол, как сокол, а Друриком, Дизби и Эшли… Любопытно, как он будет управляться там, — он ведь еще никогда не имел дела с кентцами. Ну, пускай поступают, как знают… Зато этот волк уже больше никогда и ничего с нас не будет требовать!

И старик даже хихикнул, проходя мимо удивленного привратника.

…Большие окна в доме итальянца были завешены суконными занавесями, и поэтому яркое ноябрьское солнце больно ударило по старческим глазам, когда Аллан вышел на улицу.

Черные пятна заплясали перед ним в воздухе, и он прислонился к стене.

В городе сегодня народу было больше, чем когда-либо. Аллан еле протиснулся через толпу, но на соседней улице было еще хуже. Женщины, вопя, тащили за собой детей; мужчины бежали вперед, точно обезумев, не глядя под ноги и расталкивая встречных.

— Ты с ума спятил! — крикнул Аллан, отброшенный изо всех сил к стене. — Да что это за наваждение!

Его снова сбили с ног. Люди бежали, как будто их догонял огонь или вода.

Скот мычал и блеял, из ворот домов лаяли псы, визжали попадавшиеся под ноги свиньи.

Над городом стоял вопль. Аллан вспомнил молодость: такое он видел в 1339 году, когда на город Фолькстон напали бретонцы и сожгли его дотла.

Вот так же точно отчаянно вопили женщины, а мужчины, обезумев от ужаса, молчали, глядя, как пираты выбрасывают на улицу их добро, жгут дома и уводят скот.

Но откуда в Норземтоне было взяться французам? После того как Калэ попал в руки англичан, случаются, конечно, грабежи, но о таком наглом разбое уже давно не слыхать.

Стражник, положив алебарду на землю, сидел на камне, безучастно глядя вперед, точно он не был нанят для того, чтобы поддерживать в городе порядок.

Но разве это порядок? Аллана самого три раза сбивали с ног. А вот сейчас упала молодая женщина и по ней пробежало не меньше тридцати человек, а стражник даже в ус не дует!

«Нет, эти ребята слишком обнаглели на городских харчах!»

Аллан подошел к стражнику и тронул его за плечо:

— Послушай-ка, малый…

Стражник даже не пошевелился.

— Ты оглох, что ли? — крикнул Аллан над самым его ухом.

Стражник поднял на него глаза. Они были почти белые от ужаса. Только в глубине мутно темнели точки зрачков.

— Новый королевский налог! — сказал он. — Третий налог за четыре года! Только что разрешил парламент. Нельзя доводить до исступления народ: камня на камне не останется от этого города! — сказал он, пряча лицо в колени.

Аллан боялся не так за себя, как за хозяйское золото. Он постарался выбраться из Норземтона засветло.

Однако нагнавшие его в дороге мелочные торговцы, возвращавшиеся в Сент-Олбанс, сообщили Аллану, что все страхи его были напрасны: мужики и ремесленники пошумели и разошлись по домам.

 

Глава II

Щенок был крупный, цвета красной глины, с лягушачьим пятнистым животом. Глаза его недавно открылись, и он, чуть кося, неодобрительно поглядывал на Джоанну. Морда его была толстая, вся в черных точках будущих усов.

Леди Бёрли крепко целовала его в живот, и в уши, и в нос, а он, сконфуженный всеобщим вниманием, часто зевал, туго открывая рот и показывая черное ребристое нёбо.

— Он останется мне на память о тебе, — говорила Джоанна сквозь слезы и снова целовала щенка. — Я назову его «Подарок». Может быть, если бы не он, ничего не случилось бы.

Это было все равно что сказать: «Если бы не этот ячмень, я не попал бы в тюрьму», то есть если бы из ячменя не сварили пива, да я не зашел бы в трактир, да не напился бы до бесчувствия, да не подрался бы на дороге тогда я никогда не попал бы в тюрьму.

Конечно, так нельзя было рассуждать, но Джек сам готов был расцеловать щенка. Он стоял, сжимая руки, едва удерживаясь от слез.

— Ну, начнем прощаться, Джоанна, — сказал он, снимая шапку.

Все было похоже на сон.

Он так крепко ступил больной ногой, что на повязке выступила кровь.

Нет, значит, это был не сон.

— Бог тебя храни, Джоанна!

— Бог тебя храни, Джек!

Она долго стояла и смотрела ему вслед. Только когда на дороге виднелась уже еле заметная точка, леди Бёрли вернулась в холл.

— Я так и знала, что стоит только нам увидеться — и все начнется сначала.

Если думать, что это произошло из-за собаки, то уж, во всяком случае, не из-за щенка, а из-за его матери — рыжей овчарки Чэрри.

Собака, которая в течение года не оставляла ни на минуту двора и одним своим видом могла отпугнуть любого бродягу, теперь вот уже около полумесяца шаталась бог знает где. И днем она тоже несколько раз убегала на дорогу и ела падаль. А недавно она притащила полуистлевшую человеческую руку. Это значит, что в своих путешествиях она добиралась до самого Медстона и рылась в отбросах позади помоста палача.

За время ее бродяжничества злые люди украли петуха, оторвали доски от бывшего овина, провалили крышу сарая, перебираясь через изгородь, и чуть не задавили насмерть черную овечку, пытаясь вытащить ее через оконце. Если бы собака была во дворе, ничего этого не случилось бы.

И, если бы Чэрри была во дворе, никакому чужому человеку, будь он хоть трижды ранен, не взбрело бы на ум искать пристанища в замке Тиз.

В пятницу, 7 марта (будь благословен этот день!), Джоанна поднялась с твердым намерением проучить беспутную собаку.

Когда она выглянула во двор, Чэрри уже вертелась у дверей, держа в зубах огромную серую крысу. Но она тотчас же положила ее на снег, чтобы как следует приветствовать свою хозяйку.

— Ничего тебе не поможет! — пригрозила Джоанна и отвернулась, ища на гвозде кнут.

И тут только ей бросился в глаза тощий, обвисший живот собаки с набухшими сосками.

— Ах, вот как? — сказала она, оставляя мысль о расправе. — Но куда же ты дела своих малышей?

Вместе с Мэтью Джоанна обшарила всю солому и кучу навоза, но щенят нигде не было видно. Только к концу дня Аллан принес вот этого — одного толстого рыжего щенка. Он нашел его по следам самой Чэрри за дорогой, в брошенной барсучьей норе. Куда делись остальные — так и осталось неизвестным. Щенок был весь в снегу и дрожал, поэтому Джоанна решила приютить его с матерью на ночь в холле.

В холл же она перенесла кур и бедную перепуганную овечку. Это было все, что уцелело от хозяйства замка Тиз.

— Наконец сегодня ночью мы выспимся как следует, — сказала Джоанна.

Однако в эту ночь ей не пришлось даже сомкнуть глаз.

Аллан уже давно спал, Мэтью плел охотничью сумку из ремней, а Джоанна расчесывала на ночь косы, когда Чэрри подняла сначала морду, а потом заворчала.

— Куш, Чэрри! — крикнула ее госпожа и вышла посмотреть, что делается во дворе.

Если это были воры, то красть они могли только хворост; бревна были слишком длинные и тяжелые, а больше в замке взять уже было нечего.

Леди Бёрли тотчас же заметила человека у сарая. Он стоял, прислонясь к стене, и смотрел на нее.

— Что тебе нужно? — закричала леди изо всех сил.

Чужой не тронулся с места.

Леди вернулась в холл за железным ломом. Мэтью не слышал, как она хлопнула дверью, а может быть, только сделал вид, что не слышит. Он был трусоват. Чэрри уже ощетинилась и лаяла на весь пустой холл.

— Что случилось, леди? — спросил Мэтью наконец.

Держа Чэрри за ошейник одной рукой, а другой опираясь на лом, Джоанна подошла к сараю.

Человека не было.

— Приходили воровать кур, — решил подоспевший с самострелом Мэтью.

Вдруг хозяйка его закричала.

Чужой лежал на протоптанной к сараю тропинке. У ног его расплывалось большое темное пятно.

Джоанна вернулась в холл за Алланом.

Старик после возвращения из Норземтона совсем обессилел. Он спал днем и ночью и сейчас спросонья не сразу сообразил, чего от него хотят.

— Ноги и руки ему нужно бы перебить, чтобы отвадить от чужого добра! — ворчал Мэтью, втаскивая вместе с госпожой и Алланом тяжелое тело по обледенелым ступенькам.

Кровь текла так обильно, что все трое были испачканы с головы до ног.

— Раскачать бы его хорошенько, разбойника, да сбросить со стены в ров! — предложил Мэтью.

Аллан был другого мнения.

— Госпожа велела его перевязать, — возразил он. — А как очнется, тогда, конечно, пусть идет на все четыре стороны. Но не каждый бродяга вор или разбойник, — добавил он, вспоминая лесовиков.

Оба старика ждали, что скажет леди.

Джоанна распорядилась отнести парня в солярий и уложить в постель. Там днем светло, и удобнее будет его перевязывать.

— На вашу постель, миледи? — в испуге крикнул Аллан.

Но Джоанна уже приподняла чужого за плечи. Ей-богу, эти старики вдвоем слабее ребенка!

— Беритесь-ка за ноги да поменьше ворчите, — добавила она.

Чужой застонал и пошевелил рукой.

Аллан принес светильник. Надо было посмотреть, в чем дело.

Рана была у лодыжки, неглубокая и свежая. Стрела застряла в кости и сломалась. Джоанне стоило большого труда удалить наконечник. Аллан тотчас же остановил кровь, перетянув ногу повыше раны оленьей жилой.

Из любопытства он осветил лицо чужого.

«Совсем молодой! — подумал он. — Три года назад такой парень мог бы прокормить всю семью. А теперь он голодный шатается по дорогам! Ох, господа, господа, что вы делаете! Ох, не к добру все эти затеи против мужиков! Этак можно было поступать в старину, но не теперь!»

— А где же будет спать миледи? — спросил Аллан.

Госпожа его молчала. Он недовольно повернулся к ней.

— А где же вы ляжете, миледи? — повторил он о сердцем.

Госпожа крепко оперлась на его плечо.

— Минуточку, Аллан, — сказала она слабым голосом.

Потом, нагнувшись, открыла сундучок.

Найдя свою тонкую, еще девичью косынку, леди разорвала ее с треском на две части.

— Завтра при свете мы его перевяжем как следует, — сказала она дрожащим голосом. — А сейчас ступайте спать. Я постелю себе в холле.

Она стащила со своей постели и разложила перед холодным камином холла медвежью шкуру.

* * *

В солярии было много теплее, так как изредка там горела жаровня.

Мэтью украдкой постучал себя пальцем по лбу.

«Да, — подумал Аллан, — с двумя такими дураками тут, чего доброго, и молодой человек может свихнуться».

Но должен же был кто-нибудь вступиться за его маленькую Джоанну!

— О, хитростью леди пошла в покойного сэра Гью! — сказал он. Дверь-то в солярий о двух засовах! Вот мы ее припрем как следует, тогда нам не придется тревожиться всю ночь, гадая, кого это мы пустили в замок… Не каждый ведь может выбросить умирающего на дорогу, — добавил он, предвидя возражения Мэтью. — Нашу леди в монастыре учили врачеванию и милосердию. А вашим разбойникам только бы жечь да грабить да покупать в Лондоне дома на чужие деньги.

Под разбойниками он разумел весь старинный и знатный род Бёрли.

* * *

Чужой пришел в себя еще ночью, потому что старики, поднявшись до света, услышали доносящийся из-за двери гул голосов.

Если бы не Аллан, Мэтью подошел бы и подслушал: его до смерти мучило любопытство. Но сегодня была его очередь проверять силки. Взяв сплетенную вчера сумку, он вышел, все время оглядываясь на дверь солярия.

Аллан немедленно прильнул ухом к щели.

— Ты не должен был ввязываться в драку, — говорила его госпожа. — Правильно я рассуждаю, Джек?

— Да, понятно, у меня есть дела поважнее, — согласился чужой. — Но стражник хлестал старика, как хлещут ленивую лошадь, и я не стерпел. Нет, я сейчас буду осмотрительнее. Мне бы только добраться до Фоббинга. Но и по дороге мне есть у кого спрятаться.

— Эта вторая дочка рыбака, она очень красивая? — спросила леди.

— Господь тебе судья, Джоанна! Как ты можешь думать сейчас о таком!

Чэрри громко залаяла во дворе.

— Эгей, эй, вы там, в замке! — кричал громкий голос с дороги.

— Этого еще не хватало! — бормотал Аллан, никак не попадая в рукава старенькой куртки. — Леди, леди! Не дай господи, вдруг это прибыл сам сэр Саймон! Леди, поостерегитесь!

А госпожа его в это время, разделив на тонкие пряди волосы чужого, обвивала ими свои пальцы.

— Вот я вся в золоте, Джек, — говорила она нежно. — Какие еще богатства мне нужны!.. Не холодно ли было тебе в дороге? И почему ты свернул к нашему замку? И как ты нашел пролом в стене? Думал ли ты здесь встретиться с леди Бёрли? Только скажи мне всю правду!

— Я говорю правду… Нет, я не думал встретиться с тобой. Я обошел бы замок за сорок лье, если бы знал, что здесь живет леди Бёрли. Пролом я нашел потому, что к нему вели следы. Мне совсем не было холодно, я был очень разгорячен ходьбой.

Он вдруг вспомнил о плаще и густо покраснел.

— Если ты поэтому спрашиваешь, то я отдал твой плащ, Джоанна. Может быть, ты не простишь меня, но я отдал его первому встречному нищему. Это было в тот день, когда я узнал о твоей свадьбе.

— Нет, я не поэтому спрашиваю, — говорила Джоанна, беспечно смеясь. — Но он хотя бы пообещал хорошенько помолиться за тебя, этот нищий, ради такого богатого подарка?..

* * *

— Опустите мост! — крикнул всадник с дороги.

Теперь Аллан разглядел его как следует. Это был стряпчий из Сэмфорда. Ради такого не стоит и трудиться. Нужно завтра же позвать кузнеца, потому что с мостом когда-нибудь будет несчастье. Они втроем с леди еле поворачивают колесо, а тут еще — не ровен час — нагрянет сэр Саймон.

Но нельзя же было объяснять чужому человеку, что моста не опускают с самой осени и что леди Бёрли и ее челядь выбираются из замка через пролом в стене, а потом через замерзший ров с водой!

Стряпчий вынул из-за пазухи пакет и помахал им над головой.

Аллан спустился к нему по льду. Стряпчий привез письмо от сэра Саймона Бёрли.

— Ну, как ваши мужики? — спросил он, уже отъехав и оборачиваясь к Аллану.

Тот не понял, что он имеет в виду.

— А как ваши? — ответил он вопросом на вопрос.

— О, наших мужиков мы вот как держим! — крикнул стряпчий и показал сжатый кулак.

* * *

Когда Мэтью вернулся из лесу, леди Джоанна, старый Аллан и чужой сидели за столом в холле.

— Сколько времени, как Том Бэкстон уже в Гревзенде? — спросила его госпожа.

Мэтью, не отвечая, смотрел на гостя.

«Может быть, мои господа и разбойники, но они не сажают с собой за стол первого встречного мужика», — подумал он.

— Том Бэкстон? — переспросил он вспоминая. — Вы отпустили его, миледи, в самый праздник тела Христова.

— А когда вернется сэр Саймон? — спросила госпожа, заглядывая в письмо. — Бедный Том! Как бы ему дать знать?

Том Бэкстон был третий слуга, которого сэр Саймон, уезжая, оставил при своей супруге. Том Бэкстон, несмотря на молодость, был очень искусен в ремеслах. Он не был простым кузнецом: из серебряной пластинки он мог вырезать тонкие, как кружево, вещи, которые купцы потом охотно выдавали за венецианскую работу. Госпожа пожалела его и отпустила в Гревзенд, где серебряники готовы были вырывать его друг у друга из рук.

По закону нужно было один год и один день прожить в городе, чтобы стать его гражданином, а тогда, будь ты хоть вилланом, хоть сервом, а город уже не отдаст тебя сеньору, хотя бы он даже расшибся в лепешку.

— Господин ваш, сэр Саймон Бёрли, прибудет в замок в последних числах февраля!.. — торжественно объявила леди Джоанна. — Садись, Мэтью, ты слишком стар, чтобы стоять у двери.

«А этот парень еще слишком молод, чтобы его усаживать за стол с господами», — подумал Мэтью, покачивая головой.

— Господин ваш велит очистить конюшни к его приезду и, кроме того, наказывает Тому Бэкстону пойти в услужение к сэру Ральфу Броунингу, с которым он подписал об этом соглашение. Ну, что вы скажете на это, старики?

— Госпожа моя имеет такую же власть над слугами, как и господин, заметил Аллан.

— Если бы госпожа сегодня же отпустила меня на все четыре стороны да еще дала в придачу тяжелый кошелек серебра, я не тронулся бы с места, побоявшись гнева господина, — возразил Мэтью.

— Ну, будь что будет! — пробормотала леди Джоанна.

* * *

Хорошо, что эта лиса Мэтью спит, как сурок. Они опять беседовали громко, даже не опасаясь плохо притворенной двери.

Госпожа перевязывала рану чужому, точно он сам не в силах был это сделать.

— Джек, тебе недолго ждать! — говорила она нежно. — Сэр Саймон меня не любит и никогда не любил, и я это узнала сейчас же после свадьбы. И если папа в Риме разрешит ему развод, он рад будет жениться еще раз на девушке, которая более подходит ему по нраву.

Чужой пробормотал себе что-то под нос.

— Нет-нет, не говори так! Он женился на мне, когда я была еще совсем бедной, почти нищей!

«Такою же, как сейчас», — подумал Аллан и сам удивился своим мыслям. И еще больше он удивлялся тому, как смело рассуждает обо всем его маленькая леди. Не иначе, как она набралась этих мыслей в проклятом Лондоне, потому что дяди короля сами там переженились по три и четыре раза и такое же позволяют и своим рыцарям.

— Бог тебе судья, Джоанна, если ты меня обманываешь и на этот раз! — сказал чужой в ответ на все речи его госпожи.

И тут старый Аллан услышал такое, от чего волосы дыбом поднялись на его бедной голове.

— Бог мне не судья, Джек, — ответила его маленькая леди, — один ты мне судья, и если ты меня простил, мне не о чем больше думать… Очень ли я похудела и подурнела с тех пор, Джек? — спросила она тотчас же.

— Ты такая же красивая, как всегда, а толстой тебе никогда не быть. С годами ты только ширишься в плечах, как деревенский парнишка.

И чужой, точно он не был простым мужиком, а леди Бёрли — благородной дамой, встал и положил руки на плечи его госпожи.

— Можно ли мне поцеловать тебя, Джоанна? — спросил он так громко, как будто говорил со своей собственной женой.

Аллан выпрямился и сжал кулаки.

Но его маленькая Джоанна хорошо ответила, хотя, может быть, и не так, как подобает леди из замка Друриком.

— Ты еще не раз, и не два, и не три будешь целовать меня, Джек, но пока я перед богом и людьми жена Саймона Бёрли. Неужели ты хочешь, чтобы я не имела права прямо смотреть ему в глаза? Мои губы сами так и тянутся к тебе, но не будем больше говорить об этом.

* * *

Аллан чуть не задохнулся от радости, узнав, что чужой навсегда убирается из замка. И как был он прав, стараясь поскорее выпроводить гостя, — парень только-только успел скрыться из виду, а из солярия еще не выветрился запах ремня и пота, который всегда оставляет после себя мужик, как прискакали с факелами передовые отряды Саймона Бёрли.

— Господин наш едет сюда со всей охотой — с егерями и сокольничими! С ним прибудут лорд и леди Бервик, и леди Тоунтон, и другие. Необходимо немедленно же затопить все камины в замке, чтобы дамы не схватили простуды в сыром помещении, и топить до самого того дня, когда приедет сэр Саймон. Лорд везет с собой припасы и поваров и просит леди позаботиться только о помещении для девяти человек господ и двадцати трех слуг.

Это было 13 марта 1381 года.

Леди Джоанна тотчас же занялась приготовлениями к встрече гостей. Напиленные на будущий год дрова уже жарко пылали в каминах. Аллан и Мэтью сбились с ног, вынося навоз и сколачивая ясли в конюшнях.

Сама леди, не жалея рук, терла песком и золой черные, закоптелые балки, а затем принялась за побелку.

* * *

Весело распевая, Джоанна, стоя на лесенке, водила щеткой по стене. В обычае было белить стены только на высоте человеческого роста, но ей хотелось, чтобы к приезду гостей холл принял совсем праздничный вид.

Теперь каждый свой день она начинала и заканчивала песней. Она вспомнила все нормандские романсы, слышанные в детстве, и те, которым она научилась в Лондоне, и даже мужицкие песни Кента и Эссекса.

Ее уже нисколько не сердила воркотня двух стариков. Склонив голову набок, она занималась своим делом и слушала, как они препирались внизу.

— Будь я молод, как ты, — говорил восьмидесятилетний Аллан семидесятидвухлетнему Мэтью, — я бы сам намесил глины, а не заставлял бы нашу леди заниматься этим грязным делом!

Подарок, который очень вырос и возмужал за последнее время, весело лаял, прыгал и падал на землю, стараясь ухватить свою госпожу за ноги.

Сейчас это было широколапое, вислозадое и короткошеее существо. Когда его звали, он, точно медведь, поворачивался всем своим туловищем. Но уже сейчас можно было сказать, что со временем из него выйдет добрый пес.

* * *

Через две недели в замке было получено известие, что сэра Саймона Бёрли по дороге к Тизу повстречал его старый друг и соратник, сэр Джордж Сэйбилл, и зазвал охотиться в свои леса. Лорд вернется домой только к концу марта. Однако хозяин замка Тиз не приехал ни в марте, ни в апреле, а потом начались события, о которых следует рассказать особо.

 

Глава III

Йомен, которого звали Джон Фокс, был однажды вызван по делу в замок к своему господину, сэру Готфруа Болдуину.

Дело было в Эссексе еще в 1376 году.

Джон Фокс считался зажиточным мужиком и держал землю от своего сеньора на арендных правах. Это был один из наиболее уважаемых граждан села, отец семерых детей, исправный плательщик налогов и добрый католик.

Господин позвал его для того, чтобы потолковать с ним о торговле шерстью, которую полагал наладить у себя в имении.

При беседе присутствовали приор аббатства и сын помещика, молодой мастер Ральф Болдуин. Мастер недавно возвратился из Франции залечивать рану, полученную в бою. Он с детства был весьма горяч и несдержан нравом, что и привело к очень прискорбному событию.

Джон Фокс в беседе, забывшись, положил руку на спинку кресла, где сидел сэр Готфруа. Тогда молодой Ральф Болдуин, не стерпев наглости мужика, в гневе вскочил с места и бывшим при нем охотничьим ножом отхватил начисто пальцы Джона Фокса — все четыре с правой руки, как они и лежали на спинке кресла.

Фокс закричал и, обернув руку полой куртки, бросился из комнаты.

— Мужик, вернись, возьми свое мясо! — крикнул мастер Ральф Болдуин, на свою беду.

Джон Фокс вернулся и подобрал окровавленные обрубки пальцев.

После этого за ним дважды присылали из замка, но он там так и не показался. Залечив руку, он ушел в лес.

В молодости йомен был неплохим лучником, но с годами от сытой и спокойной жизни отяжелел и утратил былую меткость и сноровку. Однако в лесу он сбавил немного жиру и, ежедневно упражняясь, довел свое искусство до того, что, отводя своим единственным большим пальцем тетиву, он спускал ее с такой силой, что стрела, вылетая, пробивала насквозь молодое дерево.

Щит, обтянутый кожей, он окрасил в красный цвет и прибил к нему четыре высохших скрюченных пальца с длинными ногтями.

В лес к нему приходили разные люди, и он их всех принимал без разбора.

Сыновья приносили ему из села стрелы и луки, которые работал на продажу их сосед, Томас-лучник. Жена Джона Фокса не жалела для этого денег.

Вот с этими людьми и свел Джека-Соломинку сын кровельщика из Дэртфорда Уот Тайлер четыре года назад. И сейчас, покидая замок Тиз, Джек также надеялся найти у них пристанище.

Человек, который много времени проводит в замке или в городском доме, поглядев на снег, на низкое небо, на скучную белую дорогу, сказал бы, что зима в этом году еще не скоро придет к концу.

Несмотря на март, уже вторую неделю дует резкий северо-восточный ветер, солнце садится в огненные тучи, что опять предвещает ветер или мороз. Дятлы сносят шишки к гнездам, точно готовясь ко второй зиме, а вороний грай покрывает все остальные звуки в лесу.

Однако Джек шел посмеиваясь. Он-то наверное знал, что весна уже недалеко. Дело было не в том, что он снова нашел Джоанну, и не в том, что она пообещала, как только сойдет снег, разыскать его в Фоббинге. Просто Джек слишком хорошо знал лес и его обитателей.

Снег под деревьями был весь как будто источен червями, а на пригорке порыжел, как рыжеет белка к весне.

Сейчас уже не пробежишься по сугробам, они обрыхлели и осунулись, а вчера Джек видел полянку, вдоль и поперек пересеченную мелкими следками, как будто здесь шли заячьи танцы или хоровод. Зверь раньше человека предчувствует тепло и радуется ему.

Да и человек, если хорошенько прислушается, может различить легкий звон над лесом, похожий на звон хвои, — это капель. Это она источила снег под деревьями, это она, замерзая, звенит на ветру.

А за капелью уже недалека и настоящая оттепель.

Джек шел, внимательно оглядываясь по сторонам. Однако не лесная капель и не заячьи следы привлекали сейчас его внимание.

Господа думают, что не мужицкое дело разбираться в грамоте. Они запрещают детям вилланов обучаться чтению и письму, а также уходить в ремесленники. Мужик должен сидеть на земле, а то, что получает с земли, отдавать сеньору. Мужик не должен ни читать, ни писать, а когда сеньор составляет с ним какой-нибудь документ, он не должен разбираться в его содержании. Сноситься мужикам из разных деревень также не следует: они друг от друга могут набраться вредных мыслей.

Однако, не умея читать и писать, мужики отлично сносились между собой, и, проходя белой пустой дорогой, Джек узнавал новости о своих друзьях. Правда, это было совсем не то, что извещение, написанное на пергаменте, но, если быть внимательным, можно понять многое.

Вот надломлена ветка сосны и повернута к югу. В этом месте следует пересечь дорогу и свернуть по тропинке, убегающей к Сэмфорду. Стоп! Горкой у подножия клена сложена груда камней. Джек оглянулся по сторонам и, поплевав на руки, схватился за гладкий ствол.

На клене, в узком, как рука, дупле, было старое беличье гнездо. Джек нащупал в нем камешки — один, два, три, четыре. Но что это должно обозначать? Четыре дня пути? Или четыре лье отсюда? Или четверо людей идут?

Но, как бы то ни было, продвигаться следовало на юг.

Порой на кустах, словно случайно упавшая, качалась ветка с шишками, иногда расщепленный сук был накрест перевязан травинкой, и Джек, разбирая все эти сообщения, продвигался вперед.

Свежесрубленный молодой дубок, лежавший поперек тропинки, извещал, что лесовики где-то здесь поблизости.

Однако какой сейчас следует подавать им сигнал? Не щелкать же соловьем и не свистеть же иволгой, когда кругом еще не стаял снег!

Джек прошел вперед по тропинке, свернул назад и вышел на маленькую белую поляну. Нигде ни следа. На деревьях и кустах — ни знака.

Не означает ли срубленный дубок, что лесовикам что-то стало помехой на пути и они свернули обратно?

Джек внимательно рассматривал мох у пня, булыжник у дороги, кусты и ветки. А на земле если и были какие-нибудь следы, за ночь их все запорошило снегом.

За веющей по дороге поземкой навстречу ему двигалась темная масса. До Джека донесся резкий свист бичей и подбадривающие окрики: «Гей-гей, о-гей, гелло!»

Это гуртовщики гнали скот.

Если поворачивать назад, нет удобнее случая, как пристать к гуртовщикам. Эти ребята не одного беглого виллана выручали уже из беды. Только бы с ними не было стражников!

Джек всматривался, щурясь от летевшего в глаза снега, и вдруг досадливо махнул рукой: впереди гурта с пиками и самострелами ехали двое солдат.

Это означало, что скот был закуплен или захвачен для нужд короля.

Конные, громко переговариваясь между собой, передвигались шагом по дороге, предоставляя мужикам орать до хрипоты и без устали орудовать бичами.

А перед ними, облегчая им дорогу, ветер гнал низкий густой снежок, точно белое войско.

Джеку вдруг ясно почудилось, как что-то зашумело рядом в кустах, но громкие крики на дороге тотчас же отвлекли его внимание.

Ехавший впереди стражник с размаху вместе с конем грохнулся в выкопанный поперек дороги ров, искусно закрытый ветвями и снегом. Второй немедленно осадил коня и уже прилаживал самострел, потому что из придорожных кустов выскочило человек десять с дубинками и топорами.

Гуртовщиков было немногим меньше, но, воспользовавшись суматохой, они и не думали о стражниках, а, благополучно обойдя ров, подняли над головами бичи. Те, описав огромные восьмерки, опустились на спины ошалевших быков, и через минуту все стадо скрылось за поворотом дороги. Посреди, плечом к плечу, как добрые товарищи, тесно бежали овцы.

Однако одним телком и двумя баранами гуртовщикам все-таки пришлось поплатиться.

Даже не зная, что стадо сопровождали солдаты, а судя по одному тому, что гуртовщики не крепко отстаивали свое добро, можно было догадаться, что скот был королевский.

Одному стражнику удалось ускакать, лошадь второго ушибла ногу, но она даже не прихрамывала, а солдат остался цел и невредим.

* * *

Джон Фокс творил суд скорый и правый. Того молодца, что защищался и ранил двоих лесовиков, следовало бы повесить на первом суку, но он удрал восвояси. Второй, бросив оружие на дорогу, просил о помиловании, и ему было велено всыпать двадцать палочных ударов и отпустить.

За лошадью был наказ смотреть в оба — она пригодится самому Джону Фоксу.

Отбитая добыча — два барана и теленок не прожили и часу. Туши немедля освежевали, кости пошли в котел, а мясо, разрезав на тонкие ломти, присолили и развесили вялить на ветру.

Шкуры тоже, не жалея, густо присыпали солью: лесовики недавно отбили ее целый воз.

Джека проводили в лагерь, разбитый под самым Сэмфордом. Его ласково приняли и сытно накормили и пообещали дать ему еще на дорогу мяса и соли, но он был невесел.

Его одолевали тяжелые мысли.

Джон Фокс ходил сейчас в плаще на рысьем меху, а на беспалой руке, как дворянин, носил перчатку.

Джеку показалось, что Фокс нарочито небрежно едва кивнул головой в ответ на его почтительный поклон, словно всей повадкой желая показать, что с прошлого года многое переменилось.

Правда, сейчас у него вдвое прибавилось людей, и если в тот раз они с Джеком спали, зарывшись в прошлогоднюю листву, то сейчас уже для Джона Фокса разбивают палатку. Садясь есть, он ждет, пока малый нарежет для него мяса, хотя тот родом из той же деревни Сэмфорд, что и он, и такой же фригольдер как и сам Фокс.

И разве это дело для мужиков — все равно, свободных или несвободных шататься по лесу, нападать на обозы и грабить проезжающих?

«Это рыцарская забава, — думал Джек, укладываясь подле костра. — Вот и не мудрено, что они усваивают и другие рыцарские замашки».

Никогда безделье не объединит людей так, как их объединяет труд. Нужно много лет подряд подниматься утрами в один час, в один час выходить в поле или в мастерскую, в один час складывать инструмент или выпрягать быков, и тогда ты точно сможешь угадать, чего хочет твой сосед справа и чего хочет твой сосед слева. Большой хитрости тут нет, потому что они хотят того же, что и ты.

Джек давно не наедался так сытно, как сегодня. Его немедля потянуло ко сну. Но сильная боль в ноге и мысли долго не давали ему уснуть. Хорошо было бы из Фоббинга сходить проведать старую Джейн Строу. За четыре года Джек только три раза видел мать. Филь, вероятно, уже совсем бравый парень; жаль только, что у него поврежден глаз. Тома и девочек Джек представлял себе совсем смутно, он уже забыл их лица.

Четыре года подряд Джек вставал и ложился с именем Джоанны на губах, а сейчас он как будто даже ее и не вспоминал. Но это было все равно что сидеть спиной к горящему костру. Как бы ни било тебе в лицо ветром и снегом, ты знаешь, что костер здесь, рядом. Иногда тебя всего насквозь прохватывает стужей, но ты терпишь, потому что достаточно тебе протянуть руку, чтобы ощутить тепло.

— На ней, пожалуй, башмаки те же, что и четыре года назад, — сказал он, вдруг усмехнувшись. Если со зла кто-нибудь нарочно тронет тебя за раненую руку, то чувствуешь такую же боль и гнев.

Саймон Бёрли навряд ли додумается привезти своей супруге обновку из Лондона!

— Когда ты будешь моей женой, Джоанна… — сказал он вслух, но тут же остановил сам себя. Если столько времени он не позволял себе думать об этом, можно потерпеть еще немного.

Джек вспомнил мальчика, который четыре года назад катался по песку, кусая себе руки и задыхаясь от рыданий.

— Да, ты верно сказала, Джоанна: это еще не самое большое горе!

Она горько плакала, когда Джек рассказывал ей о себе, но потом встала и вытерла слезы.

— Я никогда больше не поступлю так с тобой, — сказала она. — И мне тоже было не сладко. Но все-таки это еще не самое большое горе. Если бы ты проехал по графству Кент, ты согласился бы со мной.

Она жалеет своих зажиточных йоменов, разоренных войной и налогами. Он не проехал — он исходил пешком вдоль и поперек и графство Кент, и графство Эссекс, и Сэрри, и Сэффольк, и Норфольк, и Гердфордшир, и то, что делается в Кенте, это тоже еще не самое большое горе. Но бог тебя благослови, Джоанна, за то, что ты думаешь не только о себе!

* * *

В лагере лесовиков никто, кроме Джека, не ждал Уота Тайлера, да и сам Джек потерял надежду с ним встретиться. Но все-таки он, как было условленно, положил груду камней на дороге. Тайлер надеялся в Медстоне проведать Джона Бола, если ему удастся проникнуть в тюрьму.

После трех месяцев вынужденного поста лесовики сегодня впервые наелись досыта.

Сон сморил их. Заснул даже Уил Уилкинс, на обязанности которого лежало проверять дозорных у дороги.

Разбуженные среди ночи, часовые кинулись было бить тревогу, но, раздув головню, тотчас же узнали Крепыша-Уота. Только он один умел сваливаться, как снег на голову. Тотчас же послышались смех и веселые восклицания, однако Тайлер не был расположен шутить.

— Этих людей, — сказал он, указывая на Уила Уилкинса, Бена Джонсона и Бена Тромпа — часовых, — этих людей следовало бы связать и оставить на месте. В Уинсберской сотне мне сказали, что здесь в лесу готовится королевская облава.

Джек на ночь ушел от потухшего костра и устроился в кустах жимолости и сейчас из темноты наблюдал тревогу. Да, пожалуй, на этот раз предстояло дело посерьезнее, чем вдесятером нападать на двоих или угонять королевский скот у мужиков, которые его не защищают.

Мимо костра туда и сюда сновали черные фигуры. Иногда кто-нибудь подбрасывал хворост в огонь, и тогда вверх летело пламя и искры. Лесовики второпях разбирали свои луки и стрелы и расталкивали сонных товарищей.

Джек лежал не шевелясь. Здесь было налицо двадцать человек с луками и стрелами, у двенадцати имелись топоры, а остальные пятнадцать — двадцать человек были вооружены дубинками.

Если такой отряд не может дать отпор королевской облаве, не для чего было людям по два, по три и по четыре года сидеть в лесу, ставить чучело в драном дворянском плаще и ежедневно упражняться в стрельбе в цель. Пожалуй, для Джона Фокса еще не прошло время повиниться во всем господину и забросить в кусты красный щит с четырьмя высохшими, скрюченными пальцами.

Джек в упор смотрел на начальника отряда и на идущего с ним рядом Уота Тайлера. Он никогда не наблюдал своего побратима издали. Когда стоишь рядом с ним, тебе все время приходит в голову мысль, что он шутя может поднять тебя на воздух, связать узлом и отбросить на добрые пол-лье в сторону.

Они прошли мимо, почти задев Джека одеждой. Ослепленные пламенем костра, они ничего не видели в темноте.

В то время как Джон Фокс делал один шаг, Уот Тайлер делал два.

— А может быть, мы все-таки постоим немного за себя? — спросил йомен, и голос его звучал просительно. — Ребята целятся ничуть не хуже королевских стрелков. Да солдат, как видно, будет немного. Нагонят, как в тот раз, больше мужиков из соседних деревень.

— Расходитесь поодиночке, — словно не слыша его, продолжал свое Тайлер. — Парня, которого бьет черная болезнь, мы возьмем с собой на островок. Ты, видать, о двух головах, если толкуешь о том, что медведя надо спускать на медведя, а борзую — на борзую. Какая нам польза будет, если наши ребята положат мужиков из Лонгбриджской или Уингетской сотни!

Однако не все слушали Уота Тайлера с таким вниманием, как Джон Фокс. Джек видел, как у костра его обступила целая толпа негодующих лесовиков. А один так размахивал руками, что Тайлеру пришлось выхватить горящую головню из огня для того, чтобы отпугнуть крикуна.

Джек немедля вскочил на ноги и поспешил на подмогу. Уот Тайлер был его добрый товарищ и названый брат. Четыре года назад в Фоббинге, на берегу моря, они поменялись крестами.

Но, видать, большая сила была в этом человеке, потому что, когда Джек добежал до костра, Уот Тайлер спокойно разгребал горящие сучья и затаптывал пламя, а другие помогали ему в этом.

— Ты, конечно, в этих делах понимаешь больше нашего, — сказал тот, что минуту назад кипятился больше всех.

Но вот снова набежала толпа людей, и Уолтер Тайлер теперь быстро поворачивался во все стороны, как волк в собачьей стае.

— Но-но! — только говорил он угрожающе.

И тогда соседи унимали особенно расходившегося крикуна.

Потом все сели в кружок, и Тайлер толково объяснил, в чем дело.

На этой неделе в лесу будет облава. Поскорее всем нужно разойтись в разные стороны. Мужики из Фрича обещали кое-кого припрятать на это время. Но лесовики сами должны понимать и не ходить по дороге целыми табунами.

— С чего это все началось?

— Да с того же налога.

Уот вытащил из-за пазухи королевский приказ.

— Кто прочитает? — спросил он. Сам он плохо разбирался в буквах.

Джек выступил из темноты.

— А, это ты, брат! — сказал Тайлер. Он крепко обнял Джека и поцеловал в обе щеки. — Не вышло дело! — шепнул он ему на ухо. — Отца Джона сопровождало человек десять стражников, а я был один и безоружный.

Джек решил отложить расспросы. Двое лесовиков держали горящие головни, а он развернул пергамент.

— «Ричард, божьей милостью король Англии и Франции и повелитель Ирландии», — прочел он заглавную строку.

Лесовики скинули шапки, а Тайлер, взяв из рук Джека документ, почтительно поцеловал королевскую печать.

— «…Всем коннетаблям, шерифам, бейлифам и сотским повелеваю: в каждом графстве избрать комиссию из пяти достойных и уважаемых лиц и поручить им проверить податные списки, представленные в Палату Шахматной доски сборщиками налога, ибо непреложно установлено, что последние, щадя многих лиц каждого данного графства, одних не внесли в списки преднамеренно, а других — по небрежности или покровительству…»

— Господи! — вздохнули в толпе. — Брали по три грота со всех подряд, с имущих и неимущих, чуть ли собак не облагали налогом!

Джек поднял голову и посмотрел на говорившего.

— «…а посему, — продолжал он читать, — предписываю: в каждом городе и деревне в пределах каждого данного графства проверить наново численность населения и взыскать налог со всех уклонившихся, для чего лендлордам, сквайрам и владетелям монастырских земель надлежит не отпускать своих вилланов в дорогу, а шерифам и сотенным — оцепить все леса и выловить бродяг и злоумышленников, преступно скрывающихся от королевских учетчиков и этим наносящих непоправимый вред и ущерб королевской казне и королевству. Дано в четвертый год царствования, в городе Лондоне».

В толпе молчали.

— Ну, что же это будет, ребятки? — спросил Уот Тайлер, поглядывая на лесовиков.

Тогда со всех сторон посыпались вопросы и замечания:

— Правду ли говорят, что Джон Лэг взял у короля подать на откуп?

— Верно ли то, что деньги собирают, чтобы возвести Гентского на кастильский престол?

— Кто-кто, а уж канцлер Сэдбери и Ричард Гелз — казначей — погреют здесь руки! В семьдесят шестом году они, говорят, получили налог по весу, а сдали порченой стертой монетой, в точности согласно ее стоимости.

— Ну, сейчас навряд ли им придется что сдавать. Как ни жми камень, а вода из него не потечет!

— Не знаю, ребятки, — сказал Тайлер задумчиво. — Кто бы ни взял на откуп налог — Джон Лэг, или лорд Лэтимер, или купец Лайонс, но свои денежки они захотят вернуть!.. И подумать только, — добавил он, покачивая головой, — под такими преступными распоряжениями ставят королевскую печать и невинного ребенка заставляют прикладывать к ним свою чистую руку!

Еще раз поцеловав королевскую печать, он спрятал пергамент за пазуху.

* * *

Черные, серые и красные стволы расходились, сходились, снова расходились, и от постоянного мелькания деревьев в лесу Джек закрывал глаза. Он потерял много крови по дороге к замку Тиз и сейчас чувствовал слабость. Он сильно припадал на раненую ногу, и уже дважды на повязке проступала кровь.

Джон Фокс взялся провести его с Уотом Тайлером в тайник. Посреди лесного озера был островок, здесь их не отыщет никакая облава.

Озерко питалось двумя проточными ключами и не замерзало всю зиму. Лодка была припрятана в кустах.

Впрочем, те, кто не боялся промочить ног, отлично переправлялись и вброд.

На островок лесовики снесли оружие, съестные припасы и оставили пятерых сторожей.

Уолтер Тайлер шел позади всех. Указывая дорогу, Джон Фокс вел в поводу лошадку, отнятую у стражника. Шли молча. Каждый думал свою думу.

Джека донимали сомнения.

— Послушай-ка, — сказал он вдруг Джону Фоксу, — а что было бы, если бы господин твой не отрубил тебе пальцев?

— Ну? — спросил тот хмуро.

— Ты остался бы на своем наделе, сеял, пахал и разводил бы овец, как и раньше, не так ли?

— Но он же отрубил мне пальцы, — сказал йомен, не понимая.

— Постой-ка, я загадаю тебе одну загадку, — продолжал Джек. — Вот, представь себе, что знатная леди полюбила бедного мужика, а потом посмеялась над ним. Он с горя ушел в лес. А тут вышло так, что бог или ангел сотворил чудо и леди снова вернулась к мужику. Так, по-твоему, получается, что мужик…

Джон Фокс с насмешкой посмотрел на него.

— Знатные леди не влюбляются в мужиков! — сказал он сердито. — Загадай мне какую-нибудь другую загадку.

Джек оглянулся на Уота в надежде, что тот поддержит его. Будь здесь отец Джон Бол, о, он тотчас же подхватил бы его мысль!

Но Уот Тайлер молча шагал рядом. Да, в то время как Джон Фокс делал один шаг, Тайлер делал два. Сын кровельщика был коротконог.

— Ну ладно, я тебе это скажу иначе… — снова начал Джек.

Но Тайлеру надоели эти присказки. Он не любил длинных разговоров.

— Конек не велик, но хороших статей, — сказал он оглянувшись. — Я возьму его, потому что идет весна. Скоро по грязи пешком не проберешься из Кента в Эссекс.

Джек ожидал возражений, он остановился. Человек, который даже в лесу не может обходиться без слуг, чтобы разрезать мясо, не отдаст так, за здорово живешь, приглянувшуюся ему лошадку.

Однако Джон Фокс молча переложил повод из правой руки в левую. Теперь лошадь утаптывала снег уже по другую сторону тропинки.

— Оно верно, — сказал Фокс через минуту, — мы как-никак на месте, а ты, Уот, постоянно в дороге. Да и на коньке у тебя вид веселее будет, чем у пешего.

Может быть, Джек был и неправ.

Дома йомен был действительно зажиточным фермером и держал собственных слуг. Но в лесу все были равны. Кто знает, может быть, ему трудно управляться одной левой рукой, поэтому он и не отпускает от себя малого?

Да и заносчивость его могла только почудиться Джеку. Как-никак, если на тебе худая куртка, а рядом человек запахивается в меховой плащ, ты с досады мало ли чего можешь вообразить!

Но все-таки Джеку хотелось до конца договорить свою мысль.

— Нет, ты пойми, к чему я клоню, — начал он снова. — Если бы тебя с твоим лордом рассудили королевским судом и ему было велено возместить твою обиду…

Йомен смотрел ему прямо в глаза.

— Где это видано, чтобы мужика с лордом судили королевским судом? — возразил он. — Мы живем в Эссексе, а не в Кенте. У нас еще и посейчас отбывают барщину, да еще какую! Ей-богу, нашим отцам легче жилось у господ!

Но теперь уже вмешался Уот Тайлер.

— Когда всех людей будут судить одним судом, все пойдет иначе, сказал он. — А пока, если собаки бросаются на волка, ты не спрашиваешь, откуда у них появилась вражда, а просто отвязываешь свору. Понятно, побратим?

Джек посмотрел на Уота. Глаза у того были, оказывается, не черные, а серые и веселые. Только их плохо было видно из-под нависших бровей.

 

Глава IV

Несмотря на сумерки, сэр Саймон Бёрли издали отлично разглядел даму, ехавшую верхом на белой лошади. Вначале она направилась было к Сэмфорду, потом вернулась к перекрестку и погнала коня по проселочной дороге, а под конец остановилась у столба, отмечающего границу владений Сэмфордского аббатства.

Рыцарь решил послать пажа, чтобы расспросить всадницу, не нуждается ли она в помощи, но так как дама, насколько можно было понять издали, была молодая и красивая, то он, ничего не сказав Лионелю, рысью пустил своего коня по дороге.

Предчувствия не обманули его. Молодая женщина действительно нуждалась в помощи. Разглядев всадника в рыцарской одежде, она, пришпорив свою лошадку, опрометью кинулась ему навстречу.

И тут, хотя лицо ее было заплакано, а волосы в беспорядке выбивались из-под низкой шляпы, сэр Саймон окончательно убедился в том, что даме не больше двадцати лет и одета она по последней лондонской моде.

— Ах, добрый сэр, — крикнула она, подъезжая, — как я рада встрече с вами! Иначе я совсем пришла бы в отчаяние и не знала, что с собой делать! Не укажете ли вы мне поблизости замка или поместья, где меня могли бы приютить на сегодняшнюю ночь, потому что я изнемогаю от страха и усталости и уже не в силах продолжать дорогу.

Поблизости был только замок Тиз. У рыцаря не было никакой охоты возвращаться в это унылое и заброшенное гнездо, а тем более везти туда даму. Но так как бедняжке необходимо было помочь, а другого выхода не было, он немедля крикнул Лионелю:

— Скачи во весь опор в Тиз и сообщи, что мы прибудем сейчас же вслед за тобой. Предупреди госпожу, что дама, которая приедет со мной, нуждается в уходе и помощи.

И только тогда он назвал встречной свое имя и звание и попросил ее сообщить свое, а также причины, заставившие ее в такой поздний час скакать без провожатых по пустынной дороге.

— Ах, — воскликнула дама, — так, значит, вы совсем не знаете о том, что творится в графстве!

Она назвалась госпожой Агнессой Гауэр.

— Муж мой, — сказала она, — племянник Джона Гауэра из Кента.

Дама внимательно посмотрела на сэра Саймона при этих словах, но так как рыцарь не обнаружил никакого интереса к этому имени, она принялась за свое повествование.

Вот уже две недели, как она находится в гостях у своей тетки, жены эссекского шерифа, леди Анны Сьюэл. Там было так хорошо, что ей даже не хотелось возвращаться домой. Дамы целыми днями вышивали, или ухаживали за птичками, или рассказывали друг другу интересные истории. Но вчера из Лондона прибыла комиссия, и сэр Джон Сьюэл созвал старост и бейлифов.

— И кто бы мог подумать, что доброму шерифу народ отплатит такой черной неблагодарностью! Ведь дело в том, что списки, которые составили эти люди и даже клялись на кресте, ручаясь за их достоверность…

Госпожа Гауэр, как видно, собралась рассказывать длинную повесть, но сэр Саймон уже в точности представил себе все, что случилось у шерифа.

— Дорогая дама, — сказал он улыбаясь, — каждый раз, когда собирают королевский налог, повторяется одно и то же. Все, что произошло в доме шерифа Сьюэла, клянусь, не стоит ни одной слезинки из ваших прекрасных глаз. Для того чтобы вы не утруждали себя, я доскажу сам, что случилось: к шерифу съехались бейлифы и сотские, а мужики стали собираться под окнами дома. Начальники сотен и старосты били себя кулаками в грудь и клялись, что у вилланов не осталось и ломаного гроша за душой, а эти скоты тем временем бесчинствовали на улице и бросали в окна камнями. Этого, конечно, было вполне достаточно, чтобы испугать такую неопытную молодую даму, как вы. Но поверьте, что сегодня же или завтра господин шериф вызовет из Лондона подмогу, и мужики поплатятся за свою наглость и бесчинство. Только я не понимаю, почему дядя ваш, сэр Джон Сьюэл, отпустил вас одну, на ночь глядя, в такую длинную дорогу?

— Я выехала с ним вместе еще утром. Вы правы: сэр Джон немедленно отправился в Лондон за стражниками, — сказала леди, вытирая слезы и понемногу успокаиваясь. — Вчерашние мужики уже разошлись, и все было тихо. Но не успела я остаться одна, как из Кэррингэма навстречу мне вышла целая орава вилланов с топорами и дубинками. Я спряталась в роще, а потом должна была сделать большой крюк, чтобы объезжать всех попадавшихся мне по пути. Поэтому-то я так легко и сбилась с дороги. Вы первый благородный рыцарь, которого я встретила за сегодняшний день. Если бы вы проехали сейчас между Фоббингом и Кэррингэмом, то убедились бы, что всюду мужики собираются толпами и вслух поносят лорда-казначея и сборщиков подати. Что касается последних, — добавила дама вздыхая, — то они действительно приносят больше вреда, чем пользы. В нашем поместье дядя мой, сэр Джон Гауэр, собственноручно вытолкал из усадьбы сборщика, имевшего наглость требовать с виллана три грота за девочку, которой едва исполнилось четырнадцать лет!

— Напрасно дворяне становятся на сторону этих скотов! — сказал сэр Саймон сердито. — Не верьте никогда мужику, миледи. Я был на границе Шотландии, в Нортумберленде, в семьдесят девятом году. Народ там совсем дикий. Вы даже и не поверили бы, что это англичане. У них три года подряд был недород; они питались древесной корой, подбирали падаль и ели волчье мясо, и, однако, когда прибыли сборщики, каждый мужик выкопал из-под навоза кубышку и выложил королевским чиновникам все, что полагается. Не верьте, миледи, этим скотам! Я говорю вам, что мужик скорее даст растерзать своего собственного ребенка, чем расстанется с шиллингом. Это давно известно, и против этого принимаются меры.

Дама уже совсем успокоилась. Но все-таки она не во всем была согласна со своим красивым спутником. Ни у нее, ни у ее родных не было по пяти замков в разных концах Англии. Они, конечно, имели вилланов, но главный доход видели в аренде, которую получали с мужиков, и ей совсем не хотелось, чтобы ее фермеры ели кору и падаль, а последние деньги отдавали королю.

Однако она боялась, чтобы ее рассуждения не показались слишком деревенскими этому блестящему рыцарю. Кроме того, ей хотелось, чтобы сэр Бёрли понял наконец, с кем он имеет дело. Трижды она называла имя Джона Гауэра, своего дяди, а рыцарь трижды пропускал это мимо ушей.

— Ваша супруга, вероятно, еще с осени находится в замке? — спросила она. — Я смогу ее порадовать известиями о переменах, происшедших в лондонских модах. Уже никто не носит плащей до полу. Если она вздумает шить платья, то, ради бога, пусть не делает длинных рукавов с бесчисленными пуговицами! Платья сейчас в моде обтянутые, вырезанные у шеи так низко, чтобы была видна цепочка, которую сейчас носить необходимо. Сэр Сэмюэл Кэнтбел, который очень интересуется поэмой сэра Джона, приезжает к нам чаще, чем другие. Вот от него-то мы и узнаём все новости.

— Боже милосердный, — сказал сэр Саймон, делая приятное лицо, значит, мне выпадает честь принимать у себя в замке племянницу знаменитого Джона Гауэра. Я все время слышу это имя, но только сейчас понял, в чем дело!

Дама наконец добилась своего, но Саймон Бёрли наполовину потерял к ней интерес. Он хорошо знал старого Джона Гауэра. Всю жизнь тот писал назидательные стихи, в которых порядочные люди не понимают ни слова, да щупал кур у себя в поместье. А когда его избрали в парламент от графства Кент, он, вместо того чтобы заниматься делом, целыми часами поносил дворян за мотовство и распущенные нравы.

Правда, он обеими руками подписался под биллем о беглых вилланах, и о клеймении бродяг, и о запрещении поднимать поденную плату, но все-таки ему следовало бы больше выказывать уважения к своему сословию.

Говорят, что его новая поэма состоит из тысячи шестисот стихов и в каждом он оплакивает пороки королевского двора, знати и духовенства. Эта вертлявая цесарочка очень ловко носит шляпу и болтает почти без кентского акцента, но все-таки дама из поместья Джона Гауэра не может быть достойной и интересной собеседницей для королевского рыцаря, сэра Саймона Бёрли!

* * *

Джоанна вначале пришла в ужас от сообщения пажа. Господи, у нее даже нет времени приготовиться к встрече гостей!

— Я скакал что было мочи, а они едут шагом, — успокоил ее Лионель. Дама устала, а еще больше устал ее конь. Раньше чем через два часа вы их и не ждите!

Леди Бёрли сделала все, что было в ее силах, и притом в очень короткий срок.

Когда гостья вошла в холл, он уже был усыпан чистым песком; в солярии на полу было разостлано свежее, душистое сено. Окна и двери выглядели очень красиво, затейливо убранные цветущими ветками диких яблонь и груш. Это было сделано для того, чтобы закрыть огромные дыры в стенах.

Бедная черная овечка была принесена в жертву хлебосольству и гостеприимству. Из кухни доносился аппетитный запах — Аллан научил свою госпожу приготовлять баранину с чесноком, травами и кореньями, как это делают гасконцы. Правда, в замке не было хлеба и вина, но, как говорится, на нет и суда нет.

Чэрри посадили на цепь далеко от ворот, а вот о Подарке никто и не вспомнил. Он, правда, еще и не имел случая проявить свой дурной нрав.

Самой большой своей удачей Джоанна считала то, что на прошлой неделе кузнецы починили мост, так что для прибывших не составило никакого труда проникнуть в замок.

Однако племянница Джона Гауэра, которая в течение всего дня так удачно укрывалась от бесчинствующих вилланов, совершенно неожиданно и нечаянно пострадала у самого въезда в замок Тиз, где ей так радушно было предложено гостеприимство.

Не успел Лионель провести ее коня в ворота, как с груды камней прямо ей на грудь кинулось что-то огненного цвета. Леди могла бы поклясться, что это была не собака.

Существо это визжало, как поросенок, охало, как женщина, и, сброшенное вниз, делало огромные прыжки, каждый раз пытаясь ухватить даму за платье или за руку. Наконец, вцепившись зубами в ее шляпу, оно упало на землю, оторвав больше половины лент и соломы.

Покончив с госпожой Гауэр, оно обратило внимание на сэра Саймона Бёрли и первым делом вцепилось зубами в его сапог. Отброшенное на несколько ярдов в угол двора, оно визжало до тех пор, пока не появилась огромная рыжая овчарка с обрывком цепи на шее.

После этого дама закрыла глаза и склонилась на руки подхватившего ее Лионеля. Последнее, что она заметила, был разъяренный рыцарь Бёрли, вытаскивающий из ножен меч. В воздухе летали клочья шерсти, обрывок цепи и два рыжих комка, попеременно бросавшихся на грудь рыцаря.

Когда госпожа Гауэр пришла в себя, она увидела молодую особу, бесстрашно ринувшуюся в самую свалку и оттянувшую за задние ноги овчарку от сэра Бёрли.

После этого та же особа, схватив огненный комок поменьше, все-таки оказавшийся собакой, с размаху швырнула его в открытую дверь сарая и немедленно задвинула засовы.

Несмотря на волнение и опасность, которой она несомненно подвергалась, особа нашла в себе силы и вежливость приветливо улыбнуться гостье.

Тогда госпожа Гауэр, в свою очередь, сочла своим долгом сказать хозяину замка:

— Ах, какая у вас хорошенькая и храбрая служанка, сэр Саймон! Я хотела бы попросить у нее воды напиться, так как чувствую, что иначе я через минуту снова потеряю сознание!

Лионель испуганно посмотрел на господина. Однако сэр Саймон спокойно соскочил с лошади и снял гостью с седла.

— Вы ошибаетесь, дорогая дама, — возразил он. — Женщина, которая, на ваш взгляд, проявила такую храбрость, не служанка, а супруга моя — леди Беатриса Джоанна Бёрли… Джоанна, вы можете поздороваться с госпожой Агнессой Гауэр из поместья Гауэр в Кенте.

Саймон Бёрли был очень весел за столом; он смеялся тому, что нет хлеба и вина, и подшучивал над своей супругой, руки которой были покрыты кровоподтеками и шрамами от собачьих укусов.

Но госпожа Агнесса Гауэр смеялась через силу. Ей не нравился ни замок Тиз, ни его обитатели. Меньше всего ей мог нравиться дом, где собаки не узнают хозяина. Во время беседы она убедилась в том, о чем раньше могла только догадываться: щенку было два с половиной месяца, а овчарке на троицу минет два года, однако они бросались на своего хозяина, как на чужого, а так как у собак очень хорошая память, это означало, что сэр Бёрли не появлялся в своем замке около двух лет.

Госпоже Агнессе не нравились старые слуги, скорее похожие на выходцев из могилы; ей не нравилась леди Бёрли, которая совсем не умела поддерживать беседу, и, как это ни странно, ей уже не нравился даже сам знаменный рыцарь Бёрли.

«Может быть, мне это все мерещится, — думала гостья, — но рыцарь, по-моему, тоже улыбается через силу. Ему больше сейчас подошло бы выругаться и ударить о стол кулаком».

Отведенная в солярий, она еще долго лежала в темноте, прислушиваясь к звукам, доносившимся из холла, но так как все было спокойно, она, посмеявшись своим страхам, повернулась на бок и вскоре громко захрапела, что уже совсем не подходило для такой нежной дамы.

* * *

Несмотря на то что племянница Джона Гауэра не отличалась особой проницательностью и несмотря на то что она не слышала крупного разговора в холле, предчувствия все-таки ее не обманули.

Как только гостья отправилась спать, сэр Бёрли поднялся со скамьи и большими шагами начал расхаживать по холлу.

Он видел, что потолок протекает и скоро начнет валиться на голову, что плиты пола разъезжаются под ногами, что на жене его платье с продранным локтем, что руки ее огрубели, как у мужички, но все это поднимало в нем только глухое чувство раздражения.

— Вы отлично могли бы, если не ради меня, то ради гостьи, надеть сегодня другое платье, — сказал он. — А если не ради нее, то хотя бы потому, что сегодня большой праздник.

Джоанна промолчала. Рукав, конечно, следовало зашить, но он лопнул в самый последний момент, когда она вбивала гвоздь над дверью. Другого платья не было.

— Почему здесь такая грязь? — сказал сэр Бёрли, отбрасывая ногой ветку, которую сам только что кинул на пол. — Не понимаю, чем заняты оба старика?

Не подумав, Джоанна ответила то, что вертелось у нее на языке весь вечер:

— Когда вы женились на мне, вами руководило рыцарское чувство, но я боюсь, что вы уже раскаиваетесь в своем поступке.

— Да, — сказал рыцарь зло, — я горько раскаиваюсь!

— Это дело поправимое, — заметила его супруга тихо.

Рыцарь продолжал молча шагать по холлу.

— Вы отослали уже кузнеца к сэру Ральфу Броунингу, как я просил в своем письме? — спросил он вдруг, останавливаясь перед камином. Он вспомнил о слуге, потому что красивая каминная решетка была делом рук Тома Бэкстона.

Джоанна промолчала. До праздника тела Христова оставалось полмесяца. Полмесяца и один день сэр Саймон не должен был бы знать правды. Но она не привыкла лгать.

— Нет, сэр, — сказала она, глядя в огонь. — Еще до получения вашего письма я его отпустила к серебрянику в Гревзенд.

— Так, — промолвил он, не выказывая неудовольствия. — Сколько вам заплатил мастер? Он дал, конечно, больше, чем я получил от сэра Броунинга, которому нам придется возвратить всю сумму сполна.

Джоанна подняла глаза от огня.

— Том Бэкстон — фригольдер, — возразила она спокойно. — Как я могла бы получить за него деньги?

— С каких это пор вы стали так разбираться в законах? — сказал сэр Саймон сдержанно. — Могли или не могли, но не даром же вы его отдали мастеру?.. Мы живем в Эссексе, Бэкстон — мой серв, и я его могу продать, как лошадь или корову!

Джоанна почувствовала, что воротник ей сжимает горло.

— Может быть, он серв, — сказала она, — но он сын вашей кормилицы, ваш молочный брат, сэр!

— Мне нужны деньги! — продолжал сэр Саймон. — Том Бэкстон либо откупился сам, либо вы получили за него деньги от хозяина. Видите, я говорю совершенно спокойно, хотя я никогда не позволял вмешиваться в свои дела.

— Да, но денег у меня нет, — призналась Джоанна тихо.

— У вашего дядюшки, сэра Гью Друрикома, тоже никогда не было денег. А однако после его смерти остались сундуки, полные золота и серебра.

— Об этом вам лучше было бы не вспоминать, — сказала Джоанна, морща нос. — Что это за Мария Боссом, для которой вы купили дом в Лондоне?

Рыцарь круто повернулся к ней. Сидя здесь, в Эссексе, эта маленькая ханжа все-таки узнавала то, что делается в Лондоне!

Он, прищурясь, осмотрел ее с головы до ног:

— У вас еще, конечно, осталось золото, и серебро, и камни. Вы постоянно якшаетесь с купцами и возите им шерсть. Зачем вы пытаетесь меня уверить, что в замке нет денег? Мне противно слушать вашу ложь, хотя я все это должен был предвидеть, беря себе в жены племянницу скряги Гью Друрикома!

— Боже мой, — сказала Джоанна, — разве я когда-нибудь проявляла по отношению к вам скупость?

— Да! — И рыцарь ударил кулаком по столу. — И мне это надоело! Дайте мне все, что вы за Бэкстона получили, или я немедленно отправляюсь за ним в Гревзенд!

— Вы королевский рыцарь, сэр Саймон Бёрли. Вы не станете унижать свою жену перед купцами и ремесленниками!

Как иначе могла помочь Джоанна бедному Тому Бэкстону!

Саймон Бёрли, бледный от бешенства, подошел к ней вплотную:

— Дайте немедля деньги!.. Хорошо, тогда поклянитесь, что в замке больше нет ни фартинга!

Джоанна подняла было руку, но снова опустила ее. Она вспомнила о золоте, которое Аллан возил в Норземтон.

— Ага! Вот как?.. — крикнул сэр Саймон, опрокидывая скамью. — Если тебя в монастыре научили так хорошо лгать, так имей же смелость призывать бога себе в свидетели!

«Аллан ни за что не отдаст этих денег, — думала Джоанна. — Он их бережет для другого. Видно, много пришлось старику передумать, перед тем как прийти к такому решению».

«Ваших денег у меня осталось десять монеток, и вот я добавляю свои два золотых, — сказал Аллан. — Этими деньгами вам придется заплатить архиепископу, чтобы он похлопотал о разводе…»

— Я никогда не требовала от вас никаких клятв, — произнесла Джоанна спокойно, только руки ее дрожали. — И вы тоже не должны заставлять меня клясться.

— Мне все это надоело! — вдруг заревел сэр Саймон, бросая на пол кружку и блюдо.

Хорошо, что его гостья видела уже седьмой сон, иначе она перепугалась бы до смерти.

— Мне все это надоело! — Саймон Бёрли перевернул ногой стол. — И ваша мужицкая скупость, и ваша мужицкая хитрость. Не хватало еще, чтобы вы требовали от меня каких-нибудь клятв! Довольно с вас и одной!

Джоанна вдруг ясно увидела монастырскую келью, рыцаря и мертвую желтую птичку. Она закрыла глаза. Если бы не этот человек, она уже четыре года была бы монахиней.

— Сэр Саймон, — начала она волнуясь, — что бы вы ни говорили сейчас, я всегда буду помнить ту ночь и все, что вы сделали для меня!

Рыцаря трясло как в лихорадке.

— Вы правы, я слишком много сделал для вас. Я покинул ради вас самую нежную и самую красивую девушку; лучше ее не найдешь во всех восточных графствах… Но нет, не ради тебя, лицемерная скряга, а ради твоих денег! Ради твоего богатого наследства, которое все равно разлетелось ко всем чертям!

Джоанна смотрела на него, не опуская глаз. В ухе у него уже не болтается сережка с синим камнем. А с мизинца исчезло уже даже то последнее колечко. Золото, серебро и камни точно тают в руках этого человека. И все-таки она чувствовала к нему благодарность и жалость.

— Вам не удастся очернить себя в моих глазах, — сказала она мягко. — О моем богатом наследстве вам стало известно только в самый разгар нашей свадьбы.

— А ну-ка, посчитайте, когда умер мастер Тристан и когда вскрыто было завещание… Ну, раз! Вы даете мне деньги?

Джоанна молчала.

— Два! Даете?.. Три! Даете?.. Лионель, — крикнул он, открывая дверь в сени, — немедленно седлай лошадей, мы едем в Гревзенд!

— Подождите, — сказала Джоанна поднимаясь. — Сначала повторите мне еще раз о завещании.

Сэр Саймон остановился в дверях:

— Завещание было вскрыто двадцать девятого сентября в Уовервилле. Тогда же я узнал, что вы стали богатой наследницей. Мы выпили бочонок вина в ту ночь — я, стряпчий, отец Роланд и ваш дядюшка. Сэра Гью с горя тогда же хватил удар. Из Уовервилля я приехал в монастырь. Свадьба наша была отпразднована второго октября, если вы помните.

Джоанна что-то пробормотала.

Она опустилась на скамью. Руки свисали по бокам, как плети.

«А все-таки она очень красива, — решил сэр Саймон. — Куда этой цесарочке до нее! Пусть та наденет двадцать модных платьев, но ей не сравняться с этой маленькой кентской леди!»

— Подойдите! — сказала Джоанна хрипло.

— Что? — переспросил он и, пройдя через весь холл, остановился у ее скамьи. Он смеялся от радости, что довел ее до такого состояния.

И тогда Джоанна, размахнувшись, ударила его изо всех сил кулаком по лицу.

* * *

Уезжая с господином, паж Лионель не позаботился о том, чтобы оставить немного овса для лошади приезжей дамы. Лошадка стояла в конюшне и жалобно ржала. Старый Аллан, объевшись вчера мяса, заболел. Он лежал в кладовой, корчась от боли. Джоанна уже два раза сегодня нагревала кирпичи и прикладывала ему к животу.

Мэтью отправился снова за кузнецами, так как мост опустили, но опять поднять его было уже невозможно.

Джоанна отворила дверь в конюшню. Лошадка уткнулась ей в ладонь мохнатой мордой.

— Сейчас, сейчас, — сказала Джоанна. — Мне придется тебя попасти немного.

Она вывела лошадку из замка и привязала в кустах. Сама она села в траву у дороги и заплакала.

Гостья ее еще спала. Как только она уедет, Джоанна немедленно отправится в Фоббинг к Джеку.

Аллан прав: Саймон Бёрли — это жадный и наглый волк. Но уж она-то зато совсем не овечка!

Ей было жаль этих четырех лет, ушедших на уплату долгов ее бывшего мужа. Бывшего, потому что со вчерашнего дня она не считала себя его женой.

Из-за кустов Джоанна видела, как быстро пробежал мимо нее Мэтью, но ей не хотелось его окликать.

Потом к ней подошел нищий Тум. В хорошие времена он кормился на кухне замка Тиз.

— Тум, — сказала Джоанна печально, — ты, видно, почуял запах баранины? Но ее съели вчера всю до крошки…

— О нет, леди, — ответил старик, — я совсем за другим делом иду в замок.

Джоанна удивленно посмотрела на него. Тум был не такой, как всегда. Свою выгоревшую войлочную шляпу он сегодня даже украсил венком из ромашек.

— Если вы подниметесь на башню Тиз, миледи, — сказал он, — вы увидите много любопытного.

Джоанна вскочила на ноги. Ведя в поводу лошадку, она пошла вслед за стариком.

На середине моста Тум вдруг обернулся и упал ей в ноги. Он сделал это так неосторожно, что она чуть было не свалилась в воду.

— Леди! — бормотал он, целуя ее ноги и платье. — Леди, может быть, все это будет вам не по нраву, но, леди, леди, вы слишком добры и великодушны, чтобы рассердиться на меня за мою радость!

Не отвечая, Джоанна шла вперед. Тума трудно было понимать, бедняга иной раз заговаривался.

У ворот ее дожидался взволнованный Мэтью.

— Леди Джоанна, — крикнул он, — кузнецов нет! Но нужно во что бы то ни стало сейчас же поднять мост. Надо забить наглухо ворота! Во всем графстве взбунтовались мужики!

Джоанна устало пожала плечами. Она знала уже обо всем этом от гостьи.

— Их усмирят, — сказала она. — Шериф уже отправился в Лондон.

— Шериф уже отправился на тот свет, миледи! — крикнул Мэтью.

Джоанна посмотрела на Тума. Тот смеялся во весь свой беззубый рот. По его темному лицу быстро бежали слезы.

— Они идут из Кэррингэма, из Сэмфорда, из Фоббинга…

— Из Фоббинга? — закричала Джоанна.

— Они не боятся ни клятв, ни угроз! Они разграбили дом финансового чиновника Джоана Юэла, а его самого подняли на копья.

— Да-да, — бормотал Тум, — это верно! Христом-богом уверяю вас, это в точности так, как он говорит! Они идут, как туча или как буря, а навстречу им из каждой деревни выходят сотни в полном порядке, с оружием в руках.

— Господи! Где же они взяли оружие? — спросила Джоанна удивленно.

— Бог их вооружил, миледи! — закричал нищий, размахивая костылем. Они идут пешие, с палками и с серпами и обращают в бегство закованных в железо рыцарей. Их ведет Томас Гаукер, Джон Фокс-Беспалый, Уот Тайлер, Джон Стэкпул и Джек Строу из Кента! Они сожгли дотла дом эссекского шерифа в Когесхолле, и палкой выбили у него из рук меч, и палкой же размозжили ему голову!

Тут раздался страшный вопль: это вышедшая на шум голосов гостья услышала конец фразы Тума и без чувств упала на каменные плиты.

— Я хочу вас попросить, миледи, подняться на башню, — сказал Тум. — Вы своими глазами убедитесь, что все это правда.

— Умой лицо даме водой и дай ей напиться, — приказала Джоанна Мэтью, а сама побежала к лестнице.

Она поднялась по крутым ступенькам, с трудом ступая дрожащими ногами. За ней, сильно стуча костылем, шел Тум. Теплый ветер ударил ей в грудь. Держась за стену, она ступила на шаткую черепицу. Ветер пузырем вздувал ей юбки и толкал книзу.

Тум, защищая глаза от солнца, поворачивался на все четыре стороны.

— Конец дворянам! — размахивая костылем, закричал он. — Миледи, цветочек мой! Посмотрите, вы видите: пришел конец дворянам!

— Почему — конец? — пробормотала она в недоумении. — Откуда, ты говоришь, конец, старик?

— Отсюда конец, — кричал он, ударяя костылем в крышу, — и оттуда конец! Отовсюду конец!

Он вертелся волчком на одной ноге, тыча пальцем в разные стороны.

И каждый раз, когда Джоанна взглядывала по направлению его пальца, она сжимала руки и смеялась.

С вышки замка Тиз видно было шесть дорог, и над каждой дорогой сейчас дымилась пыль, и по каждой дороге тучей двигались люди.

И тогда, не удерживая слез, Джоанна склонилась на грудь старого нищего Тума. Она обняла его за грязную морщинистую шею и долго плакала от радости:

— Всю жизнь ты будешь жить у меня в тепле и покое за то, что ты принес мне такую добрую весть!

 

Глава V

За несколько дней до того, как Саймон Бёрли повстречал на проезжей дороге госпожу Агнессу Гауэр, Джек дотащился наконец до Фоббинга.

Он очень натрудил больную ногу и перед тем, как войти в деревушку, долго отдыхал у околицы.

В Фоббинге Джек застал много перемен.

Напрасно Джоанну беспокоила мысль о второй дочке рыбака. Так и не дождавшись Джека, Мэри-Джен на праздник введения во храм вышла замуж за Джона Джонкинса, соседского голубоглазого парня.

Молодые сложили себе домик из плитняка, а верх присыпали землей и глиной.

Как только стаял снег, Мэри-Джен посадила у себя на крыше вербену, ночную красавицу и резеду. Госпожа Элен рассказала ей, что в городе почти в каждом доме и богатые и бедные женщины ухаживают за цветами. Мэри-Джен устроила свой садик на крыше, потому что внизу его обязательно объели бы козы.

В доме Типотов Джека встретили с распростертыми объятиями.

У матушки Эмми были свои соображения насчет парня, но уже было поздно их высказывать.

Старый Эндрью приветствовал его, как сына, а госпожа Элен и Мэри-Джен — те обе, ничего не говоря, попросту кинулись ему на шею. Бедному Джону Джонкинсу, для того чтобы поздороваться с Джеком, пришлось довольно долго дожидаться своей очереди.

— Ты хоть и шатаешься бог знает где, — сказал старый Типот весело, но я внес за тебя хлебнику три грота, и сейчас старшина выдаст тебе свидетельство, какое надо. Довольно уже тебе, как волку, скитаться по лесам!

Женщины промыли и перевязали Джеку рану и накормили его чем бог послал, только надо сказать, что в этом году бог послал очень мало.

* * *

Наговорившись вдоволь с друзьями, Джек отправился со стариком на берег.

— Ты сам увидишь, что у нас творится, — сказал дядюшка Эндрью многозначительно.

Джек замедлил шаг, проходя мимо лодок. Каждое название много говорило его сердцу.

Вот здесь он плакал за утесом, а тут они встретились с Уотом Тайлером. Подле этой лодки они поменялись крестами.

— Где же большой баркас, дядюшка Типот? — спросил он с беспокойством, не видя «Авессалома».

— А сколько, по-твоему, мне пришлось заплатить хлебнику? — сказал старик с сердцем. — Четыре шиллинга за одну нашу семью да один за тебя! За пять шиллингов можно продать и дом и все рыбачье снаряжение, а не то что одну старую лодку!.. Джонкинс, видать, крепко любит нашу егозу, а вот женился на ней небось только после того, как я заплатил за нее три грота налогу! Пройдись-ка по берегу, малый, да загляни под навес: ты убедишься, как кругом пусто. Гребс отдал свой новый баркас с двумя запасными парусами. Хорошо, что хлебник все-таки свой человек и нам не пришлось вносить за бедняков, которые прибились сюда еще с прошлого лета! Вот у них так уж действительно нет ни кола ни двора!

Джек промолчал. По дороге сюда он обогнал сборщиков и солдат. Но незачем понапрасну раньше времени тревожить старика; может быть, сборщики направлялись не в Фоббинг.

— А вот в некоторых графствах наново стали переписывать народ для налога, — заметил он на всякий случай.

— Пускай переписывают хоть десять раз, — отвечал дядюшка Типот, — лишь бы мы знали, что заплатили все сполна. Да, пять шиллингов — это немало! Ты, вероятно, никогда и не видел разом таких денег.

Расставшись с лесовиками и Тайлером, Джек и не думал, что ему придется, и даже очень скоро, встретиться с ними снова.

Все произошло в среду, 29 мая.

Во вторник с утра в Фоббинг наехало столько народу, точно это был большой портовый город, а не жалкий рыбачий поселок. Прибыл сам комиссар, сэр Томас Бэмптон, а с ним четверо писцов, сотские и стражники.

Дело было в том, что в Фоббинге, как и во всем Эссексе, были неправильно составлены податные списки.

Наиболее зажиточным рыбакам Фоббинга во главе с хлебником Томасом было велено немедленно явиться в Брентвуд и дать отчет в своих ошибках.

Для исправления списков на месте сэр Томас оставил своего собственного счетчика, который с писцом и стражниками расположился у дома Типотов.

Тот по четыре человека вызывал к себе рыбаков, но они приходили со своими женами, детьми, а для удостоверения правильности своих показаний прихватывали с собой и соседей. Над поселком стоял шум и крик, как в большом городе в базарный день.

Джек, по правде говоря, очень боялся за себя. Если счетчик дознается, что он родом не из этих мест и даже не из этого графства, его немедленно забьют в колодки, как бродягу.

Однако оказалось, что счетчик придрался совсем к другому.

…Была обеденная пора. Элен Типот принесла горшок похлебки, но не успела она поставить его на стол, как все услышали громкий крик.

Эмми Типот тотчас же узнала голос своей младшей дочери и выскочила на улицу. Вслед за ней поспешили Джек, старый Эндрью и Элен, так и не выпускавшая котелка из рук.

Все увидели молоденькую Мэри-Джен. Двое стражников крепко держали ее за руки и, надо думать, делали это не без оснований, потому что третий, ругаясь, вытирал лицо, исцарапанное в кровь.

— Отец! — закричала Мэри-Джен, увидев старого рыбака. — Джек! Элен! Они забирают в тюрьму Джона! Они нарочно затоптали мой садик! Они говорят, что мужикам не подобает нюхать цветы!

Джек хотел немедля кинуться в свалку, но госпожа Элен с силой оттолкнула его в сторону.

— Ты с ума сошел! — шепнула она, а сама отправилась на выручку.

Она говорила так спокойно и так разумно, что сразу выяснила, в чем дело. Счетчик велел стражникам арестовать Джона Джонкинса за то, что Джон якобы не внес за жену причитающиеся с нее три грота.

Это была ошибка. Когда собирали деньги, Мэри-Джен еще не была замужем, и за нее налог был уплачен еще в отцовском доме. Вот вернется хлебник Томас — все можно будет проверить по спискам.

Госпожа Элен объясняла так вразумительно, точно вычитывала свои слова из книги.

— Уж очень складно ты говоришь! — сказал вдруг счетчик, обхватывая ее за талию. — Но тебе ничего не поможет. Если ты не хочешь отпустить в тюрьму своего зятя, мы согласны взять тебя в заложники. Я сам не откажусь отвезти в тюрьму такую красотку!.. Это ты, как видно, думаешь угостить нас своей похлебкой? — добавил он, указывая на котелок, который женщина все еще держала в руках.

Тем временем стражники уже вязали ни в чем не повинного Джона Джонкинса.

— Да, ты получишь эту похлебку, но только вместе с посудой! - закричала тогда Элен что было сил и швырнула горшок в голову счетчика.

Было просто удивительно, что он остался жив после всего этого!

Тотчас же на шум выскочили рыбаки — кто с веслом, кто с багром, топором или острогой.

Счетчик и стражники убежали, оставив на берегу недовязанного Джона Джонкинса.

Вскоре после полудня вернулся из Брентвуда хлебник Томас.

— Нет, там еще ничего не знают о счетчике, но все равно дело плохо! Господам недостаточно того, что они получили, они едут сюда собирать новый налог. В Фоббинг пригонят солдат, а с ними прибудет судья из Лондона! Либо мы должны будем немедленно же заплатить за девятнадцать человек бедняков, не указанных в списке, либо ребят тотчас же забьют в колодки!

Они все стояли тут же рядом, эти девятнадцать человек, — все парни, как на подбор, беглые матросы королевского флота.

— Если бы меня поддержали, я дал бы им отпор! — добавил хлебник, оглядываясь по сторонам.

— Мы поддержим тебя, Томас! — закричали матросы и рыбаки. — Нет сил больше терпеть от королевских чиновников!

— А где Соломинка? — кричали другие. — Соломинка, а что же этот твой парень с камнями?! Где же Соломинка? Или он только и умеет, что сочинять песни?

Но Джек вынырнул уже из-за дома, держа в руках свой большой, красивый лук.

Он так сильно натянул тетиву, что все четыре пальца его посинели, а стрела высоко взвилась в воздух. Потревоженный лук потом еще долго гудел в его руках.

Вот эту-то стрелу и нашли на дороге передовые из отряда Роберта Белнэпа, ехавшего творить суд и расправу над бунтовщиками.

* * *

В Лондоне уже в середине мая стало известно, что вторичная перепись населения в Эссексе проходит с трудом. А в селении Фоббинг, близ Брентвуда, уполномоченные, сдавшие налог, заявили комиссару, сэру Томасу Бэмптону, что они собрали всё, что могли, и больше господа не получат ни фартинга.

Главный судья суда Общих Тяжб был готов к тому, что ему придется выехать в Эссекс. Удивительно, до чего мужики бессмысленно действуют! И в семьдесят шестом году, и в семьдесят седьмом, и в семьдесят девятом они тоже пытались противостоять королевским чиновникам. В каждом селе всегда находятся зачинщики, готовые мутить народ. Однако достаточно их захватить и поступить с ними построже, как остальные становятся тише воды и ниже травы.

Никто не считал волнения среди мужиков делом серьезным. И если сэр Роберт Белнэп поторопился сейчас выехать в Брентвуд, то только из чувства личной приязни к Ричарду Гелзу, магистру ордена госпитальеров и королевскому казначею.

Несмотря на предупреждения друзей, Гелз через подставных лиц снова взял на откуп королевский налог совместно с Джоном Лэгом и лордом Лэтимером. Если мужики будут долго артачиться, эти трое людей, вместо того чтобы заработать на сделке порядочный куш, пожалуй, еще могут потерять свои собственные деньги!

Прибыв в Брентвуд и посовещавшись с комиссаром, сэр Роберт Белнэп выяснил новые обстоятельства событий в Фоббинге.

Потерявшие совесть мужики, вместо того чтобы помогать королевским чиновникам в их действиях, избили королевского счетчика и обратили в бегство стражников.

Мало того, они послали в соседние села — Кэррингэм и Сэмфорд — наказ, чтобы и там мужики поступали так же.

Роберт Белнэп распорядился вызвать в Брентвуд из Фоббинга сотских и старшин к двенадцати часам дня 30 мая, а также под стражей доставить главных буянов, имена которых были переписаны самим пострадавшим счетчиком Гэлом Пристли.

* * *

Разглядывая из окна огромного холла собравшихся во дворе мужиков, сэр Роберт Белнэп в гневе покачивал головой.

Сопровождать арестованных должны были бы стражники, находящиеся на службе у Фоббингской сотни, а эти олухи-рыбаки сами вооружились луками и дубинками и в таком зазорном виде явились во двор к шерифу. И у всех у них такие разбойничьи лица, что даже вблизи трудно различить, кто из них арестант, а кто конвойный.

«Раз, два, три, четыре, — считал сэр Роберт. — Четверо из уполномоченных явились с луками. Хорошо, но почему же тогда вон у того высокого (а он уже несомненно арестант) тоже подозрительно оттопыривается одежда? Да и незачем им всем так оживленно переговариваться между собой!»

Сэр Роберт Белнэп вспомнил стрелу, найденную на дороге.

Тогда он посмеялся над замечанием своего писца.

— Если верить бабьим приметам, то нам следует вернуться в Лондон, сэр, — сказал клерк, — ибо туда указывает острие стрелы!

Судья не верил бабьим приметам. Но он уже не смеялся. В гневе сжав кулаки, он расхаживал по холлу.

Если человек не подобрал своей стрелы, оброненной на дороге, это означало, что у него имеются еще другие — про запас.

Открыв двери в сени, сэр Роберт Белнэп распорядился вызвать брентвудских скупщиков рыбы и старшин рыбников.

Он полагал их нарядить присяжными для следствия и суда над мятежными мужиками. Они постоянно имели дела с Фоббингом и знали тамошних людей как свои пять пальцев.

Джек Строу тоже был одним из числа тех самых вилланов, что подняли руку на королевского чиновника, но старшина не получил приказа доставить его в Брентвуд.

Это случилось, возможно, потому, что счетчик мог не знать Джека по имени, а может быть, он пропустил его по оплошности.

Однако Джек сам тотчас же вслед за фоббингцами отправился в Брентвуд, а с ним — еще сорок три человека.

Они шли, уже нисколько не таясь и не пряча под одеждой ни луков, ни дубинок.

Когда отряд проходил мимо Сэмфордской рощи, ему навстречу с пригорка, громко крича, размахивая серпами и палками и пудами обваливая красную глину, сбежали вниз кэррингэмцы и сэмфордцы.

Дальше в полном порядке на дорогу вышли Литльфильдская и Кольриджская сотни. Если с соседними деревнями фоббингские ребята могли еще как-нибудь сговориться, то уже людей из этих сел они раньше не видели даже в глаза.

И, однако, по всему пути, вплоть до самого Брентвуда, мужики поднимались, как по сигналу.

«В этом нет ничего удивительного, — думал Джек, шагая впереди своих людей. — Народ полон ненависти и отчаяния. А если железо раскалено добела, то, в каком бы ты месте ни прикоснулся к нему деревянной палкой, всюду вспыхнет огонь!»

Из всех членов комиссии, добивавшихся строгой расправы над негодными мужиками из Фоббинга, в живых остался только сам судья — сэр Роберт Белнэп.

Вначале вилланы в количестве нескольких сот человек окружили дом, где он укрывался, и заставили его поклясться на евангелии, что он никогда больше не станет заниматься неправедными делами.

Судить мужиков за то, что они отказываются дважды вносить один и тот же налог, может только человек, желающий зла своему королю и своему королевству.

Сэр Роберт должен был еще им пообещать в дальнейшем быть их честным советчиком во всех их мужицких делах.

Они задумали, уничтожив сперва всех врагов королевства, установить в стране порядок и твердый мир и избрать молодому королю новых советчиков. Те люди, что окружают его сейчас, опаснее диких кабанов и волков.

Сэр Роберт Белнэп дал требуемую клятву, но и не подумал ее держаться, а той же ночью тайно ускакал в Лондон.

Зато из остальных членов комиссии — судей, писцов и присяжных — мужики никого не оставили в живых.

Начиная с 31 мая и до 8 июня мужики шли, почти не останавливаясь. Можно сказать, что вот здесь, в Амфордском лесу, был сделан первый настоящий привал.

Джек в изнеможении повалился на землю. Ему нужно было еще столковаться с Эйбелем Кэром из Кента о том, кого бы послать навстречу Уоту Тайлеру с его лесовиками, но сейчас он не смог бы вымолвить ни слова.

Джек отлично слышал шаги Кэра и чувствовал на себе его взгляд и все-таки не открыл глаз.

Эйбель постоял подле него несколько минут, а потом пошел прочь, ступая тихо, как женщина. Таким утомленным повстанцы своего Соломинку еще никогда не видели.

Но, пожалуй, это была не усталость. Джек проделал путь не больше других, а тяжелые сундуки с пергаментами вытаскивали даже такие старики, как Биль Перкинс и Джон Тендер. Вот нога, правда, плохо заживала, но не в этом было дело. Дело не в ноге и не в усталости — Джеку сейчас необходимо подумать обо всем на свободе. Время от времени ему нужно было оставаться наедине с самим собой.

Он лег лицом в траву. Она так же пропахла дымом и гарью, как и его руки, и одежда, и волосы. Если глянуть вдоль дороги, над ней заметно стоит низкий синий дымок. А с высокого сторожевого вяза даже днем можно разглядеть зарево над Стэдфордским и Когесхольским аббатствами. Еще дальше, как свеча, пылал Крессинг.

Мужики разгромили это великолепное поместье, не пожалев ни прекрасных сукон, ни парчи, ни кружев, ни других драгоценностей и украшений магистра госпитальеров.

Они бросали в огонь тонкой резьбы шкатулки, сделанные чужеземными мастерами из слоновой кости. Вслед за ними летели меха, плащи, кружева, шитые золотом платья.

И ничего из этих вещей они не брали себе, точно это было имущество зачумленного и они боялись распространить заразу.

Натолкнувшись на бочки с кларетом и мальвазией, мужики, конечно, не отказались испробовать господского вина, но не этого они искали в подвалах.

Наверх были выброшены сундуки со свитками пергаментов. Каждая буква этих документов утверждала беззаконие, каждая огромная печать закрепляла насилие и рабство.

Джек вспомнил, как горел custumal — писцовая книга магистра, в которой были записаны оброки и повинности его держателей — вилланов. Как ни сладко пели господа о том, что к старым обычаям уже нет возврата, однако, когда им нужно было, они возвращались к этим обычаям! Поэтому-то и книгу повинностей магистр держал запертой за семью железными замками.

А как ей не хотелось гореть! Пергамент, словно человек, корчился в огне; расплавленный воск печатей злобно шипел; свитки, как живые, приподнимались над костром, вставали дыбом, и мужики с криком заталкивали их палками обратно.

Это все было правильно. Так оно и должно было случиться.

Господа отлично умели разговаривать на французском языке, на нем же составляли письма и документы, а в церквах слушали латинские проповеди, в которых мужики не разбирали ни слова. Они мало интересовались мужицкими поговорками и пословицами. А между тем некоторые из них господам не мешало бы знать!

«Не сгибай чрезмерно кочерги, потому что, разогнувшись, она тебя же хлопнет по лбу»,

«Не руби сук, на котором сидишь»,

«Не бросай грязи в колодец, который дает тебе воду»,

«Не разводи под собою огня»,

— и много еще других пословиц следовало бы знать господам.

А они в течение сотен лет бросали грязь в колодцы, откуда сами черпали воду, без устали рубили сук, на котором сидели, а что касается кочерги, то они ее перегнули до отказа, и, разогнувшись, она ударила по ним же, и притом с такой силой, что они не скоро придут в себя.

Теперь господа в ужасе бегут перед мужицкими полчищами кто куда — кто в Лондон, кто в северные графства, но их всюду достанет рука правосудия.

Все правильно! Нужно убивать всех сеньоров, архиепископов, епископов, приоров и богатых приходских священников! Нужно уничтожать пергаменты и податные книги, а заодно и тех людей, которые их составляют!

Нужно поскорее добраться до короля и потребовать смерти Саймона Сэдбери, Ричарда Гелза, лорда Лэтимера, купца Лайонса и других врагов королевства.

Но за это придется взяться не одним только эссексцам. Необходимо, чтобы вся Англия поднялась, как один человек.

Джек повернулся на бок и взглянул на дорогу. Мимо проходили все новые и новые отряды. Многие сотни несли перед собой свои старые, рваные сотские знамена. А некоторые уже изготовили себе новые.

«За короля Ричарда и общины!» — было вышито на них разноцветными шелками.

Это был первый случай, что грамота пришла на помощь простому мужику. И это был первый случай, когда бархат и шелка послужили ему на пользу.

«Пусть будут благословенны женщины, которые искололи себе пальцы, вышивая эти святые слова!»

— Эйбель, — сказал Джек, увидев Кэра, — ты сегодня же должен перебраться через Темзу в Кент, а мы будем продвигаться дальше по этой дороге. Уот Тайлер бродит где-то в этих местах со своими ребятами. Если бы лес не был так сильно потревожен, я мог бы тебе точно сказать, где он сейчас находится.

Этой же ночью они сошлись с Уотом Тайлером. Дэртфордец привел с собой около четырехсот человек. Вслед за ним двигался Джон Фокс с тремя десятками отборных лучников.

А утром пришли вести из Кента, Сэффолька, Норфолька и Гердфордшира.

Мужики бросали дома, жен и детей, оставляли невыпряженных быков на полях — и все это было правильно, потому что все они шли за одно общее дело.

В Кенте поднялись не одни только мужики — с ними шли ученики и подмастерья. Один город Гревзенд выслал свыше трехсот человек.

Когда Уот Тайлер выехал на пригорок на гнедой лошади Джона Фокса, несколько тысяч человек закричали ему приветствие, и это было как гром, грянувший с июньского неба.

Тут же было решено отрядить для него знаменосца, который бы сопровождал его всюду в пути.

Дэртфордец объезжал ряды повстанцев, и когда некоторые из людей, стыдясь своих грязных ног или разорванной одежды, отступали назад, он тотчас же подмечал это своими зоркими серыми глазами.

— Эй-эй, куда, паренек? — кричал он. — Мы сейчас делаем черную работу, не надевать же нам воскресного платья! Нам необходимо сейчас прополоть наш огород и вырвать долой конский щавель, белену и чертополох, заглушающие наши всходы… Правильно ли я говорю, ребята?

И все снова кричали от радости, бросали в воздух шапки и поднимали над головами вилы, луки и косы — кто что имел.

А бедняки, которые всю жизнь считали себя хуже последнего скота, уже не стыдясь, выходили вперед и, обтерев губы, целовались со своим вождем. И для каждого он находил приветствие и ободряющее слово.

Однако Джека поразило другое.

Поговорив с людьми из местностей близ Лина, Портсмута и Бристоля, Уот в задумчивости отъехал в сторону.

Потом, подняв руку, он дал знак, что хочет говорить со всеми, но за шумом никто ничего не мог услышать.

Тогда молодой паренек, выбранный ему в знаменосцы, сам, как видно, из пастухов, протрубил в свой рожок, и все повернулись в одну сторону.

— Братья! — крикнул Уот Тайлер. — Если здесь есть люди из мест близ Лина, Портсмута или Бристоля, пусть они все немедленно отойдут в сторону!

В толпе началась суматоха, но он терпеливо ждал, пока все исполнят его приказание.

Наконец народ в порядке расположился полукругом: сэррийцы — с сэррийцами, эссексцы — с эссексцами, гердфордширцы — с гердфордширцами…

По правую руку от Уота, как он и велел, стали мужики, рыбаки, матросы и ремесленники из мест, соседних с Пятью Портами.

— Братья! — сказал Тайлер, проезжая мимо них. — Скажите мне: для чего мы, как один человек, поднялись, оставив дома, жен, детей и некормленую скотину?

— За короля и общины! — крикнули все в один голос.

— Так! — повторил Тайлер громко. — За короля и общины! И за королевство! Запомните это хорошенько! Может быть, изменникам — лордам и епископам — подобает оставлять незащищенными берега нашей страны и отправляться в Кастилию добывать себе славу, а Ланкастеру — корону. Мне сказали, что здесь есть люди из Гревзенда. Пусть они расскажут, что случилось прошлой весной.

Тогда выступил вперед ремесленный подмастерье. Бедняга, приседая, обеими руками придерживал свою длинную рубаху, потому что под ней у него даже не было штанов.

— Прошлой весной в Темзу зашли каталонцы и напали на наш город, сказал он запинаясь. — Мы бы его отстояли, но у ремесленников ведь нет оружия. А из лордов никто не пришел нам на помощь.

— Ну вот, видите! — сказал Тайлер. — Ты хочешь еще что-нибудь добавить, малый?

— В наш цех приняли одного виллана. На днях уже будет год, как он работает у нас. Однако на той неделе в Гревзенд прискакал его сеньор и потребовал с города за него триста фунтов серебра выкупа…

— Ого! — сказал Тайлер. — У него губа не дура, у этого сеньора!

— Этот человек мог из серебра вырезать розу так, что лепесток отделялся от лепестка. А господин стянул ему руки ремнем, и он должен был бежать за его седлом, как скотина. Он повез его в замок Рочестер.

— Ну? — сказал Тайлер, хмурясь и улыбаясь.

— Мы выскочили на улицу и бросали в рыцаря камнями и грязью — сказал подмастерье, — а потом испугались и порешили идти с вами. Но с нами не одни подмастерья или ученики — из Гревзенда всего пошло триста сорок человек! Мы порешили держаться все вместе.

— Вы хорошо порешили, — заметил предводитель, хлопая парня по плечу. — Только смотрите, чтобы больше вы уже не пугались!.. Так вот, братья! — сказал он, поворачиваясь к жителям береговой полосы. — Все, кто живет не дальше как за восемь миль от берега, должны вернуться по домам! Стыдно нам будет, если чужеземцы ворвутся в нашу страну, нападут и разграбят наши жилища!

По толпе пошел ропот, и Уот несколько минут стоял ожидая.

— Все слышали, что я сказал? — повторил он, трогая лошадку.

И вот эти люди, которые без устали шли шесть, семь и восемь дней, чтобы присоединиться к эссексцам, повернулись и стали без ропота собираться в обратный путь.

 

Глава I

Леди Бёрли вначале расхохоталась от души, увидав пажа Лионеля.

Потом ей стало его жалко.

— Что с тобой? — спросила она, помогая ему пролезть в пролом в стене.

Лионель был весь испачкан глиной и сажей. Свою нарядную курточку с галунами он носил сейчас, вывернув наизнанку. Длинные золотистые локоны, за которыми он обычно так бережно ухаживал, сбились, как войлок.

— Привязаны ли собаки? — спросил он, не решаясь двинуться дальше.

Собаки были привязаны.

— Сэр Саймон отослал меня обратно в Тиз, так как находит, что его супруга сейчас имеет большую нужду в лишнем слуге, чем он.

— Большое спасибо твоему господину, — сказала Джоанна холодно, — но мы еще до его отъезда порешили больше не называться мужем и женой.

У Джоанны не было разговора с рыцарем о разводе, но ведь это разумелось само собой.

— Ах, если так, миледи, — сказал паж всхлипнув, — тогда я поведаю вам по порядку всю правду!

Он сел тут же, в колючих кустах шиповника.

— У меня нет сил сдвинуться с места! — пожаловался он.

В замке было очень мало съестного. Но все-таки Джоанна принесла ему овсяных лепешек и кружку воды. Сюда же пришли послушать новости госпожа Агнесса Гауэр, Мэтью, Тум и Аллан, хотя последний и считал, что это излишнее баловство и что лентяй великолепно мог бы подняться в холл.

— Что делается! Что делается! — говорил Лионель, уплетая лепешки. — Я был в Кенте и в Эссексе — кругом творится одно и то же. Мужики убивают по дороге всех дворян, стряпчих и комиссаров! Не дай боже, если им попадется человек с чернильницей у пояса! Мужики давят их, как клопов! И, правду сказать, господа этого заслужили! Я, конечно, не говорю о сэре Саймоне, хотя и он обошелся со мной не так, как надо…

— Чем же закончилась история с Томом Бэкстоном? — перебила его госпожа нетерпеливо.

— Да, сэр Саймон обошелся со мной не так, как надо! — повторил Лионель. — А с Бэкстоном вот что произошло: горожанам пришлось отдать его рыцарю, так как он заломил за него триста фунтов выкупа! Лорд повез его в Рочестер. С нами было двое королевских сержантов — значит, всего четверо конных. В Рочестере мы сдали Тома рыцарю сэру Джону Ньютону. А подле замка к нам из кустов выскочил пеший дворянин. На него напали мужики где-то возле Бэрри и отняли коня. Сам он еле унес ноги, и то только потому, что присягнул королю Ричарду и общинам.

— Значит, они убивают не всех дворян подряд? — сказала Джоанна задумчиво.

— Нет, хотя, может быть, так именно и следовало бы делать! Пусть миледи меня простит, но я сегодня решил говорить только одну правду.

Мэтью поднялся и пошел прочь. Он не мог больше слушать этого наглого болтуна.

— Сэр Саймон велел мне слезть с Гайра и отдать коня чужому дворянину. Он сказал, что они вдвоем поедут сражаться с мужиками и что я им буду только помехой. «Теперь не время петь романсы и играть на лютне», — сказал он. — А разве это справедливо? Он же сам всю жизнь требовал от меня только песен и музыки. И скажите, разве так расстаются с доверенными лицами? Он сказал, что я могу вывернуть куртку наизнанку и обрезать свои локоны, да еще помянул мне про моих родных!

— А что же случилось с твоими родными? — спросила Джоанна. Она знала, что паж — сын богатого сквайра из Сэрри.

— Раз я решил говорить всю правду, я покаюсь миледи до конца. Отец мой — простой угольщик Бэг из Леснесса. Но сэру Саймону понравилось мое красивое лицо и то, что у меня сами вьются волосы. Он взял меня в пажи и запретил упоминать о моих родителях. Но вот сейчас я решил про себя…

«Нехорошо, когда мальчик говорит о своем красивом лице, — подумала Джоанна. — Впрочем, Лионель к тому же уже не мальчик».

— Что ты решил? — спросила она вслух.

— Я подумал, что я всю жизнь старался развлекать своего господина, а за это получал только пинки и оплеухи. А вот сейчас пришло время, и честные труженики, как мой отец и другие, поднялись и хотят добиться своих прав. Господа за последние годы обращаются с ними, как с диким зверьём. Я решил идти заодно с мужиками… Отец мой — угольщик, а дед — мужик, и вы меня должны понять, миледи!

— Ну, не большая будет мужикам от тебя прибыль! — сказал хромой Тум и сам смутился своего замечания.

— Я буду служить мужикам так же честно, как раньше — своему господину, — сказал Лионель скромно.

Тут уже не вытерпел Аллан.

— Честно?! — закричал он вскакивая. — А где же тот флорин, что закатился в щелку? Ты думаешь, никто за тобой ничего не замечал?..

— Оставьте его в покое! — сказала леди Джоанна.

Она хотела расспросить Лионеля обо всем, что он видел в пути. Но надо было раньше успокоить госпожу Гауэр.

— Не слыхал ли ты чего об усадьбе сквайра Джона Гауэра в Кенте? — спросила она, делая ему знаки.

Но Лионель не видел никаких знаков.

— Кент? — закричал он. — О-о! Если Эссекс — это чистилище, то Кент это настоящая преисподняя!

Джоанна толкнула его ногой.

— А в усадьбе Гауэров все благополучно, — добавил он тотчас же, мужики обошли ее стороной.

Агнесса Гауэр засмеялась и обняла Джоанну.

— Иисус-Мария, — сказала она, — я скоро буду дома!

— Говорят, мужики никого не грабят? — спросила Джоанна. — Говорят, они ничего не берут себе, а все рыцарское добро бросают в огонь?..

— Ну, говорить много можно! — подхватил Лионель с досадой. — А вот тоже говорят, что под самым Лондоном орудует какой-то Чарли-Заячья Губа. Тот уже своего не упустит!

— Заячья Губа? — переспросила Джоанна. — Ей это имя показалось знакомым, но как ни напрягала она память, ничего вспомнить не могла.

* * *

Ветер чуть колыхал ветки, и от этого по лицам сидевших под стеной ходили зеленые тени. На земле стояла деревянная тарелка с лепешками и глиняный стакан. Хромой Тум был очень похож на хромого Бена Джонса, для которого Джоанна когда-то в Друрикоме воровала пироги. Было очень тихо. На солнце блестели камни. Слышно было, как жужжит пчела, качаясь в цветке шиповника. Джоанне показалось, что вернулось детство.

Потом она подумала о кентцах.

Слезы подступили к ее горлу. Она закрыла глаза, и слезы потекли за рукав, потому что она подпирала щеку ладонью.

Люди Кента никогда не были рабами. В кентских поместьях слуги всегда сидели за одним столом с господами. Кент давал королю самых отборных матросов и лучников.

А за последние четыре года дворяне решили согнуть в бараний рог народ Кента. Парламент проводил один билль за другим, и все — против мужиков!

В Эссексе вилланы уже не раз начинали бунтовать, но дело не доходило ни до чего серьезного.

«Нет, господа дворяне, если поднялся весь Кент — тогда вам несдобровать!»

— Они уже перебрались за Темзу? — спросила она у Лионеля.

Ей нужно подробно расспросить обо всем. Видел ли он мужицких вождей и каковы они? Правда ли, что освободили Джона Бола из архиепископской тюрьмы? Правда ли, что его искали во всех казематах и уже ушли из Медстона, а потом снова вернулись и нашли попа в погребе прикованным на цепи?

Об этом Лионель не знает. Тум бродит по дорогам — может быть, его вести вернее. Но Лионель видел всех вождей. Уот Тайлер из Дэртфорда верхом на лошади, видный из себя парень. Джон Бол — тот, как свиной пузырь, из которого выпустили воздух; кожа на нем висит, как мешок, но он тоже видный мужчина, а говорит так, что слышно за десять лье. Эйбель Кэр — этот маленький и вертлявый, как белка. Еще есть среди них Аллан Тредер, Томас Гаукер, Джон Стэкпул. А Джек, которого называют Соломинкой, — тот ростом чуть ли не выше сэра Саймона, ей-богу! Они едут верхами, а он пеший да еще хромает на одну ногу и все-таки от них не отстает.

— Он пеший? — спросила Джоанна с тревогой. — И сильно хромает, ты говоришь?.. Аллан, мы его плохо лечили!

Аллан сидел все время, притаившись как мышь, но вот госпожа сама выдала себя.

— Если леди разрешит, — сказал Лионель, — я переночую в замке, а утром отправлюсь в путь. Я тоже пойду с мужиками добывать себе счастье в Лондоне!

Джоанна внимательно оглядела всех.

— Ты хочешь пойти догонять мужиков? — спросила она и еще раз посмотрела на госпожу Гауэр.

Лицо гостьи сейчас казалось приветливым и добрым. А если она немного привередлива — это потому, что дама всю жизнь жила в роскоши.

— Мы попросим для тебя лошадь у госпожи Агнессы, — сказала Джоанна. Сейчас ей все равно не добраться в Кент. А когда все уляжется, я откуплю ей конька. У меня хватит на это денег, — добавила она, не глядя на испуганного Аллана. — Это просто грех, что лошадка стоит здесь без дела. Ты на ней доберешься до мужиков и отдашь лошадку Джеку Строу из Кента. Я напишу ему письмо. А госпоже Агнессе я могу просто заплатить за лошадь деньги…

Однако госпожа Агнесса думала иначе.

— Мою лошадь! — взвизгнула она. — Вы мне купите другого конька?.. А может быть, я не могу ее променять ни на какую другую лошадь в мире? Как странно и быстро вы решаете за других, леди Джоанна! Денег ваших мне не нужно!..

— Вы ни разу не подошли к конюшне за все время, что сидите в Тизе! - сказала Джоанна с презрением. — Под седлом у лошадки даже не было потника, и ей распарило спину до ран. Я и Аллан, мы лечили ее дегтем! — И, повернувшись к Лионелю, добавила: — Если дама не хочет ни денег, ни другой лошади взамен, значит, мы получим коня бесплатно!

— Я не могу поверить… — начала Агнесса Гауэр. — Это мужики на дорогах забирают так лошадей!

— Ну вот, значит, мы поступим, как мужики на дорогах, — ответила хозяйка замка Тиз.

Тогда госпожа Агнесса заплакала.

— Я думала, что укрываюсь в рыцарском замке, а это какой-то разбойничий притон! — выкрикивала она задыхаясь. — Я не могу больше есть этих лепешек, от них у меня колики в животе! Я не могу умываться холодной водой из колодца! Это только мужички могут часами полоскаться в ледяной воде, у меня от нее ломят кости! Я всю жизнь умываюсь на ночь, и теплой водой. Дамы, которые, умывшись, сейчас же выходят на воздух, быстро стареют.

— Значит, вы быстро постареете, — сказала Джоанна спокойно. — Здесь все умываются холодной водой.

Перед сном леди Бёрли села писать письмо своему виллану из манора Друриком, села Дизби. У нее было много неприятностей с чернилами и пером, она никак не могла найти пергамент.

Наконец Аллан притащил ей старую доверенность. Они вдвоем соскоблили бритвой цифры и буквы, а потом хорошенько загладили кожу.

«Иоанну Строу из Дизби в Кенте, начальнику многих сотен, от леди Джоанны Друриком привет!» — вывела Джоанна.

За годы жизни в Тизе у нее очень огрубели руки. Перо, как живое, вертелось в деревянных пальцах.

«В помощь Вам и Вашему делу я посылаю коня и пять золотых, если они Вам могут понадобиться. В замке Тиз, в подвале, валяется старое оружие и доспехи. Я это говорю к тому, что, может быть, Ваши люди имеют в нем нужду».

Джоанна подошла к потухающему камельку и раздула огонь. Потом она повесила над ним котелок с водой и снова села писать. А это было очень трудное дело.

«Так как бывший муж мой, сэр Саймон Бёрли, отправился воевать с мужиками, все может случиться, и нам, может быть, не придется ждать развода от папы. Пусть бог спасет его душу, если он погибнет в бою, но я не хотела бы, чтобы это произошло от Вашей руки.

И пусть бог спасет мою душу, если я делаю что-нибудь дурное.

Когда Вы покончите свои дела, я надеюсь встретиться с Вами там, где вы укажете.

Джоанна Беатриса Друриком.

Дано в четвертый год царствования короля Ричарда, в замке Тиз, в Эссексе. Я люблю тебя, Джек, больше спасения души!»

Потом она открыла дверь в солярий.

— Я нагрела воды, если вам нужно умываться! — крикнула она своей гостье.

* * *

Лионель выехал из замка Тиз до рассвета. Все еще спали, и сама госпожа вышла закрыть за ним ворота.

— Все ли ты хорошо запомнил, Лионель? — сказала она ему вдогонку.

И тогда бывший паж сэра Саймона сделал свое последнее признание.

— Я уже ничего не скрываю от вас, миледи! — крикнул он обернувшись. — Меня зовут не Лионель, а Джон. Лионелем меня прозвал лорд, но сейчас мне стыдно вас вводить в заблуждение!

Он уже миновал мост, а госпожа его все еще сидела и хохотала, опершись руками о землю.

* * *

Проезжая холмистой дорогой, Лионель-Джон видел внизу отдельные кучки людей, бредущих от села к селу, но, когда он поднялся наверх и перед ним открылась вся обширная долина, он в восхищении громко закричал и бросил шапку в воздух.

Гэнсберкскую рощу, точно огромная змея, огибал растянувшийся на десятки лье отряд.

Бывший паж принялся считать ряды мужиков, но так и не досчитал.

Перед сотнями знаменосцы несли развернутые знамена. Кое-где над толпой Лионель разглядел алебарды и пики — это, как видно, было оружие, отбитое в бою.

Лионель-Джон пришпорил коня и в карьер подъехал к головному отряду.

— Где человек, называемый Джек-Соломинка? — громко закричал он, размахивая над головой пакетом леди Джоанны. Но тотчас же его голос осекся.

В двух шагах от бывшего пажа шел Том Бэкстон, бывший кузнец манора Бёрли.

Лионель никогда не был с ним в большой дружбе. Отвернувшись в сторону, он быстро обдумывал объяснения, какие он даст, если Тому вздумается вступить с ним в разговор.

Однако тот на него и не глядел. Оживленно толкуя о чем-то, он шагал, как солдат в строю.

— Ты говоришь, это письмо написано человеку, прозванному Джек-Соломинка? — сказал рослый мужик, беря из рук бывшего пажа пакет. Он его взвесил на руке, посмотрел на свет и возвратил Лионелю. — В таком случае тебе придется спуститься логом по правую руку от леса, и ты как раз выедешь ему навстречу. Этот человек родом из Кента, а у них нашлось много работы и дома! — добавил он подмигивая. — Впрочем, как знаешь, малый. Можешь перебраться через Темзу в Эйриз. Там известны все последние новости. Можешь, если не торопишься, пристать к нам. Кентцы завтра или послезавтра нас все равно нагонят.

Лионель не торопился. Однако ему вовсе не хотелось встречаться с Томом Бэкстоном. Он пропустил еще несколько сот человек и присоединился к последнему отряду. Это совсем не означало, что он не собирался выполнять поручение своей госпожи. Но ехать верхом было куда удобнее, чем идти пешком, а Джек-Соломинка столько времени обходился без лошади, что еще два-три лишних дня не составят для него большой разницы. Деньги пока ему тоже ни к чему; все равно за них сейчас ничего нельзя купить.

«Да они столько разграбили богатых поместий, — подумал бывший паж с завистью, — что эти пять флоринов для него сейчас все равно, что для меня один пенни!»

* * *

Джейн Строу каждый день вместе со всеми женщинами и детьми Дизби выходила на дорогу встречать и провожать повстанцев.

В это воскресенье, 9 июня 1381 года, поднялись Кэттемская и Джиллингэмская сотни, а в понедельник — Бленгетская, Тэнгемская, Тендердемская и Бриджетская сотни. И все эти люди шли в Лондон мимо Дизби.

Дни стояли жаркие, и женщины выносили на дорогу кувшины с водой. Другого угощения они не могли предложить, но и за это им были благодарны.

Каждому, кто заговаривал с ней, Джейн Строу наказывала:

— Если увидишь моего старшого — Джека, по прозванию Соломинка, скажи ему, что большой грех пойти на такое дело, не испросив благословения у матери!

Вон второй ее сынок — Филь, — тот ночью прибежал к ней, весь в поту, как загнанная лошадь, а утром уже ушел вместе с ремесленниками Гревзенда.

А третий ее сын, Том, остался один-одинешенек в аббатстве Св. Джеральдины. Этот тихий паренек весь в нее. Ну и ладно! Если правда, что мужики добьются своего, — может быть, ей дадут две-три молодые яблоньки за то, что Том четыре года так хорошо смотрел за монастырскими деревьями и цветами.

Мать Геновева, аббатиса, первая ускакала в Лондон. К отцу Роланду еще до того, как поднялись мужики, пришли люди из Эвешема по поводу своих долговых расписок. Была такая свалка, что поп выскочил через окно и сломал себе ногу. Потом, говорят, его на дороге добили люди из Уовервилля.

Он, конечно, брал очень большой процент с мужиков, но все-таки никогда не обращался с ними так жестоко, как приходский отец Ромуальд. А вот тот живехонек и здоровехонек убрался вслед за матерью Геновевой в Лондон.

Когда из рядов повстанцев вышел высокий мужик с лицом, черным от усталости и пыли, Джейн в первую минуту ничего не поняла. На нем была грязная и рваная одежда, сбитые в кровь пальцы выглядывали из разодранных башмаков. К тому же еще он припадал на одну ногу. Мужик снял шапку, волосы разлетелись на ветру, весь он стал, как одуванчик на тонкой ножке. У женщины вдруг засосало под сердцем.

— Джек! — крикнула она и упала ему на грудь.

— Ну, не крепко принарядили тебя мужики! — говорила Джейн Строу, наскоро замывая пятна пота и пыли на спине старенькой курточки. — Пожалуй, господам выгоднее служить.

Поднимая лицо от мостков, она смеялась, но Джек отлично видел слезы, растекавшиеся по ее темным морщинам. Она била вальком, и маленький оловянный крестик в такт колотился о ее худую грудь. Тот же старенький крестик на том же выгоревшем зеленом шнурке.

Джек обнял ее покрепче и поднял на воздух. Джейн Строу была легка, как пережженная кость.

— Отдохни, мать, а я поработаю за тебя, как в детстве. Помнишь?

Он вошел по колено в воду и бил вальком, а вода пенилась и гудела. Старуха, сложив руки, смотрела на сына.

Она видела, что еще немного — и куртка расползется от его усердия, но не могла выговорить ни слова. Тогда нос у него был чуть покороче, а губы полнее. Понятно, тогда он был много ниже и уже в плечах, но все-таки это тот самый Джек, которого она прятала на чердаке от гнева отца.

— Теперь мы эту курточку высушим, сложим и спрячем в котомку. До Лондона я могу дойти и в одних штанах. А перед самым Лондоном мы умоемся и приоденемся, чтобы наш молодой король не испугался своих грязных и оборванных мужиков!

— Если бы не его чиновники, разве мы были бы грязными и оборванными? - сказала Джейн с сердцем. — Если бы не господа, разве мужик походил бы на дикого зверя?

— Ничего, мать, теперь все пойдет иначе! Что мог сделать король один? Ведь он среди своих вельмож, как дитя в лесу среди диких зверей!

Женщина тяжело и прерывисто вздохнула: королю Эду тоже не было шестнадцати лет, когда его короновали английской и французской короной…

— Ну, вам виднее, детки, — сказала она вслух.

* * *

Джейн Строу решила немедленно послать соседского парнишку за Томом в монастырь.

Но Джек не утерпел и сам отправился к брату в аббатство. Ему хотелось взглянуть на все собственными глазами. Хорошо ли он запомнил этот сад, и забор, и ворота, и дорогу? Такие ли они, какими он их видел во сне?

Все было такое же, как раньше.

Только мать Геновева распорядилась выполоть простенькие деревенские цветочки, которые росли раньше в палисаднике. Взамен из Лондона привезли семена и рассаду, обернутую в мокрые тряпки.

Под самой монастырской стеной свеженасыпанный холмик был аккуратно обложен дерном.

Том посмотрел на брата с тревогой.

— Может быть, этого и не следовало делать, — сказал он наконец робко, — но мне захотелось украсить ее могилку… Она, правда, стояла за дворян, но на самом деле она была очень добрая, Джек!

— Кто — она?

— Виола, послушница… Когда мужики подошли к аббатству, она схватила кухонный нож и призывала нас всех защищаться. «За рыцарскую честь!» кричала она и бегала по двору как сумасшедшая, потому что ее ведь никто не слушался.

— Ее убили? — спросил Джек печально.

— Нет, ее задавило насмерть, когда мужики высадили ворота.

— Нужно будет сколотить хоть маленький крестик, — распорядился Джек.

Показывая брату цветник, Том с важностью расхаживал между грядками, как военачальник, устраивающий смотр своему войску.

Да, цветы здесь были не такие, как в лесу и в поле. Лепестки некоторых были так причудливо изрезаны, точно несколько портных потрудились над ними с ножницами в руках.

— Или вот эти!

Джек с удивлением оглянулся. Цветы на этой клумбе гордо возносили вверх тяжелые головки с закрытыми на ночь мясистыми лепестками. Они были точно руки, сжатые грозно в кулак, — настоящие господские выкормыши!

Эти гордые и заносчивые растения так же мало походили на цветы, как мало твердый и тяжелый жук походит на бабочку.

— Как они называются? — спросил Джек у Тома.

— Cinia regalis, - ответил мальчик с гордостью.

Джек размахнулся и палкой сбил крупную мясистую головку.

…Собак они выращивают таких, что, когда они, дрожа, ковыляют за своей госпожой, так и ждешь, что сейчас переломятся все их четыре тоненькие лапки. Цветы господ некрасивые и не пахнут. Носки на башмаках они противу здравого смысла носят в два и три вершка длиной. Женщины их сейчас так шнуруют талии, что на них больно смотреть. Зимой они ходят с открытой головой, а летом накидывают меховые плащи!

Эти люди весь божий мир хотели бы переделать на свой лад — и небо, и траву, и деревья, и воду… Но, хвала господу, им это не удалось!

Эта веселая зеленая земля будет принадлежать тем, кто сотни лет удобрял ее своим потом. Молодой король из рук в руки передаст ее мужикам, и это будет тотчас же после того, как они доберутся до Лондона!

…Джек медленно переходил от костра к костру. Сослепу какой-то лысый старичок налетел на него в темноте.

— Ты из кентских будешь? — спросил он жмурясь. — Так передай вашему начальнику, что его ищет парень с письмом. Он ведет для него лошадку, чтобы тот не ходил пеший. Меня Аллан Тредер послал.

«Какой же это начальник? — подумал Джек. — У Уота есть конек, у Стэкпула тоже. Из них всех только я да Томас Гаукер идем пешие».

— Ну что, наелись вчера ваши ребята? — крикнул он вслед старичку.

Вчера эссексцы, говорят, попировали в усадьбе Моунтон. Там, говорят, без счету было запасено и копченых окороков, и вяленой рыбы, и хлеба, и вина.

— На-е-е-е-лись! — донеслось к нему из-за деревьев.

* * *

Несмотря на трудный дневной переход, из мужиков мало кто спал.

Кто чинил у костра одежду, кто точил на бруске косу, а другие просто лежали и переговаривались между собой. Подле дерева стоял высокий бородатый мужик из Уовервилля, сотни Дизби. Джек имя его забыл, но отлично знал его в лицо. Молча глядя в огонь, он, видать, дожидался своего начальника.

— Что, брат, какая у тебя нужда? — спросил Джек подходя.

— Да вот смотрю и не верю, — сказал тот. — Сорок четыре года такого не видел!

Он вдруг засмеялся, как ребенок:

— День-то сегодня не воскресный, а я стою гляжу…

Он поднял к лицу свои руки и смотрел на них, точно это была какая-то хитрая, забавная штука.

— Эй, мужики! — крикнул он вдруг изо всех сил.

У костра забегали темные фигуры. Появился сторожевой с колотушкой.

— Сплю я или не сплю, мужики? — снова заорал бородач.

— Да уж лучше бы лег спать, чем людей без толку тревожить, — сказал сердито сторожевой.

Остальные рассмеялись.

— Он хватил вчера лишнее, — сказал кто-то из толпы.

Джек прошел к соседнему костру. Бородач брел за ним, улыбаясь и что-то бормоча.

— …И держал этот пономарь, понимаешь, служанку, — рассказывал у костра высокий лучник с пластырем на лбу. — Девушка бедная, голодная, ну, как все у нас в деревне.

Джек прислонился к дереву.

Сторожевые отлично несут дозор. Люди в порядке расположились по сотням. Оружие сложено в одном месте. В его сотне прибавились два лука, одна алебарда и один щит.

— …Вот пономарь и наказывает своей жене, — продолжал лучник с пластырем: — «Как будет девушка жарить мясо, ты никуда от нее не отходи, а то она еще потянет кусок со сковороды да прямо себе в рот! Да не один!»

— А они как думали? — смеясь, отозвался красивый парень у костра.

— «А если случится тебе уйти в это время, — наказывает пономарь, — ты служанку заставь в ладоши бить беспрестанно». Это, значит, чтобы руки у девушки были заняты. Отошла пономарша, а девушка, не будь глупа, хлопает себя одной рукой по щеке, а другой рукой со сковороды убирает мясо в рот…

Такой громкий смех грянул в ответ, что снова прибежал сторожевой с колотушкой.

Джек тоже улыбнулся хитрости служанки.

Люди его сотни уже разглядели его в темноте.

— Как ты думаешь, Джек, ты ведь чуть пограмотнее нас: если от аббатства отойдет лес, кому он причитается?

— Уовервиллю, — сказал Джек подумав.

— А выпас?

— Выпас — Дизби. Но только все это надо проверить.

— Проверим! — сказал бородач. — Мужик мужика не обидит!

* * *

Когда кентцы уже подходили к Блэк-Гизу, что расположен в трех милях от Лондона, Джек Строу вдруг нагнулся и поднял камешек.

Шедший рядом парнишка улыбнулся. Камень был желтый с белыми пятнами и цветом походил на морскую свинку. Таких много валяется по дорогам Кента.

Однако камень был весь прогрет солнцем и почти обжигал пальцы. Это был не кентский камень.

Разве Джек мало их выворачивал в детстве из земли? В Кенте камешки даже в самый жаркий день с одной стороны горячие, а с другой — холодные. И под ними всегда остается прохладная, влажная ямка. Это потому, что в Кенте земля глинистая и всегда влажная, там никогда не бывает засухи.

В Кенте погибают посевы только от налетающего с моря тумана, или от ранних заморозков, или от непрерывных летних дождей.

Но чаще всего посевы погибают потому, что господа не дают мужикам убирать их вовремя. Однако всем этим несправедливостям скоро придет конец…

* * *

Мужики эссекского отряда, к которому пристал Лионель, были очень рады своему новому товарищу. Бывший паж их отлично потешал, рассказывая подлинные и вымышленные истории из жизни господ. Он соскакивал с коня на дорогу и показывал, как лорд, цепляясь длинными носками башмаков за церковный коврик, падает на каменный пол и не может подняться из-за своих тяжелых доспехов и как его мать и жена спешат ему на помощь и наступают друг другу на длинные шлейфы. Как герцог Бэкингем подарил нищему свой красиво изрезанный и изукрашенный плащ, а тот возвратил его вельможе.

— Милорд, простите меня, но в моем плаще меньше дыр, чем в вашем, сказал он.

Лионель показывал, как поп, играя в триктрак, рукавом рясы подбирает нужные ему косточки, как слуга обворовывает господина, а госпожа, в свою очередь, обворовывает слугу.

Это были обычные истории, которыми развлекают друг друга слуги, изнывающие от безделья в обширных людских старых замков, но мужики выслушивали Лионеля внимательно и охотно смеялись его шуткам.

Желая, в свою очередь, ему услужить, они давали бывшему пажу советы, как поскорее встретиться с кентцами, потому что каждый из них понимал, насколько важно человеку, ведущему большой отряд, поскорее получить возможность ехать верхом.

— Ведь он за один день должен быть и впереди своих людей, и позади, и сбоку. Он должен следить за обозом и провиантом, а также проведать своих раненых!

— Раненых? — переспросил Лионель. Впервые за два дня пути в его душу закралось беспокойство.

До сих пор дорога в Лондон казалась ему безопасной и веселой.

Однако уже на третий день пути он со слезами на глазах пожалел о своей лютне и о тех временах, когда он, сидя на скамеечке у ног лорда, читал ему смешные рассказы господина Чосера или напевал ему красивые и печальные песни.

10 июня эссексцы проходили мимо манора Морле. Замок Морле спасло от разрушения то, что он лежал в стороне от пути, избранного мужиками. Эссексцы торопились. По распоряжению Уота Тайлера эссексцы, кентцы и люди других графств должны были в один день подойти к Лондону.

И вот, несмотря на то что непосредственно ему не грозила опасность, рыцарь Уилльям Морле, сеньор де Гу, вооружил всех своих замковых слуг и привел их с собой на дорогу. Он соединился еще с рыцарем Джоном Брюнсом и Стивном Гельсом, которые тоже привели с собой по сто человек каждый. Потом к ним пристал проезжий рыцарь, сэр Роберт де Сель.

Господа полагали, что, обладая отличным вооружением и закованные в крепкие латы, они смогут противостоять силе мужиков. Те шли полуголые, вооруженные в лучшем случае дубинками и луками.

То обстоятельство, что рыцари из трех графств в ужасе бежали перед мужицкими полчищами, сеньор де Гу объяснял тем, что это было большой неожиданностью для дворян и бог на время лишил их ума и мужества.

Что касается манора Дизби, то там дело обстояло совсем особым образом. Дружины графа Пемброка дрогнули не потому, что испугались мужиков. Нет, они испугались совсем другого: мужицкое войско навстречу им вывел человек, который не достигал пояса любого из них. Первыми бросили оружие суеверные наемники — французы. Потом побежали и англичане — им почудилось, что сбывается предсказание старых песен:

Он же, Уилльям Морле, в первый же день, как потянуло дымом и гарью от пылающего Стратфордского аббатства, принялся готовить своих людей. Девять дней они точили мечи и алебарды и острили копья.

Сеньор поклялся не пропустить мужиков дальше в Лондон, а всех до одного положить здесь, на этой дороге. Замковый капеллан надел сеньору де Гу на шею освященный образок и отслужил молебен, точно рыцарь отправлялся отвоевывать гроб господень у неверных.

Однако обо всем этом стало известно только потом, а утром 10 июня, выехав на дорогу близ манора Морле, Лионель увидел конный отряд рыцарей, ощетинившийся во все стороны длинными копьями. За рыцарями, припав на одно колено, стояли лучники.

Аллан Тредер, начальник эссекского ополчения, снял шапку и перекрестился.

— Господь не допустит несправедливости! — крикнул он. — Все сидящие на конях, выезжайте вперед! Нам нужно окружать дворян!

Затем он кликнул лучников:

— Правда, у нас нет по шести и по восьми стрел в колчанах, как у господ, но зато людей наших значительно больше!

На призыв начальника Лионель первым рванулся вперед, отчаянно дергая поводья. Было весело смотреть на этого красивого молодца, когда он понесся стрелой прямо на чернеющие впереди пики.

Еще несколько человек, ободренные его примером, погнали на дорогу своих лошадок. Однако Лионель, не доезжая пол-лье до господского отряда, круто свернул в лес. В этот день к эссексцам он больше не вернулся.

Привязав коня к дереву, он стал ногами на седло и, защитив рукой глаза от солнца, внимательно следил за тем, что творится на дороге.

Все реже и реже поднимались рыцарские мечи, однако и из мужиков то один, то другой с криком валился на дорогу. Замковые вилланы выпускали по двадцати стрел за одну минуту; луки их были выше человеческого роста, и сердце Лионеля испуганно колотилось в груди. Потом он услышал дикий крик. Целый поток эссексцев хлынул на дорогу.

— За короля и общины! — кричали мужики.

Лионель отвязал коня, вскочил в седло и опрометью помчался по лесу в сторону Лондонского тракта.

Под рыцарем де Гу убили коня, но он пеший сражался до тех пор, пока ему служили руки и ноги. Шлем был расколот на его голове, а панцирь разбит ударами тяжелых дубинок. Видя это, рыцарь Роберт де Сель сам сошел с коня; они стали с сеньором де Гу спина к спине и рубились до последнего издыхания.

Мужики кричали Роберту де Сель, чтобы он сдался. Он по рождению был низкого звания и на полях Франции заслужил себе золотые шпоры.

— Сдавайся, Роберт де Сель! Твои родичи еще живы в деревне Бернет! — кричали мужики. — Ты получишь у нас звание начальника!

Но он ничего не отвечал, и сколько бы раз он ни поднимал длинный меч, столько же раз падал кто-нибудь из эссексцев. Самые тяжелые увечья были нанесены его рукой.

Первым свалился Уилльям Морле, сеньор де Гу, а на него накрест упал Роберт де Сель с размозженной головой.

Джон Брюнс и Стивн Гельс сами попросили пощады. Они ее получили.

Однако в отместку за злые намерения мужики заставили рыцарей служить себе — разводить огонь, резать мясо и подавать одежду. Господа справлялись с этой работой не хуже сервов.

Сэр Джон Ньютон, бывший начальник замка Рочестер, был тоже захвачен в плен. На него мужики полагали возложить переговоры с королем. Сэр Джон был человек справедливый и мог хорошо постоять за тех, кто его послал. Мужикам он сдался в честном бою.

 

Глава II

Кентцы и эссексцы в один день подошли к Лондону. Это было в среду 12 июня, в канун праздника тела Христова. Эссексцы спустились с северо-восточной стороны, у Олдгетских ворот, и остановились в предместье Мейль-Энд, а кентцы подошли со стороны Блэк-Гиза. Их было около ста тысяч человек.

Для Лионеля теперь не составляло большого труда разыскать Джека-Соломинку.

Бывший паж сэра Саймона Бёрли подъехал к лесистому холму. Два больших знамени св. Георгия были вкопаны в землю у входа в лагерь. Малых знамен он насчитал свыше сорока.

Кентцы пели. Лионель тоже знал эту песенку.

Лионель снял шапку и принялся подтягивать изо всех сих. Его красивый голос и здесь сможет сослужить ему службу.

Плотный человек в рясе показался перед толпой народа. Лионель узнал медстонского узника — Джона Бола. Лицо попа уже утратило сероватую бледность — за долгую дорогу его успело обжечь солнцем и ветром.

Лионель слыхал уже не раз, что поп — отличный проповедник, а теперь он видел собственными глазами, как взрослые мужчины плакали навзрыд, растроганные его словами. Лионель уже и сам не раз вытирал слезу.

Все, что говорил поп, было святой, истинной правдой. Если бы господь хотел разделить людей на господ и рабов, об этом говорилось бы где-нибудь в святом писании!

Снова все спели двустишие. Кентцы одобрительно кивали на красивого парнишку, так здорово выводившего верхние ноты.

После этого Лионель подъехал к начальнику одной из сотен:

— Вот у меня письмо, лошадка и пять золотых для Джека Строу из Кента. Где можно найти этого человека?

— Узнаешь ли ты его в лицо? — спросил начальник. — Эх! Где ты был раньше со своей лошадкой, когда Соломинка просто валился с ног от усталости!

Лионель промолчал. А в лицо Джека Строу он отлично узнает. Это его закадычный друг.

— Так? — сказал начальник обрадовавшись. — Ну, на сегодня Джек обойдется пока без денег и без лошади. Уот велел мне послать толкового парня навстречу этим господам. Я думаю, что ты с этой задачей справишься вполне.

Лионель оглянулся. Стража пропустила через Лондонский мост троих всадников и снова протянула цепи. Видать по платью, эти люди были не дворяне. Однако, судя по тому, как ретиво скидывали перед ними шапки стражники, это были лица, уважаемые в городе.

— Выезжай навстречу господам. Будь вежлив, проводи их к Тайлеру. Видишь, вон его палатка у знамени святого Георгия. Подержи им стремена, когда они будут сходить. Словом, не мне тебя учить: я вижу, что ты парень толковый и бывалый.

* * *

Трое господ, высланных для переговоров с кентскими повстанцами, были Адам Кэрлейль, Джон Фреш и Джон Горн. Это действительно были люди, уважаемые в городе. Все трое были зажиточные лондонские купцы и олдермены.

Испуганный приближением к столице такой огромной толпы мужиков, мэр Лондона Уилльям Уолворс выслал их уговорить мужиков разойтись по домам.

Лионель, подъехав к олдерменам, снял шапку и вежливо осведомился о причинах, заставивших их выехать на Блэк-Гиз. Он может проводить господ к начальнику Уолтеру Тайлеру. Здесь стоит двести тысяч человек кентцев, еще столько же движется по дороге, а с северо-востока Лондон обложили сто тысяч эссексцев и сто тысяч сэррийцев и гердфордширцев. Всего под городом шестьсот тысяч человек.

Лионель привирал без зазрения совести. Если присчитать еще стариков, женщин и детей во всех трех графствах, навряд ли получится такое количество людей. Но не станут же олдермены пересчитывать их по пальцам!

Джон Горн, олдермен, усмехнулся. Этот человек уже давно таил злобу на господ дворян и королевских чиновников.

— Отчего же вы стали здесь, а не входите в город? — сказал он приветливо. — Стражники ленивы и беспечны. А в городе вас поддержат купцы и ремесленники. Вас примут в Лондоне, как братьев и друзей.

А тот, которого звали Адам Кэрлейль и которому мэром было поручено пригрозить мужикам немилостью короля, добавил:

— Вы будете вкусно есть и сладко пить и выспитесь на мягких постелях.

Они говорили так громко, что их слышал не один Лионель.

Потом, добравшись до Уота Тайлера, олдермены в точности исполнили приказание мэра.

— Не приближайтесь к городу и не приводите в страх и замешательство короля и других сеньоров и сановников, а также названный город, — сказал Джон Горн от имени всех троих.

Но мужики уже поняли их истинные мысли.

Эссексцы радовались тому, что даже такие зажиточные люди видят и понимают их правду. И это еще более утвердило повстанцев в их намерении.

В этот же день король из Уиндзора отправил к кентцам посланных, чтобы узнать, ради чего они восстали и несметными толпами собрались к столице. И королевским посланным и олдерменам Уолтер Тайлер ответил одно и то же.

Мужики поднялись для того, чтобы спасти короля и истребить изменников — ему и королевству. Англией дурно управляли в течение ряда лет, и от этого страдает честь королевства и простой народ. В этом виноваты дяди короля и духовенство, а в особенности епископ Кентерберийский. Они, мужики, пришли сюда потребовать у него ответа.

Посланные, передавшие королю ответ кентцев, через несколько часов снова появились на Блэк-Гизе.

— Все, что требует исправления в делах государства, будет исправлено, — передали они по поручению короля. — Его величество желает говорить со своими мужиками и согласен прибыть для свидания с ними на Блэк-Гиз.

В эту же среду, 12 июня, король покинул Уиндзор и направился в Лондон.

Уилльям Уолворс, мэр Лондона, выехал ему навстречу и проводил в Тауэр.

Рядом с королем ехала его мать, Жанна Кентская, в подвесной коляске вирликоте. Это новшество только недавно появилось в Англии. Сановники и придворные прибыли верхами. Всего в Тауэре укрылось около полутора тысяч человек.

* * *

Начальнику кентской дружины уже дважды говорили, что его разыскивает какой-то паренек с лошадью и письмом. Джек подумал о Джоанне, но тотчас же, покраснев, отогнал эту мысль. Впрочем, больше ему известий ждать было неоткуда.

Сегодня на Блэк-Гиз прибудет король. Не мешало бы встретить его, красуясь верхом на коне! Но и эту мысль Джек отогнал немедленно. Однако все-таки к встрече с королем он усердно и деятельно готовился.

Так же поступили и люди его отряда. Каждый хорошенько выколотил пыль из своей одежды, умыл лицо, шею и руки. У кого было запасное платье, тот переоделся во все чистое.

Никто не знал, каким путем прибудет король. Большинство ждало его с дороги, ведшей от Лондонского моста.

Однако солнце уже стало склоняться к западу, а на мосту так и не подняли цепей.

Наконец ниже Тауэра, у королевского поместья Ротериг, показалась лодка. Мужики в недоумении поглядывали на воду и вдруг, толкая один другого, побежали к берегу.

Над кормой лодки развевался штандарт св. Георгия.

Посреди лодки высилось нечто вроде вызолоченной корзины, а в корзине сидел бледный тонкий юноша. Из всех находящихся в лодке только он да человек в архиепископской мантии были с покрытыми головами.

Мужики разглядывали юношу во все глаза.

Старики, побывавшие под Кресси, помнили короля Эда в молодости. Они божились, что Ричард в точности походит на своего деда. Люди, сражавшиеся под знаменами Черного принца, уверяли, что король — вылитый отец.

Джек ничего не говорил. Он внимательно разглядывал Ричарда.

На кого бы он ни был похож, на деда или на отца, или на них обоих разом, но это был король! А если уж толковать о сходстве, то, очень широкий в плечах и очень тонкий в бедрах, высокий и длинноногий, с золотыми, гладко лежащими волосами, он точка в точку походил на любого парня из Кента или Эссекса.

И вместе со всеми Джек бросил шапку в воздух и прокричал приветствие.

Резкое эхо ударило с берега, сильная волна бросила песком и галькой в днище лодки. Король в испуге схватил лорда-канцлера за руку. Ему почудилось, что лес на Блэк-Гизе двинулся с места и тронулся ему навстречу. Но это был не лес. Это кентцы побежали вдоль берега за лодкой, приветствуя своего короля.

Ноги Ричарда дрожали, и от них дрожь поднималась до самого сердца. Он никогда еще не видел так близко мужиков. Они были черные, грязные и совсем дикие на вид.

Может быть, следует раскланяться с ними и сказать им что-нибудь любезное?

Но лорд-примас Саймон Сэдбери, крепко стиснув, так и не отпускал его руку. Канцлеру никто не передавал об угрозе мужиков, но, может быть, он в этот момент подумал о деньгах народа, растраченных им с такой беспечностью…

— Назад! — крикнул он гребцам. — Ваше величество, нам нужно немедленно скрыться от этих босоногих разбойников!

Джек видел, как матросы подняли весла на воздух. С них капала красная вода. Темза вся была красная. Закат растекался по ней от одного берега до другого. Даже бледные щеки короля сейчас порозовели.

Джек в порядке расставил своих людей. Наскоро нарубили ветвей и бросили их у причала для того, чтобы его величество не промочил себе ноги о сырой песок. Все сняли шапки.

Однако гребцы налегли на весла. Быстро рассекая воду, они повернули лодку к Тауэру.

Такова была первая встреча короля Ричарда с его народом.

Кентцы недолго в изумлении глядели друг на друга. Опомнившись, они с громкими криками: «Измена! Измена!» — ринулись в предместье Саусвэрк.

Джек в гневе рванул куртку так, что она затрещала по всем швам. Если бы он не стыдился своих людей, он немедленно вымазал бы грязью руки, которые только что так тщательно отмывал водой с песком. Он еще раз пожалел о том, что у него нет лошади: он погнал бы ее сейчас во весь дух к Лондону.

Вместе с другими он добежал до дома Ричарда Имуорса в Саусвэрке. Его указали кентцам люди из графства Сэрри, которые поднялись, как только первые ряды мужиков вступили в предместье.

Дверь выбили каменьями и топорами. Самого Имуорса не нашли, но все его имущество было выброшено на улицу и сожжено.

Это была первая расплата мужиков с королевскими изменниками: Ричард Имуорс ведал тюрьмой Маршалси.

Мэр Уилльям Уолворс с согласия городского совета приказал запереть перед мужиками все ворота города. Олдерменам было велено вооружиться. Олдермены вооружились. Одетые в брони и размахивая мечами, они разъезжали по улицам.

Олдермен Уолтер Сайбил с сотней людей охранял большой Лондонский мост. Однако, как только наступила темнота, он велел опустить цепи.

— Кентцы — друзья короля и народа, — сказал он, — не следует от них запираться и чинить им препятствия.

Олдермен Джон Горн велел заколоть двух кабанов и выкатить бочку вина. Он тайком послал за вождями кентцев, приглашая их отужинать с ним в его богатом лондонском доме.

Томас Гаукер, Уилльям Ньюмен и Джон Стерлинг поехали к нему, ели и пили за его столом и спали в его постелях.

Уот Тайлер и Джек Строу остались в Саусвэрке, в Ламбессе. Это был загородный дворец проклятого Саймона Сэдбери.

До рассвета Джек был занят тем, что выбрасывал из окна дворца вещи и книги. А огонь от костра, зажженного во дворе Ламбесса, был виден в Тауэре. В эту же ночь в одной из комнат Тауэра архиепископ Саймон Сэдбери возвратил Ричарду большую государственную печать, которой он ведал как канцлер королевства.

Утром в четверг, 13 июня, в день праздника тела Христова, олдермен Джон Горн привез повстанцам знамя с королевским гербом, олдермен Уолтер Сайбил опустил перед ними цепи моста, а подмастерья, ремесленники и весь бедный люд города стояли толпой по обочинам улицы и приветствовали повстанцев.

Почти в это же время через северо-восточные ворота вошли в Лондон эссексцы, стоявшие на Мейль-Энде. Этих впустил по своему доброму желанию олдермен Уилльям Тонг.

* * *

Слуга ввел Джека Строу в дом.

Вождь кентцев шел, оглядываясь по сторонам. Даже в самых богатых рыцарских замках Кента и Эссекса он не видел такой роскоши.

Стены комнат были выбелены значительно выше человеческого роста, а с потолка вниз спускалась деревянная обшивка, так удачно вырезанная красивыми складками, что Джек в первую минуту принял ее за занавес. Пол был устлан плетенными из соломы ковриками, а в холле усыпан песком. Между окнами стояли резные сундуки, а над ними висели клетки с весело снующими в них птицами — щеглами, зябликами, чижами и пеночками. В комнате, мимо которой вели Джека, двери были тоже широко распахнуты. В ней группой сидели дамы, занимавшиеся шитьем. Все они с любопытством подняли головы и проводили его глазами.

— Сейчас придет хозяин, — сказал слуга, выходя.

На наличнике камина была изображена соколиная охота, и Джек с удовольствием разглядел бы ее во всех подробностях, если бы, оглянувшись, не заметил молодого человека, стоявшего в дверях и глядевшего на него в упор.

Это мог быть хозяин дома, хотя Джек тотчас же подумал, что такому богатому купцу не для чего ходить в холщовых штанах и штопанной куртке. На слугу он тоже мало походил: уж слишком высоко он задирал голову. Лицо у него было приветливое и красивое; все портили только волосы, которые он, как видно, долго не стриг. В беспорядке они падали на его плечи.

Джек невольно улыбнулся тому, как долго и бесцеремонно они разглядывают друг друга. Человек в дверях тоже улыбнулся. Что-то в лице его показалось Джеку знакомым. Он протянул руку и пошел ему навстречу.

Вдруг из-за спины незнакомца вынырнул тучный человек в богатом платье. Улыбаясь, он как будто следил за тем, как встретятся эти двое.

Приветливый малый шел уже навстречу вождю кентцев с протянутой рукой. И вдруг Джек под пальцами ощутил прикосновение чего-то гладкого и холодного, а сзади раздался громкий смех. Оглянувшись, он увидел толстяка уже позади себя. Джек поднес руку к глазам — человек напротив повторил его жест.

Поняв, в чем дело, Джек круто повернулся.

— Это зеркало! — сказал он краснея. — Я уже видел их в Ламбессе. Я Джек Строу из Кента. Чего вам от меня нужно?

— Таких зеркал ты нигде не мог видеть! — возразил быстро купец. — Я велел тебя позвать… — начал он важно и вдруг смутился (кто его знает, как сейчас следует говорить с этими оборванцами?). — Мне передавали, что, входя в Лондон, ваши кентцы кричали: «Да здравствует король Джон и общины!»

— Король Ричард и общины, — поправил его Джек.

Он без внимания отнесся бы к словам купца — слишком много красивых и любопытных вещей было в этой комнате, — но хитрое выражение, промелькнувшее у того в глазах, заставило его насторожиться. Так смотрят разносчики, сбывающие гнилой товар, или хозяева, желающие тебя надуть при расчете.

— Ты можешь хорошенько рассмотреть все, что тебе нравится, — сказал купец приветливо. — Только ничего не трогай руками! Этот дом знаменит тем, что здесь отец мой, Генри Пикард, двадцать пять лет назад принимал четырех королей — Эдуарда Английского, Жана Французского, Давида Шотландского да еще кипрского короля. И все четверо получили угощение не хуже, чем у себя во дворцах!.. Но мы отвлеклись от нашей беседы. Мне говорили, что повстанцы кричали о короле Джоне… Может быть, это были не кентцы, а эссексцы, или гердфордширцы, или сэррийцы — это неважно. Если это дойдет до ушей Саймона Сэдбери, для Ланкастера дело хорошо не кончится… Зачем мужики втягивают его в свои козни?

Джек помолчал.

— Я не слышал, чтобы повстанцы кричали о Короле Джоне… Но для Ланкастера все равно это хорошо не кончится, — сказал он, следя за тем, чтобы точно выразить свою мысль. — И для Ланкастера, и для Кембриджа, и для Лэтимера, и для Гелза, и для Сэдбери это окончится скверно. Их головы будут выставлены на Лондонском мосту — это было решено еще задолго до того, как мы вошли в Лондон.

— Однако вы всех дворян валите в одну кучу, — заметил купец, натянуто улыбаясь.

Джек улыбнулся тоже.

— Мы не забываем и купцов, — сказал он. — Ричард Лайонс тоже поплатится за свои дела. Вы позвали меня для того, чтобы предупредить о Ланкастере? Это напрасный труд. В ночь на сегодня мужики дотла сожгли его дворец «Савой». Все его драгоценности, утварь, платье — все это разбито, искромсано в песок и брошено в Темзу. Его джек повесили на пику и трижды прострелили из лука, а потом сняли, изрубили топорами и сожгли. Если бы он сейчас вернулся с шотландской границы, с ним бы поступили точно так же!

Купец три дня не был на улице. До него доходили слухи о бесчинствах восставших, но он мало в это верил. Те, что стояли перед его окнами на площади Св. Екатерины, вели себя куда смирнее, чем королевские солдаты.

— А ты был там? — спросил он с сомнением, оглядывая рваную одежду мужика. — Что-то это не заметно по твоему наряду.

Джек стал весь темный от румянца.

— Этой ночью я был не там, а в Гайберри. Это имение казначея Гелза. Там тоже не оставили камня на камне. Но вы напрасно думаете, что мужики берут себе что-нибудь из имущества вельмож.

— Разве я говорил тебе, что я думаю? — перебил его купец. — Просто день сегодня жаркий. Я ведь понимаю, как ваши ребята изнывают от голода и жажды, и решил немного подкрепить едой ваших кентцев.

— Они не голодны, — возразил Джек.

— Ну, об этом я договорюсь с вашими начальниками. Здесь, на площади Святой Екатерины, мне сказали, стоит более пятнадцати сотен. Пришли мне кого-нибудь из начальников сотни!

«Здесь стоит больше ста сотен. Мы не слуги, чтобы являться по вашему зову. Хорошенько проверь себя, купец, не провинился ли ты в чем перед народом» — вот фразы, которые приходили в голову Джеку, но он промолчал.

— Они страдают от голода и жажды, и я решил их покормить, — добавил купец важно.

Джек уже стоял у дверей.

— Сейчас у меня под начальством четыре тысячи человек, — сказал он, и я могу вам точно сказать, что люди мои сыты!

* * *

Купец растерянно смотрел ему вслед. Ну кто бы мог предположить, что оборванный мужик, которого он велел окликнуть из окна, у этих разбойников считается большим начальником!

А Джек, вернувшись в лагерь, попросил своего соседа немного укоротить ему волосы.

— Очень жарко, — сказал он. — Даже собакам сейчас следует выстригать понемногу шерсть.

* * *

Купец Генри Пикард не оставлял своего намерения поговорить с кем-нибудь из повстанцев по душам. Однако сейчас он решил сам выбрать себе собеседника, а не доверять этого слугам. Высунувшись в окно, он внимательно следил за тем, что творится на площади Св. Екатерины. Мужики расположились лагерем под Тауэром. Они, как видно, решили не пропускать провианта в королевский дворец. Это было любопытно!

Вот опять кентцы окликнули баржу. Гребцы, однако, не слушают и правят дальше. Ого! Ловко! Две стрелы упали в воду, по обе стороны от баржи. Ну вот, теперь гребцы, конечно, подняли весла. Что же это, неужели мужики задумали взять Ричарда измором?

Генри Пикард так высунулся в окно, что чуть не вывалился на улицу. Вот тогда он заметил молодого парнишку на заморенной лошадке. Тот одет был по-городскому, и во всякое другое время купец принял бы его за слугу из богатого дома. Но сейчас Пикард научился по какому-то особо гордому и заносчивому виду отличать повстанцев. Да, впрочем, к мужикам пристало много и городского люда — ремесленников, слуг и всяких бездельников. Да что удивляться этой голытьбе, если все олдермены города, потеряв честь и совесть, примкнули к повстанцам.

— Эй, малый! — крикнул он громко. — Не желаешь ли подкрепиться вином и едой?

Таким образом Джон Бэг, сын угольщика из Леснесса, он же бывший паж Лионель, попал в дом богатого лондонского купца Генри Пикарда.

…Отяжелев от еды, разморенный жарой и вином, Лионель почти лежал на столе, уписывая последние крохи пирога.

— Не испытывают ли повстанцы нужды в деньгах? — осторожно спросил купец.

Бывший паж полез за пазуху и выложил на стол в ряд пять золотых флоринов.

— Вот! — сказал он, описав широкий жест рукой. — Можешь их повесить на шею своим коровам! А если тебе нужно, я могу добавить еще столько же! Мужики — теперь все! Вот ты меня позвал и угощаешь только потому, что я мужик!

Он положил голову на стол:

— Завтра я оденусь в рубище и буду ходить с непокрытой головой, и тогда купцы станут прямо насильно затаскивать меня в свои дома.

— вдруг затянул он во все горло.

Лионель мог бы пожалеть, что напился в доме купца Пикарда до потери сознания, так как он пропустил великолепное зрелище. В двенадцать часов дня в пятницу, 14 июня, Ричард выехал наконец к мужикам на Мейль-Энд. Это случилось после того, как король тщательно все обсудил со своей матерью и высшими сановниками королевства. Другого выхода у него не было.

Огромные полчища мужиков скопились в Смисфилде, на Мейль-Энде и на площади Св. Екатерины. В Тауэр не пропускали барж с провизией. Если бы это затянулось еще на несколько дней, полторы тысячи человек, собравшиеся в Тауэре, были бы осуждены на голодную смерть.

Народ потребовал, чтобы король выехал без своих «дурных советчиков». Это означало, что лорд-канцлер Сэдбери, казначей Ричард Гелз, финансовый чиновник Джон Лэг и Уилльям Эппельдор должны были остаться в Тауэре.

Архиепископ Саймон Сэдбери отслужил обедню и благословил короля.

Открылись ворота Тауэра, и король выехал по направлению к Мейль-Энду в сопровождении своих родственников и небольшой свиты из рыцарей, оруженосцев и нотаблей столицы. Многие из стоявших на площади Св. Екатерины кентцев проводили его почти до самых Олдгетских ворот. Другие остались на месте, следя за воротами Тауэра.

Этого красивого зрелища Лионелю не пришлось увидеть. Он проснулся после полудня с тяжелой головой. Первым делом он нащупал золотые за пазухой и письмо леди Джоанны. Все было цело и невредимо. Со стыдом вспоминая свою давешнюю похвальбу, он залпом выпил кувшин холодной воды и приготовился поскорее убраться из дому. Однако Генри Пикард послал за ним слугу.

Перед хозяином дома на столе столбиками стояли золотые и серебряные монеты.

Лионель вдруг припомнил весь разговор о Джоне Ланкастере, и ему стало не по себе.

— Ваша милость, — сказал он робко, — ну хорошо, допустим я буду кричать: «Да здравствует Джон Ланкастер!» Но какую это принесет вам пользу?

Купец молча пододвинул к нему столбик серебряных монет:

— Если не принесет никакой пользы, то получишь вот это. Если же еще человек десять подхватят твой крик, можешь вернуться сюда за золотыми.

Лионель потоптался у выхода.

— Разве что попробовать уговорить городских? — сказал он нерешительно. — Потому что надо вам знать, ваша милость, что мужики упрямы, как ослы. Они мало разбираются в политике!

С тяжелым чувством сын угольщика Бэга вышел на улицу. Часто бывая с господином при дворе, бывший паж сэра Саймона Бёрли не мог не знать о том, что Ланкастер спит и во сне видит на своей голове корону. Ради того, чтобы посадить его на кастильский престол, Англия послала во Францию сто тысяч отборного войска и истратила миллион золотых ливров. Когда умер король Эд, многие говорили о том, что Джон Гентский отнимет у своего племянника корону. Но как можно было предположить, что такой высокомерный человек будет искать помощи у мужиков!

…Джек нисколько не преувеличил, сообщив купцу Генри Пикарду, что под его начальством находится четыре тысячи человек. В Лондон он ввел около трех тысяч кентцев, а в ночь на 14 июня подле Гейбери к ним присоединилось еще свыше тысячи людей Гердфордширского графства и горожан самого Сент-Олбанса.

От Гейбери они двинулись к площади Св. Екатерины, и как только открылись ворота Тауэра для того, чтобы выпустить короля, Джек в порядке выстроил своих людей.

Когда последний всадник покинул Тауэр, Джек подал знак стражникам, чтобы они оставили ворота в покое.

Первые ряды кентцев и гердфордширцев в порядке вошли в королевский дворец. Но так как это был долгожданный день расплаты, то мало кто мог сдерживать себя. Джек сам чувствовал, что он невольно все убыстряет и убыстряет шаг, а по лестнице он уже бежал, перепрыгивая через пять и шесть ступенек.

— Осторожно! — закричал он, добравшись до королевских покоев. — Двое людей с длинными мечами могут отстоять эту дверь от сотни нападающих.

Однако стражи нигде не было. Мужики беспрепятственно ворвались в комнату.

Если считать, что с королем ушла сотня людей, то все равно в Гауэре, кроме женщин, детей и стариков, осталось свыше тысячи хорошо вооруженных и годных к защите дворца рыцарей.

Однако никто из них не пошевелил даже пальцем, чтобы дать отпор мужикам.

Джек чуть не наступил на ногу бородатому дворянину, стоявшему у окна, но тот, бледный как смерть, только молча с ужасом смотрел на него.

Красивая немолодая дама, ломая руки, лежала перед большим распятием. Это была Жанна Кентская, мать короля. Из рыцарей, находящихся в комнате, никто не сказал ей ни слова утешения. Все застыли по своим местам, безмолвные, как статуи в храме. А их всего в первой комнате было около сорока человек.

Мужики в удивлении разглядывали их, а Джон Аббель из Эвешема даже попытался дернуть одного из пожилых рыцарей за бороду.

Так как красивая дама перед распятием была мать короля, то некоторые из кентцев обратились к ней со словами ободрения. Но их никто не учил любезности, поэтому они перепугали даму еще больше. Она закрыла лицо руками и отшатнулась в самый угол.

Мужики двинулись дальше. Они брали в руки многие предметы, которые обращали на себя их внимание в королевских покоях.

На блюде с недоеденной пищей Джек заметил любопытную штучку. Она была выкована из серебра и имела три зубца, как вилы. Очевидно, она служила королю подспорьем во время еды. Джек рассмотрел ее красивую, украшенную слоновой костью ручку и осторожно положил обратно на блюдо.

Все эти вещи принадлежали королю и должны были остаться на своих местах.

И на королевских рыцарей напрасно напал столбняк. Это были храбрые дворяне, они сражались за короля на войне и развлекали его в мирное время. Кентцам не из-за чего было с ними ссориться. Если их собственные вилланы имеют против рыцарей какое-нибудь зло, они должны прийти сюда со своими жалобами, и король их рассудит. Впрочем, скоро во всей Англии не останется ни одного виллана.

Кентцы вслух расхваливали молодого Ричарда. Вот, когда рядом с ним нет дурных советчиков, король отлично съездил на Мейль-Энд. Уже поздно, а его нет до сих пор — значит, он обо всем хорошенько потолкует с мужиками!

Кентцы, смеясь, заговаривали с дворянами. Господам нечего так пугаться: не ради них мужики ворвались во дворец. Люди, ради которых они проделали этот трудный и далекий путь, уже давно перечислены у мужиков в списках, и они никуда не скроются от народного гнева.

* * *

Вбежав в алтарь придворной капеллы, Джек первым заметил Саймона Сэдбери. Съежившись, канцлер, сидя на корточках, прятался за бархатным покровом, свисавшим с алтаря.

— Вставай, Саймон Сэдбери! — крикнул Джек изо всех сил.

Архиепископ поднялся. Он держал в руке серебряное распятие. Дрожащей рукой он широко перекрестил мужиков.

Некоторые из них ворвались в церковь в шапках. Опомнившись, мужики тотчас же обнажили головы.

Это ободрило архиепископа.

— Вон отсюда! — крикнул он громовым голосом. — Дайте себе отчет, на кого вы поднимаете руку!

— Мы пришли у тебя требовать отчета, изменник! — сказал Джон Хьюг из Кента. И он снова напялил свою шапку по самые уши.

— Ты изменник королю и народу! — кричали в толпе. — Сегодня пришел твой последний день, Саймон Сэдбери!

Джек взял канцлера за плечи и потащил к выходу. Архиепископ упирался и хватался за все, что ему попадалось под руки. Бархатный роскошный покров с алтаря волочился за ним и мёл пыль до самого холма Тауэргилля.

Саймон Сэдбери стал весь мокрый от пота, челюсть его отвисла. На него страшно было смотреть.

Джек остановился на Тауэргилле. Руки и ноги его дрожали. Озноб пробирал его до самых костей.

— Дайте кто-нибудь острый топор! — крикнул он.

Тогда канцлер, взвизгнув, рванулся из его рук и побежал вниз. Поскользнувшись на мокрой траве, он упал, и его снова отнесли на вершину холма.

— Если вы тронете хоть волос с моей головы, — кричал он, — папа наложит интердикт на всю Англию! Церкви закроются! Никто не станет крестить ваших детей, венчать вас и отпевать ваших покойников!

— Ладно, — ответил лохматый черный мужик, выходя вперед с топором. — Я Джон Стерлинг из Эссекса. Ты меня узнаешь, Саймон Сэдбери?

Архиепископ сейчас не узнал бы даже родного брата.

Мужик задрал рубаху. На боку у него синела старая, затянувшаяся рана. Неправильно сросшееся ребро выпирало наружу.

— Еще не узнал?..

Нет, архиепископ не мог его узнать.

— По твоему приказанию меня повесили за ребро, и я висел на крюке один день и две ночи, пока волки не стянули меня за ноги вниз. Вот!

Мужик показал ногу с изувеченной ступней.

Саймон Сэдбери закрыл глаза.

— Этот виллан был должен аббатству всего четырнадцать шиллингов и шесть пенсов. Но он богохульничал и кричал плохое о господах и монахах. Господи! Господи! За какую малость ты так караешь меня! — бормотал он плача.

Перекрестившись, мужик поднял топор.

Канцлера второпях забыли связать, и он увертывался от каждого удара. Только на девятый раз голову его отделили от туловища.

На соседнем холме таким же образом распростились с жизнью казначей Ричард Гелз, Джон Лэг, Уилльям Эппельдор, а также и купец Ричард Лайонс.

* * *

Джек заболел. Шатаясь, он сошел с Тауэргилля. Башмаки его размокли от крови. Он снял их и бросил в кусты. Трава приятно освежала горячие ступни. Ему нужно было увидеть Джона Бола. Только одного Джона Бола!

Он пошел по улице, ведущей к Смисфилду.

Навстречу Джеку бежали люди. Они размахивали дубинками, кольями, выдернутыми из изгородей, некоторые держали в руках камни.

— За короля Ричарда и общины! — кричали они, и каждый встречный должен был им отвечать тем же.

Если ему это не приходило в голову, его убивали.

На Ломбард-стрите улицу запрудила огромная толпа ремесленников.

— За короля Джона и общины! — крикнул чей-то одинокий голос.

Джек быстро повернулся. Боль была точно налита в его голове по самые брови и, когда он поворачивал голову, перекатывалась из одной стороны в другую.

«Значит, купец был прав! Находятся и такие, которые кричат Ланкастера. Ни к чему все это. Что может значить один голос на тысячи!»

Шатаясь, он побрел дальше.

Навстречу ему подмастерья волокли фламандца. Бедняга был уже весь в крови, но его сзади еще добивали палкой. Всем распоряжался худой человек в скромном черном платье.

— Он говорил «брот» и «кавзе»! Он говорил «брот» и «кавзе»! беснуясь, орали уличные мальчишки и швыряли в фламандца камнями.

Пожилой ремесленник с ремешком на лбу, остановившись, в ужасе смотрел на это страшное дело. Если бы сейчас с неба упал огненный дождь, он тоже не мог бы остановить этих людей.

Джек в изнеможении прислонился к забору.

— Что же вы смотрите, мужики! — сказал пожилой ремесленник с гневом.

— Мы ничего не знаем о городских делах. Это расправляются сами подмастерья, — ответил Джек устало.

— Если бы подмастерья! — крикнул ремесленник, хватая его за плечо. Ты приглядись к этому кощею. Сегодня он снял с себя меха и золото. Это самый богатый человек в Лондоне — суконщик Никлас Брембер.

* * *

Джон Бол уже готовился отправиться на Смисфилд, где послушать его собралось несколько тысяч кентцев, когда, рванув угол палатки, кто-то вбежал и упал ему в ноги.

Поп тотчас же узнал этого человека и тотчас же понял, что привело его сюда.

Обняв Джека, он ласково положил его голову к себе на колени.

— Мужайся, мальчик! — сказал он, нежно гладя Джека по спутанным волосам. — Конечно, это труднее, чем убивать в честном бою. Но ведь мы мужики, а мужикам всегда выпадает грязная работа!

 

Глава III

Уот Тайлер, Джон Бол, Джек Строу, Аллан Тредер и Джон Стерлинг в ряд стояли перед своими людьми, когда мимо с песнями повалили с Мейль-Энда эссексцы.

Полчаса назад в Лондон возвратился король.

Разглядев кентских вождей, эссексцы бросали в воздух шапки и кричали. Эти люди вели их в Эссексе и только в Эйризе отстали, когда у эссексцев появились свои начальники.

Многие мужики украсили свои шапки ветками и цветами. Они шагали, обнявшись, по трое и по четверо в ряд. Через площадь Св. Екатерины проходили всё новые и новые толпы народа, и воздух дрожал от приветственных криков.

Мужики подходили к отцу Джону Болу и просили у него благословения; многие целовали его руки и плечи и даже подол его рясы.

Трудно было добиться, чтобы кто-нибудь рассказал все толком, и только под конец можно было понять, что произошло на Мейль-Энде.

Король говорил с эссексцами, как лучший друг. Нет, даже больше подходит сказать — как дитя со своими наставниками. Он принял и утвердил их петицию, которую для мужиков составили бедные попы уже много времени назад. У Уота Тайлера она тоже была переписана. Он хотел еще кое-что к ней добавить, когда будет говорить с королем. Король принял и утвердил ее всю, за исключением одного пункта.

— Что это за пункт?

Джек взял у Уота пергамент и внимательно просмотрел его от края до края.

«Все в пределах королевства Англии должны быть освобождены от всякого рода личной зависимости и рабства, так, чтобы впредь не было ни одного виллана».

Очень хорошо!

«Всем своим подданным король должен простить всякого рода совершенные теперь против него преступления, как-то: восстания, измены, грабежи, захват чужих прав, вымогательства — и даровать им, всем и каждому, свой крепкий мир».

Это тоже очень хорошо.

За два дня в Лондоне совершено много злых дел; пускай же эти люди будут прощены.

«Всем подданным короля должно быть даровано право свободно покупать и продавать во всех городах, местечках и селах, где производится торговля, и во всех других местах в пределах королевства Англии».

Ну что ж, это избавит хлебопашцев и рыбаков от перекупщиков, которые наживались за их счет!

«Землю, которую прежде держали на вилланском праве — за службу, впредь должно держать исключительно за деньги, причем с акра следует брать не более четырех пенсов. В тех случаях, когда за акр взимали менее четырех пенсов, эта последняя плата не должна быть повышаема».

О, это вот самый важный пункт, но король признал и его!

Что же король отклонил? Последнее требование, которое добавил эссексцам Уот Тайлер: король отказался «выдать повстанцам всех изменников ему и закону». Однако здесь мужики обошлись и без королевского разрешения. А что касается Джона Ланкастера и Эдуарда Кембриджа — дядей короля, которые сейчас отсутствуют, то о них еще будет говорить сам Уот Тайлер.

* * *

— Соломинка, — крикнул, выходя из рядов эссексцев, Джон Джонкинс, — я возвращаюсь домой! Что мне передать от тебя отцу и женщинам в Фоббинге?

Джек крепко обнял и расцеловал рыбака. Фоббинг находился ближе чем за восемь миль от морского берега, и Джонкинсу не следовало бы покидать свою деревню, но он только в Лондоне узнал о приказе Уота Тайлера.

— Скажи своим, что я тоже скоро вернусь домой. И куда бы ни лежал мой путь, но в Фоббинг я зайду обязательно.

— Соломинка, — вспомнил вдруг Джонкинс, — тебя несколько дней разыскивал парень с лошадкой и письмом. Письмо прислала какая-то женщина из Эссекса, из замка Тиз. И лошадку и пять флоринов для тебя. Парень пил со мной в трактире и хвастался знакомством с тобой.

Все внутри Джека задрожало.

— Где же этот парень? — спросил он с трудом.

— Пропала твоя лошадка, и письмо, и флорины! — смеясь, сказал Джонкинс. — Парень плохо кончил. Его бросили в огонь.

— Что? — переспросил Джек, тоже смеясь и не веря.

— Бросили в огонь! — подтвердил Джонкинс. — Знаешь, сейчас из Олдгета, из Маршалси, из Флита много воров и разбойников вышло на свободу. Наш Тредер и ваш Тайлер наказали строго-настрого следить, чтобы не было грабежа. Кого поймают, бросают в огонь или в воду.

— А этот парнишка? — спросил Джек.

— А этот парнишка ездил следом за олдерменом Джоном Горном и возил за ним знамя. И когда Матильда Токи позвала олдермена рассудить ее с зятем, твой малый забрался во двор к Токи. А напротив кентцы разгромили дом купца Кэддена. Все добро купца было велено бросить в огонь и сжечь, а твой парнишка не утерпел и унес с собой шкатулку, полную колец, застежек и серебряных кубков. Его тотчас же догнали и бросили в огонь. Он сгорел вместе со шкатулкой.

Джек попробовал улыбнуться, но это не получилось.

— И его уже никак не найти? — спросил он безнадежно. — Все сгорело?

— Косточки найдешь разве, — сказал Джонкинс, хохоча и махая ему рукой.

Но Джек думал не о парне, а о письме. Да и на лошадке он скорее бы вернулся домой. Лошадку-то ведь не бросили в огонь? Но Джонкинс был уже далеко.

* * *

Эссексцы с утра до ночи толпами расходились из Лондона. Все пели, смеялись, а если на улице случалось столкнуться двум друзьям, они обнимались и целовались, как в светлое Христово воскресенье.

Джек шел к Смисфилду. Болезнь его как рукой сняло после добрых вестей, принесенных эссексцами.

«Однако что это за парнишка из замка Тиз?»

Джек охотно пожертвовал бы и пятью флоринами, и коньком, и даже своей собственной курточкой, чтобы посмотреть на него хотя бы одним глазом!

…Ничем не жертвуя, каждый мог бы этим же вечером увидеть Лионеля, хотя, надо сказать, вид у него был совсем неказистый. От его красивых длинных кудрей не осталось и помину, даже брови и ресницы были опалены, а руки покрыты ожогами и волдырями. Но бывшему пажу все-таки не изменило его счастье: ему не только удалось выскочить из огня самому, но унести также с собой шкатулку, из-за которой он так сильно пострадал. Даже лошадку свою он нашел мирно объедающей чахлый жасмин у дома Токи.

— Что с тобой случилось, Джон Бэг? — крикнул, разглядывая его, писец олдермена.

Ничего не отвечая, Лионель вскарабкался на седло. Стегнув конька, он поспешил прочь от этого проклятого города и от этих проклятых мужиков. Больше ему с ними не по пути! Отныне он снова будет называться Лионелем. Если теперь не будет рыцарей и дворян, то все-таки останутся богатые купцы и ремесленники. Каждый с удовольствием возьмет к себе в услужение такого бывалого парня. Пока отрастут волосы, он может пересидеть в замке Тиз. Но в Лондон он вернется не раньше, чем все эти мужланы уберутся ко всем чертям отсюда! Нет, больше ему с ними не по пути! А леди Джоанне он скажет, что не нашел Джека Строу. Пускай она сама попробует отыскать какого-нибудь человека в адовом котле, в который они превратили город!

* * *

В пятницу, 14 июня, кентцы с вечера собрались на Смисфилде, потому что стало известно, что в субботу к ним прибудет король.

Мало кто спал в эту ночь. Джек несколько раз обходил своих людей, а на рассвете пошел разыскивать Джона Бола.

Вот поп там действительно храпел под кустом, положив под голову камень.

Тайлер не спал. В его палатке горела восковая свеча. Он поднял к Джеку усталое лицо.

— Это труднее, чем таскать камни, — сказал он, вытирая рукавом лоб.

Джек взял у него из рук пергамент. Побратим его плохо справлялся с грамотой, и петиция была переписана чьею-то чужой рукой. Но против каждого пункта ее стояли черточки, птички и крестики. Видно было, что дэртфордец порядком-таки раздумывал над всеми вопросами.

— А ну-ка, прочти мне ее еще один раз, — сказал он посмеиваясь. — Ну что? Кровельщики тоже кое-что понимают в государственных делах?

Кровельщик настолько понимал в государственных делах, что, если выполнить все, что он надумал, во всей Англии не останется обездоленных людей.

Так решил Джек, укладываясь рядом с побратимом на соломенную подстилку. Однако ни тот, ни другой не уснул до самого рассвета.

* * *

Даже утро уже показывало, что день будет знойный. Небо нависло так низко, что, казалось, его можно было коснуться рукой, а если запустить в него камнем, оно все пойдет трещинами, как яичная скорлупа.

Люди ждали короля с восхода солнца. Нигде поблизости не было ни деревца, ни навеса, чтобы укрыться в тень, и Тайлер распорядился отправить двух водовозов с бочками к Темзе. Люди исполнили его наказ да еще, кроме воды, прихватили с собой из города бочонок пива.

Король тоже, как видно, готовился к встрече с мужиками. Перед тем как поехать на Смисфилд, он отправился в Уэстминстерское аббатство, к гробнице Эдуарда-исповедника. Там он молился вместе со своей свитой и выстоял обедню.

Народ уже изнемогал от зноя, когда показались передовые королевского отряда. Ричард и сопровождавшая его свита остановились у госпиталя Св. Варфоломея, напротив Смисфилда.

Джек внимательно и ревниво следил за людьми королевского отряда. Конечно, это все рыцари, испытанные в военном деле, но, пожалуй, его кентцы тоже не хуже держатся в строю. Придворные были в шляпах с перьями и лентами, и только кое-где в рядах блестели шлемы. Король был при одной тонкой шпаге. Может быть, напрасно кентцы так многозначительно выставили свои луки и копья?

Джек еще раз внимательно пригляделся к королевским всадникам. Ему не понравились твердые складки их одежды.

— Уот, — сказал он, возвратившись в лагерь, — почти у всех этих людей под платьем надеты кольчуги!

— Ничего, — сказал дэртфордец беззаботно, — на этом солнце они в них испекутся, как грудинка на вертеле.

Как только господа расположились в порядке у госпиталя Св. Варфоломея, из их рядов выехал всадник. Это был мэр города Лондона Уилльям Уолворс. Он прибыл сообщить повстанцам, чтобы они выслали своего представителя для переговоров с королем.

Когда мужики стояли лагерем на площади Св. Екатерины, Ричард имел возможность разглядеть их как следует из окон Тауэра. Ему называли их всех по именам.

Больше всех ему внушал страх неистовый поп, который без передышки мог говорить по два и по три часа подряд. Поминая все время имя господа бога, поп безостановочно подбивал мужиков на дурные дела. Глядя из окон Тауэра, король избегал встречаться с ним глазами.

Тот, которого называли Соломинкой, как видно, был не простой мужик. Вернее всего, он служил где-нибудь в войсках, потому что любимым занятием его было выстраивать своих людей напротив Тауэра и заставлять их делать воинские упражнения. Хотел ли он показать господам дворянам, что его мужики тоже чего-нибудь стоят, или им руководило желание покрасоваться перед своим королем — Ричард не мог решить. Но во всяком случае к этому человеку следовало относиться с опаской.

Разглядев едущего к госпиталю Св. Варфоломея человека на гнедой лошади, король вздохнул с облегчением. Это был Уот Тайлер — самый угрюмый из них по виду, но на деле простой мужик из Дэртфорда. Такого нетрудно будет обвести вокруг пальца. Вчера Ричард убедился, как легко уговорить мужиков, если их не подбивают бедные попы и другие умные советчики.

Король тут же утвердился в своем убеждении: приветствуя его, Тайлер показал себя грубым, неотесанным мужиком. Однако, как только дэртфордец стал излагать свои требования, Ричард немедленно же в корне должен был изменить свое мнение.

Когда вождь повстанцев подъехал к королю, у него хватило ума сойти с лошади и почтительно преклонить перед своим государем колено. Но тотчас же он грубо и непочтительно схватил руку Ричарда, потряс ее изо всех сил и сказал:

— Будь спокоен, брат, и весел! Через какие-нибудь две недели общины будут благодарить тебя еще больше, чем теперь, и мы будем хорошими товарищами!

И потомок нормандских и анжуйских завоевателей должен был это терпеть на глазах всей своей свиты.

Вслед за Тайлером ехал мальчишка, его оруженосец и знаменосец, что казалось уже совсем смешным, потому что при мужике не было ни знамени, ни оружия. Только маленький кинжал блестел у него за поясом. На это обратил внимание не один король.

И Ричард, отвечая дэртфордцу, тоже назвал его братом. Целовался же его дед со своими фламандскими ростовщиками, несмотря на то что от них несло селедкой и луком. А потом в один прекрасный день отказался платить им по своим векселям. А флорентийцев Барди он разорил начисто, не отдав им ни копейки.

— Что привело тебя сюда, брат, и почему вы не расходитесь, как эссексцы, по домам? — спросил король. — Разве вы придаете мало значения королевской грамоте, согласно которой будут выполнены все ваши требования?

— Это еще не все требования мужиков, — отвечал Тайлер. — Вот сейчас я прочту твоему величеству все, что надо. Мы не покинем Лондона до тех пор, пока новые пункты не будут внесены в королевский патент. Лорды королевства горько раскаются, — добавил он, оглядывая стоявших в молчании рыцарей, если все не будет сделано так, как надо!

И он принялся читать новые пункты. Ричард мог бы поклясться, что мужик вызубрил их наизусть, потому что ни один клерк не мог бы разбирать написанное с такой быстротой.

— «Все находящиеся в пользовании сеньоров леса, пруды, озера и реки должны стать общим достоянием, чтобы как богатый, так и бедный мог по всему королевству свободно ловить рыбу, охотиться за зверями и гонять зайцев на всех полях».

«В королевстве не должно быть никакого закона, кроме Уинчестерского».

«Впредь суды не должны приговаривать к лишению законов».

«Права сеньоров должны быть упразднены и установлено равенство всех, кроме короля».

«Находящееся у монахов, настоятелей приходов, викариев и других церковников имущество должно быть отнято у них, за исключением того, что необходимо для их содержания, и разделено между прихожанами».

Король только глазами мог переговариваться со своими людьми. Все слушали в сумрачном молчании.

— «В Англии должен быть лишь один епископ и один прелат, и все земли и держания епископов и прелатов должны быть отняты у них и разделены между общинами».

«В Англии не должно быть вилланов и вилланства, но все должны быть свободны и равны», — закончил Тайлер. — Но это твое величество уже вчера утвердило своими грамотами.

Король оглянулся.

— Будет так, — ответил он предводителю повстанцев. — Сегодня же следует заготовить грамоты с печатями. Оставьте, как эссексцы, своих представителей и мирно разойдитесь по домам. Лондон еще не видел такого огромного скопления пришлых людей, и наши жители уже начинают ощущать недостаток в съестном.

Тайлер устал. Он не привык так долго разговаривать. Улыбаясь, он посмотрел на Ричарда. Этот малый будет хорошим королем, он понимает свой народ с одного слова!

Он кликнул оруженосца:

— Нельзя ли достать чего-нибудь напиться?

Пастушок мигом слетал на Смисфилд, но там кентцы обступили мальчишку стеной, хотя у него не было времени отвечать на их расспросы.

— Все идет на лад, — только успел он сказать. — А король Ричард — в точности божий ангел!

Ричард несколько раз оглядывался на свою свиту, но ничего не говорил.

Мальчишка-оруженосец подал мужику воды, а затем пива. Тайлер грубо и непочтительно выполоскал рот и сплюнул невдалеке от короля. Затем он отпил пива и стал карабкаться на своего конька.

Ричард оглянулся еще раз. Нужно было торопиться. Тогда из рядов свиты вышел сэр Стивн Крэг. Он попросил у его величества разрешения посмотреть на человека, который называет себя предводителем мужиков. Голос его якобы показался сэру Стивну Крэгу знакомым. Остановившись перед дэртфордцем рыцарь сказал громко, что память не обманула его, он узнает этого человека: это величайший вор и грабитель во всем Кенте.

Кровь бросилась в лицо Уоту Тайлеру. Рыцаря сэра Стивна Крэга он видел впервые. Вытащив кинжал, он ринулся за своим обидчиком, но тот уже скрылся в рядах свиты. Дело было сделано: мужицкий вождь обнажил в присутствии своего государя оружие. За это он заслуживает смертной кары!

Мэр Уолворс схватил Тайлера за руку.

Трое рыцарей обошли толпу и стали позади Тайлера. Предводитель глазами отыскал своего оруженосца. Мальчишка был еще пеший. Человек в черных латах наезжал на него конем до тех пор, пока пастушок, отступая, не упал, споткнувшись о камень. Но вот он поднялся и все-таки вскарабкался на коня.

Тайлер переложил кинжал в левую руку, размахнулся и ударил Уолворса в живот. Железо зазвенело о железо. Соломинка — был прав: мэр под одеждой носил кольчугу.

Уилльям Уолворс остался невредим. Выхватив из ножен меч, он нанес Уоту два страшных удара — в голову и в шею. Как видно, он повредил главную жилу, потому что кровь сразу залила раненому лицо и грудь. Однако Тайлер нашел еще в себе силы дать шпоры коню. Он крикнул пастушку, чтобы тот поскорее скакал к кентцам, и почти тотчас же упал бездыханный на землю — трое стоявших позади рыцарей прикончили его своими мечами.

* * *

Пока мальчишка-оруженосец не прискакал за пивом и водой для начальника, Джек, прохаживаясь вдоль своего отряда, с беспокойством поглядывал на дорогу. Тайлера, очевидно, обступили со всех сторон, поэтому его невозможно было разглядеть в толпе.

Когда пастушок привез добрые вести, Джек успокоился. Он уже готов был сам себя упрекать за излишнюю подозрительность.

Но вот прошло около двух часов, а Уот не возвращается. Не означает ли это, что король уже немедленно назначил его своим советником и принял в число людей свиты? Его побратим вполне достоин всяких отличий.

Кентцы стали поговаривать о том, что следует разойтись по домам. Зачем, действительно, объедать этот город? Пускай уполномоченные останутся здесь и получат королевские патенты. Мужики добились своего и теперь могут идти на все четыре стороны.

Джек не разубеждал их: эти люди были правы. Несколько тысяч кентцев свернули на дорогу. Но они тотчас же с громкими криками побежали обратно. Вслед за ними в сбитом на сторону седле скакал пастушонок. В руках он держал окровавленный лоскут.

— Это кровь нашего Уота! Это кровь нашего Уота! — кричал он и плакал навзрыд. — Господа убили его и за руки и за ноги стащили в госпиталь Святого Варфоломея!

Джек не раздумывал долго. Никто долго не раздумывал! Лучники выступили вперед. Их было несколько тысяч, а господ навряд ли наберется более двухсот человек. Они сметут их с лица земли!

В госпитале Св. Варфоломея задрожали потолки и штукатурка стала сыпаться со стен. Это мужики с криком сбегали вниз.

Навстречу им выехал бледный юноша на белой лошади. Он так круто осадил своего тонконогого коня, что тот кубарем завертелся на месте.

Джек взял из рук своего соседа лук.

Король не будет так долго мучиться, как Уолтер: стрела попадет ему прямо в сердце.

Но Ричард поднял руку.

— Я ваш король! Я ваш предводитель! — закричал он. — Не будем нарушать королевский мир. Мой слуга в гневе и запальчивости убил вашего предводителя, но я заменю его вам! Все, чего он добивался, будет вам даровано, а его убийца понесет жестокую кару!

А между тем Уилльям Уолворс уже стрелой мчался к Лондону.

Рыцари в городе стали мало-помалу освобождаться от охватившего их столбняка. Четыре тысячи вооруженных всадников были готовы встать на защиту своего короля — так их подбодрила смерть Уота Тайлера. Все горели желанием отомстить мужикам за унижения последних дней.

Однако король распорядился иначе:

— Я дал им свое королевское слово и выполню его до конца. Пусть уполномоченные кентцев останутся для получения грамот. Остальным лучше разойтись по домам.

Мужики согласились мирно исполнить приказание короля. Но они покинут город не раньше, чем им будет выдан с головой убийца — мэр Уилльям Уолворс. Этот человек и раньше строил против мужиков козни и подбивал против повстанцев купцов и ремесленников, а когда ему это не удалось, он поднял руку на самого Уота Тайлера.

Король выслушал внимательно мужицких ходоков. Как только Уилльям Уолворс будет пойман, его выдадут мужикам. Пусть они оставят своих уполномоченных, и им вручат грамоты за королевской печатью. Все будет, как они говорят, — в этом он дает свое королевское слово!

Много тысяч кентцев в этот день покинуло Лондон.

* * *

Весть о гибели Уота Тайлера быстро разнеслась по всем графствам. И люди, знавшие его, и те, которые никогда его не видели в глаза, были очень опечалены, потому что они крепко любили мужицкого предводителя. Слава о нем ходила далеко за пределами Кента и Эссекса.

Лионель узнал об этом в ту же субботу, 15 июня, по дороге в Эссекс. Вот какой смертью погиб человек, распорядившийся бросать в огонь всех пойманных на грабеже и воровстве! Но бывший паж не мог даже позлорадствовать по этому поводу, потому что люди, передавшие ему эту печальную весть, тут же показывали свои грамоты о вольности с большими королевскими печатями. Значит, мужики все-таки взяли верх над дворянами.

Лионель немедля оставил мысль о том, чтобы заехать в Леснесс повидаться с родными. Будет нехорошо, если Джек Строу прибудет в замок раньше его. Бывшему пажу следовало торопиться в Тиз.

Вечером 16-го числа Лионель чуть было не обогнал по дороге одинокого всадника. Хорошо, что паж имел привычку издали внимательно всматриваться во всех проезжающих. Человек впереди ехал в полном рыцарском вооружении.

Он сидел на давно не чищенном и плохо кормленном коне с глубоко запавшими плотными боками.

Узнав во всаднике дворянина, Лионель придержал лошадку, раздумывая над тем, следует ли его обогнать и что принесет бывшему пажу эта встреча. В это время ехавший обернулся, и Лионель чуть было не выпал из седла.

Хвала господу, что огонь достаточно обезобразил бедного пажа и сделал его неузнаваемым! Как это Лионель сразу не признал этого человека? Только с его безрассудством можно было решиться сейчас, среди бела дня, с поднятым забралом спокойно разъезжать по проселочным дорогам!

Рыцарь на отощавшем коне был его бывший господин, сэр Саймон Бёрли!

Не так уже далеко отсюда Гревзенд, где все его знают в лицо. А Рочестер? А Тиз?

Да в любой деревушке округа достаточно назвать его имя — и ему уже больше не придется скакать по дорогам!

Но пока что рыцарь был при мече, копье и щите, а Лионель безоружный. А кроме того, с пажом была его заветная шкатулка, которую следовало беречь от рыцаря пуще зеницы ока. Где-то здесь неподалеку расположилась деревушка Фоббинг. Лионель бывал там с господином еще мальчиком, много лет назад, но он и сейчас припомнит туда дорогу.

Бывший паж свернул в рощу. Из-за деревьев ему была отлично видна вся дорога, а на ней одинокий всадник. Потом Лионель пришпорил коня.

Раз мужики взяли верх, у него нет никакой охоты появляться в этих местах одновременно со своим бывшим господином.

Уже не раз письмо леди Джоанны вызволяло его из беды. И сейчас, заметив мужицкий разъезд, Лионель вынул из-за пазухи пакет и помахал им в воздухе.

— Я доверенное лицо кентского вождя Джека Строу, — крикнул он. Пропустите меня немедленно, потому что я еду по спешному делу!

Даже в этой глухой деревушке знали имя кентского вождя — Джека Строу. Несколько парней с разных сторон подошли к Лионелю и стали расспрашивать о том, скоро ли и кентцы начнут расходиться по домам.

— Меня уже обогнало несколько сот человек, — ответил Лионель. — А что вы здесь делаете, ребята, на дороге?

Фоббингцы по приказу Уота Тайлера остались здесь оберегать побережье. Разве он этого не знает? Но они, как и все, горят желанием поскорее услышать новости.

— По приказу Уота Тайлера? — громко переспросил Лионель.

Значит, эти люди еще ничего не знают? Уот Тайлер изменническим образом убит на Смисфилде во время свидания с королем!

Он никогда не думал, что это известие произведет такой переполох.

Мужики кричали, потрясали дубинками, а некоторые метались по дороге, как самые настоящие бесноватые.

— Стой! — крикнул Лионель. — Я могу вам сказать еще одну новость: за мной по дороге едет сэр Саймон Бёрли, тот самый, который увез своего виллана у гревзендцев.

Поднялся такой шум, что, если бы не шкатулка, Лионель немедля зажал бы себе руками уши. Но он должен был поддерживать шкатулку впереди седла.

И вдруг кто-то взял его лошадку под уздцы.

Да, он немедленно узнал эту женщину. Если пять лет назад она походила на нежный бутон, то сейчас она была в точности как роскошная летняя роза.

— Лионель, где твои кудри? — спросила она громко. — От тебя несет, как от смоленой свиньи! — И тихо добавила: — Немедленно подсади меня на свою лошадку. Мы поедем с тобой по одному делу. Не упрямься, потому что иначе я выдам тебя этим людям. В замке Бокль убили кастеллана, и дворецкого, и пажа, хоть они и трижды отрекались от своего господина.

* * *

Да, эта женщина прекрасна, как летнее утро! Госпожа Мария Боссом годится ей в служанки.

Лионель привез ее на дорогу и издали смотрел, как она убеждала сэра Саймона Бёрли пробираться другим путем.

— Да, вы правы, — говорила она, — такой храбрый рыцарь, как вы, не станет удирать от мужиков, пускай их даже будет вдесятеро больше! Но сейчас их несколько сот на вас одного. Искать своей смерти таким образом безрассудно! Возвращайтесь к Сэмфорду, сэр!.. Если ты хоть когда-нибудь в жизни любил меня, Саймон… — добавила она тихо.

И она в конце концов переспорила этого упрямого человека. Он поворотил коня.

— Элен! — позвал сэр Саймон.

Женщина снова подошла к нему.

— А ты меня еще хоть немножко любишь, Элен? — спросил он тихо.

Боясь расплакаться, она только молча отрицательно покачала головой.

— Ты имеешь какое-нибудь зло против меня? — спросил он еще тише.

— Ты же видишь сам, — ответила она рыдая.

Саймон Бёрли сжал зубы и стиснул кулаки. Так сильно ему захотелось обнять и поцеловать эту красивую и нежную женщину! Но это было бы слишком жестоко с его стороны.

— Эли, — сказал он, — до Фоббинга медленно доходят вести. Дворяне Эссекса уже поднялись на защиту своих прав. В Лондоне мятежники схвачены и отданы под суд. За то, что мужики восстали против своих господ, мы обратим все королевство в одну огромную плаху! Они захлебнутся своею собственной кровью! Но за твое доброе сердце я тебе обещаю, что ни один волос не упадет с головы людей Фоббинга… Я даю тебе слово Саймона Бёрли!

Не отвечая, она молча пошла прочь. Ее зеленое платье понемногу слилось с травой и кустами.

Саймон Бёрли долго смотрел ей вслед.

Лионель кашлянул.

Его бывший господин сначала совсем не узнал его, а теперь, задумавшись, как будто совсем забыл о его существовании.

Но если правда то, что сэр Саймон говорит о мужиках и господах, то ему, Лионелю, следует позаботиться о своем будущем.

— Сэр, — сказал он робко, — я уже две недели вожу с собой одно письмо. Мне все думалось, что я обязательно повстречаю вас!

Он вытащил из-за пазухи сверток и подал его господину.

Подняв брови, рыцарь прочитал: «Джеку Строу из Кента».

— Кто это писал? Фу, отойди, Лионель, от тебя несет жженой шерстью!

Лионель стал с подветренной стороны.

— Это письмо писала ваша супруга, леди Джоанна, Джеку Строу, начальнику бунтовщиков.

 

Глава IV

— А ну-ка, угадайте, что с ним такое? — спросила Джоанна смеясь.

Госпожа Агнесса в недоумении смотрела на щенка.

Подарок носился по двору как одержимый. Потом, останавливаясь, он быстро-быстро рыл носом землю, отфыркивался и злобно щелкал зубами. Можно было подумать, что он ищет в песке блох. Потом, подбегая к хозяйке, он, повизгивая, терся мордой о ее колени и снова пускался вскачь, описывая широкие дуги вокруг крыльца.

Джоанна подозвала щенка, открыла ему рот и показала госпоже Гауэр.

Красивые мелкие зубки Подарка были безукоризненно белого цвета, но вместо четырех клыков у щенка сейчас их было восемь. Рядом с каждым старым зубом вырос тонкий и острый, как иголка, молодой клычок.

— У него меняются зубы, — сказала Джоанна, — поэтому он беспокоится. Так бывает и с детьми.

Она пыталась выдернуть его старый клык, но Подарок взвизгнул и укусил ее за руку.

— Ему нужно дать пожевать недопеченного хлеба, — посоветовал Аллан. Все старые зубы останутся в вязком тесте.

— Недопеченного хлеба? — переспросила Джоанна задумчиво.

Госпожа Гауэр горько усмехнулась. Если бы здесь было вдоволь хлеба, его не мешало бы давать людям!

Но она тотчас же виновато погладила Джоанну по руке.

Странно, но, несмотря на все обиды, что ей чинили в этом Тизе, госпожа Агнесса перестала видеть в леди Бёрли врага.

Сегодня они вдвоем вынимали солому из окон и бойниц и отбивали доски пускай солнце насквозь освещает замок!

После полудня старый Тум принес известие, что из Лондона начали расходиться кентцы. Джек Строу будет здесь не позднее чем через два дня.

— Это говорили ребята из Фоббинга.

Теперь леди Джоанна сама металась по двору не хуже Подарка.

— Скоро вернется Джек! Скоро вернется Джек! — пела она на все лады. — Госпожа Агнесса, скоро вернется Джек!

И госпожа Агнесса в эту минуту поняла, что безумие — болезнь заразительная.

Через два дня в этот замок прибудет мужик, ради которого у нее отняли лошадку. Мало того, этот человек подбивал вилланов четырех графств на дурные дела. О рыцаре Бёрли, хозяине замка, здесь даже и не вспоминают — он точно канул в воду. А все с нетерпением ожидают прибытия этого Джека Строу. И дама из поместья Гауэр ничем не отличается от остальных обитателей Тиза.

После того как здесь побывали люди из их мест, госпожа Агнесса уже перестала выбегать на дорогу ко всем проезжим и прохожим. Она успокоилась. Дядя ее мужа, сэр Джон Гауэр, жив и здоров. В своей новой поэме он описывает ужасы мужицкого восстания и дурное поведение дворян. Имение его цело. Мужики только похитили и сожгли все документы, хранившиеся в доме, но у сэра Джона имеются их копии у лондонского стряпчего. Муж госпожи Агнессы сейчас на шотландской границе, и мужики не причинят ему никакого вреда.

Леди Джоанна не пропускала ни одного человека на дороге. И каждому она выносила гороху, муки или лепешек. Если это продолжится еще неделю, в Тизе не останется никаких припасов.

По нескольку раз на день она поднималась на вышку. В хорошие времена эта пристройка носила громкое название «колумбарий». Сейчас ее все попросту называют голубятней.

— Надо посмотреть, может быть, уже вывелись малыши у красной голубки, — говорила леди Джоанна.

Или:

— Они так забивают молодого хохлатого, что на него жалко смотреть!

Но все понимали, что совсем не ради голубей ее тянет на крышу замка.

И вот долгожданный момент наконец наступил.

Джоанна так долго вглядывалась в даль, что глаза уже отказывались ей служить. Всюду на дорогах ей мерещатся движущиеся точки. И вот такое творится с ней уже несколько дней подряд.

Джоанна закрыла глаза и постояла так долгое время.

«Нет, конечно, солнце имеет свой собственный запах! Или, может быть, это пахнет нагретым деревом и пылью?»

«Гуррру, гуррру, гуррру!» — угрожающе заворчал голубь-отец, поглядывая на нее из слухового окна.

— Да не трону я твоих малышей! — сказала Джоанна, открывая глаза.

Когда она снова глянула вниз, темное пятнышко на дороге уже явно переместилось от Сэмфорда к Тизу. Это был конный отряд!

Это едет Джек! Сегодня ровно два дня, как он покинул Лондон!

Она не может больше ждать! Она немедленно побежит ему навстречу!

Госпожа Агнесса перехватила ее на дороге. Необходимо умыться и причесаться. Гостья сама расчесала и уложила на ее голове косы, потому что Джоанна чуть не поломала гребня.

Все смотрели, как хозяйка замка Тиз выбежала на дорогу. В такой момент леди, конечно, следовало бы выехать на лошади.

Но она вернулась через несколько минут: ноги отказываются служить. Джоанна была желтее зимней груши. Губы ее дрожали.

— Пусть немедленно привяжут собак! Смажьте ворота, они скрипят, как ветряная мельница! Пусть Аллан поднимется на вышку, у меня нет больше сил!

Тум побежал в деревню сообщить мужикам о возвращении кентцев.

Тогда, одетый по-дорожному, к госпоже подошел Мэтью. Пусть миледи его простит, но он не может дольше здесь оставаться. С самого детства он был верным слугой рода Бёрли.

Джоанна на минуту закрыла лицо руками.

— А? Что? Хорошо! — сказала она. — А есть у тебя хоть немного денег? И возьми в дорогу гороху и муки!

Конечно, старик ни за что не уживется с Джеком…

* * *

Все слышали, как Аллан громко закричал на крыше. Сильно хлопая крыльями, во все стороны разлетелись голуби.

Джоанна в изнеможении прислонилась к столбу. Госпожа Гауэр посмотрела наверх. Чуть не валясь с крыши, Аллан что-то кричал и стучал кулаками по черепице.

А Мэтью, стоя уже по ту сторону рва, махал палкой, прощаясь со старым Тизом.

— Не слышу, — ответила дама Аллану. — Громче! Чего ты хочешь? — Она приложила руки к ушам.

— Ворота! — кричал Аллан. — Мост!

— Что случилось? — спросила Джоанна подходя.

— Закрывайте ворота! Поднимайте мост! Сюда едет сэр Саймон Бёрли!

Джоанна медлила. По дороге, ковыляя, спешил Тум. Он собственноручно запер ворота.

Недолго июньское солнце погуляло по замку. Двое стариков и женщины снова затыкали окна соломой и забивали их досками. С рыцарем могли быть лучники, и не следовало подвергать себя опасности.

Пролом в стене завалили камнями. Джоанна из подвала вынесла два меча, щит, лук и много наконечников для стрел. Но меч они вдвоем с госпожой Гауэр еле-еле могли поднять на воздух, а о стариках нечего было и говорить.

Тум жадно схватился за лук. Последний раз он стрелял ровно двадцать один год назад! Тетива истлела от времени, но у Аллана найдутся оленьи жилы. Аллан, хмурясь, вытащил из-за досок в холле второй длинный, пожелтевший от времени лук.

Госпожа Агнесса с ужасом следила за всеми этими приготовлениями.

— Неужели вы будете защищаться? — спросила она.

— Я думаю, рыцарь не станет ломиться сюда силой, — успокоила ее Джоанна. — Но все равно, нам бы только продержаться до прихода кентцев!

* * *

Подъехав к замку, сэр Бёрли приказал Лионелю протрубить, чтобы спустили мост и открыли ворота.

Как ни был Лионель смущен и взволнован, но он трубил достаточно громко, однако в замке все как будто вымерли.

Тогда четверо людей отряда, держа топоры над головами, вошли в ров с водой. С трудом одному из них удалось вскарабкаться по скользкому илу на берег. Он протянул руку товарищу. В эту минуту буквально из стены замка вылетела стрела и пробила ему горло. Он упал и долго хрипел в воде, пока товарищи не потащили его обратно. Их догнала еще одна стрела. Но, никому не причинив вреда, она, просвистев, как мальчишка, упала в воду.

Сэр Саймон длинно и нехорошо выругался. В его отряде не было лучников.

Двое молодых сквайров, братья Джон и Роберт Уолингфорд, с сомнением поглядывали на забитые наглухо окна замка. Они искали славы и подвигов, а не бессмысленной смерти под стенами этой развалины!

— Нас перебьют, как куропаток, сэр, — громко сказал мастер Джон. — Кто их знает, сколько здесь собралось лучников!

Сэр Саймон тронул латы на груди. Они были горячие от солнца. Но ему казалось, что это письмо леди Джоанны прожигает его всего насквозь.

— Вас никто не держит, — ответил он. — Но я, хотя бы мертвый, войду в этот замок!

— Вам следует спешить в Лондон, сэр, — продолжал мастер. — Наш молодой король сейчас имеет большую нужду в таких опытных людях.

Саймон Бёрли только покачал головой.

И тогда, ища одобрения королевского знаменного рыцаря, мастер Роберт принялся возражать брату.

— Разве ты не слышал, что говорил ризничий! — обратился он к мастеру Джону с упреком. — И это было несколько дней назад. А сейчас там управились и без нас!

* * *

Молодой сквайр был прав. К этому времени в Лондоне действительно управились и без них.

Вечером 15 июня олдермены оповестили население города о том, что весь пришлый народ в течение этой ночи покинул столицу. Все, кто не прожил в городе больше одного года, немедленно должны вернуться в свои села, деревни и местечки под страхом в противном случае быть признанными изменниками и поплатиться головой. Приказ был подписан его величеством, королем Ричардом II.

Никто не имел смелости его нарушить. Королевские патенты были у мужиков в руках, и они стали покидать город.

Джек Строу, Джон Кэркби, Аллан Тредер и Джон Стерлинг, тот, что расправился с Саймоном Сэдбери, собрались на дворе Уолтера Сайбила, олдермена. С ними были олдермены Эндрью Ферндон и Джон Фреш.

Что им следует предпринять? Они еще не получили королевских грамот на руки.

Джек полагал, что всем им необходимо остаться. Король не внес в грамоты поправки, которые сделал покойный Уот. Следует снова добиваться свидания с Ричардом.

Олдермен Сайбил советовал мужикам собираться в путь. Они и так добились того, о чем могли только мечтать их отцы, деды и прадеды.

В это время, расталкивая толпу у ворот, во двор вбежала запыхавшаяся простоволосая женщина.

— Олдермены! — кричала она. — Удержите этого безумного! В город со всех сторон собираются дворяне! Мужиков осталась только кучка. И он как ни в чем не бывало разъезжает по улицам и творит суд и расправу.

Она говорила о своем муже — олдермене Джоне Горне.

Мужики переглянулись.

— Да, пожалуй, нам пора собираться в путь! — сказал Аллан Тредер.

— Кажется, и нам не мешает об этом подумать, — грустно усмехнувшись, ответил Уолтер Сайбил.

— Король сзывает дворян со всех сторон королевства! — закричала женщина рыдая. — Вот, посмотрите, какой приказ перехватил олдермен Тибур!

Семеро человек стали вокруг нее тесно, плечом к плечу. Джек прочел первые строки приказа:

— «Довожу до сведения господ дворян, поместных сеньоров, джентри и сквайров, чтобы все, кто любит короля и дорожит его честью, конны и оружны спешили в столицу!»

Аллан Тредер присвистнул.

— Ага, вот, значит, как! — сказал олдермен Джон Фреш. — Но ведь его величество клялся мужикам, что он будет им как отец и брат!

— Разные бывают отцы и братья — разные… — процедил Сайбил сквозь зубы.

Он подошел к воротам, закрыл их и задвинул засовы.

— Сегодня же мы все разными дорогами должны покинуть Лондон!

…Джек уже дважды сворачивал в переулки. За ним скакало четверо конных стражников. На площади Св. Екатерины стояли люди под начальством рыцаря Гальфрида Стэкпула. Что же ему делать?

В эту минуту в стенке открылась калитка и кто-то втащил его за руку во двор.

— Осторожно! — прошептала женщина. — Не бойся, я Матильда Пикард. Разве ты не узнал нашего дома? Пережди ночь здесь, а завтра потихоньку выберешься из Лондона. За два часа на нашей улице убили девять человек кентцев.

Да, Джек мог этому поверить. Но следует ли ему полагаться на милость дочери богатого купца?

Девушка ушла в дом. Джек стал на камень у стены и выглянул на улицу. Было тихо. Оглянувшись на окна дома, он открыл калитку.

— Хэлло! — окликнул кто-то, шагнув из темноты. — Стой-ка, друг, наконец-то мы с тобой свиделись!

— Я не узнаю тебя, — пробормотал Джек и нагнулся за камнем.

— Я уже два раза хотел пробраться к тебе, да боялся, что ты теперь крепко заважничал и забыл товарищей седельщиков и мастерскую Генри Пэстона.

— Заячья Губа! — чуть не крикнул Джек. — То есть Чарли Блэк! - поправился он тотчас же. — А что ты тут делаешь?

— То же, что и ты, — ответил Чарли Блэк сумрачно. — Прячусь от королевских разъездов.

— Разве ты за мужиков? — спросил Джек с удивлением.

— Я сам за себя, — сказал Чарли со злостью. — Но кончу я свою жизнь так же, как и ты, на виселице.

Держась стены, они оба пошли по узкому переулку. Как назло, из-за туч вышла луна. Стало светло как днем.

— Ободья и клепки, — пробормотал Блэк, заглядывая в щель ворот. — Это, видно, бочар из небогатых. Давай попросимся к нему ночевать.

Они вошли во двор.

Приветливый человечек с фонарем не расспрашивал их долго. В эту ночь каждый понимал, кто может сейчас искать пристанища. Он указал им место за мешками в овине.

— А ворота были открыты! Ай-яй-яй! В такое-то время! — ужасался бочар, в испуге качая головой. Он пошел, задвинул засовы и повесил замок.

Рядом в хлеву громко дышала корова.

Ветер гнал по небу обрывки туч, луна то скрывалась, то показывалась снова, и от этого по двору перебегали быстрые тени.

Джек вышел из овина, подошел к невысокому забору. Он был весь сверху утыкан острыми камнями. В городе стало уже тихо. Где-то далеко на холме догорал дом. На расстоянии двух шагов от Джека по переулку, осторожно ступая, прошел человек. Джек смотрел ему прямо в лицо. Он узнал парня из сотни Уэй.

— Тсс, — сказал он тихо.

Парень обернулся.

— Полезай сюда, — велел Джек.

Парень огляделся по сторонам и перемахнул через забор. Он вытер руки о куртку — они были исцарапаны в кровь.

— Начальник, — сказал он, прерывисто дыша, — давай пробираться на Мейль-Энд. Завтра мы уже не выйдем из города!

— Сегодня тоже уже не выйдем, — возразил Заячья Губа подходя. — А ну-ка, спрячься, друг, — добавил он, толкая парнишку за угол.

Шел с фонарем хозяин. Как ни был он добр, но ему могло не понравиться, что у него во дворе собирается целая гурьба мужиков.

Бочар принес хлеба и сыра.

— Ну, что слыхать в городе? — спросил Джек.

Хозяин прислушался. Мимо по переулку, звеня оружием, прошло много людей.

— Сейчас! — крикнул он и пошел с фонарем к воротам.

Джек, стоя в дверях овина, глядел ему вслед. Громко дышала за перегородкой корова. Пахло прелой соломой.

— Еще двое кентцев! — сказал хозяин кому-то на улице. — Попались просто, как перепел в тенета! Только идите сами за ними! Я человек трусливый от роду…

* * *

Заячья Губа в темноте шарил по полу.

— Крюк есть! — сказал он, поднимая что-то тяжелое. — А вот и вилы. А ну-ка, Джек, вспомним старину! Станем-ка спиной к спине!

— Посвети! — произнес голос на улице.

— «Джон Стерлинг — убийца архиепископа, средних лет, черный, с большой бородой, хромает на одну ногу, — читал громко стражник. — Аллан Тредер черный, средних лет. Джек Строу — молодой, рыжий, хромает на одну ногу…»

— Что это они все хромают? — засмеялся хозяин. — Рыжий, ты говоришь, молодой и хромает? Пожалуй, что это будет он. А с ним еще здоровенный парень с заячьей губой.

— С заячьей губой? — спросил стражник немного погодя. — Нет, такого в списке не значится.

— Дай-ка мне вилы, — сказал из темноты парнишка из сотни Уэй.

— А ты чего лезешь? — крикнул Заячья Губа сердито. — Ты заройся в солому и сиди хоть до будущего лета.

Но парнишка уже вылез из своего угла.

— Дай-ка вилы, начальник! — повторил он настойчиво.

Джек и Заячья Губа смотрели на улицу. Они обернулись на его стон. Парень всадил вилы себе в ногу и сейчас, морщась, тянул их кверху.

— Ну вот, — сказал он. — Теперь я — молодой, рыжий и хромаю на одну ногу. Я сойду за Джека Строу.

Вырвав подол рубашки, он, сидя на пороге, перевязал рану.

— А ты, — добавил он твердо, — должен вернуться домой и снова поднять мужиков!

Джек помолчал. Слезы горячим туманом стояли в его глазах.

— Хорошо, брат! Спасибо, брат! — немного погодя ответил он тихо.

…При королевском дворе долго ходила по рукам «Баллада об осаде замка Тиз». Ее сложил сквайр сэр Тристан Бэч, и Саймон Бёрли четыре года спустя убил его на поединке, потому что королевский рыцарь был человек злопамятный и никогда никому не прощал обид.

А осада замка Тиз, конечно, не прибавила славы ни ему, ни его соратникам.

В холле горела свеча. Лежа головой на столе, спала госпожа Агнесса Гауэр.

Хорошо, что в замке не было зеркала, иначе бедная дама сошла бы с ума, увидев свое испачканное в копоти лицо.

Тум на одной ноге скакал по двору. Он поломал свой костыль, а обтесать другой у него не было времени.

Джоанна и Аллан подтаскивали камни к забору. Они надеялись бросать их на головы осаждающим. Стрелы уже все вышли.

Дворяне послали мужиков Доффля в лес — привезти несколько стволов. Скоро они будут брать замок приступом.

— Нет, камнями тут не поможешь!

Джоанна устало сложила руки на коленях.

— Пойдем, старик, — сказала она. — Выспимся хотя бы последнюю ночь как следует. Завтра нам несдобровать!

Она уже несколько раз пыталась уговорить Аллана поступить так, как она предлагает. Но он был непоколебим.

— Никто никогда не поверит, миледи, — возражал он, — что я все это время просидел запертый в кладовой, а вы с Тумом стреляли из луков. И потом, будет ли справедливым заступаться за меня и предавать Тума? А вы одна уж во всяком случае не могли стрелять из двух луков одновременно.

22 июня, после четырех дней осады, пал наконец замок Тиз.

— так описал это событие в своей балладе сэр Тристан Бэч.

…По всему Эссексу уже разъезжал главный судья королевства, сэр Роберт Трезильян, и творил суд и расправу. Не хватало топоров для палачей, веревок и виселиц для осужденных. Впрочем, уличенных в мятеже уже не судили.

Достаточно было сказать: «Этот человек был с мужиками», — и ему немедленно отрубали голову.

Поэтому мятежникам Аллану Патриджу и нищему бродяге Туму-Беспрозванному отрубили головы без всякого суда.

Дама Агнесса Гауэр была по ее просьбе и заступничеству леди Джоанны Бёрли отпущена домой. Все время осады она просидела в холле замка, молясь за осаждающих и за осажденных.

Наконец очередь дошла до леди Джоанны Друриком, в замужестве Бёрли.

— Как поступить с этой женщиной? — спросили сэра Саймона.

Ее письмо жгло ему грудь. Он не мог ее видеть.

— Пусть она предстанет перед судом юстициариев, и пусть с ней поступят так, как они найдут нужным.

Джоанна всю ночь молилась о том, чтобы ей была сохранена жизнь.

«Что будет, если Джек, вернувшись, узнает о моей смерти? Он этого не переживет!»

Леди Джоанна Друриком, в замужестве Бёрли, была обвинена по трем пунктам.

После расследования она была признана виновной в том, что в марте этого года она в течение шести дней оказывала гостеприимство королевскому изменнику, мятежнику Джеку Строу.

Два месяца спустя она в помощь ему и его делу послала коня и пять золотых флоринов.

Затем она со своими слугами и соучастниками в течение четырех дней оказывала вооруженное сопротивление королевскому отряду.

По всем трем пунктам леди Джоанна признала себя виновной. Двенадцать человек ее сословия подтвердили решение суда.

За преступление против короля, лордов, своего мужа и королевского мира женщина была присуждена к отсечению руки по локоть, той руки, которою она открывала дверь королевскому изменнику.

Джоанна плакала от радости, когда ей читали приговор. Наверное, это будет очень больно, и нужно собрать все мужество, чтобы это перенести. Но она останется жива и увидит Джека!

То, что дворяне взяли верх в Эссексе, еще ничего не доказывает. Король жестоко покарает их за то, что они не хотят считаться с его грамотами.

Никто не мог дать знать леди Бёрли о том, что творится в Лондоне, потому что в тюрьме она содержалась в отдельном каземате.

Люди с утра стали собираться к старой мельнице посреди Доффля, которая сейчас была обращена в тюрьму.

Джоанна слышала, как мимо окна прогрохотала телега. Потом два человека, громко переговариваясь, стали сбрасывать бревна.

— Дай-ка гвозди! — сказал грубый голос. — Не сюда! Клади угол к углу колодцем!

Во рту Джоанны стало сладко, а ноги подкосились.

Она постояла, опираясь о стенку. Потом, подойдя к двери, изо всех сил забарабанила в нее кулаками.

— Что нужно, леди? — испуганно откликнулся тюремщик.

— Поуэл, это для меня? — спросила она задыхаясь.

За дверью молчали. Потом, осторожно ступая, кто-то тихо пошел прочь.

За стеной звенел топор о железо. Визжал рубанок.

— мурлыкал себе под нос человек за окном.

Джоанне все было так отчетливо слышно, точно их и не разделяла стена.

Из маленького, под самым потолком оконца падал скудный свет. Только ранним утром здесь по стенам прыгают веселые желтые зайчики.

Джоанна подошла поближе к свету.

— Ты — лентяйка! — сказала она, разглядывая свою левую руку. — Ты не умеешь сучить нитку, ты даже не в силах удержать коня в поводу. И, однако, ты останешься при мне. А ведь правая не только сильнее, но и умнее тебя, потому что, ко всему, она еще может выводить буквы, а ты безграмотная, как бедная, темная мужичка!

Джоанна заплакала…

Только теперь она ясно представила себе, что ее ожидает. Кто будет заплетать ей косы, резать хлеб, кто за нее будет латать, штопать, писать? Имеет ли она право вот такой безрукой калекой ожидать Джека, чтобы выйти за него замуж?

— Да, я имею право! — сказала она твердо. — Джек не будет на меня в обиде, если первое время я стану плохо справляться одной левой рукой. Потом я научусь. И он мне поможет.

Джоанна отказалась от воды и хлеба, которые принес ей тюремщик. Ничком она упала на солому и пролежала так до самой той минуты, когда за ней пришли.

Народ радугой стоял вокруг помоста. В воздухе пахло хвоей. Ветер поднял столбик пыли и соломы у самых ног Джоанны. Перебивая свежий аромат смолы и стружки, откуда-то сбоку потянуло сладким, смертным запахом падали.

Джоанна в испуге повернула голову.

Помощник палача, толкая коленками, катил перед собой колоду. Она была вся пропитана кровью, так как не раз и не два побывала в деле. Вот ее установили на помосте, и она вдруг за одно мгновение точно обросла ярким мхом. Большие зеленые мухи облепили ее так густо, что издали можно было подумать, что это старый мшистый лесной пень.

Когда Гуг Гавесдемский занял свое место на помосте и взял в руки топор, стражник оглянулся на Джоанну. Она поднялась по четырем ступенькам, стараясь шагать твердо. Все лица повернулись к ней.

Эта женщина переступила законы божеские и человеческие. Она жестоко оскорбила и унизила своего супруга и нарушила королевский мир.

Однако многие ожидали, что преступница будет много красивее и выше ростом.

Джоанна глянула вниз. Вначале перед ее глазами пошли красные, белые, желтые и зеленые полосы, но потом она стала различать лица. Ни один мужик Доффля не вышел сегодня на площадь.

Впрочем, после расправы в деревне остались только старики, женщины и дети. Удивительно, что их не пригнали сюда силой.

Джоанна непрестанно шевелила пальцами правой руки, до тех пор пока к ней не подошел помощник палача.

— Расстегни рукав, женщина, — сказал он тихо.

Джоанне показалось, что у нее, как у нищенки Терезы Аб, вырастает зоб: так неистово колотилась кровь и точно раздувала горло.

Людям, которым рубили головы или руки просто на бревне у дороги, было значительно легче, потому что рядом толпились те, кто ждал такой же участи.

А сейчас построили помост и вокруг него протянули веревку, и она, и палач, и его помощник двигаются и говорят, точно актеры на сцене балагана.

Это не просто казнь, это представление.

Пусть так, но она-то уж совсем не обязана участвовать в их комедии.

Не хотелось бы только дать всем им понять, как сильно она боится. А в остальном Джоанна вольна держаться так, словно это холл в Тизе, еще лучше, в старом Друрикоме.

Она еще раз глянула вниз.

Вот только разве эта дама со служанкой могла бы ей посочувствовать, потому что в прошлом году она присылала в Тиз попросить два бушеля ячменя до нового урожая.

Дама что-то сказала служанке, и та вышла из рядов. Но она тотчас же вернулась, катя ногой огромный камень. Потом она помогла госпоже вскарабкаться на него.

Джоанна повернулась к Гугу Гавесдемскому.

— Какой рукав расстегнуть, господин палач, — спросила она озабоченно, — правый или левый?

Грубое и некрасивое лицо палача дернулось, и, теряя свою важность, Гуг Гавесдемский растерянно оглянулся по сторонам.

На этом помосте осужденные не разговаривают с палачом. Если им что нужно, они обращаются к помощнику и говорят тихо, как в церкви. Но так как палач иногда бывает милосерднее судьи, бывший мясник из Гавесдема вдруг с радостью припомнил старый английский обычай, который спас от лишних мучений мужеубийцу Матильду Блонд.

Колода вся загудела, как потревоженный улей, когда он положил на нее топор. Потом он обернулся к Джоанне.

— Какой рукой ты открывала дверь королевскому изменнику, женщина? — спросил он голосом, раскатившимся по всей Доффльской площади.

Боясь ошибиться, боясь обрадоваться преждевременно, Джоанна быстро посмотрела на него.

И вдруг помост, рыжая веревка — все как будто рухнуло, а женщины, стоявшие внизу, подняли руки в воздух.

— Левой, господин палач, левой! — закричали они.

— Скажи левой, женщина!

— Скажите левой, миледи! — кричала изо всех сил маленькая дворяночка в потертом атласном платье. Она чуть не свалилась со своего камня.

Мужчины — те стояли, сумрачно потупясь в землю. Некоторые сердито уговаривали своих жен.

Но почти в это же мгновение все повернули головы назад, потому что из боковой улицы на площадь выехал королевский знаменный рыцарь, сэр Саймон Бёрли.

Он был не один. За ним по четверо в ряд ехали шестнадцать человек его свиты и, отставая только на голову коня, трусил рысцой всадник в запыленной одежде. Это был королевский гонец.

Теперь Джоанна испугалась по-настоящему, впервые за сегодняшний день.

Староста подал знак звонарю на колокольне. Густой медный гул пошел над толпой. И тогда прибывший человек в запыленной одежде опередил знаменного рыцаря и остановился перед помостом.

Все обнажили головы. Некоторые старательные слуги даже стали на колени позади своих господ. Джоанне не на что было опереться. Она шагнула к колоде.

Королевский гонец откашлялся.

Джоанна перевела глаза на Саймона Бёрли.

Рыцарь, не поворачивая головы, смотрел в одну точку, и Джоанна невольно проследила его взгляд. Ее бывший муж смотрел на голубой вымпел над замком Тиз.

То, что этот человек, вопреки изъявленному им желанию, появился на площади перед толпой, и то, что он сюда же привез королевского гонца, наполнило ее страхом и тревогой.

«Пусть мне отрубят правую руку! — подумала Джоанна. — Не нужно мне милосердия Гуга Гавесдемского и этих женщин! Только пускай ничего страшного и нового не будет в королевской грамоте! Тогда пускай мне даже отрубят обе руки!»

Но в королевской грамоте было много страшного и нового.

Гонец читал:

— «Божьей милостью его величество Ричард Второй, король Англии, Франции и Ирландии, повелел довести до всеобщего сведения, что слух, распространенный восставшими, будто они действовали по его королевской воле и повелению, совершенно ложен.

Все освободительные грамоты, выданные повстанцам, признаются отныне недействительными, так как они вышли из королевской курии без зрелого размышления и наносят великий ущерб королю и его короне, а также грозят конечным разорением как ему, прелатам, знати и магнатам, так и святой английской церкви и приведут к погибели королевство.

Все, у кого имеются освободительные грамоты на руках, немедля, под страхом конфискации имущества, должны представить их королю и его совету для уничтожения.

Отныне все держатели, как вилланы, так и свободные, без противоречия, ропота и сопротивления должны исполнять своим господам все лежащие на них и на их землях повинности».

Вздох облегчения вырвался из многих грудей. Дворяне в Эссексе расправились с мужиками по своему усмотрению, но было хорошо, что королевский патент поддержал их правоту.

Гонец поцеловал печать и с хрустом свернул кожу.

Джоанна ждала. Не для этого привел сэр Саймон Бёрли королевского гонца на площади Доффли и поставил у самого помоста.

Человек вынул из-за пазухи второй свиток.

Саймон Бёрли отвел глаза от вымпела на замке Тиз. Он коротко глянул на Джоанну, и она в этот момент начала читать про себя молитву. Но детская латынь плохо шла ей на ум, и она стала молиться своими словами, как простая мужичка.

— Господи, — бормотала она, — возьми, если нужно, мою свободу, честь и жизнь, только, господи, пускай ничего дурного не случится с Джеком!

— «Король объявляет всем своим верноподданным, что они, под страхом конфискации всего, что король может у них конфисковать, обязаны вооруженной рукой и всеми имеющимися в их распоряжении средствами оказывать сопротивление восставшим. Это злое дело больше не повторится, потому что главные виновники мятежа уже осуждены и преданы казни в Лондоне 18 июня.

По распоряжению чрезвычайной судебной комиссии, заседавшей во дворе Гильдголла 17 июня, эти люди…»

Саймон Бёрли снова глянул на леди Джоанну и опустил глаза.

Стиснув руки, вся наклонясь вперед, Джоанна слушала, не пропуская ни одного слова.

— «…эти люди — Аллан Тредер из Эссекса, Джон Кэркби из Кента, Джон Снэйп, прозванный Малюткой, из Кента, Джек Строу из Кента и Джон Стерлинг из Эссекса — преданы страшной и позорной смерти, а головы их выставлены на Лондонском мосту».

Королевский гонец уже давно отъехал, а в толпе все еще переговаривались и делились впечатлениями. О Джоанне как будто забыли.

Люди разговаривали, повернувшись спиной к помосту, А некоторые женщины выводили за руки из рядов своих малышей.

Гуг Гавесдемский решил поскорее кончить свое дело.

Увидев вдруг в двух шагах от себя бледное и гневное лицо рыцаря на черном коне, он невольно поднес руку к голове, забывая, что при исполнении своих обязанностей палач обходится без шапки.

Уже без прежней уверенности он снова обратился к Джоанне:

— Какой рукой, женщина, ты открывала дверь королевскому преступнику?

И вдруг он в изумлении отступил назад. Ему приходилось присутствовать в застенке, когда людей вздергивают на дыбу, или дробят им кости, или ломают пальцы на руках и ногах. От муки иные несчастные седеют, а у иных лица вытягиваются, челюсть отвисает, точно у мертвецов, а у иных подле рта появляются старческие морщины, несмотря на то что они едва-едва вышли из юношеского возраста.

Но к этой женщине он еще ведь не прикоснулся и пальцем, и, однако, он мог бы поклясться, что за эти несколько минут она точно состарилась на несколько лет.

В глазах ее было столько отчаяния и ненависти, что палач с трудом удержался от восклицания. Хвала господу, что она смотрит не на него, а на рыцаря в граненых доспехах, сидящего на черном коне!

— Какой рукой я открыла дверь королевскому преступнику? — переспросила Джоанна. — Я любила его так же сильно, — произнесла она громко и отчетливо, — как сильно ненавидела своего мужа, сэра Саймона Бёрли! Я распахнула перед ним дверь обеими руками!

Гуг Гавесдемский с досадой подумал о том, что совсем ему не следовало вступать в разговоры с преступницей. Палачу платят деньги за то, что он приводит в исполнение решение судей, и только.

Однако в этот день Гугу Гавесдемскому так и не удалось привести в исполнение решение королевского суда.

Когда он подошел к женщине, повернул ее за плечи и сам, без помощи подручного, расстегнул ее рукав, помост весь закачался от тяжести перепрыгнувшего через веревку рыцаря в граненых доспехах.

— Оставь эту даму, мужик! — крикнул рыцарь грубо. И, повернувшись к женщине, добавил: — Вы свободны. Отныне вы можете жить в любом из четырех ваших замков. Только сообщите, какой из них вы выбираете, для того чтобы нам с вами больше не пришлось встречаться. Возьмите это письмо. Мужика, которому оно написано, уже нет в живых…

Шестнадцать человек свиты рыцаря, все в полном вооружении, с угрожающим видом обступили помост. Оба стражника исчезли в толпе. Староста делал вид, что он ничего не видит и не слышит, и палачу не осталось ничего другого, как посторониться и дать женщине дорогу.

 

Глава V

Уже давно перестали рассылать руки и ноги четвертованных по всем графствам и на Лондонском мосту перестали выставлять головы казненных. Их было слишком много — даже на большом мосту в городе Бервике для этого не хватило бы места. Последней, по распоряжению мэра Уолворса, была выставлена голова Джека Строу — самого закоренелого из кентских мятежников.

Попался он в руки правосудия совершенно случайно, потому что, не опознай его жена одного из арестованных олдерменов, ему, быть может, под покровом ночи и удалось бы ускользнуть из Лондона. Он расхаживал в богатом купеческом платье; никому и невдомек было, что под ним скрывается мятежный мужик.

Однако, когда Джона Горна вели на казнь, жена олдермена, разглядев в толпе знакомое лицо, закричала во весь голос:

— Вот моего мужа ведут на муки и смерть за то, что он послушался мужиков, а их главный зачинщик смотрит на это и смеется. Хватайте его — это Джек Строу из Кента!

Женщине, может быть, и не поверили бы, потому что мужик, назвавшийся Джеком Строу, уже со вчерашнего дня был приведен в Гильдголл и дожидался смерти. Но после того как еще несколько человек подтвердили слова женщины, кентского вожака схватили, связали и повели рядом с Джоном Горном.

Переговариваясь, они шагали с олдерменом точно добрые друзья и точно жена одного из них минуту назад не предала другого.

Это, по мнению господ, лишний раз свидетельствовало о том, что мужики совершенно лишены понятия о чести и доблести.

Парнишке, назвавшемуся Джеком Строу, каким-то образом удалось бежать, но мэр Уолворс не придал этому значения, так как в руках его был подлинный Джек Строу.

Самым закоренелым из мятежников кентец был назван потому, что его предсмертная исповедь заставила содрогнуться даже наиболее отважных и мужественных людей дворянского звания.

Многие подумали при этом, что, пожалуй, недаром мэру Уолворсу было пожаловано рыцарство.

Если до этого некоторые находили, что рыцарское звание, сто фунтов серебром, земли и почести — слишком высокая награда за кровь простого эссекского мужика, то теперь эти люди прикусили языки.

Только после исповеди Джека Строу дворяне поняли, что грозило им и их королевству.

Джон Бол сказал: «Человек не волен ни в своей жизни, ни в своей смерти. Но жить и умереть он должен так, чтобы это пошло на пользу его ближним».

Для Джека Строу не было ничего легче, как по дороге к Гильдголлу кинуться с Лондонского моста в Темзу. Со связанными руками он, как ключ, пошел бы ко дну.

Можно было вступить в драку со стражниками и погибнуть так, как погиб Заячья Губа, упавший с раскроенным черепом на целую груду им же положенных тел.

К самой прекрасной кончине готовился безвестный парнишка из сотни Уэй. Он готов был принять на себя смерть и муки, лишь бы спасти дело, за которое они все боролись.

Джек думал о том, что он поступил бы так же на его месте, но у него не хватило бы сметки придумать все это так ловко самому. Да, у парня хватило и сметки и мужества. Хорошо было бы, чтобы он остался жив!

Все это произошло следующим образом.

В ночь на 17 июня, зарывшись в солому в овине бочара, Джек переждал, пока уляжется шум. Незадолго до рассвета он перелез через забор и выбрался на улицу.

Матильда Пикард, дочь богатого купца, в это утро стояла на крыльце своего дома, следя за тем, как служанки доят коров.

Разглядев Джека через щели забора, она, беззаботно позвякивая ключами, подошла к воротам.

— Подожди, — шепнула она. — Сейчас они понесут молоко в кладовую. Почему ты ушел ночью? Я припрятала для тебя отцовское платье.

Кутаясь в плащ Генри Пикарда, Джек вспомнил другой, синий плащ.

«Подожди еще немного, Джоанна, — подумал он. — Вот увидишь, бог опять сохранит меня для тебя!»

— Ты можешь поцеловать меня на прощанье, — сказала Матильда улыбаясь.

— Мы еще вернемся в Лондон, — ответил Джек. — У меня уже не будет соломы в волосах, и я подъеду к твоему дому на высоком коне. Тогда я расцелую тебя в обе щеки.

Если бы жена Горна не выдала его, Джек пробрался бы в Кент. Он снова поднял бы мужиков. Он рассказал бы им о вероломстве короля, дворян и купцов. Правда, некоторые из купцов боролись до конца за общее дело и вот безропотно идут на смерть.

Но зато другие, те, что громили Флитт-стрит и убивали фламандцев, сегодня заседают в Гильдголле.

Он сказал об этом Горну.

— Ты неправ, — возразил олдермен. — Они не громили Флитт-стрит и не бросали камнями во фламандцев. Они подбивали на это своих подмастерьев. И сегодня они же их судят в Гильдголле. Если из подмастерьев кто и избегнет смерти, то он уже на всю жизнь будет заперт в темной мастерской. Ни о какой плате ему теперь помышлять и не придется. Пускай благодарит бога за тухлую сельдь и черствый хлеб… И подумать только, что сто тысяч кентцев стояло с одной стороны Лондона и тридцать тысяч эссексцев с другой! Они могли сделать с городом все, что им заблагорассудится! — добавил олдермен с сердцем.

Джек как раз думал об этом. Но он не понимал другого. Наконец он задал Джону Горну вопрос, который долго вертелся у него на языке:

— Скажи мне, что заставило тебя пойти с мужиками?

Олдермен шагал, опустив голову. Обо всем этом очень трудно рассказать.

Два дня он разъезжал по городу с королевским знаменем, судил людей и делал все это так, как ему подсказывала совесть.

Очень трудно рассказать обо всем этом Соломинке.

Вот к сорока двум годам его выбрали в олдермены, и то только потому, что сестра его жены, Мария Боссом, через придворного рыцаря Бёрли вхожа в замок леди Уолсингтон.

Четырнадцать лет назад Эдуард Кембридж ударил Джона Горна по лицу, а олдермену кажется, что у него еще до сих пор горит эта щека.

Когда на второй день после свадьбы Джон Горн повез свою молодую жену покататься в лодке по Темзе, придворные шутники из озорства перевернули их лодку. Алисон после этого больше года пролежала в постели с жестокой простудой, а потом всю жизнь жаловалась на боли в боку.

Да, обо всем этом трудно рассказать. Вот их ведут в Гильдголл. Там семь лет назад был устроен праздник, где присутствовали все цеховые старшины с женами, олдермены и даже сам мэр. И там его Алисон заставили спороть куний мех с плаща, потому что в ту пору у Горна не было ста ливров годового дохода.

Но, конечно, ради этого люди не жертвуют жизнью. Было еще много кое-чего, но рассказать об этом Джон Горн не умел.

Поэтому он промолчал на вопрос кентца.

Но тот не оставлял его в покое:

— Записывают ли показания подсудимых? Много ли народу бывает при этом? Дадут ли нам говорить все, что надо?

— Ты бы еще полюбопытствовал, какой веревкой тебя удавят, — пошутил олдермен хмуро. — Что касается народа, то его набивается в зал суда столько, что некуда бывает упасть яблоку. Нам же с тобой особенно посчастливилось, ибо из-за жаркой погоды мэр распорядился вынести столы и скамьи во двор, где купцы и дворяне будут заседать под большой цветущей липой. А вот людям, которые захотят поглазеть на нас, придется стоять на самом солнцепеке. Нам с тобой — тоже.

Олдермен замолчал. Кроме жаркого солнца, им еще кое-что придется перенести, но не следует об этом много думать.

* * *

Те же тридцать писцов, которые несколько дней назад были заняты изготовлением королевских патентов, дарующих мужикам прощение, свободу и всякие льготы, теперь дни и ночи без устали работали перьями, записывая предсмертные показания этих же самых мужиков. За два дня и две ночи не было вынесено ни одного оправдательного приговора.

Для сбережения дорогого времени судья только делал пометки на пергаменте: «Предать смерти через отсечение головы» или «Предать смерти через четвертование».

Сильно пахло липой. Осы громко ныли у дупла. Глянув издали на длинные столы под деревом, можно было вообразить, что господа сошлись пображничать, а их челядь собралась поглазеть на них.

Посреди двора было отгорожено веревкой место, для того чтобы народ не напирал на стол и не мешал господину мэру и присяжным вершить правосудие.

Зной стоял так плотно и тяжело, что его хотелось оттолкнуть рукой.

…Когда Джека вывели во двор, господин мэр Уолворс, подняв руки над головой, стаскивал с себя расшитую галунами куртку. Не легко давалась купцу дворянская одежда! По его широкому бледному лицу бежал пот, и писец то и дело подавал ему полотенце.

Устало глянув на Джека, судья взял пергамент из рук клерка и сделал пометку: «Предать смерти через четвертование».

— Это сам Иоанн Строу, ваша милость! — сказал писец многозначительно.

Уолворс задержал на Джеке тяжелый взгляд. Пожалуй, с этим придется повозиться…

Мелко шагая, Джек волочил по камням цепь. Руки его были туго стянуты за спиной.

Услышав его имя, все присяжные быстро повернули к нему лица, но преступник смотрел не на них.

«Если одно маленькое зернышко ты в хорошую пору бросишь в землю, оно принесет тебе урожай сам-двадцать и сам-тридцать».

Джек помнил это изречение Джона Бола.

Жадно обвел глазами людей, стоявших за веревкой. Толпа заполнила все узкое пространство до забора. Головы любопытных торчали над оградой, точно горшки на деревенском частоколе. Люди сидели на старой, засохшей груше, на тумбах у ворот и даже на крыше соседнего дома. Это были купцы, ремесленники, их жены, дети и слуги.

Джек вдруг быстро опустил глаза, чтобы не выдать себя.

Неужели это ему только почудилось?..

Судейский писец был очень удивлен, когда Иоанн Строу, отвечая на какой-то вопрос, вдруг невпопад широко и весело улыбнулся прямо ему в лицо.

Как раз напротив обвиняемого на заборе, беззаботно болтая ногами, сидели служанки, пристроившие своих леди в более удобных местах. Болтая и хихикая, девушки грызли жареный ячмень и разглядывали судей и присяжных. Несколько поодаль от них Джек разглядел молодого паренька в выцветшей голубой ливрее. Она была явно с чужого плеча, и его большие красные руки выпирали из рукавов.

Одна нога его была перевязана тряпкой, побуревшей от крови и пыли. Почти не глядя на Джека, он прислушивался к болтовне своих соседок.

Но Джеку было достаточно и одного-единственного его взгляда.

Точно через блестящую листву липы и через уставленный чернильницами и связками гусиных перьев стол они протянули друг другу руки:

«Я здесь, брат!»

«Я вижу, брат!»

— Что ты имеешь показать в свое оправдание? — обратился судья к Джеку Строу.

Тот оглянулся.

Здесь мало было людей, которые внимательно будут его слушать, но ведь отец Джон Бол сказал еще так:

«Если в тысячной толпе двое поймут тебя как надо, ты говорил недаром».

…Черный, худой парнишка чуть ли не повис на веревке, так напирают на него сзади. Лицо его как будто совсем безучастное, но Джек хорошо разглядел его руки. Когда человек умело скрывает свои чувства, никогда не мешает обратить внимание на его руки.

И потом вот эти двое — не поймешь, купцы они или ремесленники, только видно по их платью, что они не из богатых. Так не смотрят люди, пришедшие из простого любопытства.

Потом вот еще эта старуха, чем-то напоминающая Джейн Строу. Глаза ее так ввалились, что не разглядеть: плачет она или щурится от солнца. И еще одна женщина. И вот эти трое… Здесь много людей, которые пришли не из простого любопытства.

О пареньке напротив Джек старался не думать. Ему казалось, что, если судья перехватит его взгляд, ему все сразу станет ясно.

«Нет, пусть бог хранит тебя от этого, отважный парнишка из сотни Уэй!»

— Когда мы стояли на Блэк-Гизе… — начал Джек откашлявшись.

Уолворс круто повернулся к нему вместе со скамьей.

«Они все начинают с этого. Сейчас пойдут разъяснения, почему мятежники ворвались в город. Это мы уже слышали много раз! Послушав их, можно подумать, что это французы или каталонцы разбивали тюрьмы и убивали достойных граждан!»

Однако, выслушав несколько слов, мэр Уолворс был принужден подняться и утолить жажду холодным пивом.

— Нужно ли все записывать? — спросил испуганный клерк у Никласа Брембера.

— Все до единого слова, — ответил суконщик.

— Может случиться, что безумным мужикам вздумается снова восстать против своих господ, — сказал Джек Строу, бросая быстрый взгляд на забор напротив. — Пускай же моя исповедь послужит им наукой и предостережением.

Такой же быстрый взгляд был ему ответом.

— Нашей целью было предать смерти всех рыцарей, оруженосцев и остальных дворян, — говорил Джек Строу, — потому что неразумно оставлять в живых лису, если ты думаешь уберечь курятник.

Мэр Уолворс нагнулся к Никласу Бремберу.

Этот тощий дурак считает себя правым только потому, что он ссужает деньги самому королю. Но нужно ли слушать и записывать все эти бредни? И потом здесь толкается много лишнего народу!

— Ваша милость, — сказал Уолворс, пододвигая цеховому старшине пергамент, — вот я поставил «Предать смерти через четвертование», но я думаю, что он заслуживает более страшной смерти.

Никлас Брембер поднял свои мертвые глаза.

— Когда мы дослушаем до конца его исповедь, мы решим, чего он заслуживает, — отозвался он холодно.

— Самого короля, — продолжал Джек Строу, — мы думали заманить хитростью и возить за собой с места на место, воздавая ему на первое время царские почести. Так мы поступали бы ради того, что много еще есть в стране темного народу, который верит в то, что все, что делается именем короля, основано на правде и справедливости…

Мэр в беспокойстве оглянулся. Во дворе стояла такая тишина, что слышно было злое жужжание ос подле липы.

Даже болтливые, как сороки, служанки притихли на заборе.

— Ваша милость… — снова обратился мэр к Никласу Бремберу.

— Собрав именем короля бесчисленное множество бедного люда, мы намеревались предать смерти всех сеньоров, духовных землевладельцев, епископов, монахов и, кроме того, настоятелей приходских церквей…

Худой, как сушеная вобла, старшина суконщиков только покачивал головой, словно соглашаясь со словами бунтовщика.

— В живых мы бы оставили только нищенствующих монахов, так как их вполне достаточно для совершения треб и таинств. Иначе мы и не могли бы поступить, потому что дворяне и клирики, собравшись с силами, снова напали бы на нас и ввергли бы в еще худшее рабство…

Мэр Уолворс оглянулся на стражников.

— Хорошо ли затянуты веревки? — спросил он с беспокойством, а сам сделал жест, точно поворачивая что-то в руках.

Стражник понял его хорошо. Заложив палку за веревку, стягивающую руки арестанта, он несколько раз перекрутил ее в воздухе.

Джек охнул от страшной боли в кистях.

— Дальше! — сказал Никлас Брембер. — Что вы полагали делать потом?

— Уничтожив таким образом одних врагов королевства, мы обратились бы к другим, — сказал подсудимый, чувствуя, что его сердце заходится от боли. Мы бы учредили цеховой совет в ремесленных цехах, куда избирали бы не богатых содержателей мастерских, а учеников и подмастерьев, потому что эти лучше всего разберутся в нуждах своего ремесла…

Теперь уже даже похожее на маску лицо Никласа Брембера пошло бурыми пятнами.

— Довольно! — сказал мэр Уолворс.

— Богачей, составивших себе состояние на поте и крови бедных тружеников, мы предали бы по усмотрению их подмастерьев и учеников смерти или изгнанию…

— Довольно! — крикнул мэр Уолворс.

— Уничтожив всех врагов королевства, мы убили бы затем и самого короля… — произнес Джек, глядя прямо перед собой. Он почти ничего не видел от боли.

Люди все превратились в слух. Некоторые даже наклонились вперед, словно собираясь поддержать мятежника, потому что он действительно был близок к тому, чтобы упасть.

Что-то больно стучало в его кистях, пальцы его затекли и набухли кровью.

— Довольно! — крикнул мэр Уолворс. — Бросьте перья! — заревел он, повернувшись к писцам.

Джек Строу не был казнен, как все остальные мятежники, в этот же самый день. Палачу было поручено всеми имеющимися в его распоряжении средствами добиться от наглого бунтовщика признания в том, не имел ли он соумышленников среди бедных попов, последователей Джона Уиклифа, викария.

Второе, что палач должен был выпытать у Джека Строу, — это местопребывание Джона Бола, безумного кентского попа, поднимавшего народ на восстание своими необузданными проповедями.

И, наконец, палачу надлежало выяснить, кто дал преступнику купеческое платье и этим чуть было не спас его от справедливой кары.

Однако ни на первый, ни на второй, ни на третий вопросы палачу так и не удалось добиться ответа.

Джек Строу Англию представлял себе очень смутно. Он исходил вдоль и поперек шесть или семь графств и знал, что их есть еще столько же или, пожалуй, даже больше. Знал, что на севере, через границу, лежит Шотландия; только до прошлого года он думал, что она помещается на отдельном острове. Знал, что Лондон стоит на реке Темзе и в нем живет король.

И однако в ночь перед казнью Джеку приснилась Англия. Она была невысокая и тесная, как деревенская кузница.

Джек шел по Англии узким проходом, а у стен стояли и делали свою работу разные люди: бочары, кровельщики, седельщики, шорники и пивовары.

Тут же, у стен, примостились со своими оселками и косари.

По красным, воспаленным векам он узнавал кузнецов и угольщиков, а те, которые сильно кашляли, это были люди с серных разработок.

В Англии было тесно и шумно, но все работали мирно, и никто никого ни в чем не упрекал.

А когда кому-нибудь случалось обронить на пол топор, долото или шило, двое или трое соседей наклонялись, чтобы ему помочь.

Вот такой был его последний сон. Он ничего не обозначал, и все-таки Джек проснулся с улыбкой. Ему радостно было хоть перед смертью увидеть столько знакомых лиц. Сейчас к его окну стража никого не подпускала.

* * *

Впрочем, в самый день казни Джеку было еще одно видение. Только сон ли это был или явь — он уже и сам не мог бы сказать.

Когда между двумя пытками Джек потерял сознание, палач вылил на него ушат воды.

Очнувшись, Джек явственно увидел, что в синем и твердом, как скорлупа, небе открылась медная, пылающая от заката дверь. В нее вошел покойный сэр Гью Друриком, пропуская вперед маленькую, босую и испуганную Джоанну…

Преступник Иоанн Строу, виллан села Дизби, манора Друриком в Кенте, за его злоумышления против короля, господ дворян, клириков и купцов, а также ущерб, нанесенный многим знатным, достопочтенным и влиятельным людям королевства, был присужден к мучительной и позорной смерти: его собственные внутренности должны были быть сожжены перед его глазами, а потом надлежало отрубить ему ноги, руки, а затем голову.

С Иоанном Строу был казнен в точности согласно решению присяжных.