ГЛАВА I

Прощание с фортом Навидад

С этой высоты мне виден весь прекрасный остров Эспаньола, а вокруг него – величественный океан.

Флаг рвется у меня из рук и хлопает, как парус. Для того чтобы укрепить его на шпиле башни на таком ветру, необходимо по меньшей мере двое людей, но все наши матросы так заняты, что я один взялся водрузить знамя на только что отстроенной крепости.

Пока я прикрепляю один конец, другой ветром вырывает у меня из рук, и вот несколько минут я не могу двинуться, весь захлестнутый флагом и спеленатый по рукам и ногам, как ребенок.

Я держусь одной рукой, а ноги мои все время соскальзывают вниз по гладкому железу шпиля.

Хорошо бы, чтобы этот внезапно поднявшийся ветер не утихал несколько дней, до нашего отплытия, которое господин отложил еще на неделю.

Я прикрепляю и заматываю веревкой концы флага, а он гордо полощет в небе, развевая по ветру замки и львы короны Соединенного королевства. Теперь, справившись с работой, я могу осмотреться как следует.

Я вижу наш зеленый остров, во многих местах пересеченный светлыми дорожками рек. Вот на юге, как голубое яичко в гнездышке, лежит крошечное озеро. За холмом сияет залив Покоя. Где-то здесь в зарослях на берегу должна быть хижина моего друга, но ее невозможно разглядеть на таком расстоянии. А на восток, на запад, на север и юг от острова простирается величественная гладь океана.

Вдруг сердце мое так сильно толкается в груди, что я чуть не съезжаю вниз. Далеко на западе я различаю на горизонте белую точку, это несомненно парус.

– Гей, гей, – кричу я стоящим внизу матросам, – кто хочет полюбоваться на капитана Пинсона, полезайте ко мне наверх!

Несколько голосов откликается снизу, а Хуан Роса, бросив работу, хочет подняться на башню. Вдруг все умолкают, а на плацу перед крепостью появляется фигура адмирала.

– Ступай сюда, вниз! – кричит он мне.

И не успевает он обойти крепость, как я, съехав вниз по шпилю и перепрыгивая с камня на камень, останавливаюсь перед ним.

– Что ты заметил в океане? – спрашивает господин, отводя меня в сторону.

Узнав, что я увидел в море парус, адмирал немедленно отдает распоряжение готовиться к отплытию.

– Это несомненно «Пинта», плывущая обратно в Кастилию, и я не хочу, чтобы бунтовщики достигли родины раньше нас, – говорит он в беспокойстве.

После длинной и просторной «Санта-Марии» мне все кажется странным на маленькой беспалубной «Нинье». И, хотя в форте мы оставляем, считая и Орниччо, двадцать человек, наш кораблик мне кажется сильно перегруженным.

Не я один так думаю. Вот синьор Хуан де ла Коса с опаской бродит по палубе, щупает обшивку и качает головой. Может быть, именно это и приводит к тому, что к вечеру этого дня еще двадцать человек изъявляют желание остаться на острове. Среди них: синьор Родриго де Эсковеда, которого адмирал оставляет своим уполномоченным на острове, синьор Диего де Аррана – командир форта, ирландец Ларкинс и многие другие.

Таллерте Лайэс, обуреваемый страстью к приключениям, тоже решил остаться на Эспаньоле, но господин отклонил его просьбу.

– Вы славный и опытный моряк, – сказал он, – и принесете больше пользы на корабле, чем на суше. Обещаю взять вас в следующее плавание наше, которое состоится не позже, чем через четыре месяца.

Хуан Яньес Крот также изъявил желание поселиться на Эспаньоле. Я думаю, что его соблазнили слухи о золоте, принесенные матросами, ходившими в разведку к устьям рек. Я рад, что мне не придется встречаться с ним, видеть его отвратительную физиономию во время обратного плавания.

Адмирал оставляет в распоряжении гарнизона уцелевший баркас с «Санта-Марии», а также большое количество муки и вина с расчетом, чтобы продуктов хватило на целый год. Гуаканагари со свойственной ему щедростью предоставил в распоряжение белых людей обильные запасы своего племени.

Среди жителей форта имеются лекари, инженеры, знатоки горного дела, кузнецы, плотники, конопатчики и портные. Мне думается, что оставляемая нами горсточка людей ни в чем не будет терпеть недостатка.

Вместо оставшихся мы имеем теперь возможность взять в Испанию десятерых индейцев, которых адмирал горит желанием показать государям.

Наконец наступает торжественный момент отплытия. Вероятно, в жизни мне не придется столько целоваться, как в эту пятницу, 4 января 1493 года.

Я перехожу из объятий в объятия.

– До свиданья, Хайме Ронес, – говорю я, целуясь с марано, оказывавшим мне так часто различные услуги в пути.

А вот галисиец Эскавельо, которому нечего терять на его далекой нищей родине.

– До свиданья, добрый Эскавельо, – шепчу я, чувствуя, что слезы навертываются у меня на глаза.

А это что? Яньес Крот протягивает мне руки для объятия! Ну что ж, теперь не время сводить счеты.

– До свиданья, Хуан, – говорю я. – Надеюсь, что к моему возвращению ты намоешь не один фунт золота.

И каждую минуту, бросая взгляд в сторону залива Покоя, я мысленно повторяю про себя: «Прощай, мой милый и великодушный друг и брат Орниччо, все мои помыслы будут устремлены к тому, чтобы поскорее вернуться сюда за тобой!»

Боясь гнева адмирала, синьор Марио решительно запретил мне еще раз побывать у моего друга.

Наконец музыканты играют торжественную мелодию. Отплывающие на палубе и остающиеся на берегу становятся на колени, адмирал произносит молитву. Индейцы, провожающие нас, с любопытством смотрят на серебряный крест, поднятый над толпой.

Адмирал распоряжается отдать концы.

Неожиданно нас приветствуют прощальным салютом из пушки, перевезенной в форте «Санта-Марии». И, сопровождаемая различными пожеланиями и благословениями, «Нинья» медленно отдаляется от берега.

Мы огибаем мыс. На скале, возвышающейся над поло-гими берегами, все вдруг различают человеческую фигуру и строят предположения, кто бы это мог быть. Я молчу, но твердо знаю, что это мой милый Орниччо, узнав о нашем отплытии, отправился на мыс послать нам последний привет.

Плывущие с нами дикари, к моему изумлению, совсем не боятся предстоящего им путешествия. Они, как дети, радуются каждой новинке. А какое удовольствие им доставляет момент, когда над голыми мачтами вдруг вспархивает стая парусов! Еще больше им нравится, когда они сами тянут веревки и где-то там, наверху, паруса складываются длинными жгутами.

На третий день плавания часовой объявляет, что справа от нас в море виден парус.

Капитан «Ниньи» синьор Висенте Пинсон, взволнованный, обращается к адмиралу за разрешением переменить курс, чтобы встретиться с «Пинтой». И через четыре часа мы уже ясно различаем высокие мачты и резные борта нашего быстроходного судна.

Проходит еще несколько минут. И мы видим фигуры рулевого и капитана, слышим всплеск воды, и черная точка быстро приближается к «Нинье». Это Аотак, не дожидаясь, чтобы суда сошлись, бросился в воду.

Вот он, мокрый, отряхивается на палубе, и брызги летят от него во все стороны. Я засыпаю его вопросами и поражен тем, как хорошо юноша научился говорить по-испански за такой непродолжительный срок. Он немедленно справляется об Орниччо, и, чтобы не вдаваться в подробности, я объясняю ему, что Орниччо остался в форте Рождества.

Меня очень беспокоит, как произойдет встреча адмирала с Алонсо Пинсоном. И, оглянувшись, я вижу затуманенное лицо Висенте Пинсона. Бедняга, очевидно, думает о том же, о чем и я, но, хвала святой деве, все обходится благополучно. Капитан Алонсо Пинсон поднимается на «Нинью» и, скинув шляпу, рапортует адмиралу. Свое долгое отсутствие он объясняет поломкой мачты на «Пинте» и невозможностью управляться с парусами.

Я отворачиваюсь от Аотака, который удивленно таращит на капитана «Пинты» свои круглые глаза.

Адмирал холодно принимает объяснения Пинсона, не возражая ни словом.

Я вижу, как глаза капитана Алонсо Пинсона с беспокойством скользят по лицам матросов. Мне кажется, что он ищет взглядом Яньеса Крота. И мне хочется его успокоить и рассказать, что трактирщик остался на острове. Впрочем, братья сейчас останутся наедине и, конечно, поделятся новостями.

Адмирал записывает в своем дневнике, что в понедельник, 6 января, вероломно бежавший капитан Пинсон, явившись с повинной, присоединился к «Нинье».

Еще десять суток наши суда продолжали плавание вдоль берегов Эспаньолы, а 16 января последний мыс острова мелькнул перед нами и мы очутились в открытом океане.

Четыре раза люди нашей команды съезжали на берег и даже имели столкновение с воинственными индейцами карибами, но я лежал в лихорадке и не могу описать подробно это происшествие.

Около месяца однообразие нашего пути нарушалось только плавающими водорослями, в которых изредка мелькали фигуры тунца или пеликана. 12 февраля подул сильный ветер, предвещающий бурю. Наши командиры отдали распоряжение убрать паруса, и обе каравеллы пошли на фордевинд.

«Пинту» с ее негодной мачтой тотчас же отнесло на север; на нашей маленькой «Нинье» для устойчивости все пустые бочки наполнили морской водой, но это мало нам помогло.

Разразившаяся 13 февраля сильнейшая буря подхватила наше суденышко. Чувствуя, что нам грозит гибель, матросы стали давать различные обеты. И адмиралу выпал жребий поставить пятифунтовую свечу святой деве Гвадалупской.

Нигде в море не было видно «Пинты». И все решили, что она пошла ко дну, а капитан Висенте Пинсон, несмотря на постигшее его несчастье, продолжал бороться за жизнь нашего экипажа. Три дня мы не могли различить, где верх и где низ, где море и где небо, так нас швыряло волнами. Мы потеряли возможность управлять каравеллой и сбились с курса, который, отправляясь с Эспаньолы, адмирал взял к широтам Флореса.

Господин с присущей ему убедительностью уговаривал матросов не падать духом, но сам, очевидно, уже потерял надежду на наше спасение. Я это заключаю из следующе-го. Ночью адмирал, подозвав меня и Хуана Росу, повелел нам опорожнить один бочонок из-под морской воды. Он распорядился, чтобы втайне от остальной команды мы запечатали в бочонок приготовленный им отчет об открытии новых земель. Я думаю, что адмиралом руководила забота, чтобы в случае нашей гибели это известие как-нибудь достигло христианских земель.

Отчет был написан на пергаменте и завернут в провощенную ткань. Потихоньку от всех мы ночью запечатали его в бочонок, засмолили и бросили в воду.

15 февраля после захода солнца буря стала понемногу стихать; часовые оповестили, что где-то вдалеке мелькнули очертания земли, но темнота ночи и летящие по небу тучи помешали дальнейшим наблюдениям.

 

ГЛАВА II

Негостеприимные берега

Итак, я нахожусь на твердой земле. Бурей нас прибило к одному из Азорских островов.

Глинобитный пол, правда, совсем не напоминает блестящего паркета дворца, где, я думал, нас будут принимать с почестями, а плащ Хуана Росы так короток, что не может покрыть нас обоих. Мы должны покрепче прижиматься друг к другу, потому что хотя дни здесь и жаркие, но ночи сырые и холодные. Тюрьма выстроена близ болотистой местности, вероятно для того, чтобы без помощи палача отправлять на тот свет королевских преступников.

Висок мой ломит от боли, так как именно в висок мне попал сухой хлебец, брошенный чьей-то милосердной рукой через решетку нашей тюрьмы. Мы с Хуаном Росой съели его с жадностью.

Слабый свет, проникающий в крошечное оконце, еле освещает фигуры наших матросов, скорчившихся на сыром полу. Многие из них сошли с корабля полуодетыми, так как, воспользовавшись остановкой, постирали свое платье.

Я еще до сих пор не пришел в себя как следует и жду пробуждения Хуана Росы, чтобы поговорить с ним о случившемся. Наконец мой товарищ открывает глаза. Мне жаль его: какие бы страшные сны ему ни виделись, действительность будет еще страшнее.

– Ну, Франческо, – говорит он, со стоном разминая онемевшие члены, – как ты думаешь, что сделают с нами эти собаки-португальцы?

Темная, не замеченная мной до сих пор фигура поднимается рядом с Хуаном, кутаясь в ветхие отвратительные лохмотья.

– Ты спрашиваешь, что с нами сделают? – говорит этот несчастный хриплым голосом. – Я могу вам это сказать в точности. Нас сегодня или завтра отправят на сахарные плантации, мы там заболеем лихорадкой и сдохнем, как собаки. Только дикари, вывезенные из Гвинеи, могут переносить этот каторжный труд и адский климат. Если же мы захотим убежать, на нас будут охотиться с бульдогами, так как рабочие руки здесь очень дороги. Для острастки нас опять на два-три дня бросят в тюрьму, а затем переведут на плантации. Но что вы натворили, за что вас постигла такая суровая кара?

Все наши товарищи, проснувшись, приподнялись уже с пола и с ужасом прислушивались к его словам.

– Что мы сделали? – с горечью переспросил наш матрос, португалец Жуан Баллу, – Мы только что западным путем вернулись от берегов Индии и Катая. Мы открыли чудесные острова, окруженные прекрасными водами океана, где никогда не бывает бурь. Мы видели в устьях тамошних рек золотой песок и не набрали его в достаточном количестве только потому, что адмирал наш поспешил вернуться порадовать этой вестью испанских государей.

При известии о золоте человек в лохмотьях прищелкнул языком. Когда Жуан Баллу прервал на минуту свой рассказ, он со смехом хлопнул его по плечу.

– Понимаю, – сказал он, – и, как по книжке, могу вам рассказать, что было дальше. Добравшись до Азоров, вы встретили купеческое судно и, прельстившись богатой добычей, напали на него. Но сейчас купцы вооружены до зубов, и поэтому теперь вы сидите на земляном полу.

– О боже! – воскликнул Родриго Диас. – Мы не сделали ничего такого, о чем вы рассказываете. Все свои пушки мы оставили в крепости, которую построили из обломков флагманского корабля на острове Эспаньола.

– Все это очень хорошо, – сказал человек в лохмотьях, – но не будь я Васко-Нуньес Бальбоа если я понимаю, почему же, наконец, вы очутились в этом каземате. Для меня это дело привычное, ибо за свою недолгую жизнь я познакомился почти со всеми тюрьмами Испании и Португалии. И это совсем не потому, что я убийца или грабитель, – я просто бедный дворянин и, часто занимая деньги, редко их возвращаю. Я семь раз бежал из тюрьмы и сейчас ломаю себе голову над тем, как это сделать в восьмой. Если вы не дураки и не трусы, мы подумаем над этим вместе.

– Мы верим в то, что вы не грабитель и не убийца, – отозвался Родриго Диас, – но по законам нашей страны несостоятельных должников обычно бросают в тюрьмы. Мы же действительно ни в чем не повинны, и я надеюсь, что адмирал добьется того, чтобы нас освободили.

– Ну, рассказывайте дальше, – сказал человек, назвавшийся Васко-Нуньесом Бальбоа. – Не за то же вас засадили, что вы построили крепость на острове Эспаньола?

Родриго Диас рассказал ему, как мы, по обету, данному во время бури, сошли на берег в одежде кающихся и, найдя свободное от зарослей место, остановились здесь, чтобы помолиться. Он пояснил, как неожиданно нас окружили португальцы на конях и копьями погнали, как стадо баранов, так как у нас в руках были только четки и молитвенники.

– Это здорово! – сказал Васко-Нуньес Бальбоа. – И вы надеетесь, что адмирал будет пытаться вас освободить? Он, вероятно, сам рад, что унес целой свою шкуру.

За три дня к нам дважды заходил тюремщик, приносивший воду и вареные бобы, которые здесь на острове беднякам заменяли хлеб.

На рассвете четвертого дня загремели засовы нашей двери, но мы не ждали ничего доброго от посещения тюремщика. К нашему удивлению, вслед за ним вошли трое синьоров в шляпах с перьями, сопровождаемые писцом. Синьоры, видимо, не выспались и имели сердитый вид. Сторож с ведром в руке вышел в соседнюю камеру.

Один из господ, взяв бумагу из рук писца и развернув ее, начал выкликать нас по имени. Одиннадцать матросов вышли на середину камеры.

Мы не знали, чем вызвано это посещение, и с опаской поглядывали друг на друга.

– Губернатор острова, его милость синьор Кастаньеда, проверив корабельные и иные документы судна, на котором вы прибыли, милостиво соизволяет отпустить вас на свободу сегодня же, двадцать второго февраля 1493 года, – важно сказал синьор с бумагой.

В эту минуту наш новый знакомый поспешно выступил на середину камеры.

– Ваша светлость, – сказал он, – умоляю вас хорошенько просмотреть список, так как вы, очевидно по ошибке, пропустили мою фамилию.

Чиновник спросил, как его зовут, и еще раз посмотрел список.

Бальбоа переглянулся с писцом, который с пером за ухом стоял позади своего начальника.

– Этот человек был задержан вместе с другими, – сказал писец. – Я точно помню, что их всего была дюжина.

– В таком случае это господин твой, адмирал, пропустил фамилию в списке, – сказал синьор и тут же повелел писцу заполнить пробел.

Таким образом обедневшему идальго Васко-Нуньесу Бальбоа удалось освободиться из тюрьмы в восьмой раз.

 

ГЛАВА III

Губернатор Кастаньеда и король Жуан

Не знаю, откуда Азорские острова получили свое имя; во всяком случае ни здешние берега, ни здешний народ не показались нам особенно гостеприимными, а жители Азоров действительно похожи на ястребов или, вернее, на коршунов.

Открытое выступление португальских властей против подданных дружественной страны вначале заставило адмирала предположить, что между Испанией и Португалией внезапно возникла война.

Узнав о том, что люди его экипажа захвачены в плен, он нашел в себе мужество с достоинством обратиться к губернатору с просьбой разрешить это печальное недоразумение.

Он предъявил губернатору свои адмиральские полномочия за подписями монархов Испании, скрепленные королевской печатью. Несмотря на свой горячий и несдержанный нрав, господин убеждал этого тупого и чванливого человека подумать о последствиях его поступка.

– Уже издавна ведется, – говорил адмирал, – что Италия, раздираемая враждой своих мелких властителей, сама не пользуется плодами открытий своих купцов и капитанов. Я генуэзец родом, – продолжал он, – и, задумав свое предприятие, я счел нужным прежде всего обратиться к португальскому монарху. Но король Жуан поступил со мной с вероломством, недостойным его высокого сана. Тогда я пустился в плавание на испанских кораблях. Перед отплытием мне был дан наказ относиться с дружелюбием ко всем малым и большим судам, плавающим под португальским флагом. Я полагаю, что и от вас имею право требовать такого же обращения.

Синьор Марио де Кампанилла за отсутствием Родриго де Эсковеды, оставшегося в крепости, исполнял обязанности секретаря экспедиции. Он с возмущением передал мне, как нагло вел себя Кастаньеда, как небрежно просматривал бумаги адмирала и в каком недопустимом тоне вел переговоры.

Они расстались с адмиралом, оба крайне недовольные друг другом.

21 февраля к «Нинье» подошла лодка, из которой высадились два священника, нотариус и писец. Они обратились к адмиралу с просьбой предъявить грамоты и полномочия. Они объяснили свой поступок тем, что сейчас по океану плавает много проходимцев, имеющих при себе поддельные грамоты. Каждая бумага, предъявленная адмиралом, переходила по нескольку раз из рук в руки, португальцы смотрели их на свет и чуть ли не пробовали на язык. Наконец они вынуждены были признать все документы действительными.

Хотя никто из побывавших в португальской тюрьме не сговаривался между собой, однако на все расспросы адми-рала мы отвечали, что португальцы обращались с нами вежливо и хорошо кормили. Мы понимали, что известие о поведении португальцев уязвило бы самолюбие этого беспокойного и гордого человека.

До нашего отплытия произошло одно событие, крайне позабавившее команду и рассердившее адмирала.

Утром 23 февраля к нам поступила жалоба португальских властей на бесчинство матроса нашей команды Васко-Нуньеса Бальбоа. Он якобы, подговорив четырех негров-гвинейцев, увел небольшое парусное судно с грузом сахарного тростника.

Господин с негодованием возразил, что такого имени не значится в его судовых списках. А мы все, знавшие, в чем дело, молчали, становясь таким образом невольными соучастниками этого предприимчивого бродяги.

– В этом человеке бунтует горячая кровь, – сказал Родриго Диас. – И я нисколько не удивлюсь, если он, наслушавшись наших рассказов о золоте, отправится сам по указанному нами направлению.

25 февраля мы отплыли с острова Санта-Мария. Нас опять трое суток трепала жестокая буря, но я уже не имею сил писать об этом. Опять матросы давали обеты, но земля была так близка, что толпа, заполнившая гавань, вся опустилась на колени и стала молиться о нашем спасении.

Португальский порт, в который мы наконец вошли, назывался Растелло. Отсюда господин отправил гонца к испанским монархам с сообщением о нашем прибытии.

В девяти лигах от Растелло лежит небольшой городок Вальпарайзо, и в нем временно находился король Жуан со своим двором.

Адмирал отправил португальскому королю извещение, что сбылись его давнишние мечтания, и вот через семь месяцев плавания он западным путем возвращается из Индии. Господин просил разрешения провести свое судно в Лисабон, где оно будет в большей безопасности, чем в этих пустынных водах. Адмирал добавлял, что имеющийся при нем груз золота и ценностей заставляет его прибегнуть к такой просьбе.

Если адмирал золотым грузом считал небольшое количество песку, намытое нами на Эспаньоле, или несколько штук золотых пластинок, отобранных у дикарей, то нужно признать, что самый последний корсар не рискнул бы жизнью своих людей ради такой ничтожной добычи. Но господин поступил так с особой целью.

– Я уверен, – сказал он синьору Марио, – что Жуан, читая письмо, подсчитывает барыши Испании и кусает губы с досады.

Здесь, в Растелло, мне довелось лицезреть человека, которого когда-то я считал героем, совершившим подвиг свыше человеческих сил.

Рядом с нашей маленькой «Ниньей» в порту высился огромный военный корабль, вооруженный шестьюдесятью пушками. Борта его были до того высоки, что, разглядывая их, мы должны были задирать головы, как в соборе.

И вот 5 марта командир этого корабля в сопровождении вооруженных людей на лодке подошел к нашей «Нинье» и сообщил, что явился за нашим капитаном, которого он доставит на свой корабль, чтобы капитан наш в присутствии португальского капитана и королевского чиновника, прибывшего из Вальпарайзо, дал ему отчет о своем плавании.

Господин ответил, что он адмирал Кастилии, капитан каравеллы «Санта-Мария», потерпевшей крушение у берегов Катая, и не намерен давать отчет кому бы то ни было, кроме своих государей.

Полный достоинства ответ адмирала сделал свое дело, потому что португальский командир уже совсем в ином тоне попросил адмирала предъявить свои грамоты и полномочия. Ознакомившись с ними, он прислал затем на «Нинью» своего капитана с сообщением, что адмиралу предоставляется полная свобода действий. Капитан прибыл в сопровождении трубачей, дудочников и барабанщиков. И шум, поднятый этими людьми, привлек к нам внимание всего порта.

– Ну, как он тебе понравился? – спросил синьор Марио, когда португальцы отъехали. – Нет, я говорю не о капитане, а о командире – Бартоломеу Диаше!

Случись это год назад, я кусал бы кулаки с досады, что не разглядел как следует знаменитого португальца. Сейчас же мы с синьором Марио резонно рассудили, что подвиг, совершенный Кристовалем Колоном, заставил померкнуть славу Диаша.

Надо сказать, что простой народ в порту – матросы, грузчики и такелажники – думали, очевидно, так же, какмы: дни и ночи они толпились у причала «Ниньи» и прославляли нашего адмирала, вознося за него благодарственные молитвы святой деве, покровительнице морей. Люди эти так или иначе связаны с морем, жизнь их постоянно сопряжена с опасностями и трудами, и они как следует могут оценить тяготы нашего плавания.

На третий день наш посланный вернулся из Вальпарайзо и привез адмиралу приглашение явиться к португальскому двору. Вместе с посланным приехал секретарь его величества, на обязанности которого лежало сопровождать адмирала и заботиться о его дорожных удобствах.

Адмирал взял с собой Аотака в качестве телохранителя, нарядив его в головной убор из перьев и украсив его грудь ожерельем из золотых пластинок. Это было сделано тоже с целью уязвить Жуана.

Отбыли они 8 марта, а возвратились 12-го. Господин, как видно, остался очень доволен оказанным ему приемом. Аотак очень смешно передавал нам обстоятельства, сопутствовавшие его пребыванию при дворе. Если верить ему, господин наш говорил очень запальчиво и резко, упрекая короля Жуана в жадности и вероломстве.

Аотак выпячивал вперед живот, откидывая голову, и говорил властным тоном – это он изображал адмирала.

Потом он принимал смущенный вид и, запинаясь, произносил несколько слов. Если в передаче нашего друга и не хватило точности в изображении Жуана II, то мы все-таки были рады случаю посмеяться над португальцем.

Гораздо меньше мне понравилось то, что португальский король подсылал людей к Жуану Баллу и Антонио Альмагу – португальцам из команды «Санта-Марии» – с предложением снарядить с их помощью вооруженные экспедиции в открытые адмиралом страны.

А Франческо Альвьеде с «Ниньи» было предложено даже принять командование над таким отрядом.

Все это я узнал от Родриго Диаса, который сам родом из Галисии и поэтому сдружился с португальцами. К чести наших товарищей, надо сказать, что все трое отказались от предложенных им денег и почестей.

Очевидно, португальские матросы больше разбираются в делах совести, чем господин губернатор и даже сам португальский король.

 

ГЛАВА IV

Фанфары и литавры

15 марта 1493 года мы бросили якорь в том самом месте, откуда отплыли семь месяцев назад.

Зима, следующая за високосным годом, всегда бывает суровая и злополучная. Так, по крайней мере, говорят старые люди. И это как нельзя лучше подтвердилось в нынешнем году. Бури, которые потрясали все западное побережье Пиренейского полуострова, уже давно заставили жителей Палоса отчаяться в нашем благополучном возвращении.

Как описать радость населения, когда «Нинья», круглая от раздувшихся парусов, вошла в устье реки! Правда, палосцы надеялись вслед за ней увидеть еще две каравеллы, и поэтому в первые минуты после нашего прибытия ликование сменилось унынием – ведь экипаж «Санта-Марии» и «Пинты» почти целиком был набран в Палосе и Уэльве.

Но еще до того, как мы покончили выгрузку, в Палос прибыло известие, что «Пинта», потерянная нами из виду 14 февраля, была отнесена бурей в Байонну, в Галисии, и уже находится на пути в Палос.

Когда же адмирал в речи, обращенной к населению, заявил:

– Я, как добрый пастырь, не потерял ни одной овцы из тех, что были доверены мне, – толпа разразилась рукоплесканиями.

Слухи о том, что тридцать девять человек из жителей Палоса и Уэльвы добровольно остались в форте Навидад, уже дошли до населения. Их жены и дети, столпившись вокруг адмирала, кричали:

– Добрый господин, возьмите и нас в те райские места!

Если мы и преувеличивали несколько, описывая красоты открытых нами земель, то никто, вероятно, не поставит нам этого в вину. Побывав в тихих заливах архипелага и сравнивая их с бурными водами, омывающими Европу, мы невольно отдавали предпочтение первым.

Ответ испанских государей на письмо адмирала пришел быстрее, чем мы того ожидали.

Монархи предлагали господину заняться подготовле-ниями к новой экспедиции и явиться ко двору с отчетом обо всем происшедшем.

Цвет испанского рыцарства был послан в Палос, чтобы сопровождать адмирала в пути.

Итак, наступил час прощания.

Весь экипаж «Ниньи» сошел на берег. Мы затянули песню, сложенную Орниччо еще на островах, но присутствие офицеров мешало нам ее петь как следует.

Адмирал, остановившись на берегу, прощался, обнимая каждого из матросов, и это было умилительное зрелище. Потом к нам подходили капитаны, пилоты, маэстре и контромаэстре. Много было сказано прочувственных слов. И действительно, как можно равнодушно расстаться с человеком, который бок о бок с тобой испытал столько бед! А в задних рядах уже пели:

Я не думаю ничего дурного о людях из командного состава наших кораблей, но, складывая ее с Орниччо, мы и не предполагали, что ее услышит кто-либо из наших начальников. Песня была не для их слуха, и, только распрощавшись с ними, мы спели ее как следует – от начала до конца.

Запевалой у нас был Хероним Игуайя, баск с Пиренеев, высокий голос которого так походил на женский. Игуайя пел:

Прохожие, улыбаясь, затыкали уши, когда мы подхватывали песню:

Опасливо оглядываясь по сторонам, баск затягивал:

– пели мы, и слезы выступали у нас на глазах, потому что мы вспоминали наших дорогих товарищей, оставленных в форте Рождества.

Уроженцы Палоса, Уэльвы и Могеры первыми покинули нас. Потом разошлись другие. Только несколько матросов, не имеющих, как и я, ни роду ни племени, выразили желание отправиться вместе с господином.

Вскоре мое радостное настроение было омрачено известием о смерти Алонсо Пинсона. В каких бы отношениях он ни находился с адмиралом, это был храбрый и знающий человек.

Господин, уже давно затаивший против него злобу, не пожелал принимать никаких его объяснений в Палосе. Тогда Пинсон написал письмо монархам, прося допустить его лично принести объяснения и оправдания. Говорят, что суровый ответ короля так повлиял на него, что он заболел якобы с горя и скончался.

Согласно же другим сообщениям, Пинсону во время бури расшибло грудь о мачту, и он умер в результате этого увечья.

Я считаю это более достоверным, ибо не такой человек был Алонсо Пинсон, чтобы впадать в отчаяние от монаршей немилости.

Кроме того, немилость эта распространилась бы и на его братьев, между тем приехавшие из Барселоны встречались с ними при дворе, а также у могущественного герцога Альбы.

В средних числах апреля мы приблизились к Барселоне и тут были встречены толпами народа, которые шли за нами вплоть до самого города.

Надо сказать, что даже избавление Испании от мавров не приветствовалось так единодушно и так торжественно. Правда, господин наш любит блеск и пышность и сделал все возможное, чтобы повлиять на толпу.

Один из индейцев, привезенных с островов, умер еще в море, трое тяжело заболели и в бессознательном состоянии были оставлены в Палосе, но шестеро, а в том числе и наш милый Аотак, сопровождали адмирала.

Они шли впереди процессии, убранные в золото и жемчуга. Несмотря на то что у себя на родине они видели золото не чаще, чем любой из европейцев, своим видом они должны были доказывать, что этот драгоценный металл для них – вещь совершенно обычная.

За ними шли носильщики со всеми чудесами Индии. Они несли сорок разноцветных попугаев, шкуры неизвестных здесь зверей, чучело чудовищной ящерицы, щит гигантской черепахи, растения, камни и раковины. Большинство из этих редкостей было собрано трудами синьора Марио, и секретарь боялся доверить свои сокровища посторонним людям. Поэтому я и еще некоторые матросы, не имевшие родных в Палосе, были пешком посланы вперед в качестве носильщиков.

Вслед за нами на белом коне, покрытом роскошной попоной, ехал адмирал в сопровождении дворян Арагона, Кастилии и Леона.

Улицы были до того запружены народом, что страже мечами и копьями приходилось расчищать дорогу. Самые уважаемые горожане и самые прекрасные дамы считали для себя честью прикоснуться к стремени адмирала. Я видел женщин, которые с балконов бросали на дорогу шелковые и парчовые покрывала, платки и ковры только для того, чтобы потом с гордостью сказать, что по ним ступал конь Кристоваля Колона.

Так, приветствуемые криками толпы, мы медленно приближались к Калла-Анке, бывшему альказару мавританских государей, где временно помещались король и королева.

 

ГЛАВА V

Вторая родина адмирала

За два дня до нашего прибытия в Барселону мы для ночлега остановились в небольшой деревушке Фуэнхес.

Ночь была полна дыхания цветов, а апрельские соловьи своим щелканьем не давали нам уснуть.

В комнате харчевни было тесно и душно, и господин распорядился приготовить ему постель под огромным лавром. Я лег тут же, у дерева, в мягкую и сочную траву.

Лунный свет скатывался по глянцевитой листве, как живое серебро. Листья чуть слышно звенели.

Я пролежал долгое время молча, пытаясь уснуть, и, повернувшись наконец на бок, встретился глазами со взглядом адмирала. Он лежал, вытянувшись во весь рост, подложив руки под голову. «Обычное положение мечтателей», – сказал бы синьор Марио.

– Что, и тебе соловьи не дают уснуть? – ласково спросил господин. – Посмотри на это дерево, какое оно мощное и раскидистое. Для меня оно олицетворяет славу Соединенного королевства! Пригляделся ли ты внимательно к этой стране? Ты моложе меня и, конечно, будешьеще свидетелем ее расцвета. Заметил ли ты, как трудолюбив и деятелен испанский народ? О, Кастилия и Леон! Я исходил их вдоль и поперек, побывал и при блестящих дворах могущественных грандов и в скромных лачугах рыбаков.

Я давно уже знаю, что, если господин берется что-нибудь описать, все расцветает, разукрашенное его богатой фантазией. Если бы ему вздумалось описать Вико-Дритто-Понтичелли, улочку Генуи, на которой он родился, никому и в голову не пришло бы, какая она грязная, крутая и узкая на самом деле. А тут, как назло, долго бежавший от моих ресниц сон понемногу стал меня одолевать. Поэтому, повернувшись на бок, я без зазрения совести пропустил мимо ушей блестящие описания вершин Сьерры-Невады и апельсиновых рощ южного побережья.

– Заметил ли ты, что творится в Кастилии?! – воскликнул господин. – Понимаешь ли ты теперь, почему именно ее я избрал себе второй родиной?

Я понимал, что Португалия, к которой господин вначале обратился за помощью, отвергла его планы; Франция, куда он для этой же цели послал своего брата Бартоломе, медлила с ответом, и адмиралу не оставалось ничего другого, как отдать себя под покровительство Кастилии. А трудолюбие и предприимчивость испанцев я подметил много ранее, еще находясь на корабле.

– Да, мессир, – сказал я.

– Если бы ты обладал умом более пытливым и глазами более зоркими, – продолжал господин, – то, совершив пешком путь от Палоса до Барселоны, ты бы понял меня без слов. Вот я предсказываю тебе, что ни Генуе, утратившей свою былую мощь, ни тем более Венеции, ни Португалии, а именно Арагонии, Кастилии и Леону суждено стать владыками морей. И я, адмирал Кристоваль Колон, добуду им эту славу. Междоусобица кончилась воцарением Изабеллы, мавры изгнаны, страна расцветет под мудрым правлением великих королей, рынки Европы наводнятся испанской кожей, парчой, вином, а я, подчинив Индию владычеству.

– Да, мессир, – сказал я, чувствуя, что еще одна минута, и я засну, – все это будет отлично, но раньше необходимо разместить по госпиталям и богадельням всю эту толпу несчастных.

– Ты глуп, как только может быть глуп подмастерье! – воскликнул господин с досадой.

На этом кончился наш разговор.

Совершая пешком путь от Палоса до Барселоны, я действительно имел возможность насмотреться и наслушаться достаточно, чтобы понять, что творилось в стране.

Еще до отъезда из Палоса я знал, что Фердинанд, прозванный Католиком, неутомимо борется с врагами нашей святой веры. Я знал и то, что половина королевской казны составлена из денег, вырученных от продажи имущества осужденных мавров и евреев. Я знал, что по всей Кастилии дымятся костры, на которых корчатся обугленные тела несчастных. Но в то время я не давал себе труда задумываться над этим.

Меня с детства учили, что сарацины плавают по морю и нападают на христианские суда, для того чтобы захваченных пленников обращать в рабство. Они мне представлялись грубыми и злыми варварами, топчущими нашу святую веру.

Еще худшего мнения я был о евреях. Когда сжигали в Пизе еретика Джакомо Пианделло, мать моя и другие говорили о нем: «Он колдун и еретик, и он, прости ему господи, знается с евреями!»

Поэтому, встречая еврея, я потихоньку плевал ему вслед, чтобы эта встреча не принесла мне беды. В Генуе я знал одного ростовщика-еврея, который давал деньги моему хозяину, синьору Томазо. У него были красные, вывороченные веки, и, считая деньги, он весь трясся от жадности. По одному этому человеку я судил обо всем народе.

На корабле же мне пришлось столкнуться с евреем – синьором Луисом де Торресом, переводчиком, умным, ученым и храбрым человеком. Я видел еще Берналя Бернальдеса, марано, который переменил веру, чтобы избегнуть преследования, и Хайме Ронеса, который откупилсяот святейшей инквизиции и отправился в плавание с адмиралом. Оба они остались на Эспаньоле, где могли жить спокойно, не подвергаясь преследованиям. Это были благородные и храбрые люди. Я хотел бы, чтобы все христиане могли с ними сравняться в честности и справедливости.

Сейчас, проезжая по освобожденной от мавров стране, я видел прекрасные дворцы, библиотеки, фонтаны и водоемы, оставленные маврами. Цветущая местность, по которой мы сейчас проезжали, была когда-то бесплодной пустыней; труд и упорство человека оросили ее и обратили в сад.

Но я видел и детей, которые потеряли разум, потому что у них на глазах сжигали их родителей. Я видел матерей, ослепших от слез; стариков, лишенных крова и пищи; храбрых и гордых мужчин, которые целовали руки стражникам, прося разрешения в последний раз взглянуть на свое жилище.

Никогда и нигде я не видел столько хромых и безруких, как теперь по пути от Палоса к Барселоне.

Солдаты, потерявшие здоровье и получившие увечье в боях, толпами стояли на всех перекрестках и вымаливали у прохожих и проезжих милостыню. Они разматывали ужасные, вонючие тряпки и протягивали свои изуродованные руки.

«Милосердия! – кричали они. – Мы просим милосердия к героям Гранады!»

Здоровые солдаты, которым годами не выплачивалось жалованье, слонялись без дела по улицам, ожидая приезда государственного казначея только для того, чтобы осыпать его бранью, ибо денег от него они уже не ждали.

Одна часть Испании забавлялась турнирами и придворными празднествами, а другая содрогалась от мук и изрыгала проклятия. И всему этому виной были Фердинанд Католик и Изабелла Кастильская.

Поэтому, приближаясь к Калла-Анке, я с замиранием сердца представлял себе, как должны выглядеть эти свирепые государи. Еще в Палосе я слышал, будто Фердинанд походит на свою супругу, как брат на сестру. Мне казалось, что лицам их должно быть свойственно то тупое и грубое выражение, которое я подметил в чертах генуэзского палача Никколо Никколи.

Мы приблизились к Калла-Анке. По распоряжению государей, троны были поставлены во дворе альхазара под роскошным парчовым балдахином. На ступенях трона сидел бесспорный наследник престола, худой и зеленый принц Хуан, а вокруг толпились придворные в блестящих, шитых золотом одеждах.

Адмирал, приблизившись к трону, облобызал руки государей и готовился упасть перед ними на колени, но монархи милостивым движением указали ему место рядом с собой. После герцога Альбы господин был первым человеком, получившим разрешение сидеть в присутствии государей.

В волнении я поднял глаза на королеву. Темно-русые косы лежали на голове Изабеллы блестящей короной, которая показалась мне более драгоценной, чем та, усыпанная рубинами и алмазами, которую она поправляла своей прекрасной белой рукой.

Она с любопытством остановила на мне свои синие глаза. Это случилось потому, что не Педро Сальседе и не Педро Торресосу, а именно мне выпала честь нести шести цветного крупного попугая и прекрасную пурпурную раковину в локоть длиной. Королева улыбнулась, и я должен сознаться, что мало у кого встречал такую ясную и милую улыбку. Я опустил глаза и представил себе огонь, смрад горящего мяса, разрушенные дома и плачущих детей. Когда я во второй раз взглянул на Изабеллу, лицо ее мне показалось наполовину менее красивым.

По мере того как адмирал вел свое повествование, он указывал на приведенных с собой индейцев, на попугаев, камни и раковины.

Королева не отрываясь следила за его речью; она тяжело дышала, а глаза ее сверкали. Когда господин заговорил о том, что, получив возможность с сильным отрядом отправиться в глубь открытой им страны, он надеется увидеть город с тысячью мостов и город с золотыми крышами, Изабелла привстала с места. Она держалась рукой за сердце, не имея сил побороть волнение.

Король Фердинанд не выказывал такого восхищения, но и с его лица все время не сходило благожелательное выражение.

Под конец аудиенции монархи произнесли благодарственную молитву, в которой приняли участие все присутствующие, а затем хор королевской капеллы пропел «Te deum». По окончании церемонии адмирала проводили в специально для него отведенный дворец.

Но еще далеко за полночь не смолкали приветственные клики толпы, пылали факелы, играли музыканты.

Господин должен был пять или шесть раз показываться толпе с балкона, и тогда вновь начиналась пальба, приветственные возгласы и музыка.

– Вот фанфары и литавры, о которых я мечтал с детства, – сказал господин, прощаясь с синьором Марио перед порогом своих богатых апартаментов.

 

ГЛАВА VI

Фискал святейшей инквизиции

К своему глубочайшему прискорбию, я должен признаться, что с прибытием в Испанию господин круто переменил ко мне отношение.

Но что говорить обо мне, если даже синьор Марио должен был по нескольку часов дожидаться его, чтобы сделать доклад или получить необходимые указания.

Секретарь сказал мне:

– Голубок сейчас второй человек в Кастилии после короля Фердинанда. Не можем же мы требовать, чтобы он разрешил себя хлопать по плечу. Его положение вынуждает его отдаляться от своих прежних друзей.

Я не думал, чтобы синьор Марио говорил это вполне искренне, но, когда мне удалось добиться свидания с адмиралом, я, пробыв пятнадцать минут в его комнате, убедился, сколько времени отнимают у него приготовления к экспедиции.

Достаточно, если я скажу, что сопутствовать адмиралу выразили желание такие люди, как Алонсо Мендель, Алонсо Перес Ролдан, Хуан Понсе де Леон, Педро де Маргарит, королевский космограф – знаменитый тезка нашего Косы – Хуан де ла Коса, Альварес де Акоста, Берналь Диас, оба Лас-Касысы, Хуан де Люкар и другие.

Каждый из названных мною людей либо принадлежал к самой родовитой знати, либо располагал огромными средствами, а иные покрыли себя славой во время мавританских войн. Многие из них как милостыни выпрашивали разрешения уехать с адмиралом, беря на себя львиную долю расходов, вооружение своих отрядов и снабжение их во время пути. Еще до того, как господин переехал из Барселоны в Кадис, число желающих отправиться с ним составляло свыше двух тысяч пятисот человек.

Для этого предприятия в Кадисе подготовлялся уже целый флот из семнадцати судов, причем были специально отстроены небольшие, неглубоко сидящие в воде караки, предназначенные для береговых разведок.

Герцог Медина-Сидония предоставил заимообразно в распоряжение адмирала пять миллионов мараведи, а королева для этого случая обратила в деньги золото и драгоценности, конфискованные у мавров и евреев. Но даже этих огромных сумм оказалось недостаточно для покрытия всех предварительных расходов. И, по слухам, люди, побывавшие уже на суде святейшей инквизиции и оправданные ею, снова ввергались в тюрьмы и возводились на костры, а их имущество переходило в королевскую шкатулку. Хорошо, что деньги не имеют запаха, иначе все эти миллионы отдавали бы кровью и горелым мясом.

Для управления делами экспедиции был создан специальный совет по делам Индии под управлением Хуана Родриго де Фонсека.

Господин наконец разрешил мне отбыть в Геную для свидания с синьором Томазо.

Я так был утомлен непривычным для меня блеском двора и частыми празднествами, дававшимися в честь адмирала, что с наслаждением взошел на неустойчивую палубу фелуки.

Я вспомнил слова адмирала, сказанные мне в день нашего знакомства: «Я буду первым, совершившим такое путешествие, и на тебя также упадет отблеск моей славы».

Так оно и случилось в действительности. Еще в Барселоне ко мне подходили молодые дворянские щеголи, изъявлявшие желание сдружиться со мной, а в Кадисе мне это уже стало даже надоедать.

Я уверен, что в другие времена они с презрением отнеслись бы к моим огрубевшим рукам и скромному платью, но сейчас на мне действительно лежал отблеск славы адмирала.

Я жалел, что со мной не было моего милого друга Ор-ниччо, который лучше моего сумел бы отвадить этих бездельников.

На фелуке, узнав, что я принадлежу к свите адмирала, ко мне тоже неоднократно обращались с расспросами. Но тут это были свои люди – матросы. Я часами рассказывал им о нашем плавании и, вероятно, смутил не одну удалую голову. Тут же, на фелуке, меня стали осаждать самые разнообразные сомнения.

Еще в Барселоне синьор Марио так отозвался о господине: «Он, как никто более, достоин славы и почестей. Но он поет, как соловей, и, как соловей, сам упивается своими песнями. Я боюсь этого». Хотя секретарь и не посвятил меня в смысл фразы, я понял его без объяснений.

Совершив замечательное по смелости путешествие, рискнув пуститься в Море Тьмы и переплыть саргассовы водоросли, открыв новые острова и достигнув, надо думать, берегов таинственного Катая, адмирал уже одним этим сделал свое имя славным в представлении современников и в памяти потомков.

Но этого ему показалось мало. Он сам своими рассказами о сокровищах вновь открытых стран затуманил умы монархов и обратил в ничто свои действительные заслуги. Блеск и звон золота ослепил и оглушил государей, и они уже не могли думать ни о чем другом.

Занятый беседой с матросами или погруженный в свои печальные размышления, я так и не заметил, как, миновав все средиземноморские порты, наш корабль стал приближаться к Генуе.

В помещении для пассажиров было слишком душно, и я, по примеру других путешественников, расположился на палубе. Сдружившийся со мной во время пути матрос указал мне человека в синем плаще.

– Видишь ты этого высокого? – прошептал он мне на ухо – Это фискал святейшей инквизиции. Он даром не пустился бы в это путешествие: несомненно, он кого-то выслеживает.

Я с любопытством взглянул на великана в синем плаще.

– Было бы лучше, если бы он был поменьше ростом, так как он слишком обращает на себя внимание, – сказал я. – Человек, который побывает у него в лапах, потом узнает его в любом наряде.

– Человеку, который побывает у него в лапах, – отозвался матрос, – уже не придется его узнавать во второй раз.

Подстелив плащ, я улегся на палубе, разглядывая звезды и вспоминая свое первое путешествие из Генуи.

Внезапно чей-то тихий разговор привлек мое внимание.

– Не ошибаешься ли ты, Хуаното? – спросил кто-то шепотом. – Если ты дашь промах, плакала твоя награда. Я тебе даже не верну денег за проезд от Кадиса до Венеции. А там есть чем поживиться: по моим сведениям, он все свое имущество обратил в драгоценности и везет их с собой в сундучке.

– Я не ошибаюсь, кабальеро, – ответил второй. – Вы видели, как я его ловко выследил вчера?

Меня заинтересовал этот ночной разговор, и я потихоньку выглянул из-за мачты. Тот, которого называли Хуаното, был низенький, коренастый человек, все время вертевшийся на палубе и надоедавший путешественникам своими разговорами. Второй был великан в синем плаще, которого Хуаното величал кабальеро. Это становилось уже совсем занятным. Осторожно подвинувшись, я устроился поудобнее и приготовился слушать дальше.

– Ты говоришь об истории с яблоками? – спросил кабальеро с презрением. – Ты занимаешься пустяками.

– Это не пустяки, – настаивал Хуаното. – Когда я оделял всех яблоками, бросая их из корзины, он машинально развел колени, потому что он мавр и привык к долгополому платью.

– Глупости! – сказал кабальеро. – Этак ты не заработаешь ни гроша.

– Это не все, – поспешил ответить Хуаното. – После этого я стал наблюдать за ним дальше. Я заметил, что он постоянно моет руки перед едой, как будто мы находимся не в море, а в пыльной степи. На вечерней и утренней заре ой непременно обращает лицо к востоку и если не шепчет своих колдовских молитв, то только потому, что я постоянно торчу подле него. Но он, конечно, произносит их про себя. А дважды я видел, как он, кланяясь, не касался шляпы, как это сделал бы такой высокородный испанец, за какого он себя выдает, а сначала прикладывал руку ко лбу, а потом к сердцу.

Теперь и я понял, о ком шла у них речь. Это был высокий господин в красном плаще, который ехал на нашем корабле до Венеции. Я не знаю, мавр ли он был или испа-нец, но лицо его поражало своей красотой, а осанка – благородством. Я тоже обратил внимание на то, что, благодаря меня за какую-то мелкую оказанную ему услугу, он приложил руку ко лбу и к сердцу. Однако я думаю, что, в течение стольких лет общаясь с маврами, испанцы могли перенять от них эту манеру.

– Вы со спокойным сердцем можете его задержать в Генуе, – сказал Хуаното.

– Генуя кишит купцами всех национальностей, – с досадой возразил фискал. – И там не очень считаются с нашей святейшей инквизицией. То же самое можно сказать о Венеции. Эти две республики думают только о своем обогащении. Но по дороге мы зайдем в Сицилию, где всем распоряжаются наши святые отцы. И он будет задержан без всякой волокиты.

Ранним утром мы должны были прибыть в генуэзский порт. Корабль, сгрузив товары, без промедления отправлялся дальше, и я с ужасом представлял себе, что ожидает несчастного в Сицилии. Но как мне предупредить его, да и захочет ли он меня слушать?

Еще издали я увидел высокую башню и зубцы Генуэзской крепости. Пройдет еще несколько минут, и я уже буду дома. С беспокойством оглядывал я толпу на палубе – нигде не было видно человека в красном плаще.

Десятки лодочников облепили корабль, предлагая свои услуги. Сходни были запружены народом. Я в толпе старался отыскать знакомое лицо, но какой-то старичок попросту вырвал у меня вещи из рук, и я вынужден был последовать за ним в лодку. В последний раз на набережной я оглянулся на корабль и помахал шляпой матросам.

Вдруг я заметил мавра. Сойдя с корабля, он стоял у сходней и с любопытством приглядывался к крикливой генуэзской толпе.

С корабля подали сигнал к отплытию. Сундучок мой был очень тяжел и оттягивал мне руку. Порт кишит воришками, но долго задумываться я не мог. Поставив сундучок подле маленькой тележки с зеленью, я бегом бросился к пристани. Мавр удивленно поднял на меня глаза, когда я его окликнул.

– Немедленно следуйте за мной, если вам дорога жизнь! – сказал я.

Он подозрительно посмотрел на меня и с беспокойством оглянулся на корабль.

– Спешите! – сказал я.

В это время на палубе появился фискал с Хуаното. Нас отделяла от корабля небольшая полоска воды, ослепительно сверкавшая на солнце. По сходням ежеминутно сновали матросы с кладью, но два человека так пристально следили за моим собеседником, что мне казалось, будто они стоят подле нас.

– Я не понимаю, о чем ты говоришь, юноша, – произнес мавр.

– Вы поймете, если я вам скажу, что этот человек в синем плаще – фискал святейшей инквизиции, а этот кривоногий – его ищейка, – прошептал я ему на ухо.

– На корабле остался мой сундучок с драгоценностями, – сказал мавр в беспокойстве. – Там все мое достояние.

Я невольно оглянулся на свой сундучок – он мирно стоял подле тележки.

– Что для вас дороже – драгоценности или жизнь? – спросил я в нетерпении.

Фискал и Хуаното неотступно следили за нами. Наклонившись, они как будто прислушивались к нашей беседе.

На наше счастье, в это мгновение к готовящемуся котплытию кораблю нахлынула целая толпа с сундуками и узлами. Я потянул мавра за руку, и мы смешались с толпой.

Свернуть в первый же переулок было делом одной минуты.

– У меня не осталось даже денег, чтобы заплатить за ночлег, – сказал мавр.

– Не беспокойтесь о деньгах, – возразил я. – В доме, куда я вас веду, расплачиваются иной монетой.

 

ГЛАВА VII

Опять в Генуе!

Я вдохнул в себя дым жаровен, на которых жарили рыбу, и остановился с бьющимся сердцем. Вокруг кричала и жестикулировала пестрая генуэзская толпа. Генуэзский залив сверкал под солнцем, башня вырисовывалась на ярком небе. Я ощутил чувство полного покоя – я был наконец дома!

Дорога до улицы Менял отняла у меня всего несколько минут. Дойдя до углового дома, у которого мы с Орниччо так часто дожидались возвращения синьора Томазо, я в изнеможении прислонился к стене. Уже свыше года я не имел известий о своем хозяине: здесь ли еще он проживает, жив ли, здоров ли?

Оставив мавра на улице, я бегом пустился к лесенке.

Осел торговца зеленью оглушительно ревел, дети кричали, шлепая босыми ногами по лужам, торговка зазывала покупателей, и поэтому синьор Томазо даже не услышал, пак я распахнул дверь. Я бросился к доброму человеку и, не дав ему опомниться, заключил его в свои объятия.

– Ческо, дитя мое! – крикнул синьор Томазо. – Как ты вырос! Ты уже совсем мужчина!

В мастерской все было по-старому. Легкий ветер раскаливал игрушечный кораблик и поднимал листы книги на столе. Карта, еще моей работы, была прибита к стене. На подрамник был натянут холст, а на нем углем были слабо нанесены очертания человеческой фигуры.

Синьор Томазо засыпал меня вопросами и восклицаниями. Если бы записать их подряд, получилось бы следующее:

– Ты уже навсегда ко мне? Ты никуда не уедешь? Где же Орниччо? Господи, у тебя уже пробиваются усы! Где мессир Колон? Что за смешные пуговицы у тебя на куртке! Вел ли ты путевые записки?.

– Мой дорогой хозяин, – прервал я его, – здесь на улице дожидается человек, нуждающийся в вашем покровительстве. Его преследует святейшая инквизиция. И я думаю, что не ошибся, обещав ему пристанище в вашем доме.

Синьор Томазо тотчас же вышел пригласить мавра.

– Войдите с миром, – сказал он. – Это бедный и тесный домик, но здесь вы можете не опасаться за свою жизнь. Сам я человек слабый и незначительный, но окружен храбрыми и решительными друзьями, которые смогут вас доставить куда угодно, не боясь инквизиции. Но вас ведь нужно покормить. Вы, конечно, проголодались с дороги! – спохватившись, воскликнул вдруг синьор Томазо и тотчас же захотел заняться хлопотами по хозяйству.

Я немедленно остановил его.

На гвозде в каморке над мастерской я нашел свой фартук и, нарядившись в него, немедленно принялся за приготовление пищи, а хозяин в это время слушал рассказ мавра о его злоключениях.

Мизерные запасы моего хозяина тотчас же подсказали мне, что дела его находятся не в блестящем состоянии. Но у меня денег было достаточно. И находился я в Генуе, где, не сходя с места, можно купить все, начиная с головки чеснока и кончая трехмачтовым судном.

Через полчаса был готов обед. Синьор Томазо с удовольствием отведал моей стряпни. И за столом мы продолжали свою беседу. Я рассказал хозяину, где и почему мы оставили Орниччо, описал ему прекрасный остров Гуанахани и нашего милого Аотака. Надо сказать, что в последние дни я мало виделся с моим краснокожим другом, так как наследный принц Хуан, пораженный его сообразительностью, временно взял его к себе в телохранители.

Оказывается, что известие о нашем возвращении дошло до Генуи значительно раньше, чем я прибыл туда.

Флорентинец Аннибал Януарий, присутствовавший в Барселоне при нашем прибытии, известил обо всех наших открытиях своего брата во Флоренции, и это письмо обошло всю Италию. Еще лучше поступил Габриель Санчес, которому адмирал сообщил обо всем, с ним происшедшем: он послал это письмо отпечатать и распространил в нескольких сотнях экземпляров в Италии, Франции и Англии.

Необходимо заметить, что в самой Испании известия об открытиях распространялись далеко не с такой легкостью – Фердинанд боялся соперничества Португалии и скрывал новости о путешествиях в западные моря.

Выслушав рассказ мавра, синьор Томазо за обедом обратился ко мне:

– Синьор Альбухаро испытал много бед. Он переменил веру и принял христианство, вынужденный к этому жадностью испанских монархов и жестокостью инквизиции. Это прекратило на время гонения и дало ему возможность спокойно заняться своими делами. Но жадные испанские монархи, испытывая нужду в деньгах, вновь хотят ввергнуть его в темницу святейшей инквизиции, обвиняя его в том, что он якобы втайне продолжает исполнять обряды своей религии. Синьор Альбухаро мог бы давно покинуть Испанию, но там находится его невеста, дочь такого же несчастного, как и он сам. Поэтому он отправляется в Венецию, где дож Дандоло обещает ему покровительство и охранную грамоту от папы, с которой он уже спокойно сможет возвратиться в Испанию. Начав дело, ты должен довести его до конца. Сегодня же необходимо подыскать парусник, который доставит его в Венецию, не заходя ни на Сицилию, ни в Неаполь, где инквизиция может захватить свою жертву.

Пробыв два дня в Генуе, я очень мало мог уделить времени моему доброму хозяину, так как половину первого дня я провел в хлопотах по делам Альбухаро, а потом выполнял поручения адмирала в Генуэзском банке.

Прощаясь с нами, синьор Альбухаро со слезами на глазах благодарил нас за оказанную услугу.

– Я еще вернусь в Кадис, – сказал он мне. – И на твоей обязанности лежит разыскать меня, так как расспрашивать о тебе я не смогу по вполне понятным соображениям.

Когда уже далеко за полночь мы расстались с синьором Томазо, оказалось, что мы с ним не рассказали друг другу и половины новостей.

По старой памяти я отправился спать в каморку над мастерской. Две постели стояли, как бы ожидая нашего возвращения.

Я не мог удержаться от слез, вспоминая, как жестоко я был разлучен с моим другом. «Орниччо, думаешь ли ты обо мне? Как живется тебе там, на твоем острове?»

Я с трудом распахнул ветхое окошечко. Замазка отлетела, стекла не держались в источенных червями рамах.

Огромные звезды дрожали в заливе. Я вдыхал родной воздух. Мне хотелось обнять руками весь этот богатый и прекрасный город с его портом, кишащим судами, с его базарами, тупиками и кошками.

Следующий день мы, не расставаясь, провели с синьором Томазо вместе. Деньги, оставленные ему Орниччо, я еще накануне положил на имя синьора Томазо в Генуэзский банк. Они должны были ему послужить на черный день.

В лавке у набережной я накупил сукна и бархату и отдал Орландо Баччоли, самому лучшему портному в Генуе, сшить хозяину приличное платье. Он уже так обносился, что им стали пренебрегать, и он лишился многих заказов. Кроме этого, я купил ему будничной и праздничной обуви.

Я заново вставил стекла в окнах и в двери, починил рамы и к лестнице, ведущей наверх, приделал новые перила. Этому искусству я научился у корабельных плотников.

Я закупил круп, муки, сала, солонины и вина в количестве, достаточном для пропитания команды небольшого парусника. Все эти продукты я установил в кладовой и в погребе в таком порядке, чтобы для синьора Томазо не составило труда ими пользоваться. И все-таки, расставаясь с хозяином, я чувствовал за него беспокойство, ибо этот человек беспомощен, как дитя. А как он похудел за время нашей разлуки!

Он проводил меня до самого порта и даже спустился по сходням на палубу судна.

 

ГЛАВА VIII

Розы и тернии

Господин напрасно торопил меня с приездом. Правда, всадникам и ремесленникам, так же как и мне, было велено явиться в Севилью к 20 июня и быть готовыми к отправке в Кадис, но флотилия наша в действительности вышла в море значительно позже. Очень много времени ушло на оформление прав адмирала, дарованных ему монархами. Он заказал свой герб лучшему серебрянику и велел выбить на щите придуманный Орниччо и утвержденный монархами девиз:

Por Castilla e por Leon Nuevo Mundo hallo Colon.

Права же адмирала, дарованные ему еще перед путешествием, сейчас были закреплены королевским указом.

Господин велел синьору Марио и мне переписать для него этот указ в четырех экземплярах, что мы и сделали. Благодаря этому я имел возможность прочитать это свидетельство о «Пожаловании титула Кристовалю Колону», подписанное королем и королевой. Синьор Марио, который давно знает, что я веду дневник нашего плавания, посоветовал мне переписать в свой дневник и это свидетельство. Это большой труд, но секретарь привел мне свои соображения на этот счет:

– Может быть, когда-нибудь потомки поблагодарят тебя за такие важные сведения из биографии адмирала.

Я не надеюсь на благодарность потомков, но королевскую бумагу я все же в дневник свой хоть и не полностью, но переписал:

«Дон Фернандо и донья Изабелла, божьей милостью король и королева Кастилии, Леона, Арагона, Сицилии, Гранады, Толедо, Валенсии, Галисии, Мальорки, Севильи, Сардинии, Кордовы, Корсики, Мурсии, Хаена, Алгарве, Алхесираса, Гибралтара и Канарских островов, графы Барселоны, синьоры Бискайи и Молины, герцоги Афин и Неопатрии, графы Руссильона и Серданьи, маркизы Ористана и Гасиана, – поскольку вы, Кристоваль Колон, отправляетесь по нашему повелению для открытия и приобретения некоторых островов и материка в Море-Океане на наших кораблях и с нашими людьми и поскольку мы надеемся, что с помощью божьей лично вами и благодаря вашей предприимчивости будут открыты и приобретены некоторые из этих островов и материк в упомянутом Море-Океане, мы считаем справедливым и разумным вознаградить вас за труды, которые вы несете на нашей службе. И, желая оказать вам надлежащие почести и милость за все вышеупомянутое, изъявляем мы свою волю и милость следующим образом».

Здесь я несколько отвлекусь от текста королевской грамоты, чтобы пересказать наш разговор с синьором Марио, случившийся после того, как мы ознакомились с указом.

– Как хорошо! – воскликнул я. – Если бы не эта бумага, я так и не узнал бы, что королям Кастилии и Леона принадлежит еще такое множество земель и даже Афины, которые я полагал находящимися совсем в ином государстве!

Синьор Марио внимательно посмотрел на меня.

– Ческо, – заметил он, – по твоему задорному замечанию я чуть было не вообразил, что со мной беседует наш милый Орниччо, а не скромный и послушный Франческо Руппи.

Больше ни одним словом синьор Марио на мое замечание не отозвался.

Итак, привожу дальше текст грамоты:

«После того как вы, упомянутый Кристоваль Колон, откроете и обретете указанные острова и материк в Море-Океане или любую иную землю из их числа, да будете вы нашим адмиралом островов и материка, которые будут открыты и приобретены вами. И да будете вы нашим адмиралом, и вице-королем, и губернатором в этих землях, которые вы таким образом приобретете и откроете. И отныне и впредь можете вы именовать и титуловать себя дон Кристоваль Колон, а ваши сыновья и потомки, исполняя эти должности и службы, могут также носить имя, титул и звание дона, и адмирала, и вице-короля, и губернатора этих земель. И вы можете отправлять и исполнять указанные должности адмирала, вице-короля и губернатора упомянутых островов и материка, открытых и приобретенных вами и вашими заместителями, и вести, и разрешать тяжбы и дела – уголовные и гражданские, имеющие касательство к вышеупомянутой адмиральской должности и должности вице-короля и губернатора, согласно тому, как вы сочтете сие законным, и согласно тому, как то обычно принято и исполнялось адмиралами наших королевств. И можете вы карать и наказывать преступников. И будете отправлять вы и заместители ваши должности адмирала, вице-короля и губернатора и пользоваться всеми прерогативами, которые относятся к этим должностям или присваиваются каждой из них в отдельности. И да будете вы иметь и получать доходы и жалованье со всех упомянутых должностей и с каждой из них порознь, так же и таким способом, как обычно получал и получает этидоходы и жалованье наш главный адмирал королевства Кастилии и вице-короли и губернаторы наших королевств».

С разрешения синьора Марио я пропускаю приводимый далее подробный перечень принцев, герцогов, прелатов, маркизов и различных крупных и мелких чиновников и должностных лиц, которым, как явствует из грамоты, надлежит:

«Считать и полагать вас отныне и далее – в течение всей вашей жизни, а после вас – в течение жизни вашего сына и наследника и так от наследника к наследнику, навсегда и навечно, – нашим адмиралом упомянутого Моря-Океана, и вице-королем, и губернатором упомянутых островов и материка, которые будут вами открыты и приобретены в Море-Океане и закреплены за нашей подписью или подписью лица, нами на то уполномоченного и торжественно утвержденного под присягой, как в таких случаях требуется, и полагать, что вы и ваши заместители, назначенные на указанные должности адмирала, вице-короля и губернатора, будут использованы при отправлении этих должностей во всем, что относится к ним. И да будет вам выплачиваться рента и доходы и все иное, что вам причитается от должностей, относящихся и входящих в круг вашей деятельности. И надлежит вам хранить, и да будут вами хранимы все почести, пожалования, милости, вольности, преимущества, прерогативы, изъятия, иммунитеты, и все иное, и каждое из перечисленных в отдельности, которые вы, в силу отправления указанных должностей адмирала, вице-короля и губернатора, должны иметь, и вы должны ими пользоваться и вам надлежит это оберегать».

Далее следовало строгое предупреждение лицам, которые вздумают нарушить в чем-либо права вновь пожалованного адмирала, и предписывалось скрепить печатью сию «Круглую Привилегию – самую верную и крепкую грамоту, которая вполне будет соответствовать просимому вами и тому, в чем явится у вас нужда».

Заканчивалась королевская грамота такими словами:

«И пусть ни те, ни другие нотариусы и должностные лица не изменят ни в чем текста грамоты под страхом нашего гнева и штрафа в 10 000 мараведи в пользу нашей Палаты, который заплатит каждый, нарушивший это повеление. И, кроме того, приказываем человеку, который предъявит должностным лицам и нотариусам эту грамоту, передать им, чтобы они с Круглой Привилегией явились к нашему двору, где бы мы ни находились, не позже, как через 15 дней, под страхом той же кары, и чтобы для этого был призван публичный нотариус, каковой заверил бы своей подписью свидетельство, ибо мы желаем знать, как исполняется то, что мы повелели.

Дано в нашем городе Гранаде, в тридцатый день апреля, в год от рождения спасителя нашего Иисуса Христа 1492-й.

Я – король. Я – королева.

Хуан де Колома – секретарь».

Со слов синьора Марио я знал уже, что Круглая Привилегия была особой важности коронная грамота, в которой под королевской подписью очерчивался круг, в круге этом проставлялась королевская печать, а по окружности располагались подписи должностных лиц и свидетелей из числа знатных рыцарей и прелатов.

Я не изучал юриспруденции и мало сведущ в ухищрениях господ адвокатов, но мне показалось, что, если бы их величества поменьше напирали на то, что господин мой, адмирал, должен хранить и блюсти свои дарованные ему монархами права и привилегии, никто и не подумал бы, что права эти и привилегии можно оспаривать.

Итак, честолюбие господина было полностью удовлетворено. Это тем более достойно удивления, что до нашего путешествия господин мой в глазах монархов не имел никаких заслуг и был лицом, совершенно неизвестным в Кастилии. И если год назад требования безвестного безумца могли вызвать только смех и сожаление, то теперь в лице его многие знатные люди Испании разглядели опасного честолюбца, посягающего на их права и преимущество.

Нашлись смельчаки, которые, вопреки желанию королевы, пытались оспаривать юридическую законность королевской грамоты.

К таким людям принадлежал глава совета по делам Индии – севильский архидиакон синьор Хуан Родриго де Фонсека.

Когда ему не удалось опорочить королевскую грамоту, он принялся за дело с другого конца. Ссылаясь на огромные расходы по снаряжению флотилии, он настаивал, чтобы монархи сократили число личной прислуги адмирала. Требования господина были действительно чрезмерны для сына бедного шерстобита.

Такие действия Фонсеки, конечно, могли бы остановить кого угодно, но только не господина моего, адмирала. Он обратился к королеве с просьбой не только не уменьшать его штата, но, наоборот, увеличить его против установленного ранее.

Он ссылался при этом на необходимость внушить властителям вновь открытых стран уважение к богатству и могуществу Соединенного королевства.

Так как Изабелла, почти не задумываясь, выполняла все требования адмирала, то и эта его просьба была удовлетворена. В Фонсеке же он нажил себе злейшего врага. Таким образом, на пути адмирала, усыпанном розами, стали попадаться и тернии.

Снабжение и снаряжение экспедиции были поручены торговому дому Джованни Берарди и его компаньону Америко Веспуччи. И вот, если оказывалось, что бочка с вином плохо запечатана или в солонине завелись черви, враги адмирала глубокомысленно ссылались на то, что Берарди – итальянец и что адмирал готов получить гнилой провиант от земляка, лишь бы лишить испанских купцов заработков и выгод.

Для вооружения экспедиции был открыт государственный арсенал, и все военные припасы, заброшенные после Мавританских войн и сложенные в Альхамбре, были отданы в распоряжение адмирала. Господин предпочитал легкие старинные аркебузы недавно введенным тяжелым мушкетам, и в этом его враги тоже пытались усмотреть нежелание прославить испанское оружие.

Но каждый, видевший индейцев-карибов, согласится, что дальнобойные мушкеты необходимы в Европе, где противник вооружен таким же образом, а против луков и самострелов хороши легкие аркебузы.

К чести королевы нужно сказать, что она прекратила разговоры о низком происхождении адмирала. Нисколько не задумываясь, она взяла ко двору обоих его сыновей: Диего – от первой жены и Фердинанда – от второй. Диего она сделала пажем наследного принца Хуана.

Нарекания на пристрастие господина к итальянцам она опровергла, поручив своим юристам доказать, что, проживая столь долгое время в Севилье, флорентинцы Берарди уже могут считаться испанцами. Что же касается недоброкачественности продуктов, то синьору Фонсеке было предложено учредить при совете по делам Индии должность контролера по снабжению.

Если о первом нашем путешествии в Европе знали понаслышке редкие ученые-географы, то второй нашей экспедицией заинтересовался весь христианский мир.

Для распространения католицизма в новых землях папа Александр VI Борхиа, имя которого итальянцы переделали на Борджиа, назначил своим наместником бенедиктинца патера Буйля и под его власть отдал еще одиннадцать монахов. Таким образом, как сказал синьор Марио, наши друзья индейцы не будут терпеть недостатка в проповедниках.

Вполне понятно, что открытия Колона не на шутку обеспокоили правителей другой могущественной морской державы, Португалии. И очень скоро стало известно, что португальский король Жуан II тайком снаряжает собственную экспедицию на запад. Тогда Фердинанд также решился прибегнуть к хитрости.

Он послал в Португалию Лопе де Эреру, человека умного и дальновидного, постигшего все искусство дипломатии при мелких и вероломных итальянских дворах. Ему было поручено добиться от Жуана II обещания, что до выяснения спорных вопросов ни одно португальское судно не отправится в Море-Океан. А тем временем представитель Фердинанда в Ватикане убеждал его святейшество помочь Соединенному королевству против домогательств Португалии; господин же мой, адмирал, получил предписание ускорить снаряжение флотилии.

Король Жуан поздно догадался об этой хитрости.

Дипломатические переговоры при португальском дворе затянулись на три с половиной месяца. Папа за это время успел издать последнюю демаркационную буллу, окончательно закрепляющую права Соединенного королевства на земли, простирающиеся на запад от острова Ферро, а все наши семнадцать кораблей были совершенно готовы к отплытию.

Я, конечно, мало понимаю в придворных хитростях и все изложенное выше сообщаю со слов синьора Марио, который был так добр, что взялся мне разъяснить все тонкости испанской и португальской политики.

Он объяснил мне также, почему бедный люд в приморских городах недоброжелательно отнесся к адмиралу и всей его свите, хотя господин мой, находясь в отличном расположении духа, милостиво обращался даже с последним нищим.

Дело в том, что наши постоянные россказни о золоте и огромные закупки продуктов и товаров для экспедиции привели к тому, что деньги в Соединенном королевстве стали терять цену. Люди, надеявшиеся за океаном найти золото в неограниченном количестве, с беспечностью прокучивали и проедали имеющиеся у них суммы, возбуждая ненависть и негодование тех, кому эти деньги доставались с большим трудом.

 

ГЛАВА IX

Предсказание цыганки

Королева, по-видимому без всяких усилий, разогнала тучи, собиравшиеся над головой адмирала, но все-таки зависть одних и злоба других часто не давали ему покоя.

Так как у адмирала было много врагов, ему приходилось все приготовления к экспедиции проверять самолично. Это отнимало много времени и здоровья.

Его опять стали томить бессонница и сильные головные боли, и поэтому часто ночами, вместо того чтобы спать, мы бродили по улицам города.

Как непохожи были эти странствования на наши прогулки по Генуе с синьором Томазо! В то время как добрый хозяин мой все свое свободное время старался обратить на то, чтобы просветить мой ум, господин адмирал никогда не удостаивал меня такой чести.

Самой обычной фразой в его устах была: «Ты еще молод и глуп и не поймешь этого» или «Но не тебе, сыну простого мужика, помышлять об этом!» И подумать только, что это говорил сын бедного шерстобита!

В ночь на 15 сентября мы, возвращаясь во дворец адмирала, заметили на лестнице человеческую фигуру, издали напоминающую груду лохмотьев. Подойдя поближе, мы разглядели молодую женщину-цыганку, которая спала, положив голову на мраморную ступеньку.

Разбуженная звуками наших шагов, несчастная вскочила на ноги и хотела убежать, так как цыган в Кастилии сейчас преследуют наравне с маврами и евреями.

Пораженный, может быть, красивым лицом женщины, господин остановил ее, задал несколько вопросов и бросил ей серебряную монету.

В порыве благодарности цыганка, схватив руку адмирала, осыпала ее поцелуями и вдруг, громко вскрикнув, указала ему на линии, избороздившие его ладонь.

– Ты будешь славен и богат! – воскликнула она и, осторожно оглянувшись по сторонам, добавила: – Ты великодушен и щедр, господин. И вот смотри, морена тебе предсказывает корону. Пообещай же никогда не изгонять из своих владений бедных цыган, которые виновны только в том, что они больше любят петь и плясать, чем читать молитвы в душных храмах.

– Обещаю это тебе! – важно сказал господин. – И, если твое предсказание сбудется, я разыщу тебя, где бы ты ни находилась, и вознагражу по-царски.

Утром следующего дня адмирал позвал меня в свою комнату.

– Слышал ли ты предсказания цыганки? – спросил он.

Я хотел было ответить ему, что не следует придавать значение словам морены, потому что редкая гадалка не сулит всяких благ человеку, подарившему ей деньги, но из предосторожности промолчал.

– Я давно уже хочу составить свой гороскоп, – продолжал господин. – Все очень хвалят новообращенного мавра Альхисидека с улицы Кающихся. Сегодня же отправляйся в квартал новообращенных, разыщи его дом и разузнай, когда он сможет меня принять и сколько ему нужно будет заплатить за составление гороскопа.

Перед вечером, выполнив всю свою домашнюю работу, я отправился в мавританский квартал и без большого труда разыскал дом Альхисидека, о котором говорил господин.

Маленькая босоногая девушка открыла двери на мой стук и ввела меня в прохладный патио.

Я поднялся с места при виде благообразного старика с длинной бородой, вошедшего в патио вслед за молоденькой служанкой.

– Мир тебе, благородный старец, – сказал я, низко кланяясь ему.

– И тебе мир, юноша, – ответил он, – если только ты приходишь с добрыми намерениями. Чего ищешь ты в доме Альхисидека?

Торопясь, я изложил ему поручение господина.

– Ты ошибся, юноша, – нахмурившись, сказал мавр. – Альхисидек не занимается колдовскими науками и не составляет гороскопов. Если ты подослан святейшей инквизицией, то ты ошибся в выборе, если же ты пришел по незнанию, то не теряй понапрасну времени.

Видя, что мне здесь нечего делать, я попрощался с мавром и покинул его дом.

В раздумье, опустив голову, я шел по улице. Моя неудача огорчила меня. Господин мой, адмирал, не любит, когда нарушаются его планы. И сейчас, вместо того чтобы торопиться со сборами, он несомненно употребит все усилия, чтобы узнать свою судьбу.

Внезапно чья-то тень пересекла мой путь, и я чуть не столкнулся с высоким стариком в белой одежде. Живые черные глаза с интересом смотрели на меня из-под седых бровей.

Извинившись, я хотел продолжать свой путь, но старик, положив мне руку на плечо, сказал:

– Вот ты и не исполняешь своих обещаний, юноша. Человек, которого ты спас от смерти, уже несколько месяцев находится в Кадисе, а ты даже не позаботился о том, чтобы его разыскать.

С изумлением услышал я знакомый голос, но, разглядывая старика, его белоснежные волосы и бороду и темную, почти оливковую кожу, я никак не мог припомнить, где и когда я его видел.

– Вы, вероятно, ошибаетесь, господин, и принимаете меня за другого, – сказал я, – В Кадисе я нахожусь всего несколько дней и за это время не имел случая оказать вам какую-либо услугу.

– Вдвое блажен тот, кто, сотворив доброе дело, первый забывает о нем, – сказал незнакомец. – Но меня радует, что ты не можешь узнать спасенного тобой Альбухаро. Это придает мне уверенность, что и ищейки инквизиции пройдут мимо меня.

Тут я вспомнил, где слышал этот голос.

– Господин Альбухаро! – воскликнул я, с изумлением всматриваясь в его лицо. – Где же ваша красивая черная борода, белое лицо и тонкие брови? Неужели волнения и преследования могли так вас состарить в столь короткий срок? И то, что я вижу вас в Кастилии, означает ли это, что вам благополучно удалось достигнуть Венеции и добиться покровительства, которое вы там искали?.

– Человеку, преследуемому «псами господними», или инквизицией, очень трудно найти заступничество, – прошептал мавр. – И хотя в Венеции мне достали от папы охранную грамоту, но я вынужден был переменить имя. Маврам известно много тайных снадобий, и мои друзья дали мне мази и жидкости, превратившие мои черные волосы в седые, а белую кожу в оливковую.

– А ваша невеста, господин Альбухаро? – спросил я в беспокойстве. – Как решились вы подвергнуться такому превращению, зная, что с нею вы встретитесь здесь?

– Не беспокойся обо мне, добрый друг мой, – сказал мавр, улыбаясь. – Давая человеку яд, араб всегда имеет при себе противоядие от него, и мой доктор не сделал бы меня стариком, если бы не знал, что сможет вернуть мне молодость. Но как твои дела, юноша, твои и твоего великого адмирала? Не испытываешь ли ты в чем-либо нужду и не могу ли я быть тебе полезен?

– Благодарю вас, господин мой, – ответил я, – но я ни в чем не нуждаюсь.

Мы вдвоем двинулись по направлению к дворцу адмирала.

– А что ты искал в этом квартале новообращенных? – спросил меня мавр.

Я поведал ему, как неудачно выполнил поручение адмирала.

– Я думаю, что могу быть с тобой откровенным, – сказал мавр задумчиво. – Альхисидек, конечно, мог бы составить гороскоп твоего господина, но знаешь ли ты, сколько врагов у бедных новообращенных? Как часто случается, что кто-нибудь из христиан, обратившись к мавру, знающему тайные науки, потом предает его в руки инквизиции только для того, чтобы получить десятую часть его имущества! А почему тебя так огорчает неудавшееся поручение?

В волнении я рассказал ему, что господин мой, обладая пылким воображением, каждый раз останавливает свое внимание на различных вещах: то ему нравится побороть сопротивление архидиакона Фонсеки, то его занимает мысль о блестящей свите, а теперь, задавшись целью узнать свое будущее, он не отступит, пока не достигнет ее.

– А между тем, – сказал я, – сорок человек ожидают нас на далеком острове. И каждый день промедления приносит им лишнее горе.

Так как мавр участливо и внимательно слушал мой рассказ, я решил поделиться с ним и своим горем. Я рассказал ему о разлуке с другом, об обещании адмирала вернуться на остров через четыре месяца и о том, как почести и слава вскружили голову адмирала и он забыл о своем обещании.

Мавр задал мне несколько вопросов о жизни адмирала и его характере.

– Насколько я понял из твоего рассказа, – сказал он в раздумье, – господин твой – человек тщеславный, увлекающийся и легковерный. Если ты не откажешься мне помочь, я могу оказать тебе небольшую услугу, которую, конечно, никак нельзя будет счесть платой за твое доброе дело, но которая, может быть, поможет тебе свидеться поскорее с твоим другом.

Я готов был тут же на улице опуститься перед ним на колени, но мавр удержал меня.

– Господин твой, адмирал, – сказал он, – послал тебя к составителю гороскопов, желая узнать свою судьбу. Составитель гороскопа здесь, перед тобой, и тебе остается только привести адмирала сегодня ночью ко мне. Предсказание, которое он получит, заставит его немедленно приняться за поиски твоего друга Орниччо, а я буду рад, если хоть немного смогу сократить вашу разлуку. Посмотри хорошенько, вот это мой дом. Сегодня после двенадцати часов ночи вы должны будете войти в эту дверь. Вас отведут в залу, где я предскажу адмиралу судьбу. Будет очень хорошо, если господин твой разрешит тебе присутствовать при этом.

Я простился с мавром, спеша порадовать удачей адмирала.

– Франческо Руппи, – сказал мне мавр на прощание, – ведя адмирала ко мне, умышленно удлини дорогу, направляйся сюда различными закоулками и не называй ему моего имени. Может быть, это излишние предосторожности, но человек, которого долго преследовали, на всю жизнь остается недоверчивым.

 

ГЛАВА X

Чудесный кристалл

В двенадцать часов ночи мы, запахнувшись в плащи и глубоко надвинув шляпы на глаза, поднимались по лестнице дома мавра.

Встреченные низким поклоном слуги, мы были введены в огромный малоосвещенный зал, где нам предложено было обождать хозяина.

Мавр вошел через несколько минут. Но в какой пышной одежде он был! Тонкая шелковая рубашка обхватывала его стан; богато расшитый золотом плащ волочился по ковру, на шее сверкали рубины и алмазы, рубинами же и алмазами был украшен золотой обруч, поддерживающий его волосы.

Господин мой, адмирал, невольно почтительно поднялся ему навстречу.

– Что ты хочешь узнать о своей судьбе, сын мой? – важно обратился к нему хозяин.

Я был удивлен, услышав, как дрожал голос адмирала, когда он ему ответил.

– Мне передали, – сказал он, – что ты отлично составляешь гороскопы.

– Гороскоп необходимо составлять в месяце, благоприятном для твоей звезды. По внутренностям только что заколотого тельца я прочту твое будущее, но для этого нужно выбрать подходящее время. Сейчас же, если ты желаешь, я скажу тебе, какие камни принесут тебе счастье, какие люди и звери.

– Если ты назовешь мне несколько событий из моегопрошлого, – тихо произнес адмирал, – я доверюсь твоим предсказаниям и последую твоим советам.

– Будущее, прошлое и настоящее одинаково открыты глазам посвященного! – торжественно произнес хозяин. – Желаешь ли ты, чтобы я рассказал тебе твою жизнь при этом юноше, который несомненно является для тебя чем-то большим, нежели простой слуга?

Я вздрогнул, ожидая, что адмирал тотчас же опровергнет слова мавра, но, к моему удивлению, господин, задержав на мне задумчивый взгляд, сказал:

– Да, да, мы столько перенесли вместе, что, пожалуй, он может уже считаться чем-то большим, нежели простой слуга. – И, с беспокойством оглядев полутемный зал, стены, испещренные таинственными надписями, реторты и колбы с горящими под ними синими огоньками, запинаясь, спросил: – Разрешишь ли ты оставить при себе этого юношу, так как уже давно, мучимый злейшей подагрой, я нуждаюсь в его поддержке?

Я видел адмирала во время бури, я наблюдал его, когда он говорил с враждебно настроенными матросами, я слушал его, когда он опровергал наветы клеветников перед лицом его королевского величества, – спокойное выражение лица уступало место только гневу или презрению. А сейчас я обратил внимание на его трясущиеся руки и беспокойный взгляд.

Несомненно, что, стоя в этом великолепном и таинственном зале, господин мой, адмирал Море-Океана, губернатор и вице-король Индии, подобно ребенку, оставленному в темной комнате, испытывал самое подлинное чувство страха.

– Оставь юношу при себе, если это тебе необходимо, – сказал мавр. – Ты хочешь узнать события из своей прошлой жизни? – продолжал он, снимая богатое покрывало с высокого предмета, стоящего в углу на столике. – Погляди-ка сюда.

Мы повернули головы, и перед нашими глазами засверкала глубоким и таинственным блеском огромная глыба камня, напоминающего хрусталь.

– Обрати свои глаза на чудесный кристалл, – сказал мавр. – И я расскажу тебе, что я вижу у тебя в прошлом.

Рядом с глыбой он поставил песочные часы. Бесшумно текущая струя песку, мерцание кристалла и тишина, царящая вокруг, так подействовали на меня, что мои глаза стали утомленно закрываться. Но голос мавра прогнал мой сон.

– Я вижу приморский город, улицу, полную гама детворы, – сказал он.

– Я вижу мальчика, который горделиво держится в стороне от всех. Его обуревают честолюбивые замыслы, доля ремесленника кажется ему слишком низкой.

Адмирал, приподнявшись с места, слушал его слова.

– Потом я вижу его уже юношей. Он. где-то в большой зале, полной скамей. Он вступает в споры со старыми людьми, и они благожелательно его выслушивают. Юноша уже студент и беседует с профессорами. А вот он в кабинете ученого. Жадными руками он перебирает карты и книги. Он бледен, вокруг его глаз темные круги, позади него – бессонные ночи, впереди – дни, полные унижений и испытаний. Но вот он уже, как видно, добился своего. Я вижу его в богатом платье. Он стоит у трона. Перед ним – прибитая к доске огромная карта, и, водя по ней палочкой, он дает какие-то объяснения королеве.

– Довольно! – вскричал адмирал. – Я верю тебе. Я прошу тебя описать мне мое будущее так же точно, как ты рассказал только что мое прошлое.

Мавр прикрыл покрывалом кристалл и хлопнул в ладоши. Вошедший слуга подал нам на подносе сласти и холодную воду.

– Освежитесь водой и шербетом, – сказал хозяин. – Я сейчас буду продолжать свой рассказ.

Опять поднято покрывало, и кристалл сияет перед нами своим таинственным блеском. Где-то рядом зажгли, очевидно, какие-то курения, потому что по залу плывут длинные облачка благовонного дыма. Песочные часы неслышно продолжают свою работу.

– Я вижу корабли, – говорит мавр, – и беспредельную гладь океана. Корабли пристают к острову. Эти места не походят на известные мне страны. Чудесные деревья покачивают перистыми вершинами; воздух напоен благоуханием неизвестных мне цветов. Я вижу того же юношу, но он уже возмужал. В бороде его пробивается седина. Он в богатых воинских доспехах, на плечи его накинут плащ. Он проезжает огромные пространства, он что-то ищет. Но вот появляется на его пути юноша. Он беретпод уздцы его коня. Подойди сюда поближе, – обращается мавр ко мне, – и скажи, что ты видишь в глубине кристалла.

Я смотрю на кристалл. Отражая и повторяя слабые огоньки, он весь заключен в чешую из света, а дымчатое облако как бы застыло в его таинственной глубине.

Я прищуриваю глаза, и мне кажется, что длинные искры с шипением разлетаются от его граней, но больше я ничего не вижу.

В смущении я наклоняюсь над камнем, но в это время за моей спиной раздается голос адмирала.

– Я вижу, – в волнении восклицает он, – да, я вижу самого себя на берегу острова! Как это странно и чудно! Дальше. что предстоит мне дальше?

– Я вижу длинные переходы, воинов на конях, дивные фигуры дикарей, они бродят совершенно голыми. – говорит мавр.

– А золото? – перебивает адмирал. – Не видишь ли ты золота?

– Я вижу, – медленно произносит мавр, – сражения и победы. Тебе предстоит много трудов, ты будешь подвергаться опасностям и болезням, тебе будет угрожать смерть. Но не бойся, вот опять появляется фигура юноши. Он, как добрый ангел, следует за тобой.

– Не Франческо ли это? – в раздумье говорит адмирал, взглянув на меня.

– У него большие глаза и черные прямые волосы, – возражает мавр. – Он отводит от тебя стрелы дикаря, он бережет тебя в опасности.

– Кто же он? – восклицает адмирал в нетерпении.

– Ищи его на острове. Он не здесь, он где-то далеко. Ищи его и найди, потому что судьба твоя неразрывно связана с его судьбой; он доставит тебе славу и богатство.

– Это Орниччо! – вдруг восклицает адмирал. – Конечно, это он! Недаром я все время ощущаю его отсутствие.

– Посмотри сюда, – говорит мавр. – Что ты видишь в глубине кристалла?

– Орниччо! – восклицает адмирал. – Да, это несомненно он. Но что это он несет в руках? Это что-то тяжелое. Он подходит к человеку, сидящему на коне. Господи, да это я сам сижу на коне! Он протягивает мне что-то. Как сильно блестит этот предмет на солнце! Неужели этоправда и морена не солгала мне?. Франческо, подойди сюда! Исполняются заветные мечты моей жизни. Подойди сюда. Ты видишь, что протягивает мне твой друг?

Огромный холодный кристалл сияет передо мной голубоватым светом. Повторенную и искаженную его гранями, я вижу в нем белую руку адмирала. Чтобы скрыть свое смущение, я низко склоняюсь над камнем.

– Я вижу, – бормочу я с трудом, – он протягивает вам что-то большое и тяжелое. Как сильно блестит этот предмет на солнце! – в смущении повторяю я слова адмирала.

– Это корона! Это корона, Франческо! Орниччо мне протягивает корону! – кричит адмирал.

Вдруг я чувствую, что рука, которой он опирался на мое плечо, становится слишком тяжелой для меня. И, оглянувшись, вижу, что краска заметно сбегает с лица адмирала и он, ловя открытым ртом воздух, начинает падать на ковер.

 

ГЛАВА XI,

в которой повторяются приключения первого путешествия

Отплытие наше из Кадиса первоначально было назначено на 6 октября, но после предсказания мавра господин стал так торопиться с приготовлениями, что 25 сентября 1493 года мы уже снялись с якорей. В состав нашей флотилии входило одно крупное адмиральское судно – «Мария-Галанте», четыре грузовых корабля меньших размеров и двенадцать малых карак. Командирами наших лучших кораблей были назначены Алонсо Мендель, Алонсо Перес Ролдан, Бартоломео Перес и Перес Ниньо.

Много разного народа толпилось на палубах наших кораблей в момент отплытия, а еще больше остававшихся провожало счастливцев завистливыми взглядами. Кроме матросов, солдат-пехотинцев и кавалеристов, ремесленников и земледельцев, с нами отправлялась целая толпа искателей приключений, ищущих в Новом Свете наживы и развлечения.

Возможно, что это свидетельствует о моем дурном нраве, но я очень порадовался, узнав, что от услуг пажа Педро Сальседы господин мой адмирал отказался, да и сам Сальседа не выказывал большого желания снова отправиться в путешествие. Его мечты о богатой стране Индии мало вязались с тем, что ему пришлось испытать. Педро де Торресоса на «Маргиланте» тоже не видно было.

Из людей же, воодушевленных более высокими целями, я могу назвать Диего Колона, явившегося в Испанию разделить трудности путешествия со своим славным братом, синьора Хуана де ла Косу, космографа, отца Антония де Морачену, известного своими трудами по изучению и описанию Земли, и севильского врача – доктора Чанку.

Я имею возможность перечислять их, так как эти люди плывут с нами на флагманском судне; что же творится на других кораблях, я не берусь опирать. Я знаю только, что вся наша флотилия нагружена лошадьми, домашним скотом, птицей, земледельческими орудиями, семенами, плодовыми деревьями-саженцами и запасом различных товаров для обмена с индейцами.

Нашего доброго Аотака не было с нами. Принц Хуан оставил его своим пажем до нашего возвращения в Европу.

В ночь перед отплытием, когда уже всем командам было приказано не сходить с кораблей, нас окликнули с небольшой галеры и потребовали спустить трап. Так как все люди экипажа должны были находиться уже по местам, часовые отказались выполнить требование.

Адмирал, вышедший на шум, повелел принять вновь прибывших, и через минуту вся палуба заполнилась блеском и звоном оружия. Красное пламя факелов дрожало на латах и шлемах с перьями.

Я захотел поближе разглядеть начальника отряда, ради которого мой строгий господин нарушил свое приказание.

Мне указали на молодого человека, почти юношу, с красивым бледным лицом и живыми черными глазами. Он стоял, опираясь на длинный, не по росту, меч, и следил за тем, как размещали людей его отряда.

Это был дон Алонсо де Охеда, дальний родственник короля, назначенный впоследствии капитаном одной из наших карак. Небольшое желтое облачко бежало по горизонту, приближаясь к кораблю. Внезапно сорвался сильный ветер. Он поднял целую тучу мелких брызг, и, если бы мы не находились в море, я готов был бы поклясться, что это пыль, поднимаемая жарким сирокко летом на дорогах.

Опытные моряки с опаской поглядывали по сторонам. Было похоже на то, что приближается буря.

Мы только что благополучно миновали Саргассово море, обойдя его с юга. Ветер все время дул попутный, и наша флотилия нисколько не пострадала в пути. Паруса и снасти имели такой же свежий вид, как и в день отплытия.

Поэтому командиры успокаивали неопытных, убеждая их, что наши суда в состоянии перенести какую угодно бурю.

Был канун святого Симеона, и отец Антоний де Морачена предложил отслужить молебен этому святому, чтобы он отвратил от нас беду.

Но еще не наступил вечер, когда шквал налетел с такой силой, что «Мария-Галанте» врезалась в бок «Кардеры» и сбила ей форштевень.

Буря была сильная, но не длительная – она продолжалась всего четыре часа. Готовясь к ней, адмирал расположил нашу флотилию таким образом, чтобы мелкие суда находились посередине четырехугольника, образованного крупными судами; но силой ветра всю флотилию разбросало в разные стороны.

Монах вторично предложил вознести молитву всевышнему о нашем спасении, но у него бурей вырвало требник из рук и с такой силой бросило в лицо офицеру, стоявшему напротив, что застежками ему сильно оцарапало кожу.

Это было что-то невообразимое. В прошлое наше плавание под Азорскими островами нас застигла буря, но тогда среди нашей команды, кроме меня да Орниччо, не было ни одного неопытного новичка. Сейчас же эти несчастные подняли такой крик, что их страшно было слушать. Если добавить к этому реву мычание и ржание перепуганного скота, находившегося в трюме, треск дерева и хлопанье парусов, станет понятно, как трудно было матросам следить за словами команды.

Только крестьяне, которых оторвали от их родных полей, сбившись кучкой на одном борту, безропотно ожидали неминуемой гибели, так как эти люди мало ценят свою трудную и горькую жизнь.

Небо было обложено тучами, и ночь спустилась внезапно. Факелы с шипением гасли, ежеминутно заливаемые волнами. Стекла фонаря были разбиты. Вдруг адмирал с громким восклицанием указал на верхушку мачты. Над ней, прорезая окружающую тьму, висели два огня, имеющие форму опрокинутой чаши.

– Это огни святого Эльма! – сказал адмирал. – Ободритесь, друзья мои, ибо мы спасены!

Действительно, почти тотчас же шквал стал стихать, волны постепенно улеглись, и поверхность моря сделалась гладкой, как стекло.

Но еще много часов мы потратили на то, чтобы исправить повреждения, нанесенные нам бурей. Снасти были спутаны и порваны, деревянные части изломаны, многие из карак дали течь. Но солнце сияло так приветливо, океан отсвечивал такой нежной голубизной, что наши плотники и конопатчики с радостью принялись за работу.

Покинув остров Ферро, мы уже двадцать дней находились в открытом океане.

Путь от Кадиса до Гомеры мы совершили в семь дней, а в первое путешествие на такое же расстояние мы затратили втрое больше времени. Только наш тяжелый адмиральский корабль несколько задерживал быстрый и легкий ход флотилии.

5 октября мы уже пристали к Гомере. Поразительно, до чего силен торговый гений человека. Там, где год назад мы видели только грубо сколоченные дощатые сваи, сейчас высились красивые дома торговцев и судовладельцев. Канарские острова уже сделались средоточием большой торговли, и здешние купцы имеют своих агентов во всех приморских странах Европы.

Мы запаслись здесь водой и топливом и заполнили свободные места в наших трюмах новым грузом живой птицы, скота, семян и деревьев.

За островом Ферро простирался беспредельный океан, который так пугал и манил новичков.

Адмирал взял курс на Эспаньолу, но точного местоположения ее никто не знал, потому что изо всех, побывавших на островах, только один Алонсо Пинсон составил карту путешествия и теперь унес с собой эту тайну в могилу.

Адмирал надеется прежде Эспаньолы достичь золотоносных островов, лежащих на юг от нее, а также и острова Амазонок, на который нам не удалось попасть из-за гибели «Санта-Марии». Изменение курса и сорвавшаяся внезапно буря несколько затянули наше плавание, и мы начали испытывать недостаток в пресной воде. Людям, отправившимся в первый раз в море, это показалось большим лишением, и адмиралу пришлось тратить свое красноречие, чтобы поддержать слабых духом.

Мне очень понравился поступок дона Алонсо де Охеды. Получив небольшое количество воды для своих людей, он приказал разделить ее между солдатами, а сам отказался от своей доли. Он показал себя более благоразумным, чем Александр Македонский, выливший воду в песок.

Я наблюдал этого человека также во время бури. Как оказалось, он всю свою недолгую жизнь провел на коне и никогда не видел моря. Но он не хватался за снасти и за руки проходящих матросов, как это делали другие. Он, как заправский моряк, широко расставляя ноги, придавал устойчивость своему телу, и только на лице его появлялось упрямое и злое выражение, как будто не океан, а его злейший враг находился сейчас перед ним.

В субботу, 2 ноября, адмирал приказал командирам всех кораблей сравнить свои вычисления пройденного пути.

Синьор Марио обратил мое внимание на то, какими различными способами пользовались для этого капитаны. Пересу Ниньо, например, было достаточно плюнуть за борт, и его опытный глаз тотчас же подсказывал ему нужные сведения. Господин же, бросив за борт щепочку, основывает свои вычисления на прохождении ее мимо корабля, причем пользуется песочными часами. На «Кардере» имеются водяные часы, а на «Нинье» жгут светильник и по убывающему маслу определяют время. Самые быстроходные корабли при благоприятном боковом ветре редко проходят свыше четырех итальянских миль в час, что составляет одну лигу.

Но в наших вычислениях всегда возможны небольшие расхождения. Поэтому после сличения сведений оказалось, что, по данным «Кардеры», мы прошли восемьсот лиг, согласно сведениям «Гальехи» – семьсот девяносто, вычисления же «Маргиланты» показали восемьсот десять лиг. Я не думаю, что сейчас адмирал или кто-нибудь из капитанов сознательно преуменьшает или преувеличивает пройденные расстояния.

Но, как бы то ни было, господин оповестил, что в самое ближайшее время мы достигнем земли.

На следующий день опытный глаз адмирала по изменению цвета воды определил, что мы приближаемся к суше, и было отдано распоряжение убрать паруса.

Я не могу не подивиться умению господина делать богатые обобщения на основании самых ничтожных данных.

Отец Антонио де Морачена и синьор Хуан де ла Коса гораздо более сведущие космографы, чем адмирал, а капитаны «Гальехи», «Кардеры» и «Ниньи» гораздо более опытные моряки, но тогда как их знания лежат иной раз под спудом, адмирал свои знания и – еще более – свои предвидения умеет обращать себе на пользу. Синьор Марио де Кампанилла говорит, что, когда религиозные размышления не увлекают господина в высшие сферы, логика его ума поражает своей ясностью и непреложностью. Утром мы действительно увидели перед собой прекрасный остров, какие уже сотнями встречались нам в наше первое плавание. Вокруг него чернело, краснело и зеленело множество других островов, и люди нашей команды выказывали такое же восхищение, как и мы, достигнув в свое время берегов благодатного Сан-Сальвадора.

 

ГЛАВА XII

Об индейцах, которым не следует попадаться в плен

Первый открытый нами остров адмирал назвал Доминика, так как это случилось в воскресенье. Следующий за ним был окрещен в честь адмиральского корабля Мария-Галанте, а затем мы открыли еще Дезидераду. Все три острова, покрытые густым непроходимым лесом, были необитаемы. Последний из этой группы размерами превышал остальные. Господин давно уже дал обещание монахам святой Марии Гвадалупской посвятить какой-нибудь остров их обители, а прекрасная растительность острова, его горы и реки так напоминали эту провинцию Эстремадуры, что он назвал его «Гвадалупа».

Наши люди горели желанием сойти на берег. Поэтому, разглядев невдалеке от залива крытые пальмовыми листьями хижины туземцев, господин разрешил небольшому отряду отправиться в глубь острова на разведку. Синьор Марио взялся сопровождать вооруженный отряд. Я стоял у борта и грустно следил за тем, как солдаты садились в лодки. Проходя мимо меня, дон Алонсо де Охеда хлопнул меня по плечу.

– Прыгай за мной, мальчик, – сказал он.

– Вы угадали мое самое горячее желание, синьор, – ответил я, – но господин мой, адмирал, поручил мне помогать его преподобию синьору Антонио де Морачене при нанесении на карту этого острова.

– Ты знаешь много индейских слов, – сказал рыцарь, – и будешь более полезен нам на острове, чем здесь, на корабле. – И, так как синьор де Морачена с улыбкой прислушивался к его словам, он добавил: – А его преподобие отца Антонио мы попросим быть нашим заступником перед адмиралом.

Я очень боялся гнева адмирала, но соблазн был велик, и я спрыгнул в лодку. Мы взялись за весла, затянув песню, и через несколько минут наш ялик, опередив остальные, врезался в прибрежный ил.

Мы съехали на берег 4-го, а вернулись 7 ноября. И вот что случилось с нами за эти дни.

Первая деревня, до которой мы добрались, оказалась покинутой обитателями. Индейцы убежали так поспешно, что оставили здесь трех – четырех ребятишек. Мы одарили малышей яркими лоскутками и бубенчиками, и они охотно провожали нас из дома в дом. Хижины, числом около тридцати, были расположены правильными рядами. В середине деревни находилась площадка для игр и гуляний, обнесенная забором и окруженная длинными строениями. Почти в каждом доме у входа высилась искусно выточенная из дерева фигура змея. Синьор Марио предположил, что это священные изображения.

Кроме того, что мы обычно и раньше встречали в индейских хижинах – циновок, гамаков и глиняной и тыквенной посуды, – дон Охеда заинтересовался луком и стрелами. Это было первое индейское оружие, которое я увидел вблизи, так как ни на Гуанахани, ни на Эспаньоле индейцы не употребляли такового. Только покидая Гаити, наши люди имели столкновение с владевшими оружием карибами, населявшими один из небольших островов.

Дон Охеда очень. интересовался подробностями этого столкновения, но я, к сожалению, не мог удовлетворить его любознательности, так как, расстроенный разлукой с Орниччо, на обратном пути я ни разу не съезжал на берег. Единственное, что я знал, – это то, что никто из наших людей не был ранен.

Дон Охеда, взяв лук, прицелился в одного из своих людей и с силой спустил тетиву. Стрела, зазвенев, впилась в кольчугу солдата.

– Это пустая игрушка, – сказал рыцарь пренебрежительно.

– Осторожнее, синьоры! – вдруг закричал секретарь. – Боюсь, что эти стрелы отравленные.

Он показал на тонкие бороздки, проходившие по костяному наконечнику: они были заполнены клейкой массой, напоминающей смолу. Дон Охеда тотчас же заставил солдата скинуть кольчугу и осмотрел его грудь. К счастью, стрела застряла в кольцах, не задев даже кожи.

– Я боюсь другого, – сказал дон Охеда, повернувшись к нам и держа в руке что-то круглое. Мы вскрикнули от ужаса и отвращения, разглядев внимательно этот предмет. Это была человеческая голова, которую хозяева только что принялись коптить в дыму очага и бросили, услышав о нашем приближении.

– Берегитесь, – сказал дон Охеда, – здешние жители нисколько не похожи на райских обитателей, о которых адмирал рассказывал монархам. Они знают употребление оружия, и не следует им попадаться в плен, ибо они закоптят нас, как окорока.

Тут же, в хижине, мы нашли куски хлопчатобумажной ткани, мотки ниток и циновки. В ограде за хижиной бродило целое стадо птиц, по виду напоминающих наших гусей, а в ветвях порхали стаи ручных попугаев.

В строении, служащем индейцам, очевидно, складом, мы нашли целые груды луку и чесноку, а также клубни батата, виденного нами в первое путешествие. На песке лежали чудесные плоды растения, напоминающего репейник, аромат которых распространялся вокруг, как от цветов.

Ввиду того что высадившиеся два дня назад на одном из безлюдных островов наши матросы наелись каких-то плодов и заболели, как Орниччо, дон Охеда запретил нам прикасаться к этим плодам.

Солдаты возражали, что плоды по всем признакам собраны для употребления в пищу, а индейские ребятишки, проникнув вслед за нами в сарай, наглядно разрешили наш спор, разломав плоды и отведав их с уморительными гримасами восторга. На местном наречии они называли их «яяма», а испанцы, переделав по-своему, – «ананасы».

Мы тоже решились их отведать и убедились, что только самые нежные дыни отдаленно напоминают их по вкусу, по аромату же их нельзя сравнить ни с каким плодом и ни с каким цветком.

Осмотрев внимательно деревню, мы отправились дальше. На опушке леса мы вспугнули целую толпу индейцев. Дон Алонсо де Охеда жалел, что мы не на конях, иначе нам удалось бы их окружить.

В кустах мы настигли нескольких женщин и мальчика, очень напомнившего мне Аотака. Мы одарили их и отпустили, не причинив им никакого вреда.

На обратном пути, проходя через деревню, мы убедились, что из нее исчезли все ребятишки. Очевидно, родители вернулись за ними в наше отсутствие.

На корабль мы попали вечером третьего дня. К моему удивлению, адмирал ни словом не упрекнул меня за непослушание – он был занят другим. После нашего отъезда к кораблю приблизились несколько женщин, показавших знаками, что они просят убежища и защиты. Адмирал принял их и, по своему обыкновению, одарил. Женщины объяснили ему, что они живут на острове севернее Гвадалупы и взяты в плен воинственным племенем, обитающим здесь. Они же рассказали адмиралу, что здешние жители питаются человечьим мясом, но господин никак не решался им поверить.

За время нашего отсутствия произошло еще одно событие: капитан одной караки и восемь матросов отпросились у адмирала на берег. Они отсутствовали уже два дня, но это никого особенно не беспокоило, ибо здесь многое могло привлечь их внимание.

Однако после рассказа женщин, подтвержденного нашими наблюдениями, господин очень взволновался.

Он велел дону Охеде с вооруженным отрядом в сорок человек отправиться в глубь острова на поиски пропавших. Ежедневно утром и вечером съезжал на берег горнист и трубил зорю, чтобы привлечь внимание наших товарищей, если они заблудились.

Экспедиция дона Охеды вернулась после нескольких дней безрезультатных поисков. По дороге им встретилось несколько деревень, жители которых убегали при их появлении. По рассказам рыцаря, им пришлось переплыть двадцать шесть рек. Вся страна изобилует благовонными деревьями, вкусными плодами и птицами с ярким оперением.

Так как и здесь, как на Гвадалупе, некоторые люди пострадали, отведав неизвестных ягод, адмирал отдал строжайший приказ по кораблям не есть никаких плодов, кроме уже известных нам ананасов. Неисполнение этого распоряжения грозило офицеру штрафом, а матросу, солдату или ремесленнику – заточением в цепях. Это было очень предусмотрительно, ибо неразумно в этой чужой и полнойопасностей стране терять людей исключительно из-за их невоздержанности.

Наши поиски пропавших не привели ни к чему. Адмирал решил запастись пресной водой и продолжать свой путь. Мы стояли, уже готовые к отплытию, и только лодки сновали по заливу, подвозя к кораблю плоды и воду, когда на опушке леса показалась группа исчезнувших матросов караки.

Оказалось, что они заблудились в лесу, лишенные возможности определить направление. Кроны деревьев так густы, и лес так заплетен лианами, что под его своды не проникает солнечный свет, а ночью невозможно было разглядеть звезды.

В результате этого происшествия был издан другой адмиральский приказ: под страхом штрафа и ареста людям нашего экипажа запрещалось отлучаться в глубь леса, Буде же в этом встретится крайняя необходимость, надлежит делать на деревьях зарубки, по которым каждый сможет найти обратный путь.

 

ГЛАВА XIII

На ловца и зверь бежит

Спасенные нами женщины сообщили, что их родной остров Борикен лежит на северо-восток отсюда. Они дали понять господину, что там в большом количестве находят золото и жемчуг. И этого было достаточно, чтобы он забыл о наших товарищах, ожидающих нас в форте Рождества. Его желание достичь Борикена разделял и дон Охеда, жаждавший приключений.

– Я хочу наконец увидеть карибов, – говорил он. – Мои солдаты томятся от безделья и скоро передерутся друг с другом.

Но на ловца и зверь бежит: не добравшись еще до Борикена, мы повстречали несколько островов, которые господин с обычными церемониями присоединил к владениям наших монархов. Здесь, как сообщали нам индианки, всюду обитали воинственные карибы.

Остановившись в удобной бухте острова Святого Креста, мы спустили лодки, для того чтобы сделать запасы свежей воды в устье реки. Женщины деятельно помогали нам. Судя по их сильным мышцам, я полагаю, что у себя на острове они работают наравне с мужчинами. Особенной ловкостью и силой отличалась одна из них, которую матросы прозвали доньей Каталиной.

Своими сильными руками она держала бочонок, который я наполнял водой. Вдруг она оставила бочонок и вплавь бросилась к кораблю.

Оглянувшись, я увидел, что наперерез нашим лодкам идут каноэ индейцев. Без всякого предупреждения, внезапно мы были осыпаны градом стрел. Мне пришло в голову, что матросы, так же как и солдаты, должны быть защищены воинскими доспехами, ибо никто не может сказать дикарю: «Не стреляй в него – это матрос».

Матрос-бискаец с «Кардеры» мирно греб, не подозревая об опасности, и неожиданно получил рану в шею. Стрела вошла так глубоко в тело, что он сломал ее, пытаясь вытащить. Доктор Чанка удалил ее через два часа, но яд, очевидно, оказал свое действие, ибо несчастный был уже без памяти и тело его распухло.

Но как мне заговорить об этом с адмиралом, если даже дон Охеда, постоянно проявляющий заботу о своих людях, оборвал меня на полуслове!

– Воинские доспехи стоят дорого, – сказал он, – и, по справедливости, солдат должен умереть пять раз, чтобы отработать затраченные на него деньги. Ты, может быть, еще пожелаешь, чтобы вооружили всех мужиков и ремесленников, которых мы везем в новые страны, – добавил он со смехом, – а это ведь вещь совершенно невозможная. Этим людям незнакомы чувство долга и воинская дисциплина, и они могут обратить свое оружие против господ.

У меня все время стоит перед глазами молодая жена бискайца, которая с двумя детишками приезжала прощаться с ним в Кадис. И никто не может меня убедить в том, что человеческая жизнь расценивается ниже железа и меди.

Дикари, с которыми мы сражались, сделали все возможное, чтобы придать себе устрашающий вид. И они достигли своей цели: их глаза обведены красной краской, лица исчерчены линиями, пугающими и отталкивающими, а мышцы свои, и без того развитые, они искусственно увеличивают, перетягивая веревками.

Мы взяли в плен несколько дикарей и, заковав в цепи, бросили в трюм. Это были смелые люди: когда лодка их была опрокинута нами, они продолжали сражаться в воде.

Отдав раненого бискайца на попечение синьора Марио и доктора Чанки, адмирал велел флотилии снаряжаться в дальнейший путь.

Нам встретилось множество скалистых и живописных островов, которые господин назвал «Архипелаг одиннадцати тысяч дев». За ними зеленел остров Борикен, или, как его назвал господин, «Пуэрто-Рико». Это была родина наших пленниц. Тех, которые этого захотели, мы высадили на остров, но донья Каталина и еще пять женщин выразили желание остаться с нами.

Народ Борикена покинул свои жилища, и мы, пройдя несколько десятков лиг, не встретили ни одного индейца. Господин, увлеченный рассказами о золоте, предполагал здесь задержаться подольше.

«Орниччо, чувствуешь ли ты, как близко мы находимся от тебя?»

Утром 17 ноября мы с доном Охедой спустились в трюм покормить наших пленных, ибо у матросов они отказывались принимать пищу. Я держал факел, а мой спутник знаками убеждал одного из дикарей есть. В это мгновение другой индеец, мужчина огромного роста, с такой силой рванул свои цепи, что с доской вырвал их из переборок и в бешенстве занес над доном Охедой. Голова рыцаря была бы размозжена, если бы я факелом не заставил дикаря откинуться в угол. На шум сбежались матросы, и пленный был водворен на место. Мы поднялись на палубу.

– Ты храбрый и решительный мальчик! – сказал дон Охеда. – И я клянусь тебе, что, когда мы вернемся в Европу, я хорошо тебя отблагодарю.

– Я оттолкнул дикаря совсем не для того, чтобы получить награду. – ответил я.

– Неужели у тебя нет желаний, мальчик?! – воскликнул рыцарь. – Вспомни, что род мой скоро будет не только знатнее, но и богаче Арагонского дома, и я смогу по приезде осыпать тебя золотом.

– Если это возможно, прошу вас никогда не называть меня мальчиком, – сказал я, чувствуя, что немилосердно краснею, – так как пять дней назад мне уже исполнилось шестнадцать лет.

Тут же, на палубе, дон Охеда захотел услышать побольше обо мне. И я, не утерпев, рассказал ему об Орниччо и о том, как я стремлюсь поскорее в Навидад, чтобы повидаться с моим другом.

Не знаю, какие доводы пустил в ход дон Охеда, но после разговора с ним, 19 ноября, адмирал отдал распоряжение поднять якоря и двинуться к форту Рождества.

Курс на Навидад был взят предположительно, так как никто в точности не знал, в каком направлении находится остров. Адмирал полагал, что, направляясь в Пуэрто-Рико, мы обошли Эспаньолу с юга и потому не узнали ее пологих берегов, подойдя к ней с северной стороны. Только на третий день, достигнув устья реки, где мы запасались водой год назад, мы поняли, что находимся у цели нашего плавания. Как мне передать восторг, овладевший мной!

На берегу одного из заливов мы похоронили нашего бедного бискайца.

25 ноября мы дошли до маленького островка Монте-Кристо у берегов Эспаньолы, а вечером 27-го числа бросили якорь против форта Навидад, на расстоянии одной мили от берега. Опасаясь подводных камней, господин не решился вести суда дальше, но, чтобы известить товарищей о нашем прибытии, велел дать пушечный залп.

Готовясь к встрече с обитателями форта, мы приготовили письма и подарки, переданные для них с родины, а господин распорядился распечатать бочонок самого лучшего вина.

Накрывая на стол, я от волнения ежеминутно ронял различные предметы.

Но напрасно мы вглядывались в очертания берега – ни одного огонька не засветилось нам навстречу.

Мы повторили выстрел. Матрос в сигнальной бочке так усердно размахивал факелом, что опалил себе брови и бороду, и все-таки с берега не последовало никакого ответа.

Было уже около полуночи, когда адмирал наконец отдал распоряжение ложиться спать. Он предположил, что люди из форта для какой-нибудь цели могли отправить свои лодки в другую сторону и теперь лишены возможности выехать нас встречать.

Возможно, что за это время у них иссякли запасы пороха, и поэтому они нам не ответили выстрелом. Синьор Марио рассеял наше недоумение.

– Ночь темная, – сказал он. – В форте, конечно, знают о прибытии корабля, но они не уверены, что это именно мы вернулись сюда за ними, и поэтому до рассвета решили не отзываться на наши выстрелы.

Дон Охеда предложил с небольшим отрядом немедленно съехать на берег на разведку, но господин предпочел дожидаться утра.

 

ГЛАВА XIV

Самая длинная ночь в жизни

Постепенно на нашем корабле воцарилась тишина. Сон бежал от моих глаз, и я вышел на палубу. До боли в висках я всматривался в темноту, но еле-еле мог различить реи на нашей мачте.

Вдруг я услышал тихий плеск весел. Мне пришло в голову, что, быть может, это Орниччо потихоньку от других решился навестить нас. Наклонившись к воде, я старательно вглядывался в темноту.

Часовой тоже расслышал слабый шум и крикнул:

– Эй, кто там на лодке?

Совершенно неожиданно подле меня из мглы появилась темная фигура, и индейское каноэ стукнулось о борт корабля. При свете зажженных факелов мы разглядели четырех индейцев. Они приветствовали нас на ломаном кастильском диалекте.

Индейцы передали, что касик Гуаканагари рад видеть своих белых друзей и передает подарки, которые им велено вручить адмиралу в собственные руки.

– Адмирал спит, – сказал я. – Дайте это все мне. Не бойтесь: вещи не пропадут.

Индеец заслонил рукой подарки и уклончиво ответил:

– Белые люди любят много золота. Разбуди адмирала, я отдам ему.

Я покраснел от стыда и досады. В прошлое наше посещение индейцу достаточно было положить стебелек травы у входа, и, повинуясь приказанию адмирала, никто из нас не решался переступать порог. Очевидно, за десять месяцев индейцы ознакомились с другими чертами характера белых.

Только когда адмирал показался на шкафуте и фонарь осветил его лицо, дикари решились подняться на палубу. Они принесли в дань от Гуаканагари две золотые маски и несколько кувшинов из кованого золота. Это был воистину царский подарок, и он очень порадовал адмирала. Из этого явствовало, что дружба между фортом Рождества и индейцами не нарушалась до сих пор.

Мы все горели желанием узнать поскорее о жителях Навидада, но адмирал, зная, что, по обычаю индейцев, нельзя начинать речь с вопросов, выслушал их приветствия и, в свою очередь, передал свою благодарность и пожелания касику.

Только после этого господин приступил к расспросам.

Посланец Гуаканагари стоял в красивой и гордой позе; опираясь на плечо второго индейца, очевидно своего слуги, он выслушал речь адмирала, и лицо его не выразило ничего, кроме старания как можно точнее подобрать испанские слова для ответа.

Протянув руку по направлению к берегу, он сказал:

– Ночь скрыла от тебя правду: форта нет на том месте, где ты его ищешь.

Если бы с ясного неба грянул гром, это не потрясло бы нас сильнее, чем эта неожиданная новость.

Так как на индейца посыпался град вопросов, он выждал, пока прекратится шум, и только тогда продолжал свою речь.

Он сказал следующее:

– Белые люди много болели. Их обуяла тоска по родине, и они начали убивать друг друга. Иногда они ходили по лесам и убивали индейцев. Наиболее неразумные в поисках золота покинули форт и ушли в горы Сибао. Там они тоже грубо обращались с индейцами. Они отнимали у них золото, пищу и жен. Возмущенный их поступками, на них напал касик той страны, Каонабо, и перебил их всех. После этого он спустился в долину, напал на форт и сжег его, а когда Гуаканагари заступился за белых, сжег и его деревню. Гуаканагари лежит раненый и поэтому не явился приветствовать адмирала.

Господин с такой силой сцепил руки, что они окостенели, и доктор Чанка только через несколько часов с большим трудом разжал его пальцы.

Никто на корабле не смыкал глаз уже до самого рассвета. Еще не взошло солнце, когда мы на четырех лодках съехали на берег. Залив, который год назад кишел каноэ, сейчас был уныл и безлюден. На холме чернели обгорелые развалины Навидада. При гробовом молчании мы высадились на берег.

Я думал о благородном Диего де Аррана, которому так и не удалось сохранить в форте дисциплину и который сложил здесь свою гордую голову; я думал о Бернале Бернальдесе и Хайме Ронесе, бежавших сюда от костров инквизиции; с глубокой грустью я перечислял в уме имена всех наших товарищей, бесславно погибших вдали от родины.

«Дом Орниччо расположен вдали от форта, – говорил я себе, – он отлично укрыт в зарослях бамбука. И кровожадный Каонабо мог даже не знать о его существовании».

Адмирал как будто прочел мои мысли.

– Франческо, – сказал он в волнении, – Орниччо несомненно жив! Следует немедленно отрядить людей на его поиски. Но предварительно необходимо исследовать развалины форта.

Тщетно бродили мы, шагая через обгорелые балки по битой посуде и обломкам мебели, ни одно живое существо не встретилось нам в запустении форта.

Покидая в первое наше плавание Навидад, господин распорядился, чтобы в случае какой-нибудь беды все золото и ценности были спрятаны в колодцы, и по тому, что мы ничего не нашли там, можно было судить о внезапности нападения.

Не дожидаясь других, я, взяв легкую лодочку, отправился в залив Покоя. Я греб изо всех сил, и все-таки мне казалось, что лодка недостаточно быстро рассекает воду. Встав во весь рост, я приложил руку ко рту и крикнул:

– Орниччо! Орниччо!

Но только эхо прокатилось по берегам, спугнув целую стаю разноцветных попугаев.

У причала я с такой силой взмахнул веслами, что лодка, завизжав, проехалась по прибрежной гальке. Наскоро привязав ее, я взбежал на холм.

Хижина Орниччо стояла нетронутой, но какое-то особое, щемящее молчание царило вокруг.

Белый голубок важно прогуливался мимо порога, крепко ставя коралловые ножки. Я коснулся двери, и она без шума распахнулась передо мной.

– Франческо! – крикнул сдавленный голос откуда-то с пола.

И я, вообразив, что это друг мои, быть может больной или раненый, лежит в углу, опрометью бросился к нему.

Полумрак, царивший в хижине, заставил меня долго шарить по полу, пока наконец я не нащупал мягкий козий мех, заменявший Орниччо ложе.

На нем никого не было.

Глаза мои, привыкнув к темноте, стали постепенно различать предметы. Вот грубый деревянный стол, покрытый толстым слоем пыли. Вот на полке лежит черствый хлеб и сыр, скорее напоминающий камень. Не доверяя глазам, я руками обшарил каждый уголок. Запустение, царившее в хижине, говорило о том, что она была необитаема уже продолжительное время. Какая-то птица, может быть тот же голубь, впорхнула в отверстие под крышей, задев меня крыльями по лицу.

Но кто же назвал меня по имени? Неужели я от горя начинаю сходить с ума и мне чудятся различные голоса?

Я вышел из хижины.

В зарослях паслась белая козочка, настолько ручная, что она не испугалась моего появления. Под пригорком был вырыт колодец, а над ним качалась бадья. За домом в бочке с соляным раствором мокла очищенная от шерсти шкура какого-то животного. Я узнал хозяйственную распорядительность моего друга.

Но самого его нигде не было видно.

Свыше четырех часов я пробродил по берегам залива Покоя, зовя своего друга. Отправляясь сюда, я в поспешности забыл шляпу, и солнце так сильно прижгло мне голову, что я почувствовал тошноту, а в глазах у меня появлялись красные и зеленые пятна.

Измученный, я добрался до берега и сел отдохнуть, подперев голову руками.

– Орниччо, – говорил я со слезами, – где ты, мой милый друг?!

– Где ты, мой милый друг? – повторил кто-то над моей головой.

Я с удивлением огляделся, но ничего не увидел. Что со мной? Голова моя болела и кружилась, ноги подгибались, во рту был вкус меди. С трудом отвязал я лодку и прыгнул в нее. В последний раз я оглянулся на домик Орниччо.

– Франческо Руппи, Франческо Руппи! – крикнул чей-то резкий голос так отчетливо, что это не могло быть игрой воображения.

Я снова выскочил из лодки на берег. Какая-то темная фигура бросилась к моим ногам. Боже, что это со мной, да это ведь просто моя тень!

В ушах у меня шумело. Дыхание со свистом вырывалось из груди.

Ежеминутно я облизывал свои пересохшие губы, но они моментально покрывались как бы какой-то коркой.

Шатаясь, я сделал несколько шагов. Я опирался на весло, но оно скользило в моих потных руках.

– Орниччо жив! Орниччо жив! – вдруг раздалось над самой моей головой.

Я ощутил в левой стороне груди сильную боль и, схватившись за сердце, выпустил весло и рухнул в прибрежные кусты, чувствуя, как колючки больно рвут кожу на моем лице.