1. Лишнего — за борт!

Капитан Краснов поднялся на каменную лысину сопки и осмотрелся… Во все стороны, если не замечать лагеря в распадке и дороги к нему, пейзаж был единообразен, но не удручал: желтый сентябрьский пушок, наброшенный на черные столбики лиственничных стволов, создавал настроение праздничной задумчивости. Нежная хвоя малорослых северных деревьев отработала свой срок и готовилась опасть под первыми ударами мороза. Знание этой краткости природного торжества и вызывало у Краснова грусть, которая, однако, вместе с паутинками "бабьего лета" уносилась последним теплым ветерком в безмятежно безоблачное небо. И парила над суетой мира.

— Страна маленьких палок, — сказал Краснов громко. — Воздух чист, прозрачен и свеж.

Он поправил на правом плече ППШ, висящий вниз стволом, и всмотрелся в распадок. Еще не слышная из-за расстояния, по дороге от лагеря двигалась машина.

— "Старателя" увозят, — сказал Краснов. И усмехнулся странному свойству своей психики: на работе у него никогда не проявлялась эта привычка — разговаривать с собой вслух. — Видно, воздух разный, — он снова усмехнулся, — в лагере и здесь.

Невидимый с дороги, он проследил, как полуторка проследовала по распадку на север. В кузове дрожали пустые бочки из-под горючего, а спиной к кабине на лавке сидели трое — "старатель" и два автоматчика по бокам.

— На всю дорогу работы хватит, замерзнуть не дадут.

Конечно, если бы зек сумел их разоружить, то с двумя стволами да в их одежде он мог бы на что-то рассчитывать. Но и это сомнительно, потому что харчей они с собой не взяли нисколько, а голодным да после лагерного питания ему далеко не уйти и долго не продержаться.

— Ничего, — сказал Краснов, — десятка не четвертак, авось не сдохнешь.

Он знал, что кривить душой перед собою — напрасный труд, но не мог не позволить себе этой небольшой слабости.

Все объяснялось просто, как патрон: двум капитанам, да еще однофамильцам, в одном лагере не ужиться.

… "Старатель" прибыл в "Ближний" с небольшим этапом в конце августа и, несмотря на то, что все в этапе, кроме него, были настоящие урки, держал у них полную мазу. По этой причине его и следовало назначить бригадиром да отправить на заготовку дров — все же фронтовик. Начальник лагеря сказал об этом своему заму, лейтенанту Давыдову, но тот с сомнением покачал головой:

— А вы знаете, какая у этого номера фамилия?

— Да какая мне, хрен, разница? Хоть Гитлер…

Давыдов раскрыл свою папку и молча подал Краснову.

"Краснов Александр Васильевич, — прочел Краснов. — Воинское звание — капитан… Десант… Фронтовая разведка… Старая Русса, Сталинград, Курская дуга… Бухенвальд… Побег из поезда". М-да… Пусть придет.

Однофамилец явился, хлопнул шапкой по бедру и бесцветно, шепеляво доложил:

— Герр лагерфюрер, дарф ман… Гражданин капитан, зека Краснов по вашему вызову…

— Ладно, — прервал его Краснов. — Ты чего это со мной по-немецки?

— Обстановочка похожая, — разведчик отвечал тем же низким и бесцветным тоном, только глаза смотрели так, что Краснову захотелось кликнуть для компании тяжеловесного лейтенанта Давыдова.

— А ты не путай, — сказал Краснов спокойно. — Там был враг, а тут все свои.

— Понял, — этот наглец сразу расслабился, шагнул к столу Краснова, уселся, как равный, на место Давыдова, бросил шапку на соседний стул и потянулся к папиросам.

Такое в кабинете начальника лагеря не позволял себе даже лейтенант Давыдов.

— Встать! — тихо скомандовал Краснов. — Два шага назад! Смирно!

Зек не спеша поднял на него светлые глаза, посмотрел в упор, и Краснов не выдержал, вскочил первым, потому что ему почудилось, будто в следующую секунду будет прыжок. Зек усмехнулся, убрал тяжелую руку от папирос, поднялся тоже, но шагать назад не стал.

— Цу бефель, герр гауптман, — тон прежний. — Я же говорю, обстановка…

— Молчать! — Краснов говорил тихо, ибо кричать было нельзя, это значило бы окончательно потерять лицо. — Только вопросы и ответы. Ясно?

— Ферштендлихь.

— И только по-русски, без этого… Понял?

— Яволь.

Краснов помолчал, глотая оскорбление, потом спросил по-прежнему спокойно:

— Капитан?

— Да.

— Фронтовик?

— Да.

— Как попал в плен?

— Не знаю.

— Ну не надо! Как это — "не знаю"?

— Без памяти был.

Зек смотрел все так же холодно и безразлично, даже без издевки, которую Краснов всегда замечал в глазах фронтовиков. Этот, конечно, не спросит: "А на каком фронте вы, начальник, воевали"? Он и без вопросов видит Краснова до потрохов.

— Как же они тебя, разведчика, за просто так отпустили?

— Ответа не будет.

— Что? Что? Ну?

— Отвечал уже.

— Вот и мне ответь.

Страшная улыбка вдруг раскрыла зеку рот. Она, вероятно, разила баб наповал, когда во рту были зубы. Мягким, задушевным голосом этот артист прошепелявил:

— А что, славянин, отпустишь, если поверишь?

Сдержаться было трудно. Но Краснов и тут сдержался. Он закурил, два раза сильно затянулся и лишь потом медленно сказал:

— А я тебя собирался бригадиром назначить.

— Не пойдет, — сказал наглец. — Меньше батальона не приму.

— Война кончилась, — объяснил Краснов. — Разведки фронтовой больше нет.

— Значит, не сработаемся, — оценил разведчик.

— Кругом, шагом марш, — велел Краснов.

Фронтовик влепил ему еще один долгий взгляд, забрал со стула шапку и не спеша удалился.

— Позови мне лейтенанта Давыдова! — крикнул вслед Краснов.

Когда дверь закрылась, он шагнул в угол, к музыкальной этажерке, собранной из тонких лиственничных стволиков. Любимая пластинка всегда стояла на патефоне, новая иголка всегда была заправлена — оставалось только поднять крышку да завести пружину заранее вставленной ручкой.

В горячие довоенные времена, еще городским лейтенантом, он любил опускать иголку так, чтобы сразу, без малейшего шипения, услышать музыку. Теперь же находил особую прелесть как раз в этом загадочном шипении, похожем на голос пара в зимнем чайнике, на стремительный бег поземки по дощатой стене, на треск полозьев по наледи, на шуршанье приводных ремней, на дальний шум двуручных пил в промороженном лесу. Эти звуки, смешавшись под патефонной иглой, пели ему прелюдию к наслаждению прекрасным, под них он вспоминал своё первое психологическое открытие, сделанное ещё в детском доме: "Предвкушение обеда, когда идёшь в столовую, вкуснее самого обеда". Эти звуки мирили Краснова с неприятностями жизни.

К шипению присоединилась "Элегия" Глинки.

Да-да-да, разочарованному чужды… Тридцать лет таких усилий, столько жертв, столько лишений, на горло собственной песне, сапогами по обнаженной душе — и где же результат? Прекрасное будущее дразнит из-за горизонта, поёт с киноэкрана голосом Любови Орловой, летает с нею над Москвой в открытом автомобиле… Когда-то еще долетит оно сюда, где незаметные герои всенародной борьбы тратят жизнь на переделку вот таких, как этот разведчик, который полтора года пробыл в немецком плену, но так и не понял, что не в плен надо попадать, а драться, пока не погибнет враг или пока не погибнешь ты. Но ведь, погибнув, приблизишь будущее… Смертью храбрых и во имя… Кстати, что стал бы делать в плену он, капитан Краснов Василий Александрович? Едва придя в себя (вполне возможно допустить, что чем-то оглушило, и взяли без сознания), он выбрал бы момент и убил бы хоть одного фашиста. Все не зря бы пропал. А если еще захватить автомат… Небось не сложнее нашего, разобрался бы… Но ведь не работать же на них!

Это сколько же герой-фронтовик успел за полтора года принести пользы врагу?! На сколько дней, пусть часов, пусть даже минут, но отодвинул победу? Сколько наших — честных! — из-за него погибло?! И теперь: "Поверишь и отпустишь"! Хам, наглец! Ты сперва отработай за всех, кого погубил, сотрудничая с врагом! Ты не дрова пилить, ты на прииск поедешь, в открытой машине, как Любовь Орлова! Кайлушкой — золото — Родине — в поте лица!..

"Элегия" кончилась, а Давыдов не появился. "Может быть, с самодеятельностью мается", — подумал Краснов. Он знал, что втайне от начальника Давыдов пытается сделать ему сюрприз: заставить хор исполнить эту самую "Элегию". Однако зеки, уже с половины фронтовики, предпочитали издевательски орать:

а едва доходило до Глинки, устраивали разнобой.

Краснов перевернул пластинку, послушал, как Обухова поет: "Матушка моя, что во поле пыльно", закрыл патефон и уже с раздражением крикнул в окно часовому, чтобы поискали там лейтенанта Давыдова.

Вскоре Давыдов пришел.

— Что так долго? — спросил Краснов.

Оказалось, герой-фронтовик ничего ему не передал, молча прошел мимо.

— Ну что же, — Краснов рукой в воздухе подвел черту. — На прииск. Не хочет бригадиром, будет старателем. Завтра пойдет машина за горючкой, пусть и его захватит.

— С побегом? — уточнил Давыдов.

— Нет. До места.

— Крюк большой, — возразил было Давыдов.

— Ничего, — сказал Краснов. — За горючкой же едут. А ему надо мно-ого поработать: он перед Родиной в ба-альшом долгу…

И вот машина увезла "старателя" на прииск "Ударный" — если честно, по условиям труда и быта, то на верную смерть задолго до истечения срока: там мужики и покрепче гасли за две-три зимы. Краснов проводил полуторку взглядом и сказал:

— Двум капитанам на одном корабле тесно. Лишнего — за борт!

После этого капитан В.А. Краснов двинулся дальше в сопки, на охоту.

Ремень у автомата он нарочно отпустил подлиннее, чтоб было удобнее при необходимости стрелять навскид. Тяжелый дисковый магазин неудобно толкал в бедро, напоминая, что надо неустанно требовать плоские судаевские магазины, а еще лучше — легкие судаевские автоматы. Для всего личного состава. Охранники — тоже люди, ничем не хуже всех остальных солдат. Между прочим, война кончилась повсюду, а здесь она продолжается. Если на то пошло, так передний край теперь здесь, притом во всех смыслах — ив боевом, и в трудовом: восстанови-ка разруху без валюты, а валюта — вот здесь, под ногами. Потому и относиться надо к людям по-человечески.

Он поправил автомат так, чтобы диск упирался хотя бы в ягодицу, и подумал, как хорошо было когда-то бродить по лиственным лесам с обыкновенной тулкой. Зарядом дроби легче попасть в зайца или в косача. И скорострельность там не требовалась, потому что беглые зеки в местах его юности не водились.

Путь его лежал вон за ту сопку, ничем не приметную среди других. С обратной стороны ее, у подножья — довольно широкий золотоносный ручеек, а на нем — заимка Иннокентия Коеркова. Опасное место, если разобраться. Беглые вполне могли бродить в этих местах, поэтому правая рука Краснова каждую секунду готова была подбросить вперед автоматный ствол. С началом холодов беглые зеки, не хуже диких зверей, начинали жаться к человеческому жилью, будь это хоть заимка, хоть лагерь — авось чего перепадет из еды. В этом отношении заимка вызывала наибольшую тревогу Краснова. Сейчас уже не было смысла туда идти ради того, чтобы побаловаться промывкой, потому что руки, обожженные ледяной водой, не спрячешь от подчиненных, тот же Давыдов первым накатает телегу. Да и самого Иннокентия дома теперь не застать: гуси на юг только-только начали лететь, он теперь на озерах, на своей дальней заимке, запасает продукты для зимнего промысла. Но как раз в том, что Иннокентия нет дома, и состоял интерес Краснова.

Он добрался до ручья без приключений, но сразу к дому подходить не стал. С полчаса наблюдал издали и бродил вокруг, изучая обстановку. Задней стеной домик был приставлен вплотную к скале, поэтому подход к нему имелся только с двух направлений или напрямую через ручей. Все три пути Краснов исследовал и, не найдя ничьих следов, двинулся к дому.

Не успел он постучать, дверь сразу распахнулась.

— Вас-ся… Ты, как всегда, вовремя!

— Ты что же так неосторожно? — спросил Краснов.

— Да я уже целый час слежу, как ты кругами ходишь.

Горячие руки, горячие губы, горячее тело.

— Погоди, автомат сниму.

— Все снимай, — стала помогать. — Скорее. Из-ве-лась.

— Кешка давно ушел?

— Молчи. Ну его. — Метнулась, набросила на дверь кованый крючок, сорвала с себя халат и сказала: — Ва-ас-с-ся! Побеседуй со мной!

Беседа длилась долго. Им было что сказать друг другу.

Когда все сказали, за окном совсем стемнело.

— Останешься?

Он молча прижал ее к себе. Потом спросил:

— Свет, Кешка-то давно ушел?

— Утром. Рано.

— Я думал, дня уж два.

— И не шел?

— Это я думал. А чувствовал, что он еще дома.

— М-м-м, хитрый. А что ты еще чувствовал?

Краснов помолчал, ненасытно гладя мягкое тело, потом сказал:

— Я ведь здесь не навечно. Когда-нибудь переведут. Уедешь со мной?

— Не-а.

— Почему?

— Кешка застрелится. Жалко.

— Да что я, хуже этого якута?

Она потерлась об него, как кошка, всем телом.

— Нет, Вася, ты лучше… Но и он бывает ничего… Особенно после охоты.

— Блядь ты, Светка, — сказал Краснов печально.

— Стыдно, Вася, так говорить. Ты не понимаешь. Я просто очень женщина. Ну, сила во мне такая. От природы. Разве природа гадость придумает?

— Человек — весь гадость.

— Бедненький мой, — она потерлась еще и еще. — Ты так думаешь, потому что в таком месте работаешь.

Она ласкалась все сильнее, и он уже готов был возобновить беседу без слов, когда снаружи кто-то толкнул дверь и сразу начал стучать.

— Это Кешка! Быстро одевайся, я его задержу! — Светлана скользнула в свой халат, запахнулась, завязалась пояском, а сама шептала: — Он ненадолго. Забыл что-нибудь. Он уйдет. Давай сюда, за занавеску.

Она толкнула его к глухой стене. За занавеской обнаружилось что-то вроде кладовки. Краснов поставил туда автомат и быстро одевался.

— Тихо сиди! Он убьет!

Краснов усмехнулся, помня, что патрон уже в стволе, и автомат на боевом взводе. Он стоял в темноте за занавеской и слушал, как в сенях хозяйка рядилась с мужем через дверь:

— Нет, погоди, это не Кешка… Я же слышу, вас там двое. Кто такие? Стрелять буду! Гады, куда Кешку дели?.. Кеша, правда, ты? А кто с тобой?.. Не надо нам зека. Пусть уходит… Кеша! Они тебя в плен взяли!? Не пущу в дом!

Потом звякнул крючок, легкие шаги Иннокентия раздались в избушке, чиркнула спичка, звякнуло стекло керосиновой лампы, упала вода в чайник, загудело в печи.

— Где ты его взял? — услышал Краснов голос Светланы.

— Однак-ко недалеко от тракта. С машины прыгал, ногу ломал. "Зачем прыгал?" "Свободе жить хочу". Враг народа, однак-ко, не может свободе жить. Ваське назад веду. Васька, однак-ко тридцать рублей будет давать.

— Иудина цена, — низкий, шепелявый голос из сеней принадлежал, конечно, "старателю" Краснову.

— Эт-то мы не понимаем, — сказал ему Иннокентий. — А враг народа — эт-то мы хорошо понимаем.

"Сбежал-таки разведчик из машины, — подумал Краснов, тайно уважая. — Убил, гад, охранников и выскочил. Или оглушил? Какая, хрен, разница… Взял ли оружие? Одежду? Вообще-то глупый побег. На Колыме нет умных побегов".

— Идиотское название, — устало ответил разведчик. — Ты сам подумай, может ли народ быть врагом самому себе?

Краснов начал раздражаться. Глупый побег, глупое положение. Сам себе подстроил штуку, гражданин начальник. "Старатель" сбежал, когда машина прошла далеко за поворот, поэтому путь через заимку оказался для Коеркова короче, чем по тракту.

— Сейчас почаюем и пойдем, — продолжал Иннокентий. — Васька Краснов тебе будет рад.

— Никуда не пойду, — ответили из сеней. — Нога болит.

— Зачем ломал? — упрекнул Иннокентий. — Теперь, однак-ко, терпи.

— Хватит, натерпелся. Стреляй в меня, дальше не пойду.

— Пойдешь, однак-ко.

— Слушай, — раздалось из сеней, — ты на фронте был?

— Я был бронь, — ответил Иннокентий. — Соболь надо стрелять.

— Оно и видно. Со зверями и сам зверь.

— А вы что, фронтовик? — спросила Светлана, и тон ее вызвал у Краснова ревность.

— Первые три года, — ответили из сеней. — ПДВ — слышала?

— Нет. Это где?

— Это везде. Парашютно-десантные войска. К немцам в тыл прыгать доверяли, а побывал в плену — доверие кончилось.

— Почему? — Ее тон уже оскорблял Краснова.

— А потому что не подох там! — заорал бывший капитан Краснов. — Потому что имел глупость убежать из концлагеря! Ты ведь знаешь, что такое концлагерь?

— Нет.

— Как же? Рядом живешь и не знаешь?

Стало тихо. Во время этого молчания Краснов представил вдруг, что сейчас он выйдет с автоматом наперевес… Нет-нет! Что он им скажет? Это дико…

— Вы не сидите в сенях, — раздался сладкий голос Светланы. — Зайдите в избу.

— Пусть, однак-ко, там сидит.

— Кеша, — в голосе такой мед, что Краснов убил бы ее сейчас, — мы не фашисты. Товарищ за нас с тобой три года кровь проливал, в лагерях намучился… А мы что ж…

Эти речи произносились натужно, с усилиями рук, ее горячих рук, которыми она теперь обнимала парашютиста, втаскивая в избу. А ее груди лежали у него на плечах.

— Враг народа, однак-ко, — тупо возразил Иннокентий.

— А ты — дурак Советского Союза! Он от вас, фашистов, спасался, и плевали мы на вас! Ишь, вы, герои тыла… Хоть на одного настоящего бойца посмотреть… Бедненький…

Ах, если бы она слышала, какими словами ругал ее сейчас Краснов! Конечно, сделать ей за эту выходку ничего нельзя, да он и не собирался. Но дура, дура, идиотища! Затеяла оставить на ночь поломанного доходягу. Да представляет ли она, что это может довести до автомата? Тогда ведь не жить никому — ни ей, ни этим двоим. Беглый зек убил Коерковых и погиб в бою с подоспевшим капитаном Красновым — вот чем это кончится! Первой очередью — десантника, чтобы не успел посмотреть в глаза, а потом этих, одиночными. Вскрытия не будет. Из Кешкиного карабина — два раза в воздух… Это было тошно вообразить. С этим, наверно, будет тошно жить. Но если Кешка сунется за занавеску и обнаружит…

Долитый чайник застучал крышкой.

— Завари свежего, — сказал Иннокентий.

— Уже заварено, — ответила Светлана.

— Пошто так много заварила?

Сейчас догадается, что была не одна! Носом учует, зверина!

— Вас дожидалась! — ответила со злостью, так, чтобы больше не спрашивал. И сразу к доходяге: — Вас как зовут?

— Александр.

— А по отчеству?

— Васильевич.

— Александр Васильевич, вам покрепче?

— Конечно! — в голосе усмешка. И тут же удивленно: — Ух ты, и сахар!

— Кушайте, кушайте! — ("Ах, кошка!") — Вот у нас есть мясо вареное, вот рыбка, вот грибочки…

— А хлеба нет? — Робко так спрашивает, смущен, герой.

— Только оладушки, — ах, какое чувство вины! — Будете оладушки?

"Как стелет, как стелет! — думал в бешенстве Краснов. — Ты не забыла ли, девка, за что тебя сюда сослали? Не тебя ли Кешка-дурак подобрал? Ну, я выберусь отсюда…" И опять он кривил душой, потому что прекрасно понимал: выберется и сделает вид, будто ничего не было, иначе она прогонит и впустит к себе другого, хоть того же Давыдова, жеребца в центнер весом. Свято место пусто не бывает, особенно здесь, посреди Колымского края…

— Вас там не ранило? — Она вопрошала дорогого гостя, вся на мед извелась. — А вот еще чайку. Будете шоколад?

Попалась! Шоколад ей, дуре, сегодня принес Краснов! Ну, Краснов, готовься к бою!.. Но она щебечет как ни в чем не бывало:

— Два года плиточку хранила, все случая ждала. Чтобы настоящему гостю. Не съедите — обижусь!

Да-а, гостеприимство у этой русской потаскухи прямо якутское. Только все наоборот. По местному обычаю гостю надо жену предлагать, а тут жена сама себя предлагает, а муж… Краснов осторожно отодвинул край занавески, надеясь на темноту. Так и есть: Кешка сидит, вцепился в карабин, сейчас убьет обоих. А ей — хоть бы что:

— Вы, может быть, хлебнете спиртику? И лучше заснете. А на ногу сейчас привяжем дощечки. Я в сорок втором кончила курсы медсестер.

— И на фронте была?

— Не пустили. Сказали, в ссылку пора ехать. Чесирка я. Понятно? Еще повезло, могли посадить.

Иннокентий зашевелился и стал грозен.

— А ты, Кешенька, выпьешь? — она уже заглядывала ему в глаза.

— Давай, однак-ко.

— Во-от, чокнитесь и выпейте… Давайте, давайте. В этом доме врагов нет. Все — люди! Завтра — как хотите, как договоритесь, а сегодня я тут командир. Та-ак, и я с вами… Ну-ка, за нашу Советскую Родину! Ура!

Выпила вместе с ними и продолжала тараторить, занимаясь ногой пленного:

— Кеша, Александру Васильевичу постелим в стайке, никуда он не убежит с такой ногой…

— Запру, однак-ко.

— Ну, иди, разбери там да постели ему шкуру медвежью. Пусть поспит по-человечески. — Прогнала мужа вместе с карабином и продолжала: — Вы не думайте, что все звери тут. Я вам верю, потому что вижу. Вы — герой, и вы это знаете. И знайте, что есть люди, которые вас считают героем. Кому по службе положено, — повысила голос для спрятанного любовника, — те пусть себе, врагом народа. А нам за это жалованье не платят, мы верим кому хотим. — Кончила бинтовать, встала и вдруг с торжественным поклоном объявила: — Дорогой Александр Васильевич! От всего простого народа спасибо вам за победу! Будет еще и на вашей улице праздник. Я — ваша Родина, и я вам верю. От имени Родины, — подскочила и расцеловала ему лицо. — Эти дураки будут вас в лагере мучить, а вы меня вспоминайте, и вам будет легче.

Вошел хмурый Иннокентий, оперся на карабин.

— Пошли, однак-ко.

Разведчик с трудом встал, сестра милосердия подхватила его за талию, а руку его правую забросила через свое плечо, чтобы ладонь поплотнее пришлась на развратную грудь. Чтобы муж всего этого не заметил, заставила его помогать с другой стороны, а то, что Краснов мог все видеть из-за занавески, ее, конечно, не заботило.

Краснов хотел выйти вслед за ними и скрыться в лесу, но вспомнил, что лайки Коеркова, хорошо с ним знакомые, обязательно выдадут. Пришлось натянуть сапоги, перевести автомат на одиночный огонь и остаться на ночь. Таких ночей у капитана Краснова еще не бывало. Ведь даже не заснешь! Он знал, что храпит во сне: верный способ заработать от Кешки пулю. Спать после долгой беседы со Светланой хотелось невыносимо. А ей, стерве, хоть бы что. Сейчас еще при нем, назло, займется Кешкой, чтобы потом сказать: "Видал, какой у меня мужик, не хуже тебя!" А уморит Кешку, еще в стайку сбегает, к герою: долг от имени Родины… Краснов называл ее про себя "сучкой двужильной" и множеством нецензурных слов, которых за годы работы с преступниками узнал на целую энциклопедию.

Ругаясь шепотом, он стал ощупывать свое убежище с намерением устроиться на всю ночь, чтоб было удобно и не простудно, а еще чтобы автомат ухватно лежал под рукой. Тут он вспомнил о зажигалке. Она была на месте и загорелась с первого раза. То, что он увидел, показалось странным. Он снова перевел оружие на автоматический огонь и, вытянув руку с зажигалкой, шагнул в черную пустоту. Рука уперлась в дверь с наброшенным крючком и без колебаний откинула его. За дверью пустота продолжалась.

"Хитер Кешка, — думал Краснов, ощупывая пол выдвинутой ногой. — Ни разу об этом даже не заикнулся. Наверно, он тут золотишко держит… Ишь, как додумался: прикрыл избой пещеру!" Он все время ожидал, что вот сейчас упрется в стену, однако прошел приставными шагами уже метров тридцать, а конца пустоте не было.

— Теперь назад уже нельзя, — пробормотал Краснов. — Пока дойду до занавески, они вернутся в дом.

Он прошел уже сотню шагов. Тоннель вел прямо. Краснов теперь не сомневался, что где-то впереди есть выход. На свободу.

— Подошва этой сопки — метров пятьсот. Самое большое — полчаса ходу.

Он погасил зажигалку и двинулся ощупью, осторожно ступая, водя левой рукой на уровне лица, трогая правой стену и усмехаясь тому эффекту, который произведет, явившись в дом со двора. Он скажет: "Иннокентий! Ты, однак-ко, на дальнюю заимку скоро собираешься?" Кешка скажет: "Однак-ко сегодня чуть не ушел". "Хорошо, что не ушел, — скажет Краснов. — У нас из-под конвоя враг народа сбежал, так ты смотри…" Тогда Коерков хитро усмехнется… А Светка? Интересно… Да ничего подобного! Краснов немедленно отправится сейчас в лагерь и ляжет спать. Только и всего. Зато завтра… Ох, разведчик, пожалеешь ты завтра, что родился…

Краснов крался во тьме уже с полчаса, однако пещера не кончалась и не кончалась. Стена под правой рукой, казалось ему, то уходила вправо, то оттесняла влево. Ноги тоже принялись обманывать Краснова: то они натыкались на каменный пол, будто шли наверх, то вдруг начинали его терять, и это означало спуск.

— Не шахта ли тут какая?

Время от времени Краснов чиркал зажигалкой. Слабеющий огонек высвечивал однообразно ровные стены со следами очень давнишней обработки и без малейшего намека на то, что здесь кто-то бывает. Ему казалось, что пройдено уже километра четыре. Но он не боялся. Раз нет ни одного бокового хода, значит в крайнем случае можно будет завтра без труда вернуться. К этой стерве.

Когда в зажигалке выгорел бензин, он, чиркая, сумел при искрах разглядеть циферблат "Победы": было около трех. Сколько он прошел за семь часов?

— Завтра посчитаем точно, — сказал Краснов. — А пока — отбой.

В пещере было немного душно и не так уж тепло, чтобы спать, но он сделал единственное, что оставалось: расстегнул ремень с ножом, снял телогрейку и снова опоясался, пристроив нож на животе, потом постелил телогрейку так, чтобы на одной поле сидеть, а другая прикрывала бы спину, и сел, вытянув ноги, упираясь спиной в стену, положив автомат поперек ног стволом туда, откуда пришел.

Доброй вам ночи, капитан Краснов.

 

2. Если это не сон, то это ложь!

— Просыпайся, автоматчик!

Голос был Светкин. В глаза Краснову бил свет.

— Куда? — Краснов был еще наполовину во сне. — Зачем? Рано еще…

Он сначала узнал керосиновую лампу с отражателем, потом разглядел красивое лицо Светланы, почти без следов усталости.

— Рано? — Она коротко рассмеялась. — Ошибаешься, начальник, уже послеобеда.

— А почему темно так? — Краснов огляделся.

— Эх, ты…

Она присела рядом с ним. И тогда он вспомнил все мгновенно. Он в бесконечном подземелье, сидит на каменном полу. Но Светлана?.. Ах, да, она прибежала за ним. С лампой да знакомым путем — часа за два…

— Что, ушел Кешка? — спросил он спокойно.

Она молчала и пялилась на него как-то странно.

— Пойдем назад? — спросил Краснов.

Она мотнула головой, села рядом и погасила лампу.

— Да что такое? — Краснов нашел ее плечо, притянул к себе, и тут же одна за другой ударили его несколько мыслей.

Сначала он удивился, что совсем не сердится на эту стерву, даже очень ей рад. Потом он удивился близости ее тела и тут же вспомнил то, что сразу не дошло при лампе: она была в одном халате. Значит, прибежала без всяких сборов. И назад нельзя… Значит, Кешка… Вот оно что! Теперь Краснов проснулся настолько, что вспомнил и про носки. Только сейчас о них и вспомнил. Он целое лето мотал портянки на босую ногу, а вчера впервые, по холоду, надел носки. И забыл их рядом с кроватью, когда прятался в чулан.

— Утром Кешка стал одеваться и нашел твои носки, — подтвердила Светлана. — Я его толкнула и с лампой убежала. Спички были в кармане.

— Он что, дурак, стрелять хотел?

— Он стрельнул вслед, но промахнулся.

— Гнался?

— Он сюда боится.

— А ты? До конца ходила?

— Не-ет! Я даже досюда не ходила.

— А ты не знаешь, куда оно ведет?

Она не ответила. Она стала дрожать. Он прижал ее покрепче и задумался. Но надолго его не хватило: думать было не о чем. Два выхода — либо идти войной на Иннокентия, либо идти дальше по тоннелю. Ясно, что на первое Светлана не согласится. Возможно также, что Кешка побежал в лагерь жаловаться на Краснова. Но тогда куда он дел второго Краснова? А, черт с ними… Он спросил:

— Что у тебя на ногах?

— Носки меховые.

— Сильно устала?

— Не очень. — Она поняла по-своему. — Давай, правда, пока силы есть, а то ведь можем здесь и пропасть.

И полезла целоваться.

— Ну, ты действительно очень женщина, — пробормотал Краснов и расстелил на каменном ложе свою телогрейку. — Твердо будет.

Но уже горячие руки, горячие губы, горячее тело… Он мельком подумал, что не хватает только Иннокентия с фонарем, но тут же о нем забыл…

— Ну, вот и отдохнула, — сказала потом Светлана. — Пойдем теперь с тобой куда глаза глядят.

— Обратно не пойти бы. Я что-то направление потерял.

— А что, — она засмеялась, — боишься Кешку?

— Не хочу зря убивать.

— Правильно. Сейчас найду лампу, и все узнаем.

Нащупала свою лампу, но зажигать не стала.

— Я ее оставила у правой стены. Идем, единственный мужчина. Раз есть вход, будет и выход.

Они пошли было на ощупь, но получалось медленно, потому что Краснов, наслышанный о карстах и шахтах, опасался провалов. Тогда Светлана сказала: "Однова живем" и зажгла лампу. Видно было и с самым слабым огнем, они пошли быстрее и двигались так до тех пор, пока не кончился керосин. По часам Краснова была опять вторая половина ночи. Светлана уже совсем часто охала, наступая на каменные неровности, а сам Краснов уговаривал себя не бросать автомат еще немного. Он чувствовал также, что опять растет раздражение к этой стерве: не могла заметить носки раньше Кешки, убежала почти босиком, теперь еле тащится, и вообще, лучше бы сохранила ту шоколадку в кармане халата, чем отдавать первому встречному да еще с поцелуями…

— Стоп, — сказал он наконец. — Привал.

— Слава богу. — Светлана откликнулась слабым эхом, звякнуло железо у правой стены.

— Ты что, — Краснов удивился, — до сих пор тащила эту лампу?

— Ага.

— Зачем?

— Не знаю. Так спокойнее. Где ты постелил?

Нащупала телогрейку на полу и потянула Краснова за собой.

— Ложись поближе. Вот так. Только поспим сначала, хорошо?

И сразу засопела. Краснов положил пояс с ножом и автомат к правой стене и тоже мгновенно заснул…

Проснувшись, он без труда нашел силы, чтобы ответить на ее страсть, но голод после этого стал настолько силен, что Краснов усомнился в благополучном исходе третьих суток. "На обратную дорогу меня уже не хватит, — думал он на ходу. — Теперь только вперед, пока не свалюсь". Автомат он уже давно перебросил за спину и в случае неожиданной опасности мог теперь надеяться больше на нож, висящий впереди. А если быть до конца честным, то наплевать ему было уже и на провалы, и на хищников, и на беглых зеков. В этой преисподней навстречу мог попасться только такой же измученный и голодный, как он.

Сколько прошли, когда уснули, и сколько проспали в третий раз, Краснов уже не знал и интереса к этому не имел. Поняв, что просыпается, он совершенно ясным умом принял решение: не расставаться с автоматом до последнего шага, а там — двумя очередями освободить от мучений сначала Светку, потом себя. Он открыл глаза и тут же зажмурился от света. Мощные электрические фонари били со всех сторон солнечными потоками. Это было неприятно, в этом было много стыдного и беспощадного. Он сел и пошарил у стены свое оружие, но ничего, конечно, не нашел. В ответ раздался молодой мужской голос:

— Все в порядке, хозяин, не беспокойся!

Он понял: беглые зеки! Никто другой не станет называть начальника лагеря хозяином. Более того, раз они узнали его в трехдневной черной щетине, одетого не по форме, значит, хорошо запомнили когда-то, когда он стоял перед ними в погонах. А поскольку последние восемь лет он не имел служебных перемещений, значит, это зеки из его лагеря. Поскольку же из самого лагеря сбежать невозможно, выходит, что эти головорезы разоружили охрану на прииске или на дровяной командировке. Сделать такое могли только бывшие фронтовики, которых он направил на прииск неделю назад. Еще не измотанные трудом, не желающие загибаться от истощения, постановившие лучше погибнуть, чем отрабатывать свою вину перед народом. Такие заявки уже бывали. Такая схема трупопроизводства здесь тоже знакома. Уходя на тот свет, они стараются прихватить с собой кого-нибудь из тех, кто их убивает. На сей раз возьмут капитана Краснова. Пощады, конечно, не будет, не заслужил. Остаётся умереть достойно, не лёжа на телогрейке рядом с бабой.

Краснов коротко взглянул на Светлану. Бабье дело: продрала глаза, рада, что спасли, щурится и чистит перышки.

Его глаза уже несколько привыкли, потому что фонари светили теперь не в лицо, а в пол. Отраженный свет делал лица страшноватыми, чужие голоса в тесноте звучали угрожающе.

Сколько их?

Краснов поднялся, подавляя боль во всем теле. Противников трое. У крайнего в руках ППШ. Это автомат Краснова. Другого оружия не видно. Зеки обязательно выставили бы все стволы напоказ — для убедительности. А этот даже не смотрит на Краснова, разглядывает автомат, делая вид, будто не понимает, что это за штука. Двое других улыбаются. И, если присмотреться, улыбаются нерешительно. И не похоже по их глазам, что знакомы с Красновым.

— Вы, наверно, заблудились? — Совсем не зековский вопрос. Хотя, черт их знает…

Краснов решил не рассусоливать. Отработанным движением, сбивая с ног, вырвал автомат у крайнего, отпятился мгновенно назад, дергая затвор, поднял ствол навстречу взметнувшимся фонарям.

— Свет — на себя! Стреляю!

И дал коротенькую очередь мимо них, с расчетом сбить тех, кто в темноте может их прикрывать.

Свет упал на пол. Обезоруженный вскочил, подобрал свой фонарь.

— Положи фонарь! Оставьте себе один, а два положите! Не гасить!

Они подчинились.

По расположению сидящей Светланы Краснов определил, что они стоят в той стороне, куда надо идти.

— Спиной ко мне! Медленно идти к выходу, сюда не светить! Марш!

— Интересный ты, хозяин…

— Не разговаривать! Резких движений не делать! Марш на выход! Стреляю!

Трое покорились. Он был уверен, что выход близко. Один фонарь подал Светлане и велел погасить, но держать наготове. Второй, удобно сделанный колбаской, прижал к надульнику и, держа автомат у бедра, двинулся за ошеломленными зеками… Нет, что-то мешало уже называть их так… Свет необычного фонаря помог разобраться: странная одежда. Матово блестящая ткань, одинакового цвета куртки и брюки, одинаковые мягкие ботинки, одинаковые шапочки с козырьками — все незнакомого фасона, из незнакомого материала. Японские шпионы!.. А почему белой расы? Значит, американцы! Десант! Они над этими местами в войну перегоняли для нас свои "эркобры", по ленд-лизу, дорога знакомая… Жаль, что Краснов не знает английского, можно было бы их сейчас подловить. Ну да черт с ними.

Светлана жалась к нему слева. Если бросятся, помешает. Он велел:

— Иди сзади, не бойся.

Она послушно отстала. Ему сразу сделалось не по себе, но он стерпел и не стал ее возвращать. Только коротко оглянулся и спросил:

— Фуфайку надела?

Она кивнула, кутаясь в его телогрейку и дрожа всем телом. Тут же погасила фонарь.

Он конвоировал задержанных молча, обдумывая схему действий на поверхности. Прежде всего, конечно, заставить их связать друг друга, еще до выхода, когда только появится дневной свет. Потом — допрос. Или на ходу? Есть ли у них продукты?

Светлана сзади постанывала, от этого болело собственное тело. А трое впереди послушно молчали, шагали мягко и выглядели бодро. Это раздражало. Хотелось есть.

Вещей с ними никаких. Видно, оставили у входа. Значит, совсем близко. И значит, их там ждут свои. Спросить, сколько? Соврут — недорого возьмут. Лучше уже на месте, по обстановке. Он приказал:

— Идти быстрее! Никого у входа не окликать! Стреляю без предупреждения!

Светлане велел через плечо:

— Если стрельба — сразу падай.

Она промолчала.

— Слышала?

— Слышу, Вася.

Боится. Капитан Краснов тихонько, но от самого чистого сердца обложил самыми сильными из знакомых ему лагерных слов и свою последнюю охоту, и эту донельзя своевременную встречу с диверсантами империализма в двух шагах от выхода. В общем списке досталось и чертовой шлюхе — любовнице с ее вечным невезением: то в избе угорела, то под лед угодила, то любовниковы носки не заметила, а теперь стонет сзади и вообще неясно, куда ее девать, хоть в лагерь отправляй…

Впереди забрезжило.

— Васенька, свет!

— Тихо! — выдохнул Краснов и подал вперед новую команду: — Отвечайте своим, что идете одни!

— Там никого, — откликнулись спереди. — Нас только трое.

— Тем лучше, — сказал Краснов, но не поверил.

Однако у входа действительно оказались только три сумки, не очень туго набитых.

Обрадовавшись свету, Краснов тем не менее сохранил бдительность. Под угрозой автомата диверсанты выдернули из брюк ремни, и один из них, самый с виду щуплый, связал руки остальным, а его самого связала Светлана. Затем состоялся беглый осмотр сумок на предмет провианта, после чего, не смущаясь насмешливыми улыбками пленных, победители устроили пир, во время которого Краснов занялся допросом.

— Хорошо вы в Америке питаетесь, — начал он провокационно.

— Почему именно в Америке, — ответил их старший, с белым шарфиком на шее. — Какая разница, где питаться…

— Скоро узнаешь, — пообещал Краснов. — Когда же вас сюда забросили?

Диверсанты переглянулись. Подумав, старший сказал:

— Мы немного проехали свою остановку. Решили размяться.

— А в пещеру, — быстро добавил самый молодой, — зашли случайно.

Последний осенний комар сильно ему досаждал, юноша стряхнул с головы шапочку и отмахивался белыми кудрями. Типичный ариец, подумал Краснов.

— И незачем применять крайние меры, — обиженным тенором прозвенел третий, самый щуплый и самый, судя по Светкиным взглядам, красивый.

— Это какие же крайние меры? — полюбопытствовал Краснов.

Диверсанты опять переглянулись.

— Да ладно тебе, — засмеялся старший. — Построжился — и развязывай. Можешь сфотографировать, а хочешь — карточки забери…

— А то ведь мы тоже можем… — перебил тенор.

— Что же вы можете? — Краснову сделалось очень интересно.

— За унижение достоинства притянем! — выкрикнул тенор.

— Вот так, хозяин, — улыбнулся старший. — Давай-ка…

— Мы законы тоже знаем, — с нажимом добавил третий.

— От ВАШИХ законов, — Краснов усмехнулся, — придется отвыкать.

— У тебя что, другие законы? — вскинулся третий.

— Пещерные? — ехидно спросил тенор. — Или ты на Остров захотел?

— Законы тут кругом советские, — сказал Краснов веско. — Да за шпионаж, я думаю, у вас тоже не жалуют.

Диверсанты переглянулись и помрачнели.

— А кстати, — Краснов продолжил допрос, — вы как, из власовцев или из эмигрантов?

— Это ваши дела, — ответил старший, опять переглянувшись со своими.

— А все-таки? — Краснову показалось, что он на верном пути.

— Не знаем таких, — был ответ. — И вообще хватит. Давай развязывай, если не хочешь неприятностей.

Сказано было СИЛЬНЫМ тоном. Краснов знал этот тон. Таким тоном на понт не берут. Но кто же они тогда? Может быть, какие-нибудь спецвойска? Тренируются на выживаемость и не считают нужным предупреждать. Таких и одеть могли по-специальному. Да и предупредить могли за эти трое суток… Черт побери, трое суток! За это время без него все зеки могли разбежаться… Однако молодец Краснов, таких спецов повязал, да при Светке…

— Вот что, мужики, — сказал он миролюбиво. — Я вас развяжу, но сначала посмотрю документы. Если в порядке…

— С этого бы и начинал, — засмеялся старший. — А то сразу — к харчам…

Засмеялись и остальные.

Да конечно свои, подумал Краснов, поднимаясь. Вполне симпатичные парни, не заносятся…

Парни носами показывали ему, где брать документы, и даже не пытались пустить в ход свободные свои длинные ноги. Впрочем, против этого он принял меры: подходил к ним, сидящим, сзади, а Светлане велел стоять в стороне с автоматом наготове. Надо было бы послать за документами ее, но сработала ревность, и он ничего не мог поделать: стоял перед глазами целуемый "старатель".

Документы смутили опытного особиста Краснова. Он ожидал найти служебные удостоверения установленного образца, какие-нибудь спецпропуска или мандаты, в крайнем случае — хорошо изготовленные советские паспорта, военные и профсоюзные билеты, всякие справки, которыми должно было снабдить своих агентов ЦРУ. Оказалось же — просто фотокарточки размером примерно семь на десять сантиметров. Это были цветные портреты владельцев, каким-то образом впечатанные внутрь прозрачных пластинок из материала, напоминающего целлулоид, но явно не хрупкого и не боящегося царапин. С обратной стороны каждого портрета было отгравировано или выдавлено три строчки. Первую у всех занимали имя и фамилия. Во второй значилось нечто, как понял Краснов, связанное с работой.

Третью строчку занимало одно слово, хорошо знакомое капитану: "Магадан".

Он увлекся разглядыванием странных карточек и вздрогнул, когда на руки легла тень. Это тихо подошла сзади любопытная Светлана. Окинув ее взглядом, Краснов прыснул.

— Увидел бы тебя сейчас Иннокентий!

— Да уж… Подойти бы не решился.

Накинутая на халат и застегнутая телогрейка была перепоясана офицерским ремнем Краснова. На ремне висел армейский нож. Из подмышки свисал до земли тупорылый автомат с тяжелым диском. Венчали портрет изодранные меховые носки: из правого торчал сбитый большой палец, из левого — оцарапанная лодыжка.

В общем-то бабенка страдала ни за что. Усмиряя собственную жалость, Краснов пошутил:

— Боец! Почему оставили пост? Оправиться!

Она потянулась на ласку, но тут же вспомнила о службе и отступила. Краснов повернулся к задержанным.

— Н-ну, познакомимся. Я — капитан войск НКВД Краснов Василий Александрович. А вы, стало быть…

Старшего звали Такэси Кампай, хотя и намека на что-то японское Краснов в его внешности не усмотрел. Работал Такэси в каком-то Минспросе.

— Что это за организация? — строго спросил Краснов. — Не знаю такой в Магадане.

С действительно японской изысканностью Кампай ответил, что в Министерстве Спроса юмор уважают, и шутка капитана из неизвестной (или неизвестного?) НКВД будет оценена по достоинству.

— Весело шутишь, — оценил Краснов. — Но запомни: с НКВД лучше не шутить.

Белокурого юношу (это его разоружил Краснов под землей) звали Ганс Христиан, и было неясно, что у него имя и что — фамилия. Как, впрочем, и у старшего. Что-то с детства знакомое было в этом имени, но время для воспоминаний выдалось неподходящее, и Краснов не стал напрягаться.

— Что такое СТВ? — спросил он Ганса, и юноша, приняв начатую старшими игру, с улыбкой ответил, в очередной раз сдувая комара:

— Служба Точного Времени, капитан-хозяин!

Задиристый тенор по имени Иван Лапонька служил в каком-то Рескосе, который оказался Релейной Скоростной Связью страны Лабирии.

— Скажи еще, что ты в Лабирии не бывал, — добавил задира, и все они заржали. — Ну, развязывай!

Краснов, чтобы скрыть растерянность, повернулся к пленным спиной и, строго указав на них глазами своему вооруженному бойцу, отошел в сторону. Мысли разбегались. А когда он вышел на обзорную площадку перед тоннелем, разбежались и глаза.

Да, вокруг были знакомые сопки. Да, стояло "бабье лето", и завтра, по всем признакам, суждено было ему кончиться — самое время поспешать в лагерь, к своему патефону. Однако из желтого пуха лиственниц на вершинах двух дальних сопок и одной совсем рядом торчали непонятного назначения высоченные мачты с какими-то тарелками. Еще на одной сопке стояла целая группа таких мачт и на каждой вертелись длинные узкие лопасти ветряка: ветроэлектростанция, догадался Краснов. А по распадку, где предполагалась дорога к прииску, на тощих белых опорах было проложено что-то вроде узкого моста, ни на что знакомое не похожего. Высоко над паутинками "бабьего лета" в разных направлениях бесшумно летели два… ну явно не самолета, потому что самолеты с такой скоростью летать не могут.

Краснов не читал фантастических книг, у него был другой профиль. От Светланы, которая в юности ухитрилась окончить двухлетний учительский институт, слышал о чем-то подобном.

Забыв о пленных, он позвал:

— Светка!

Она подбежала, осмотрелась, помолчала, потом спросила:

— Это что, Вась?

— Этого здесь не было, — ответил Краснов.

— Точно?

— Да я тут был в августе. Это в двадцати километрах от нас.

— Точно?

— Точно, точно, — он разозлился. — Да вон под той сопкой прииск!

— Не вижу.

— Да нет, он с обратной стороны.

— Ой, Вась, а что это летит?

— Да черт его знает! Ты больше меня читала…

Они стояли молча, пока Краснов не услышал шаги. Трое пленных шли к ним снизу. Руки у всех были развязаны, но агрессивности они не проявили.

Первым движением Краснова было вырвать у Светланы ППШ, но, уже подняв ствол, он потерял дар речи. Ну нечего было приказывать этим трем ухмыляющимся нахалам: они не скрывали, что играть в послушание больше не намерены. Они — тоже хозяева здесь.

— Опусти ружье, — сказал старший, — не бойся. И мы не убежим, и вы не убежите. Объясни нам лучше, что это за новое хозяйство — НКВД?

— Десять минут спорим, не можем расшифровать, — белокурый добродушно рассмеялся, хотя, наверно, и болела ссадина на скуле. — Какой-нибудь самодеятельный Народный Контроль Высшего Долга? Или Высших Достижений?

Краснов опустил автомат и посмотрел на Светлану. Она молча разглядывала бывших диверсантов. Потом повернулась к нему с восторгом и ужасом:

— Вася… Мы на том свете?!

— Это сон, — сказал Краснов. Он поднял автомат и короткой очередью раскрошил небольшой камень у входа в тоннель. — А если это не сон, то это ложь!

И выпустил оставшиеся пули в коварную тьму тоннеля. Стрелял, впрочем, не от полноты чувств: перегруженное воображение вдруг нарисовало Кешку, подбирающегося с карабином.

 

3. Это не сон

Солнце показывало полдень.

От маленького костерка тепло не требовалось — его развели для веселия. По очереди подбрасывали мелкие сухие веточки, обломанные с ближайших деревьев. Светлана одна зябла — с голыми ногами, — оттого сидела ближе всех к огоньку и щепотками сыпала в него сухие желтые хвоинки, которых нагребла под себя целый ворох.

Молчали почти уже час. Почти молчали.

Краснов не представлял, о чем могут думать хозяева этого мира. Сам же он постыдился бы открыть свои мысли, потому что их не было. То есть была всего одна. Она с тупой настойчивостью крутилась на одной ноте, как выщербленная патефонная пластинка: "С той стороны тоннеля мы так бы не сидели… С той стороны тоннеля мы так бы не сидели… С той стороны…" Время от времени он встряхивал головой, чтобы сбить затупившуюся иголку на какую-нибудь другую мысль, но больше мыслей не было. В голове слышалось шипение, затем снова звучало: "С той стороны тоннеля…" Даже редкие, осторожные вопросы хозяев и собственные односложные ответы не мешали чертовой пластинке вертеться.

Вопросы задавал неугомонный Ганс Христиан, остальные молчали.

— Вы так и жили там в темноте? — был самый первый вопрос.

— Нет. Там тоже так.

— А это… далеко?

— Не знаю. Наверно.

— И у всех такие ружья?

— Это автомат.

— Странное название, — оценил Иван.

— Почему? — равнодушно спросил Краснов.

— Потому что автомат — это автомат, а ружье — это ружье. Разные вещи.

— Правильно, — согласился Краснов. И не стал ничего уточнять.

Потом Краснов все же справился с испорченной пластинкой. Он в очередной раз тряхнул головой и, пока тупая игла шипела, спросил:

— А почему называется — Лабирия?

— Не знаю! — Ганс Христиан отозвался живо и со злостью. — И никто не знает. А главное — никто не хочет знать.

— Как?

— А так, что никому не интересно!

— И давно это так? — спросила Светлана.

— Всегда! — отрезал Иван.

— Это который же нынче год? — спросила Светлана.

Трое переглянулись.

— Уточни вопрос, — попросил Такэси. — Что значит — "который год"?

— Ну, — у нее стало учительское лицо, — который год… от Рождества Христова?

— Год, — ответил Такэси, — это понятно: от весны — до весны. А от рождества — это как?

— Ну, — Светлана искала слова, — скажем так: вот сколько тебе лет?

— Около тридцати, — уверенно ответил Такэси. — С точностью до трех-четырех…

— А-а-а! — догадался Ганс Христиан, — я понял, Такэси! Светлана спрашивала, который год от моего рождения! Правильно?

Теперь ошеломленно переглянулись Краснов со Светланой.

— Они не знают христианства, — сказал Краснов.

— Они не знают своего возраста! — воскликнула Светлана. — Вася, вот живут! А тебе, Ваня, сколько лет?

— Нам всем примерно одинаково, — Иван был смущен. — Какое это имеет значение?

— Ну как же! — Светлана рассмеялась. — Например, если жениться, то желательно, чтобы невеста была года на четыре моложе жениха…

— Погоди, погоди, — остановил Ганс Христиан. — Жениться, невеста… Это что?

— У-у-у, — Светлана покрутила головой. — Ребята, либо вы здорово ушли вперед, либо здорово отстали. Как у вас с любовью-то?

— Погоди ты с любовью, — перебил Краснов. — Вот вам попроще: как исчисляется пенсионный стаж, если неизвестен возраст?

Опять переглянулись трое. Они явно растерялись. Даже простой вопрос о трудовом стаже им не по силам.

— Наскоком тут не разобраться, — сказал Такэси. — Поехали-ка с нами, хозяева. В Магадане все выясним.

— В Магадан?! — Светлана подпрыгнула. — А можно?

— Нужно, — Такэси улыбнулся и взглянул на часы. — Если поспешим, успеем как раз к вагону.

— А если не успеем? — Светлана вскочила.

— Тогда ждать до вечера. Полтора часа.

— Полтора часа до вечера? — Светлана посмотрела на небо. — Что-то больно скоро. Который час-то?

Такэси еще раз посмотрел на браслет:

— Два семьдесят шесть, если точно.

Встали все, кроме Краснова. Он был мрачен, смотрел на умирающий огонь.

— Вася, — позвала Светлана.

— Нам надо обратно, — Краснов поднял голову. — Если им интересно, могут идти с нами. Но безопасность могу гарантировать только в пределах моей власти.

— Ва-а-ся! — простонала Светлана. — Ну зачем?

— Лагерь на мне, — процедил он, глядя снизу. — Полторы тысячи душ… Если там что-нибудь, то меня, знаешь?..

— Васенька! Ну кто тебя тут достанет?

— Не знаешь ты НКВД, — он опустил голову. Помолчав, отрезал: — Короче, надо идти назад.

Светлана резко опустилась рядом и очень тихо сообщила:

— А я отсюда не пойду. Понял, начальник?

— Пойдешь, — так же тихо ответил Краснов.

Светлана вскочила и драным кожаным носком стала затаптывать костерок.

— Никуда! Ни за что! Понял? Хоть стреляй! Да тебе нечем!

Она кричала яростно, исступленно, истерически. Иван взял ее за плечи, мягко отодвинул от брызгающего искрами кострища и осторожно примял угли толстой рубчатой подошвой.

Краснов медленно встал, отпятился, левой рукой волоча разряженный автомат и запуская правую в карман брюк.

— Ребята! — крикнула Светлана. Но он уже выхватил из кармана ТТ и взвел курок.

— Отпусти ее, — велел Ивану.

Иван охотно повиновался и шагнул к нему, загораживая собой женщину.

— Отойди к ним! — велел Краснов.

На этот раз Иван не тронулся с места. Зато двое других пошли на Краснова. Он выстрелил под ноги белокурому Гансу и рявкнул:

— Всех положу, патронов хватит! Отошли быстро!

— Ребята! — закричала Светлана. — Не отдавайте меня! Лучше пусть убьет.

И тогда Такэси бросился на Краснова. Он бросился не прямо, а сначала прыгнул в сторону, потом сделал длинный кувырок вперед, перекатился вбок, извернулся на земле у самых ног Краснова, и тот упал навзничь с острой болью в колене, так и не успев прицелиться.

Потом капитану вывернули руку и отобрали пистолет. Потом связали его же брючным ремнем и посадили на кучу хвои.

— Два ружья с собой носил! — Такэси бегло осмотрел пистолет, нажал нужную кнопку и выдернул из рукоятки обойму. Дернул затвор, освобождая ствол от досланного патрона, и сунул все это в свою сумку, после чего холодно сказал: — Хорошо. Не хочешь оставаться — твоя воля. Но ее насильно уводить нельзя.

— Закон о праве выбора, — жестко пояснил Иван.

— И Закон о личном достоинстве, — добавил Такэси. И сурово усмехнулся: — Один закон нарушить — еще куда ни шло. Да и то — не из этих двух.

— О рамках досуга, например, — подсказал Ганс, и все трое чему-то засмеялись.

— Вот это терпимо, — сказал Такэси. — "Короче", как ты выражаешься. Иди, если тебе так надо. Фонарь и продукты дадим. Сколько времени вы шли?

— Не говори! — быстро приказал Краснов.

— Три дня.

— Дура!

— Сам такой! По твоей же щетине видно, сколько дней ты не брился!

Трое обидно засмеялись.

— Короче, — повторил старший. — На три дня тебе хватит — и света, и продуктов. Развяжи его, Иван.

Иван не торопился, и Ганс принялся развязывать Краснова. При этом приговаривал:

— Не думаю, что по этому тоннелю одинаково легко ходить в обоих направлениях. Вы не забыли, хозяева, Гошу Дойкина?

— Да-да, где-то здесь его медведь задрал, — сказал Такэси.

— Это официальная версия, — возразил Ганс. — А если честно, то этот тоннель нашел Гоша. Он ведь до тебя, Иван, следил тут за автоматами. Мы собирались тогда сюда вдвоем, но меня задержала работа. Он оставил мне свою карту и уехал. Здесь аппаратура всегда вела себя… странно. — Ганс развязал Краснова и закончил, поднимаясь: — Я приехал сюда следующим вагоном. Думал, успею, пока он закончит наладку. А он уже ушел.

Краснов тоже слушал с интересом.

— А ты уверен, что он ушел в тоннель? — спросил Такэси. — Не мог его медведь перехватить по дороге?

— Во-первых, — возразил Ганс, — ты получше нас знаешь, что медведя он мог не бояться.

— С двумя бы и он не справился, — сказал Такэси.

— А во-вторых, — закончил Ганс, — у входа он оставил мне записку: "Внутрь не ходи, жди не больше суток. Если пропаду, вали на зверей".

— Вот как, — Такэси вздохнул. — Вот она, жизнь староверская.

— А ты, — Ганс наклонился к сидящему Краснову, — не встречал там Гошу? Год назад…

Краснов мотнул головой. Он ничего не слышал ни про какого Гошу. Может, Гоша этот ушел в какой незаметный поворот. Может его Кешка убил или еще кто, а спрятать в сопках — разве проблема? А может, он выполз из тоннеля где-нибудь в каменном веке? Чему теперь удивляться, если можно под землей бродить из эпохи в эпоху? И кстати, неизвестно, куда попадет капитан Краснов, если пойдет обратно. А если тоже в каменный век? Без одежды, на зиму глядя, с горстью патронов в кармане… Хорошо еще, что не обыскали…

— Жалко Гошу, — Ганс Христиан вздохнул. — Таких староверов поискать.

— Ну, — обратился Такэси к Краснову, — идешь или остаешься?

Краснов думал, опустив голову. Брючный ремень, развязанный Гансом Христианом, так и висел у него на плече.

— Заряды из меньшего ружья мы тебе оставим, раз уж вам иначе нельзя. И нож возьми с собой. Светлана, ты отдашь ему нож?

Светка, заложив руки за ремень и отставив ногу в дырявом носке, выглядела до того потешно, что Краснов не выдержал и усмехнулся. К тому же элегантный Ваня очень уместно торчал рядом.

— Светк, — сказал нерешительно Краснов, — а может, правда, не достанут?

Светлана молчала. Она буравила взглядом черный вход в тоннель, а в этом взгляде, который всегда казался Краснову взглядом загнанного зверька, было что-то новое и совсем не смешное. Ему почему-то сразу вспомнился взгляд того фронтовика, которого он отправил на прииск, а Коерков поймал после побега. То был взгляд человека, у которого невозможно отнять свободу. Даже если убить…

— Вася, — сказала наконец, — мне там Кешка с карабином мерещится. Пошли отсюда.

 

4. Это не ложь, но это странно

Только они успели взбежать по каменным ступеням на эстакаду, как послышался отдаленный шипящий свист. Звук нарастал с севера, и скоро по мощному стальному рельсу, проложенному внутри бетонного желоба, примчался ярко окрашенный вагон, отдаленно похожий на те, что Краснов когда-то видел в метро, только более обтекаемый, утепленный и комфортабельный. Был он довольно длинный и кабины машинистов имел с обеих сторон. Колес видно не было. Казалось, вагон не катится, а скользит по рельсу, будто всасывая его в себя через квадратную дыру. Дыра была как рот, единственная фара-прожектор выступала как нос, а окно машиниста напоминало мотоциклетные очки, вырезанные из одного выпуклого стекла.

Дверь сдвинулась, вошли и помчались.

Эстакаду, по которой бесшумно летел вагон, Такэси назвал просто — монорельс. Ганс Христиан сообщил официальное его название, оказавшееся весьма знакомым Краснову и Светлане, — Колымский Путь. Почти так же называлась автодорога в ТОМ мире, откуда они пришли. Но опасная Колымская трасса виляла и тащилась среди сопок, изматывая грузовики и губя шоферов, которые рисковали ехать в одиночку, а эта, прямая и тонкая, как школьная линейка, лежала ребром на сопках, презирая все неудобства и питаясь электричеством от часто расставленных вдоль нее никогда не устающих ветряков. Ветряки, как флюгеры, сами ловили малейший ветерок и внешне медленно махали очень длинными и узкими лопастями.

— Мне кажется, — щебетала Светлана, что по вечерам они улетают в свои гнезда отдыхать. Стая белых ветряков!

В вагоне было пусто, и она не стеснялась своего экзотического вида. Впрочем, экзотичности у них поубавилось, потому что ППШ они спрятали у входа в тоннель и всей воинственности у них только и осталось, что звезда на пряжке, горсть патронов в кармане да разряженный пистолет в сумке Такэси.

— Нет, что ты, — Иван серьезно возражал Светлане. — Вагон тут бегает круглые сутки, точно через каждые три с половиной часа.

Светлана смеялась и говорила, что у него нет ни юмора, ни художественной фантазии. Краснов молча усомнился, поделив расстояние до Магадана на три с половиной часа, но вдаваться не стал и, после нескольких незначащих фраз относительно связи между скоростью ветра и скоростью вагона, предложил:

— Давайте обсудим наши дела, пока есть время.

— Вот это годится, — Кампай сосредоточился. — Выяснить надо многое.

Светлана элегантно пожала стегаными ватными плечами и, не в силах оторваться от мелькания за окном, глубокомысленно сообщила:

— Быстрей, чем на самолете.

— Нет, что ты, — не согласился Иван. — Самолет намного быстрее.

— Итак, — начал Такэси, — главный вопрос касается безопасности.

— Чьей? — уточнил Краснов.

— И вашей, и нашей. Дело в том, что мы с вами теперь сообщники.

— Мы-то при чем? — удивился Краснов. — Мы вроде гости.

— Вот об этом как раз и надо молчать. Незнание закона не освобождает от ответственности за его нарушение.

— Я это знаю, — перебил Краснов. — Я имел дело с правоохраной. Но мы у вас вроде иностранцев, нам полагается скидка.

— Может, у вас и полагается, — терпеливо учил Такэси, — а у нас любой закон для всех одинаков.

— Ну да, — Краснов без веры усмехнулся. — Есть только один незыблемый общественный закон: законы создаются ради исключений.

— Ладно, — Такэси вежливо показал тоном нетерпение, — не будем отвлекаться на теорию. Давай верить друг другу, иначе ни о чем не успеем договориться. Идет?

Его тон был так тревожно-настойчив, что у Краснова пропало желание сохранять достоинство капитана госбезопасности. Пахло спасением шкуры — этот запах он знал уже десять лет, с тридцать восьмого, когда юным лейтенантом делал свои первые ошибки.

— Хорошо, — Краснов быстро кивнул, — веди игру.

— Для простоты, — предложил Такэси, — говорить будем только мы с тобой, а остальные будут подсказывать. Идет?

Все кивнули строго, Светлана — рассеянно, не отрываясь от окна.

— Сначала я расскажу о нас, — сказал Такэси. — Потом — ты о вас. Идет?

Краснов кивнул. Ему начинала нравиться хватка Кампая.

— Староверство у нас запрещено, — начал Такэси.

— Не пугай человека, — возразил Иван.

— Пугай, не пугай, — не согласился Такэси, — а все, что за рамками досуга, у нас практически вне закона. Вот у вас, Краснов, как со староверством?

— Было время, — сказал Краснов, — притесняли за веру. До самосожжений доходило. Сейчас староверов у нас в основном не трогают. Свобода совести. Хотя, конечно, есть запрещенные религии. Подпольные секты. Иеговисты, адвентисты…

— Да, у вас полегче, — позавидовал Такэси. — А у нас… Первый раз попадешься на староверстве — месяц без работы. Второй — три месяца! С третьего раза считают рецидивистом, дают целый год!

— Как это — без работы? — Краснов растерялся.

— А вот так, — Такэси говорил веско и горько. — Тесная одиночка, еда до отвала и больше — ни-че-го! Больше десятка упражнений не сделаешь, такая теснота. Притом садят в каком-нибудь оживленном месте, а окно с односторонней видимостью.

— Это как?

— Ты видишь, как люди работают, а они тебя — нет. За два месяца умом трогались, представляешь?

— Нет! — воскликнул Краснов с полной искренностью.

— Вот именно, — Такэси вздохнул. — Если попадемся, нас упекут на год, а вам для начала по месяцу дадут. Правда, приезжим дают полное одиночество и без окна. Чтобы лучше усваивались законы. А законы весь месяц талдычат по трансляции.

— Ну, законы мы и так выучим, — сказал Краснов. — А сажать-то нас не за что: мы в бога не верим.

— Погоди, погоди, — Такэси нахмурился, — бог при чем? За бога не посадят, веруй ты хоть в загробную жизнь, хоть в амулет, можешь даже в абсолютный ген… При чем тут вера?

— За что же тогда у вас староверов сажают? Не понял…

Некоторое время Такэси молчал, соображая. Молчали и остальные.

— Кажется, мы одно слово по-разному понимаем, — решил наконец Кампай. — Ты вкладываешь в староверство некий религиозный смысл… Объясни, пожалуйста.

— Староверы, — объяснил Краснов, — это православные христиане, только в обрядах у них кое-что по-другому и Священное Писание кое в чем толкуют…

— Понятно, — перебил Такэси. — У нас иначе. По-нашему, старовер — это любой человек, который уверен, что старые знания могут быть использованы производительно.

— А разве нет?

— В производительных отраслях — конечно, да, — согласился Такэси, — но ими староверство не занимается. Нам интересно, какая ВООБЩЕ была раньше культура. Что писали в книгах, какие были законы, обычаи… Вот то же название нашей Лабирии — откуда?

— Вы изучаете историю, — сказала Светлана, оторвавшись от окна. — У вас запрещена история?

— Гм, — Такэси смутился, его староверы потупились. — Прости, Светлана, мое замечание носит вынужденный характер… Это слово… гм… ну, "история"… оно у нас имеет… м-м-м, ну, неприличный оттенок, понимаешь?

— Короче, — Иван, краснея, решился, — если говорят, что человек рассказывает истории или занимается историями, это характеризует его с самой дурной стороны. Понимаешь?

Светлана широко раскрыла глаза. Потом сердито сощурилась.

— Не понимаю и понимать не хочу. Я имею диплом учителя истории общеобразовательной школы второй ступени! История — это, мальчики, наука, без которой человек…

К концу своей короткой речи она говорила все тише и печальнее и остановилась, не договорив.

— Вот так история, — пробормотал Краснов.

— Не выражайся при даме, — Светлана скорбно усмехнулась. И отвернулась к окну.

Вагон пролетал как раз над широкой рекой.

— Колыма, — сообщил Иван.

— А Дебин есть? — спросил Краснов. Он там бывал в одном лагере.

— Есть, — ответил Иван.

— А что это в воде? — Светлана угрюмо кивнула на длинные гирлянды поплавков, стоящие вдоль течения. — Рыбу ловят?

— Это электростанция, — живо сказал Иван. — Их везде полно. Эти, большие — для серьезной энергетики. А есть временные, переносные. Достал из сумки, бросил в ручей — брейся. Или — свет в палатке…

Река давно осталась позади. Вдоль идеально прямой трассы мелькали ближние сопки, плыли дальние, помахала длинными лопастями очередная стая ветряков.

Светлана молчала мрачно, и все по этому поводу поглядывали на Такэси. Постепенно даже Краснов, незаметно для себя, признал за ним право на решающий голос.

— Хозяйка, — сказал наконец Кампай, — ты не обижайся, если уже можешь.

Светлана коротко пожала плечами и не ответила.

— Я понял вот что, — продолжал Такэси. — Вероятно, то, что ты называешь… историей, это и есть наше староверство.

— Браво! — ответила она резко. — Дождалась!

— Не обижайся, — повторил Кампай. — Ты пойми: то, что для тебя профессия, для нас — запрещенное любительство.

— Как браконьерство, что ли? — вмешался Краснов.

— Вот-вот-вот! — Кампай обрадовался. — Именно браконьерство!.. Кстати, браконьерство — это и у вас связано с убиванием животных?

— Рассказывай! — Светлана кивнула. — Кажется, это главное.

Она окончательно отвернулась от окна и уставилась на Кампая. Красновскую телогрейку она сбросила, осталась в халате на голое тело. Но Краснов давно забыл ревновать. Он тоже сосредоточился на будущем рассказе Такэси. Не то чтобы у капитана были основания для особой любви к истории, но такой полный запрет на неё, равный запрету на браконьерство, казался ему занятным. Впрочем, всё касаемое самосохранения казалось Краснову занятным, и с годами интерес усиливался.

— Дело это новое, — начал Такэси. — Не наберется и десятка лет.

— Он первым начал! — Ганс Христиан указал на Такэси. Тот скромно бросил: "Это неважно" и продолжал: — Так совпало, что в библиотеке Минспроса, где я работаю, как и во всякой приличной библиотеке, время от времени разбирают и чистят хранилища. Естественно: какие-то книги морально стареют, иные вообще никто не читает, самые читаемые приходят в негодность… И всегда — я имею в виду старые, солидные хранилища — есть такие углы, до которых ни у кого не доходят руки… Пришел я в Минспрос, молодой и энергичный специалист. Как водится, для начала поручили самую пыльную работу, по принципу: сладкое — на закуску. Но я начал не с краю, а с самого дальнего угла. Туда, по-моему, нога человека ступала только раз, когда вносили эти сокровища… И вот результат: я — старовер, они — староверы, мы везем вас, неизвестно откуда взявшихся, и думаем, как бы вас спрятать.

— А зачем нас прятать? — Светлана стала еще мрачнее. — Я-то думала — Магада-а-ан!.. Не хочу прятаться! Всю жизнь меня прячут — упрятывают. Одним глазом видела этот Магадан…

— Ты не поняла, — мягко сказал Такэси. — Жить будете как все, делать будете что угодно, только не надо ничего о себе рассказывать.

— Чушь! — Краснов так забеспокоился, будто проехал свою остановку. — Как это можно о себе не рассказывать? Документы спросят, анкеты заполнять надо, без прописки — я вообще не знаю… Светка, зря поехали, я тебе говорил! Давай, пока не поздно…

— Погоди, хозяин, — перебил Такэси, — послушай меня. То, что ты говоришь, я не понял. Анкета? Прописка? Потом объяснишь. Нам уже не очень долго ехать, поэтому послушай, что мы предложим.

Он оглядел своих, они кивнули. Светлана пожала плечами. Краснов сдался: все равно обратно — этим же вагоном.

— С документами просто, — заявил Такэси. — Завтра утром запишетесь на работу в Минспрос, документы для этого не нужны. Потом сходим в Документарий, сделаем вам карточки — такие, как у нас — вот и все. Для начала только одна просьба: поживем вместе, пока привыкнете, а потом поселитесь, где вам будет удобно. Поработаете со мной, все поймете, а дальше — выберете сами. Идет?

— Как трудно, — Светлана вздохнула.

— Почему трудно, что? — Иван вскинулся.

— Слишком просто. Ничего не понятно. А если спросят…

— Никто ни о чем не спросит, — мягко перебил Такэси. — И вы ни у кого ничего не спрашивайте. Имейте дело только с нами.

— Ох, до первой проверки, — Краснов с огромным сомнением качал головой, тоскливо прощаясь глазами с убегающим назад спасительным пространством, которое все меньше отделяло его от опасного Магадана.

— Ну как это, — с силой произнесла Светлана, — "никто ни о чем не спросит"?

— Очень просто. Молчишь — значит так надо. Вежливость.

— Это что же, никто никому не нужен? И такую дорогу отгрохали? — Она кивнула за окно. — Не верю.

— Чтобы верить, надо знать, — возразил Кампай. — Чтобы знать, достаточно увидеть. Можно верить, конечно, и просто так, по воображению, но это — для чудиков. Так ведь?

Возразить нечего, она пожала плечами и, вдруг замерзнув в теплом вагоне, набросила опять ватник.

Краснов взял с мягкого сиденья свой ремень, выдернул его из петли, на которой висели ножны, подогнал по гимнастерке и опоясался. Нож он затолкал поглубже в голенище.

— Интересная у тебя пряжка, — Ганс Христиан кивнул на офицерский ремень с двумя рядами отверстий. — Эта звезда что-нибудь означает?

— Потом объясню, — в тон Кампаю ответил Краснов. И повернулся к Такэси: — Значит, приезжаем в Магадан и сразу — что?

Такэси, в это время что-то соображавший, было видно, принял решение:

— Не будем откладывать на завтра, — заявил он весело. — Это вас только зря истомит. Я чувствую, что с карточками в кармане вы будете спать спокойнее.

Его товарищи дружно, но не обидно рассмеялись.

— Сразу пойдем в Минспрос, — продолжал Такэси, — запишем вас на работу…

— Потом сразу переоденем, — подсказал Иван.

— Само собой, — кивнул Такэси, — только немного отмоем.

Снова сочувственный смех.

— Красивых-чистых накормим, — продолжал Такэси, — тогда и отправимся в Документарий.

— А успеем? — деловито спросил Краснов.

Сквозь улыбки был ответ:

— Туда можно хоть ночью.

Краснов поймал себя на том, что сам, как Светка, пожимает плечами. Поглядел на нее — она опять была занята пейзажем. Утомленный непонятностями, Краснов потерял охоту разговаривать и тоже сделал вид, будто заинтересовался чем-то за окном. Интересоваться, правда, было особенно нечем. С достаточным однообразием появлялись и исчезали группы ветряков, высокие и невысокие мачты с тарелками, которые Иван назвал ретрансляторами Рескоса. Встречались огороженные строения с просторными дворами, с башнями наподобие силосных, а рядом с ними — немногочисленные жилища с обязательными ветряками, с какими-то неподвижными яркими машинами. Все машины были без колес, но одну Краснов заметил в движении: она, как показалось издали, ползла по траве и тащила за собой платформу, тоже без колес, нагруженную огромной копной сена. Следов за этим составом не оставалось. К машинам Краснов был с детства равнодушен и слегка удивился только абсолютному отсутствию дорог. Но и об этом спрашивать не стал — и так был сыт по горло.

Несколько платформ вагон пролетел без остановки, потому что они были пустые, а на вопрос из-под потолка, нет ли желающих сойти, сидящий у окна Ганс Христиан нажимал белую кнопочку. Рядом с белой была еще красная кнопочка, и Краснов понял, что при желании может нажать ее, сойти на незнакомой платформе, дождаться обратного вагона и… Желание вернуться было, но после некоторого размышления настолько слабое, что не стоило никаких усилий его подавить. Даже вернувшись точно в свой мир и к своему лагерю, Краснов мог ожидать любой пакости, особенно если сбежавший однофамилец оклемался и отправил Кешку на тот свет. Или капитан Краснов не знает своего зама Давыдова или Давыдов сделает все возможное, чтобы связать двух Красновых одной ниточкой и занять место начальника лагеря. Нет уж! Краснов решил раз в жизни хорошо рискнуть. Что-то в этих трех ребятах подсказывало ему, что с ними и здесь — рисковать можно.

У одной платформы машинист (или как его там?) затормозил без спроса, и в вагон вошла подтянутая пожилая женщина с сумкой через плечо, одетая похоже на спутников Краснова. Она от двери сказала: "Привет, хозяева!" и вежливо села в сторонке.

— У вас всех так называют? — спросила Светлана.

— Как? — не понял Кампай.

— Ну, хозяевами.

— Конечно. А у вас не так?

— У нас — товарищи. А было — господа. Еще — граждане.

Трое староверов переглянулись. Ганс Христиан пожал плечами.

— А чем плохо? — спросил сурово Краснов.

— Да нет, — быстро ответил тот. — Называй как хочешь, был бы смысл.

Краснов чуть не рявкнул: "А чем тебе "товарищ" не правится?" Но спохватился и сказал первое, что подвернулось:

— Попить бы. Там воды не осталось?

Иван потянулся было к сетке над окном, куда они забросили сумки, но Ганс его остановил, — что-то нажал под столиком, сдвинул на стене часть панели, и в открывшейся нише обнаружилось несколько ярких баночек стаканного объема. Ганс подал одну банку Краснову и показал, как открыть. Вторую предложил Светлане. Она качнула головой:

— Мне бы… наоборот.

Сидевший с краю Такэси поднялся:

— Пойдем, научу. Там кое-что надо знать.

"Как в буфет повел, — Краснов ревниво посмотрел им вслед. — Небось невелика наука, сама бы разобралась. Поезд и поезд".

Такэси вернулся сразу, потом пришла Светлана и, усмехаясь, пробормотала:

— Да-а, Вася… Вот это поезд…

Краснов вертел в руках пустую баночку из невесомого материала и взглядом примеривался открыть окно, чтобы запустить ею в пространство. Но Ганс протянул руку, поставил баночку на прежнее место и толкнул ее вбок. Что-то там открылось, и она с легким стуком улетела вниз внутри стены.

— Что пил, Вася?

Он кивнул Гансу, и тот подал ей полную баночку. Краснов уже опытной рукой помог открыть, она отхлебнула и сказала тем же тоном, что о походе в туалет:

— Да-а, ребята… Хорошо вы в Америке питаетесь.

Немного обидно напомнила Краснову его допрос возле тоннеля. Или это он просто устал? Трое хозяев, и она вместе с ними, засмеялись совсем без злобы. Вообще они были даже какие-то слишком беззлобные ребята. В любой момент были готовы простить. За все могли извиниться. Не было в них привычного Краснову стремления любой ценой оказаться сверху. Они слегка напоминали ему некоторых интеллигентов, с которыми пришлось возиться в городском кабинете до войны. Но с теми было ясно, те просто робели перед органами, перед грозной формой НКВД, а эти-то вообще такие… Какие они? Мягкие? Кем-то запуганные? Хитрые и коварные? Их техника выше нашей. Каково-то они допрашивают? Краснов еще раз поглядел на красную кнопку: сойти и вернуться, среди своих уж как — нибудь… Но в эти секунды вагон окружила целая роща ветряков, и он понял, почуял, что ближайшая станция — Магадан.

 

5. Столица Колымского края

Машинально Краснов запел тихонько, глядя в стол:

По курсу вставал Магадан,

Столица Колымского края…

Светлана толкнула его в бок:

— Вась! Эта тетка на меня пялится.

И закуталась покрепче в ватник.

Пожилая пассажирка — видимо, из женского любопытства — села так, чтобы видеть Светлану, и теперь откровенно ее разглядывала.

— В этой фуфайке, — Краснов усмехнулся, — ты сама рядом с ней — тетка.

Светлана насупилась и отвернулась к окну, в которое уже вползал город.

Краснов, конечно, ожидал увидеть не тот Магадан, который знал по редким посещениям, но действительность ошеломила и подавила его несходством. Если бы даже сам нарком, то есть уже министр, самый грозный из всех министров, потребовал от капитана дать описание увиденного, Краснов лучше дал бы себя сразу расстрелять за молчание, чем потом мучиться на допросах ("Чьей разведке ты продался?") и кончить жизнь в сумасшедшем доме. Улицы-сады, дома-свечи, дома-грибы, дома-пирамиды, дома — невесть-что-такое, бесшумные яркие автомобили без колес, неописуемое разнообразие одежд у совершенно невероятного, разноцветного разнолюдья… И это только мельком, на лету.

Его тронули за плечо. Это подошла пожилая попутчица.

— Пожалуй мне свою спутницу, если можно. Очень прошу.

Она просила вежливо и весело улыбалась. Когда Краснов толкнул Светку и та оторвалась от окна, тон женщины сделался почти заискивающим:

— Хозяечка, боюсь не увидеть тебя больше, я не в городе живу. Отойдем на женский разговор.

Светлана пожала плечами, выбралась в проход и, вертя головой от окна к окну, отошла с женщиной.

Староверы переглянулись, усмехнулись, и Иван сказал:

— Конечно.

Скорость вагона быстро падала. Краснов увидел, как Светлана прошла мимо и остановилась у двери, спиной к нему. Другая села рядом, толкнув его бедром к окну. Тогда он понял:

— Махнулись куртками! Ну, бабы!

— Она просила адрес, — объяснила Светлана. — Хотела снять выкройку, чтобы сшить себе фуфайку. Говорит, на ферме удобно очень. Я и предложила сменяться: адреса-то не знаю. Да и глазеть на улице не будут… Зато она пригласила в гости, вот!

Светлана сунула Краснову под нос карточку пожилой дамы: "Ольга Селянина. Оленеферма. Оротукан".

Вагон остановился. Дверь сдвинулась. Под веселый потолочный голос: "Приехали, хозяева, здравствуйте!" счастливая женщина в фуфайке приветливо махнула рукой и исчезла. "Через десять минут обратно", — сообщил машинист. В вагон начали входить новые пассажиры. Женщины оглядывались — на фуфайку, мужчины выкрикивали: "Привет!".

На платформе пятеро подпольщиков задержались. Вид с высоты эстакады стоил внимания. Светлана ахала объяснениям хозяев и не забывала коситься на шикарную обнову, отделанную и утепленную натуральным лисьим мехом. Шепнула: "Вася, я в ней изжарюсь!" и терлась голыми коленками друг об дружку, потому что в Магадане оказалось гораздо холоднее, чем в полутора тысячах километров к северу.

— Пойдем, — сказал ей Краснов. — Верх изжарится, а низ отмерзнет.

— Ценю ваше беспокойство! — Светлана прыснула. Но вниз не спешила, а повернулась к хозяевам: — Мальчики, что такое Слияние?

На глухой стене огромного портового элеватора был выложен мозаикой портрет симпатичной пожилой женщины, очень похожей на Ольгу Селянину. Глядя приветливо, но строго, она одной рукой указывала на зрителя, а другую простирала к изображенному за ее спиной цветущему пейзажу. Мозаичный текст легко было прочитать за версту: "Хозяин! Чем ты помог Слиянию?"

— Это значит — жить в соответствии с Принципом Природосообразия, — пышно объяснил Иван.

— Слияние с природой, — упростил Такэси. — Чем ближе, тем лучше. — И тоже предложил: — Пойдем отсюда. Внизу не дует.

По широкой бетонной лестнице они сбежали с эстакады. Сразу потеплело. Резкий ветер из бухты не мог сюда прорваться сквозь дома и раздраженно свистел на разные голоса в конструкциях эстакады. Густой свисток вагона перекрыл на секунду все звуки, вагон двинулся обратно и быстро исчез в гуще домов.

— У него что, нет колес? — спросила Светлана.

— Магнитный зазор, — объяснил Иван. — Электромагнитное поле. Можно сказать, летит по воздуху.

— Понятно, — сказала Светлана без малейшей уверенности.

Иван улыбнулся:

— Если захочешь, потом нарисую.

Она немедленно ответила, что захочет, и Краснов поморщился: ему хотелось теперь одного — не наблюдать за Светкиными проделками, а быть хотя бы немного уверенным, что в эту авантюру стоило ввязываться. Офицеру, коммунисту, начальнику ответственнейшего объекта стратегической важности — и вдруг вот так легкомысленно исчезнуть с боевого поста. Долг терзал Краснова тем сильнее, чем глубже он тонул в этом незаконном мире.

Как быть с партучетом и взносами? С воинским учетом? Со спецучетом? Да и какой к чертям учет, когда с тобой ни одного документа?! Даже личное оружие — в сумке у этого Такэси. Только и доблести, что армейский нож за голенищем да орден Красной Звезды на суконной гимнастерке второго срока, случайно не перевинченный на новую… Да чего там случайно — перед Светкой форсил.

Подошли к автостоянке. В несколько рядов стояли на сером асфальте яркие машины без колес.

— Эти тоже на магнитном зазоре? — деловито справилась Светлана.

Хозяева пришли в восторг. Иван ответил:

— Нет, на аэродинамическом. Но тоже летят по воздуху.

— Поняа-а-атно, — уже увереннее протянула Светка, а Краснов опять поморщился: чего умную изображать?

Иван тронул несколько ручек на автомобильных дверцах, повторяя: "Занято, занято…" Наконец нашел свободную, и они забрались внутрь. Краснов отметил про себя, что номерные знаки на машинах есть, из чего сделал вывод, что имеется автоинспекция, а следовательно — милиция. Осложняло это выполнение долга или…? Он еще в вагоне перестал задавать вопросы, стараясь делать выводы самостоятельно. Отметил про себя, что в его группе первым номером стала Светка. Пусть. Так ему легче анализировать обстановку.

В машине все было расположено как в "эмке", только просторнее, потому что была она почти круглая. Иван устроился за рулем, рядом села Светлана, остальные забрались назад, где хватило бы места еще для троих. Вещи побросали на свободные сиденья, и Краснов отметил, что сумка Такэси оказалась рядом с ним. Шнур был затянут неплотно.

— Под сиденьями электрические батареи, — объяснял Светлане Иван, что-то включая и проверяя на пульте, — а по кругу — система поддува. Оттолкнемся от воздуха и полетим.

— Высоко? — Светлана забеспокоилась. — Я не летала.

— Боишься? — Иван улыбнулся заботливо. — Если постараться, можно загнать ее выше домов. Но мы — низом, у самой земли.

— Вот это правильно, — одобрила Светлана.

Что-то зашумело у них под ногами, руль в руках Ивана качнулся, крутнулся, их приподняло, под полом стало скользко и зыбко.

— Ой, — сказала Светлана. Иван весело сообщил: — В Минспрос, хозяева! Пристегнуться!

И они помчались, придерживаясь правой стороны дороги, почти касаясь каменной стенки, охраняющей тротуар, толстым резиновым бампером, который опоясывал машину со всех сторон.

— Отодвинься, — посоветовал Ивану Такэси, — напылишь.

— Уборщик следом идет, — хулигански ответил Иван и чиркнул бампером по граниту. Краснов оглянулся и увидел большой зеленый автомобиль на толстых колесах, который медленно двигался за ними и был окутан облаком водяной пыли. Впереди он увидел такую же машину, которая ползла по другой стороне улицы им навстречу. Ее обгоняли такие же, как у них, летающие лимузины, задевая друг друга, но не останавливаясь и даже не сигналя. Краснов отметил, что держались они строго на одной высоте, так что при столкновении резина ударялась о резину. Машину Ивана тоже задел какой-то торопыга, машина слегка дернулась, но направления не потеряла.

— Я думала, мы завертимся, — сказала Светлана, переводя дух.

— Гироскоп не даст, — ответил Иван.

— Понятно, — сказала Светлана.

— Это маховичок такой, — пояснил Иван, улыбаясь.

— Конечно, — ответила Светлана.

Улыбнулись все, кроме Краснова. Капитан думал о своем пистолете.

— Это твоя машина? — Светлана продолжала мешать водителю. Иван пожал плечами: — Сейчас наша. Освободим — будет чья угодно.

— А мы?

— А мы другую возьмем, когда понадобится.

— Ва-а-ася! — Она повернулась к Краснову. — У них коммунизм!

— Ты полегче, — хмуро предупредил Краснов.

— Что такое "коммунизм"? — спросил Ганс.

— Это когда все общее, — ответила Светлана. — И всего навалом.

— Нет, — сказал Такэси, — у нас не коммунизм.

— А как называется ваш общественный строй?

— Общественный строй? — Такэси сосредоточился. — То есть, ты имеешь в виду… Объясни, пожалуйста.

Краснов прислушивался к разговору, вертя головой от окна к окну и незаметно приближаясь вплотную к сумке Такэси. Улица вокруг порядком распахнулась, вбок от нее плавно ушли несколько ответвлений, а полотно, по которому вел машину Иван, поднялось на высокую эстакаду. В просветах между домами заблестела морская вода, соединенная с тяжелым облачным покровом несколькими столбами солнечного света, которые, казалось, только и не давали тучам упасть на вершины домов. Эстакада взбиралась на гористый полуостров, который на памяти Краснова довольно неприступной массой уходил в Охотское море от маленького деревянного Магадана. Теперь же по горным складкам в обе стороны опускались пологие эстакады, а между ними, будто выросли из голых скал, там и сям торчали белые, розовые, голубые, разноцветные здания по многу этажей, разделенные — Краснов был потрясен — стеклянными оранжереями с тропической растительностью и парками местных каменных березок, лиственниц, кедрового стланика. Все было ухоженным, везде копошились человеческие фигурки, будто не к первому снегу готовились, а к майским праздникам.

Краснов даже усомнился. На секунду представилось, что они вообще не в северном, а в южном полушарии, в далеком, на картинке однажды виденном Рио-де-Жанейро, и сейчас действительно начинается весна… Он тряхнул головой: нет же, черт побери! Колыма, Дебин, Оротукан — это вам не Рио…

— Общественный строй, — Светлана объясняла учительским тоном, — это система взаимоотношений между классами… — Увидев новый вопрос на лице Такэси, торопливо поправилась: — ну, между людьми вообще. Какая форма собственности, какие производительные силы… М-м-м… Не понимаешь?

— Прости, — Такэси улыбнулся виновато, — не совсем. Мы уже подъезжаем. Потом договорим.

— Лекцию нам прочтешь, — сказал Иван.

Перед огромным, сложным, как баобабовая роща, комплексом зданий он на полном ходу свернул, машина прошла по лабиринту колонн, зависла рядом с вертящейся дверью и мягко опустилась на гранитный монолит, в который уходили основания колонн.

— Библиотека Минспроса, — объявил Иван. — Кто выходит? Кому дальше? — И первым выскочил из машины, чтобы помочь выбраться Светлане.

Краснов схватил было сумку Такэси, но тот остановил: "Не будем вещи брать. Сейчас вернемся". И тогда Краснов решительно сунул в сумку руку: "Личное оружие оставлять не имею права". Такэси усмехнулся и пожал плечами: "Носи с собой". Краснов, краснея и суетясь в чужой сумке, нащупал свой ТТ, извлек его, увидел пустоту в рукоятке, полез в сумку снова и выудил оттуда обойму. Одиночный патрон разыскивать уж не стал.

— Разряди, — голос Такэси был бесстрастен, но Краснов понял, что пререканий не допустят. Он вылущил на ладонь патроны, высыпал их в карман, толкнул пустую обойму в рукоятку и отправил пистолет вслед за патронами. На душе полегчало.

Его опять потянуло в родной тоннель, к обыкновенным людям, среди которых он был первым. Но все, и Светка, уже шли к стеклянной вертящейся двери, он должен был догонять. Краснов задержался у водительской дверцы летающего автомобиля — удовлетворить любопытство. В матовой черной ручке он увидел окошко, а в нем — красными буквами — слово "Занято". Он понял: если нажать вот здесь, табличка перевернется, и будет: "Свободно". Краснова передернуло: "Как в поездном туалете". И он пустился вслед делегации, сожалея, что не умеет водить эту чертову машину: "Взлетел бы сейчас над домами и — на север! Небось, горючки не хватило бы".

На первом этаже, в обширном холле с зимним садом, они нашли нужную дверь и оказались перед длинным пультом с несколькими клавиатурами, как у пишущих машинок, только кнопочки квадратные. На вертикальной панели перед каждой "машинкой" располагался стеклянный экран приятного зеленоватого цвета. Такэси нажал клавишу, экран почти не изменил цвета, но ОЖИЛ. Такэси уселся на вертящийся табурет и забегал пальцами по набору, как заправская машинистка. На экране стал появляться яркозеленый текст:

КОЕРКОВА СВЕТЛАНА зачисляется футурографом в группу Т. Кампая.

КРАСНОВ ВАСИЛИЙ зачисляется футурографом в группу Т. Кампая.

— Ой, — прошептала Светлана, — я не знаю, что такое "футурографом".

— Работа интересная, — сказал, поднимаясь, Такэси. — Описывать возможное будущее на основе настоящего. Направлений множество, людей всегда не хватает.

— А почему? — спросила Светлана.

— Потому что каждый хочет попробовать что-то САМ. Например, изучил как следует звероводство и вдруг видит — возможно вывести красивого пятнистого рысеволка… Это пока считается невозможным, но я просто для примера. Естественно, что человек, знающий, как это сделать, захочет сам и попробовать. Он бросает футурографию и устремляется в лесотундру, на какую-нибудь звероферму… На его место приходят другие.

— А через год, — вставил Иван, — кто-то из них бросается выводить молочную породу белок!

— Не говори глупостей, — строго сказал Такэси. И продолжал: — То же — в технике. Всегда остра проблема емкости электрических батарей. Их совершенствуют по три раза в году. И, как правило, новички из Минспроса.

— Странно, — сказал Краснов. — Всегда считалось, что изобретения — дело лучших среди профессионалов.

— Это неверно, — Такэси мягко улыбнулся. — У дилетанта ум свежее, не заторможен стереотипами. Для него главное — желание и талант. Сами убедитесь… Направления работы сами себе выберете потом, а теперь — мыться и наряжаться.

Он выключил экран, и все двинулись наружу.

— Ну, мы вас оденем, — приговаривал Ганс Христиан. — Ну, мы на вас полюбуемся.

Они мчались по эстакаде обратно, Краснов успокоенно ощущал правой ягодицей неудобство от пистолета в заднем кармане и уже более внимательно приглядывался к городу.

Сумерки только собирались где-то над Камчаткой, на юго-западе все так же крепко стояли в море солнечные столбы, подпирая облачную массу. Один такой столб опустился и на Магадан. Солнце бежало по высоким стеклянным стенам, прыгало с одного здания сразу через несколько других, отскакивало прямо в глаза от выпуклых стекол встречных лимузинов. Машины поражали совершенством, но были — ничьи! Еще одно грызло Краснова уже давно. Ни за проезд, ни за напиток в вагоне, ни за пользование этой машиной они не рассчитывались. Собственно говоря, он таким и представлял себе коммунизм. Но поскольку хозяева на вопрос о коммунизме ответили пожатием плеч, оставалось предположить, что все траты каждый делает здесь в кредит, а в конце месяца или еще когда-нибудь у него высчитывают все разом. Что ж, если так, то это довольно удобно, решил Краснов. Чем меньше всякой волынки, тем больше свободного времени.

Не встретив ни одного перекрестка, машина свернула куда-то в нижнюю часть города и помчалась по уличному желобу. За гранитными бортами проезжей части мелькали плечи и головы прохожих. Яркость их одеяний все еще резала Краснову глаза.

— Ваня, — Светлана опять начала мешать водителю. — А если нам сейчас понадобится сойти туда, на тротуар?

— Видишь, — Иван кивнул на барьер, — кое-где выемки наверху? Возле каждой можно остановиться. Только не опускаться на дорогу, а на этой же высоте зависнуть. С той стороны за выемкой — ступеньки. Так же можно оттуда подняться на барьер, помахать рукой — и тебя подвезут.

— Что, каждый обязан подвезти?

— М-м-м, ну, конечно, не каждый остановится. И что значит — "обязан"? Кто может, тот и подвезет.

И тут же полет машины замедлился, потому что впереди на барьере выросла женская фигурка. Иван завис прямо перед ней и опустил стекло, нажав кнопку на дверце.

— Привет, хозяева! — красивое девичье лицо опустилось к окну. — Два километра прямо.

— Садись, — сказал Иван.

Такэси сдвинул для нее дверь, она села напротив него и огляделась.

— Никого не знаю. Меня зовут Роза Крис.

Все представились, и она, похоже, всех запомнила.

Ехали с полминуты молча. Ганс Христиан смотрел на Розу, она смотрела на Такэси, пока не встретила его взгляд. Тогда она спросила:

— Как сегодня?

Он ответил: "Прости" и обвел рукой своих спутников. Другой рукой достал из кармана свою карточку и подал ей: "Не знаю, как завтра. До обеда найдешь меня? Сможешь?"

— Сегодня! Пожалуйста! — Она покраснела и похорошела. Подала ему свою карточку. — У меня.

— Конечно, — Такэси улыбнулся. — Обязательно.

Она радостно улыбнулась в ответ и тронула Ивана за плечо: "Здесь". Иван остановил машину, она коснулась пальцами руки Такэси, сказала всем: "Здравствуйте!" и выпрыгнула на барьер.

— Счастливчик! — сказал Ганс Христиан. — Такую вышку получил!

— Передать ей твою карточку? — вежливо спросил Такэси.

— А ты хочешь?

— Нет, — признался Такэси.

— То-то же, — Ганс улыбнулся.

Такэси развел руками и тоже улыбнулся.

Светлана выразительно оглянулась на Краснова:

— А ты, Краснов, как сегодня? — И первая засмеялась. Потом спросила: — Ребята, у вас всегда так все просто?

Такэси с Гансом переглянулись.

— А как иначе? — Такэси пожал плечами. — Выбирает всегда женщина. А мужчина не может отказывать. Все естественно.

— А если мужчина хочет выбрать? — спросил Краснов.

— Он только может предложить. Выбор — за женщиной.

— И никаких проблем? — Светлана сощурилась недоверчиво.

Такэси с Гансом вновь переглянулись.

— Эти отношения, — сказал Такэси, — самые проблемные. Вот сейчас мне повезло, все взаимно. Если бы нет, возникло бы столько сложностей, что и не перечислишь. Неудовлетворенность, обиды, ревность…

— Вплоть до убийства, — вздохнул Ганс.

— Не пугайте людей, — сказал Иван.

— Их не испугаешь, — ответил Ганс. — Для них убить, что воды испить.

— Так оно и для вас, как я погляжу… — возразил Краснов.

— Не скажи, — ответил через плечо Иван. — Все знают, что эти отношения проблемны, поэтому все тут особенно осторожны. Каждый старается уступить…

— По мере сил, — добавил Ганс.

— Кстати, — сказал Такэси, — вот вам и направление для работы. На этой теме немало голов сломалось.

— Подумаем, — сказала Светлана, — стоит ли голову ломать.

Лимузин уже тормозил у гигантской стеклянной пирамиды.

— Мы живем здесь, — представил Такэси.

Оставили машину свободной, потому что перед домом всегда их полно, только подключили к кабелю, который Иван вытащил прямо из стены. И поехали вверх на почти таком же эскалаторе, какой возил Краснова в московском метро. Лента ступенек шла вдоль ребра пирамиды до самой вершины. Ей навстречу вниз текла другая. Такэси объяснил, что в доме четыре пассажирских входа по углам и четыре к ним эскалатора. И еще есть два въезда посередине, которые ведут низом в центр пирамиды, к мощному грузовому лифту.

Пока объяснял, уже приехали, не успев насмотреться на окрестности сквозь стеклянную стену.

Прошли по коридору в глубь здания. Такэси толкнул дверь с номером "137".

— Мое жилье.

— Почему не запираешь? — Светлана осмотрела дверь. — Вообще нет замка!

— Это ведь не машина — Такэси рассмеялся, — на ходу не откроется.

— Кстати о машине, — вспомнил Краснов. — На сколько километров хватает полной заправки?

— Полной зарядки? — Иван вежливо поправил, будто переспрашивая. — Эта машина — городского типа, энергия всегда под рукой. Полная зарядка — на пятьсот километров. За три часа — полное восстановление. Пока спишь — машина готова.

— А если проспишь? Не перегорит?

Иван засмеялся.

— Она сама отключится, когда надо.

Пока они таким образом беседовали, усевшись прямо на ковер, Ганс зашумел посудой и водой на кухне, а Такэси увел Светлану в ванную комнату.

Посидев минуту, Краснов отогнул край толстого ковра и потрогал пол.

— Точно, греет! Весь пол греет! Паровые трубы?

— Кошмар! — Иван удивился. — Зачем?

Он сильно отвалил ковер и показал:

— Видишь, весь пол из панелей. Панели нагреваются электричеством. Устройство не буду объяснять: если займешься этим, сам узнаешь, а не займешься — нечего голову забивать. Перестала греть панель — меняем, и все дела.

— Сами?

— Зачем? Специалисты в доме есть. У них склад, все инструменты… Вон там, у двери, домовая связь. Нажимаешь, говоришь, что надо, приходит домовой и все делает.

— Домовой?

— Хорошее название, правда? Емкое. Одно для всех, а специальности разные — по воде, по электричеству, по отделке, по мебели… Раньше их называли монтерами, но наскучило. Теперь — домовые.

Краснов понял, что с нечистой силой Иван либо не знаком, либо знает для нее другие названия, поэтому молча кивнул. Потом сделал замечание:

— Не экономите электричество.

Иван насмешливо сощурился, но тут подошел Такэси и с ходу спросил, опускаясь рядом:

— А как ты себе это представляешь?

— А вот как, — Краснов уже собрал в систему свои наблюдения. — Вы гоняете эскалатор круглые сутки, а можно точно рассчитать, когда люди идут массой на службу, со службы — тогда и включать. Одиночки — так добегут. Вагон гоняете тоже круглые сутки на тысячи километров, а возит он — всего никого. Можно сделать раз в сутки, зато будет полная нагрузка, а энергия сэкономится… Дальше…

— Погоди, — Такэси поднял руку, — уже ясно. Я не буду тебе доказывать, что это некомфортно и отнимает на бездарное ожидание часть жизни, — это лежит на поверхности. Но я хотел бы знать, куда ты соберешь и как сохранишь сэкономленную энергию. И ветряки, и генераторы на реках, и морские электростанции, и электроустановки утилизаторов — они ведь крутятся круглосуточно. Если энергию не использовать, она пропадает…

Такэси смотрел серьезно и вопросительно. Краснов растерялся. В самом деле, экономия того электричества, которое дает лагерный дизель-генератор, — это ясно: как только рассвело, вырубай движок, чтоб солярка зря не горела, ибо ее возят аж из Магадана, с танкеров и сухогрузов. А здесь?.. Пока он думал, Такэси все понял и продолжал:

— Для нас емкость аккумуляторных батарей — одна из главных тормозящих проблем. Энергию запасать некуда. Экономить ее сейчас — все равно что останавливать ветер и реку, выключать солнце, потому что есть еще солнечные генераторы, отменять приливы и отливы. — Он прислушался к плеску и счастливым стонам в ванной. — Ты еще предложи воду экономить! Но какой смысл? Гонит ее та же электроэнергия. Из канализации — на станцию очистки, оттуда — в море. По пути к морю река заглядывает к нам. Где проблема? Можешь на стоках поставить генераторы. Но это не экономия, это добавка. Вот и все.

— Ладно, — сдался Краснов, — пока уговорили. Но вот как вы за весь этот комфорт рассчитываетесь? За квартиру, за воду, за свет, за отопление, за транспорт?

Такэси с Гансом переглянулись.

— Объясни, — сказал Такэси, — с кем и как надо рассчитываться?

Они не понимали! То ли нет денег, то ли оно здесь называется как-то иначе. И делается иначе. Но быть — должно.

— Вот пример, — Краснов нашел самое наглядное. — Сейчас мы поедем в магазин… Или как у вас называется — где одежда, обувь, все такое?

— Рынок, — сообщил Такэси. — Все, чего нет в доме, берем в рынке.

— Хорошо! — Краснов обрадовался знакомому слову, хотя и не был уверен, что по значению оно подходит полностью. — Вы идете на ры…, то есть в рынок и берете себе одежду. А взамен что вы должны отдать?

— Кому?

— Ну, кто там, продавец или кассир, я не знаю.

— Никого там нет, — Иван удивленно поглядел на Такэси. — Прихожу, выбираю, что подходит… А если моего размера нет, заказываю по связи, тут же. Через три минуты высылают.

— Откуда?

— Из хранилища.

— Люди?

— Люди.

— Но ты — им что-нибудь отдаешь за это?

— Они присылают сразу несколько вещей моего размера, я беру нужную, остальные вешаю или ставлю на свободные места, говорю этим людям: "Здравствуйте" и ухожу.

— М-да… Ну, ладно. А почему "здравствуйте", если уходишь?

— Как почему? Принято. Я желаю им быть здоровыми. Раньше говорили: "Будьте здоровы"… При встрече говорим: "Привет", завтра можем начать говорить: "Салют", послезавтра — "Вигвам" или какой-нибудь "Сиблаг". Язык-то, слава гену, без костей…

— "Сибла-а-аг"? — Краснова бросило в жар. — Что такое "Сиблаг"?

— Н-ну, — Иван смутился, — я сам не знаю. Само сложилось на языке — вот и все. То же, что "Вигвам", наверно. — Он повернулся за поддержкой к Такэси.

— Поисхождение слов, — пояснил Такэси, — имеет отношение к староверству, то есть к тому, что Светлана называет "историей". Этим давно никто не интересуется.

— Почему?

— На этот вопрос тебе любой ответит вопросом: "А зачем"? — Такэси увидел, что Краснов готов спорить, и поднял руку:

— Не спеши. У тебя другая культура. Попробуй вникать постепенно. Горячий противник легко превращается в горячего сторонника. Подвергай сомнению все, в том числе и самого себя.

— О чем говор? — подошел Ганс Христиан.

— Обо всем сразу, — ответил Иван. — Начали о тряпках, теперь — о происхождении слов.

— А-а-а, — зарычал Ганс, — староверы!? По три месяца без работы! Верхнюю меру!

— Год без работы, — вспомнил Краснов. — А еще выше — неужели нет?

— Есть, — сказал Ганс. — Крайняя называется. За убийство.

— "Вышка", — уточнил Краснов.

Такэси удивленно поднял брови. Ганс ответил:

— О нет! "Ящик"! А "вышка" — это…

— "Ящик", — перебил его Такэси, — это пожизненное заключение. Чаще всего одиночное. Работу позволяют любую, физкультура — само собой, межбиблиотечный абонемент по всем знаниям, такая же пища, как у всех… Только никуда не выпускают и одежда полосатая. Ну и карточка, конечно, не нужна. Да, и окна очень высоко, не достать, а на окнах — железные решетки. Ужас.

— Обычная тюрьма, — сказал Краснов.

— "Ящик", — повторил Такэси. — Так и называется: "Сыграть в ящик". Разрешена переписка, есть телефон, видеоновости. Бывают свидания, но без контакта, через две решетки.

— А "вышка", — все же договорил Ганс, — это высшее внимание. Вот как у Такэси только что.

— Зависть — украшение мужчины, — проворчал Такэси.

— Побеги из "ящика" бывают? — деловито спросил Краснов.

— Без помощи не убежишь, — ответил Ганс. — А кто поможет? Все же знают, что ты больной. Тебе помоги, а ты снова убьешь.

— Вот как, — пробормотал Краснов. — Даже не тюрьма, а вроде психушки. Как их там охраняют?

— Ясно мыслишь, — одобрил Ганс. — Это тоже проблема, можешь заняться. Сам понимаешь, на такое дело кого попало не поставят. Да и желающих мало. Надо иметь несовместимые качества — природную доброту и неумолимость. Они же там все просятся на волю. Клянутся, что больше не будут. А у охранника есть право отменять наказание. Ты представляешь, какая нужна квалификация?

Он врет, а ты не веришь. Он симулирует помешательство, а ты его насквозь видишь. А другой никуда не просится, и вдруг ты ему говоришь: "Если сам себя простил — свободен".

— Даже не психушка, — Краснов растерялся.

— Самое главное, самое трудное, — продолжал Иван, — это вовремя заметить, если человек начинает необратимо ломаться. То есть по-настоящему сходит с ума. Или у него от нервного одиночества начинается хроническое заболевание… Если такое пропустил — все, ищи другую работу.

— Ужас, — вырвалось у Краснова.

— Именно, — согласился Такэси. — Проблема похлеще энергетической… Но хватит! Для начала и этого много. Ганс! Что там у тебя варится?

Из кухни доносился булькающий свист.

— Чай заварю, — предложил Ганс, вставая. — Или, может, кофе?

За последние три года Краснов слегка втянулся глушить сердце чифиром, не отказался бы и сейчас, но передумал, резонно предположив, что секрет приготовления этого северного напитка может быть хозяевам не знаком, и, поскольку все смотрели на гостя, предложил выпить кофе. Ганс вышел. Краснов вытянул по ковру ноги в грязных галифе второго срока и, расслабляясь, заметил:

— Да-а, сложно вы живете.

Хозяева молча покивали, чувствуя за его словами искреннее сочувствие и невысказанные тайны. Они, конечно, надеялись, что Краснов выложит все эти тайны, как патроны из левого кармана. А он как раз все меньше этого хотел…

Из ванной выплыла, нет, выделилась розовая Светка. На голове чалмой полотенце, все остальное прикрыто мужской рубахой, доходящей едва до середины бедер. А бедра у нее…

— Ма-а-альчики… Положите меня где-нибудь… Никуда я не поеду, ни за одеждой, ни за карточкой… Я умира-а-аю…

— Тебе худо? — Иван вскинулся.

— М-м-м… Мне просто чересчур хорошо… Ты знаешь, сколько лет я не лежала в ванне?..

— Ле-е-ет? — они сказали это хором и смятенно посмотрели на Краснова, который в своем странном мире почему-то не позволял любимой женщине пользоваться элементарными удобствами.

— М-м-м, — Светлана поняла свою оплошность. — Я выражаюсь фигурально.

— Эх, мы! — Такэси хлопнул ладонью по ковру и вскочил. Он быстро шагнул в угол у окна, где было установлено такое же печатающее устройство с экраном, как в Минспросе, потянул рядом с ним рычажок, и из стены вывалился диван. Из той же ниши Такэси извлек подушки и стопочку белья, бросил это на диван и занялся пультом. Что-то понажимал и подвигал, экран стал цветным, и со всех сторон потекла незнакомая Краснову мелодия, ласковая, чуть печальная, непонятным образом вместившая и "Элегию" Глинки, и народную мелодию "Матушка моя, что во поле пыльно?", и вызывающая еще множество музыкальных воспоминаний, быстро сменяющихся и неуловимых. Окраска экрана менялась в каком-то ладу с теми настроениями, которые несла музыка. Краснову такое воздействие показалось излишне сильным, и он отвернулся от экрана. Такэси между тем приговаривал:

— Мы все перепутали. Надо было без примерки набрать в рынке одежды и ехать сюда. А с карточками — уж как получится.

— У-у-ух-х-х! — Светлана постелила одну простыню, накрылась другой с головой, повозилась там и выбросила, бесстыжая, рубашку на ковер. — Умереть не жалко!.. И музычка!.. Сто лет не слушала. Вас-ся, мойся и поезжай без меня. Ты же знаешь все-все мои размеры…

— Да мы вообще без вас поедем! — Иван вскочил. — Мы с Василием одинаковой комплекции, а твои размеры…

Чертова баба слетела с дивана, туго замотавшись в тонкую простыню, подошла к Ивану вплотную, нахально глядя в упор:

— Запоминай!

Иван, не касаясь, провел в воздухе рукой от ее макушки до своего подбородка и заявил, что этого довольно, потому что по остальным размерам она в норме.

— Это как же? — Она стояла перед ним, наклонив голову к плечу, уронив чалму, рассыпав по голым плечам рыжие волосы.

— У одежды всего один главный размер, — Иван говорил серьезно, но Краснов не сомневался, что Светкины выходки оказывают на него развратное давление. — Указывается на язычке рост, а все прочее берется за норму. Если человек худощав, ставится минус или два, если полноват — плюсы.

— Я, значит, красавица? — сказала она требовательно. Он серьезно кивнул, и все рассмеялись, кроме Краснова. Капитан подобрал с ковра сырое полотенце и ушел мыться.

Он прикрыл дверь ванной неплотно и слышал, как они там пили кофе, договаривались попозже вечером осмотреть ночной город, проводить Такэси к Розе, а заодно и сделать карточки, Такэси — в том числе. Краснову подали через дверь кофе, но он все равно несколько раз задремывал в горячей воде, куда Такэси мимоходом плеснул зеленой жидкости с хвойным запахом.

Когда смыл благовония под душем и вышел из ванной в одном полотенце, Светлана сопела носом к стенке, заголив половину своего соблазнительного тыла, и не проснулась, когда Краснов, омываемый тихой музыкой и мягкими красками, вытащил из грязных галифе свой ТТ, зарядил, сунул его под подушку, улегся рядом, натянув на себя простыню, и задышал в затылок. Его рука задержалась на остывшем ее бедре да так и отяжелела.

Пришельцы из мира староверов сопели ровно и дружно. Через полчаса они не услышали, как вошли Такэси, Иван и Ганс.

Хозяева неслышно приблизились по толстому ковру и оставили у их изголовья два больших пакета, а сверху положили записку. Такэси пощупал брюки Краснова, покачал головой, и все трое вышли, не выключив музыку.

 

6. Двое в пирамиде

— О-о, Вас-ся, что ты со мной делаешь… Всю забрал…

И они уснули опять. Теперь ненадолго.

Ложе было низким. Открыв глаза, Краснов прямо перед носом увидел два больших пакета из прозрачного материала. В обоих легко было разглядеть одежду. На верхнем пакете шалашиком топорщилась сложенная вдвое бумажка, явно записка. Краснов сразу понял, что он не в пещере. Затем догадался, что, хотя и лежит со Светкой, но это не ее избушка у золотоносного ручья. Наклонная стеклянная стена была изрядно зашторена, однако пропускала гораздо больше света, чем единственное Кешкино окошко. Глухую стену напротив ложа, расписанную под хорошую погоду над морем, украшали круглые часы, которые не тикали, но, судя по тонкой секундной стрелке, шли исправно. Краснов всмотрелся: который час? Не понял, протер глаза, но понятнее не стало. На циферблате был второй час дня. Однако солнце за окном подсказывало, что еще утро. И в циферблате часов, на которые вчера Краснов не обратил внимания, было что-то не то. Он всмотрелся как следует, после чего проснулся окончательно: на месте шестерки стояла пятерка, на месте одиннадцати — девятка. Всего десять цифр!

— Светк…

Она перевернулась и стала поворачивать его к себе:

— Иди…

— Светк, — он повернулся к ней. — Ты посмотри, какие часы.

— Счастливые часов не наблюдают…

— Слышишь, посмотри, там всего десять часов.

— Ну, это еще не много, — она не открывала глаз. — Ну иди же…

"А и правда, — подумал Краснов о часах, — не все ли равно…"

Потом уже спать не хотелось. Хотелось есть. Он голышом проследовал на кухню и нашел на столе остатки вчерашнего ужина: засохшую булочку, сахар, конфеты и немного холодного кофе. Съел, морщаясь, сладкое, запил горьким кофе и осмотрелся. Какие-то шкафчики из незнакомого материала на стене, блестящая мойка из нержавеющей стали, тихо гудящий ящик с сеткой над шкафом, напоминающим электрическую печь, и еще большой белый шкаф с голубой табличкой: "Полюс" — толстая дверь с удобной металлической ручкой. Голод повел Краснова на поиски. В настенных шкафчиках он увидел различную посуду, запасы чая, кофе и каких-то трав. Шкаф, похожий на печь, трогать не решился, зато за толстой дверью "Полюса", обдаваемый тихо гудящим холодом, обнаружил масло, сыр, колбасу, молоко и даже несколько куриных яиц.

— Хорошо вы в Америке питаетесь.

Он уже знал, что кран с красной ручкой подает горячую воду, а для питья надо использовать холодную. Однако, понюхав и не найдя различий, налил в чайник — для быстроты — горячей. Наугад повернул одну из ручек на печи и на ощупь определил, на который из толстых плоских завитков ставить чайник. Отрезал кусок колбасы, снял с него прозрачную пленку и тут вспомнил, что в пакете из такой пленки ждет его новая одежда.

— Одичал совсем.

Краснов отправился в ванную, ополоснул небритое лицо холодной водой, расчесал свои черные кудри, разглядел как следует свое лицо в большом зеркале и решил отрастить бороду: во-первых, борода ему пойдет, а во-вторых, если особисты сюда доберутся, труднее будет его узнать. В-третьих, для карточки надо назваться Черновым.

Он вернулся к пакетам с одеждой и взял записку.

"Светлана и Василий!.."

Нет, в голом виде только дикари читают записки.

Он вытряхнул одежду из того пакета, что побольше. Кипа всякого добра рассыпалась по ковру: узенькие трусики, лифчики, блузочки, брючки… Ну все предусмотрели, мерзавцы, хорошо ее разглядели.

Во втором пакете он нашел для себя гражданскую форму одежды, все спортивного типа и в самую пору. Мягкие ботинки с мелким мехом — почти такие, как у Светки, цвет другой.

— Интересно, сколько же все это стоит?

Светлана открыла один глаз, всмотрелась, распахнула широко оба и села, как подброшенная.

— Ва-ас-ся!.. Какой… Не сбривай бороду, а?

— Уговорила.

Краснов увенчал себя вязаной шапочкой с козырьком.

— Ты настоящий спортсмэн!

Вскочила, голая-бесстыжая, повисла у него на шее. Потом вдруг оглянулась на дверь:

— Заперто?

Забыла, что он закрыл дверь на задвижку еще при первом пробуждении.

Стала одеваться и ахать — все как полагается.

А Краснов приступил, наконец, к записке.

"Светлана и Василий! Когда выспитесь, нажмите на пульте голубую кнопку и скажите: ''Такэси Кампай". Тогда увидите меня, и поговорим. Ваш Такэси".

— Оделась? Иди сюда.

Краснов нажал кнопку, и они увидели на экране Такэси. Он сидел среди книг и что-то писал, но тут же поднял голову и улыбнулся:

— Хозяева! Там у вас чайник закипел!

Светлана сделала круглые глаза, а Такэси объяснил:

— Я иногда сам его забываю, поэтому поставил в кухне визор, чтобы можно было проверять.

Краснов выключил печь и вернулся к экрану. В это время Такэси спрашивал:

— Вся одежда впору?

Светлана кивала и вертелась, чтобы показать.

— А обувь?

Она задрала ногу. Такэси засмеялся.

— Хорошо выспались?

Она состроила такую гримасу, что он засмеялся опять.

— А ты, Василий?

— Сейчас поем, — сообщил Краснов, — и еще спать захочу. Но если надо…

— Если спится, надо спать! — Такэси продолжал весело улыбаться. — Свое "надо" пусть каждый определяет сам… Приехать к вам сегодня или уж…

— Такэси, миленький! — Светлана аж запричитала. — Да кто же к себе домой спрашивается?! Когда хочешь, всегда открыто! — Она тут же смутилась, оглянувшись на дверную задвижку.

Такэси понял ее взгляд и засмеялся еще пуще.

— Ладно! Сегодня не появлюсь. Сегодня никто не появится. Отдыхайте. Я буду у Розы. Если понадоблюсь, нажмите голубую кнопку и скажите: "Роза Крис". Так же можете вызвать Ивана Лапоньку или Ганса Христиана: если они дома или на рабочем месте, они откликнутся. Если захотите погулять, смотрите, не заблудитесь. Запомните адрес, это легко: пирамида-41, блок-137, на шестом этаже. Вход — с любого угла пирамиды… Да, вот что: желтую кнопку справа от экрана нажмете, и вас никто не сможет увидеть. Визор на кухне поверните вверх или вниз глазом. Он у окна, в углу. Подогрев пола регулируется круглой головкой у окна, рядом с термометром… Так… Ах, да! На пульте перед вами, вдоль экрана — ряд кнопок с цифрами — от 1 до 18 — это программы передач: музыка, информация — сами разберетесь. Не нажимайте только кнопку номер один и белую рядом с ней — это канал Совета, серьезная вещь, я потом объясню. Отключать и включать весь терминал можно красной кнопкой — она одна. Очень сложно?

— Очень, — призналась Светлана.

— Разберемся, — пробормотал Краснов, шаря глазами по пульту. — Главное — вот эти две не нажимать.

— У тебя цепкая память на запреты, — оценил Такэси.

— Это уж так точно, — согласился Краснов. И спросил: — Куда девать старую одежду?

— Выбрасывать не надо! — Такэси озаботился. — Пока суньте в пакеты, там разберемся.

— Кампа-а-ай! — позвала Светлана.

— А?

— Спасибо тебе.

— М-м-м… А что это значит?

— Ох, прости… Мы очень рады вашей помощи, жилью, одежде, вам всем, вы очень славные, мы вам благодарны. Понял?

— Понял! — Такэси был растроган. — "Спасибо" значит — "аригато". В ответ мы говорим: "Битте"… Ну, я передам… ре-бя-там, что вы всем пока довольны. Завтра к часу приедем. Идет?

— Идет!

— Ну, здравствуйте! — он протянул руку и — исчез.

— Здорово как! — Светлана тут же нажала кнопку рядом с экраном, потом поводила пальцем над программами и нажала пятую.

Экран явил морские волны, на которых качалось какое-то плоское тело вроде складного понтона, свободно закрепленного на якорях и еще привязанного к берегу толстым кабелем. Профессорский голос за кадром объяснял: "…шнему виду ничем не отличается от типовых стационарных ВЭС-110 и их разновольтных аналогов. Однако принципиально новым…"

— Жутко интересно, — оценила Светлана и нажала кнопку № 4. Загадочные аналоги ВЭС-110 исчезли, появились два огромных крюка с тросами. Медленно отодвигаясь, открывалась строительная площадка, размерами больше, чем лагерь "Ближний", раза в четыре. Сложные подъемные устройства тащили что-то громоздкое и тяжелое на недостроенный верх такой же стеклянной пирамиды, в какой жил Такэси. Легкомысленный женский голосок в это время щебетал: "…дение монтажа крупногабаритных блоков раздвижными стрелами одновременно с двух сторон позволило хозяевам из Девятого "Блокмонтажа" получить изрядную экономию, превосходящую…"

Краснов нажал красную кнопку и заявил:

— Успеешь наиграться, пошли завтракать.

— А сколько времени? — подняла глаза к настенным часам.

Краснов смотрел на нее, пока не убедился в ожидаемом эффекте, затем, насвистывая "Элегию" Глинки, удалился на кухню. Светлана явилась туда к уже налитому чаю и нарезанной колбасе, совершенно обескураженная.

— Вася, это там часы или что?

— Часы.

— Что же они показывают?

— А ты что видела?

— Ну Вася… Ну, третий час. Только там же их всего десять.

— Ну и что же?

Пока одевался да ею любовался, он успел подумать об этих часах и теперь весьма собою гордился.

— Ну Ва-а-ась… Ну не поняла я… Они правильные?

— Короче, так… Только ты ешь, а то умрешь… Судя по солнцу, сейчас около полудня. А на часах — около трех. Значит, за начало суток они принимают восход солнца. Ну, условно. Это у них подъем, на работу идут. Иначе не получается. Я за стрелками понаблюдал — с такой скоростью часовая сделает за сутки только один оборот. Значит, в сутках десять часов.

— Как же так? Сутки короче?

— Ох, ну ты подумай, подумай, — он чувствовал удовольствие от своего мужского превосходства. — Ты же умная. А я пока поем.

Светлана насупилась и, глядя в пространство перед собой, стала сосредоточенно жевать. Постепенно ее взгляд принял осмысленное выражение, и она, допивая чай, заявила:

— Очень вкусная колбаса и замечательный чай, давно такого не пила. Наверно, китайский.

Краснов усмехнулся и встал:

— Спасибо. То есть, аригато. Так, кажется?.. — Он потянулся и предложил: — Ты помой посуду, а я — полежу.

— Хорошо. Под краном мыть — даже интересно.

Он прямо в новой одежде завалился на постель и задремал в ту же секунду. Проснулся от музыки.

— Нашла! — Светлана села рядом, улыбаясь. — Музыка — на девятой кнопочке!

Цветные тени метались по экрану, музыка была не такая, как вчера. Более бодрая. Дневная.

— Ну, что? — Краснов притянул ее к себе хозяйской рукой. — С часами разобралась?

— Васенька, разобралась. В каждом их часе 144 наших минуты. Сейчас вот уже три подходит. Если взять за ноль наши шесть часов, получится час дня с мелочью. Вот!

Обсыпала рыжей гривой, поцеловала в нос, затискала и отстранилась:

— Я у тебя умница?

Пришлось признать. Но мужское достоинство требовало возмещения, и повод нашелся.

— Я больше суток не курил. Там в стеганке была пачка "Беломора" и спички. Ты, когда менялась, забрала?

Эта рыжая стерва решительно встала и, спортивно-красивая, прошлась перед ним по бесшумному ковру, как по травке.

— Вот что, Васенька. Я курево ненавидела всегда, а "Беломор" — в особенности. Так и знай.

Ишь, как заговорила, шалава ссыльная! Быстро забылась… Но он осведомился вежливо:

— Почему же "Беломор" — "в особенности"?

Прохаживаясь пред ним, руки в замок, как у певицы, она размеренным, убийственным, ненавидящим тоном кратко изложила:

— Мой папа был первый ЗК — заключенный каналоармеец. Они работали на этой стройке коммунизма — строили Беломоро-Балтийский канал. Убежденным анархистом был мой папа. За это стал пожизненным зеком и канул неведомо в какой канал. Может быть, "Стикс — Лета"…

— Это что за стройка? — Краснов удивился. — Не слышал…

— Это, Васенька, все ваше хваленое строительство коммунизма. На человеческих костях. Можешь меня пристрелить, если ты такой праведник, но больше я… в гробу видала ваше всеобщее братство!.. Короче, бросай курить "Беломор", вот что.

— А чего это ты выкрысилась на советскую власть? — Краснов был поражен ее агрессивностью и тут же вспомнил, что подобное уже было, совсем недавно, в ТОЙ еще жизни, когда Кешка притащил в дом "старателя" со сломанной ногой. — Я тебя только про курево спросил…

— А надоело, Вася, — Светлана остановилась перед ним. — Я там боялась, а тут мне бояться надоело, хоть, может, и здесь то же самое… За что столько людей погубили? Я это чувствовала давно, но с парашютистом все прояснилось. Это все ложь! Брехня!

— А вот это, — Краснов обвел рукой комнату, — тоже брехня?.. Вот ради этого! Вы, дураки, временные трудности роста не смогли достойно вытерпеть, а на настоящих людей валите. Ты думаешь, вот это все — какой ценой? Железная дисциплина, стальная убежденность, твердокаменная вера! Кто не с нами, тот против нас! И нет, и не может быть другого пути! Спроси вон у Такэси с Гансом!

Она села перед ним по-турецки и вкладчиво спросила:

— Только надо не забыть запретить свою историю, вычеркнуть из нее все ужасы, чтобы никто в светлом будущем не знал, на чьих костях оно построено. Так, Васенька?

— А хотя бы и так! Если касается счастья ВСЕГО человечества, напрасных жертв быть не может! Кто дрожит за свою ЛИЧНУЮ шкуру, тот враг прогресса!

— И враг народа! — подхватила она с энтузиазмом. И тут же опять стала вкрадчивой. — А ты не мог бы мне объяснить? Вот враг народа — он сам к народу не относится?

— Конечно, нет! — Краснов ответил быстро и убежденно, но тут же почувствовал, что его провели. Глаза Светланы осветились торжеством, и новый вопрос прозвучал:

— Объясни мне тогда про того парашютиста, про Александра Васильевича. Когда он перестал относиться к народу: когда фрицам на голову прыгал, "За Родину!" кричал или когда раненый в плен попал? Или когда подыхать в плену не захотел? Может, когда из концлагеря убегал?

— Он врет, а ты веришь, — сказал Краснов.

— А я — верю, — она подтвердила кротко и опасно. — Даже если б не убежал, если б его американцы освободили — он же домой пришел, Вася, к вам, сволочам, а вы его… Эх, вы, Родина называетесь…

— Это не мы, это ты — Родина, — поправил мстительно Краснов. — Видел, как кланялась, целовала, шоколадом кормила…

— Ишь, запомнил, — она не смутилась. — Бог приведет — еще увидишь. Не сомневайся.

Краснов почувствовал, что сейчас будет бить ее новыми ботинками. Не потому что она права, а потому что переспорила. Женский язык…

— Как говорил кто-то великий, — Краснов поднялся на ноги, — высмеивать глупца, шутить с ослом и спорить с женщиной — все то же, что черпать воду решетом… Просто курить охота.

— Браво! — Светлана оценила такой выход из боя. — Бросишь курить — совсем будешь герой. Как храбрый Васенька Краснов, капитан НКВД.

Прильнула к нему, напоминая, что ближе друг друга у них нет никого в этом десятичасовом мире.

— Бывший капитан, — сказал глухо Краснов. — Я на карточку назовусь Черновым.

Она чуть помолчала, потом спросила:

— Зачем же так мрачно? Беловым назовись. Хоть Серовым…

— От этого лучше не стану.

— Ну, Васенька, не так уж ты плох.

— Для тебя.

— А для меня — разве мало?

Он понимал, что она утешает. Жалеет побитого. А какого черта? Перед кем, в самом деле, он виноват? Перед теми врагами народа, из которых ему ПРИКАЗЫВАЛИ — ради безопасности народа же! — выдирать признания любой ценой? Или перед теми, кто потом объявил врагом народа наркома Ежова? Героя-наркома к стенке, остальных, кто с ним надрывался ночами, — кого куда… Краснову не выбраться бы с приисков, если бы не этот тоннель… Это ОНИ все, черт бы их побрал, виноваты перед НИМ! И для тех и для других старался, не щадил себя… Самое правильное ему название — пешка в чужой игре. Или еще обиднее, по-зековски — "шестерка". А кого винить народу? И что такое, в самом деле, — народ? Кто это? Кто — он, кто — не он? Сейчас еще немного, и придется признать, что Светка права…

— Пойду-ка я пройдусь, — сказал Краснов. — Может, курить у кого стрельну. А то в сон клонит.

— Один пойдешь?

— Да лучше бы…

— Иди, Вася. — Смотрела так, будто прощалась. Краснов понял: она думает, что собрался в тоннель. Скажет или нет? Она сказала: — Не заблудись. Номер — на двери…

И больше ничего. И опустила голову.

Лилась бодрая приятная музыка, по экрану терминала гуляли цветовые полосы и пятна, будто за окошком дул ветерок в радостном богатом саду.

— Я недолго, — пообещал Краснов.

Она молча покивала.

— Запрись. Мало ли что.

Он хлопнул себя по карманам, набросил меховую куртку и вышел.

 

7. Снова лишний

"В пересчете на наше" было самое обеденное время. Краснов спустился на эскалаторе, вышел из пирамиды и увидел то, что ожидал — оживленное движение людей. Одетые разнообразно, но с обязательной спортивностью, они отличались от любой знакомой ему городской публики только модой: все в узких брюках и в легкой обуви, расцветка материалов — яркая. С некоторым усилием он разглядел еще одно отличие: ни значков, ни орденов, ни украшений. В большинстве они шли так же, как и он, налегке. У некоторых были сумки через плечо. Ни одного портфеля, ни одной кошелки или авоськи. Будь у Краснова побольше фантазии, он по виду прохожих вывел бы для всех общую черту — презрение к суете. Никто ничего не тащил, никто не занимал очередь. Кто-то в спешке толкнул Краснова, но успел приобнять на бегу: "Прости, хозяин!". Кому-то он наступил на ногу, и его опередили извиняющей улыбкой. У кого-то он спросил, который нынче день, и ему со смехом ответили: "Осенний!" Из этого Краснов вывел, что о понедельниках и вторниках у них какое-то другое представление. Но о том, что день выходной, догадался по праздному виду детей, которых, впрочем, было совсем немного.

После стычки со Светкой он чувствовал себя так, будто получил сапогом по морде. По небритой морде, ярко начищенным сапогом.

Однако некоторое утешение доставляло как раз отсутствие сапог в реальности. Его собственные сапоги не гремели подковами по здешним дорожкам, а валялись в прозрачном мешке где-то под терминалом в 137-й квартире, то есть блоке. И было Краснову без сапог непривычно. И без галифе — тоже. Но было ему удобно и легко, будто он на физкультурном параде 7 ноября в Москве, в молодежной колонне общества "Динамо".

Кстати, о здешних дорожках. Все они были проложены как попало, ни одного прямого угла. Непривычно, но удобно. Краснов, задумавшись, побрел по одной, где не было ни людей, ни асфальта, и скоро уперся в небольшую машину. Сооружение на толстеньких колесиках ползло ему навстречу и дымилось. Дымил кузов, а из кабины махал паренек: отойди, мол, на травку. Краснов сошел на травку и увидел, что за машиной тянется узкий дымящийся слой свежего асфальта. До него дошло: дорожки здесь не планируют заранее, а просто дожидаются, пока народ протопчет, где ему удобно, и там защищают землю асфальтом. Он понял это сразу, потому что в детдоме злился на соседского дворника, который постоянно перекапывал народную тропинку через газон. И опять у него возникло чувство сапога на небритой морде, потому что у себя в лагере он уже сам заставлял зеков перекапывать такую же тропинку и ругался перед строем: "Порядка не понимаете".

Они здесь были, наверно, правы с их дорожками, их улыбками, с их подчеркнутым отвращением к форменной одежде, но Краснову хотелось курить, а стрельнуть было не у кого. Может быть, у них запрещено курить на улице? Он присел на край скамьи и заглянул в урну. Ни одного окурка. Краснов понял, что их спортивная одежда — не мода, а образ жизни. У них запрещено курить! Вот это да… Вот это закрутили гайки… Не вздохнешь… Он зло сощурился, откинулся на спинку скамьи, разбросал руки, вытянул ноги на дорожку и, для полной уверенности, пощупал сквозь куртку свой ТТ. Будь в кармане "Беломор", он не задумываясь закурил бы сейчас, он показал бы им, как ограничивать права свободной личности.

Парк, посреди которого сидел на лавке капитан Краснов, был частью весьма уютной зеленой зоны, которая ветвилась между "грибами", "кубами" и "пирамидами". Не слишком просторно, однако и не тесно. Из-за группы ближайших березок слышались возгласы и удары по мячу. Две девицы в очень легкой одежде пробежали по дорожке, прыгнули через вытянутые ноги Краснова и успели хихикнуть его новорожденной бороде. "Вот так будем бегать со Светкой по выходным, — неприязненно пробормотал Краснов. И добавил, чуть подумав: — Благость хренова".

Посидев еще, он встал и двинулся в сторону ближайшего стеклянного куба, намереваясь разыскать продуктовый магазин и раздражаясь этим светлым будущим, которое только что превозносил перед Светкой. Он понимал, конечно, что это сосет его та самая железа, которая должна вырабатывать необходимую организму никотиновую кислоту. Должна, но разучилась. Вот и сосет. Это из давнишней лекции о вреде курения. Еще до войны. Он тогда почти поддался: с трубки перешел на папиросы. А теперь — хоть заварку закуривай.

Он нарочно замаячил перед пожилым бегуном, будто неудачно уступая ему дорогу. Тот схватил его за плечи, улыбнулся: "Прости, хозяин!" — и потрусил дальше. Бодряк чертов!

Перед стеклянным кубом стояло на площадке несколько одинаковых белых машин с красными полосами крест-накрест, будто обвязанные ленточкой, чтобы дарить. По виду они были гораздо мощнее той, на которой вчера катали Краснова. Он подумал: "Что-то похожее на "скорую помощь". И тут же увидел на фасаде куба красные горящие буквы: "Лечебня". Молодец, угадал. Но здесь, конечно, куревом не разживешься, и он пошел было дальше, но остановился как раз напротив входа, едва успев отскочить от падающей с неба красно-белой машины.

— Что, хозяин, к нам захотел? — Из машины выскочили четверо в белом, откинули заднюю стенку и потащили наружу носилки.

Из куба выбежали еще двое, один крикнул: — Можно было на крышу, там уже починили. — Ему ответили: — Дверь подержи. Скорее. Очень плох. — И носилки помчали к "лечебне".

Краснов стоял в ошеломлении и смотрел на дверь, за которой все это исчезло.

— Если и это не сон… — Капитан присел на каменную ступеньку и не почувствовал холода. Он своими глазами только что видел зековскую робу и небритое лицо с закрытыми глазами. Такое же небритое, как у Краснова. И знакомое…

— Хозяин! — Его тронули за плечи. — Тебе помочь?

Краснов сильно вздрогнул, но мигом пришел в себя.

— Нормально. Благодарю.

Он мельком взглянул на заботливого в белом и поспешил прочь. Отойдя на несколько шагов, он вспомнил, что сказал не так, не по-ихнему. Оглянулся и увидел вопрос на лице. Но хитрое чужое слово забылось, и он просто улыбнулся кое-как и помахал рукой. Белый тоже помахал и неуверенно улыбнулся. Краснов выругался про себя и решил, что на сегодня хватит. Даже курить перехотелось.

Напролом через березняк он двинулся к своей пирамиде. Пришлось огибать площадку, на которой полтора десятка пожилых молодцов гоняли небольшой мяч ногами и деревянными лопатками. Зрителей не было. Несколько голосов с площадки позвали его принять участие, но он развел руками и заспешил прочь. Прочь, прочь!

Говорить ли Светке об этой встрече?

Возможна ли ошибка?

Что делать, если это действительно ОН?

У самой пирамиды Краснов сел на скамейку и просидел, глядя перед собой, пока не вспыхнула над ним стеклянная труба на услужливо изогнутом столбе. Равнодушно сравнил с торшером, встал, оглядел исполосованные светом непривычные дома и медленно двинулся в свою пирамиду.

— Забегал Такэси, — сообщила Светлана. — Хлеба мягкого принес. Помидоры… Сметана… Поешь?

Краснов, кивая, сбросил ботинки и куртку, сел и уставился на нее.

— Что с тобой, Вась?

— Ничего.

— Какая там погода?

Краснов подумал и ответил:

— Откуда я знаю?

 

1. Староверы воинствуют

Остатки потемневшего припая топорщились и быстро таяли на берегу бухты. Первые водоходы ошвартовались у стенки Магаданского порта и заслонили белыми корпусами призыв, заметный только с моря: "Уходите и возвращайтесь". Уцелевшие кое-где пласты спрессованного снега, насмерть пронизанные сокровенным теплом вулканических недр и солнечной радиацией, страшно проваливались под ногами, к восторженному ужасу удалой малышни.

Такую картину увидел футурограф Скидан, когда вернулся в город с Острова Скорби.

— Как у вас выражаются, докладывай, — улыбнулся Такэси Кампай.

— Сначала угостите кофеем.

— Ты, как всегда, вовремя, — Светлана осторожно наполнила чашку. — Гансик только что сварил.

''Гансик!'' — это Скидан сразу же отметил. Стерва была, стерва и осталась. Вот уж тут как тут: подсела, горячим бедром притиснула, заглядывает в глаза:

— Вас-с-ся… Ну, как там твои дела?

— Глухо, ребята, — ответил Скидан и оглядел всех. — Моя система там не сработает.

— Расскажи, — попросил Иван. — Я ведь там ни разу не был.

— И не бывай, — Скидан усмехнулся с горькой гримасой профессионала. — Ни в каком виде тебе это не надо… Короче, теоретически вы знаете, как там живут. Одиночные камеры и полный комфорт. Но — пожизненно. Концепция примитивная: убил однажды — будет убивать и дальше. Но ведь с ума сходят…

— Все сходят?

— Не все, но случаи бывают. В этом и проблема. Я предложил вот что. Психиатры выявляют таких, у кого склонность к помешательству, и применить к ним систему трудового исправления.

— Что такое "нары"? — спросил Ганс.

— Полки из досок, — опередила Светлана. — Спят на них.

— Уборная во дворе, — продолжал Скидан, — охрана, вышка, колючая проволока…

— Кроме охраны, — сказал Такэси, — ничего не понял.

Скидан объяснил. Кое-что пришлось нарисовать.

— Ого! — Ганс не скрыл удивления. — Где же вы взяли колючую проволоку?

— Они ее сами сделали, — Скидан оживился. — Там же все в миниатюре, на 32 человека. Шесть километров колючей проволоки — не бог весть какой труд.

— Вручную?

— Ну да. В этом весь смысл. Полностью ручной труд. Чем тяжелее, тем лучше. Чтобы человек оценил свободу и возненавидел заключение. А будет бояться заключения, будет себя впредь сдерживать. От семи до десяти лет строгого режима и — на свободу с чистой совестью.

— Каким же трудом ты их исправлял? — Такэси уже все понял и усмехался.

— Не исправлял. Только собирался. Хотел организовать сначала строительство дороги вокруг острова…

— Зачем?

— Для их же прогулок. А потом — постепенное выравнивание острова.

— Скальную породу — руками? — Иван выглядел ошеломленно. Ганс задумался. Глаза Такэси холодно улыбались. Светлана рвала салфетку на мелкие клочки.

— Зачем руками? — Скидан говорил научно-ровным голосом. — Отковали кирки, ломы, совковые лопаты…

— Это как — "совковые"?

— Вот так, — Скидан стал рисовать на салфетке. — Экскаватор ББКД — бери больше, кидай дальше.

Никто не улыбнулся.

— Ну и что же? — поторопил Такэси.

— Пока все готовили, — продолжал Скидан, — крутили, ковали, рубили, мотали, барак и вышку строили, нары сколачивали — они вкалывали и ни о чем не спрашивали. А когда их туда загнали и поставили часовых…

— С автоматами? — уточнила Светлана.

— А-а-а, — Скидан засмеялся. — Это, между прочим, целая эпопея…

— Что-что? — Такэси всегда чутко реагировал на новые слова.

— Эпопея? М-м-м… Светк…

— Удивительное приключение, — объяснила Светлана и глазами извинилась перед Скиданом за неточность перевода. Он ей кивнул и продолжал:

— Пришлось съездить туда… Где мы встретились. К тоннелю едва пролез на лыжах… Автомат сохранился нормально… Пришлось присвоить его конструкцию… Короче, изготовили вручную десяток штук. Зекам эта работа особенно понравилась… Больше всего возни, между прочим, — с патронами.

— Ну и дальше? — Такэси смотрел на него с жалостью.

— А дальше — все. После первой же ночевки, когда их вывели из барака, они заявили протест и потребовали, чтобы им вернули человеческие условия. Им было велено построиться и отправляться на работу. Они оживились, построились и пошли — интересно же, в первый раз… А когда им объяснили на месте, что надо делать и зачем, они бросили инструменты и стали совещаться. Потом объявили, что у них восстание…

— Староверческое словечко, — сказал Такэси.

— …и взялись за кирки, — продолжал Скидан. — Когда я дал над головами очередь из автомата, они бросились на охрану. Стрелять в них никто не смог…

— И ты? — Светлана вскинула на него глаза.

— И я… Ну, подрались маленько. Их было больше, разоружили они нас. Автоматы поломали, потом пошли лагерь ломать. Потом разошлись по камерам… Вот, собственно, и все.

Скидан выглядел печально и обескураженно.

Все переглянулись, не зная, как реагировать на его рассказ. Это длилось не более шести секунд, после чего Светлана захохотала, взмахнула рыжей гривой и навзничь повалилась на ковер.

— Вас-с-ся! Бедный! Футурограф ты наш! Это прекрасно!

Они хохотали все, а Скидан не мог: мешала свежесть воспоминаний. Но и обижаться он тоже не мог: этого здесь никто бы не понял. Хохотали ведь не над ним, а над ситуацией. Вероятно, это и в самом деле смешно для лабирийца: тридцать два головореза кирками выбивают автоматы у десятка охранников, но никого при этом не убивают и даже не калечат, хотя могли бы: к пожизненному заключению что прибавят?.. И после победоносного восстания, сломав орудия принуждения, мирно расходятся по одиночным камерам…

— А ведь они сначала обрадовались бараку? — спросил Такэси сквозь смех.

— Еще бы, — Скидан усмехнулся. — Общение! Они приняли это за поблажку.

— А смысл бессмысленного труда не дошел до них! — Ганс вытирал слезы. — Отупели в одиночках!

— Итак, — Такэси отсмеялся раньше всех, — ты напрасно мне не поверил. От профессионала ничего принципиально интересного ждать не приходится. Концепцию: "Дилетант — водитель прогресса" поколебать не смог даже капитан Краснов. — Такэси понял взгляд Скидана и пояснил: — Я имею в виду не тебя лично, а идеи капитана Краснова, не обижайся… Что будет дальше? Или еще не решил?

— Давно решил, — ответил Скидан. — Еще в тюремной лечебне.

— Ну и?.. — Светлана села рядом и опять прижалась, еще теснее. — Никуда больше не поедешь?

— А тебе хочется?

Она помотала головой.

— Здесь буду, — утешил Скидан. — На Остров — только наездами.

— Все же Остров? — Такэси нахмурился.

— Психиатрия, — сказал Скидан. — Надо же их спасать от помешательства. Поизучаю психов здесь, поищу сравнения там. Я не специалист, может, что и взбредет.

— Отлично, — быстро одобрил Такэси. — Смежная область — лучше не придумаешь.

— А много таких? — спросила Светлана.

— На мой век хватит, — ответил Скидан хмуро. И резко сменил тему. — Как у тебя?

— Потом, Вася. У меня хорошо, но об этом долго рассказывать. Сейчас — вече.

Она встала и включила терминал:

— Вечевать все будете?

— Без меня, — сказал Иван.

— Почему? — Светлана удивилась. — Дети…

— Дети растут сами, — возразил Иван. — Их растить — напрасный труд.

— Вот и вечуй минусом, — сказала обиженно Светлана.

— Ну да! — Иван засмеялся. — Ты ставишь тему на вече, а я — минус? Я себе не враг.

— Я не обижусь, — Светлана поджала губы. — Мне нужны не только плюсы, мне статистика интересна.

— Ты меня просто так приминусуй, — сказал Иван.

— Твоя тема? — Скидан вышел из задумчивости. — Растешь.

— Стараемся, — она улыбнулась не без гордости.

На экране терминала возникло лицо Светланы и — рядом — текст: "Светлана Корко. Футурограф — педагог. Минспрос. Магадан. Тема: "Создание библиотеки сказок улучшит воспитание детей".

— Ах, вон в чем дело! — Иван подошел к терминалу. — Я-то думал, просто об играх что-нибудь, а ты пытаешься создать прецедент. Тогда и я вечую. Плюсом. Только заминусуют, вот удивишь.

— Дело не в этом, — Такэси улыбнулся. — Мы по числу плюсов узнаем, как растет староверство.

— Так и Совет узнает, — сказал Скидан.

— Пусть узнает, — отрезала Светлана. — Пусть поймет.

Над текстом замигало красное слово: "Вечуйте".

Иван нажал голубую кнопку и быстро сказал: "Иван Лапонька. Плюс". То же сделали по очереди остальные.

Ниже текста появились красные значки "+" и "-". Под ними побежали на одном месте цифры, потом числа. Под минусом они бежали гораздо быстрее, и через несколько минут, к концу вечевания, их количество было шестизначным, тогда как число под плюсом остановилось на первой тысяче.

— Светлана! — Такэси потер от удовольствия руки. — Вот это работа! За какие-то полгода — вдвое! Что значит — свежий подход!

— Поражение с намеком на продолжение, — Светлана совсем не радовалась.

— А ты бы хотела сразу? — Такэси, как всегда, излучал терпение.

— Так воспитана.

— Бросьте, ребята! — Ганс принес чайник. — Спрыснем это дело! Чифир готов!

Скидан маленькими глоточками, чтобы не выделяться, пил с ними обыкновенный крепкий чай и посмеивался их новому жаргону: "спрыснем", "ребята", "чифир"… Да, люди в этом "ином мире" таковы же, как и там, откуда он явился: столь же легко поддаются необычным пустякам, особенно жаргону. На Острове Скорби с его легкой руки вошло в обиход слово "зек", его самого звали не по имени, а "начальником", с одного показа привилось хождение с руками за спиной, сам же Остров к его отбытию был окончательно переименован в "зону" — неофициально, конечно. Посмеивался он, правда, без особого веселья: с некоторых пор сам себе стал казаться чем-то вроде вшивого зека, с которого вредные насекомые переползают на окружающих. "Вот, — думал Скидан, — даже мыслю грубо. Они бы не сказали "вшивый зек", они бы сказали "инфекционный больной". Но почему зараза более живуча, чем здоровье? Стоит только прекратить усилия к чистоте, к порядку, и всякая короста и трахома — тут как тут, безо всяких усилий. Сама приходит, только позволь. Ей-богу, что-то в этом есть чисто человеческое, психологическое. Может быть, таким способом природа борется против человека? Тогда зачем создавала? По недосмотру? Впрочем, как смотреть. Там, где нет человека, она как-то ухитряется избегать беспорядка, хотя человеку это порядком не кажется. Феномен!..

— Вас-ся, — Светлана жалась к нему, — чего-нибудь покрепче бы сейчас, да?

— Градусов хоть на сорок, — поддержал Скидан.

Их загадочный разговор, конечно, начали обсуждать.

— Не пить же одну заварку, — Ганс пожал плечами. — А температура крепости едва ли прибавит…

— А если сахару побольше? — Иван — любитель сладкого.

— Сахаром терпкость не понизишь, — мнение Такэси.

— Гм, побольше сахару, — Скидан таинственно улыбнулся, — это неплохо. Надо бы только еще…

— Вася, не порть мальчиков! — Светлана забеспокоилась. — Можешь погубить целое общество.

— Да что это за общество, — сказал Скидан. — Кто во что горазд. Неразбериха.

Собственно, он не хотел это говорить. Сорвалось. Ну пусть бы себе и жили, как получается. Просто с Острова Скорби он вернулся изрядно взвинченный, хотелось покоя и Светки, а тут — полон дом мужиков, все это в порядке вещей, она — как рыба в воде, будто всегда так жила, но ему-то не легче… У них все — самотеком. Каждый делает что хочет. Просто удивительно, как все это еще не развалилось. Благосостояние — да, тут слов нет. Но порядочки… Не порядок, а именно порядочки. Не государство, сброд! Единого мнения за полгода ни разу не встретил. Совет Лабирии — это пародия какая-то, а не Совет. Туда собираются все, кому не лень, без всяких выборов. Председатель каждый раз новый. Да и занят он не руководством, а так, предоставляет слово и не дает перебивать, если спорят. Это не власть Совета, не советская власть и вообще не власть, а жалкая видимость. Что за власть без службы правопорядка? Ни милиции, ни полиции, ни чего-нибудь подобного. "Скорая помощь"! Только не медицинская, как у людей, а какая-то смешанная. Что пожар, что авария, что драка — им все едино. Примчались, потушили, починили, разняли — и будь здоров. Белая машина с красными полосами крест-накрест, как нянька… Дорожное движение — не регулируется, судебный процесс — такая же фикция, как голосование, то есть, по-ихнему, вечевание: толпе предъявляется тема, толпа нажимает голубую кнопку и — "плюс" — "минус". Толпа, сидящая в своих квартирах! Люди разобщены и безразличны друг другу! Даже армии нет. Просто некому напасть и поработить. А законы у них…

— В чем ты не разобрался? — услышал он голос Такэси.

Ну, вот. Сразу вопросы. И не затем, чтобы поспорить, доказать, что их общество — лучшее в мире. Нет и нет. Добрый малый Такэси Кампай искренне хочет помочь доброму малому Ваське Скидану разобраться в непонятном. Если же добрый малый Васька предъявит Такэсиному обществу обоснованные претензии, тогда немедленно начнутся умные разговоры: каковы корни и истоки, где выход… И если выход, не дай бог, забрезжит, его тут же сформулируют "в корректной форме" и предложат Высшему Совету, то есть всей толпе, сидящей в этот день и в это время перед своими экранами специально ради так называемого Вече, о котором у порядочных людей только вспоминают как о курьезе. Совет по данной теме, если будет нужно, они еще создадут из специалистов и желающих футурографов, а пока что все они — Вече, они внимают и размышляют. Раз в десять дней. У них все раздражающе десятичное…

"Ни в чем я не разобрался! — заорал бы сейчас капитан Краснов. — Какого хрена от меня надо? Я хочу делать свое дело, слушать патефон и ходить на охоту!" Но тогда ему ответили бы, что пожалуйста, делай свое дело и слушай любую музыку с терминала, только на охоту, хозяин, ходить не надо, это не ПРИРОДОСООБРАЗНО. Зверю можно, а человеку нельзя, ибо зверь охотится только на слабых, а человек — на лучших, тем самым подрывая эволюцию, и так далее. Поэтому футурографу Скидану лучше всего в корректной форме ответить, что, мол, формулировка еще не сложилась, что, мол, сейчас у него просто эмоциональный срыв и тому подобное, то есть правду ответить. Что Скидан и сделал. И добавил, что, посмотрите, какая занятная идея замельтешила на экране. И все уставились на экран, где пожилая дама по имени Ольга Селянина, оленевод из Оротукана, предлагала микробиологам активизировать поиски защиты оленьих стад от бурно расплодившихся в последнее лето оводов, чьи личинки под шкурой животных доставляют рогатым страдания, а кожевенников приводят в отчаяние, превращая шкуры в решето. Не пора ли вводить в кровь животных… И так далее.

— Смотри, Светлана, — сказал Иван, — она до сих пор носит твою куртку.

— Еще бы, — Скидан осклабился. — Богатая вещь. Теплая, легкая и движений не стесняет.

— Уже пол-Магадана в этом ходит, — сказала Светлана. — И хоть бы кто спасибо сказал.

— Спасибо, — сказал Такэси. — Присоединимся к просьбе твоей подружки?

Он подошел к терминалу и провечевал плюсом.

— Лень вставать, — отозвалась Светлана и попросила: — Ваня, провечуй за меня.

— Ну Света, — Иван даже обиделся, — Ну нельзя же. Ну я же не подделаю твой голос.

— Ах, Ваня, опять ты шуток не понимаешь, — Светлана отлипла от Скидана и сама нажала голубую клавишу: — Светлана Корко, плюс. — Отпустила кнопку и добавила: — Вашу мать…

Совет по спасению оленей был создан, и на экране появилась Роза Крис.

— Не слишком ли много знакомых?

— Что ты, Вася, — Светлана стащила его с низкой табуреточки на ковер, чтобы теснее подсесть. — Это Ольга — "слишком", а Роза — в самый раз. Мы с Розочкой теперь коллеги. Она — футурограф-социолог, перешла в группу Кампая…

Такэси потупился.

— … и в его 137-й блок.

— Моногамы! — рявкнул Ганс. — Две моногамных пары сразу! Куда катимся?

— Ты им просто завидуешь, — сказал Иван. — Как и я.

— А чего мне завидовать? Мне и так хорошо.

— Неправда, — возразил Иван. — У всех староверов склонность к моногамии. Если бы я был в Совете по рамкам досуга, я бы по этому признаку вас и отлавливал.

— А зачем нас отлавливать? — Ганс стал похож на петуха перед боем. — Мы не скрываемся.

— За вами бы слежку установить, — мечтал Иван. — Узнать бы, где вы откапываете ваши сведения…

— Да вы — на экран, на экран, — прервал Такэси.

Роза Крис требовала передать проблему староверства из Совета по досугу в Совет по староверству, который предлагала создать.

— Открытым текстом! — Скидан восхитился. — Ничего не боится!

— Кампаю своему хочет соответствовать, — шепнула Светлана и пошла вечевать.

На экране почти с одинаковой скоростью побежали плюсы и минусы.

— Решительная драчка пошла, — оценил Ганс, азартно выстрелив своим плюсом.

— А что ж, — даже Такэси выглядел возбужденно, — пришла пора открытых боев. В общем, Роза молодец. Постановка темы грамотна и ничем ей не грозит. К ее анализу не подкопаешься. Рост популярности только что выявила Светлана, а Роза — добивает…

— Твоя разработка, признайся? — Скидан специально дотянулся, чтобы хлопнуть по плечу, хотя Такэси и был чужд фамильярности.

— Ну, не без того, — скромно потупился польщенный Кампай. — Это ведь и есть задача ведущего группы. — И совсем уж скромно добавил: — Суета.

С перевесом всего в несколько минусов идею Розы отклонили.

— Ах ты! — Ганс упал на ковер. — Ну ведь капля!..

— Потерпи еще год, — Кампай был необычайно возбужден. — Не больше года! Мы предложим это через проблему психиатрии, и все капли будут наши! — Он пересел на ковер к Скидану. — Василий!..

— Ладно, — Скидан кивнул. — Только ты покажи мне, наконец, свои закрома.

— "Закрома"! — Такэси радостно захохотал — совершенная для него редкость. — Какое все же емкое слово, просто не могу привыкнуть! Закрома! А? Завтра же пойдем. Мои закрома — твои закрома!

— Кстати, Такэси, — вмешалась Светлана, совершенно уже бесстыдно расстегивая на Скидане ворот рубахи, — как у вас с Розой сегодня?

Такэси покраснел и опять засмеялся:

— Глуп же я, однако! Прости. Ну-ка, вы, староверы! Не оставить ли нам усталого героя-футурографа наедине с его усталостью? Вече кончилось…

Все поднялись на ноги, обменялись староверскими рукопожатиями, введенными в моду Светланой.

Скидан запер за гостями дверь. Светлана отключила связь, переключила терминал на музыку и, расстегивая халат, пошла к нему:

— Вас-с-ся… Побеседуем… Скорее… Но подольше…

 

2. Миражи Кампая

— А ты там не потерял форму, — похвалил Такэси, помогая Скидану подняться с ковра.

— Какая там форма, — Скидан массировал плечо. — Говорю тебе, так заехали обухом — неделю в лечебне валялся.

— Во-первых, не подставляйся. А во-вторых, учти, здесь тоже надо быть в форме: вчера медведя видели на свалке.

— Откуда там еда?

— Ну, люди ведь не механизмы. Кто-нибудь всегда перепутает окна мусоропровода. До полной переработки отходов мы с тобой не доживем, это точно. И дикий зверь на свалке — пока что норма. А росомаха может за собачкой и в город прийти, особенно к весне… Но главное — в ненаших краях тебе тренированность может очень даже потребоваться.

Они молча ополоснулись под душем, проплыли по одной норме в бассейне и стали одеваться.

— Надеюсь, ты не очень занят? — Такэси, как всегда, был предупредителен.

— Есть одно дело, — Скидан мельком похмурился, — но до вечера терпит.

Гигантский комплекс Министерства Спроса у Скидана хватало образованности сравнить лишь с пасекой, где между ульями устроены переходы, крытые сады и спортивные сооружения. Только, в отличие от пчел, все здесь не копошились, а мчались бегом по эскалаторам и движущимся дорожкам, хотя ни на чьем лице нельзя было увидеть признаков спешки. Бежали все, кто не сидел или не стоял.

Это был стиль Минспроса, нигде в Лабирии больше не привившийся — из-за резкой разницы в длине коридоров. Скидан теперь и сам пользовался поговоркой, которая родилась, вероятно, вне этих стен: "Бежит, как в Минспросе".

Можно было, конечно, и не бежать. Такэси во время оно сразу предупредил, что это не показуха, будто все страшно заняты, а простая спортивность и нежелание застоя в мышцах. Но Скидан сразу же побежал вместе со всеми. Только не из спортивности, а из нежелания выделяться.

Они взбежали на второй этаж по быстро ползущему вверх эскалатору, забежали в Совет по досугу и у строгих друзей Такэси узнали, что готовится демонстрация староверов: в поддержку проекта Розы Крис. Невозмутимые молодцы приглашали Такэси и уважаемого Скидана завтра вечером принять участие в митинге.

— Твоего АСа будет не хватать, — мрачно пошутил со Скиданом один из них.

— Хватит с меня, — был ответ, столь же выразительный. — Автомат Скидана больше не существует.

— С Розой Крис — нормально? — спросил Такэси.

— Не беспокойся, — утешили молодцы. — После вчерашнего вечевания рамочки досуга сильно захрустели. В таких условиях надо не о Розе думать, а о ее проекте. Наверно, после митинга — еще одно вечевание и…

— А вы не думали, — спросил Такэси, — какая судьба ждет рамки досуга вообще, в принципе?

— О-о, — молодцы переглянулись, — похоже, наш уважаемый Кампай затосковал по одиночному безделью. Месяца на три. Чтобы испытать на себе, крепки ли рамки досуга.

— Ладно, — Такэси увлек Скидана к двери, — послушаем, что скажут на митинге.

— Там тебя и загребут, — сказал Скидан уже на бегу.

— Выступающий на митинге преследованию не подлежит, — сообщил Такэси. — Равно как и выступающий с проектом. Участие в законотворчестве всегда похвально. Закон прогресса.

Они сбежали на нижний, подвальный этаж и довольно не скоро достигли конца длинного коридора, пробитого в скальной породе и потому наполненного душистым ветерком от усиленного кондиционирования. Последняя дверь направо задвинулась за ними.

— Осмотрись пока, — предложил Такэси и удалился куда-то за ширму.

Скидан прилежно огляделся и увидел себя в обстановке прочной старинности, старинной учености и ученой непостижимости. Самым новым здесь казался потрепанный, многократно разбиравшийся серийный терминал, который скромно блестел в дальнем углу над огромным столом ручной работы. Две тяжелые темные тумбы стола украшала виртуозная резьба в виде человеческих фигурок в растительном орнаменте. Все прочее, кроме исполинского книжного шкафа, представляло собой набор прессов, зажимов, струбцин, резаков и другого оборудования, потребного для загадочных операций с ветхими книгами и иной бумажной продукцией, которая изобиловала на обширном стеллаже у дальней стены и прикрывала собою следы какого-то электронного пиратства — кляксы олова и канифоли, ожоги от паяльника, огрызки проводов, какие-то приборы.

— Между прочим, — Такэси появился из-за ширмы, обнимая ворох тряпья, — этот антураж мне стоил нервов. "Хозяин Кампай, в вашей мастерской пахнет староверством!" Однако по поводу технических справочников им, как ты выражаешься, нечем крыть. В технике, видишь ли, уже не староверство, а преемственность. Когда дело касается законов природы, всякие социальные страхи отступают. Природа — превыше всего!.. Я тут ещё терминал совершенствую. А с какой целью — наше дело.

Он рассуждал и раскладывал на столе тряпье. Это были два широких темных плаща с капюшонами и несколько узких мешков, одни из которых имели завязки, другие — нет. Такэси отобрал четыре мешка с завязками, остальные бросил за ширму.

— Это — на ноги… Обрывают завязки иногда. Когда нервы не выдерживают. А пришивать — лень.

Он запер входную дверь на задвижку, отключил связь и стал натягивать на ногу один из мешков. Скидан наблюдал и хмурился.

— Давай-давай, не бойся!

— Я не боюсь.

— Так одевайся.

— А зачем этот маскарад?

— Маскарад? Что такое — "маскарад"? Маскам рад? Превосходное слово! Именно так!..

— Зачем, я тебя спрашиваю?

— Ты в закрома уже не хочешь? Я бы советовал.

Такэси завязал второй мешок и взялся за плащ. Осмотрел, отложил, взял другой. Отложил и его, ушел за ширму.

— Я не люблю делать, чего не понимаю, — сказал Скидан.

— И давно? — прозвучало из-за ширмы.

Скидан не ответил. Взял мешки и начал облачаться. Такэси вышел к нему с еще одним плащом, надел и был удовлетворен. Хлопнул Скидана по плечу / это было невероятно! / и заявил, что не сомневался в его решительности.

— Да что там такого? — Скидан застегнул последнюю пуговицу отвыкшими от этого приспособления пальцами. — Кстати, где это? Далеко?

— Прямо здесь, — ответил Такэси. Он повел Скидана за ширму и там легко сдвинул шкаф, с виду большой и тяжелый. Оказалось, что задняя его стенка — обыкновенная дверь из толстых досок, некрашеная, с какой-то коряжиной вместо ручки, прибитой гвоздями прямо к шкафу. Эта деревяшка притворялась вешалкой для одежды. За дверью угадывалось тёмное пространство, и Скидану сразу стало не по себе. Он вспомнил такую же грубую дверь, за которой в хибарке Коеркова скрывался тоннель.

— Зачем же этот наряд? — спросил он еще раз. — Капюшоны… Там что, течет?

— Во-первых, — Такэси прикрыл дверь, — капюшон надо обязательно надеть. А во-вторых, больше разговаривать нельзя.

— Почему?

— Призраков спугнешь. — Такэси всмотрелся ему в лицо. — Не боишься призраков?

Скидан не ожидал призраков. Он готов был увидеть в закромах книги прошлых столетий. Он ожидал прочитать на обложках неведомые названия исторических романов, запрещенные имена авторов. Он представлял Библию, которую видел всего раз, при обыске у одного процессора биологии. Он мог представить какие-нибудь пергаменты, берестяные грамоты, глиняные таблички, наконец. Он готов был увидеть портреты каких-нибудь князей или шаманов, их одежду и снаряжение. Он даже не удивился бы какому-нибудь неандертальцу верхом на обглоданном скелете мамонта. Но — реальному. Что же до призраков, то в них Скидан не верил, как не верил и в то, что в них вообще можно верить, особенно в этом мире, где есть только настоящее и прогнозы на завтра. С призраками для него связывались только ночные страхи раннего детства, с которыми он и его братья-детдомовцы засыпали после жутких сказок кого-нибудь из старших. Какие были ночи!..

— Не боишься? — повторил Такэси шепотом.

— Да просто не верится, — Скидан улыбнулся. — Там без веры, поди, никак нельзя?

— Можно! В них верить не надо, они объективны. Им только нельзя мешать. Сами не шумят и постороннего ничего не любят

— Как кино, что ли?

— Кино? А, ну да, как визор. Только… Может, пойдем да посмотрим?

Скидан кивнул.

— Только во всем слушайся меня, — Такэси снова открыл тайную дверь и кивком позвал Скидана. Они вошли очень быстро и закрыли дверь.

Вопреки ожиданиям Скидана, за дверью оказался не темный тоннель, а очень высокий и обширный грот, полный слабо мерцающего света. И ничего там не было, только неровные, с нишами и выступами, голые стены. Дикий гранит. А может, базальт какой-нибудь, черт его знает. Стены расходились и терялись в мерцающем пространстве. Это, похоже, не было и гротом. Ни потолка, ни противоположной стены не было видно в этом странном воздухе, похожем на морскую дымку, на марево пустыни, на ночную мглу, проявленную прожектором. Здесь было необъятно и — тесно.

Такэси увлек Скидана за ближайший выступ стены, где они укрылись в небольшой естественной нише. Окраска плащей позволяла совершенно слиться с камнем. Лица терялись в тени капюшонов. Такэси обвел рукой пространство, приглашая наблюдать, спрятал кисти рук в рукава и замер, приглашая окаменеть. Скидан послушно окаменел и вскоре стал что-то различать.

Это напоминало засыпание. Голова слегка кружилась, из дымки проступали какие-то фигуры, тут же рассеивались, опять густели, неопределенно двигались — и все беззвучно. Скидан, проверяя, царапал ногтём правой руки своё левое запястье. Нет, он не во сне и не в гипнозе. Но и не в кино. Предметы были объёмны, к ним можно было подойти, они возникали из самого пространства и в нём же исчезали. Скидан начал всматриваться. Предметы, как бы в ответ на его внимание, стали различимее.

…Это снасти какого-то парусного корабля. Натянуты потрепанные кливера. Килевая качка: бушприт машет, как по отвесу, достает до серых сырых облаков, рассекает гряду близких сопок и песчаную отмель, тесно зажатую скалами, касается пены на верхушке волны и уносит ее к моросящему небу, уже не отвернешь, но паруса не убраны и надуты, кто-то нарочно гонит судно в тесноту, чтобы выброситься на берег. Бросок без возврата. Кораблю здесь конец…

…Скалистый берег пуст во все стороны, без намеков на посещение. Резко, прямо на Скидана пикирует зубастая тварь, похожая на огромную летучую мышь. Резким броском уходит в сторону скала. Земля и вода, грубо качаясь, начинают удаляться. Их заслоняет что-то черное и многоострое…

…Смотрит на небо женщина. Волосы растрепаны, руки черны от работы, широкие плечи укутаны шкурой, глаза безумны. Она оборачивается к Такэси и Скидану, долго смотрит в упор, потом садится, заворачивается в свою грубую шкуру еще плотнее, с головой, и замирает. Рядом с ней на подстилке из сухой травы беззвучно плачет голенький младенец, тоже накрытый шкурой… Скидан повернулся к Такэси, вопросительно качнул головой. Кампай отрицательным жестом вернул его к миражу, который опять сменился.

…Винты разорвали нижнюю кромку облаков, и Скидану явилась вода. Скалистая бухта охватывает самолет с боков, навстречу несутся белые гребни волн, боковой ветер срывает с них пену. Прикрываясь от ветра левым крылом, машина мчится навстречу песчаной отмели. Винты уже трогают пену. Толчок, брызги, песок, остановка…

…Звери, похожие на волков, спокойной рысью трусят прямо к Такэси и Скидану. Они худы и голодны, их намерения понятны. Из воздуха навстречу им вдруг протягивается рука с пистолетом, напоминающим "парабеллум". Вспышка. Один зверь от удара пули резко вскидывается и прыгает назад. Остальные бросаются в стороны и продолжают атаку цепью. Еще несколько раз им навстречу дергается в руке пистолет. Еще два из них попадают под пули. Но — прыжок сразу нескольких тел, вращение земли и неба, затем — тьма…

…Костер на высоком месте, под прикрытием скалы. Вокруг — белые сопки. Легкая метель. Трое мужчин в мехах что-то едят металлическими ложками из плоских котелков, не снимая с колен карабинов. Какой системы карабины? Закончили есть, облизали ложки, легли в обнимку с оружием, положив головы на рюкзаки. Костер горел, невидимая рука время от времени подбрасывала в него обломки веток. В темном воздухе над огнем возникали и пропадали два лица — женское и детское. Мираж в мираже…

Минут через десять Такэси тронул Скидана за плечо и указал на выход. Они шагнули к двери. Картина "Спящие у костра" метнулась вбок, ее сменила темнота, пропитанная светом, готовая родить новые миражи.

— Разденься за ширмой, — сказал Кампай, когда они вернулись в мастерскую, а сам, едва откинув капюшон, сел на вертящийся стул перед терминалом, включил там что-то и начал диктовать, глядя на зеленую дежурную лампочку: — Такэси Кампай. Посещение сто второе. Участник — Василий Скидан. Время наблюдения — пятьдесят три минуты. На контакт опять не решился. Объяснить это до сих пор не могу. Чувствую, что нельзя — вот и все… Наблюдения. Новое — одно: появилась женщина. Сразу после нападения зубастой птицы. Она явно с того же корабля. Долго смотрела на нас в упор, будто разглядывала. Показалось, что она чувствует биотоки. Почему бы и нет, если здесь такая память? Если это память, конечно… Не чувствую себя готовым к контакту. Первая фраза должна быть безотказной, но при этом — проблема языка: ничего расслышать не удается… Остальные наблюдения — повторы: полет с посадкой на воду, нападение волков, трое с оружием у костра. Опять не хватило терпения дождаться событий, уходом встревожили транслятора-караульного. Новых мыслей по этому поводу нет. Может быть, свежее впечатление Скидана… Василий!

Скидан уже стоял рядом, без плаща и бахил. Он спросил:

— Что?

— Как ты все это понял? — Такэси подтащил ему второй стул.

— А черт его знает, — Скидан сел, не зная, куда глядеть, и потому предпочел обращаться не к лампочке, а к Кампаю. — Похоже на чьи-то сны.

— Или воспоминания? — подсказал Кампай.

— А сны и есть воспоминания.

— Не скажи, — Кампай покачал головой. — Сны могут быть… ну, скажем, композицией каких-то идей. Или вообще образов… А впрочем…

— Ты-то знаешь, что это было? — спросил Скидан.

— Сейчас, минуту, — Такэси выключил зеленую лампочку, ненадолго включил красную, потом на пульте загорелась синяя, а на экране появился он сам. Поговорил о сто втором посещении, посадил рядом Скидана, поговорил с ним, и экран опустел.

— Записано, — сказал Такэси. Выключил аппарат и извлек из него круглую пластинку, вроде патефонной, только поменьше. — Сегодня не густо.

Скидан был немного ошеломлен, потому что впервые видел себя в кино. Однако к подобным чудесам он за полгода привык достаточно, чтобы не показать удивления. Повторил вопрос:

— Так что же это там было?

— Не знаю, — Кампай спрятал пластинку в стол и встал. — Думай ты тоже. Может, поймешь. По-моему, это чьи-то воспоминания.

— Там такая же аппаратура? — Скидан кивнул на терминал.

— Если бы, — Такэси вздохнул. — Ничего там нет. Один туман.

— А ты везде смотрел?

— Там везде не посмотришь. Там нет дна.

— Как? — Скидан вспомнил, что в момент нападения волков ему очень хотелось вынуть пистолет и помочь тому парню, чья рука… Он представил, как бросается навстречу призракам и тут же летит в бездну… Рубаха прилипла к холодной спине.

— Пассивное наблюдение себя почти исчерпало, — Такэси прятал в шкаф пещерные одежды, — а действовать активно — боюсь. Хотел однажды проверить глубину, бросил туда болтик…

— Ну? И что?

— Чуть не сгорел. Хорошо, что у двери стоял.

— А на пластинку ты все это записал?

— Оно не дается, — Такэси грустно улыбнулся. — Только включаю запись, туман начинает дрожать, от этого кружится голова и тошнит. Не запишешь.

— А что ребята об этом думают? — Скидан встал.

— Садись. Я тебе расскажу.

Вот что узнал Скидан.

Третий год существует в Лабирии староверство, но только год назад начался его бурный расцвет. Год назад Такэси Кампай случайно обнаружил потайную дверь в заброшенной мастерской и впервые увидел призраков. Поначалу он пугался их, а они — его. Когда же стало ясно, что, если друг другу не мешать, то жить вполне можно, он начал приглашать в пещеру других староверов. Никакой рекламы, разумеется, потому что староверством здесь пахло отчетливо, а староверство, как известно, для общества вредно, наравне с сочинением выдуманных литературных приключений.

— Кстати, — перебил Скидан, — давно хочу спросить: почему художественная литература запрещена? Она может приносить хороший доход.

— Какой доход? То, что ты называешь — деньги? — Такэси вдруг обнаружил явную симпатию к запрету. — Из денег шубу не сошьешь. А то, что ты называешь художественной литературой, обязательно пропагандирует насилие. Ведь как ни поворачивай, а самое захватывающее в этих выдумках обязательно связано с насилием. Это портит детей. И даже взрослых. Ведь хорошо описанное злодейство хочется попробовать, согласись…

И Такэси продолжил рассказ.

С появлением пещеры староверство начало приобретать основы для существования. Василий помнит тот нелепый летательный аппарат с винтами на крыльях? За несколько посещений Кампаю удалось разглядеть и понять его устройство. Это позволило изобрести приспособление в виде крыла, которое можно прикреплять к днищу скоростных водоходов. Разумеется, для парусников это не подходит, а транспортеры с водородным двигателем во много раз эффективнее и безопаснее на воздушном экране, однако в спортивных целях подводное крыло представляет несомненный интерес… Или, например, одному из староверов привиделся квадратный кусок тонкой ткани, на котором человек может спускаться с большой высоты, держись за пучок шнуров, пришитых по краям. Ну, чтобы Василий легче представил, это напоминает носовой платок с дырочкой посередине. Дырочка нужна для плавности спуска, чтоб не качало. Оказалось, этим устройством даже можно управлять, и одно время любители развлечений увлекались повально, прыгая с неподвижных городских каров. Но затем это баловство пришлось запретить, потому что начали прыгать уже с загородных машин да еще на ходу и, разумеется, разбивались.

— Парашют, — сказал Скидан.

— Что-что?

— Они изобрели парашют, — Скидан рассмеялся. — Я однажды прыгал. С вышки.

— С вышки? — Такэси обрадовался пониманию. — Мы тоже с вышки начинали. Сразу на раскрытом. А потом научились его сворачивать. Парашют, значит? А мы называем — купол.

Кампай спросил, зачем изобрели парашют в мире Скидана. Тот рассказал. Кампай подумал и согласился, что для спасения с так называемых самолетов купол действительно может быть полезен. Но для лабирийских машин это теряет смысл. Во-первых, на больших высотах не летают. Разве что осмотреться в незнакомом месте, если откажет связь. А почему она должна отказывать? Там нечему отказывать. И двигатель водородный не откажет. По той же причине. Разве что воздух вокруг кончится… Тут Такэси посмеялся собственной шутке и стал рассказывать дальше о пещере с призраками. Видения являлись почему-то каждому свои. Если приходили вдвоем или больше, тогда всем приходилось смотреть призраков кого-нибудь одного. Чаще всего — Такэси. Эту особенность все дружно связали с силой характера. А сам факт появления видений до сих пор вызывает споры. Все сходятся на том, что, если к каждому приходят только ЕГО призраки, значит, это заложено в каких-то его личных особенностях. Но в каких именно? В памяти? Но никто ни разу не вспомнил в своей жизни ни одного факта, хоть сколько-нибудь связанного с ЕГО призраками. В воображении? Но каждому легко вспомнить, ЧТО он когда-либо воображал в жизни. И тут — ни одного совпадения, даже намека. Совершенно фантастическое допущение, что там, в пещере, для каждого заранее приготовлен ЕГО фильм, вызвало резкий протест даже у Ганса Христана, к которому эта нелепая мысль пришла. Рассудительный Ваня Лапонька ошеломил всех предположением, что здесь может быть замешана память далеких и сверхдалеких предков. Эту идею не стали огульно отрицать, но все же, с необходимым почтением, отложили до каких-нибудь более просвещенных времен. И теперь, с появлением в их кругу Светланы и Василия, у Вани новая идея: в пещеру проникают события параллельного мира, которого, как считает Кампай, на свете нет и в принципе быть не может.

— А откуда же мы со Светкой тогда пришли? — Скидан вдруг легко и ясно представил себе, что параллельных миров может быть сколько угодно и их события, существа и предметы способны проходить сквозь остальных, не мешая друг другу, даже не замечая их. Он без усилий вдруг представил, что кроме длины, ширины и высоты возможно множество измерений ВНУТРЬ, плюс еще сколько угодно отклонений во времени, в молекулярном состоянии, внутри атомов и так далее, до бесконечности во все стороны. Пустой прежде, мир для него вдруг насытился сферами, потоками, вихрями различных пространств и состояний, из которых естественно вытекало бессмертие души, и бренная жизнь сразу получила облегчение и наполнилась многими потаенными смыслами. Чтобы поверить в призраки, дилетанту оказалось достаточно хоть как-то их обосновать.

— Эта вера у тебя — от чистоты разума, — мягко сказал Такэси. Его слова показались Скидану неуловимо обидными, он с недоверием спросил: — Как тебя понять?

— Все очень просто, — ответил Такэси еще мягче. — Хронический дефицит информации по проблемам темпорально-пространственного континуума вызывают у тебя адекватную реакцию как на стохастические, так и на детерминированные реминисценции. Согласен? Вот и все. Это естественно, можешь быть спокоен.

Скажи такое старший лейтенант Давыдов, капитан Краснов без труда нашел бы, куда его послать. А то и подальше. С Такэси это бесполезно: он просто не поймет. Пришлось Скидану кивнуть и утереться. Ничего, японская морда, подумал он безосновательно и беззлобно, посмотрел бы я на твои реминисценции в МОЕМ пространственном КОНТИНГЕНУУМЕ.

Такэси между тем вернулся к делам призрачным.

— Знаешь, Василий, есть одна идея. Что, если тебе сходить в пещеру одному? Проверить вашу гипотезу о параллельных мирах… Во всяком случае, э-э-э, посмотреть кино.

Такэси глядел ожидающе, но и с каким-то подвохом: возможно, рассчитывал на испуг. А ничего, решил Скидан, не привыкать.

— Да хоть сейчас, — ответил он быстро. — Только скажи, можно там записывать, рисовать?

— Там нельзя шевелиться, — сказал Кампай, — нельзя отвлекаться. Всегда входишь в пустое пространство, это проверено и говорит явно за то, что видения зависят полностью от тебя самого. Если начнешь двигаться, это весь строй нарушит, начнется мелькание, головокружение и тошнота. Поэтому смотри, если и возьмешь опять пистолет, лучше его не заряжай. От выстрела может произойти все что угодно.

Вот почему он так смотрел! Знал про пистолет… И не побоялся. Значит, настолько был уверен, что успеет… Силен!

— Хорошо, — сказал Скидан, — давай снаряжение.

— Нет-нет, сегодня уже нельзя. Второе подряд посещение обычно вообще ничего не дает. В лучшем случае — слабые тени. А если через несколько дней, то иногда даже пробиваются звуки.

— Хорошо, — повторил Скидан. — Когда угодно.

"У-год-но", — пропел Такэси. — Какое изящное слово!

 

3. Свои — чужие

Скидан впервые узнал, как ноги несут сами. Он, конечно, не хотел идти в лечебню к Краснову, он не желал его видеть и тем более — разговаривать. Но, пока размышлял над миражами Такэси, тело вышло из Минспроса, заняло свободную машину и само же выбр алось из нее у входа в стеклянный куб с красными горящими буквами над входом, куда осенью внесли носилки с телом в зековской робе. Почти полгода сопротивлялся, но вот — пришел-таки.

Скидан осмотрелся среди белых машин с красными полосами, прочел еще раз красные буквы, а ноги уже вносили его в широкую стеклянную дверь, на которой значилось: "Войди больным, выйди здоровым".

— Больного, значит, не выпустят, — Скидан усмехнулся чему-то знакомому в этом тексте. Чем-то слегка напоминала такая категоричность ту систему, в которой он работал, когда был Красновым.

В вестибюле, сразу у входа, он увидел экран терминала. Но вместо пульта — всего одна красная кнопка. Скидан нажал ее, и на экране появилась темная женская головка, склоненная к какой-то работе. Она тут же вскинулась, якутские глаза тревожно уставились на Скидана:

— Что случилось?

— Привет! — сказал Скидан спокойно.

— Привет! — сказал облегченно улыбнулась. — Никто не болен?

— Ищу человека, — объяснил Скидан. — Осенью видел, как его привезли на носилках.

— Было несколько осенью. Один сорвался с дерева, повредил позвоночник. Еще одного медведь помял. Одного порвали волки за городом, уже по снегу. Одного смыло за борт, переохладился…

— Этот мог быть без карточки, — сказал Скидан осторожно. — И одежда не наша.

— А-а-а! — она сразу вспомнила. — С севера привезли. Истощение и перелом голени.

— Так точно! — вырвалось у Скидана.

Якуточка засмеялась, но тут же грустно сообщила, что этот красивый человек, Александр Краснов, до сих пор не восстановлен психически, что надежд мало, что он живет в санаторном отделении и повидать его, пожалуй, можно. Она сейчас свяжется с ведущим лекарем, пусть хозяин… Скидан не отходит от терминала. Экран опустел.

— Ишь, красивый, — пробормотал Скидан. — Только с чего же он тронулся?..

Через пару минут дежурная появилась, сообщила: "К тебе идут" и погасила экран. Еще через минуту к Скидану вышел молодой атлет с проникающим в душу взглядом и, назвавшись Виктором Первым, повел к эскалатору.

Стеклянный куб лечебни был огромен и имел внутри обширный двор с прозрачной крышей, именуемый садиком. Обозрев сверху беседки, клумбы и фруктовые деревья, они спустились туда неспешным шагом, беседуя о странном пациенте Виктора.

— Выраженная мания преследования, — рассказывал Виктор. — Все время опасается, что за ним придут и заберут в какой-то лагерь, в какую-то зону. Масса неизвестных слов. Я записывал. Вот, пойми-ка, — Виктор выхватил блокнотик. — "Энкэвэдэшник", "попка", "кумовья", "фашисты", "баланда" / кстати, это какая-то еда /, "капитан"… А вот совершенно странное сочетание слов: "враг народа". Явная паранойя! Ведь это относится не к болезни, не к насекомому кровососущему — к человеку! Один раз было такое вот странное понятие: "Заградотряд с оптикой". Что за дикие требования к точности при строительстве заборов?! Словом, у человека явное раздвоение личности, он живет в каком-то другом мире, образно выражаясь… Страшно и удивительно — об этом выдуманном мире он знает все, знания эти даже ужасают, а вот о своем, реальном мире он не помнит почти ничего. Адекватно реагировал только на слова "Магадан" и "Колыма". Даже "Лабирия" не говорит ему ничего! Вместо "хозяин" он говорит" товарищ" или, — Виктор заглянул в блокнот, — "мужик", "браток", "старина". Еще — "славянин". Меня называет — "доктор". Мне это, кстати, нравится. Звучно.

Скидан слушал знакомые слова и без приязни думал, что вот шел человек сюда — просто узнать о здоровье другого человека, ну, может быть, справиться, где он сейчас; ну, притворился психиатром; шел, не сомневался в могуществе лабирийской медицины, а теперь приходится думать, как отвертеться от встречи. Хуже того, уже ясно, что не отвертишься. С тобой разговаривают как с коллегой, от тебя ждут участия. И это естественно: сам пришел, значит что-то можешь и чего-то хочешь… Тогда — вот и выход. Надо проявить профессиональный интерес. Только так, чтобы не вызвать подозрений.

— Знакомые слова, — Скидан чуть не добавил: "коллега", но передумал. — Последнее время я изучал систему изоляции и психической… адаптации на Острове Скорби, так там кое-что из этого — в ходу.

— Ну и как там вообще? — Виктор оживился. — Трудно? Интересно? Перспективно?

Ход сработал, можно развивать, только понаучнее.

— В аспекте лингво-психиатрическом, — начал Скидан задумчиво, — можно уверенно констатировать, что и интересно, и перспективно. А с социально-психологической точки зрения разнообразия практически нет. Думаю, это естественно; замкнутость системы…

— Особенности контингента, — поддакнул Виктор сочувственно.

— Ну, а насчет трудностей, — Скидан сделал значительную паузу, — там и на наш с тобой век хватит, и потомкам останется. Как ты верно заметил, особенности контингента.

— Так ты думаешь, коллега, — у лекаря загорелись глаза, — у Краснова это может быть и не связано с раздвоением личности?

— Мне пока думать нечего, — сказал Скидан веско. — Надо посмотреть. Где он?

— Раз не гуляет в садике, то, конечно, сидит у себя и читает. Очень много читает.

— Тематика? — быстро спросил Скидан.

— Все подряд. Но настольная книга — "Свод законов". Восхищается вслух, будто никогда в учебне не был. Да еще иногда со скепсисом. Это все же в пользу моего диагноза.

Последние слова молодой лекарь произнес с ноткой ревности.

— Посмотрим, — повторил Скидан. И, ловя момент, сказал главное: — Коллега, я хотел бы провести первую беседу с ним наедине. Ты, конечно, меня понимаешь…

Было заметно, что коллега не понял, однако, будучи профессионалом, сумел вдохновиться чужой идеей:

— Конечно, конечно! Вот его дверь.

— Его не запирают? — Скидан вспомнил, что психических больных полагается запирать в палатах.

— Он сам запирается, — сообщил Виктор. — Он ведь боится, что за ним придут… — Виктор заглянул в блокнот, — "фашистские энкэвэдэшники". Поэтому потребовал, чтобы на двери была задвижка. Даже сам ее ковал… Кстати, открывает только на мой голос. И одной молодой коллеги…

Виктор постучал. Из-за двери раздалось: "Кто?" Это был низкий и бесцветный голос капитана Краснова, фронтового разведчика. Только что Скидан еще имел слабый след надежды на ошибку, теперь осталась полная уверенность: будет второе свидание двух Красновых, только теперь начальник лагеря войдет в комнату зека. Встреча в избушке Коерковых была односторонней и в счет не шла.

— Доктор пришел! — громко сказал Виктор и тихо пояснил Скидану: — Это наша пароль, то есть условная тайная фраза. Мне нравится.

Солидно звякнула задвижка, дверь открылась. Легко одетый, спортивно накачанный, гладко выбритый и причесанный, Александр Краснов только прицельным взглядом напоминал того изнуренного зека, которого Василий Краснов отправил на медленную смерть полгода назад.

Хозяин комнаты отшагнул назад и замер в свободной позе, из которой можно естественно протянуть руку для пожатия или сделать боевое движение.

— Здорово, Сашок! — доктор откровенно щегольнул чужой лексикой. — Как живешь-можешь?

— Помаленьку, — был ответ, — данке зер… Ты кого привел, Витя?

В тоне разведчика Скидан уловил упрек и безнадежную решимость умереть, но не сдаться.

— Это коллега Скидан, — представил доктор. — Любезно согласился помочь нам с тобой…

— Сколько их? — перебил Краснов. Его тон уже не был бесцветен, этим тоном он командовал на передовой, только ни Виктор, ни Скидан не знают, что такое передовая.

— Он один, — успокоил доктор мягко и весело. — Вы запритесь и побеседуйте, а я, — он повернулся к Скидану, — коллега, я буду у себя, в конце вон того коридора, на двери красный крест… Сашок, ты прости, у меня дел — амбар и маленькая тележка.

— Вагон, — поправил разведчик и усмехнулся. — Ладно, если он один да еще запереться, это можно. Входи, борода, если не боишься.

И Скидану стало страшно. Его узнали. Его не боятся. С ним постараются свести счеты.

Впрочем, у него есть пистолет.

Краснов пропустил гостя в комнату, щелкнул задвижкой и, не отходя от двери, предложил: "Садись". Когда же Скидан присел на вертящееся кресло, разведчик поднял руку к узкой полочке над дверью и, не глядя, вооружился коротким тяжелым ножом.

— Руки на голову, начальник! До десяти метров не промахиваюсь!

Капитан Краснов начинал свой последний бой. Он был красив и страшен. Он не желал просить пощады и не намеревался ее давать. Через секунду он метнет нож и не промахнется, потому что между ними нет и пяти метров.

— До двух считаю. Раз!

Скидан сцепил пальцы на затылке.

— Встать. К стене. Ладони на стену. Выше. Ноги шире. Дальше от стены.

Краснов командовал тихо и бесцветно, а сам уже шел к распятому врагу.

— Ты, начальник, конечно, вооружен… Ага, ТТ… А знаешь, "парабеллум" лучше. Только где ты его достанешь… — Одной рукой он обхлопал одежду Скидана. — Так, больше ничего. Ну, молодец.

Краснов отошел к дивану, щелкнул металлом и приказал:

— Руки за голову, садись туда же.

Пока Скидан садился в кресло, пистолетная дырка голодным взглядом буравила ему живот. В животе засосало, и Скидан не к месту вспомнил, что давно пора обедать. Одно резкое движение — и тебя накормят…

Он сел.

— Расслабься, начальник. Руки — на колени, за подлокотники не браться. Ножку на ножку положи. Вот так и сиди. Удобно?

— Хозяин, — сказал Скидан, — а за кого ты меня принимаешь?

Краснов улыбнулся мрачно и презрительно. Не опуская ствола, он сел на диван и положил рядом нож.

— Думал, не узнаю в бороде? Напрасно. Кончай темнить, давай напрямую. Почему один, что за игра? Учти, я вам ни в чем не помощник.

— А почему? — Скидану вдруг захотелось поддержать его фантазии.

Краснов заговорил медленно и убежденно.

— Потому что я все понял. Вы не красные, вы серые. Вы еще до войны начали уничтожать тех, кто лучше вас хоть немного. Белые всех нас называли хамами, но они ошибались. Хамы были и среди них. Потому что хам — это не общественное положение, это не слабая образованность, это… Словом, хамство — это порода людей. У них грубая душа… Нет, слаба моя речь, не поймешь… Хамы — это не люди, но и не животные. Это третье состояние. Между. Природа этого не предусмотрела. Наверно, хамы — родственники крысам. У вас постоянно растут и чешутся зубы, вам надо грызть, и вы можете сожрать всех, вам только позволь. А потом вы жрете друг друга… Вы неистребимы. Вы живете по чердакам и подвалам. А мы — всегда посередине, в окружении. Обидно. То голову втягивай, то ноги поджимай… Ишь, до чего дошли! Пока мы по лагерям, они уже объявили себе Лабирию, насочиняли законов… Красивые законы! Куда ни пойди — все можно. В одном промахнулись: история-то запрещена! Вот вы на чем попались! Думали, отмоетесь от нашей крови… Не отмоетесь! Вы не всех загрызли! Кто-то все равно спрятал документы, вещи… Все это всплывает, и память о вас будет вечной, но все будут плевать на ваши могилы! И на твою, палач Краснов! Я таких, как ты, видел на фронте. В заградотрядах. Приказ 227, "ни шагу назад!" А шагнешь — такой, как ты, пулю в спину…

— Что ты говоришь… — начал Скидан.

— Молчать! Ванюшка Торкин — на моих глазах!.. Сходил за водичкой! Мы видели, кто стрелял… Вот я думаю: может, есть бог, может, он где-то в другом мире встречает вашего брата… Ох, я бы поработал на этой должности… Знаешь, я населил бы вашими душами травинки. Они безобидные. И пользу приносят. Вас бы щипали коровки и давали молочко. Детишкам. Нашим…

Он скрежетнул зубами и замолчал. Три глаза буравили Скидана, но видел его только черный глаз пистолета. Разведчик Краснов смотрел куда-то в другое, оно было где-то далеко и давно. Кажется, Скидан понял, о чем он думает. Скидан спросил:

— Ты женат?

Краснов быстро очнулся.

— Об этом не будем, начальник. Это вы мне поломали. За это я бы вас в навозных червей переселил.

Ствол пистолета приподнялся и заглянул Скидану в самые глаза. Это было что-то предсмертное, ужас ударил в лицо, следом готовилась пуля — тупоносая, свинцовая, в медной рубашке.

— Стреляй, что ли, — Скидан с отвращением обнаружил, что страх убил в нем мужской голос. Краснея от стыда, он сипло добавил: — Ну!

— Не запрягай, — сказал Краснов, — не поедешь. — Он опустил руку с пистолетом на колено и мрачно сообщил: — Чтоб ты знал, я тут психом записан. Застрелю — и ничего не сделают. Ножик у меня легальный, а пушку ты принес.

— И увезут тебя на Остров Скорби, — Скидан попытался повернуть разговор от себя.

— Это что за лагерь?

— Они там содержат убийц. Но это не лагерь. Я там был.

Торопливо, чтобы не перебили, Скидан начал рассказывать о своих приключениях среди лабирийских преступников. Не скрыл ни одной подробности своего проваленного эксперимента. Говорил и говорил, продлевая свою жизнь и надеясь, что ему поверят. И уже не стыдился, что распинается перед этим фронтовиком точно так же, как перед ним самим когда-то и где-то распинались блатные зеки и 58-я, стараясь вызвать у гражданина начальника симпатию или хоть сочувствие.

— Как же это так, — перебил Краснов, — ТЫ не смог стрелять в зеков?

— Представь себе, не смог, — ответил Скидан, очень себя в этот миг уважая. — И, похоже, больше не смогу.

— Что ж это с тобой случилось? — Краснов спрашивал с легкой насмешкой, но Скидан не захотел это замечать. Он исповедовался, он был себе противен, но теперь язык не хотел ему повиноваться, как час назад не повиновались ноги. Перед Скиданом сидел хоть и враг, но свой брат мужик, из своего мира, с ним можно и нужно было поделиться тем, чего не поймет Светлана — хоть и своя, но женщина.

— Тебе ведь после войны убивать не хотелось? — Скидан даже не спросил, а потребовал от Краснова подтверждения этой мысли.

— Мне и на войне не хотелось убивать, — процедил Краснов брезгливо. — Это вам было удовольствие. Особенно безоружных. "Врагов народа". И их детей… С-суки…

— Кто убивал детей? — Скидан почувствовал, что надо возмутиться.

— Не надо! — Краснов отмахнулся пистолетом. — Вы начали с царской семьи, а потом вошли во вкус, людоеды. Скажешь, не было статьи, чтобы расстреливать с 12-летнего возраста?

— Врагов советской власти… — начал Скидан.

— Не надо, говорю! — Пистолет погрозил ему черным глазом. — Грош цена такой власти, которая боится детей! Вообще грош цена власти, которая боится собственного народа. Враги народа — это вы, и не надо! Понял?

— Я не убивал детей, — сказал Скидан.

— Да ты вообще никого не убивал! — Краснов оскалился в страшной улыбке. — Убитые не могут быть свидетелями. Разве что я… Только судить тебя некому. Разве что мне самому…

— Я к тому сказал о фронте, — решился перебить Скидан, — что для меня ТАМ был фронт и долг, а здесь — все другое. Это ДРУГОЙ мир, пойми ты!

— Ну еще бы! — Краснов согласился охотно. — Там все рабы, а тут — все свободные. Уже и некого убивать. Но ведь если тебе кто-нибудь прикажет, ты быстро найдешь. Ты вон уже и сам искал… Ну, ладно, — он вдруг резко сменил тон, — хватит философии. Мне нужны сведения, и ты мне их дашь.

Этого Скидан не ожидал, хотя только этого он и хотел: втолковать полупомешанному человеку, что здесь не Советский Союз, не Россия, не Магаданская область и даже какой-то не 1950-й год.

— Спрашивай, — сказал он звонко.

— Ишь, ты, — оценил Краснов. — Ну, посмотрим, что тебе разрешили…

И он спросил, почему все же его, беглого зека, не вернули в лагерь. Власть, что ли, переменилась? Можно считать, что так, ответил Скидан. А если без допущений? Без допущений придется повторить, что здесь другая страна, другое общество, где только… два человека знают, что такое НКВД. Эти люди — Скидан и Краснов. А почему энкэвэдэшник Краснов стал вдруг Скиданом? Нет НКВД, нет и энкэвэдэшников, ответил Скидан.

— Следы заметаешь, — заключил Краснов. — Значит, рыло сильно в пуху.

— Нет больше Краснова, — резко сказал Скидан.

— Тебя, — ответил Краснов. — А мне прятать нечего. Мои руки только в немецкой крови, но там не я начал.

Потом был вопрос о жизни в Магадане: такова ли она, как показывают в кино? При этом Краснов указал стволом на свой терминал. Тут же встал, включил одну из информационных программ, вернулся на диван, а Скидана вместе с креслом развернул так, чтобы он тоже видел экран. При этом бывший начальник лагеря оказался боком и бывшему зеку, в еще более невыгодном для себя положении. Надежда на прыжок исчезла полностью.

— Что это? — спросил Краснов.

— Прибавь громкость, — предложил Скидан.

— Да нет, мне интересно, что ты скажешь.

Бедный капитан Краснов считал себя такой важной персоной, что верил, будто для него одного станут сочинять и транслировать восемнадцать программ элевидения.

Был включен канал транспорта и связи. Только что исчезла с экрана какая-то электросхема, и появился треугольник с самолетным килем, под которым изрыгали огонь две дыры. Это сооружение было какой-то смесью самолета и воздушного змея, но летало, судя по его тени на облаках, очень быстро. Вперед выступал пикообразный нос с двумя маленькими, совсем крохотными крылышками,

— Это "Кальмар", — узнал Скидан. — Новый для них летательный аппарат.

— Ракетный, что ли?

— Нет. Он сквозного действия. Всасывает воздух, а выбрасывает продукты горения. Принцип головоногого моллюска. Есть поменьше — "Каракатица" и "Осьминог". Теперь вот это чудовище. Только больше трех штук им построить не дадут. А то и вовсе запретят.

— Почему?

— Да ты что, сам не видишь? Он же грязный! От него копоти, как от вулкана. Мы так все задохнемся… Бывают, конечно, крайние случаи, когда надо срочно через океан — врача или еще какого-то специалиста. Но зачем такая махина? Говорят: а вдруг пожар, катастрофа, придется везти спасателей. А большинство считает, что — не будет сверхмашин, не будет и катастроф. Не нужен этот гигантизм.

— В других странах будут, а у нас не будет? Они же настроят бомбардировщиков, десантных…

— Оружия нету, Краснов! Нету совсем! Ну почему ты не веришь?

— Да потому что ты врешь! Ты в больницу пришел с пистолетом, а хочешь, чтобы я поверил…

Скидан с первой минуты жалел, что взял с собой пистолет. В отчаянии он предложил:

— Пойдем вместе на улицу, спросишь первого встречного! Пойдем куда угодно — хоть в порт, хоть в учебню, хоть в Минспрос: увидишь все сам, потрогаешь…

— А пистолет тебе вернуть, — подхватил Краснов. — Кстати, как здешняя Лубянка называется? Минспрос?

— Минспрос, — объяснял Скидан уже почти без надежды, — это единственное здесь министерство. Министерство спроса.

Скидан остановился, уверенный, что сейчас его перебьют, выжидательно посмотрел на Краснова. Но тот молча кивнул, чтобы продолжал, и в глазах его, которые глядели все так же прицельно, не было насмешки. В них было любопытство.

— Пистолет можешь себе оставить, — Скидану впервые за разговор показалось, что инициатива — у него. — Только стрелять не надо.

— Это мое дело, — жестко перебил Краснов. — О Минспросе давай. Подробно. Как там допрашивают?

— Хорошо, — Скидан покорно кивнул. — Только сначала немного о власти, а то опять не поверишь. Дело в том, что государства, как у нас, тут нет. Лабирия — не государство. Это просто название местности. Власти, как у нас, тоже нет. Вот у нас в Союзе была одна партия. В других странах — по нескольку партий, которые борются между собой. А здесь — профсоветы. Совет лекарей, совет химиков, совет футурографов, совет энергетиков…

— Совет тюремщиков, — подсказал Краснов.

— Тюремщиков тут нет. Если кто-то убивает случайно, его не судят и не садят: считается, что это убийство будет и так мучить его всю жизнь. А кто убил нарочно, того признают больным и помещают в соответствующую лечебню. Остров Скорби — лечебня для убийц. Но мы отвлеклись от власти. Есть местные профсоветы, они занимаются вопросами своего производства, жильем (каждая профессия живет в своем доме — так удобнее)… Сами себя благоустраивают, свои профессиональные библиотеки, свои спортивные сооружения… Транспорт — общий. Его обслуживают транспортники. Машины без колес, на воздушном экране — ты видел… в кино? Вождение безопасное, водить может каждый. Выше нормы разрешено летать только "скорой помощи" и, иногда, связистам. Для детей отведен особый, учебный район города. Называется — Городок. Они в основном там и живут, им нравится, потому что сами себе хозяева, только с учителями. Но кто хочет, ночуют с родителями, а днем — туда, на учебу… Но я опять отвлекся. Общий Совет — это представители всех профсоветов. Решают, понятно, общие для всех проблемы. Общие законы, общие сооружения, общие реформы — скажем, в воспитании детей…

— А образование? — Краснов смотрел с сомнением, но больше — с интересом.

— До двенадцати лет дети получают общее образование в Городке, а потом их учат на тех производствах, которые они себе выбирают. Что-то вроде наших ФЗУ, только у каждого свой мастер. Чаще всего — кто-то из родных.

— Как же они выбирают профессию?

— Да на старших глядя. Или, вон, по элевизору, — Скидан кивнул на экран, где бесшумно рассекал морские волны огромный корабль с толстыми высокими цилиндрами вместо мачт, которые медленно вращались и, похоже, выполняли роль парусов. Все игры у них — профессиональные: "Юный механик", "Юный воспитатель", " Юный энергетик", "Юный биолог". Каждый может завести целую лабораторию или мастерскую. Причем все бесплатно, за счет Общего фонда. А в Городке есть, конечно, детский Центр Мастеров.

— А если им побродить захочется? Ну, нет охоты учиться…

— Любой взрослый это пресечет. Так воспитаны. Да и какой смысл просто бродить, если можно целый день заниматься в спортгородке? Там есть все. Кроме пулевой стрельбы. Ты вот не веришь, а пистолет мой — один на всю Лабирию. Я его с собой принес. ОТТУДА.

— Это потом. О Минспросе давай.

— Ну, уже можно и о Минспросе. Не знаю, почему называют министерством — там ни одного министра нет. У них со словами порой много неясного. А занимается Минспрос сбором информации. Там работает восемь тысяч человек, у них богатая аппаратура, и они знают все. Вот тебе нужен пистолет, ты с ними связываешься и спрашиваешь: "Где взять?" Они отвечают: "Такого нигде не делают, запрещено". Тогда ты говоришь: "Я хочу рубить и продавать дрова". Они отвечают: "Лес валить запрещено, дрова никому не нужны, потому отопление кругом электрическое". Только сначала спросят, что такое дрова… Тогда ты говоришь: "А чем мне заняться, чтоб было всем нужно?" Вот что ты умеешь?

— Я до войны был кузнецом, — Краснов ясно улыбнулся интересной игре. Совсем он стал не страшен.

— Только не пугайся, — Скидан усмехнулся, — здесь кузнец называется стукачом. Ты им говоришь: "Я — стукач". Они уточняют: "Профиль?" Ты говоришь, допустим: "Могу стукнуть розу из железа".

— Могу! — подтвердил Краснов.

— Тогда они предлагают тебе связаться с профсоветом металлистов, там всегда нужны модельщики и ремонтники… А если, допустим, ты — Старшина Совета лесников и сообщаешь, что в будущем году санитарные рубки дадут тысячу стволов лиственницы и десять тысяч стволов березы, они берут это на учет и уточняют, сколько вы переработаете своими силами, а сколько можно заявлять на обмен. Обмен они организуют так, что бревна получат мебельщики, строители, Городок, хвою с ветками получат химики, а ты получишь за свой товар машины, одежду, продукты — все, что тебе нужно. А если ничего не нужно, твой Совет получит кредит, то есть общество станет вашим должником и выполнит любую вашу заявку по мере надобности.

— Без денег, что ли?

— Денег нет. Между Советами — кредит, а для граждан все даром.

— Ясно, — перебил Краснов. — Это очень здорово, но я не верю. Полгода назад здесь все делали рабы, а теперь уже коммунизм?

— Они не знают этого слова, — сообщил Скидан. — ОНИ, понимаешь? Ты хоть помнишь, как в тоннель попал, как вышел?

Краснов нахмурился и поиграл пистолетом.

— Как вошел, как вышел — это мое дело. Не ты меня взял, не тебе и допрашивать.

— Так я тебе сам скажу…

— Ну, вот что, — разведчик поднялся и отошел к окну. — Давай вставай и уходи.

Скидан поднялся, охотно пошел к двери.

— Я тебе не верю, — продолжал Краснов. — Но то, что ты наплел, — обдумаю. Если хочешь, можешь зайти дня через два. Но учти: никого с собой не приводить. Обманешь — первая пуля твоя. Живым не возьмете, это я вам обещаю…

Когда за спиной лязгнула задвижка, Скидан облегченно вздохнул и отправился к Виктору Первому. Лекарь ждал его и волновался.

— Я приду через два-три дня, — сказал Свидан.

— Мнения пока нет?

— Пока нет. Но надежда — определенно. Кстати, ему разрешено отсюда выходить?

— Разумеется! Он абсолютно безопасен. Но выходить боится.

— Ничего в режиме не меняйте, — попросил Скидан. — Только, если ты согласен, пусть ему поставят полный терминал. И пусть научат отвечать на вызов.

— О, превосходно! — Виктор даже обнял Скидана за плечи. — Завтра же!

 

4. Любимая женщина

Светланы дома не было. Скидан нашел ее по терминалу в Городке. Она разулыбалась во весь экран и сказала, что работа скоро заканчивается, и, если Вася хочет за ней приехать…

— Уже еду, — ответил Скидан и отправился в Городок. Он не был в Городке ни разу, поэтому, когда рассказывал о нем Краснову, чувствовал себя не в своей тарелке. Самое время посмотреть.

Скидан не спеша летел у самого борта дороги и думал о Краснове, о себе и вообще обо всем сразу.

Если сравнивать их троих, то в наихудшем положении, конечно, разведчик. Похоже, он действительно слегка тронулся умом. Скидан думал о нем сначала с укором, потом — с жалостью. После этого жалость возникла и к себе. Чего достиг за полгода? Сокрушительная неудача плюс сам чуть не свихнулся. Дальше — неизвестность. Вообще, у него такое ощущение, что здесь уже нечего совершенствовать. Сытнее есть — некуда, лучше одеваться — не надо, быстрее ездить — незачем, теплее спать — жарко будет. А больше им нечего хотеть. И они — не хотят… Или он ошибается? Да нет, они хотят, конечно. Они повышают надежность, понижают энергоемкость, увеличивают оборачиваемость материалов и глубину переработки, совершенствуют связь и воспитание детей. Еще выдумывают моды. Еще музицируют… Но они не соревнуются! Двигатель прогресса — соревнование, а им — не надо! Спортом занимаются повально, а рекордов — нет. Даже "не рекомендовано". Художественная литература — "не рекомендовано": Скидан пытался хвалить Краснову это общество, но не смог. И Краснов, конечно, это уловил… А что здесь хвалить? Если эта бесцветная, уравновешенная, сытая жизнь и есть хваленый коммунизм, то на дух не надо! Маркс писал, что жизнь — это борьба. Энгельс писал, что жизнь — способ существования белковых тел. Здесь, в Лабирии, живут по Энгельсу. Не живут, а существуют. "Природосообразно". Светка очень рада быть белковым телом, она купается в здешнем бытии, ей нравится, КАК оно определяет ее сознание. А Скидан привык бороться. Он не желает быть размножающейся протоплазмой или как ее там… Он солдат, наконец. Он вот только что смотрел в лицо смерти, разговаривал с врагом. Было жутко, но это была жизнь. А тут даже на охоту не сходишь — "категорически не рекомендовано", "убийство хищника — только в порядке самообороны". Кстати, весна ведь. Зверье в лесу голодное. Махнуть бы в тайну да оборониться от какого-нибудь мишки… Так ведь нужен повод. Для чего психиатру-футурографу тащиться в тайгу? Для отдыха? Отдыхай себе в безопасных парках, в бассейнах. В море вон ныряй — на рыбу охота с арбалетом не запрещена…

— Черт бы вас побрал! — сказал Скидан всему этому обществу и, в частности, тому водителю, а чью машину он только что врезался. Этот тип начал тормозить у борта, чтобы кого-то высадить, а Скидан задумался и не заметил.

Объезжая этого типа, Скидан помахал ему рукой, а тип, довольно, кстати, симпатичный старичок, опустил стекло и со смехом крикнул: "Ничего, хозяин, скоро будем ездить с радарами!" Скидан не понял, но кивнул и полетел дальше. Поставят какие-нибудь пружины, чтоб мягче ударяться…

Вот Светка, думал он дальше, Светка в этой среде — как рыба в воде. Она не охотится, на нее не охотятся — ей и хорошо. Ничего не преподает, а просто присматривает за малышами да контрабандой прививает им интерес к истории, то есть, тьфу, к староверству. И просит дорогого Васю сделать ей ребеночка. А у Васи что-то не получается. А она все просит. И начинает он опасаться, не пошла бы налево… Впрочем, здесь это в порядке вещей. "Каждый свободен в любви, всякое насилие в выборе близкого не рекомендовано". Лицемеры! Не хватает мужества написать в Законе прямо: "Запрещено". Нет же, "не рекомендовано". А строчкой ниже: "Злостный нарушитель, покусившийся на свободу выбора вторично, подвергается пассивному одиночному заключению на месяц". То есть, грубо говоря, здесь за изнасилование можно получить всего месяц вместо нашей десятки. Правда, за повторение признают психом и посадят пожизненно: занимайся онанизмом, пока совсем не чокнешься…

На этой печальной мысли он и прибыл в Городок.

Светлана говорила, что будет на автодроме. Он нашел автодром без труда: там сходились все дороги извне, там же была стоянка. А передвигаться по Городку полагалось только пешком. Лучше — бегом, как в Минспросе.

Но передвигаться никуда не пришлось. На дальнем краю автодрома выпускники Лекарского училища упражнялись в экстренных, высотных полетах, а рядом со стоянкой, на широкой огороженной площади, малыши лет по восьми с восторгом носились во всех направлениях, азартно стараясь врезаться друг в друга, но — ни одного столкновения.

Пока Скидан удивлялся их мастерству, подбежала Светлана, без стеснения крепко поцеловала в губы, прижавшись к нему всем телом, после чего сообщила:

— Видал?! Машины с радарами! Новинка! И захочешь — не врежешься!

— Опять радары… Что за радары?

— А черт их знает, Васенька. Они перед собой лучом щупают и от всякого препятствия сами отворачивают. Я пробовала: ни за что не врежешься! Заме-ча-тель-но! Смотри, как деткам нравится! Не могут загнать домой, ужин пропустили. Гоняют — и все тут!

В общем свисте и шуме она хохотала, как девчонка, и была хороша.

— Вася! Давай вместе их загоним!

Она спрыгнула с борта на площадку и побежала прямо в гущу машин. Скидан даже подумал: "Под колеса!" И бросился следом, тоже скрестив руки над головой.

Озорные мордашки в кабинах потускнели, машины постепенно перестали метаться и осели вдоль бортов.

Разгоряченные пигалицы-восьмилетки облепили Светлану, громко восхищаясь и выпрашивая тренировку на завтра. Пацаны обступили Скидана и начали расспрашивать об устройстве радара.

— Сам не знаю, — признавался Скидан. — Вы же все новое первыми получаете. Я-то думал, у вас спрошу…

По пихтовой аллейке дошли до жилого корпуса и передали всю компанию ночным воспитателям, совсем молодым парню и девушке.

— Только что окончили Педагогическое училище, — объяснила потом Светлана.

Двух девочек они взяли с собой: у каждой в семье было по младенцу, им хотелось понянчиться.

— Хозяечки, — спрашивал по дороге Скидан, — по скольку же лет вашим младенцам?

У одной оказался годовалый братец, у другой — сестренка полутора лет, и обе друг другу завидовали, но на предложение Скидана поменяться ответили решительным отказом. Одна из них все просила Скидана "дать порулить", но Светлана запретила:

— Детям до 12 лет на трассах не положено!

Одну малышку высадили у пирамиды Лекарей, другую — в квартале Металлистов. Едва остались одни, Светка прильнула к нему, мешая вести машину, а дома немедленно заперла дверь и сразу распоясалась. На вызовы терминала отвечала новыми взрывами страсти и стонами, на стук в дверь замерла, округлив глаза в притворном ужасе, после чего впилась в Скидана с новой силой. Наконец спросила, едва дыша:

— Есть, поди, хочешь?

— Еще бы.

Со счастливым стоном встала, что-то нашла, согрела, поставила на поднос, принесла к изголовью, разбудила и села рядом, едва прикрытая, розовая и счастливая, волосы — по плечам. Жизнь в Лабирии явно шла ей впрок. Скидан сказал это вслух.

— Не хватает только собственных детей, — был ответ. — Очень хочу, Вася.

Скидан молча стал есть, потом спохватился:

— А ты?

— Любовью сыта.

Она смотрела и ждала ответа.

— Сделаем, — пообещал, жуя, Скидан. — Получше корми, наделаем целую артель.

Она смотрела и ждала.

— Ну все, все, — уверил Скидан, — никуда больше не поеду, пока не выполню.

— Ой-й-й-й, — Скидана повалили и расцеловали. — Выпить бы по такому радостному случаю, Вас-с-ся! Да вот нечего…

— И закурить бы, — Скидан вздохнул.

— Ага-а-а! А вот это можно!

Она вскочила, извлекла откуда-то мятую прачку "Беломора" и при этом сообщила, что Ольга Селянина, с которой они в день приезда поменялись куртками, увидела ее по терминалу у себя в Оротукане и выслала содержимое карманов на Городок. Ольга не поняла, для чего нужна эта "бумажная штука" /в пачке оставалась всего одна папироса/, и зачем эти "медные штучки". На раскрытой ладони Скидану подали три пистолетных патрона. Скидан усмехнулся: будь у него ТТ, они бы, может быть, еще пригодились, а так — разве что Краснову отнести… Однако он забрал патроны, положил их в тумбочку и отправился на кухню. Дождался тем, пока раскалится электрическая плита, с наслаждением закурил и вернулся к любимой женщине совершенно счастливый.

Светлана не увидела мужского счастья. Она спала и улыбалась. Она была красива.

Скидан курил и смотрел на нее. За полгода он совсем отвык от дыма, голова кружилась, и мысли в ней вели себя соответственно.

Он думал, что вот связался в глуши со стервой чужой женой, а теперь она уже его жена, но все равно стерва, хоть и воспитывает детей. Как ей только доверяют? Надо ведь себя проявить, чтобы к детям допустили. На Светкино счастье, никаких дипломов здесь не выдают и не требуют. Беседуют с тобой, показывают детям и — делают вывод… футурограф-педагог. Ишь! Придумала игротеку. До нее детские игры передавались от человека к человеку. И не только игры. Сказки тоже. Разные истории. Песенки, фольклор. Ничего не записывается, все пущено на самотек. Принципиально. Природосообразно. Светкино предложение выпускать книги сказок для детей было провалено удручающим большинством минусов. Оппоненты уверенно заявили, что лучшие сказки никогда не забудутся, другие в устном пересказе изменятся необходимо времени, третьи отомрут, и это тоже будет естественно. А что естественно, то не безобразно. Вот игротека коллеги Корко — это небесполезно, ибо иногда незаслуженно забываются весьма нужные и занимательные игры. В этом смысле игротека — прекрасный противовес моде. Не худо бы ввести этот противовес во все сферы жизни, подверженные влиянию моды. Быстренько откликнулись обувщики, швейники, мебельщики — были выпущены Своды Мод по этим трем отраслям. Готовится такой Свод по посуде. Светку ценит общество, она своя у староверов, потому что ее "изобретения" — реальные шаги к возрождению Истории.

Но все это не мешает ей быть любвеобильной стервой…

Запел вызов на терминале, и Скидан машинально включил экран.

— Наконец-то! — Виктор Первый выглядел встревоженным. Он раскрыл было рот, чтобы сообщить важное, но всмотрелся в Скидана и ненадолго онемел. Потом вскричал: — Василий! Что ты делаешь?! Ты задохнешься, ты обожжешь легкие — это медленная, мучительная гибель!

Ах, да! Скидан предстал перед лабирийцем, да еще лекарем, в таком чудовищном виде — с огнем и дымом во рту… Он последний раз затянулся и погасил окурок слюной. Лекарю объяснил:

— Ничего не поделаешь, коллега. Эксперимент на себе… Как там наш больной?

Виктор уважительно покачал головой, вздохнул и сказал:

— Интенсивно трудишься. Даже дома. Завидую.

— Свое надо взять, — Скидан очень к месту вспомнил полублатное картежное выраженьице. Пообещал: — Твое не уйдет, — и вернул к делу: — Что случилось? — Тут же вспомнил, что Светлане лучше ничего о Краснове не знать, и не дал Виктору начать: — Может, давай я сейчас приеду?

— Ни в коем случае! — Виктор великолепно испугался. — После такого эксперимента ты не имеешь права активно двигаться. Прошу тебя, хотя бы двое суток покоя… Я просто хотел спросить: эту черную штуку ты оставил нашему больному нарочно или забыл?

Целый водопад ледяной воды обрушился на Скидана и схлынул, оставив его с ясной, готовой к бою головой… Когда-то, еще ТАМ, Скидан подсказал спасительный ход одному бесконечно уважаемому им человеку, который безнадежно гремел по 58-й. Но попался. И человека не спас, и сам начал гореть. Тогда тоже был этот ледяной водопад, и голова тоже включилась на всю мощь, и собственное спасение было найдено: загремел только на эту безнадежную лагерную должность… Теперь, хоть и в несравнимо меньшей опасности, Скидан тоже среагировал мгновенно. Он понял, что в комнате Краснова есть наблюдательная аппаратура, но почему-то о подробностях передачи пистолета Виктору неизвестно. Поэтому ответ его о "черной штуке" был провокационным и выдан подходящим тоном, со смешком:

— Надо было внимательно смотреть нашу встречу.

— Обижаешь, коллега, — Виктор смущенно нахмурился и покраснел. — Ты ведь просил: первая встреча — только вы двое. Я обещал. Как можно?

О прекрасное лабирийское простодушие, как не хватало тебя ТАМ!

— Да я пошутил, — сказал Скидан безотказно — грубым мужским тоном. — Не обижайся… Этот инструмент я привез с Острова Скорби. Когда пришлось к слову, он попросил посмотреть. Говорит, что где-то уже встречал такие. Я показал. Он попросил оставить до следующей встречи. Я подумал: может быть, он вспомнит что-нибудь ключевое…

— Это не опасный инструмент? — спросил Виктор озабоченно.

Скидан подумал, что в руках профессионала оружие либо абсолютно опасно либо абсолютно безвредно, и уверенно ответил:

— Можешь не беспокоиться. Безвреднее ножа.

— О, ты видел его нож! — Виктор оживился. — Он сам его стукнул! Он им даже бреется! Он тебе и доску показывал?

— Нет.

— У него под диваном доска. Он мечет в нее нож. Результаты поразительные. Превосходная игра, у нас вся лечебня заразилась: все хвастают друг перед другом ножами, у всех по углам вот такие доски…

Виктор извлек откуда-то метровый обрезок толстой доски, истыканный ножом.

— В дверь забивается гвоздь, доска вешается вот на эту дырочку — и можно метать. Но промахов много, все двери истыканы — смех и грех!

Интересно, подумал Скидан, во что вы при таком раскладе будете стрелять из пистолетов? Надо любой ценой отобрать у него пушку.

— Терминал завтра будет? — спросил Скидан.

— Уже меняем, — похвалился Виктор. — Завтра утром можешь с ним связаться. Запиши код.

Скидан записал код Красновского терминала, поблагодарил, и они простились, то есть, по — здешнему, поздоровались.

Едва отключившись, Скидану пришлось тут же отвечать на новый вызов. Ганс интересовался, придет ли он завтра на митинг, уточнял время. Привет Светлане.

— Аригато, — раздался вялый Светкин голос. — Ему тоже.

Ганс отключился.

— А с кем ты еще разговаривал?

— С одним коллегой, — Скидан усмехнулся. — Я ведь теперь психиатр.

— Это хорошо, — промурлыкала, — только займись серьезно.

Скидан рассердился: еще не хватало ему женских поучений.

— Детей своих воспитывай, — сказал он грубо.

— А у меня, Васенька, своих еще нет.

Закинула голые руки за голову, искусительно потянулась.

— Вас-ся, ты еще есть хочешь?

— Нет пока.

— А я хочу, — протянула к нему руки. — Иди скорее.

Вот же стерва, подумал Скидан, погружаясь в объятия страсти.

 

5. История — не ругательство?

Рано утром Светлана наскоро привела в порядок волосы, нарядилась в строгое до пояса и села к терминалу. Связалась с Городком и попросила молодых коллег вместо нее присмотреть за детками на автодроме: ей надо подготовиться к митингу — там ее вопрос. Молодые коллеги, еще лохматые со сна, поблагодарили за побудку и радостно приняли просьбу: они и сами не прочь порулить на новой технике.

— Тебе не нагорит? — спросил Скидан, когда она вернулась в постель.

— Да что ты! Повозиться с малышами всегда полно желающих. У нас это приветствуется: чем больше разнообразия, тем полезнее.

— Все у ВАС — только о пользе…

— Не ворчи! Я вот без тебя полнеть начинаю, а это вредно… Вас-с-ся…

Эта стерва змеей вилась вокруг него, она вся горела, глаза ее меняли цвет, ее ногти прикалывали ему кожу на лопатках, ее безупречные зубы причиняли ему боль — и все это называлось подготовкой к митингу…

— О-о-о, Васенька… Есть хочешь?

— Да уже не осталось, поди, ничего.

— Е-е-есть… Там, в другом холодильнике… Хочешь музычку?

Включила, ушла на кухню, погремела, вернулась с подносом, разбудила, накормила.

— Вас-с-ся… Сколько там еще до митинга?.. 0, еще целая вечность…

Подготовку к митингу прервал будильник.

— Ну, все, уже пять часов. Вася, встаем!.. Ой, совсем от любви голос пропал.

— М-м, пять? — Скидан, не открывая глаз, вычислял вслух. — Это по-нашему шесть, то есть восемнадцать… Шесть вечера… Нам же к семи, то есть… по-ихнему… Зачем разбудила?

— Ну Вася… Ну научись ты их часам..

— Да катись они…

— Ну Вася, нам осталось чуть больше двадцати минут.

— М-м-м… Это по ихним. А наших — целый час. Дай поспать.

Она знала, что он собирается мгновенно, поэтому больше будить не стала. Но и болтовню свою не прекратила.

— Ты знаешь, Вася, мне сегодня ни-че-го не снилось. Как мертвая.

Скидан посапывал.

— А вообще мне здесь часто снятся сны. Знаешь, какие?

Скидан спал.

— Самые разные. Просто удивительно. ТАМ я не видела снов. Заботой засыпала, заботой просыпалась. И во сне — забота.

Вот понимаешь, не какая-то определенная забота, а забота ВООБЩЕ. И людей тамошних вспоминаю — у всех забота на лице. А здесь — ты обратил, какие лица?

Скидан спал.

— Ты знаешь, ТАМ я эту заботу не замечала, только теперь и вспоминается, в сравнении, потому что здесь лица другие.

Она ушла в ванную и появилась с мокрым лицом, но вытираться не стала.

— Смотри: если умываться холодной водой и не вытираться, то никаких кремов не надо. Насчет этого ТАМ были идеальные условия…

Скидан спал, приоткрыв рот и уронив руку на пол.

— Так вот, о лицах. Я бы не сказала, что они Тут вообще беззаботные, но… Работа ума не та, понимаешь? ТАМ была забота — что найти, чего не упустить, а ТУТ — мысль… Нет, не формулируется. Ты сам не обращал внимания?

Скидан всхрапнул и повернулся набок.

— Да, ты ведь в основном на Острове был, там другое, наверно. Но ты присмотрись… А вот сны у меня тут просто удивительные… Я их записываю. Только зря стараюсь. Все равно художественные книжки здесь не издают. А получилась бы настоящая художественная книга. С разными главами. Про ту нашу жизнь. Только фантастическая… И тот разведчик мне снился, которого Кешка поймал. Он за мной гонялся с ножом и требовал, чтобы выдала тебя. А я не выдала, слышишь?

Скидан сел на постели.

— С каким ножом!? Нарисуй.

— А-а, испугался, аж проснулся! Я все придумала.

— Врешь! Нарисуй-ка нож!

— Ишь, даже в рифму заговорил…

Налетела, повалила, потискала, вскочила, схватила бумагу и стило, стала быстро рисовать. Скидан поднялся, заглянул через плечо — она рисовала человеческую фигуру. Он отправился в ванную — умыться и подравнять бороду. А когда вернулся, на бумаге был очень похожий портрет ТОГО САМОГО Краснова, которого Скидан видел только вчера. В той самой одежде и с тем самым ножом.

— Вась, а зачем тебе про нож?

— Ты здорово рисуешь. Я и не знал.

— Вась, я очень талантливая, — она серьезно улыбнулась. — У нас будут дети, умные и красивые, как я. И мужественные, как ты… Скажи про нож.

— Что сказать?

— Не хочешь… Ну, как хочешь. Одевайся, нам пора.

Она обиделась. Он не хотел, чтоб это было. И сказал первое, что пришло:

— Я еще сам не понял. Подумаю, после митинга скажу. Ладно?

Обнял сзади. Она прижалась к нему спиной, откинула голову на плечо, прошептала:

— Я — тебя — люблю. Можешь ничего не говорить, — И вдруг, страшным шепотом: — Я во сне про тебя все сама увижу!

… До площади Пятак было пять минут машиной, но машин — редкий случай! — у дома не оказалось.

— Ясно! — Светлана засмеялась. — Все футурографы уже там! Ничего, мы пешком. Я знаю дорожку напрямик. Побежали!

Они бежали и разговаривали. Точнее, разговаривала Светлана, а Скидан — дышал.

— Какая разница между митингом и демонстрацией, если все — в одном месте? — Светлана рассуждала над вопросом Скидана. — Действительно, по-нашему это нелепость. Но все же некоторый смысл есть. Сначала все поднимают свои лозунги, чтобы отсняли на диск. Это и есть демонстрация. А потом лозунги прячут, чтобы не мешали, и начинается митинг.

— Выступать будешь?

— Обязательно! Библиотека сказок нужна независимо от староверства. История сама по себе, сказки — отдельно. Чем больше сказок…

Скидан слушал ее ученую речь и дивился: всего за полгода! Из затюканной ссыльной, жены охотника. Из какой-то потаскушки!..

— Ты же от любви голос потеряла. Тебя не услышат.

— Ничего, Васенька. Любовь творит чудеса. Она взяла, она и отдаст. Да там особо напрягаться и не нужно, там репродукторы.

Когда Скидан совсем задохнулся и готов был перейти на шаг, дорожка распахнулась в площадь, напоминающую автодром, но обнесенную не барьером, а кустами. Со всех сторон сюда сходились тропы, и виднелся знакомый стеклянный цилиндр, всевозможно освещенный изнутри — кафе, где они вдвоем отмечали его возвращение с Острова Скорби.

— "Централ", что ли?

— Молодчик! — Светлана остановилась. — Ты хорошо ориентируешься. Зайдем туда после?

Скидан кивнул и осмотрелся. Народу толпилось немало. С высоких столбов, окружающих площадь, светили внутрь мощные прожекторы, что живо напомнило Скидану его бывшее заведение с колючим забором и часовыми на вышках. На каждом столбе готовно потрескивал решетчатый ящик — громкоговоритель.

— Слушай, — Скидан повернулся к Светлане, — а почему Пятак? У них же нет и понятия о деньгах.

— А почему Магадан, почему "Централ"? — Светлана схватила его за руку и повела сквозь толпу к трибуне. — Васенька, мне надо подготовиться к выступлению.

Скидан усмехнулся, хотел съязвить, но передумал. Издали уже махали им Такэси, Ганс и Иван. Они стояли у трибуны, которая пока что была занята дискографами.

Не скрываясь, староверы пожали друг другу руки. Сверху один из дискографов следил за этим в видоискатель.

— Все, ребята! — Скидан кивнул на трибуну. — Отсняли нас, теперь посадят.

— Что ты, — начал было Иван, но Такэси остановил: — Он знает, он шутит.

— А-а-а, — сказал Иван.

Скидан оглянулся на лозунги. Белым по красному и по синему, синим и черным по белому: "Прошлое — окно в завтра!", "Хочу назад!", "Кто твои предки, хозяин?", "Не хочу быть забытым!" и просто "Оглянись!" Вдали качался, закрытый другими, край самого большого лозунга.

— "гательство!" — прочел Скидан. — Ваня, что там написано?

— "История — не ругательство!" — Иван засмеялся и посмотрел с выражением на Светлану.

— Твоя идея? — догадался Скидан.

Она кивнула.

— Между прочим, Васенька, посмотри, как нравится киношникам. Все туда целятся.

Но дискографы уже сходили с трибуны. А им навстречу поднимался — Скидан даже не поверил — доктор Краснова, Виктор Первый!

— О, какой мужчина! — Светлана подергала Скидана за рукав. — Вас-ся, какой мужчина!

Скидан тут же возненавидел симпатичного доктора. Светлана заглянула ему в глаза и немедленно добавила:

— Почти такой же, как ты. Только похлипче.

— Хозяева! — Виктор начал говорить, еще не дойдя до микрофонов. — Обратите внимание на парадокс: мы заводим на больного "историю болезни, и это никто не считает неприличным…

Смех площади покрыл его слова.

— Едва же доходит до общества, — продолжал Виктор, — понятие "история" приобретает какую-то неприличную окраску, и уже по одному этому поводу наше общество заслужило того, чтобы и на него завести "историю болезни"!

Общий свист был ему ответом. Свистела Светлана, свистели Такэси и Ганс с Иваном.

— Аплодисменты "руки в брюки", — сказал Скидан на ухо Светлане.

— Ах, Вася, вот чего мне здесь по-настоящему не хватает, так это обыкновенных человеческих аплодисментов! Как вспомню: "освистать"… Не привыкается.

— А всего остального — хватает?

Она кивнула и яростно засвистела.

— Ты похлопай, — в Скидане возникло желание побрюзжать.

— Не поймут, — она отдышалась, — подумают, что я против.

— Боишься?

— Глупенький.

А у Скидана в голове завертелись какие-то забытые стихи. Он мог смотреть на это буйство страстей только со стороны. Не те заботы.

Виктор убедительно доказал, что нынешнее общество Лабирии тяжело больно социальным беспамятством, и эту болезнь необходимо победить сейчас, пока она еще излечима. Необходимо по крохам собирать все, что может быть полезно потомкам, и так далее.

Светлана побежала на трибуну еще до окончания речи, чтобы разминуться с этим типом на узких ступеньках, стерва. Говорила она, правда, тоже толково и убедительно доказала, что воспитание детей без исторической основы приводит и большим пробелам в их первичном образовании, которое является основой общего развития, в свою очередь влияющего и так далее.

На смену ей вышел оппонент. Это был тоже симпатичный молодой человек, он тоже не представился и как раз с этого и начал:

— Друзья мои! Староверство наступает, и я прошу вас: одумайтесь, пока не поздно. Если наше общество и больно, то имя болезни — староверство. Ведь никто же не пытается посягать на сохранность законов природы. Никто не станет заново изобретать колесо или открывать электричество, хотя и ничего дурного в этом нет. Общество уже склоняется даже к тому, чтобы осторожно ввести элементы так называемой истории в работу с детьми. Я подчеркиваю — "в работу", ибо понятие "воспитания" несет в себе элемент насильственности, что противоречит Закону о праве выбора и, частично, Закону о детском труде. Но это лишь предисловие. Начать я хочу с интересного наблюдения. Никто из выступавших передо мной, как и я, не назвал своего имени. И никому это не показалось странным, правда?

Неопределенный гомон был ответом.

— А почему? — продолжал оратор. — Ведь не потому, что кто-то чего-то боится!?

На Пятаке дружно засмеялись.

— Тогда ответ один, хозяева! Никого не заботит известность! И это нормально. Наши изобретения безымянны, наша музыка не имеет авторов, и это тоже нормально. А теперь, если позволите, я проанализирую одно староверское словечко, чтобы мы поняли, куда нас зовут. СЛАВА! Кто знает, что такое "слава"? А? Вижу, почти никто. Объясняю. Слава — это преувеличенная известность кого-то или чего-то, подогреваемая им самим и его славителями в обществе. Что? Трудно понимается? Приведу пример. Представьте, что лекарь Виктор Первый, который выступал сегодня первым (Оживление на площади), вылечил множество людей, и они решили его отблагодарить. Стекольщики изогнули трубки, газовики наполнили их нейтральным газом, электрики подали энергию, и над пирамидой лекарей огромными красными буквами засветился такой текст: "Слава Виктору Первому!" С восклицательным знаком. (Голоса: "Зачем? Что за ерунда?") А теперь представьте, что я влюбился в выступавшую только что прекрасную Светлану Корко. (Смех, свист). Но чтобы поухаживать за ней тонко, я всюду начну писать и выкрикивать: "Да здравствуют футурографы!" (Голоса: "А что это значит?") Это то же самое, что и "Слава футурографам!" Что подумают обо мне люди? (Голоса: "В лечебню попадешь! На Остров Скорби!") Вот видите! А ведь это лишь малая толика староверских штучек…

Сердитые голоса стали требовать, чтобы оратор извинился за неуместную мистификацию или предъявил доказательства, что такое когда-либо было возможно. Оратор сказал, что доказательства у него есть, но он не имеет права их разглашать. Это вызвало взрыв возмущения, громко поминали Закон и личном достоинстве…

— Идемте отсюда, — сказал Такэси. — Мы сегодня проиграли.

Митинг продолжал бушевать, но изменить общее настроение надежды уже не было. Они выбрались с Пятака.

— Пошли в "Централ", — предложил Ганс.

— Все совпало, — Светлана вздрогнула. — Мы туда и собирались.

Скидан шел за ними машинально. Хорошо забытые, но весьма знаменитые, весьма важные стихи не давали ему чувствовать себя так же легко, как эти проигравшие староверы. Они поднялись на относительно пустой этаж, выбрали стол поближе к буферу, заказали ужин на пятерых и переключили терминал на программу № 7 — "Общественная жизнь".

Обычно главное место на этом канале занимала реклама по всем направлениям: новые товары, новые блюда, новые адреса общественных служб; можно было дать объявление о чьей-то смерти и позвать желающих на кремацию… Ну и — полезные зрелища. Сию минуту, разумеется, шла прямая трансляция с Пятака. Митинг там не иссякал, появились новые лозунги, написанные вкривь — вероятно, там же, на месте: "История — ругательство!", "Слава староверству, хе-хе!", "Не остановите!", "Пожалеете, да поздно бу…" и так далее. На трибуне опять появились дискографы, снимали в упор выступающих, а тех было уже двое, они кричали друг на друга в микрофоны и подкрепляли свой крик недвусмысленными жестами: старовер патетически простирал свободную руку вперёд, а его визави небрежно тыкал большим пальцем за спину. Видно было, как парень из "Скорой помощи", весь в белом, с красными повязками на обеих руках, подошёл к тем, что подняли лозунг "Пнём!", и они послушно смотали свою тряпицу.

— Ишь! — сказала в их адрес Светлана.

"Нарушили закон об этике, — угрюмо подумал Скидан. — И тут же испугались. Рабы! Живут в "свободной" стране, а где же свобода слова?"

Он сказал об этом вслух. Не согласились.

— От угрозы до исполнения — невелика дистанция, — сказал Иван.

— Свобода без культуры, — Ганс щелкнул пальцами в воздухе и пояснил — п-ш-ш-ш…

— Много вы так добьетесь, — буркнул Скидан.

И вдруг его Светка заявила резко:

— Пойди, Вася, туда, откуда мы пришли, и там добейся.

Скидан вскочил. И эта стала… разумной!.. И Скидан вспомнил, наконец, те настойчивые стихи из детства, что донимали его еще на Пятаке. Они были, кажется, из разных стихотворений, но об одном. "Глупый пингвин робко прячет тело жирное в утесах… Только гордый буревестник реет смело и свободно…" И еще: "Безумство храбрых — вот мудрость жизни!.. Безумству храбрых поем мы славу!.." Безумство храбрых невозможно, не нужно без славы, но славу здесь отрицают и те, и эти… Он думал, что хоть эти трое здесь — борцы. Увы, та же протоплазма, по Энгельсу. Но ведь они и Энгельса не знают, и теорий не признают. Так, сами по себе. Больше всего боятся сойти с ума от безделья в одиночке. Вас бы на прииск "Ударный", под охрану автоматчиков с овчарками… Сознание раздваивалось и разрывалось, как в 36-м году, когда просился, рвался в Испанию, убить хоть одного фашиста, а ему сказали: "Лейтенант, тебе что, дома подвигов мало?" И он сражался дома со всей этой антисоветской сволочью: с троцкистами, зиновьевцами, бухаринцами — со всеми этими внутренними социал-фашистами, заговорщиками, поголовно, массово связанными с иностранными разведками. Но стрельбы и подвигов не было. Были испуганные обыватели в штатской или военной форме одежды. Они все поголовно врали о преданности советской власти. Они врали так убедительно, так человечно, что он им верил, и его сознание раздваивалось, а жить сразу в двух верах человеку не дано, и его нервы слабели, и он докатился до лагеря, где все просто: вот — мы, а вот — враги, и можно не вступать в губительные для сознания контакты, а просто исполнять ДОЛГ ВЕРЫ… Что же с ним теперь? Вера здесь у них или полное безверие? Или безверие — это тоже разновидность веры и тоже требует усилий?.. За что ему ненавидеть их, самых близких? Или себя, единственного?

— Овощное рагу перчить будем? — это включился терминал буфета.

— Да иди ты к е… — Скидан бросился из кафе. — Гады сытые, — бормотал он на ходу, — вас бы к нам, в "Ближний"… Вас бы — к моему патефончику…

Он вбежал в парк и сел на первую скамейку. В голове стучало: "Безумство храбрых — вот мудрость жизни". Из парка, со стороны Пятака неслось многоголосо: "Хороши мы будем, если позволим себе и дальше не помнить родства… Ах, вот как? Тогда вечуем: кто за разнузданность предков? Прекрасный пример…" А сквозь все это плыла из нейтрального "Централа" задумчивая музыка — чье-то безымянное сочинение, не выстраданное над нотным станом, а просто пришедшее во сне какому-нибудь металлисту и на время ставшее популярным. Музыка без автора, с одним только абстрактным для местного жителя названием — "Последний караван".

Скидана трясло. Он не мог думать ни о чем определенном. Толпились какие-то образы, подобные призракам в гроте у Такэси. Дрожали, проявлялись, уходили в пространство… И успокаивали.

Да не во сне ли он живет? Уже не в первый раз пришла эта мысль. Он уснул в кладовке у Кешки Коеркова и скоро проснется, сидя у стены, руки на автомате. И надо будет идти к себе в лагерь, будь он проклят… И бегать иногда к Светке… И мечтать о том, чтобы пришить Кешку и уйти со Светкой на край света… Но край света близко, найдут и — под трибунал… Нет, нет, проверено много раз. Если это и сон, то все тут снятся сами себе, и в этом реальность их существования. "Чем ты помог Слиянию?" Единственная наглядная агитация. Но зато наглядная… Они наперебой стараются слиться с природой, только и слышишь: это природосообразно и, значит, хорошо, полезно, а вот это — супротив природы и потому вредно. А покорение природы? А "мы не можем ждать милостей от природы…"? Рабы! Рабы природы, рабы своих этических предрассудков!..

Чёртова жизнь, подумал Скидан. Пока был простым начальником лагеря, ни сном, ни духом не ведал, что есть даже такое понятие — этические предрассудки. До чего просто и хорошо жилось!.. А между тем только что, капитан, ты назвал свой лагерь проклятым… Нет, голубь, жизнь всегда была сложна. Это ты был прост. И простота твоя…

Светкина фигура возникла на дорожке, уверенно пошла в сторону его скамейки. То ли подглядывала, то ли чуяла, где он… Села рядом. Все молча.

— Ну и что? — спросил Скидан.

— Ты отошел? — Светлана спрашивала не тем бабьим тоном, каким из груди откуда-то стонала всегда: "Вас-ся". Она как бы договаривала то, что он прервал своим уходом: "Иди туда, откуда пришел…" Еще таких командиров тут не хватало. Скидан внутренне ощетинился и не ответил.

— Вася, я спрашиваю: ты успокоился? С тобой можно разговаривать?

— Смотря о чем.

— О деле.

Таким тоном она говорила, помнится, с Кешкой. Докатился, капитан…

— О каком? — Скидан сделал все, чтобы она не услышала нервов.

"А вот о каком", — ожидал он услышать. Но она холодно сказала:

— Нет, ты еще не успокоился. Пойдем-ка домой.

Последние слова прозвучали мягко, будто она что-то в себе переключила. Подсела вплотную, прижалась, горячая:

— Вас-ся… Хватит на сегодня… Веди меня домой.

Он хотел встать, но она тяжело и сильно взялась двумя руками за локоть.

— Погоди. Сначала совсем перестань злиться… Вас-ся, нас ведь только двое здесь… Никто не знает того, что мы знаем, правда?… Нам с тобой надо быть… одной душой, правда… Везде вместе, везде заодно…

— Так что ж ты…

— Я сгоряча… Не сердись…

— Ладно, — он снова попытался встать, — пошли.

Теперь она встала вместе с ним, не выпуская локтя. И повела, то есть, он повел ее домой.

Он всю дорогу ругал этот митинг, этих болтунов и это государство, а она — молчала. И чай грела молча. И когда ужинали, молчала. Только поглядывала с непонятным выражением. Виновато? Обиженно? Печально? С жалостью? Если с жалостью, то к кому?

Когда поели, взгляд ее стал обычным, и она сказала:

— Вас-ся… Побеседуй со мной… Нет, отнеси меня…

Он спросил потом:

— Что там за дело было?

— А, это насчет ваших призраков. Такэси водил к себе в грот того парня, после которого мы ушли с митинга.

— Ерунду болтал, — перебил Скидан. — Где они увидели поражение?

— Ты не все знаешь. Тот парень был старовером. Он был таким надежным, что Такэси оставил его в гроте одного…

— Ну?

— Он там увидел что-то такое, что ушел от староверов. И стал их противником.

— Чего же он молчит?

— Ну, Вася, ему нельзя. Он же обещал молчать.

— Кому?

— Ты как маленький. Он обещал Кампаю. Партийная тайна…

— Так староверы — это партия?

— Нет. Они и слова такого не знают. Да называй хоть и партией. Он им обещал молчать. И будет молчать. Просто дал им понять, что и они знают не все.

— Почему же он им не рассказал, что видел?

— Да кто ж его знает? Кампай говорит: вышел из грота сам не свой и молча ушел. Разговоров избегает.

— Давно?

— За день до того, как они нас нашли в тоннеле. Но это неважно. Кампай говорит, что хотел просить тебя…

— Встретиться с этим?…

— Да. Он работает в "Скорой помощи". Макс Нарук.

— Хорошо, попробую. Но не завтра.

— Конечно. Когда сможешь. И еще. Вася…

Скидан следил за ее тоном. Она была все же другая. Где-то внутри что-то притаилось. Он злился на нее за это. И не понимал, что ЭТО такое.

— Ну?

— Вась, Такэси просит тебя не сердиться и ждет тебя завтра прямо в мастерской. Если не придешь, сообщи ему.

— Приду.

— Ва-ась…

— Ну?

— А мне с тобой можно?

— А ты не была?

— Нет. Я хотела с тобой.

— Ну пошли.

— Только послезавтра, ладно? У меня завтра важное занятие с детками.

— А Такэси?

— Он сейчас каждое утро будет там. Он хочет понять Макса… Ва-ась!

— Ну?

— Я ему сказала, что твоя командировка откладывается. И надолго.

— А он?

— Ничего. Говорит: все, что угодно.

— Конечно, я для него экспонат.

— Мы оба тогда.

— Ну нет. Ты у них прижилась. А я — ни там, ни тут.

— Вась, не прибедняйся.

— Я чувствую, ты еще о чем-то молчишь.

— Да, — Скидан почувствовал, что она подвела к самому главному. — После твоего ухода разговор был…

— Ну?

— Вась… У меня тогда сорвалось, а ребята приняли… слишком близко…

— Ты о чем?

— Только не обижайся, это слишком серьезно… Я сказала… Я предложила тебе… вернуться… Помнишь?

— Да помню! Ну и что?

— Они сказали всерьез, что пойдут с тобой.

— А с чего они взяли, что я ТУДА вернусь?

— Вась… Я им сказала точно так же, этими же словами. А они ответили, что справятся и без тебя: они уже все и так знают. Знают, где там что и что надо делать.

Скидан выругался сквозь зубы.

— А что Такэси?

— Он промолчал. Он нехорошо промолчал. За них.

Вот это был подарочек! Идиотка! Не язык, а помело! Раздразнила пацанов… Что они ТАМ смогут? Заурядная бандгруппа. Две роты автоматчиков на проческу района и — самое верное — клич среди местных жителей. Даже не успеют увидеть, откуда стреляли…

— Ах, ты, Светка, — он в горе сгреб ее и прижал к себе. — Что ж ты натворила…

— Ва-а-ася…

— Все, молчи. Спать будем. Завтра…

Немного погодя он глухо позвал:

— Светк…

— Я не сплю, — ясный голос.

— А ты… вернулась бы ТУДА?

— Нет, Вася, — она не медлила ни секунды, — ни за что.

 

6. Миражи Скидана

Он проснулся рано и встал, не разбудив Светлану. Осторожно вызвал по терминалу Такэси. Появилась на экране заспанная Роза:

— Привет, Василий. Что это вам обоим нее спится? Кампай уже ушел.

Светлана спала.

Он вызвал мастерскую Такэси. Тот появился мгновенно:

— Ты готов? Жду.

Светлана так и не проснулась, когда он ушел.

Полная стоянка свободных машин, гонка по пустому почти желобу дороги, отстраненные мысли: "Много же им потребовалось бетона… А может, это не бетон?" Пробежка по еще пустым перегонам Минспроса: " Даже неловко бежать одному: как напоказ. Или это со всеми — напоказ? Свежий ветерок в бесконечном скальном коридоре, дверь мастерской — сама нараспрашку. За дверью — улыбающийся Такэси.

— Издалека услышал твои шаги. Тяжело бежал. Не выспался?

— Считай, не спал. Вы сошли с ума — идти через тоннель. Это самоубийство.

— Забудь, хозяин! Светлане показалось. Просто ничего не значащий разговор на случайную тему. Воображаемое приключение. Ведь даже ты не пошел бы туда?

— Конечно, нет! Учти, Такэси: если это всерьез, то это верная погибель.

— Представляю. Даже в мыслях не держу… Но в грот пойдешь?

— А то, что я с недосыпу, — ничего?

— Даже лучше! Повышенная чувствительность, хорошо слышать будешь! — Такэси достал плащ и бахилы, стал помогать наряжаться. — И вот что еще, Вася. Когда ты там один и смотришь не чужое, а свое, резко усиливается эффект участия. Мои миражи ты смотрел как бы со стороны. А теперь будешь как бы внутри действия. И чем ты неподвижнее, тем оно ярче. Понимаешь, интересный эффект: если, например, ты там бежишь, то скорость твоя зависит от того, насколько хорошо ты расслабишься. А голос твой зависит от того, насколько ты затаишься. Понял?

— Понял. Попробую.

— Запоминать ничего не старайся. Это мешает действию. Все время надо помнить, что ты зритель, от тебя там ничего не зависит, это НЕ ТВОЯ жизнь.

— Понял, понял. А тебе отсюда никак нельзя подсматривать?

— Исключено. По поводу этого явления я сделал один вывод: если начну активно исследовать — все сломаю. Учти, Вася: никакого вмешательства! Обещаешь?

— Сделаем, — пообещал Скидан и неожиданно для себя добавил: — Я — не Нарук.

— Я знаю, — непонятно ответил Такэси и мягко хлопнул его по плечу: — Давай!

Скидан шагнул в светящуюся дымку грота.

И сразу же, едва остановившись в знакомой каменной нише, он увидел, что перед ним какая-то дверь, которая вела в стену из незнакомого ему белого кирпича.

Не успел Скидан сообразить, началось ли это явление миражей или дверь в самом деле была здесь всегда, он увидел свою правую руку, которая взялась за ручку. По рукаву пиджака, из которого выглядывала белая рубаха, он все же понял, что дверь и рука — воображаемые, что надо посильнее замереть. И он замер, прижавшись спиной к твердой, но не холодной стене.

Воображаемая рука потянула воображаемую дверь, та распахнулась, и началось воображаемое движение вперед, в полусумрак коридора. Скидана обдало знакомым запахом свежей древесины хвойных пород, потом он поднялся по каменным ступеням на второй этаж и был встречен целым букетом запахов, среди которых узнал скипидар, масляную краску, горячий столярный клей и, кажется, ацетон.

Замечая краем глаза свои остро выглаженные брюки и ярко надраенные ботинки, осторожно перешагнув через просыпанный на пол белый порошок, он уверенно вошел в просторный зал и не удивился, что там не заседают, а пишут лозунги и рисуют огромные уличные плакаты. От всех этих лозунгов и плакатов к Скидану поворачивались головы, но он никому не протягивал руки, и к нему не подходил никто из этих запачканных людей. Рядом оказался только один, появившийся из-за спины. Этот тоже был в костюме, и Скидан знал, что он здесь главный. Главный жестом пригласил подойти к одному из художников и назвал Скидана Романом Кузьмичом.

Роман Кузьмич стал разглядывать огромный портрет. Изображен был отечески добрый пожилой мужчина с очень густыми бровями. На его темном пиджаке блестели пять звезд Героя — больше, чем у великого полководца Жукова! Это, впрочем, не удивило Романа Кузьмича. Скидан услышал как бы собственный голос, одобряющий изображение. Этот голос властно и дружелюбно посоветовал написать под портретом не "Планы партии — в жизнь!", а "Планы партии — планы народа". Затем Скидану показывали другие плакаты, на которых изображались бодрые рабочие, сельские механизаторы, ученые и учителя. Они несли знамена и плакаты с полупонятным призывом: "Слава КПСС!", с привычным "Слава труду!", с каким-то двусмысленным "Ни одного отстающего рядом!".

Был очень большой групповой портрет представителей всех профессий, под которым значилось: "Решения XXV съезда КПСС выполним досрочно!" К этому тексту художник аккуратно добавлял еще одну палочку, чтоб съезд получился XXVI.

— Хорошо, — услышал Скидан голос Романа Кузьмича. — А как будете выносить?

— Через окно, — был ответ.

Потом они спустились вниз и сели в черную приземистую машину, не похожую ни на одну из знакомых Скидану. Роман Кузьмич дружески велел шоферу: "На площадь Революции". Машина выползла из двора художественной мастерской на убогую деревянную улицу, мягко ухая на ухабах, выкатилась на асфальт и устремилась из тихой глубины квартала к более широкой и более благоустроенной улице, где мелькали, сверкая, разные легковые машины, тоже не знакомые Скидану.

Будущее? Светлое будущее? Или тоже сон, как все вокруг? Во всяком случае, это не была озабоченная одной пользой Лабирия с ее единственным плакатом "Чем ты ускорил Слияние?". Здесь было роднее и понятнее. На каждом столбе — пучок красных флажков. На зданиях — кумачовые лозунги уже знакомого и нового для Скидана содержания: "Нет — ядерной опасности", "Борьба за мир — дело всех и каждого", "Экономика должна быть экономной", " Мы — патриоты-интернационалисты". По множеству самих различных сочетаний пятиконечной звезды, серпа и молотка Скидан все увереннее догадывался, что он видит что-то свое, притом счастливое. Центр одного из широких перекрестков занимала обширная круглая клумба, посреди которой высился столб, окруженный обручем с объемными буквами: "Слава…" Чему или кому слава, прочесть не удалось, только разглядел над обручем серп, молот и звезду, а еще выше — объемный восклицательный знак.

"Вот нагородили! — уважительно подумал Скидан. — Богато живут…

Машина мчалась без остановок, милиционеры в незнакомой Скидану форме с легким поклоном отдавали честь, пассажир с водителем молчали. Проспект полого спускался с невысокого холма, за поворотом открылась площадь с памятником, явно знакомым Скидану. Он чуть не вскрикнул: "Да это же Ленин!", но по изображению за окнами лимузина пробежала волна, и он, спохватившись, расслабился. Качество чудного фильма восстановилось, однако теперь Скидану стоило большого усилия не напрячься снова. Машина резко тормозила перед толпой людей, заполнившей всю улицу.

"Демонстрация!" — Скидан вспомнил, что скоро ведь Первое мая.

Вместе с пассажиром он вылез из лимузина в полусотне метров от демонстрации, которую, как оказалось, сдерживал милицейский заслон. Толпа закрывала машине проезд к новому, очень торжественному, из стекла и белого камня зданию, похожему на Главное управление "Дальстоя" НКВД, на высоченном фронтоне которого красовался разноцветный герб Советского Союза (тут уж Скидан ошибиться не мог!), а еще выше гордо реял огромный алый стяг на тонком блестящем древке — изящно невесомый на легком солнечном ветру.

Толпа стояла молча. Она держала над головами и не давала милиции транспаранты — длинные ленты из дешевого кумача. Скидан читал глазами своего проводника: "Прекратите войну в Афгане!", "Верните наших сыновей!", "Дайте народу гласность!", "Где сахар, спички, мыло?", "Партия, дай порулить!", "Вся власть — советам!", "Привилегии аппарата — старикам, детям и больным!".

За этими лозунгами не было целиком видно других: "Долой…", "Никогда…".

Толпа стояла молча.

Проводник Скидана поглядел всего несколько секунд и юркнул в машину.

— На обед!

Скидан дернулся, изображение пропало. В светящейся дымке грота стало темно, затем вспыхнула лампочка торшера, и в ее свете Скидан узнал голую руку Романа Кузьмича. Раздался женский голос:

— Рома, ты что?

— Сон идиотский, — ответил Роман Кузьмич.

— Расскажи.

— Да ну его.

— Ну расскажи, а то опять приснится.

— Да был сегодня в худфонде, смотрел наглядную агитацию к празднику. И приснилось, будто еду оттуда, посмотреть, как оформили площадь Революции, а там толпа с лозунгами. Понимаешь, несанкционированная демонстрация! Лозунги идиотские… Милиция стоит, ничего не делает. И к обкому не проехать…

— Не бойся, — на Скидана смотрела очень красивая женщина в пышном пеньюаре. — Мы с тобой до таких демонстраций не доживем.

— Надеюсь, — Роман Кузьмич полез рукой в вырез пеньюара. Женщина погасила свет, и Скидану пришлось некоторое время обдумывать в темноте, как выбраться из неловкого положения. Если до этого был сон, то сейчас явь? Или сейчас воспоминание? Тогда до этого был сон во сне? Где? Чей? Когда? И почему здесь?.. Да ну их на…

Ничего не придумав, предельно удивленный сном ответработника, Скидан решил, пока эти двое возятся в темноте, сделать несколько приседаний, чтобы размять оцепеневшее тело — все равно

ТАКАЯ информация для него интереса не представляет. Уже на втором приседании тьма рассеялась, и грот заполнила девственная световая дымка. Скидан сделал третье приседание и решил, что следующую серию фильма, если таковая состоится, он посмотрит, сидя на корточках: после собственной бессонной ночи тело быстро затекало.

Следующая серия состоялась. Лучше бы ее не было.

Из света проявилось тюремное окно с решеткой, белая стена, столик… Потом это исчезло, и Скидан оказался в железнодорожном вагоне. Все качалось от скорости. Новый проводник Скидана вертел головой и был явно не в себе, потому что ни на чем подолгу не задерживал взгляд и плохо держал равновесие. От этих мытарств у Скидана начала кружиться голова, и он мельком порадовался, что вовремя сел на корточки и оперся спиной о стену. Видимо, от жалости к этому парню ему стало казаться, что все происходит с ним самим.

Скидан охранял зеков!

Их везли куда-то в этом вагоне, специально оборудованном: за решеткой шестеро зеков, а в другой половине — комната отдыха охраны. Между ними — караульное помещение, где мается Скидан с автоматом. Он стукается головой о стенку, когда засыпает, но зеки не смеются над ним, даже смотрят с жалостью. Он клюет носом и видит, как подгибаются ноги в нечищеных сапогах. Он оставляет пост и тащится в туалет, чтобы ополоснуть лицо водой. Он видит "свое" незнакомое, белобрысое мокрое лицо, в глазах — тоска загнанного зверя. Дверь в туалет распахивается, надвигаются две молодых солдатских морды. Что-то говорят, слов в этом фильме нет. Скидан видит свои слабые руки, которыми он пытается оттолкнуть мучителей. Его бьют в лицо и поворачивают спиной, пытаются согнуть, он вырывается, отбивается… Еще удары, потом его выталкивают в комнату отдыха, снова бьют, что-то говорят, он от чего-то отказывается и, качаясь, возвращается на пост, к сочувствующим зекам. Закрывает глаза. Ему мерещатся женские и детские лица, какая-то штатская жизнь. Открывает глаза. Решетка и зеки. Закрывает глаза… Так длится долго. Скидан забывает о себе. Он умирает в усталости, одиночестве, тоске, унижении. Только успевает мелькнуть мысль, что надо рассказать Такэси о способности "этой штуки" передавать даже чувства. И тут проводник Скидана будто пробуждается. Он принял какое-то решение. Он смотрит на часы. Часы разбиты, на них — за полночь. Он передергивает затвор незнакомого Скидану автомата с высокой мушкой и плоским магазином, он бросается в комнату отдыха. Там четверо солдат играют в карты. Еще трое лежат на полках. Одной длинной очередью Скидан сбивает на пол четверых, потом — тремя короткими — тех, что на полках. Он видит еще одного, не в солдатской, а в железнодорожной форме, лет тридцати, вынимающего из кобуры пистолет. Скидан наводит на него тонкий ствол автомата и последним патроном опережает последнего противника. С чувством ужаса и удовлетворения он опускает автомат на пол, берет короткоствольный пистолет убитого железнодорожника, стреляет в ожившее лицо одного из своих мучителей, медленно проводит голодным взглядом по столику, где не все еще съедено, и бросается из вагона в огни набегающей станции…

Боль в сведенной мышце повалила Скидана на бок, и с минуту он боролся с нею, как пловец в открытом море. Когда встал на дрожащие ноги, в гроте было тихо и пустынно.

— Как я их… — Скидана не отпускало чувство, что это он внушил неизвестному белобрысому красноармейцу перестрелять своих товарищей… Да какие они ему товарищи… Но ведь Скидан — офицер все же… Долг советского офицера… Да, кстати, наши ли это солдаты? Красноармейцы ли?.. Наши, наши: он видел звезды на пряжках. И водка — "Московская"! — на столе, это он точно засек. И "Беломор", такой родной, целая пачка, едва початая. Так что — наши… Это что же творится в армии?.. И что-то имени Сталина нигде ни разу… Значит — уже?.. В котором же году?.. К чертям! Какой год может быть в чужом сне? А если в воспоминании?..

За этими мыслями Скидан пропустил начало очередного миража. Не было почти сил, но он уже вышел на какое-то каменное крыльцо, осмотрелся с высоты и начал спускаться к стоянке автомашин. Большим усилием Скидан расслабился и решил: "Это досмотрю и ухожу".

Тот, кто спускался с крыльца, негромко матерился вслух, и по содержанию ругательств, а также по брезентовому плащу с капюшоном и тяжелым сапогом Скидан без ошибки определил, что находится на родине. Судя по машинам — огромным, вездеходным, с незнакомыми названиями на капотах: "Урал", "КрАЗ", "Камаз", — время совпадало с предыдущими видениями. Вместе со своим третьим героем Скидан залез на гусеницу небольшого, с полуторку, вездехода, спустился к рычагам и погнал прямо по дороге, оставляя слева двухэтажные брусовые дома довольно старой постройки, а справа — пятиэтажные, из такого же белого кирпича, как та художественная мастерская в первой серии. Впереди белели многоэтажные дома — башни, собранные непонятным образом будто из детских кубиков. На глухой стене одного из них был выложен мозаикой орел с головой голубя, а под ним — текст: " Миру — мир". У этого дома вездеход свернул, обогнул широкое приземистое сооружение, на фронтоне которого две огромные мозаичные ладони удерживали, зачерпнув, черную жидкость на фоне бурильного станка, похожего на вышку в лагере "Ближний", затем был еще один поворот, и дорога из бетонных плит сходу врезалась в хвойную тайгу. Город кончился внезапно, без предупреждения. Край тайги на выезде был срезан ради памятника — четырех одинаковых кубов, невпопад поставленных друг на друга, с загадочным текстом: "Ленинскому комсомолу". Сразу за памятником тянулся длинный узкий набор щитов с последним лозунгом, который Скидану пришлось читать справа налево: "М. Ломоносов. Сибирью будет прирастать российское могущество". С километр тянулись сосны и кедры, чуть разбавленные березками, потом мелькнул памятник у дороги: бетонная плита с тремя фамилиями и авиационной эмблемой, а рядом с плитой, вертикально — лопать какого-то большого пропеллера, черного с желтой оконцовкой. Дорога резко свернула вправо, и Скидан увидел, что лозунг о Сибири был не последним. Еще один набор щитов сообщил ему: "На Севере много трудностей, но у нас есть опыт их преодолевать".

"Интересно, — успел подумать Скидан с обидой. — "Есть опыт". А кто его добывал, забыли?" Зарябило за окном, он из последних сил сосредоточился и расслабился, и открылся ему аэродром, которому и Москве впору позавидовать. Над роскошным двухэтажным аэровокзалом из стекла и белого камня высилась башня кругового обзора, на летном поле угадывалась бетонная посадочная полоса, огромный серебристый самолет, с двумя примусом свистящими моторами под косым хвостом, с косыми крыльями не хуже лабирийских экспериментальных — медленно рулил мимо ворот, над которыми к высокой сетке были прикреплены буквы, читаемые с той стороны: "Добро пожаловать на ударную комсомольскую стройку". Над крышей аэровокзала, тоже обратным порядком, он прочел название городка, никогда им не слышанное: "Нефтеград".

Скидан мельком оценил значительность названия и приготовился встречать какого-нибудь министра (кто же еще мог летать на таком аппарате?!), но вездеход, даже не притормозив, проскрежетал мимо аэропорта и углубился в тайгу.

Дорога сделалась хуже, плиты кое-где просели, местами опасно торчали рубчатые прутья арматуры, непрочную песчаную насыпь бороздили промоины, в конце которых, в самом низу, песок скапливался наплывами, достигая завалов из поломанных древесных стволов, которые гнили явно не первый год с обеих сторон просеки.

"Нехозяйственно, — подумал Скидан. — Не зеки осваивали. Зеки растащили бы все это на дрова".

Потом несколько раз попались песчаные площади, на которых кланялись до земли нефтяные качалки, такие же, как на Каспии.

Проплыло огромное нефтехранилище. Разноцветные баки величиной с пятиэтажный дом никто не охранял, вокруг хранилища на разном расстоянии коптили небо шесть непонятных факелов. Один из них оказался рядом с дорогой, и Скидан разглядел изрядной толщины трубу, метра на три высотой, из которой двумя коптящими языками било вниз и сразу взмывало кверху гудящее красное пламя. Вместе с пламенем из трубы выплескивалась черная жидкость и горела на земле вокруг факела.

"Зачем? — подумал Скидан. — Если некуда собирать, зачем добывают?"

Как бы в издевку, прямо перед факелом он узрел очередной текст на щитах: "Нефть и газ Сибири — тебе, Родина!"

"Это вредительство, — решил Скидан. — Лагеря позакрывали, 58-ю отменили, потому что Сталин умер, и враги народа подняли голову. Хоть вылазь из вездехода… Автомат бы, да взвод ребят, да вот такой геликоптер без крыльев, что здесь кружатся…"

Вскоре вездеход свернул с бетонки и, ныряя, как лодочка в дурную волну, помчался по дикой просеке. Скидан все еще ужасался виду загубленного леса вдоль до горизонта, но чувствовал, что уже привыкает. Качка его убаюкивала, небо над тайгой начинало темнеть, и Скидан упустил момент катастрофы. Он только отметил, что начался резкий поворот в поперечную просеку, тут же увидел, что машина влетела в огромную лужу черной жидкости и эта самая жидкость бьет тонким косым фонтаном из земли прямо перед радиатором. Руки водителя резко двинули в разные стороны рычагами, мотор взревел, тут же со всех сторон полыхнуло, и огненный удар швырнул Скидана неизвестно куда.

От неожиданности Скидан вжался в стену и больно ударился затылком. Перед ним полыхал необъятный костер, воняло бензиновой гарью… Изображение не только морщилось, но и розово мутилось…

Все исчезло вмиг, потому что вошел Такэси. Он молча взял Скидана за плечи, вывел из грота и плотно закрыл дверь — шкаф.

Скидан сразу сел, забыв раздеваться. Ему хотелось спать.

— Силен! — Такэси смотрел восхищенно. — Семь часов без перерыва!

Скидан умножил на два с половиной: ого! Он спросил:

— А как же ты? Ел хоть?

Такэси захохотал.

— Это я тебя должен спрашивать!

Такэси схватил со стола объемистый термос, расписанный китайскими драконами и цветами, плеснул из него в объемистую кружку и подал кружку Скидану вместе с объемистым бутербродом.

— Выпей не спеша. Здесь два десятка растений в самой эффективной пропорции. Иначе уснешь. — Такэси опять хохотнул: — Или умрешь! Не умрешь?

— Наверно, нет, — Скидан без энтузиазма отхлебнул чего-то горячего и невообразимо душистого, будто все меды слиты в эту посуду.

— Но и жить после такого неохота.

Пока он подкреплялся, Такэси отошел к терминалу, где все, конечно, было готово к записи, и наговорил на диск свое впечатление от первого впечатления Скидана:

— Василий Скидан после семи часов беспрерывного одиночного пребывания в гроте заявил, что после увиденного у него исчезло желание жить.

Скидан нервно усмехнулся и заснул.

 

7. Сильная личность

Разбудила его Светлана. Было утро следующего дня. Тело в кресле затекло, вставать не хотелось и не было сил.

— Вася, я на минуту. Такэси вчера сказал, что ты спишь, я всю ночь беспокоилась.

— Одна?

— Ф-фу, Вася… Будешь так себя вести, перестану беспокоиться. — Села на подлокотник, пожалела Скидана и сразу вскочила. — Мы с детками сегодня ткацкое производство посещаем. К обеду освобожусь, прибегу. Сходим вместе?

— Куда?

— В грот.

— Ну нет! — Скидана аж передернуло. — Я пока это переварю…

— Все равно дождись меня, ладно?

Она убежала.

Такэси отодрал Скидана от кресла, пересадил к терминалу, накормил и только тогда стал спрашивать.

— Почему так устал?

— Много ездил… Восемь раз убил, один раз взорвался… Гадом был — один раз…

— Сколько было… фильмов?

— Три.

— Каждый отдельно, по порядку, в подробностях, с анализом, на терминал, прямо сейчас — сможешь?

— Ладно, — Скидан вздохнул, — только без анализа.

— Ну, как сможешь. Начинаем.

Скидан говорил. Иногда Такэси что-нибудь спрашивал, сидя рядом, в кадре. Они видели себя на экране. Потом в кадр вошла Светлана. Обняла обоих. Чмокнула в щеку Скидана.

— А его? — спросил Скидан.

— Чтоб ты его застрелил?

Посмеялись. Потом Светлана выключила терминал и достала из сумки продукты.

Потом снова включили терминал и закончили запись. Кампай сказал, что много интересного и надо обязательно показать это Максу: он чувствует, что Наруку будет интересно. Затащить бы только сюда.

— Беру на себя, — пообещала Светлана. — А теперь, Вася, отпустите меня в грот. Одну.

— Первый раз одной нельзя, — сказал Такэси. — У нас такое правило.

Светлана посмотрела на Скидана.

— Идите вдвоем, — он махнул рукой из кресла. — я еще посплю. Только недолго. Такэси отдохнуть надо.

— Не более получаса, — пообещал Кампай. И полез за снаряжением.

Они быстро оделись "по-пещерному", как определила Светлана, велели никому не открывать и, после короткого инструктажа, ушли в мир миражей.

Скидан пожалел, что негде прилечь, поставил стул, вытянул на него ноги и попробовал подумать перед сном о чем-нибудь приятном, желательно — о смешном. Немедленно вспомнил притчу, которую слышал в ТОЙ жизни от кого-то из интеллигентов: "Не забудь, мой повелитель, волшебство получится лишь в том случае, если ты не будешь думать о белой обезьяне". Повелитель, конечно, о ней не забыл… Скидан усмехнулся и немедленно же подумал: "А какова моя белая обезьяна? Скорей всего, зеки". И он решил не думать о зеках. Но, разумеется, это не удалось.

"Почему я не смог стрелять в тех, что на Острове Скорби? Они же убийцы… Так точно, убийцы. Но НЕ НАШИ убийцы. Не по нашим законам осужденные. ДОМА я бы даже не колебался. Дома я капитана Краснова на смерть послал".

И тут же явился Краснов. С тем самым ножом, который так похоже приснился Светлане.

— Теперь мне снишься? — спросил Скидан. — Но за мной ты не погоняешься. Я от тебя не побегу. Ни во сне, ни наяву.

— Храброго палача строишь? — Краснов презрительно улыбался (отличные зубы вставили ему в Лабирии!) — За тобой не погонюсь, не бойся. Гоняются во сне только за теми, кого любят. А я тебя не люблю. Мне тебя убить хочется.

— Что ж ты? Попробуй.

— Противно. Крыса ты тыловая.

Этот мерзавец понимал, где у Скидана самое больное место. Может быть, даже узнал, что Скидан когда-то просился в Испанию…

— Уходи, я сам к тебе приду, — Скидан сделал усилие и проснулся.

Белая обезьяна с хитрым видом затаилась. Когда Скидан задремал вторично, ему явились те зеки, которых сопровождал в вагоне белобрысый солдатик. Они смотрели на Скидана без сочувствия и молчали.

— Что у вас тут было? — спросил Скидан привычным властным тоном.

Зеки молчали, только глаза стали насмешливыми. Ты, мол, не наш, и дело наше — не твое. Среди них почудился ему и капитан Краснов.

— А ты здесь как? — Скидан захотел его выпустить, но все покачали головами: не твое, мол, дело.

Из этого сна Скидану не уходилось, он пытался выяснить, почему у них все так, и промаялся бесполезно до самого возвращения Светланы и Такэси.

— Как спал? — спросила Светлана.

— Бредил, — сказал Скидан. — А ты?

— Все странно, странно, — Светлана выглядела растрепанной. — Я должна подумать…

Такэси взглянул на нее удивленно и, помогая раздеться, сообщил:

— Это очень сильная личность, Вася. При мне еще никто не видел своего. А она — увидела.

— Что за радость… — Светлана дернула плечом. Она нервничала откровенно и опять была не похожа на обычную себя, как вчера после "Централа". Скидан второй раз, уже более отчетливо, ощутил, что внутри этой бабенки сидит никому не известная, ничему не послушная, ни от кого не зависящая… Черт бы их побрал, этих баб! Мужчина происходит от них, как бревно от дерева…

— Такэси, дорогой. — Светка-вторая опять схоронилась в себя, — ты очень устал?

— Да есть, а что? — Бедный Такэси попался: он подумал, что она попросится обратно в грот.

— Такэси — сан, я тоже устала смертельно! Давай завтра все запишем? А сейчас пойдем спать…

— Важно свежее впечатление, — начал Такэси нерешительно.

— Оно утром будет еще свежее, можешь не сомневаться. Сравним, ты сам увидишь!

Она говорила еще и так напирала, что Кампай сдался:

— Хорошо. Если ты не можешь…

— Ну совершенно, совершенно!..

Дома, оставшись наедине, она, как обычно, потащила Скидана скорее в постель. Однако он не поддался.

— Вот что, Светка. Ты со мной не темни. Что там у тебя случилось?

— Ах, Вася, — из нее будто вышел воздух. — Я же сказала — подумать надо.

Будто отмахнулась, как от ребенка. Скидану стало неуютно. Ему захотелось закурить и понять, что же стало с ней, пока он прохлаждался на Острове Скорби со здешними убийцами. Встретила Краснова? Влюбилась в кого-нибудь? Угадаешь тут… Сильная личность… Закурить бы, вот что…

Он заметил, что ходит перед ней по комнате, затолкав руки в карманы.

А она в это время спокойно раздевалась и поглядывала своими, опять шальными, глазами.

— Ва-а-с-ся… Мой капитан-н-н… Все скажу, ничего не утаю, но не сразу, не сегодня… Идем, помой меня. Тепленькой водичкой.

Скидан еще злился, но уже ее страсть брала верх над его злостью.

С любимой женщиной на руках он направился в ванную.

— Стерва ты, Светка. А я всего лишь слабый мужчина…

 

8. Треугольник в сборе

Наутро он проснулся в одиночестве. На экране терминала светился поспешный текст: "Васенька я ушла целую я".

— Это и без тебя ясно, — пробормотал Скидан.

Он не особенно огорчился, что она сбежала, так и не признавшись в тайных мыслях. Наверняка их ценность равна нулю, миражи ее — какая-нибудь развратная дрянь, как и она сама. Дураки любят напускать вокруг себя туману, чтобы не казаться дураками — истина известная. Короче, надо воспользоваться одиночеством и навестись разведчика. Да хорошо бы уйти от него с пистолетом.

Скидан наспех подкрепился и сел к терминалу.

Первая связь — Виктор Первый. С пациентом все нормально, можно навещать хоть сейчас, терминал у него работает.

Вторая связь — капитан Краснов.

— А-а, хозяин! Что, в гости собрался? И не боишься? Ну, давай, приходи. Только — один. а то ведь — сам знаешь…

Назвал Скидана хозяином. Принял местное обращение или по-лагерному? Все еще не верит — это понятно. Но — веселый. Почему?

На бегу до лечебни Скидан думал о том, до какой степени усложнилась его жизнь по сравнению с прежними временами. ТОГДА и ТАМ не требовалось так ломать голову над каждым своим и чужим словом. То есть, были, конечно, и такие моменты, но для душевного равновесия достаточно было верить. А теперь он ДУМАЕТ. И о чём же? О том, что верить и веровать — не такие уж разные понятия. А вот думать и верить — это совсем, совсем разное. И ежели только верить, но не думать…

Прибежал. Не запыхался. И курить не хочется. Восстановилась железа. Ай да Скидан, ай да Васька!

— Что ты скажешь о вчерашнем митинге? — Виктор встретил его в вестибюле.

— Слабо староверам, — Скидан сыграл скептика. И тут же забросил удочку: — А что этот Макс Нарук?

— Вот именно, Макс Нарук, — подхватил Виктор. — Он ренегат! Единственный из староверов, кто изменил делу. И главное — ничего не объясняет. Сегодня уже виделись по работе. Я ему: "Что ж ты? Объяснись." Прошел сквозь меня, вот!

Они дошли до двери Краснова.

— Один пойдешь?

Скидан кивнул:

— Потом обменяемся подробнее.

— Контроль не нужен?

— По терминалу? Нет, спасибо. Если что, сам вызову. Будешь у себя?

Виктор кивнул, подражая Скидану.

Вот бы с кем мы в лагере сработались, подумал Скидан,

Краснов открыл без прежней опаски. Но встретил в той же свободной позе, правая рука за спиной. Одни глаза — как спаренный прицел.

Скидан усмехнулся и шагнул прямо на него. Странно: без оружия он совсем перестал бояться.

Они заперлись и сели на прежние места.

— Продолжим допрос? — сказал Краснов.

— Кто кого допрашивает? — сказал Скидан.

Краснов не ответил. Он молча похлопывал пистолетом по бедру и разглядывал Скидана с каким — то задумчивым выражением.

— Виктор видел у тебя пистолет, — сказал Скидан.

— И что же? Небось, у вас там у всех переполох?

— Так и не поверил?! — Скидан вдруг разозлился и не стал этого скрывать. — Вот ты мне не веришь, а он даже не знает, что это у тебя за штука. Представляешь, что из этого может получиться?

— А мне плевать.

— Тебе плевать, а людей перепугаешь.

— Смотри, какой сердобольный!..

Скидан заскрежетал зубами, руки сами легли на подлокотники. Ствол пистолета вскинулся навстречу, как голова змеи.

— Сидеть, начальник! — Голос тихий и бесцветный. И вдруг — смех! И мрачное лицо Краснова стало красивым. — А ведь я тебе поверю! Черт с тобой, черт со мной! Пошли на улицу, поболтаем. Покатаешь меня…

Краснов невесомо поднялся к пульту.

— Погоди! Убери пистолет! Я сказал Виктору…

— Он все знает.

— Все?!

— Не бойся, начальник! Я тебя не выдал. Я оставил тебя врачом. Он знает только про меня. И про пистолет.

— Ну и что?

— А ты не забыл, что он — старовер? Не боись, он — свой в доску. — Краснов набрал код: — Витя! Дашь свою курточку? Мы с на… мы с твоим коллегой погулять хотим.

Виктор просиял. Он молча закивал и замахал двумя руками: идите, мол, сюда.

— Идем, — сказал Краснов и выключил терминал. Он выщелкнул из пистолета обойму и сунул ее в карман. — Если Виктор спросит, скажешь, я еще не вспомнил, думаю. Отвернись-ка.

Он куда-то спрятал пистолет, и они покинули келью.

Одевали Краснова в теплое. Спускались в вестибюль. Выходили на улицу. Искали свободную машину. Все время Скидан видел, какого напряжения стоит разведчику его доверие.

Может быть, участие Виктора в прогулке облегчило бы положение, но он совершенно искренне сокрушился, что не может: весь день расписан до темноты.

— Куда едем? — Скидан поднял машину на рабочую высоту.

— Ух ты! — Краснов схватился за ремень, которым был пристегнут к сиденью. — Погоди. Давай повисим, я привыкну. На "Дугласе" за линию фронта летал, так не волновался. Это же черт-те что… Та-а-ак. — он осторожно отпустил ремень и с усилием уложил руки на колени. — Подвигай туда-сюда.

Скидан огляделся. Площадка была свободна, лишь несколько машин стояли в безопасном отдалении. Он подлетел правым боком к ближайшей, слегка ее толкнул, сдвинулся назад, развернулся, подлетел и следующей и, объявив: "А вот это экстренная мера", перепрыгнул через нее. Затем на рабочей высоте погонял машину по площадке, пока руки Краснова не перестали подпрыгивать к ремню.

— Ну, привык? Куда едем?

Скидан проникся к бывшему разведчику дружелюбием и ждал того же. Ответ Краснова дал на это надежду. В мальчишеской улыбке сверкнули ровные вставные зубы, неотличимые от настоящих, и подобревший бас прогудел если не до конца дружески, то уж точно с доверием:

— Давай, начальник, просто покатаемся. Покажи мне город.

Скидан погнал машину у самого борта дороги, нарочно медленно, чтобы дать Краснову привыкнуть и осмотреться. Разведчик поглядывал по сторонам довольно спокойно.

— Не удивляешься? — спросил Скидан.

— Я все это видел в кино. Просто убеждаюсь.

— Но домища-то какие! — Скидан с удивлением вдруг почувствовал себя хозяином всего этого, желающим поразить гостя. — В Москве нет!..

— А почем ты знаешь? Ты там был?

Скидан не ответил. Он ведь говорил о ТОЙ Москве, которую видели оба. А какая она сейчас, представить было невозможно. Вдруг в этом мире ее и не было?..

Через пару километров пассажир пробасил:

— Ты что, обиделся?

Скидан мотнул головой, слишком внимательно глядя на дорогу. Оказывается, он и в самом деле обиделся. За Магадан? Или за себя? За что?

— Ты не обижайся, — продолжал Краснов. — Я во все это поверил давно. Я бы и без тебя вышел, да ты немного испугал. Ну, думаю, гады — и тут нашли… Но ведь ты за мной по пещере пришел? Иначе ведь сюда не доберешься? А, начальник?

— Какой я тебе начальник? — рявкнул Скидан. — Что, имени не знаешь?

— Не могу по имени, — признался, помолчав, разведчик. — Старое сидит… Ладно, я тебя буду по новой фамилии. Скидан. Идет?

Скидан кивнул.

— Так как же ты меня нашел? По следам?

— Нужен ты мне, — буркнул Скидан. — Я раньше тебя сюда пришел.

— А-а, так это ты из автомата?.. Ползу по пещере, сил уже никаких, темно, и вдруг слышу — далеко впереди — из ППШ лупят. Тут ведь не спутаешь, ППШ есть ППШ. Ну, думаю, все. Там беглые зеки дерутся с "вохрой", надо успеть. Спешил, конечно, ползком, нога — как бревно, засыпал раза два… Короче, вылез уже на звезды, перележал это дело до утра. Смотрю — гильзы, следы, костерок был. Убитых нет — и то ладно. Пополз туда, где поезд ходит. Дальше не знаю. Проснулся у Виктора Первого. А ты как же, из бокового хода?

— Наверно, — Скидану были неинтересны подробности своего прихода в Лабирию. Ему всегда было стыдно все это вспоминать и хотелось какого-нибудь хулиганства. Он стиснул зубы и щелкнул переключателем. Вентилятор под полом взвыл, машина пошла вверх. Краснов схватился за ремень:

— Ты куда, нача… Скидан?

— Отходит вагон. Сверху интересно посмотреть.

Под ними был вокзал. Тот самый, где Светлана прошлой осенью так выгодно обменяла ватник на местную куртку.

— Та самая дорога! — вскричал Краснов

На север с самолетной скоростью удалялся вагон.

— Ух, как шпарит! — восхитился Краснов.

У Скидана засосало внутри. Сейчас бы следом, да приземлиться у входа в тоннель, да шагнуть в прошлое… Нет туда пути.

— Эй, хозяева! — Откуда-то сзади раздался озабоченный голос и тут же замигал и закрякал в кабине автоответчик "Скорой помощи". Выплыла и зависла рядом белая машина, обвязанная накрест ярко-красными полосами.

— О, "подарок"! — Скидан засмеялся облегченно. Он был рад и этой машине, и тому, что так легко называет ее местным прозвищем.

— Что случилось? — голос снаружи.

— Простите, "беленькие", — быстро покаялся Скидан. — Мы вагоном любовались.

— Ладно, — успокоились в "подарке". — Повнимательнее при спуске. Здравствуйте.

"Скорая" умчалась.

— Как в кино, — сказал Краснов. — Третья программа.

"Ну, вот и отвлеклись, — подумал Скидан. — Можно ехать дальше."

Он осторожно опустил машину и выключил поддув.

— Поучи меня этой штуковиной управлять, — сказал Краснов.

Скидан прикинул: сегодня Светланы на автодроме не будет. Он сказал:

— Поехали учиться.

И они помчались в Городок.

Скидан опасался, как бы разведчик не возобновил воспоминания, поэтому заговорил первым:

— Ну что, поверил, что здесь нет НКВД?

— А знаешь, что меня сильнее всего убедило? — Краснов засмеялся. — Ни за что не догадаешься.

— Часы?

— Вот черт, угадал!

— Да у меня было то же самое, — Скидан засмеялся тоже.

— Я подумал, — продолжал Краснов, — по другому времени даже наши вожди не стали бы жить. Это ж надо все часы переделать! А им-то не до этого. Им бы друг с другом разобраться.

— А чего им разбираться?

— Не притворяйся, — сказал разведчик. — Все ты понимаешь. Им, людоедам, надо сейчас смотреть, кого еще придушить. Они без крови уже не могут.

— А Сталин?

— Пастырь лютого стада еще лютее пасомых. Слышал такое выражение?

Скидан мотнул головой:

— А чем лично тебя обидел Сталин?

— Он ЛИЧНО никого не обидел, — голос Краснова стал тусклым, как на допросе. — Просто при нем не стало советской власти, вот и все.

— Это как же?

— Да ты что, в самом деле?.. А впрочем, — Краснов прояснился, — чего это я? Ты ведь на международных конгрессах не бывал…

— А ты?.. — Скидан был поражен. — До войны успел?

— Зачем? — Краснов ухмыльнулся. — Мы в Маутхаузене, в Бухенвальде… Там народ грамотный собирался. Там мне растолковали, чем вождь от фюрера отличается.

— Ну и чем же?

— А ничем, парень! Как и дуче, как и каудильо — один х…

Краснов говорил медленно и веско. Это почему-то вызывало у Скидана плакатный образ пролетария, сбивающего молотом цепи с Земного шара.

— Там, где все решает один, — мерно долбил кузнец, — там советской власти нет и быть не может. Диктатура одного ничем не лучше царского режима. Только похитрее. Чтобы любой дурак сам себе умным казался…

Во встречной машине мелькнуло женское лицо с округленными глазами и ртом. Светка! Вот кого сейчас только не хватало Скидану! Вот уж без кого ему было никак! Вот уж кто позарез необходим!..

Свернуть было некуда, разве что увеличить скорость. Он вдавил до упора педаль скорости и заглянул в зеркало заднего вида. Желтой Светкиной машины сзади не было. Что ж, хорошо. Может быть, не заме…

Тень накрыла ветровое стекло, серый вихрь промчался над самой головой, и перед глазами Скидана замаячило желтенькое блестящее авто, которое мчалось, и снижалось, и мигало всеми фонарями, приглашая всмотреться.

Скидану нечего было всматриваться. Он тормозил и совсем некстати и невпопад думал, что за такое лихое вождение детки ее любят. А теперь и Краснов, конечно, будет любить…

— Что за хулиган? — Не без восхищения воскликнул пассажир.

— Сейчас узнаешь…

Светка тормозила, махала руками и скалилась, рыжая, кудлатая стерва.

Машины осели у борта. Светлана подбежала — ах, как она, шельма, подбежала! — и влезла к ним.

— Привет!

Она всмотрелась в Краснова. Краснов давно уже всматривался в нее.

— Светлана?..

— Гос-споди… Парашютно-десантные войска…

— Так точно.

— Александр Васильевич… Госс-споди…

— Так точно.

— Вася, что ж ты?.. Александр Васильевич, значит, и вы следом… А Кешка?

— Он меня расстрелять хотел, когда вы убежали, — начал Краснов.

Так он все знал! Скидану сделалось жарко. Но ведь молчал! Силен…

— Всю ночь бесился, — продолжал Краснов. — А утром вывел меня, загнал в пещеру и сказал: "Иди туда, там духи их едят. И тебя съедят. Буду десять раз считать, потом стрельну. Не попаду — живого съедят. Назад не ходи: дверь закрою, подопру и на заимку уйду. Пропадайте все."

— Вот мы все вместе и пропали, — она так и таращилась на героя-разведчика, так бы и проглотила. — Где же он вас нашел? Ко мне ехали?

— К вам, — разведчик поглядел на Скидана. — Не прогоните?

— Вот, Вася, нас и трое! — она радостно засмеялась.

"Гм", — подумал Скидан.

— Так где же вы встретились?

Вопрос был уже к обоим. Капитаны переглянулись.

— Я долго лечился, — сказал Краснов. — Там он меня и нашел.

— У Виктора Первого, — пояснил Скидан.

— У Виктора?! Тесен мир! Ну, о нем поговорим. Кормить вас надо! Поехали домой! За мной, господа охвицера!

Одарила Краснова счастливым взглядом, взъерошила волосы Скидану и побежала — ах, как побежала! — к своей желтой машине. Лихо развернулась, нацелилась во встречный поток машин.

— Ладно, — сказал Скидан, — вождению потом поучишься.

Дома Светка выпрыгнула из себя. Она стала такой, как в тот неприятный вечер, когда презирала Кешку, издевалась над любовником и угощала шоколадом первого попавшегося зека. Она стала даже лучше. Она была богата, здорова, счастлива и прекрасна, она никого не презирала и ни над кем не издевалась — она одаряла собственной радостью двух Красновых — бывшего и настоящего, двух видных мужчин, которых любила, конечно, одинаково, как она любила, разумеется, всех на свете, кто был не одного с ней пола.

Она говорила им: "Мальчики". Она включила им 9-ю программу. Она кормила их, нельзя вкуснее. Она согревала их и пыталась сделать из них кого-то одного, только ей представимого. Она задавала им вопросы.

Она спросила, хорош ли получился чифир.

— Это не чифир, — ответил Краснов, — Это довольно крепкий чай.

— Так я ведь дала ему покипеть…

— Чифир надо долго варить на слабом огне, — объяснил Скидан.

— Хорошо, — сказала она. Сбегала на кухню, скоро вернулась и попросила Краснова рассказать, как он провел эти месяцы в Лабирии.

— Я не знал, что я в Лабирии, — ответил разведчик. — Точнее — не верил. Я думал, что я в тюремной больнице. Я даже старался вести себя так, чтобы подольше поприпухать…

— Что-что? — Светлана не поняла.

— Сачкануть, — перевел с лагерного языка Скидан.

— Задержаться в больнице, — объяснил Краснов.

— Чем же вы занимались?

— Читал в основном. Да смотрел кино.

— Элевизор, — поправил Скидан.

— Да верю, верю, — Краснов усмехнулся.

— А что вы читали?

— Ну, как в тюремной больнице… Попросил Свод законов, его и читал. Не надеялся, что и его-то дадут. А то набрал бы чего-нибудь художественного.

— Вы здесь ничего художественного не прочитаете, — Светлана вздохнула. — Не выпускают.

— Почему?

— А тебе, что же, Виктор Первый ничего не рассказывал? — Теперь не поверил Скидан.

— Я ему не доверял. Чересчур заботливый. Таких врачей в тюрьме не бывает.

— И больше ни с кем дела не имели?

О, Светка бьет сразу в точку! Чтобы у такого мужика…

— Есть там одна особа, — сказал Краснов медленно, — но и с ней — то же самое. Им всем в душу хочется, а у меня там… не прибрано.

Все же Краснов, даже при Светке, не очень-то доверял бывшему однофамильцу. Обдумывал каждое слово… Оставить бы их вдвоем, она б его быстро… Дальше Скидан подумал, что оставлять их вдвоем все равно придется — не избежать. Хоть бери ее за руку — да обратно в тоннель. Так и жрет глазами доблестного. Сейчас о фронте спросит.

— Александр Васильевич, а обратно вам не хочется?

— Куда, в больницу? Или в Советский Союз?

— На Родину.

— Хочется, конечно. И в немецком легере хотелось, и в советском, и теперь хочется. А вам — разве нет?

— Нет! — она ответила твердо и мгновенно. — Ни за что. Я не люблю, когда меня унижают.

— А кто любит? — Скидан едва скрыл возмущение.

— Никто, Васенька, не любит. Но терпят — многие. А большинство — просто не понимают…

Спорить с женщиной Скидану не нравилось, и он промолчал. Зато Краснов вдруг заявил:

— Вы, Света, правы. Терпят почему-то многие. И я бы терпел, если бы вернулся. Можете презирать.

— Вы вернетесь?

Он долго не отвечал. Она сходила на кухню, принесла моченой брусники и повторила:

— Так что, Саша, вы вернетесь?

Он медленно покачал головой.

— Нет. Здесь тихо, я здесь останусь…

— Он правильно боится, — сказал Скидан. — Ты в его шкуре не была.

— Ты, Васенька, тоже не был!

— Я уже ничего не боюсь, — так же тихо и медленно, будто самому себе, сказал Краснов. — Я сломался. Одни щепки торчат… Я вам скажу, какой я был. Шесть раз за два года мы прыгали к ним в тыл. Это называется разведывательно-диверсионная группа. Рейды по коммуникациям. Только бегом, чтобы не догнали. И своих успевали из петель вынимать, и полицаев вешали… Что смотришь, начальник? Вешал, своими руками! И часовых резал. И слады рвал. И самолет сбил на взлете. Если б столько натворил на передовой, не знал бы, куда награды вешать. А так — нормальная работа. Плевали мы на побрякушки, была бы на месте голова… Потом, в 43-м году, после Курской дуги, предлагали инструктором в разведшколу: "Хватит, капитан, пиши рапорт и будешь готовить суперменов." Я им сказал: "Мои боевые товарищи будут здесь хватать "языков" и ордена, а я должен сохнуть на тыловых харчах? Дудки! Своей охотой — ни за что, только под конвоем." Вот бог и наказал… Седьмой заброс был на костры. А костры оказались немецкими. Я уцелел, кажется, один. Ранили еще в воздухе. Приземлился без памяти, сломал ногу. Вот эту же самую. Из-за нее меня и Кешка взял… Кешка твой меня и доломал… Это ничего, что я на "ты"? Ну и ладно. Так вот, Скидан, даже ты меня тогда не сломал. Подумаешь, гадом больше — служба у вас такая, полканья… А когда Кешка свою берданку навел, тут я и сдох. Это ж вся страна против меня!..

— Не вся! — Светка вскинулась, очень красивая, щеки горят. — Я тебе говорила!.. Ты забыл?

— Я этого никогда не забуду. Только я тогда уже сломался. Опоздала. Я от Кешки в жизни бы не побежал. Я б у него отобрал берданку, я автоматы отбирал… Но ведь — свой! Народ! Надо было или зверем становиться или ломаться… Нет, ребята, я туда не вернусь. Я здесь умру от тоски, но так мне лучше.

— А мы рады, Саша, — Светка сказала слишком поспешно, будто только этого и ждала. — Мы бы тебя туда и не отпустили. Да ведь, Васенька?

Скидан неопределенно покивал. Сейчас он, кажется, не хотел бы здесь умереть. Да и раньше вроде не было этого в мыслях. А что хочет и чего не хочет хозяин Краснов, так это его личное дело и вполне сообразуется с лабирийским Законом о свободе выбора: никого и ни к чему нельзя принуждать.

— Ну, и как тебе здешний Свод законов? — спросил Скидан.

— А можно жить. Уважают человека. Доверяют человеку. А что еще человеку нужно?

— Ах, Вася, как он точно сказал! Да ведь? Уважают и доверяют — больше и в самом деле ни-че-го не нужно!

— Интересно, — сказал Краснов, — как у них это все так сложилось? И кто они? Я до войны читал "Человека-невидимку". Может, они все — невидимки? Они видят друг друга, свои дома, вещи, а мы их не замечаем, ходим сквозь них.

— А они — свозь нас, — поддержал Скидан. — И эту бруснику мы с тобой не видим, и Виктор Первый тебя не лечил…

— Да нет, — Краснов поморщился. — Мы же к ним пришли. Сквозь что-то. Сквозь невидимость. И стали — как они. Может, и они могут так же к нам, ТУДА…

— А может, и не могут, — Скидан не скрывал иронии. — Может, и мы уже не сможем. Придем туда — они живые, а мы — тени…

— Как же они рожают, если они тени? — Светлана пожала плечами.

— Кто о чем, — Скидан отмахнулся. — Тут люди наукой занимаются, а она своими родами. Иди вон, чифир помешай.

— Ну, это ладно, — Краснов махнул рукой. — Черт с ним, не по нашей части. Но как у них с другими странами? Что вокруг? О Советском Союзе они и не слышали, это я выяснял. Но почему? Его что — совсем не было?

— Этого никто не знает, — Светлана вернулась из кухни. — У них, Сашенька, нет истории. Слово "история" у них неприличное. А кто пытается что-то искать, тот называется — "старовер".

— Это знаю, — Краснов оживился. — Виктор говорил. Интересно бы узнать побольше. Как это так — без истории?

— Я тоже с этого начинала. И в староверы сразу же записалась. А теперь гляжу — с этим делом все просто.

— Ты что имеешь в виду? — Скидан почувствовал, что за этими словами есть какая-то связь между ночным разговором, стычкой на Пятаке и, главное, Светкиными миражами. Но она опять уклонилась. Она сказала:

— Саша, ты хотел узнать о староверстве? Скоро узнаешь. — Посмотрела на часы. — Минут через двадцать, по местному… Вася, я ведь сегодня видела этого Нарука.

— Обаяла?

— Ничего подобного. Он отказался разговаривать.

— Не может быть, — уверенно сказал Скидан. Краснов, не понимая, наблюдал за ними по очереди. — Он, Вася, мне только сообщил, что на все вопросы разом ответит сегодня на вечевании. И просил передать Такэси, что ничего лишнего не скажет, пусть, мол, не беспокоится. Знаешь, производит впечатление порядочного человека.

— Они тут все производят, — проворчал Скидан. — Как они только на Остров Скорби попадают, вот ты мне что объясни.

Она встала.

— Это вопрос по твоей специальности. И по прежней, и по теперешней. Съездишь в заграницу — может, там разберешься… Вы, мальчики, вот что: берите свой чифир — он, по-нашему, уже с полчаса варится — и допивайте. А я буду искать Такэси, Ивана и Гансика.

Она открутила повыше одноногое кресло и уселась к терминалу.

Скидан принес серебряный чайник с недоваренным чифиром и хотел от чистого сердца выпить с соперником, но увидел, что тот заснул в своем кресле. Скидану стало его жалко, он вы выключил верхний свет, включил настенную панельку с зеленым экранами убавил громкость терминала. Светке сказал: "Ты потише. Заснул твой подкидыш." И выпил весь чифир сам.

 

9. Военный совет

Такэси пришел со своей Розой. Живот у Розы уже отчетливо поднимался к носу, а на вопрос Светланы, не лучше ли ей погулять, было отвечено:

— Мы только что погуляли, теперь позанимаемся умственным трудом.

— Ему-то все равно, — Скидан кивнул на ее живот.

— Ну нет, — Роза ответила с улыбкой, но без намека на шутку. — Это как же может быть ему все равно при общем кровообращении?

— Конечно, — поддержал Скидан тем же тоном, каким говорил о невидимках. — Пускай поприсутствует. Авось старовером станет.

Роза, как и Такэси, не очень-то понимала шутки. Она ответила с той же серьезной улыбкой:

— Он уже старовер. Я чувствую Только называемся мы все же неправильно. Если староверство — наука, то мы — не староверы, а староведы.

— Это мысль, — согласился из дальнего угла Иван. — Будемте, хозяева, староведами!

— Хозяин — уже старовед, — сообщил Ганс. — Ибо надо ведать, что творишь. И что творили до тебя.

Светлана хмурилась, Она сказала:

— Болтайте потише. Видите, спит человек… И вообще, я подозреваю, этот Нарук сейчас наговорит чего-то нехорошего.

— Уже пора, — сказал Скидан. — Включай терминал. Ничего, если он проснется: ему тоже полезно, хоть он и не зародыш.

— Ты сегодня злой, — тихо сказала Светлана и включила терминал.

Краснов безмятежно спал в кресле.

— В здоровом теле здоровый сон, — сказал Скидан.

— Где ты берешь афоризмы? — позавидовал Такэси.

— Из латыни.

— О-о-о, — Ваня и Ганс переглянулись с уважительным непониманием.

— Тихо, братья — староведы, — сказала Светлана. — Уже начало.

На экране появился текст:

ВАЖНО ВСЕМ! ДО ВЕЧЕВАНИЯ О СТАРОВЕРСТВЕ ВЫСТУПИТ МАКС НАРУК, БЫВШИЙ СТАРОВЕР.

Эти же слова неспешно произнес чей-то голос за кадром, после чего они растаяли, и появилось лицо того молодца, что так горячо выступал тогда с трибуны на Пятаке против староверства. Он выглядел мрачно и даже виновато, но это не убавляло его решительности. Он очень старался говорить спокойно:

— Друзья мои!

Я единственный бывший старовер. Все прочие — тверды, и я горжусь знакомством с этими людьми. Они искренни и добры. Но их общая ошибка опасна, я хочу освободить их от заблуждения и предостеречь от заблуждения остальных хозяев Лабирии. Серьезные занятия староверством принесли мне опасную сумму общественно вредных знаний, делиться которыми я ни с кем не имею права, ибо эти знания, подобно болезнетворному вирусу, способны заражать и убивать.

Глубоко уважаемые мною мои бывшие собратья по староверству, люди высокого мужества и большой мудрости, до сих пор тайно накапливают эти опасные знания, добывая их еще неизвестным науке способом. Ни этот способ, ни эти знания они, к счастью, не разглашают, и я благодарно надеюсь, что не разгласят никогда. Я надеюсь, что бывшие мои собратья-староверы, чьих имен я не назову, сами скоро поймут, как опасна их деятельность для общества, и уничтожат вредный груз, которым занято пока только одно хранилище.

Надеюсь, что захватывающе интересные встречи с нашим ошибочным и кровавым прошлым уже утомили этих замечательных людей, и они сделают все для сокращения своих рядов и полного прекращения своих исследовательских работ. Не всякое направление в науке перспективно, не всякое безопасно, всегда очень мучительно отказываться от интересно развитой темы, идеи, но интересы общества и природы требуют, чтобы мы время от времени употребляли свое врожденное мужество и волю для обуздания собственного эгоизма. Не будем забывать главную заповедь, главный закон любой науки: "Не вреди!" Как бы ни было интересно, какие бы успехи ни мерещились вблизи, — умей разглядеть дальнюю опасность и умей остановиться, отказаться, отступить.

Выступаю перед вами сразу после того, как члены Высшего Совета ознакомились с моим подробным докладом о староверстве. Все эти люди, как вам известно, посвящены в опасности различных наук и устойчивы к любым искушениям, ибо самостоятельно прошли через них, каждый в свое время. После того доклада я принял от них звание эксперта по этике и староверству и именно это звание обязывает меня выступить сейчас перед вами с обращением. Оно будет посвящено староверству, которое когда-то называлось социальной историей, или историей общества. Пусть не смущает вас термин "история" — он не всегда был ругательным, как у нас, и сейчас вы убедитесь, что в узко-научном смысле он применим до сих пор.

Заранее приношу извинения за трудность для вас некоторых понятий — таких, как "правящий класс" или "производственные отношения". Уверен, что и без их объяснения вы разберетесь в опасностях, о которых буду говорить.

Мое обращение прошу считать и предложением для вечевания.

Итак, я начинаю.

Оратор сделал паузу и, заметно волнуясь, отхлебнул из баночки "Магаданской слезы."

— Ох, что твори-и-ит! — протянул Такэси. — Под корень…

— Кишка тонка, — изрек Ганс. — "Вредно — опасно, вредно — опасно"! Заладил, как попугай…

— Отвечуем — поглядим, — бросил Иван.

— Я полагаю, — продолжал с экрана бывший старовер, — ослабевший ныне от благополучия Закон о рамках досуга рождался в условиях, посуровее, чем сейчас. Более того, я знаю, что были времена, которые вынудили общество принять такой закон, который оградил бы всех от заведомо вредных, разлагающих души занятий. Доходят, кстати, сведения из Резервата, что там и до сих пор условия жизни далеки от нормы. Но стоит ли нам — искусственно! — доводить дело до возврата к примитивно сложному прошлому, если это прошлое не так уж трудно вообразить и отвергнуть с порога? Скажу по этому поводу, что для большей легкости воображения, может быть, стоило бы выпустить из закрытого хранилища одну-две выдуманных книги, в которых описана та кошмарная жизнь, куда зовут нас староверы. Эти книги, кстати, почему-то назывались "художественными". Но разговор о них требует времени и отдельного вечевания. А сейчас у меня все. Благодарю и здравствуйте.

Нарук растаял, на экране появился текст: "Макс Нарук, эксперт Высшего Совета. Тема 1: "Социальная история (староверство) подлежит строгому запрету как грубое нарушение Закона о рамках досуга". Запрыгали цифры под "плюсом" и "минусом". Преимущество сторонников запрета было очевидно.

— Что это? — Краснов хриплым басом оповестил о своем пробуждении. Тон был тревожный, поскольку в поле его обзора оказались только незнакомые лица.

— Свои, свои, — Светлана протянула ему чашечку с глотком настоящего чифира. — Приди в себя. Вечуем.

Вслед за остальными она назвалась и нажала "минус".

Появился текст: "Устрожение Закона подавляющее проплюсовано."

— Ты мне объясни, — начал Краснов, но Светлана остановила:

— Сейчас. Тут еще не все.

— Но присяга у него не пройдет, — процедил Ганс.

На экране возник новый текст: "Макс Нарук, эксперт Высшего Совета. Тема 2: "Необходимость всеобщей присяги против связи между личностью и прошлым, за природосообразие добра и зла."

— Нелепая конструкция, — сказала Роза.

— Совмещение несовместимого, — сказал Такэси.

— Не пройдет, — повторил Ганс и первым проминусовал тему.

С небольшим перевесом предложение Макса было отклонено.

— Так ему, изменнику, и надо, — Иван стукнул кулаком по ковру, на котором сидел.

— Он не изменник, — сказал задумчиво Кампай. — С ним будет очень трудно спорить.

— Он сейчас придет, — Светлана на миг оторвалась от тихой беседы с Красновым, чтобы напомнить всем.

Иван с Гансом переглянулись кровожадно.

— Он, конечно, не изменник, — продолжал Такэси. — Он сильный, умный, убежденный противник. Если угодно, он так же необходим нам, как мы необходимы ему.

— Свет и тень, — сказала Светлана, — добро и зло, мужчина и женщина?

— Несомненно. В этом прогресс. Равновесие двух начал. Пусть он приходит, будем пить, есть и спорить. Но пока его нет, надо решить важную и секретную проблему: рисковать ли нам Василием.

Светкины ресницы испуганно заметались. "Ишь, стерва, любит все-таки, — подумал Скидан. — Врет, но любит. Или так: любит, но врет".

— А почему "рисковать"? — спросила она.

— Да ведь они к себе никого не пускают… — Роза умолкла под укоризненным взглядом Кампая.

— Света, — начал мягко Такэси. — Раньше это как-то к слову не приходилось… Ты помнишь, Василий собирался в… командировку…

— Так, и что же? — Светлана соображала быстро. — Эти резерваты никого к себе не пускают? То есть, у них — "граница на замке"? И мой Вася, как последний ш-ш-шпион, должен будет…

— Погоди, — остановил Скидан. — Не трещи.

— Света, — продолжал Такэси еще мягче. — Во-первых, он не должен. Только если он захочет…

— Не пущу! — Она заявила это с такой силой, что Скидан сам себя залюбил, зауважал и пожалел. Но это было только первое чувство. Она, конечно же, врет.

— Имеешь право, — быстро ответил Кампай. — Несогласие близких…

— Какого черта! — Рявкнул было Скидан. Не хватало, что кадровым офицером командовала жена. Однако и перегибать было не с руки: любит же, заботится. Скидан смягчил тон. — Ты, Светка, не думай, у них тут все попроще. Это не как у нас…

Она выключила терминал и села рядом на ковер. Повторила строго:

— Васенька, не пущу.

Скидан видел сонное лицо разведчика Краснова, его глаза, только что живо блестевшие, и понимал, что бывший зек его сейчас презирает. Он, конечно, думает: "Ха-ха! Где это видано, чтобы лагерный волкодав, "хромовый ряд" — в разведку ходил?" Нет уж, граждане фронтовики…

— Светочка, — сказал он вкрадчиво, — а я тебя и не спрашиваю. Надо идти, значит — пойду. А ты за меня помолишься. Или ты не знаешь, что такое — "надо"?

Он улыбнулся грозно, однако ее не унял.

Светка не взвизгнула и не вскочила, как могла когда-то. Она прижалась к нему теснее и еще вкрадчивее, чем он, пропела:

— На-адо?! Вас-ся, забудь это слово! Это ТАМ, У НИХ ничего без "надо" не получается. А здесь и так обходятся. Кому здесь будет плохо, если ты откажешься быть шпионом? Или ТАМ от этого станет лучше? Не-ет! Все это — бла-ажь…

На них смотрели, а она его бесстыдно баюкала! Ну во всем она стерва!

Скидан встал с пола. Он сказал, как ему казалось, по-здешнему мягко:

— Это нужно мне. Поняла?

— Не-а! — Она подняла бесстыжие, бездонные, тоскующие глаза.

— И нам с тобой. И ТАМ — это тоже нужно!

Из бездны всплыл испуг.

— Васенька, ты серьезно? А зачем?

— Долго объяснять, — отрезал Скидан. — Нужно — и все.

Светлана пригорюнилась, а он, страдая от жалости, твердо посмотрел на Кампая:

— Рисковать будем. Пойду немедленно.

— Это главное, — сказал Такэси. — Будем надеяться, что Света нас поймет.

— Я вас не пойму, — сказала она глухо.

— Завтра, — сказал Кампай, — нам с тобой надо поговорить наедине. У меня есть такие объяснения, что ты поймешь сразу. Они вчера открыли…

В дверь постучали.

— Открыто! — крикнула Светлана.

Пока входил Нарук, Такэси быстро сказал Скидану:

— Подробности — завтра.

— Я с вами, — вмешался вдруг оживший Краснов.

Заговорщики переглянулись. Времени на размышления у них не было: разведчик безошибочно выбрал момент. Оба кивнули.

 

Предисловие

Весь следующий день Кампай, Скидан и Краснов подробно разрабатывали план работы в Резервате: "легенда", задача, сверхзадача и тому подобное. Цель, конечно, — сбор информации в пользу староверства.

Скидан признавался себе, что крайне удивлен предложением Краснова идти за границу вдвоем. Буквально вчера были врагами, думал он, а завтра — в разведку вместе. Надо же! Однако, когда Такэси наедине поинтересовался надежностью напарника, Скидан без колебаний дал зеку самую лестную рекомендацию, чем привел самого себя в новое изумление. Кампай же и разведчик воспринимали все как должное.

Назначив для всесторонней подготовки неделю, участники заброса разошлись. Краснов отправился в лечебню, чтобы с Виктором Первым обсудить медицинские аспекты разведки, Такэси назначил Светлане встречу для тайных уговоров и тут же отправился к ней в Городок, а Скидан остался дома — ждать жену и волноваться за успех миссии Кампая.

Пока он ждал Светлану и заливал волнение чифиром, забегали Иван с Гансом. Спрашивали о деталях предстоящей операции и несколько загадочно переглядывались. Казалось ему, что о чем-то хотят они с ним поговорить, но почему-то не решаются.

— Ну, — сказал Иван, прощаясь, — мы больше не появимся, чтоб тебе не мешать.

— А занятия по истории Советского Союза, — сказал Ганс, — продолжим, когда вернешься.

Скидан успел совсем немного полистать "Информацию о Резервате" — жалкое собрание случайных и неполных сведений, — как появилась Светлана. С ней пришло к нему третье за этот день удивление. Вчерашняя скала рухнула, Светка кротко щебетала о крайней нужности похода в Резерват, о не такой уж большой опасности при переходе границы и искренне радовалась, что рядом с Васей будет столь надежный и опытный разведчик, как Саша Краснов.

Как-то незаметно, между щебетаньем, накормила, соблазнила, еще раз накормила, а когда убедилась, что Скидан, перегруженный дневными волнениями, все равно не в состоянии заснуть, полезла в шкаф и из-под стопки простыней достала толстую тетрадь.

— Васенька… Вот.

Он взял тетрадь и, не раскрывая, сообщил, что для стихов лучше бы ей найти настоящего ценителя.

— Там не стихи, — другая Светка говорила с ним, та, которую он побаивался: свободная, самостоятельная и еще какая-то, для какой у него не было обозначения. — Там мои сны.

— О, — сказал Скидан, — она сны записывает! Как ты их не забываешь…

— Почитай, — она пропустила его реплику мимо. — Может быть, кое-что из этого пригодится тебе в Резервате.

И опять, как всегда, будто испугавшись, переключилась на обычный бабий тон.

Защебетала, заглядывая в глаза:

— Когда ты только уехал на Остров Скорби, я себе места не находила. Новую квартиру Такэси как раз переделывали, как они с Розой хотели, и я им оставила эту, она же и была Такэсина. А сама ночевала у него в мастерской, где пещера с миражами. Вот интересно, Васенька, в пещеру заходить боялась, только раз, при тебе, зашла, а вот рядом, в мастерской, мне почему-то было спокойнее, чем одной в доме. Я представляла, что это мы с тобой ночуем в тоннеле, от Кешки удираем…

— Мы от Кешки не удирали, — Скидан поморщился брезгливо.

— Ну, ладно, это неважно… И тогда я так засыпала, мне снились сны. Они были удивительные — сразу стала записывать… Вот.

— И что же? Интересно?

Скидан подумал, что Светкин бабий бред может только испортить ему подготовку к забросу. Светлана это, наверно, уловила. Она сказала:

— Мне кажется, интересно, Что-то знакомое, но не наше. Я старалась записать все подробности, все-все. Тоже как будто ходила в разведку. Потом каждый раз было страшно. Но всегда хотелось еще попробовать, и я снова там спала. Даже когда им квартиру переделали, я еще раза три оставалась. А последний раз было такое, что я больше не смогла… Вот.

— Ладно, посмотрю, — Скидан распушил тетрадь. — Ого! Это ты сама столько написала?

Она вскинула глаза и тут же их погасила.

— Сама. Не веришь?

— Да почерк вроде твой. Ошибок-то много?

— А ты не обращай внимания. Читай и меня представляй… Это все я для тебя и писала. Так было легче: как будто рассказываю тебе, а ты молча слушаешь… Теперь можешь смеяться — дело сделано. Я пошла спать.

Она свернулась под одеялом в комочек, а Скидан сел за кухонный стол и стал читать.

Перед первой страницей был вклеен листок с небольшим текстом, озаглавленный "Предисловие."

"Васенька, — прочел Скидан, — я по тебе очень-очень скучаю. Никто другой мне не нужен и ты ничего обо мне не думай. Только, что я тебя люблю и что у нас обязательно должны быть маленькие детки. Я всегда о тебе скучаю, даже когда ты лежишь рядом. Может быть, ты думаешь, что так не бывает, но для меня это неважно. Главное, что мы с тобой есть друг у друга. Эти сны я писала для тебя вместо писем, пока ты был на Острове Скорби. Как хочешь, так с ними и поступи. Можешь даже мне не верить, но, по-моему, придумать такое невозможно, только увидеть. Я записала эти сны для тебя, потому что мне кажется, что они тебе где-то и когда-то помогут. Я не знаю, где и когда, я только чувствую. Но ты мне верь, потому что женщин чувства никогда не обманывают.

Твоя Я".

Интересно, подумал Скидан, верит она сама себе, когда врет? Наверняка верит! Такие люди — не очень большая редкость, примерно один на 6–7 тысяч… Ну да бог с ней, верит или не верит. Ближе, чем с ней, все равно ни с кем не сходился. Будем читать.

 

1. Сон героический

Незнамо где и незнамо когда была я красива и молода.

Жаль, что не даются мне стихи: о такой жизни, как у меня, только стихами и рассказывать.

Хороша я была! Помню себя в зеркале. Нос — прямой, обыкновенный, не длинный и не короткий. Волосы — русые, чуть волнистые, в меру длинные, никогда не завивала и не красила. Ушки — округлые, как по лекалу, не продырявленные, и так хорошие. Глаза — синие, в меру большие, не впалые и не навыкате, с нормальными густыми ресницами да еще и умные. Брови не выщипывала, некогда было. Кожа у меня была гладкая, загар на ней — золотистый. Фигура — спортивная, ничего лишнего, но и всего, что надо, вполне хватало. Походка легкая, движения точные, голос звонкий, но не резкий. В общем — красавица. Да еще с каким-то особым высшим образованием.

Это образование получала я что-то долго и в разных местах. Подробностей не знаю, только помню, что училась без натуги и охотно. А когда отучилась, то попала в такое место, где главное ученье только и началось.

Жила я от работы далеко, в маленьком уютном домике, со всеми удобствами. Ванна голубая, вода всегда горячая, мыло пахучее, для волос — специальное жидкое, в прозрачных плоских бутылочках небьющихся, пробочки навинчиваются. Спальня отдельно, кухня отдельно, гостиная отдельно, кладовочки, шкафчики, полочки все с дверцами, элевизор на стене, тонкий, как картина. Правда, без терминала, но с телефоном, Все в домике электрическое, вокруг домика фруктовый сад, а рядом с домиком — гараж. В гараже низкая легковая машина с мощным бесшумным мотором, и я умею на ней ездить сама, за рулем! Еще в гараже мотоцикл. Без коляски, тоже с очень мощным мотором. Но мне на нем ездить запрещено, потому что я гоняю, как ведьма на помеле, и могу разбиться. Разбиваться мне запрещено. Зато когда я приезжаю на работу, я должна много летать на маленьком самолете — высший пилотаж. Я прыгаю с парашютом с большой высоты и тоже всяко должна кувыркаться, и это мне очень нравится. Мне не нравится только крутиться растопыренной в колесе — некрасивое занятие, хотя и полезное. И кувыркаться в закрытой кабинке на вертящейся стреле мне тоже не нравится: кожа на лице отвисает, а глаза мои прекрасные, умные, выпадают, хоть руками держи, но руками даже не двинешь, они тяжелые. (Это устройство называется "центрифуга", но я постараюсь не употреблять такие неприличные слова). Зато могу хоть целый час прыгать на резиновом столе — это очень славно, потому что можно всяко кувыркаться в воздухе, как в небе.

Но я не летчик. Летчики летают на больших, страшных самолетах с дырками по бокам и сзади. Огонь и грохот. Мой самолетик — с винтом, просто для здоровья. Меня и кормят особо — не тяжело и сытно. А работа наша — приборы, цифры и чертежи. Нас пятеро. На работе мы все в одинаковых голубых комбинезонах. В них все удобно делать, и в туалете удобно, и стирать не надо, потому что кругом очень чисто, а в конце недели мы одежду сдаем и получаем свежую.

Тех, с кем работаю, я знаю и люблю. У Дины черная кожа. Роберт тоже черный. Чен, наверно, китаец. А мы с Георгием — белые.

Но той любовью, которая только на двоих, никто ни с кем в нашей пятерке не связан. Дина очень темпераментная, она без мужчины страдает, у нее один постоянный гость после работы — он тоже черный и занимается какой-то техникой где-то в нашем же Центре (интересное название для организации — просто Центр). Роберт — очень молодой и очень талантливый в науках, поэтому девушками не интересуется пока и сам скромен, как девушка. Чен имеет жену и троих детишек, они ежедневно подвозят его к Центру и уезжают, старший сын лет десяти хорошо водит машину. (Мне всегда хотелось посмотреть, как он достает до педалей, а оказалось, что ничего особенного — на педали надеваются еще одни педали, на раздвижных ножках.) У Георгия нет женщины или девушки, но есть интерес ко мне. А я имею интерес к одному любителю быстрой езды на мотоцикле, но работа пока не позволяет мне завести от него ребенка.

Что значит — "пока"?

"Пока" — это цель нашей подготовки и даже нашей жизни. Мы уже заканчиваем занятия в классах и на макетах, мы уже начали обживать свой корабль, на котором поднимемся туда, где движется Луна.

Найду ли слова, чтобы объяснить тебе мою работу? Ведь язык, на котором я говорила во сне, совершенно мне не знаком.

Мы — пилоты космоса. Наш корабль — ракета. Он похож на кремлевскую башню, но в три раза выше и гораздо толще. К нему сбоку прикреплен наш "Челнок". "Челнок" чуть меньше Спасской башни, у него есть короткие крылья, он называется — ракетоплан спуска. Большой носитель забросит наш "Челнок" в космическую пустоту, где нет воздуха, и рухнет куда-то в Тихий океан. А мы в "Челноке" станем маленькой Луной, сделаем свои дела на орбите и спустимся назад, как самолет. Для нас выложена специальная, очень-очень длинная посадочная полоса. Это будет наш единственный полет. После него мы будем заниматься наукой, обработкой собранного материала (мы летим на месяц!), нас будут долго-долго обследовать врачи и биологи, и можно будет все-все-все. Тогда рожу своему мотоциклисту ребеночка, и будем втроем гонять по дорогам.

Вот такое объяснение, лучше я не умею.

Ах, Вася как утомительны бывают занятия. Иногда устаю настолько, что не могу вести машину. Но об этом не стоит пробалтываться. Потихоньку от всех, особенно от Георгия, звоню своему мотоциклисту, и он увозит меня домой. Он на руках выносит меня из машины, вносит в комнату, осторожно опускает на постель… Тут силы ко мне возвращаются, и мотоциклист убеждается, что мой будущий полет не стоит волнений, что я способна выдержать любые перегрузки!

Если ты, Васенька, заревновал, то не забывай, что, во-первых, это сон, а во-вторых, мотоциклист как две капли похож на тебя. Он, по-моему, не из сна, а из моего воображения.

И вот мы на старте. Стартом называется вся эта бетонная площадь, с которой мы взлетим, и вообще весь комплекс оборудования.

Много людей, нас снимают кинооператоры, наш самый главный начальник произносит речь. Он говорит, что мы еще до полета стали героями, поэтому наш полет — только малая часть огромной программы, что мы прокладываем дорогу к Луне, к Марсу и дальше.

Я стою между Диной и Робертом и думаю о маме с папой. Они сейчас волнуются за меня на дальней трибуне. Там еще больше народу, чем на старте — родственники, друзья, дети Чена, любовники Дины и мой мотоциклист, конечно. Он обещал быть на самом краю справа от трибуны.

Поднимаемся в стеклянном лифте, вглядываемся в дальнюю трибуну. С самого правого края взлетает и рассыпается красная ракета. Я знаю, кто ее запустил.

В кабине "Челнока" занимаем свои кресла. Дурацкая поза при взлете — вверх ногами на спине, как у гинеколога. Зато так легче всего переносить давление при взлете.

Интересно вспомнить, о чем я думала, когда включились двигатели. Я забыла о родителях и о мотоциклисте, о великих целях человечества, я думала только о том, чтобы мышцы мои выдержали перегрузку и не расслабились. Мелькали еще в памяти обрывки тренировок, особенно высший пилотаж, когда заканчиваешь петлю и сидишь в такой же позе, а снизу так же давит…

Потом был посторонний толчок, по остеклению плеснуло огнем, и нас понесло и завертело, как в центрифуге. Мелькало то голубое небо, то пестрая Земля и почему-то не попадало в окошки Солнце. Потом был еще один толчок, очень болезненный, нас завертело еще сильнее и тут же окутало огнем. Я видела, что Георгий с Робертом пытаются овладеть управлением, и что-то делала тоже, стараясь им помочь…

Было уже ясно, что наш "Челнок" вместе с носителем горит и падает обратно на Землю. Чен сказал: "Приготовьтесь, мы падаем прямо в рай."

И тогда, Вася, я забыла обо всем, кроме самого главного. До самого удара, до самого взрыва я думала только о том, что мы с тобой не успели родить ребеночка. Я плакала-заливалась, никого не было мне жалко, кроме этого нерожденного, маленького-маленького…

Когда упали, я проснулась. Подушка мокрая, глаза распухли, губы варениками, все тело болит. Полежала, подумала и решила, что не надо так просто сдаваться. Надо еще раз тут поспать и посмотреть, может быть, сон этот продолжится и не погибнет моя бедная красавица. (Между прочим, от горя я даже забыла, как меня в этом сне зовут).

Во вторую ночь я ложилась, как в кресло "Челнока", готовилась, как в полет. Но пришлось мне, Вася, совсем другое.

 

2. Сон о рабстве

Если бы в своей настоящей жизни я попала бы в такое настоящее рабство, я бы наверняка что-нибудь сделала. Я бы убежала или кого-нибудь убила или что-то еще. Но во сне все было так естественно, так ОБЫКHОВЕHHО, что я догадалась о рабстве, только когда проснулась.

Представь себе нормальный город где-то на юге, явно в Советском Союзе, потому что красные флаги. И написано в основном по-русски. Есть, правда, и не по-русски — во сне я понимала и эти закорючки. Есть и зеленые какие-то флаги с полумесяцем, но красных больше. Мужчины ходят в обычных костюмах, женщины тоже одеваются обыкновенно. Есть, правда и тюбетейки, и чалмы, и халаты, но — меньше. А чадры не видела ни одной. И сама не носила. Одевалась нормально. И видела на стене свою карточку с пионерским галстуком.

А вот своего взрослого лица — не помню. И в зеркало смотрелась, и украшения надевала, а лица не помню. Оно не было мне нужно. И тело свое не помню. Оно было не мое. Ничего моего не было. Я была собственностью мужа, и это было нормально. Я не одна была такая. Нас было у него три. Но в этом городе жила только я. Две другие услаждали господина, когда он приезжал по делам в колхозный поселок или на дачу. А впрочем, возможно, что это я была — другая жена. И услаждала господина, когда он приезжал по делам в город. Во всяком случае, мне казалось, что я — единственная, а он — человек безумно занятой и поэтому не бывает дома месяцами.

Ко мне был приставлен охранник. Очень добродушный старичок, очень с виду тихий. Даже не подумаешь, что при нем всегда был маузер. А он всегда был при мне. И днем, и ночью. Я, конечно, понимала, что он не столько меня охраняет, сколько просто караулит, чтобы не изменила мужу. Это меня смешило, потому что не так я была воспитана, чтобы грешить. Я этого старика презирала. И муж презирал. Но с виду у них все было вполне уважительно. Муж-то был моложе старика всего лет на десять-пятнадцать.

Имела я, конечно, все, чего хотела. Правда, хотела совсем немного. Птичек в клетке. Рыбок в аквариуме. Магнитофон с музыкой. Цветной элевизор (огромный такой сундук, без терминала, конечно, без телефона и называется — телевизор). Ковры, посуду, побрякушки — он все-все привозил сам. И я была счастлива. Несколько раз муж брал меня с собой на какие-то торжества, а однажды сводил в театр. Мне нигде не понравилось: чересчур людно. Я даже у родителей не гостила ни разу: большая семья, шумно и бедно. Представь себе, Вася, ничего больше не хотела. Я даже не помнила, что смотрю сон. Потом, когда проснулась, было стыдно: может быть, это и есть мой идеал, да я сама от себя его скрываю?

Все испортил старик. Он заболел, а мужу об этом не сообщил. Ах, Вася, я была такая пустышка, что не помню из этой жизни ни одного имени, ни одного названия, ни одной даты. День-ночь, летозима — вот и все.

Летом муж не бывал у меня подолгу. И как раз старик заболел. Он мне сказал, что не надо тревожить хозяина, сын его заменит, сын у него — тихий мальчик.

И старик привел своего сына. Верзилу и головореза. Он оружия не имел. Он без оружия мог все что угодно. Он меня изнасиловал в первую же ночь. Да так, что не оставил ни одного синяка. Специалист и животное к тому же. Но ведь и я была — животное. Только все-таки другое. Я об этом скажу потом.

Этот скот не только делал со мной что хотел. Он мне все рассказывал.

От него-то я и узнала, что я не единственная жена. Но ничего страшного я в этом не обнаружила. Я знала, что это нормально, а в передачах по телевизору — обман и пропаганда. По телевизору показывали как плохо живут люди в других странах, какие там голодные, рахитичные дети, какие злые полицейские, и как хорошо у нас: ударный труд, радостные улыбки, демонстрации с флагами и всеобщая дружба, любовь и равенство. Я презирала эту ложь для бедных. Я считала их рабами, а себя — свободной. Так научил муж.

Этот скот говорил, что папаша его вовсе не болен. Просто мой господин обидел его, и он решил таким вот способом отомстить. Конечно, дело рискованное, потому что я могу проболтаться. Но если я их выдам, они меня тут же убьют, потому что терять им все равно будет нечего. Я на это ничего не отвечала. Когда ужас первого насилия прошел, я окаменела и позволяла ему делать все, что он хотел. Все мое женское и человеческое принадлежало мужу, я даже в мечтах о близости с мужчиной представляла только мужа.

Я знала, что судьба двух негодяев в моих руках, а моя собственная судьба теперь была мне безразлична.

Этот скот говорил, что мой муж — самый большой подлец на свете. Что он заставляет всех простых людей трудиться только за кусок хлеба, а за непослушание бросает в подземную тюрьму и заставляет делать бессмысленную рабскую работу. Что он отбирает дочерей у отцов, а потом выдает их замуж за кого захочет, и эти подневольные мужья его благодарят. Что он грабит государство, но правительство закрывает на это глаза, потому что он их всех купил. Что всех, кто пытается его разоблачить, он просто уничтожает, даже следов не остается…

Я слушала эту ложь, я была как камень и думала только об одном: вот приедет муж, погодите…

Этот скот убеждал верить ему, доказывал, что видел все своими глазами, так как работает в личной охране мужа. Я молчала и думала об одном.

Этот скот требовал ответных ласк и умолял его не выдавать. Он был замечательным любовником и умел довести меня до такого состояния, что получал свои ласки. Но думала я только об одном.

Я тоже была животное, но я была хозяйское животное. К приезду мужа старик уже не болел, и сын его являлся только ночами. В первую же минуту я бросилась к мужу и все ему рассказала.

Муж знал, что у старика маузер, но не испугался. Он зарезал его при мне. Сына он велел поймать и бросить навечно в подземную тюрьму. Я поняла, что сын старика рассказывал мне правду о муже. Но это не имело никакого значения. Я выполнила свой долг и была довольна. А муж вывел меня во двор и велел подать ведро бензина. Когда ведро подали, он облил меня бензином с головы до ног, так, что не осталось сухого места, потом дал спички и отошел. Я знала, что так будет. Если и надеялась на другое, то без радости. Другое было бы — вернуться к родителям, испачкать всю родню своим позором.

Жизнь была мне обузой. Я без колебаний чиркнула спичкой…

Сигарета пахучая такая! Я спичку дымом погасила, в пепельницу положила и проснулась.

И опять, Васенька, я решила спать в Такэсиной мастерской. Мне было жаль бедную рабыню, но я уже понимала, что больше ее не увижу, и надеялась просто попасть в какой-нибудь приятный сон.

 

3. Сон об одиночестве

И опять не попала. Оказалась в такой тоске, что лучше бы и не смотреть. Может, лучше бы и не записывать, да жалко: ведь это тоже чья-то жизнь и даже весьма бурная, только по-своему.

Между прочим, удивительная новость: всегда думала, что сон — это немедленные действия, то, что сейчас, и вдруг оказывается, что возможны во сне — воспоминания! То есть, все равно что сон во сне. Бред в бреду! Даже до такого может докатиться человек, если его оставить совсем одного. Так-то, учти.

Сижу, старая, у окна и жду сына. Он работает в милиции, офицер. Живет с молодой женой у ее родителей, на другом конце города. Там ему ближе до работы. Но это предлог. Главное — жена с норовом. Сказала — будем жить с моими, и он не перечил. Еще один предлог, что его теща, его новая мама — педагог по образованию. "Полезно для ребенка." Пока девочка была маленькая, возили меня к ней, потому что я врач. А теперь — сама не приедешь, так и не позовут. И Ромочка раньше каждый день заезжал: "Мама, я котлеток привез. Мама, что починить?" А теперь он — Роман Романыч, некогда стало. Была мать моложе, была нужна. А теперь его Лерка выучилась на юриста, все с ней дружбы ищут, зачем ей старая свекровка — врач?

Сижу на грубой табуретке у окна и жду Роман Романыча. Завтра будет неделя, как жду. Тяжелое общее недомогание, и воды подать некому. Сижу и вспоминаю. Ромочка только родился, влачим жалкое существование. Мама, покойница, пошла работать, ей говорят: "Или пенсия, или зарплата, выбирайте". Объест она государство, если при своей заслуженной пенсии будет еще на него работать! Но зарплата на десятку больше, отказалась мамочка от пенсии. Пожили так полгода, Роман-старший говорит: "Ну, хватит. Будем вербоваться на Север". Мы оба врачи, завербовались в Североморск. Белые ночи, полярные ночи, холод, пурга, авитаминозы, ребенок болеет, продукты втридорога… Потом — северные надбавки, повыше коэффициенты, Ромочка уже в школе…

Откуда я знаю, Вася, что это за надбавки, за коэффициенты. Во сне — знала. Понимаю, что это деньги, "длинные рубли". И вот мы перемещаемся за этими рублями по Северу на Восток… Смотрю в окошко: вдоль тротуара вишни, сливы, абрикосы, цветы между ними… И жутко мне вспоминать наше движение от Североморска до Анадыря. Где ни работали, везде вышки, колючая проволока да не нужные никому постройки. Помнишь песню: "По тундре, по железной по дороге…" — я видела эти рельсы в тундре. Людские кости вместо шпал, но все местные жители молчат, как наши на Колыме. У кого ни спроси — "не знаю…" Смотрю в окно: весна, все деревья белым цветут, на углу моего дома горит лампочка — освещает номер дома, чтобы Ромочка не заблудился, и все это белое, вечное, молодое, цветущее, чтобы у меня разыгрывалась стенокардия, чтобы пропадал и подпрыгивал пульс…

Вот, Вася, как я страдала по-медицински о своей загубленной южной молодости. Шесть лет каторги в институте, шесть лет каторги на полторы, на две ставки — все бегом, а потом двадцать лет по Северу — ни дна, ни покрышки. Молодое томление в старом теле. Ах, Вася, поздно…

У Ромочки тоже не было детства — может быть, он это мне не простил? Огромными усилиями удалось адаптировать его к Северу. Потом огромных усилий стоило добиваться, чтоб он не стал каким-нибудь ненцем, коми, остяком, чукчей, коряком, якутом, нивхом… А его к ним так и тянуло. "Ромочка, сыночка, почитай!.." Нет, он уже у них. С мальчишками ладно, научился охотиться, выпросил у отца ружье, стрелял отлично, поздоровел, возмужал. Но девочки! (Ты учти, Вася, это не мое мнение, а той несчастной старухи, за которую я вспоминала). Девочки созревают рано, идут на связь легко. Я ведь врач, я повидала… Не хватало Ромочке жениться на какой-нибудь такой. Мы знали одного русского, который женился на корячке и бегал за оленями по тундре. А ихних детей мы, русские, учили в интернатах, тащили за уши в Институт народов севера, а они оттуда убегали к своим табунам…

Вася, я жила в этом сне и не задумывалась, почему они не бросят и не уедут к своим вишням, если уж так плохо. Я понимаю — у тебя была служба, меня загнали, но они-то?! Оказалось — только из-за благополучия.

Сижу на грубой табуретке у окна, неудобно мне сидеть, но сижу только на ней, потому что стульев жалко: они и так в чехлах, чтобы не пылились и не стирались. Я стала скупой.

Поначалу была просто жадная. Побольше заработать, побольше купить, чтобы зажить потом "на материке" (то есть среди вишен) лучше всех, ни в чем себе не отказывая. Жадность — качество неплохое. Медицину я любила, пять раз проходила усовершенствование, по пяти специальностям могла работать — незаменимый врач. Рентгенолог — доплата за вредность. Инфекционист — доплата за вредность. Курортолог — санаторное питание. Опять полторы ставки, две ставки, коэффициент — один к двум, десять северных надбавок… Деньги — деньжищи. Честно, заметь, заработанные. Ценой здоровья и лишений. Скупой я сначала не была. Мамочка строила этот дом среди вишен, мы на это дело высылали деньги регулярно. Приезжали в отпуск — привозили ковры, мебель, вещи — пользуйся, мамочка. Всю билиотеку собрали на Севере по подписке — читай, мамочка. Легковую машину купили, но на Севере ездить негде — привезли, поставили во дворе, прямо в упаковке. Так все в упаковке и стояло — мебель, книги, ковры, телевизор, машина, мотоцикл. Мамочка моя бедная построила для нас дом и прожила сторожем при вещах эти двадцать лет, просидела до самой смерти на этой же грубой табуретке. Теперь сижу я и охраняю нажитое. Для кого? Для сына? Для внучки? У них все это есть. Чуть похуже, в соседнем магазине купленное, не жалеемое, живое…

Сижу, смотрю в окошко и думаю: "Почему так?" Ее головой думала — не понимала. Проснулась — ничего не забыла, все поняла.

От брезгливости!

Смотрю на свои руки — они все в язвах. Это от хлорамина. Ты это должен знать, это белый порошок для дезинфекции, с противным медицинским запахом. Может быть, от природы, а может, оно профессиональное — мне всюду мерещилась инфекция: шарики, палочки, личинки, вирусы и бактерии. Я на Севере боялась больше всего эхинококка и энцефалита, а когда вернулись на юг, стала бояться всех болезней, которыми кишат теплые края, этот рассадник инфекции. Доканало меня то, что Роман-старший, прекрасный врач, тоже со многими специальностями, умер через год после нашего возвращения. Светила, которых он знал, не могли поставить однозначный диагноз, потому что цеплялись к нему все болячки подряд, медикаментозное лечение стало ему противопоказано — ну разлагался живьем, иначе не скажешь. Казалось бы, приехал человек из ада в рай: солнце, витамины, море, никакой работы… Один чудак, никакой не врач, а просто сосед, все доказывал, что это так называемая "северная болезнь": возвращайся на Север, все там пройдет, мол, это Север тебя не отпускает. Сначала мы отмахивались, но когда светила отступились от Романа, он собрал чемодан и решил попробовать. Не успел. Умер у трапа.

Ко мне эта "северная болезнь" не пристала, но страх инфекции стал паническим. Посуду я кипятила, как хирургический инструмент, за мухами гонялась по всему дому, против пыли по всем углам стояли блюдца с сырыми тряпками, обед я готовила в резиновых перчатках и всех изводила гигиеническими процедурами. Может быть, в какой-то мере из-за этого Ромочка не противился, чтобы жить отдельно от родной матери?

Я смотрела в окно, в тот просвет между цветущими деревьями, где он должен был появиться, а он не появлялся. Я ждала: остановится в темноте машина, хлопнет дверца, блеснут под фонарем его пуговицы и звездочки на погонах. А фуражку он, как всегда, оставит в машине. Хоть на минутку. Ничего мне, Ромочка, не надо привозить, сам приедь, забеги, загляни к своей непутевой матери, которую звал ты мамочкой, потом мамой, а теперь вообще избегаешь как-то называть. И проведать избегаешь…

Я кое-как держалась на острой, твердой табуретке, цеплялась руками за только что вытертый подоконник и из последних сил думала, как же это я, Хозяйка, оказалась непутевой, когда достигла всего, чего хотела? Уехала на Север неимущей пигалицей, претерпела муки, но сына вырастила и выучила, мужу спиться не дала, отстояла, и сама вернулась поистине Хозяйкой. Пусть с недостатками, но кто без недостатков? Я выбрала единственный возможный для честного человека способ стать богатой — и я стала богатой. Я точно знаю, что ни у кого не попрошу кусок хлеба. У меня десять тысяч на книжке. У меня твердый капитал в новеньком "Москвиче", мотоцикл с коляской хоть сейчас оторвут с руками, какую цену ни назови, ковры и книги, наконец, — это тоже капитал, который цену теряет. Я никогда не ходила с протянутой рукой и сейчас, немощная, ни перед кем не унижусь. Другие горбатились всю жизнь за подачку, за трудодень, а я жила свободной и умру свободной. Вот так-то, сынок мой Ромочка. Твоя мамочка желает того же и тебе, и твоим детям… Возьмите все это, когда я умру… Но мне рано, мне и шестидесяти нет еще…

И вдруг — пусто кругом! Все было, оказывается, не в воспоминаниях, а в мечтах. Коэффициенты, надбавки, "длинные рубли" — бред и быть не может. Работала врачом на Севере, да, но не для денег, а ради людей, как все на свете. И к пенсии денег накопила вот на это пушистое растение, которое передо мной на подоконнике. Ящик крашеный и множество мелких цветочков — беленьких, голубеньких, розовеньких, лиловеньких и разных-разных. Я их нюхаю, они нежно и тонко пахнут, а комната совершенно пустая, воздух свежий…

С этой мыслью упала с табуретки на твердый пол, мягко ударилась головой о скрученный ковер. Сильный запах нафталина. Начала умирать. Дальше не могла, проснулась.

Голова после этого сна болит до сих пор: не выношу нафталина. И теперь, когда есть время, сяду у окошка и думаю: кто она?

Несчастная или счастливая? Она победила или ее победили? Ведь борьба-то была! А сын ее, Вася, хоть из твоей конторы, но скотина отменная, согласись. Или никого у нее не было?

Я вошла во вкус. Жизнь в последних снах несколько мне знакома. Конечно, многие слова, предметы — удивляют. Не после Лабирии, а после ТОЙ жизни. Но к ТОЙ жизни все в этих снах, ей — богу, ближе, чем к Лабирии. Короче, я еще хочу. Спокойной ночи, Васенька, тебе среди убийц на Острове Скорби.

 

4. Лукавый сон

Ах, Вася, сколько интересного все же в этих снах (хотя и страшно)! Я говорю на незнакомых языках, умею, чего раньше и не знала, не говоря уже о событиях. (Правда, в этом смысле первые два сна содержательнее третьего. В третьем все как-то знакомо). Мне кажется, я старею с каждым сном. Например, дети, когда узнают новое, они взрослеют. А я — старею. Наверно, с ребенком могло бы случиться, если бы он родился уже с готовым опытом своих родителей. Правда, четвертый сон получился лукавый, не очень женский. Но ничего не поделаешь, одну такую красотку я знала в молодости. А теперь как будто узнала, что с ней было потом. Даже не знаю, жалко ли мне ее. Вот перескажу тебе и попутно этот вопрос обдумаю.

Сижу в компании — не очень красивая, долговязая, строго одетая не накрашенная. Не дай бог мне быть накрашенной, ведь я — комсомольская богиня. Это обо мне поет магнитофон: "Вот скоро дом она покинет, вот скоро вспыхнет бой кругом. Но комсомольская богиня…" Они меня так и называют — комсомольская богиня.

С ними я училась в университете, представь себе, на историко-филологическом факультете. Вместе занимались комсомольской работой. Но они, после защиты дипломов, занялись социологией, а я — вступила в партию и стала секретарем райкома комсомола. Продолжаю носить комсомольский значок. Он не со звездочкой, как ТАМ, а с золотым профилем Ленина. Но по форме такой же, в виде красного флажка. А рядом с ним, конечно, партийный значок — красный кружочек с золотым ободком и с двумя профилями — Ленина и Сталина.

Тут уж, Вася, не спутаешь: это явно ТАМ, но из далекого будущего. Это не "Человек-амфибия" и не "Человек-невидимка", это суровая действительность, только во сне. И стойкость нужна — неимоверная. Партия моя называется теперь СКП(б), то есть — Советская. Страну только что переименовали в СФСР — Советскую Федерацию Союзных Республик. Об этом и идет наш разговор. Друзья мои — Толя, Коля и Алеша — спорят, а я пока помалкиваю.

Пересказать их спор мне трудно, Вася. Во сне, чтобы понять, образования хватало, да там все и осталось. С моим учительским институтом могу только представить, что государственных режимов насчитывается четыре, от самого свирепого до самого свободного, и мы живем где-то в середине, где все особенно перемешано, потому что в чистом виде никакой режим никогда не существовал. (Заметь, для нас слово "режим" — сразу ругательное, а для них — научный термин, хотя в Лабирии он попросту не имеет смысла).

Суть спора примерно такая: какой режим в нашей смеси преобладает? Например, если посмотреть на мой партийный значок, то у нас все еще сталинская диктатура. Если почитать еще действующий учебник по научному социализму, то у нас все же диктатура пролетариата. А если послушать разговоры в очередях, то у нас бардак и безвластие, то есть демократия.

Продолжение спора: что такое демократия? Если буквально — власть народа, то не все ли равно — демократия или диктатура пролетариата?

Продолжение спора: народ и пролетариат — это одно и то же? Если нет, то кого включать в народ, а кого исключать? И если исключенные — не народ, то кто же? И не настанет ли момент, когда народ по отношению к исключенным окажется в меньшинстве? А может быть, признать, что народ — это этнос?

Продолжение спора: что такое этнос? Общая культура или сумма культур? Или общность только по языку? Или по месту проживания? И зачем вообще разделять эти два понятия — "народ" и "этнос", если они — калька друг друга?

Продолжение спора: ушли от темы, каков же все-таки наш доминирующий режим? Тотально-авторитарно-либерально-бардачный? (Хорошо помню название, но толково объяснить затрудняюсь). Или бардачно-тотально-либерально?.. Решают, что просто бардачный, и снова поднимают хай по этому поводу.

Тут я вмешиваюсь. Я спрашиваю, что здесь происходит: проводы меня в Партийную академию или заурядная обмывка очередного кухонно-политического бреда? Они с хохотом сообщают, что самое лучшее, когда кухарка управляет государством молча, и что проводы касаются не кухарки, а трех молодых энтузиастов, которые специально поспешили взять отпуска, чтобы завтра же выехать на место приземления НАО (Неузнанного Атмосферного Объекта), который упал или опустился где-то к северу от города, который (город) весь его (объект) видел, и тому подобный бред. Я им говорю, что их НАО — это не более, чем плод воспаленного субъективного идеализма. Они отвечают, что это моя Академия — плод коллективного идиотизма, за что ближайший из них получает подзатыльник, а меня заставляют выпить, чтоб скатертью дорога… Вот такая у меня компания. Хорошие ребята, только Алеша иногда смотрит на меня не как товарищ. По-мужски смотрит. И это меня злит, ты представляешь, Вася! Такая прелесть!

И сразу же я мечусь. По поезду, по вокзалу, по Москве и внутри себя: у меня с жакета кто-то свинтил партийный значок. А значок номерной, его утеря влечет кошмарные неприятности. Главный кошмар, конечно, в том, что в Академию без значка даже поглядеть не пустят. Тут я и не пытаюсь. Я размышляю, заявить сразу в ЦК или сделать вид, что я даже не приезжала в Москву, а мчаться домой в Лесогорск и — к Марии Захаровне. У самых ворот ЦК вспоминаю, что сюда без значка тем более не пустят. Вопрос решен: еду домой.

Новый кадр, как в кино: бегу, бегу, бегу, на мне все развевается, вокруг все качается, останавливаюсь у дома, где живут лесогорские партработники, дежурит, к счастью моему, знакомый милиционер, пропускает без вопросов, и вот я перед Марией Захаровной.

Это маленькая, опрятная, очень старая женщина с прямой спиной и короткой стрижкой. Когда оказываюсь перед ней, моя подчеркнуто простая одежда кажется вызывающей.

Ее первый взгляд — мне на грудь. Ее первый вопрос: "Где "кружок"? (Так мы, партработники, называем между собой партийный значок.) Она всегда попадает в самую точку.

Бросаюсь ей на шею и реву.

Дальше — короткие сценки, даже не успеваю оглядеться.

Стою перед большим полированным столом. (Стены — тоже полированные). За столом — пятеро строгих, все с "кружками". И красный флаг развевается.

Сижу в маленькой комнатке с решетками на окнах и на дверях. Но не арестована. Работаю здесь. Перебираю бумаги, что-то пишу и запираю в сейфы. И красный флаг развевается.

Опять у меня на груди "кружок", Мария Захаровна строго поздравляет. Комсомольский значок больше не ношу. И красный флаг.

И последнее: сижу в своей старой компании — с Толей, Колей и Алешей. Вот этот разговор помню подробнее. Но главное — где сидим! Круглый купол, понизу — балкон с перилами, на куполе колышется красный флаг, а мы все — в одинаковых голубых комбинезонах (помнишь, как в первом сне?), все с "кружками" на груди и за круглым столиком. На столике — вино, минеральная вода и ваза с виноградом. Виноград белый и без косточек. И арбуз, порезанный, тоже без косточек. Я спрашиваю, как же они размножаются без косточек, а Алеша смотрит мужскими глазами и отвечает, что у них (у арбузов, Вася!) половые отношения, как у животных. Мне это противно, но почему-то надо терпеть.

Ага, мы в гостях! Я думала, мы в летнем ресторане, а оказалось, купол — это дом чужой. Окна круглые, двери овальные — как на корабле. Подходят люди в голубых комбинезонах, разговаривают с нами, отходят. У всех на груди — "кружки". Зовут в одну из дверей, показывают фантастический фильм: полеты без крыльев, механические рабочие, все люди красивы, вместо ручного труда — физкультура. Опять выходим на веранду. Садимся за столик, рассказываем хозяевам о нашей жизни. Когда они узнают, что меня из-за украденного значка строго наказали, мне тут же приносят целую пригоршню таких же "кружков". Я говорю, что подделка не годится, но мне доказывают, что все значки — подлинные. Подают лупу. Да, действительно: вся эмаль просвечивает мелкими звездочками, как водяными знаками — это не подделаешь. И номер на всех значках один и тот же — мой. Они спрашивают, что означает слово "украденный".

И тут выясняется, что гости не мы, а они. Во время разговора начинает дуть ветер, но не порывами, как ему положено, а ровно и с постоянным усилением. Оказывается, мы незаметно полетели. Мои друзья смеются моему удивлению и говорят, что, пока я ездила в Академию и отбывала наказание на низовой работе, они нашли в лесу свой Неузнанный Атмосферный Объект и называют его теперь Летающей Шляпой. Я соглашаюсь: "Да, похож" и сомневаюсь: "А не шпионы ли они?" Друзья говорят, что этого подозрения наши гости тоже опасаются, попадали в переделку, их несколько раз пытались сбивать, поэтому они знакомятся только с теми, кто приходит к ним в лес. Сами они не земляне, их корабль — на орбите, очень большой.

Интересная особенность, Вася. Я сразу вспомнила тут свой первый сон и легко поняла, о чем они говорили, стала расспрашивать об устройстве корабля, о навигации и весьма этим удивила друзей: "Ты где же, комсомольская богиня, нахваталась таких терминов?" А я отвечаю: "Во сне". И красный флаг на куполе развевается.

А потом — несуразица. Они привозят нас в город и улетают. Алеша провожает меня домой, дерется с какими-то хулиганами, то ли налетчиками, у дома берет меня за руку, но я отказываюсь его впустить, и он уходит. Я захожу в свою комнату, сажусь на табуретку (опять табуретка!) между кроватью и газовой плиткой, смотрю на улицу и вдруг замечаю, что оконное стекло треснуло, а краска на подоконнике облупилась. Из-за этого у меня вдруг так портится настроение, что я открываю оба крана у газовой плиты и ложусь на кровать.

Дальше — весело. Уже засыпаю, как вдруг вламывается в закрытую дверь мой друг Коля, выключает газ, открывает окно, приводит меня в чувство пощечинами, заявляет, что он знает, чего мне надо, раздевает меня, раздевается сам, и — мне все это очень нравится.

Надо честно сказать, Вася, что в ту ночь я перед сном особенно скучала по тебе. Наверно, потому и приснилось все шиворот-навыворот.

 

5. Сон о брезгливости

Ах, Вася, теперь я кое-что понимаю в математическом анализе. Ты хоть слышал о такой науке? Я раньше думала, что мне это недоступно. Девчатам с физмата завидовала, а тут, смотри-ка, сама преподавала на физмате. Да не в каком-то учительском институте двухлетнем, а в самом Университете!

Но это не главное.

Главное — я поняла, что такое настоящая брезгливость. Хлорамин по сравнению — детские игрушки.

Как я любила мужа в этом сне — Вася, я никого так не любила, даже тебя. Ты любишь спрашивать, за что, но этого не знает даже высшая математика. Когда ты, мой капитан, полюбишь по-настоящему, ты этот свой вопрос и сам забудешь. За что любим, вопреки чему любим — может быть, в этой тайне скрыт весь интерес любви. Когда все известно, это не любовь, а отношение.

Любовь же — это состояние. А состояние — как погода, как кошка — само приходит, само уходит. Может и остаться, а может загрызть, ведь тигры — тоже кошки.

Ой, с тобой, Вася, не соскучишься. Я тебе вместо сна рассказываю о любви.

Ну, живу я с мужем. Сказать о нем можно просто: ученый-энтузиаст. Сам себя он называл многостаночником. Это пошло еще с нашего студенчества, когда поженились на третьем курсе, и он подрабатывал — на заводе, на нескольких разных станках. Через год его там уже звали в инженеры, потому что он что-то много изобретал, но он не согласился, потому что на станках зарабатывал больше. Завод на него сделал заявку в университет, но его после дипломирования перехватил академический институт, и он стал заниматься оптической динамикой. (Ты можешь представить такую науку? Я не могу.) В лабораториях они ставили опасные эксперименты и часто ездили с ними в экспедиции, подальше от жилья.

В экспедиции он мне изменил. Там такая кляча-инженерка, что, будь я мужчиной, насквозь бы проходила, но у него, вроде, — чувство. Будь она хоть какая-нибудь красотка-суперменка — не-мне-чета, я бы, может, перенесла, а когда увидела, на что меня променяли, забрезговала им.

Ах, Вася, какой это ужас! Ты любишь человека, никого, кроме него, не хочешь, но к нему тебе противно прикасаться. Любовь вприглядку. Пострадала полгода в одной с ним квартире да и выставила вместе с раскладушкой. А как иначе? Сама не уйдешь: у меня кафедра, а на руках двое детей.

К ней было ему никак, потому что кляча замужем, и ударился он в науку, в эксперименты и сгинул в какой-то экспедиции — говорили, что вполне героически.

И начинается самая беда. Пока он был живой, хоть и выгнанный, мне труда не стоило держаться, на ожидании, что ли. А когда сообщили, что погиб, стало мое тело беситься. Виденья такие, что стыдно писать. И днем и ночью. Я умная, образованная, уговариваю, что это недостойно, ломаю себя, а тело озверело и готово наткнуться на что попало.

Можешь ты представить, каково мне работалось? Наверно, можешь. Но каково с детьми — этого ты не представишь, ты их не воспитывал. С ними надо пропасть терпения, они еще маленькие, а откуда терпение, когда все предметы, все слова, даже звуки музыки, даже краски — сплошь какие-то похотливые символы? А как я ненавидела всех женщин, которые хотя бы просто разговаривали с мужчинами! А как я не могла смотреть кино! А что я творила, когда оставалась одна!..

Но главное, Вася, что к мужчинам я оставалась при этом равнодушна. Даже хуже: брезгливость к ним после гибели мужа стала столь сильна, что меня от них знобило, как от клопов. Я молода, они за мной ухаживают, они мне нужны, но меня от них знобит и воротит. Не знаю, как бы я себя повела, если бы в этом сне вдруг появился ты. Может быть, просто проснулась бы. Муж на тебя не был похож никак. Ты стройный, а он был страшно могуч, квадратен и головаст. Как памятник. Знаешь, перед одним из корпусов университета был "сидячий" памятник одному биологу прежних лет, и когда я смотрела на него сзади, он вызывал во мне желание. Прямо при людях залезть к нему на пьедестал, представляешь? На мужа сзади походил.

Я поняла, что начинается болезнь. Я об этом почитала в специальной литературе: все совпадало. Литература советовала обратиться к психиатру, но я знала, что все психиатры у нас мужчины, они станут меня разглядывать, захотят прикоснуться — и так далее.

Как человек ученый, я решила искать спасение сама. Ходила по разу в плавательный бассейн и в спортзал. Лучше бы не ходила, особенно в бассейн: не знаю, каких сил стоило погрузиться в одну воду с голыми мужиками… Но это и натолкнуло меня на идею.

Представь себе, Вася: молодая-интересная женщина, доцент кафедры матанализа,

возвращается с работы, проверяет у дочек уроки, дает им задания, советы и наставления, кормит их и поздно вечером бежит за два квартала во дворец культуры. На ней брюки из грубой голубой ткани с заклепками, такая же куртка и спортивные туфли. Во дворце уже заканчиваются танцы, но нам туда не нужно. У нас кладовочка, в ней ведра, веники, швабры, тряпки и все такое. Доцент работает уборщицей на самом большом и грязном участке.

Когда уже проснулась, я стала думать, возможно ли такое? И додумалась, что на свете все возможно. Что может себе представить человек, то и возможно, потому что человек представляет только известное ему. А эти сны для меня — кино о чьей-то жизни. Откуда они — тайна. Может быть, из пространства, может, из моей собственной головы. Разве знает человек, что хранится в его памяти, как оно там уложено, чем искажено? Разве может быть человек уверен, что память предков не лежит в его клеточках? Я не удивлюсь, Вася, если приснюсь себе каким-нибудь животным и перегрызу горло другому животному. Кто докажет, что этот сон — не из моей родовой биографии?

А дальше было так. Я копошилась ночами в чужой грязи, вытирала подтеки после чужого отдыха, это было противно, как в бассейне, но в бассейне я была против чужих тел бессильна, а здесь я боролась против них, я уничтожала их следы, окружала себя первичной чистотой, из которой собственноручно изгоняла человеческую скверну. Если тебе это непонятно, прими просто как факт: грязная работа приносила мне облегчение. После уборки я садилась посреди этой чистоты и получала столько свободы и покоя, сколько мне достаточно для завтрашнего вечера, пока снова не накопится грязь. Можешь не верить, но в свой единственный выходной вечер я мучилась и не находила себе места. Этот вечер мы с дочками посвящали уборке квартиры.

Вася, я нашла научно обоснованное и практически подтвержденное средство спасения. Я вошла в колею. Я почти достигла равновесия между страстью и брезгливостью. Я уже начинала гордиться собой… Был даже эпизод, который я впервые за год мучений назвала бы забавным. После уборки я села на край кадки, в которой росла пальма. Было поздно, безлюдно, чисто, покойно. Я совсем забыла, что деда-вахтера заменяет молодой электрик, который ко мне неравнодушен. Негодяй воспользовался тем, что во всем доме нас двое, запер входную дверь и подкрался ко мне. Можешь представить, какое это было животное, если оно решило, что паркетный пол может заменить настоящей женщине постель. Пришлось вызвать "скорую" и оставить его инвалидом прямо под пальмой.

И тут появился муж. Не погиб и даже похорошел. Вася, это было похоже на наш с тобою выход из пещеры. Мир засверкал и запел. Возлюбленный припал к моим стопам и признался, что он нарочно организовал свою погибель, чтобы дать мне настоящую свободу. Сам же он любит только меня и, если за этот мучительный год я ни с кем не связала свою жизнь, он был бы счастливейшим из смертных и так далее.

Я очень обрадовалась, что он жив, и прогнала его.

Говорить тут больше не о чем, перехожу к следующему сну.

 

6. Сон о страхе

Что сильнее страха? Кто сам не пробовал, тот заговорит о воробьях, которые бросаются на собак, о вражеских амбразурах и тому подобном, чтобы получилось, что сильнее страха — отчаяние. А я скажу точно: страх — самое сильное чувство в человеке, и сильнее не бывает.

Ты догадался, о чем будет сон? То-то.

Человек храбр, пока у него есть шанс. Пока мы удирали от Кешки, мы его не боялись. Потому что у меня был ты, а у тебя был автомат. Но разве мы от Кешки удирали? От кого мы удирали, те бы нам шанса не дали. Но это еще не сон. Это так, мысли. А вот сон.

Сижу перед зеркалом — любимое занятие. (Ах, Вася, вот почему наши предки боялись зеркала: они видели его во сне!) Смотрю на себя, а за спиной кто-то стоит. Оглядываюсь — никого. Откуда ему быть: все на запорах, все, что открывается. И опять смотрюсь. Примеряю драгоценности. Знаю, что их до меня носили. Знаю, как они добыты. Но люблю быть красивой. Притом — чтобы все настоящее, тяжеленькое. И потом — не очень-то я знаю, как их добыли. Может, с убитой сняли, а может, просто украли из квартиры. Сама не видела, так в чем же моя вина? Я не брезгливая, бог миловал. Я не уродина, даже более того. Сама-то перед собой — невинна. Сама-то перед собой могу я покрасоваться. Они ведь только и мои, пока у меня. А придет Жан Бажан — только я их и видела. Ему не жалко, он может и подарить. Только все равно не поносишь. Вот тебе, Розочка, деньги, иди в "Рубин" и сама себе подари. Любую побрякушку. Хоть легкую, хоть тяжелую. Беру эти деньги и прячу. И никаких побрякушек не покупаю. Потому что опасаюсь в них на люди выходить. Люди полюбуются тобой, потом одну подстерегут и — снимут. Хорошо, если с живой. Но это еще не страх. И та фигура, что появляется в зеркале — это тоже не страх. Так себе, галлюцинация. Рассказать Жану Бажану — обхохочет и скажет, что надо меньше глядеться. И спросит, появляется ли фигура, когда я без побрякушек. Не появляется? Вот и не надевай.

Берут Жана Бажана. Прямо у меня на дому. Берут живьем. А он не дается. Он стреляет, в него стреляют, все попадают, Жан лежит, эти двое лежат — обыкновенное дело, оказывается, если сама цела.

Допрашивают. Почему пособничала? Его боялась. Почему не донесла? Вас боялась. И его тоже. Всех на свете боюсь. Берут подписку о невыезде. И куда я выеду, где мне жить? Иду домой, посмеиваюсь. Было страшно? Когда стреляли, волновалась, когда допрашивали — меньше. Шанс есть — страха нет.

Опять сижу перед зеркалом. Уже морщинки, уже крашусь. Кто-то маячит за спиной. Оборачиваюсь — никого. Откуда ему взяться — заперто все. Почему маячит? Мало ли, почему. Мерещится. Психика у меня такая. Тонкая.

Бояться мне теперь некого. Не содержанка у бандита. Сама по себе. Завмаг. Промтовары. Все честно, все на доверии. Ревизуй, снимай кассу в любую минуту — все будет денежка в денежку. Мои девочки — ударницы труда, комсомолки и красавицы. То, что красавицы, — главное условие. Шесть красавиц. Три в торговом зале, три в подсобке. У каждой свое рабочее место, с отдельным входом и запирается изнутри. Посторонним вход запрещен. А разрешен только тем, кто платит и кому доверяем.

Конечно, коллеги из торга спрашивают, как мы при таком нищенском жаловании сводим концы с концами. Отвечаю: честность дороже всего. Иногда шучу: подсобное хозяйство кормит! Умный смолчит, дурак не догадается.

А живем не хуже тех, кто ворует. И одеваемся, и макияж, и побрякушки — все прямо от фарцов (так у нас называются спекулянты). В соцсоревновании — всегда первые. Все праздники — вместе. На субботники — воскресники — демонстрации явка стопроцентная. Всей комсомольской организацией шефствуем над детским домом. В газете был фоторепортаж: "Волшебницы в розовых халатах". Вопрос: "Как вам удалось добиться такой слаженности в работе коллектива?" Ответ: "Во-первых, правильное, научно обоснованное чередование труда и отдыха. А во-вторых — улыбка!" Репортаж из газеты вырезали, вставили в рамочку и повесили на видном месте. Клиентам очень понравилось. Охране — тоже.

С охраной отношения вполне божеские: бесплатное обслуживание и любой напиток в любое время. С милицией — те же условия, но только со своим участковым и с опером. С остальными — в рамках закона.

Ах, Вася, может быть, такая судьба и подстерегла бы меня, если бы не загремела раньше срока на Колыму.

Текучесть кадров, конечно, имела место. Но только по случаю замужества. Мы ведь не принимали первых встречных, готовили кадры заранее. Собираешься уходить — за полгода предупреди, подбери себе замену, введи в курс дела. Никто на это не роптал: доверие, так доверие.

Тебе, Васенька, интересно знать мое отношение. Конечно, конечно, ты — мужчина правильный, таким делам чуждый. Вот тебе ответ: поживи красивой девочкой без опеки и без средств, тогда спрашивай. Жизнь — одна-единственная, прожить в замарашках не каждая захочет. Главное условие — чтобы не было брезгливости. Ты, конечно, спросишь: а как же я сама? Не беспокойся, даже в этом сне тебя не ущемила. Фригидная была. Девочки звали — мама Роза. Так и в газете написано, жаль, показать не могу.

Что там шло через нас еще — не ведаю. Сыщики ходили, нюхали, но ничего, кроме чая в подсобке, не унюхали. А три двери запертых — это комнаты лучших тружениц, которым горсовет обещает жилье, да никак не предоставит. Что ж поделаешь с горсоветом, приходится магазину утесняться ради живого, беззащитного человека. Помогите, будем благодарны, у нас еще трое на очереди.

Так и жили. Страхов было много, но всегда имелся шанс. Перестрелка за углом — слышали, но не могли оставить рабочие места.

Поножовщина в подсобке — это двое пьяных ввалились в торговый зал, начали драться, мы — слабые женщины, пока вызвали милицию, они докатились до подсобки, стали приставать к отдыхающей смене… Установите у нас милицейский пост! Против любого страха достаточно одного шанса, и этот шанс всегда можно предусмотреть.

Мне кажется, Васенька, я слишком убедительно высказываюсь. Возьмешь и подумаешь, что я в душе такая. Это неверно. В душе я очень разная, но в целом положительная, хоть и исключена из комсомола. Может быть, потому мне и снятся комсомольские значки?

Смотрю в зеркало — какие уж тут значки… Жизнь позади, все страхи позади, заслуженная пенсия в кармане — как раз на хлеб и на трамвай. Что бы я делала, если б не мой здоровый комсомольский коллектив… Ушла на пенсию, сдала дело надежной подружке, из первого поколения, такой же фригидной, как я. В газете мое фото и заметочка: "Ушла на заслуженный отдых, подготовив достойную смену, передав дело в надежные руки молодых". Всплакнули и расстались навсегда.

Но стала бояться зеркала. Этот, за спиной, маячит нагло, даже норовит приблизиться, если сразу не оглянешься. Заговорить с ним через зеркало — страшно, а оглянусь — нет его.

Значит, он в зеркале?

Однажды набралась мужества, хотя и чуяла, что шансов нет. Он стал приближаться, а я не оборачиваюсь. Смотрю — смотрю и жду, что будет. Он встал за спиной вплотную и начал медленно душить. Я терплю, смотрю, лица не вижу, а только руки на своей шее.

Думала, думала, а думать уже некогда, надо или поворачиваться к нему или кричать. Хотела повернуться, но поздно: держит, не пускает. И кричать уже не могу. Только шепотом. Тогда спрашиваю: "Кто же ты? Всю жизнь тебя боюсь". А сама надеюсь на шанс: если по голосу узнаю, то, может, договорюсь. Но он отвечает шепотом: "Не узнаешь, не старайся. Я — старость твоя".

Вот и все. Проснулась я от духоты. Проверила вентиляцию — работает. Наверно, легла лицом в подушку.

А ты, Вася, не боишься старости?

 

7. Сон поэтический

Очень трудно вспоминать. Всю ночь во сне сочиняла стихи. Это первая трудность, я ведь в стихах природная двоечница. То есть, сочинять-то было легко, вспоминать сейчас трудно. От собственной бездарности не отречешься.

А вторая трудность, может быть, еще труднее. В других снах было хоть какое-то действие. Хоть как-то все события связывались. А здесь я не знаю, что с чем связывать: события со стихами или стихи между собой. О том, чтобы связать события, и думать нечего — здесь и событий-то нет. И людей каких-то определенных не видела — тени и тени. Между временем жила.

Кажется, не холодно. Кажется, мимо прокатился трамвай — земля дрожала. А может, была телега. Неважно… Сижу на чем-то среди чего-то. Произошло что-то такое, что я чувствую каким-то шаром вокруг себя. Какими словами описать шарообразное пространство вокруг себя и свои взаимоотношения с ним? И нужно ли это? Может быть, достаточно того, что мы с ним отлично уживаемся, мы понятны и приятны друг другу. Трамвай как раз добавил приятности и понятности. Или телега? Скорее всего, трамвай, поскольку это как-то связано с электричеством. Но для чего-то мне все-таки нужно это выразить словами. Что-то вот такое:

Это еще не стихи. Набросок. Когда бывает березовая пыльца? Летом?

Теперь — смена состояния. И места. Все так же неопределенно вокруг, а перед носом — кирпичная стена с остатками штукатурки.

Но уже нет стены кирпичной, вообще ничего нет. Пустота. Долго, долго, долго пустота. Потом снова неописуемый шар, и несколько слов!

Следом, немедленно, в той же пустоте:

Это, кажется, единственное, как-то законченное. Да и то сомневаюсь.

Шары и шарики порхают, как бабочки, охватывают меня, проникают внутрь, как беременность, распадаются в слова или просто растаивают.

Пустота — уже небо. Облака похожи на толпу. Нет, на демонстрацию, на колонну людей. Вид сверху.

Очень хотелось бы узнать дальше насчет святых и чертей. Но это у нее самой до конца не сложилось. Сразу следом прилетело что-то новое, с видом под ноги:

Тут было что-то безнадежное, горькое… Забыла.

Запотевшее окно. Крупные слезы ползут по стеклам вниз. Не могу понять, изнутри или снаружи. Глубина моего зрения меньше толщины стекла. И странные слова, совсем о другом!

Нет больше спичек. Газовый рожок манит иным. Кому какое дело…

Ах, Вася, измучил меня этот сон. Можешь ли ты представить то отчаяние и ту бессильную ярость, еще что-то непередаваемое, что-то разрывающее, когда наблюдаешь чужие мучения, а помочь нечем? В прошлых снах я просто жила и все запомнила. А в этом — жила за нее и ее же наблюдала со стороны, изнутри и снаружи одновременно. Как в той шутке: "Отойдем да поглядим, хорошо ли мы сидим". Ужасное мучение — за двоих сразу. Вот, например, еще обрывок стихотворения. Где, когда, почему — кто это может объяснить? За себя она страдает или за кого-то? Или просто вообразила себе и дурью мается?

Ну вот что это за мысли? Или они вовсе не мысли? Как их тогда зовут?

Не сама ли она — безумный человек? Только-только что-то начнет — бросила! Следом уже другие слетаются — стаями, облаками, какими-то крылатыми обязательно. Все у нее машет крыльями, даже если тоска. Вот еще:

Нет, не вспоминается. Почти везде она к кому-то обращается: то спорит, то умоляет. И никогда — ни одного собеседника. Шары, шары… А может, и не шары, а какие-то облака разной формы. Вот еще одно:

И следом, немедленно, на фоне облупленного пола:

Совершенно странная личность. Где она живет, с кем, что делает? Можно подумать, что свою телесную жизнь среди предметов она считает не более чем случайным поводом для этих странных стихов.

Так я и промучилась весь сон. Натыкалась на деревья, на сугробы, на людей. Под конец меня сбила-таки машина. И я, лежа на земле, вдруг увидела все таким, как есть. Настоящие люди, не тени, поднимали меня, укладывали на носилки, говорили со мной. Все это помню, но все это обычно, рассказывать нечего. Самое интересное было в больнице. Я лежу под простынкой, входит мужчина в какой-то непонятной форменной одежде, в наброшенном розовом халате, садится на край кровати и строго спрашивает: "Ну что, вы все поняли?" Мне отчего-то очень страшно, до тошноты, до удушья. Хочу что-то быстро-быстро сделать и — просыпаюсь на самом непонятном месте.

И едва осознала, где нахожусь, и кто я на самом деле, как брошенное вслед, из глубины сна всплывает последнее не мое — мое стихотворение:

Я слышала, что поэты специально ищут страдания, ковыряют себе душу, чтобы сочилась стихами. После этого сна — сомневаюсь. У поэта душа с активной изнанкой. Он живет то снаружи, то внутри. А моя бедолага жила, кажется, только внутри. Да еще никого туда не пускала. Вот ее и переехали.

 

8. Сон о разорванной душе

Вот где я была сама собой! Вся та жизнь, которая могла произойти, пришла ко мне во сне. Если бы не тот паразит, что подвел меня под статью, я сразу после института поехала бы в такую же деревню, только преподавала бы другой предмет. Может, и конец такой же…

Итак, время — через три года после войны. Место — большое село в Белоруссии. Уже восстановлена школа, меня прислали преподавать географию и биологию.

Наглядных пособий почти нет. Живу прямо в школе. Запираюсь от двух бывших партизан, которые каждый вечер хотят на мне жениться. Хорошо, что не могут меня поделить — только поэтому дверь еще целая. Зато дрова есть в избытке: лес кругом богатый, женихи стараются друг перед другом — возят, пилят, колют, только в печку не кладут, потому что не подпускаю. А не подпускаю, потому что еще не отхотела принца. Чтобы офицер, чтобы Герой, чтобы красавец и умница. Такого нет и нет. Раз в месяц заглядывает председатель колхоза. Справляется, не нужно ли чего. И смотрит так же, как те двое. Он высокий. Он, пожалуй, красив лицом. Издали посмотришь, как идет — хоть сейчас соглашайся. Герой к тому же. Но — без обеих кистей. Прячет культяшки в карманы, а когда надо писать, поворачивается левым боком, выставляет плечо, выдвигает из правого рукава две розовые косточки, ловко берет карандаш и пишет. Он даже сам застегивает пуговицы. Я, наверно, поддамся, только надо обоим перешагнуть через жалость. Ее между нами быть не должно. А пока — есть.

Детки все худенькие, много болезненных. Мальчиков чуть больше половины класса. Они все меня любят. Может, потому что я их люблю, а может, потому что многие без отцов или матерей. Я и сама без отца. В общем — все свои. Они мне помогают, как у себя дома. Девочки все норовят на мне повиснуть, а мальчики очень мужественно и грубо дают отпор моим ухажерам.

Учителей, конечно, не хватает. Весь год вела свои предметы от случая к случаю, потому что главным образом приходилось преподавать "более нужные" — математику, химию, физику, русский язык. Сама не верю, что это возможно, но точно знаю, что ТАМ такое бывало и не во сне, и нередко.

И вот — лето. Последние уроки мы все же посвятили моим любимым предметам. Гриша Прокопчик принес большую трофейную карту Могилевской области, правда, на немецком языке, но основы топографии мы с грехом пополам разобрали. Даже — по трофейному же компасу-буссоли — прошли теорию движения по азимуту.

И вот мы за деревней. Закрепление азимута на практике и полевые занятия по биологии. Мы поём, мы собираем растения для гербария, мы часто останавливаемся, чтобы взять ориентир по буссоли. Самые обыкновенные сосны и березки через прорези в крышке прибора даже мне кажутся какими-то особенными. Это наш первый выход на природу, потому что все выходные и много учебных дней пришлось помогать колхозу в весенних работах. Работали в телятнике и зернохранилище, перебирали картошку для посадки, а в поле нас не пускали, потому что там каждую весну что-нибудь случается. Как бабахнула противотанковая мина в этом году, слышали все. Тракторист и прицепщик уже месяц в больнице, легко отделались.

И теперь мы гуляем по лесу, где уже поработали саперы. И знаем, докуда нам можно гулять и куда нельзя сворачивать.

Ах, Вася, я жила в этом сне, как в собственном детстве. Они все такие… Не знаю, какие. Такие, как я сама. Пятый класс! Человек верит в чудеса, в неизбежность счастья, в достижимость любой цели и в собственное бессмертие!

Я шла по тропинке, как пчелиная матушка, с роем девочек, висящих на моих руках. Мальчики прыгали впереди. И вот — большая поляна, а на той стороне — обгорелый танк, стволом в небо. Я ничего не успела! Мальчики, все девять, закричали "ура" и бросились через поляну. Они бежали вприпрыжку, трава и цветы были им по пояс, и первая коротенькая мысль была у меня о том, что скоро и сюда придут с косами и поставят здесь несколько стожков. Но тут же я вспомнила, как безрукий сапер-председатель напоминал в последний приход: "Если в лес, то только по тропинкам, а лучше бы и вовсе пока не надо". Они доскакали уже до середины поляны. Как раз до самой середины. Они очень шустро скакали. Плотной стайкой. Я сделала большой вдох, чтобы закричать, вернуть их, но над поляной уже взлетела грязная тучка, потом воздух лопнул, потом резануло по веткам над нашими головами, обсыпало листьями и щепками, и девочки отпустили мои руки и присели. И завизжали. А я стояла столбом и смотрела на тучку. И ни один из моих мальчиков не скакал. Все куда-то делись.

Я бросилась туда.

Девочки завизжали вслед еще сильнее. Я точно знала, что они не побегут следом, и не беспокоилась за них. А мне нужно было непременно и скорее — ТУДА.

Метров за двадцать до места взрыва трава была выкошена или повалена — бежать стало легко. Я вбежала в грязный круг. Среди минной вони и копоти все они лежали неподвижно, срезанные, как травинки, как цветочки.

Я должна была быть с ними. Я не могла без них.

И вот я начинаю бегать вприпрыжку вокруг, точно так же, как бежали они. Я изо всех сил топаю ногами и бормочу, очень сосредоточенно бормочу: "Вот она! Вот она! Вот она! Вот она!" Уже не бегаю, я скачу двумя ногами, будто в классы играю: "Вот она! Ну вот она!" А ее нет, нет и нет, МОЕЙ мины. Она здесь, мины по одной не стоят, здесь минное поле, а в девочек не попадет, проверено…

Я замечаю краем глаза, как убегают мои девочки. Они умницы, они приведут взрослых. А я тем временем найду… "Вот она, вот она!.."

Я истоптала всю поляну, до самого танка, ничуть не устала, а мины все нет. Вот уже по тропинке крадется машина, люди прыгают через борт. Я в отчаянии, мне здесь нельзя, я к мальчикам… Вот она! Меня подбрасывает, разрывает, мне легко, я бегу к танку вместе с моими мальчиками, трава нам по пояс… Опять мина! Опять меня разрывает, еще легче мне… А люди набегают, прямо по минному полю, хватают меня и ведут. Я стараюсь вырваться к мальчикам, а они успокаивают, что все хорошо, все в порядке, мальчики придут ко мне…

Потом меня отпускают из рук, уже в больнице. Делают уколы, я засыпаю, мне снится поляна, танк, мальчики, я бегу вместе с ними, нас вместе разрывает, мы вместе просыпаемся… Я одна в больнице.

Окончательно я проснулась как безумная. Очень хотелось на минное поле. И я решила, что с меня довольно: это намек, чтобы выметалась, иначе душа и в самом деле разорвется. Такэси с Розой уже перебрались в новое жилье, незачем было ночевать в мастерской. И я вернулась в пирамиду.

Однако оказалось, что мастерская вовсе ни при чем. Сразу, в первую ночь, я увидела такой же реальный сон, как под землей. И опять нехороший. Вот он.

 

9. Сон о предательстве

Идеальная семья. Все, что только можно придумать. Взаимная любовь. Полный достаток. Отец — научный работник, изобретатель, одна стена в кабинете — вся в патентах. Сын — умница, красавец, матер спорта по самбо и по парашюту, студент-физик, весь в отца. А я — мать. Мои два мужчины меня обожают, угадывают желания. Я — преподаю в музыкальном училище, выступаю в филармонии и лучше всех в мире готовлю. Больше всего мы любим пиццу. (Ей-богу, Вася, название запомнила, а как готовить — забыла). Есть эту пиццу лучше всего горячей, все наши вечера начинаются с ней. Пицца и чай. И разговор под хорошую тихую музыку. Вот сколько надо для семейного счастья.

Однажды сын задерживается в институте (он защищает диплом), а муж приходит расстроенный и спрашивает, слушала ли я радио. Я слушала. И мы обсуждаем революцию в соседней отсталой стране (в какой — не помню). Вместе готовим пиццу на троих и говорим о международной политике — чем не прелесть? Революционное правительство попросило нашей помощи. Помощь оказана мгновенно — наши десантные войска уже в столице. муж презрительно говорит: "Так торопились помочь, что успели раньше революции". Я слаба в политике, я прошу уточнить. Он взрывается: "Нечего уточнять, это не революции. Это НАШ военный переворот. Теперь начнется НАША оккупация". До меня это доходит по-своему: "Не скажи это при Игорьке". Муж отвечает: "Разумеется. Это не его грязь".

Пицца уже холодная, когда возвращается Игорек. "Почему так задержался?" "А вы слышали, что делается в…?" (Он называет ту самую страну).

Разогреваем пиццу. Сидим за чаем, обсуждаем "революцию". Игорек настроен браво: "Мы молодцы. Воздушный десант показал, на что он способен". Отец поддакивает: "Десант — гарантия нашей безопасности". Сын вспоминает, как бы случайно: "У нас один сказал, что не стоило вмешиваться, это их внутреннее дело". Я сразу: "А ты как думаешь?" Игорек: "А мы с ребятами считаем, что лучше пусть там будут наши войска, чем американские. Между прочим, говорят, что мы их опередили всего на шесть часов". Отец поправляет: "А я слышал, что на четыре". Сын говорит: "Я рад, что вы все понимаете". Вот это меня пугает. Я сразу пристаю: "А что случилось?" И он выпаливает: "Мне там самое место. Я подал заявление".

Будь проклята минута, когда мы с мужем договорились молчать! Проклятье мне — ведь это моя идея!.. Трясущимися губами: "Куда ты подал заявление?" "В десант, мамуля! Завтра быстренько сдам экзамены по научному коммунизму и — ручку на себя". Отец: "Но почему? Как же наука? Тебя же в аспирантуру…" Игорек, наш чуткий сын, почему-то не замечает, что на нас нет лица. Он весело говорит: "Аспирантура никуда нее денется. Я, с моими данными, сейчас нужнее там!" Он имеет в виду свое самбо и парашютизм.

Боже мой, мы сами этому его научили! Ему только намекнули: "Надо", и он уже кричит: "Есть! Всегда готов! За мир во всем мире!" И оба мы знаем, что не докажешь ему. Как же так: мы только что сами согласились, что "надо", и уже отговариваем? Значит, нам личное выше общественного? Значит, мир для нас не шире вот этих стен? Наш сын — вне этого…

Игорек пишет нам оттуда веселые письма. Настоящая работа, настоящая помощь людям в беде, настоящее братство. На фотокарточке он в такой же форме, как его солдаты, у всех видим тельняшки — как у морской пехоты в ту войну.

Получили семь писем: три, три и одно. Следом пришел вызов. Отец полетел встречать и привез металлический гроб, запаянный, даже без окошка. И вещи Игорька. Помогал ему бледный прапорщик, вся голова в бинтах.

Я — не истеричка, у меня столбняк. Ничего не могу делать. Обошла вокруг гроба, нигде щелочки не нашла и села, ноги не идут. Гроб сразу поставили почему-то в школе, которую кончал Игорек. На крышке — портрет. Дети собирались, прапорщик рассказывал, как мой сын с пулеметом в руках прикрывал отход товарищей, как его убил бандитский снайпер, как самого прапорщика задело, когда вертолетом вывозили тело Игоря с вершины, а еще один солдат при этом погиб. Дети спрашивали: "А вы бандитов разбили?" Прапорщик молча кивал.

Вечером он сидел у нас, и мы молчали. Потом он сказал: "Мама, отец, я вас прошу, давайте помянем командира. У меня тут есть с собой… И сделаем одно блюдо, он меня научил…"

Я так и сидела, а прапорщик этот Миша сам сготовил пиццу, поставил на стол горячую, открыл бутылку водки, всем налил по рюмочке, и Игорю налил, отставил в сторонку. Выпили молча. Он закусил горячей пиццей, а я не могу, слезы глотаю. И отец молча плачет. Тогда Миша вылил себе в кружку остальную водку, допил залпом и глаза у него стали смотреть куда-то вдаль.

Отец спросил: "Почему запаяли? Зима ведь. Куда он ему попал?"

Миша тогда застонал и отвечает: "Никакого снайпера не было, отец. Вы простите, мама… В том гробу вашего сына почти нет… Вот столько собрали. — Показал руками две горсти. — Он вел колонну с горючим. На трудном участке шофер головной машины испугался. Там всем бы крышка. Игорек — мы его так звали между собой — Игорек пересел из бэтээра к нему в заправщик, выгнал из-за руля, поехали. Тут же — засада. Гранатой подбили наш бэтээр, половину ребят — сразу… Машу командиру: прорывайся, прикроем. Он рванул. В него не попали, проскочил. Зажгли вторую машину, прямо рядом с нами. Пламя — во всю дорогу. Справа — пропасть, слева — стена. Колонна пятится за поворот. А его они встретили в километре за поворотом — там была вторая засада. Вышли прямо на дорогу, наставили гранатомет. Он шоферу: "Огонь", а тот, падла-мусульманин, выскочил из кабины, автомат бросил и — руки… Игорек газанул прямо на них. Они его ранили и пробили все колеса. Хотели взять живым, он отстреливался, потом подорвал себя вместе с горючим". Муж спросил: "Ты откуда все знаешь?" "Да тот подонок и рассказал. Мы вызвали вертолет, он банду накрыл, а этого гада и еще двоих мы догнали. Он рассказал, те двое дополнили. Он теперь в госпитале. Если трибунал докажет, что это я его искалечил, меня посадят. Зато и он теперь… Жаль, что не убил. Сам был ранен…"

Мы сидели до утра. Миша многое рассказал. Я об этих ужасах писать не могу. Одно только, самое для нас убийственное: "Мы с командиром, когда притерлись, говорили откровенно. Он сказал, как сейчас помню, слово в слово: "Предали нас, Миша. Не наше дело — здесь воевать. Против чужого народа и чужой веры. Мы не победим". Но солдатам мы с ним этого не говорили. Раз уж попали, зачем пацанам душу рвать, верно?"

Тогда я, Вася, не выдержала и завыла.

Он тут же встал, взял четвертую рюмку и сказал: "Простите, мама и отец, это теперь моя чаша. Сегодня улетаю обратно". Выпил и ушел не прощаясь.

А я так с воем и проснулась. Повыла еще всласть, кофе покрепче заварила и поехала на работу, опять с опухшими глазами.

Решила, если еще будут сны, пожалуюсь Такэси.

И в следующую же ночь приснилось такое…

 

10. Сон о страсти

Запишу и пойду жаловаться Такэси. Тетрадку ему не покажу, просто перескажу сны. А этот последний и упоминать не буду. Это все такая невозможная чепуха, такой бред, что даже если и произошло с кем-то и где-нибудь, то уж точно не наяву, не в жизни, а в больном воображении или в наркотическом сне.

Все происходит в стране, которая, по моим представлениям, безобразно богата и развита. Даже по сравнению с Лабирией. У нас в Лабирии просто есть все, что нужно, а там — полно лишнего. Видимо, лучше нас решили проблему энергии, и у них электричеством, кажется, сам воздух пропитан. Не опишешь, сколько у них всего электрического. Все движение — за счет электричества. Все усилия — за счет электричества. Весь покой — тоже электрический. Реклама — повсюду, куда там Америке, и горит круглые сутки. Лозунгов — никаких. Только помню два текста, напоминающих лозунги. Один — у дороги: "Не врезайся без нужды". Это, наверно, для тех, кто за рулем. А второй — прямо в небе, непонятно как написанный, то ли дымом, то ли облаками: "Лишнее нужнее нужного". Он висел утром над горизонтом, солнце освещало его снизу, в обед его проносило над городом, солнце светило сквозь него, а вечером солнце опять освещало его снизу, уже из-за горизонта, и все три раза он читался правильно — слева направо. И так — ежедневно, а погода всегда хорошая.

Людей, конечно, изумительное количество, потому что работать много не надо, все делает электричество и механика. И среди всех этих личностей есть, конечно, одна, без которой мне — хоть пропадай. Да и не о чем в такой обстановке человеку думать, кроме как о другом человеке. Так живут все. Думают друг о друге и стремятся друг к другу. Счастье обладания — высшая цель. И представь себе: совсем не скучно.

Только в моем случае есть одна очень серьезная загвоздка. Люблю я женщину. Люблю страстной, неутомимой любовью. И бог бы в помощь, да я и сама женщина. А любовь-то у меня к ней — мужская.

По тамошним порядкам и это не беда: любитесь на здоровье, как хотите, с кем хотите, только с собой от любви не кончайте и не убивайте. А я как раз на грани самоубийства. Мне мало этих женских взаимных штучек, хоть и есть там такие, что прямо не ожидала. Мне подай настоящую женскую страсть, и чтоб мужчиной была я. И Диана, моя возлюбленная, хочет от меня того же — вот что самое страшное. Сам знаешь, Вася, если любимая женщина чего захотела, — вынь до положь.

И вот я мучаюсь. После страстного свидания мчусь неудовлетворенная над городом и посматриваю ледяным взором, во что бы вмазать самолетик, чтобы и костей моих не собрали. Только это противно и не оригинально — так многие кончают. И никто не мешает: какая разница, от чего ты отказываешься — от ненужной безделушки или от жизни — твое право на твою собственность безгранично, неоспоримо и неприкосновенно. Между прочим, это право тоже останавливает. Был бы запрет, я бы действовала поперек, а раз мое хозяйское право признается, я и поступаю по-хозяйски: без нужды не врезаюсь. Лечу над городом, потом над заливом (где все происходит, совершенно не представляю!) и думаю, что надо искупаться и подумать о своей несчастной жизни на мокрую голову. Выбираю место, где не плавают, чтобы сесть прямо на воду. Народу на пляже что-то мало, и вижу я прямо на песке огненную рекламу: "Если хотите сменить свой пол, спешите" и адрес. А чтобы не возникла мысль о ремонте квартиры, даны два контурных изображения: женское и мужское, от одного к другому — стрелочка, туда и обратно.

Нечего теперь мочить голову и думать! Запоминаю адрес и даю полный газ.

Ах, Вася, до чего же я налеталась в этих двух снах — в первом и в последнем! Как жаль, что в Лабирии не признается высший пилотаж, я бы, наверно, кувыркалась в воздухе все свободное время.

От радости кувыркаюсь некоторое время над заливом. Ты знаешь, что интересно: я в первом еще сне до того вжилась в самолет, что в этом кувыркалась запросто и выполняла одну фигуру, которую еще тогда придумала сама. Мне кажется, эти сны — не только чьи-то, но немного и мои. И они на меня тоже влияют. Например, пилотаж на маленьком самолете я и наяву могла бы, хоть сейчас.

Влетаю в город, зависаю над стоянкой, которая поближе к нужному адресу, ставлю самолетик на свободное место. (Кстати, Вася, у него интересное и простое устройство: универсальные батареи в крыльях, надежный пакет-электромотор впереди, реактивная тяга назад и, когда надо садиться и взлетать, отбор тяги вниз. Крылья короткие, летает быстро; когда освоим как следует дело с батареями, я его изобрету). На всякий случай — вдруг меня быстренько и без хлопот сделают мужчиной! — вывешиваю из кабинки плакатик: "Мала тяга". Это хитрость. Ремонтная служба такими машинами занимается в последнюю очередь, и если кому надо лететь, он поищет машину помощнее, а моя дождется меня.

Бегу. Над входом по адресу — те же две фигурки и стрелка между ними: "Меняем пол". Вбегаю. Это огромная лечебня, получше наших. Везде указатели — не заблудишься. Достигаю нужной двери. Вхожу.

Довольно молодой врач, красавец собой, говорит, что, мол, такую женщину просто жалко переделывать (Я, Вася, в этом сне еще красивее, чем в первом, притом я уже почти чувствую, что вижу сон, и прямо-таки купаюсь — и в нем, и в своей красоте). Сразу спрашиваю: а что, уродом стану? Отвечает, что нет, жалко от имени мужчин. И от себя лично. Я отвечаю: "Надо, надо позарез! И поскорее!" И тогда мне объясняют, что это чрезвычайно болезненная, многократная и весьма длительная операция. Меня будут оперировать и выпускать под наблюдение, потом, когда частично и правильно превращусь, будут продолжать. "А если неправильно?" "Неправильность зависит только от пациента. Из-за этого количество операций может увеличиться с четырех до семи-девяти". " Как же это зависит от пациента?" "На весь год, пока длится операция, рекомендуется прекратить половые контакты. А это — самое трудное, потому что с каждым этапом возможности пациента увеличиваются, следовательно, соблазн растет. А народ у нас — без тормозов, многие не выдерживают". "Что же это за неправильности?" Он тогда спрашивает: " Вы кто по роду занятий?" "Математик-физик" (Я опять математик!) "Тогда можете не понять. При нарушениях возможен резкий прогресс различных атавизмов и рудиментов, а нам это допускать не позволяет профессиональная этика, да и кому из пациентов понравится ходить, скажем, с хвостом и с шерстью на боках…" Я пугаюсь, отпрашиваюсь подумать, доктор с большим удовольствием отпускает.

Прыгаю в самолетик, мчусь на пляж, где уже полно народу, кое-как нахожу место для стоянки, валюсь на песок и думаю. У меня точный математический ум, но в вопросах страсти я совершенно не могу его использовать. Вот и теперь: издали операция не кажется мне такой уж болезненной, годичное воздержание — чрезмерным. Я во власти страсти. Я решусь, лишь бы согласилась Диана. Сейчас посоветуемся.

Я опять лечу. К Диане.

Вбегаю. Она вскакивает из-за чертежного стола и бросается мне на шею. Она поменьше меня, мы были бы идеальной парой.

Подробности утоления наших страстей тебе, Вася, знать не надо, а после всего я излагаю свою идею. Диана в восторге. Она готова потерпеть и год, и два, зато пото-о-ом… А пока будем ждать, она воспользуется и обратит всю энергию на этот чертов проект, который у нее что-то не вычерчивается.

Решено! Я счастлива. Лечу к красавцу доктору.

Доктор в досаде и почти не скрывает. Как-то у меня все бегом, а предстоит как раз обратное — терпеть и ждать.

Ничего! Потерпим и подождем! Где у вас операционная?

И началось.

Эту боль не опишешь. Главное в ней то, что какая-то она унизительная. В полном сознании, наркоз запрещен и торопиться нельзя.

Медленное, многократное лишение девственности. Не больно страшно, не страшно больно, но — как-то очень и очень обидно. Это обида какая-то внутренняя. Доктор все спрашивал, каково мне терпится, и я не утерпела, поделилась этим наблюдением. Он ответил: "Еще бы! Ведь мы с вами наносим оскорбление природе. Она не прощает и оскорбляет нашу психику. Не каждого, но наказывает". "А кого не наказывает?" "Она сама выбирает. Вас-то должна была наказать". "За что?" "За то что вы — ее удача, вас переделывать — только портить". "Значит, все же вы меня испортите?" "Нет, мы не испортим. Физиологию мы переделываем надежно. Природа может сотворить что-нибудь неожиданное внутри вас. Этого мы предусмотреть не в состоянии, это — на уровне полевой информации, нам недоступной". (Никогда ничего не слышала о полевой информации. Ты, Вася, не в курсе?). И снова доктор спрашивает: "Не передумали? Еще не поздно". "Нет! Назад не отступаем!" "Что ж, воля ваша".

Потом, Вася, был неприятный в этом сне провал, похожий на потерю сознания от боли. Ты не терял сознание от боли. Я и ТАМ теряла. Это не удовольствие. А из провала я всплываю мужчиной. Доктор поздравляет: "Ваша воля достойна восхищения, вы ОДИН из немногих" и смотрит при этом очень внимательно. Я приятным баритоном говорю доктору, чтоб не беспокоился, что природа меня, кажется, не наказала. Крепко пожимаю ему на прощание руку, и тут меня ударяет первый раз. Я еще не понимаю, что это, но меня разом и до краев наполняет что-то знакомое и почти забытое. Я быстро откланиваюсь. Доктор вслед напоминает, чтоб ЗАХОДИЛ иногда для осмотра. Мельком вижу свое лицо в зеркале — и мое, и не мое.

Я мчусь к Диане. Мы виделись весь год, испытание стоило обоим большого труда, но мы вышли с честью.

Разлетается по комнате чертежная бумага, мужская и женская одежда, смешивается мужской и женский лепет, пространство ходит ходуном и раскаляется, в нем становится тесно. Диана в таком восторге, что сейчас, кажется, умрет. И я, о страшно! хочу этого: пускай умирает. Второй удар наполняет меня до краев, и на этот раз я уже понимаю, в чем дело. Уже с трудом выдерживаю остаток страсти, оставляю Диану счастливо спящей и взмываю в небо на первом попавшемся самолетике.

Я стараюсь выжать из мотора всю мощность. Самолет новенький, летит быстро. Город, залив, чистое небо с лозунгом об излишествах, а вдали торчит из океана высокая острая скала, подобная дворцу. Я лечу туда. Я ослеплена страстью, которая теперь никогда-никогда не найдет утоления. Природа все же отомстила, доктор был прав. Мне больше не нужна моя Диана. Я завидую моей Диане, потому что сама хочу быть женщиной и с такой же яростью отдаваться ему, проклятому пророку, красавцу доктору. Он, кажется, разглядел мой первый удар, когда наши руки встретились. Он, может быть, и сам неравнодушен ко мне — женщине. Он, может быть, согласится на обратную операцию и даже будет готов разделить потом мою страсть…

Но ведь я сама ни за что не вернусь к нему. Я не соглашусь ни на какую больше операцию. Я совершенно точно чувствую, что и за возврат в женское обличье природа меня снова накажет. Я оскорбила ее непростительно — своей необузданной страстью, своей неискусимой волей, чем-то еще, противным природе, но присущим человеку.

Я делаю крутой вираж вокруг скалы. Одна ее стена отвесно и гладко поблескивает кварцем и слюдой. Мой самолетик широкой спиралью набирает высоту. Затем мой холодный математический ум выбирает такой режим пикирования, чтобы крылья не отвалились до удара, и я радостно и стремительно лечу к желанной стене. Во всех поверхностях самолета поет воздух, поет все тоньше и сильнее, сейчас он сорвет себе голос, но мое горе вдавливает кнопку оборотов до последнего предела — навстречу счастливому, освободительному столкновению…

В момент удара я проснулась. Хватит с меня! Не хочу больше так мучиться и умирать. Хочу обыкновенно жить, как жила до сих пор. Где мой Васенька, мой единственный?..

Вот, Вася, главное, что я поняла. Я вовсе не "б", как ты однажды изволил выразиться. Я просто очень и очень женщина.

Дальше было так. Я пожаловалась Кампаю, он удивился и сказал, что ни за кем из его знакомых такое не замечено. Он ночевал в мастерской не раз, но сны, то есть миражи, являются только в гроте и только наяву. Он предположил, что это связано с моими индивидуальными особенностями: ведь если сны под землей, по соседству с гротом, еще как-то можно связать с миражами, то в пирамиде, на другом конце города, ничем другим не объяснишь. Он осторожно поинтересовался, в состоянии ли я продолжить исследования.

Спать в мастерской я отказалась наотрез, а к себе в квартиру на следующую ночь потребовала у него Розу. Розочка обрадовалась, потому что надеялась тоже посмотреть "какой-нибудь кошмарный сон". Она переночевала у меня несколько ночей, но ничего не вышло: сны оставили меня в покое, а к ней не пришли. К ней начала приходить страсть, подобная той, от которой страдала я в последнем сне. Чтобы уберечь, я немедленно отправила ее к Такэси и приготовилась страдать дальше. Но тот, кто с той стороны сознания демонстрирует сновидения, видно, оценил мое благородство и вырубил свой зловредный проектор.

На этом, Васенька, сны кончаются. Ждать тебя мне стало легче: после тех страданий, что перенесла во снах, теперь все трудности кажутся пустяками. Самая легкая жизнь во сне, оказывается, труднее самой трудной жизни наяву, потому что наяву еще как-то можно надеяться на себя и на своих близких, а во сне все решено за тебя, только подчиняйся. Кому охота подчиняться, правда?

Скидан захлопнул тетрадку. Почти сорок страниц мелким почерком — не поленилась же! Какое мнение можно об этом составить?

Никакого. Сказки. А кое-что вообще бред. Какую пользу можно из этого извлечь в будущем? Никакой. Совершенно очевидно. Что сказать Светке обо всей этой художественной беллетристике? Что Лев Толстой из не получится? Жалко обижать. Хотя и бессонной ночи тоже жалко.

И он решил, что Светку все-таки жальче. Скоро она проснется, и он нежно скажет ей, что она умница, тонкая натура, что у нее прекрасный слог, гораздо яснее и интереснее, чем у Льва Толстого. Может быть, даже Львицей ее назвать? Он скажет, что сам чувствует, что где-то и когда-то им обоим пригодится эта тетрадь, поэтому пусть она ее спрячет подальше и никому не показывает.

Конечно, насчет этой самой полевой информации он не в курсе, но самолетик они обязательно будут конструировать вместе. Он даже придумал название: самолет с вертикальным стартом.

 

1. Контакт

Как и предупреждал Такэси, кордонная служба Резервата оказалась на высоте. Скидану и Краснову пришлось поставить сумки на ползущую резиновую ленту, а самим пройти по мостику под узкой металлической аркой. Скидана арка не почувствовала, а когда на мостике оказался Краснов, под столом контролера замигала красная лампочка и зазвенело.

— Прошу не двигаться, — кордонник в желтой форме встал, взял со стола черную коробочку и направился к Краснову. Четверо других деликатно взяли наизготовку короткие автоматы. Контролер включил коробочку и стал водить ею перед Красновым. На уровне живота коробочка запищала.

— Прошу предъявить металл, — сказал кордонник. Стволы четырех автоматов дрогнули.

Краснов извлек из-за пояса пистолет Скидана и рукояткой вперед подал контролеру. Тот вернулся за стол, предложил Краснову присесть и достал небольшой бланк.

— Марка оружия?

— "ТТ".

— Странно. Никогда не встречал.

Кордонник разговаривал дружелюбно, однако Скидан краем глаза хорошо видел, как напрягся бывший зек: наверно, вспомнил бесконечные лагерные шмоны и унижения.

"Теперь он живым не дастся". - подумал Скидан, глядя на экран элевизора, на котором, как на рентгене, появились внутренности его сумки. Там ничего запрещенного не было, история с пистолетом волновала больше: не понадобится ли Краснову помощь и возможно ли вообще эту помощь оказать под дулами четырех автоматов.

Контролер между тем никакого беспокойства не проявил. Он нашел на пистолете номер и внес его в свой бланк. Затем спросил Краснова, надолго ли и с какой целью въезжает в Резерват, и записал ответы. Потом взял пистолет и пригласил Краснова проследовать в соседнее помещение. Краснов еще более напрягся, но бунтовать не стал, ушел за кордонником, и дверь за ними закрылась.

Скидана тем временем попросили взять с ленты обе сумки и поставить их перед собой. Кордонница, игравшая в сторонке с небольшой собачкой, подвела свое животное к вещам Скидана. Беспокойный носик зашнырял по одежде человека, затем по сумкам. Над сумкой Краснова собачонка залаяла и стала жадно скрести ее лапой.

— Прошу открыть, — сказала кордонница.

Скидан расстегнул сумку, и собачонка набросилась на походную аптечку.

— Прошу открыть, — повторила кордонница. — У вас что-то наркотическое.

Короткие автоматы следили за Скиданом.

— А-а-а, — сказала кордонница. — Таблетки от головной боли.

— От любой, — поправил Скидан.

— Да-да, — она криво усмехнулась. — В Лабирии есть все. Закрывайте.

— Вам нужно? — озаботился Скидан.

Она сухо ответила, что работники кордона подарков не принимают.

В эту секунду за дверью, куда увели Краснова, глухо ударил пистолетный выстрел. Скидан машинально шагнул в ту сторону. Навстречу насторожились четыре ствола.

— Что там? — спросил он кордонницу довольно резко.

— Отстрел.

— Что за отстрел?

Из двери вышли Краснов с контролером. Оба излучали взаимопонимание.

— Револьвер все же надежнее, — говорил контролер, подбрасывая на ладони пулю.

— Зато его дольше перезаряжать, — отвечал Краснов.

— Как правило, это не требуется, — возражал кордонник. — Зато балансировка лучше, значит, точность выше, а при вашей меткости…

— Согласен, — говорил Краснов. — Да где возьмешь?

— Оружейных магазинов нет, — кордонник сел к столу. — но на рынке найти можно. Что-нибудь вот такое…

Он вынул из желтой кобуры и положил перед Красновым средних размеров "пушку", а сам стал заворачивать пулю от "ТТ" в бланк и упаковывать все это в специальную коробочку.

— К вещам претензий нет? — осведомился Скидан. И поспешил к Краснову, который уже разглядывал казенный револьвер.

— Смотри, — изумлялся Краснов, — вот это барабан!

Вместо барабана револьвер был снабжен чем-то вроде гибкого набора из десятка трубок, соединенных в подобие тракторной гусеницы, что позволяло сделать револьвер плоским, похожим на пистолет Маузера.

— Сколько? — спросил Скидан.

— Одиннадцать, — кордонник протянул руку за револьвером, ловко отсоединил "ленту-барабан" и продемонстрировал ее внутреннее шарнирное устройство. — И самовзвод.

— Надежно, — оценил Краснов, пряча "ТТ" за пояс.

— Ищите такой, — посоветовал контролер. — Только зарегистрируйте сразу. У любого рулевого.

— У вас это так запросто. — удивился Скидан.

— Нет, своим нельзя, — был ответ. — Но гостям даже советуем. Потому что полной безопасности ПОКА гарантировать не можем.

— А если прямо здесь продавать? — спросил Краснов, — Или выдавать. На время пребывания.

— Не положено. В случае потери вами такого оружия это увеличит его количество в руках ночников. Понимаете?

— Кто такие ночники?

— Это общее название преступных личностей.

— Так ведь и это, — Краснов хлопнул себя по животу, — может к ним попасть.

— Может, — согласился контролер. — Но, во-первых, это не будет из наших рук, а во-вторых, мы не всем оставляем оружие. Кто не умеет пользоваться, оставляет его на кордоне. — Контролер поднялся. — Желаю вам удачно поработать в Резервате!

Скидан с Красновым подхватили сумки и двинулись к выходу на просторы таинственного государства. — Еще совет, парни! — остановил их у входа один из желтых автоматчиков. — Пока у вас только один ствол, поездом ехать нее стоит, и автобусом не надо, могут остановить. Возьмите такси.

— Благодарю — сказал Скидан.

— Только выбирайте вездеход, — добавил кордонник дружелюбно.

— Чтобы его на себе не тащить, — сказал его напарник, и оба засмеялись.

Выйдя из проходной кордона, они увидели перед собой не очень обширную площадь. Справа располагался бетонный шатер, одноэтажный, но метров десяти в высоту, с большой светящейся буквой "А" над входом. Буква была оснащена светящимися же крыльями с автомобильной баранкой посередине. На площадке за шатром виднелись автобусы.

— Автовокзал, — определил Краснов.

Прямо за площадью крылатая буква "Ж" украшала бетонный куб железнодорожного вокзала.

Путешественники пошли налево, где не было никаких строений, кроме примитивного навеса, над которым светилась знакомая с ТОЙ жизни буква "Т" в кружочке, среди шашечек. У навеса блестели на солнце легковые автомобили. Среди них выделялся размерами и пестрой раскраской тупорылый полуавтобус-полугрузовичок с рубчатыми колесами, некая помесь "лендровера" с "доджем" и мулом. От этого чудовища к разведчикам бежала совершенно роскошная молодая блондинка в клетчатом комбинезоне и белой рубашке, туго облегающих, и все такое. Приблизилась вплотную, совершенно не запыхавшись. Упругие формы без признаков лишнего жира, на руках кожаные перчатки, на лице много косметики, уши скрыты густой гривой.

— В Якутск! — не спросила, а позвала, как в гости. Ее низкий голос зачаровывал.

Мужчины дружно улыбались.

— Тогда за мной!

И побежала обратно. Когда поворачивалась, оба отметили на правом бедре карман с тяжелым угловатым предметом. Из кармана к кольцу на широком кожаном поясе тянулся шнур.

Разведчики переглянулись, улыбнулись еще раз и привычно, по-лабирийски, подбежали к пестрому чудовищу на рубчатых колесах.

— Васса! — представилась красотка, запуская мощный мотор и сразу трогая машину.

— Александр! Василий! — назвались пассажиры.

Она чему-то усмехнулась и сразу спросила:

— Сколько стволов?

— Один, — сказал Краснов и уточнил: — пистолет.

Он сидел рядом с водителем и, отвечая, с уважением покосился на ее правое бедро.

— Не густо, — оценила дама. — Возьмите-ка…

Достала из-под своего сиденья и подала Скидану точно такой же револьвер, как у давешнего контролера.

— А это вам…

На колени Краснову лег автомат с коротким стволом.

— В револьвере одиннадцать, в автомате — тридцать.

Краснов оглянулся на Скидана, оба засмеялись.

— Вы не боитесь нас? — спросил Скидан.

Она обернулась и так улыбнулась, что он чуть не выронил револьвер.

— Мы знаем, Вася, кого нам бояться! Верно, Саша?

И первой залилась таким смехом, будто напомнила обоим некую общую и очень интимную тайну.

Небольшой населенный пункт, обслуживающий, вероятно, только два вокзала и кордон, быстро кончился, и вездеход, мощно дыша мотором, помчался по широкому асфальтированному шоссе между высокими стенами смешанного леса, представленного в основном елками и тополями.

— Что-то у вас не видно машин на воздушном экране, — сказал Скидан.

— Их ЗДЕСЬ боятся, — откликнулась Васса. — Боятся, что ночника не догонишь, боятся побегов за границу, боятся контрабанды. ЗДЕСЬ много чего боятся.

— Кто боится? — спросил Краснов.

Она впервые взглянула удивленно. Но ответила сразу:

— Так называемая власть. Режим. Понятно, да?

Скидан не ответил. Ему пришлось сосредоточиться. До сих пор понятия "власть" и "режим" имели для него противоположное значение. "Советская власть", "власть народа" — это было родное, это было хорошо и правильно. "Режим" связывался с фашизмом, притеснением, угнетением. Но это лишь во-первых. Во-вторых же странно звучало и утверждение, будто власть — боится. Что ж это за власть, если она боится?

Но говорить об этом вслух Скидан поостерегся, ибо знал мнение Краснова на этот счет.

Заговорила сама Васса, будто подслушала мысли:

— Вы только, бога ради, не поймите так, что я против здешних властей. Человечество пока таково, что без власти ему нельзя. Ну, не может жить без власти, потому что не представляет, КАК… Поэтому я считаю, быть против сегодняшней власти — такая же бессмыслица, как быть против сегодняшней погоды.

Она замолчала, давая им время на осмысление. Скидану вспомнился один из Светкиных снов — о власти, лукавый.

— Это что же, — Скидан осмыслил первым, — и против фашизма быть нельзя?

Она склонила очаровательную свою головку, будто размышляя. Затем:

— Фашисты… Фашисты… Это… Словом, тоталитарный режим вы имеете в виду? Глобальный контроль сверху, отсутствие горизонтальных связей… Да?

Скидан не очень понял, но на всякий случай согласился, ибо что-то в этих словах звучало похоже на фашизм.

— Разумеется, — продолжала эта умняга, чем-то начиная походить на его Светку, — если жить вне режима, в другой стране, то можно быть ему противником. Особенно, если в вашей стране живется лучше и вы это знаете наверняка. Но если вы в данном режиме выросли, и ничего другого никогда не видели, то надо вам родиться гением, чтобы… Ну, согласитесь: если того же фашизма нет в душе человека, в его сознании, то он не потерпит его и вокруг себя… Хотите шутку?

Разумеется, они хотели.

— Тогда вопрос: из каких людей получаются наилучшие рабы?

— Из тех, которые родились рабами, — Краснов ответил не очень уверенно.

— А вы, Вася, как думаете?

— Из слабых духом, — Скидану ничего не оставалось, как привлечь свой лагерный опыт.

— Вы оба неправы! — Она не торжествовала, просто веселилась, вполне свободная женщина за рулем чудовища. — Как показывает историческая практика, наилучшие рабы — это рабовладельцы! Ибо их сознание наиболее поражено необходимостью работать. Любой рабовладелец — прежде всего раб своих рабов. То есть, он больше раб, чем его рабы. Непривычные уши от этой истины вянут… Я немного удивлена, что у вас тоже. Ведь вы из свободной страны…

— Мы просто об этом не задумывались, — сказал Краснов.

— Да-да, я согласна, я поняла. Чтобы свободный человек задумался о рабстве, ему надо хоть что-то знать о рабстве. А ведь у вас в Лабирии история запрещена…

Скидан почувствовал, как раскаляются уши. Он видел окаменевшее лицо Краснова, будто бы следящего за дорогой, и вдруг подумал: "Интересно, хочется ли ему сейчас всадить в меня очередь?"

"Почему он пошел со мной в Резерват? — Скидан в тысячный раз поймал себя на этом вопросе. — Не хотел убирать в Лабирии? В благородной Лабирии? Но ведь как-то сорвалось у него, что людей видеть не может и на Острове Скорби — самое для него место. Значит, наказания за убийство не боялся… Да, только было это до их встречи со Светкой". Значит, вероятен такой ход: Скидана "потерять" в Резервате и — к Светке. Она, сучка, любого примет, а такого героя — подавно. Ни слову о ее верности Скидан не верит. И все ее сны — отвлекающая выдумка. Она способная, что хочешь сочинит.

— Вася! — Женский голос вернул его к реальности. — Ты чего там замолк? Жену вспоминаешь?

Будто бы невзначай, а снова учуяла его мысли. Скидан отодвинулся.

— Жену забывать нельзя, — он решил тоже перейти на " ты". — Небось, сама о муже думаешь.

Васса оглянулась на него, забившегося в дальний угол за спиной Краснова, и вдруг захохотала. Почему-то это было страшновато, и Скидану захотелось спать. Вспомнил из "Курса психологии": запредельное торможение.

— Ты совсем сонный, — заметила дама. — Ложись на сиденье, а я поеду не так быстро.

— Да я спать не хочу, — солгал Скидан, вспоминая последнюю бессонную ночь со Светкой.

— Ложись, ложись! — Васса опять засмеялась. — Часок поспать успеешь, а там хорошая дорога кончится, будет не до сна.

Скидан не хотел, но валился на просторное, как вагонная полка, сиденье, проваливался в сон. Последняя мысль: "Усыпила, что ли? Снюхаются, убьют, выбросят на ходу…"

Ему стал сниться странный сон. Он будто не спал, а рассказывал о последних днях перед отъездом в Резерват. Даже не рассказывал, а будто предъявлял кому-то свою память, показывал, как кино, и непонятные места объяснял.

…Вот они втроем — Кампай, Скидан и Краснов. Неожиданная новость: правительство Резервата открыло свой кордон. Для деловых людей. Ввоз идей, сил, капитала. Но — никакого вывоза. Правительство предпринимает очередную попытку оживить свой народ. Именно так: оживить народ. Удрученное отсталостью Резервата в технологии и его положением сырьевой базы для всего цивилизованного мира, оно сначала расторгло все договоры, основанные на поставках сырья, и закрыло границы, а вот теперь границы полегоньку открываются и ползет слух о том, что сырьевые договоры возможно восстановить, но от цивилизованных партнеров потребуются взамен не товары, а самая передовая технология. Поэтому разведка, предпринимаемая староверами, приобретает теперь значение не только для укрепления позиций староверства, но и для Общего Совета Лабирии: методом множественных контактов выяснить возможности Резервата для серьезного сотрудничества, для восприятия идей, а особенно намерения его правительства отказаться от навязывания соседям своего образа жизни как единственно верного…

… Отчаянно не желая рассказывать, Скидан подробно, от самого лагеря, излагает историю знакомства двух капитанов Красновых и своего превращения в Скидана. Кто его внимательный слушатель? Почему так легко отдает ему Скидан свои самые стыдные тайны?

Слушатель обходит молчанием вопрос о своей личности, но утешает Скидана: если тебе стыдно за прошлое деяние, значит больше ты его не совершишь, постараешься, по крайней мере, не совершить. Скидан возражает: но ведь ТОГДА стыдно не было, ТОГДА было нормально. Ничего, утешает собеседник, человек меняется, и если меняется в пользу совести, это прекрасно уже само по себе. Но я не доверяю Краснову, говорит Скидан…

И просыпается…

Он сел, протер глаза и огляделся.

Машина стояла у самого обыкновенного железнодорожного переезда, каких он видел множество в ТОЙ своей жизни. Желто-синий шлагбаум загораживал путь. По рельсам задрипанный паровоз тащил расхлябанные желтые вагоны, во многих местах помеченные мелкими черными отметинами. Вглядевшись, Скидан понял, что это пулевые пробоины.

— Где мы?

— А, проснулся! — Васса все так же ослепительно улыбается.

— Я долго спал?

— Шестьсот километров! — Смех еще пуще.

— Молодчик! — Это Краснов. — Ты выспался что надо.

— А ты?

— А я — ни в одном глазу.

— Где мы? — повторил Скидан, хотя по расстоянию и сам догадался.

— Мы въезжаем в город Якутск, — сообщила Васса. — Перед тобой поезд, который ушел от Кордона вчера.

— Дырки в нем свежие? — спросил Краснов.

— Может быть, есть и свежие. Их чинят и красят раз в декаду.

Стал виден последний вагон поезда.

— Автомат — под сиденье, — скомандовала Васса.

Краснов подал ей оружие.

— Остальное далеко не прячьте: мало ли…

Поезд прошел, шлагбаум поднялся, разведчики въехали в город.

Наверстывая упущенное, Скидан вертел головой, благо остекление салона позволяло осматриваться по кругу.

Однако ничего неожиданного, вопреки ожиданиям, на глаза не попадалось. Бревенчатые окраинные дома, не выше двух этажей, к центру сменились кирпичными. Кирпич был привычного красного цвета и привычных размеров, этажей насчитывалось не более пяти.

Проехали пустынную площадь, явно центральную: несколько мощных зданий с колоннами, штукатуренная трибуна для демонстраций — все как полагается, только на том месте, где по всем признакам должен был стоять памятник, раскинулась, как бельмо, новоиспеченная круглая клумба. На пустом фронтоне главного здания рабочие в двух люльках прикрывали свежее пятно штукатурки круглым циферблатом десятичных часов. Шпиль над ними хлопал на ветру пустым тросиком, на котором когда-то был какой-то флаг.

Краснов перехватил взгляд Скидана. усмехнулся и опередил его вопросом:

— Васса! Тут что, переворот был?

— Нет, Саша! — Она, кажется, впервые не засмеялась, отвечая. — Переворот здесь идет уже девять лет. Конца ему не видно.

— Это хорошо или плохо? — спросил Скидан.

— О! — Васса улыбнулась весьма серьезно. — Будем ЭТО выяснять вместе!

Почти сразу за центральной площадью открылась еще одна, гораздо больших размеров, обнесенная массивным низеньким барьером. Барьер этот был превращен в прилавок для продажи цветов, напитков, газет, различных безделушек. За барьером теснились торговые ряды из палаток и навесов, прилипшие к стенам круглого просторного купола с множеством дверей. На воротах этого вместилища товаров, продавцов и покупателей крупными светящимися буквами значилось: "МАЙДАН". Широкой лентой вокруг всего этого располагалась автомобильная стоянка. Площадь, как озеро, впитывала в себя несколько лучами расходящихся улиц, обмениваясь с ними потоками машин.

С одним из этих потоков машина разведчиков втиснулась на площадь, свернула за "Майдан" и вкатилась на отгороженный участок автостоянки, где виднелся столь же пестро выкрашенный фургон на рубчатых колесах, лишь немного уступающий в объеме половине железнодорожного вагона. Рядом с ним хватало места как раз для такого автомобиля, как…

— Как зовут это чудовище? — спросил Скидан, когда они вышли из вездехода.

— Мы называем его "Арлекин", — ответила Васса. — А это — "Палитра".

Дверь "Палитры" тем временем распахнулась и по сходне сбежал высокий молодой мужчина, тоже блондин, похожий на Вассу не только лицом, но и одеждой. Поднятая для приветствия рука в перчатке сходу опустилась для рукопожатий. Хозяин представился, улыбаясь:

— Кросс!

Едва дав гостям представиться, он спросил:

— Вы откуда, парни?

— Скорее в дом, — опередила Васса. — Приготовься умереть от восторга.

Все поднялись в "Палитру". От входной двери к следующей вел короткий узкий тамбур. Кросс, который шел впереди, задержался:

— Осмотритесь. Это морозильные шкафы для продуктов, а здесь — ванна с душем и туалет.

Следующее помещение — два стола, откидные лавки — человек на десять, множество настенных шкафов и электрическая печь с духовкой.

— Здесь все ясно, — бросил Кросс через плечо и сдвинул в стену следующую дверь. Открылся еще один тамбур с тремя дверями.

— Левая дверь — наша, в правую бросьте сумки и — пошли прямо!

Скидан сдвинул правую дверь, мельком оглядел нечто вроде просторного купе с четырьмя мягкими полками и большим столом, бросил обе сумки на одну из нижних полок и, следуя за всеми, попал в богато оборудованный небольшой спортзал. По назначению зал больше всего подходил для отработки всех видов самообороны, включая даже тир. Из щита, укрепленного рядом со стрелковой мишенью, торчал мастерски всаженный нож. На крючках висели боксерские перчатки, арбалет, колчан со стрелами, несколько разных ножей в ножнах. Стену напротив мишеней занимала карта Резервата, полузакрытая шторами, так что уральская и лабирийская границы были не видны. На карте имелись непонятные отметки в виде больших и маленьких букв разного цвета, обведенных кружочками.

— Огляделись? — Кросс обвел руками помещение. — Разобрались? Пошли обратно! надо же вас накормить…

Они вернулись в столовую. Хозяин усадил путников за стол, поставил на печку чайник, достал из морозильного шкафа сало и колбасу, нарезал хлеб и занялся посудой: две большие фарфоровые кружки, две ложечки, два ножа были помещены перед гостями. Для себя же и для Вассы он принес нечто похожее на старинный фотоаппарат, только поменьше и со шнуром. Пока Васса готовила аппарат к работе, Кросс отошел к дальнему окну, закрыл жалюзи и опустил белую шторку — получился киноэкран.

Гости молча наблюдали, переглядываясь не без тревоги.

Кросс подсел к столу. Скидан разглядел его лицо: тоже сплошная косметика.

Пара хозяев и пара гостей сидели, как на международных переговорах, по разные стороны стола и молчали. Начал шуметь чайник.

— Н-ну, — Кросс нарушил молчание, — с чего начнем? — Повернулся к Вассе: — Я готов умереть от восторга.

— Только вы пока молчите, — Васса без улыбки подмигнула гостям, — и не удивляйтесь. Будет все-все понятно. — И выпалила: — Кросс! Они — тоже разведчики. И не просто разведчики! Они даже не лабирийцы. Они — из вариантного мира!

Кросс был потрясен. Он переводил глаза с Вассы на гостей и обратно на Вассу, не веря и восхищаясь. Потом пробормотал:

— Таких удач не бывает… Парни, можно я вас потрогаю?

Он дотянулся через стол и потрогал их по очереди. Потом заорал:

— Васса! Да ты представляешь?.. Нет, ты представляешь?..

— Да, — Васса ответила очень тихо, — я не представляю. Я от самого Кордона пытаюсь представить и — не верю. Мне тоже все время хотелось их потрогать. Но мне было неловко: все-таки женщина, могут не так понять.

Они посмотрели друг на друга и коротко захохотали. Потом Кросс выскочил из-за стола, убежал в дальний угол и с минуту простоял там, уткнувшись лбом и постукивая кулаками по стенам. Васса тем временем разглядывала гостей с откровенной любовью и говорила:

— Пространственное смещение — от одного до полутора микрометров. Смещение во времени — две наносекунды с четвертью. Практическая полная совместимость, а вот поди ж ты… Интересно, возможно ли зачатие?.. Парни! Вы в Лабирии детьми не обзавелись?

Разведчики мотнули головами.

— Жаль, — Васса искренне вздохнула. И сразу вопрос: — Не успели или не получилось?

Пока Скидан размышлял, как ответить, Краснов не сильно, но увесисто пристукнул кулаком по столешнице и, став сонным, пробасил:

— А какого, извиняюсь, черта?

Кросс быстро вернулся из угла, сел рядом с Вассой и обнял ее за плечи:

— Он прав. Не спеши. Надо сначала. Включай.

На экране вспыхнул яркий прямоугольник, как в кино. Затем появилось изображение — такое примитивное солнышко, что любят рисовать все дети.

— Это Солнце, — пояснил Кросс.

— Похоже, — подтвердил Краснов. — Что дальше?

Вокруг солнышка на экране полетели два шарика — Земля и Луна.

— Понятно, — сообщил Краснов, не дожидаясь объяснений.

— Всмотритесь на ту сторону, — сказала Васса.

Это было самое настоящее кино. Солнце пылало и было огромно, плотненькая маленькая Земля, медленно вращаясь, летела вокруг Солнца, а плотненькая, совсем крохотная Луна исправно выполняла свои обязанности. Всматриваться надо было, вероятно, за Солнце, в то место, которое никто никогда не видел с Земли. Скидан всмотрелся и — разглядел: такая же Земля с такой же Луной, только не массивные, а прозрачные, похожие на стеклянные шарики, в точности повторяли движение хорошо известных ему планет.

— Отражение, что ли? — Скидан сказал первое, что пришло на ум.

— Гм-м, — прохрипел Краснов. — Да неужто?

— Все самое настоящее, — сказал Кросс напряженным голосом. — Мы с вами — соседи по орбите. Для простоты пусть наша Земля будет Гея, а Луна — Селена.

Он остановил изображение: пусть гости всмотрятся. Или не гости, а хозяева? Хозяева планеты, на которой гости — Васса и Кросс?

— "Война миров", — пробормотал Скидан.

— Что? — Васса вздрогнула. — Почему война? Мы пришли с миром, с помощью, мы…

— А, это книга была такая, — спохватился Скидан. — Прилетели марсиане, захватили Англию… На осьминогов похоже, в треножниках.

— Не знаю, не знаю, — быстро ответил Кросс. — Не встречал там подобных форм жизни. А наши поселенцы — полностью исключаются.

— Да нет, — объяснил Скидан, — это художественная книга. Выдумка.

— Злая выдумка, — сказала Васса. — Зачем обязательно воевать? Мало во Вселенной места?..

— Ребята, — перебил Краснов, — а это не розыгрыш? Вы нас дурите?

— Давай второй кадр, — сказала Васса.

Кросс пустил кино дальше. От прозрачной Геи отделилась прозрачная линзочка и по общей орбите пустилась догонять Землю настоящую. Для ясности Земля и Луна увеличились и остались на экране одни. Линзочка приближалась, и сквозь нее просвечивали дальние звезды. Вот она опустилась на Луну, вот рядом с ней сели три такие же, еще четыре. Вот они, прозрачные человечки, быстро и ловко строят на нашей Луне свою прозрачную базу. А вот и главное — одна из линзочек улетает к Земле. Все беззвучно и ускоренно, как во сне. И ничего не сделаешь, только сиди и смотри, как тебя невидно завоевывают… Скидан вспомнил, что тяжелый револьвер с одиннадцатью патронами все еще у него за поясом.

…Прозрачная линза опустилась на большую таежную поляну, из нее выкатилось знакомое чудовище на рубчатых колесах, волоча за собой вагон. Оба еще не раскрашенные. Вот их уже раскрашивают. А вот и Васса с Кроссом, еще прозрачные, сквозь них видна их машина. Оба намазывают лица, чтобы стать заметными…

— Стоп! — Краснов схватил Вассу за руку. — Сними перчатку!

— Снимай сам, а то еще не поверишь.

Перчатка упала на стол.

— Давай вторую!

Кросс сам стянул свои перчатки.

Четыре человеческие руки лежали перед землянами. Сквозь них можно было читать газету.

Чайник свистел и стучал крышкой.

Скидан с Красновым все разглядывали руки пришельцев.

— Трогайте! — разрешила Васса.

Краснов накрыл ее ладонь своей. И сказал:

— Я когда-то думал, как прикасаться к негру? А в Дахау потрогал — ничего, нормально.

— А у меня? — Васса улыбнулась.

— Человек как человек, — сообщил Краснов. — Прозрачная раса.

— Вот нас и определили, — Кросс со смехом встал и включил плиту. Он бросил в кружки землян по ложечке черного порошка, залил кипятком — и сильно запахло хорошим чаем.

— Отличное изобретение, — сказала Васса, отнимая руку у Краснова, — растворимый чай. Делают в Ассаме — это отсюда в пяти тысячах километров, на юге.

— Заправляйтесь — одобрил Кросс. — Вся еда — здешняя. Прозрачными не станете.

— А вы? — Краснов удивился. — Васса весь день за рулем.

Пришельцы переглянулись.

— Совершенно кроме шуток, — сказала Васса. — Наша еда — энергия пространства. И мы сами, и наши машины — в специальном горючем не нуждаемся.

— Ы-ы-ы, — зарычал Краснов, — вот чего в лагере не хватало, а, начальник?!

Скидану вдруг стало зверски стыдно. Он подумал с раздражением и обидой, что сейчас этот Сашка, вроде уже не чужой человек и товарищ по разведке, начнет его продавать инопланетянам, и они составят о нем самом и о представляемой им стране, о самом передовом государственном строе совершенно искаженное мнение. Он хотел сказать Краснову, что не стоит вмешивать гостей планеты в непонятные для них классовые проблемы, но Васса быстро прикоснулась к его руке и успокоила:

— Вас-ся! — Ему на миг показалось, что перед ним его Светка. — Ничего не случилось. Все в порядке. — Она поглядела на Краснова мощным, проникающим взглядом, таким же, как тогда, в машине, после чего Скидан не смог справиться со сном.

— Ты прав, Саша: это очень удобное питание. Когда-нибудь ваше человечество его освоит.

Голодно глотая земную пищу, Скидан поглядывал на жующего Краснова, тот отвечал глазами, и им казалось, что они слышат невнятные мысли друг друга, будто просыпается какая-то дремучая, почти отмершая способность обходиться без слов, которая процветала, когда слов еще не было.

— Хорошо, хорошо, — сказала о чем-то Васса. И встала. И выключила свой проектор. И спросила: — Ну, что, вы нам поверили?

— Переварить надо, — ответил Краснов теми же словами, которыми хотел ответить Скидан.

— Хорош-шо! — повторила Васса. И вдруг засмеялась: — А переваривать лучше всего во сне. Мойтесь, я вам заправлю постельки. — Повернулась к Кроссу. — Морской закон, братан! Убирай со стола!

После душа Скидана так потянуло ко сну, что он едва добрел до постели. Последняя мысль была бессвязной: "Война миров…, человеки-невидимки…, матерь вашу…"

 

2. Экскурсия

Назвать это экскурсией придумал Скидан. Погулять по городу, осмотреться… Васса поддержала его радостно и бесцеремонно:

— Побудьте вдвоем, ребята. Вам после такого знакомства надо как следует пошептаться. На одном смею настаивать: доверяйте нам, мы — за вас.

Легко доверять после Лабирии, думал Скидан. Но еще года не прошло после ТОЙ жизни: как после НЕЕ доверять первым встречным инопланетянам, если своему, рядом живущему, верить не привык? Где была гарантия надежности ближайшего помощника, лейтенанта Давыдова? Или этого иуды, Кешки Коеркова? Или стервы Светки? Где гарантия, что Краснов сейчас не отомстит за прииск? Где гарантия, что Скидан может полностью доверять самому себе?

— Они читают наши мысли, — сказал он Краснову. — Тебе не кажется?

— Вот и я о том же, — сказал Краснов.

Они сидели на лавочке без спинки, на пустынной парадной набережной Лены: бетонный парапет, фонарики-торшеры и чахлые, весной привезенные березки-прутики. Ветер сдувал их разговор в пустынную реку и уносил к песчаному, дикому левому берегу. По крайней мере, гарантия, что никто не подслушивает.

— Ты веришь, что они — инопланетяне? — спросил Скидан.

Краснов пожал плечами.

— Знаешь, — сказал он, — мне это как-то побоку.

— Зачем же ты сюда поперся?

— А мне все равно куда. Лишь бы подальше.

— От кого-чего?

— Да от всего.

— Может, еще здесь останешься?

— Не знаю, — Краснов дернул плечом. — Не думаю. Посмотрим.

Посидели молча, потом Скидан вернулся к своему.

— Говорят, "мы — пришельцы". А если они из контрразведки?

— Ну и что? — Краснов смотрел на воду.

— Заберут! — объяснил Скидан с раздражением.

— Уже бы забрали, — сказал Краснов.

Помолчали еще.

— Оружие дали, — добавил Краснов.

— Мысли все прочитают и отберут.

— С чего ты взял?

— Что?

— Насчет мыслей.

— А вспомни, — Скидан положил ему руку на плечо, но смутился и сел, как сидел. — Вспомни, как она меня усыпила в машине.

— Усыпила? Меня же не усыпила.

— Ты ей нужен не был… — Скидана вдруг осенило. — Ну-ка, что тебе снилось сегодня ночью?

— Гм, — Краснов сосредоточился. — Да вроде ничего… Или нет… Война, десантная школа при Академии Фрунзе… Снилась та операция, когда я в плен попал… Так-так-так, погоди, начальник. Погоди… Мне снилось все. Вся моя жизнь.

— Ага! — Скидан забылся и опять хлопнул его по плечу. — И у меня то же самое! И в машине было так же!.. Когда я спал, вы с ней о чем говорили?

— Она молчала. И я молчал. Дорога скоро пошла плохая, она старалась, не отвлекалась.

— Она в это время меня допрашивала! — заявил Скидан. — Она мне подсказывала сны и смотрела мою жизнь вместе со мной. В памяти рылась, понимаешь?

Скидан торжествовал: сейчас Краснов поймет, что они в руках контрразведки. Но тот подумал и заявил:

— Такими способностями ни один человек не обладает. А значит — они пришельцы. Им можно доверять.

— А ты забыл, — напомнил горячо Скидан: — "Не верь, не бойся, не проси"?

Краснов ответил долгим сонным взглядом.

— Чего смотришь? — не выдержал Скидан.

— Браво, начальник, — прогудел Краснов. — Ты зековскую науку лучше меня усвоил. — Он повел плечом, освобождаясь от руки Скидана. — А я эту науку — знаешь, где видал? — Последовала замысловатая матерщина. — Мы с тобой в разведке, а не в зоне. И они в разведке. Я это ЧУЮ. И я буду им доверять. И тебе приказываю.

— Приказываешь? А ты…

— Закон разведки, — оборвал Краснов. — Обсуждаем вместе, а приказывает — один. Ты в разведку ходил? Нет. Значит, подчиняйся мне. — Он вдруг рассмеялся и сам хлопнул Скидана по плечу: — Не боись, не пожалеешь. Я не мстительный.

Краснов начал вдруг всматриваться мимо Скидана вдоль набережной.

— Слушай, — сказал он озадаченно, — пойдем-ка отсюда. Не нравится мне вон та компания.

Со стороны хлебного магазина, где с утра скандалила очередь, к ним неслась группа мотоциклистов. Прямо по тротуару, занимая его весь.

— Да ерунда, — сказал Скидан, но для верности тронул на животе револьвер.

— Назад! — рявкнул Краснов.

Чтобы не проехали по ногам, им пришлось прыгать спиной вперед на газон. Скидан потерял равновесие, Краснов его подхватил.

Заревели моторы, их окружили семеро, в руках — цепи и стальные прутья. Кожаная одежда вся в заклепках и бляхах, на головах блестящие шлемы, яркие, все в наклейках.

— Ложись, мослы!

Семеро были молодые и рослые. Они уже слезали с мотоциклов.

— Ложись, я сказал! Мордой вниз!

Выхватывая из кармана ТТ, Краснов обернулся на голос и выстрелил в бензобак. Незнакомое горючее сдетонировало, кожаного обдало жидким огнем, он закричал истошно и жалобно.

Шестеро передумали слезать с мотоциклов. Они дали газ и помчались прочь. Горящий вожак побежал следом, но Краснов сбил его подножкой, сунул пистолет в карман, сорвал с себя куртку и начал сбивать пламя. Только тогда Скидан очнулся и стал ему помогать.

Одежду, сшитую из искусственной кожи, пришлось с этого парня стащить, потому что она не хотела гаснуть и плавилась. Чтобы не отбивался и не мешал спасению, пришлось его отключить ударом по шее.

Мотоцикл гасить не стали — и так пообожглись об дурака.

— Слушай, — Краснов склонился к обоженному, — как тут у вас "скорую помощь" вызывают?

— Да пош-шел ты, мос-сол! — Краснова попытались ударить босой ногой (из-за узких брюк пришлось горящего разуть).

Краснов отбил ногу литым плечом и отшагнул. Обгорелый тут же вскочил. В трусах и майке, весь в скользких пятнах лопнувших пузырей, в большом блестящем шлеме со стеклянным забралом — он выглядел дико и жалко. Он выкрикнул: — Ты зачем, порно, стреляешь? — И бросился бежать. Через три прыжка оглянулся: — Я тебя, мосол, засек!

Краснов топнул ногой, Скидан хлопнул в ладоши, обгорелый придурок помчался по набережной к своим, сбившимся кучей в полукилометре от взрыва.

— Вот зараза, — Скидан удивился. — Мы же и виноваты.

— Мазохисты, — сказал Краснов, подбирая свою куртку. — Прячь наган да дерем отсюда. Что-то мы сделали не по-ихнему.

— По-ихнему надо в лоб стрелять, — сказал Скидан на ходу.

— Горячишься, — ответил Краснов. — Посмотрим.

Они вышли к центральной, все еще пустынной площади и тут же услышали сзади набегающий треск мотоцикла. Один из кожаной семерки промчался на безопасном расстоянии и смешался с транспортом, обтекающим площадь по краю. Чтобы добраться до "Майдана", им следовало пройти подземным переходом на другую сторону транспортного потока. Над головой гудело, тревога шла рядом. Дойдя до конца перехода, оба разом оглянулись. Освещенные матовыми подземными плафонами, вслед им глядели трое.

— Нельзя вести их к нам, — сказал Краснов, когда свернул на лестницу. — Бежим в рынок. Там я видел выход в нашу сторону. — Удирать? — Скидан остановился. — Да я их сейчас…

— Приказываю, — тихо сказал Краснов. — Бегом!

На бегу он напомнил, что сам-то не боится и Скидана понимает, но неизвестно, сколько этих кожаных за ними гонится, а "дома", за "Майданом", находятся товарищи — разведчики, на которых никак не стоит наводить местных хулиганов.

Рынок прошли, будто, без "хвоста", перескочили барьер между прилавками и очутились, наконец, у временного своего жилища.

— Успели, — сказала Васса. — Представление вам надо посмотреть.

Скидан хотел было рассказать о стычке на набережной, предупредить и посоветоваться, но Кросс остановил:

— Прости. Потом. Надо сосредоточиться. Трудная работа.

 

3. Цирк

Всякий разведчик, для обеспечения собственной легальности, должен, как известно, иметь "крышу", то есть такое дело, которое позволяло бы ему заниматься разведкой, не привлекая к себе внимания. "Крыша" разведчиков с Геи, если подходить формально, обладала как раз противоположными свойствами. Во-первых, она не имела собственно кровли, то есть работали они под открытым небом, а во-вторых, ее назначение состояло как раз в том, чтобы привлечь как можно больше внимания.

В трех десятках метров от стоянки автомобиля возвышался дощатый цилиндр, метров пяти высотой и метров пятнадцати диаметром. Снаружи он весь был размалеван фигурками акробатов и метателей ножа, сквозь которые пробивалась надпись: "ЦИРК". ВАССА и КРОСС. Смертельные номера с угадыванием мыслей. Только для сильных духом. Только одно посещение".

Перед тамбуром, встроенным в цилиндр, уже стояла очередь. Многие с сумками, прямо с рынка — место для цирка выбрано удачно. Ожидающие поглядывали на две мачты с натянутым тросом и обсуждали ожидаемое:

— Говорят, без сетки.

— Вообще без страховки.

— Метров семь. А пол, говорят, деревянный.

— Из бруса.

— А что, правда, второй раз не попадешь?

— Точно. Сама стоит на входе, всех помнит.

— А если в гриме?

— Один пробовал. Два целковых пропали.

— Все равно, можно и отсюда смотреть.

— А мысли? А ножи?

— Ножи — конечно. Говорят, он раз промахнулся.

— Прямо в не?

— Прядь волос отсек.

— Подстроено.

— А я слышал, одежду пробил.

— Да подстроено!

— А ты сам станешь?

— Говорят, он приглашает.

— Да-а, с завязанными глазами. Ты станешь?

— Уже без пяти.

— Идут!

Артисты сбежали по сходне и быстро пересекли открытое пространство, воздетыми руками отвечая на аплодисменты. Скидан и Краснов, уже готовые заранее, распахнули перед ними дверь тамбура и вошли следом. Кросс начал проверку оборудования, Васса поправила сумку на плече и осталась на входе — принимать от зрителей деньги.

Скамьи для публики поднимались крутым амфитеатром к самому верху, оставляя артистам десятиметровую арену. Скидана и Краснова Кросс попросил разместиться в первом ряду, по сторонам от двери.

Внутренняя дверь тамбура осталась распахнутой, наружную заперли.

— Мировой аттракцион! — провозгласил Кросс.

— Единственный в Солнечной системе! — добавила Васса и захохотала, приглашая поддержать шутку. Зрители недружно засмеялись. — Выполнение трюков на канате по мысленному заказу из публики.

— Без страховки! — объявил Кросс.

Амфитеатр ответил дружными аплодисментами.

— Всякий желающий, — сказала Васса, — может сам попробовать пройти по канату. Ну, кто смелый? — Стало тихо. — Мужчины! — Стало страшно.

— Ах, Васса, — Кросс вмешался в самый жуткий момент. — Ну как тебе не стыдно? Зачем ты путаешь ловкость со смелостью?

Мужчины на лавках облегченно засмеялись.

— Для хождения по канату, — Кросс поднял голову, — да еще на такой высоте, — весь его вид выразил презрение, — смелость не требуется.

Новый взрыв смеха.

— Тут нужна чисто женская ловкость, только женщинам присущая.

— Так, может быть, ты попробуешь? — Это была обычная цирковая буффонада. — Полезай!

— Да ведь мужская смелость нужна совсем для другого! — Кросс под общий хохот попытался обнять Вассу, но она ловко вывернулась и, оставив ему свой плащ, устремилась в тамбур. По лестнице быстро поднялась на крышу тамбура и по перекладинам с мачты взлетела на крошечную площадку, укрепленную вровень с тросом. Позвала сверху:

— Ну, что же ты?

Окруженный хохотом, Кросс смотрел вверх испуганно, и его руки с плащом Вассы, прижатые к груди, крупно дрожали.

— Ах! — Васса сделала сальто вперед и оказалась на тросу. — Ап! — Таким же прыжком назад она вернулась на площадку.

Публика ойкнула и затихла. Многие привстали.

— Что, страшно? — Кросс изобразил сочувствие, продолжая дрожать.

— А как ты думаешь? — был ответ. — Я ведь не мужчина. — Публика облегченно смеялась. Большинство здесь были мужчины. — Просто не знаю, с чего начать, — продолжала Васса.

— Так мы спросим у публики, — оживился Кросс. — Вот вы, пожалуйста! — Он позвал Краснова. — Прошу вас сюда! — Краснов вышел на середину арены. — Представьте себе любое действие на канате, — попросил Кросс.

— Представил.

— Васса, — позвал Кросс, — ты слышишь его мысли?

— Кажется, да, — отвечала Васса.

— Ты готова?

— Я готова!

— Но это выполнимо? — Кросс был встревожен.

— Кажется, да.

— Тогда вперед!

Гибкая, вся в блестках розовая фигурка пробежала над ареной и остановилась на противоположной площадке.

— Ап! Я угадала ваше желание?

Краснов кивнул. Публика недовольно загудела. Раздался голос: "Подсадка!" Краснов пожал плечами и смущенно вернулся на лавку.

— Поздравляю знатоков! — Кросс красиво взмахнул плащом. — Но это не подсадка. Прошу теперь любого. Может быть, вы? — Он указал на Скидана.

— Тоже подсадка, — раздался счастливый голос сверху. — Давайте я!

И началось. Вассу заставляли выполнять тройное сальто с поворотом и перебегать с площадки на площадку на руках, "крутить солнце" и даже танцевать вальс. За свои два целковых каждому хотелось проявить какую-нибудь выдумку, и Скидан не раз поражался изощренной, почти садистской фантазии приличных с виду людей.

Одно из желаний Васса отказалась выполнить. Более того, она потребовала, чтобы выразивший его мужчина принес извинения и покинул цирк. Мужчина стал было возмущаться, но Васса, балансируя посреди каната на одной ноге, заявила, что в таком случае она сейчас же, в присутствии находящейся в шестом ряду жены, объявит это желание вслух. Мужчина поспешно вышел, за ним выбежала сопровождаемая шутками жена.

— И довольно ловкости! — объявил Кросс. — Второе отделение!

— Плащ! — звонко потребовала Васса.

— Ап! — ее пурпурно-голубой плащ взлетел на семиметровую высоту, она распахнула его парашютом и бросилась вниз. Публика сжалась. Васса пологой спиралью пролетела над рядами, и ее руки встретились с руками Кросса — это смягчило приземление. — Ап! Зрители заревели. За стенами цирка тоже раздался свист, визг и рев нескольких сотен глоток.

— Второе отделение! — Повторил Кросс. — Сила, выносливость, красота, — он простер длань к точеной фигуре Вассы.

— И смелость! — подхватила Васса. — Ибо только настоящий храбрец решится обстреливать ножами любимую жену!

Смех и аплодисменты зрителей, рев болельщиков снаружи, стук в стены цирка.

— Закроемся от любопытных! — Кросс с видом заговорщика захлопнул внутреннюю дверь. На ее обратной стороне обнаружился щит из толстых досок с нанесенным на нем контуром человека. Присмотревшись, каждый мог понять, что контур обозначен следами ранее втыкавшихся ножей. Уважительный гул потек с трибун.

— Ап! — сказала Васса и встала в контур. — Ап! — отшвырнула Краснову плащ-парашют. — Ап! — Сняла с гвоздя и бросила через всю арену обтянутой кожей ящик. Кросс поймал ящик, задумчиво уронил на брусья арены свой плащ и высыпал на него длинные узкие ножи, не менее двух десятков. Поднял голову к зрителям.

— Желающих прошу убедиться в подлинности ножей.

И отошел к Вассе, положив ей руки на плечи, утешая.

Из первого ряда протянулись руки. Ножи пошли по рядам.

Кросс подождал пару минут и повернулся.

— Ну, бросайте сюда!

Ножи полетели на арену, он их ловил. Одним уколол себе ладонь, ойкнул, стряхнул кровь на брусья арены и тут же замотал руку протянутым какой-то дамой носовым платком. Сказал ей:

— Спасибо! Сегодняшнее выступление я посвящаю вам, благородная душа. Васса! Ты готова?

— Да, мой повелитель!

— Может быть, завяжем тебе глаза?

— Нет, мой повелитель! Женщины тоже умеют быть смелыми. А если ты так боишься за меня, то лучше завяжем глаза тебе!

Стон пополз по рядам.

— А ведь это идея! — вскричал Кросс. — Когда-то завязывали глаза тем, кого расстреливали, но никто не делал наоборот.

Испуганный смешок был ему ответом.

Кросс сорвал с себя черный шейный платок и повернулся к той даме, что перевязывала ему ладонь:

— Прошу вас! Помогите еще разок!

Дрожащие руки завязали концы платка на его затылке.

— Э-э, не годится! — закричал Кросс. — Вы напрасно меня жалеете! Ведь я действительно не переношу этого зрелища! Пусть вам поможет ваш муж!

Встал муж и завязал Кроссу глаза.

— Вот настоящая мужская помощь, — Кросс вызвал взрыв смеха.

И сразу стало совсем тихо, потому что он быстро нащупал ножи на плаще, выбрал один и повернулся лицом не к Вассе, а к залу, занеся руку для броска и как бы всматриваясь. Кто-то сразу крикнул: "Не сюда!"

— Тихо! — Кросс опустил руку с ножом. — Васса, где ты?

— Я здесь, мой повелитель! — Она ответила дрожащим голосом.

Кросс повернулся на голос, присел, еще раз ощупал ножи на плаще, встал, опять перекрикнулся с Вассой и снова обратился к залу:

— Я начну от ее правого колена. Васса! Покажи всем это место! Затем буду подниматься вдоль правого бока к голове, затем спущусь к левому колену. Двадцать ножей. Примерно через десять сантиметров. Прошу всех мне помочь, это очень важно. Внимание! Как только первый нож воткнется, все должны представить место второго ножа и думать только о нем, до самого броска. Потом — следующий и так до двадцатого. Помните! Своими мыслями вы направляете мой нож! Васса, ты готова?

— Да, мой повелитель!

— Начали! Р-раз!

Розовая, вся в блестках, фигура Кросса, обезображенная черной повязкой, гибко качнулась, сверкнул на солнце нож и задрожал у правого колена Вассы. Коротко сорвались аплодисменты, но Кросс сурово поднял левую руку:

— Внимание! Не мешать! Промах — смерть! Думать всем! Васса!

— Я, мой повелитель!

— Два!

Второй нож, задев кожу, вонзился в доску у правого бедра. Показалась кровь. Васса вздрогнула от боли, но не издала ни звука. Зал понял наконец, что все это всерьез, и перестал дышать.

— Васса!

— Я, мой повелитель…

— Тр-ри!

— Васса!

— Я здесь!..

Когда двадцатый нож встал на свое место, у всех немногочисленных женщин началась истерика. Мужья им не помогали, они были заняты бешеной овацией. У щита Кросс поднимал осевшую на пол Вассу, зажимал порез на ее бедре своим дареным окровавленным платком, сорванным с руки. Мужчины, проходя, старались похлопать Кросса по плечу.

Цирк опустел. Скидан запер дверь. Краснов сочувственно наклонился над порезом Вассы. Она озорно подмигнула и выдернула из-под разрезанного трико узкий пакетик из прозрачной пленки:

— Это клюквенный сок, Саша. Ты забыл: наша кровь для вас — вода.

— Гм, — Краснов смутился, — действительно… Однако точность!.. Я сам кое-что умею, но такого…

— Ну-ка! — Васса раскачала и выдернула первый нож. — Метни-ка!

— Только не в тебя, — Краснов отошел к плащу и воскликнул: — Ого! Набросали денег целую кучу!

— Да это всегда, — Кросс присел, собирая в сумку деньги. — Артистам на бедность.

— Из уважения к таланту, — поправила Васса. — Ну, давай! Сюда!

И показала пальцем на шею мишени.

Краснов примерился и — попал.

— Молодец, — похвалил Кросс, сворачивая плащ. — Будешь выступать?

— Ни за что! — Краснова даже передернуло. — В человека!

Скидан извлекал ножи из щита, опускал их в ящик и думал, что вот уже Краснов с легкостью называет этих хитрых чужаков людьми. А они только что одурачили две сотни человек, настоящих человек, землян, и его подбивают…

— Как же все это на самом деле? — Скидан набросил ремень ящика на плечо Вассе.

— Секрет фирмы, — Васса перевесила ящик на Краснова. — Ап!

— Дома все узнаешь, — Кросс вернул дверь в распахнутое состояние. — Это кто так долбится?

Он подошел к наружной двери, обернулся к своим, приглашая быть настороже, и отодвинул мощный кованый засов. После краткого разговора с кем-то он впустил пожилого мужчину, одетого в неприметное и просторное, украшенного холеной бородкой клинышком, без усов и в тирольской шляпе со значком и перышком. Тот вошел хозяином, кивнул Краснову и Скидану, поцеловал ручку незаметно ухмыльнувшейся Вассе и начал без обиняков:

— Я к вам с переговорами, поэтому, как принято у дипломатов, хорошо бы крышу, стол, ну и все прочее. А?

— Поскольку здесь ни стола, ни крыши, — Кросс легко принял дипломатический тон, — понимать надо так, что либо вы приглашаете нас к себе, либо мы ведем вас в "Палитру".

— Куда? — гость не понял.

— В наше жилище на колесах.

— Я предпочел бы "Палитру".

— Тема разговора?

— За столом, — сказал гость.

— Здесь, — ответил Кросс. — Будем ценить время.

— Хорошо, — тон гостя посуровел. — Дело касается охраны вашего цирка.

— А-а-а, — Кросс посмотрел на Вассу, — понятно. Это можно и без стола. — Грубо спросил: — Сколько?

— Вы деловой человек, — сухо оценил гость. — Давайте посчитаем. Четыре сотни за места плюс сотня на плаще — это пять. Вот эту сотню…

— Договорились, — сказал Кросс. Он достал из сумки пригоршню монет, бросил на пол плащ и высыпал на него деньги.

— Отсчитайте и убирайтесь.

Гость присел, не считая, сгреб все деньги в карман и поднялся.

— Это первое — сказал он. — Второе…

— Убирайтесь, — повторил Кросс.

— Вы безусловно сильнее меня, — сказал гость. — Но мы! — безусловно сильнее вас. Уже потому, что вы на виду, а мы! — невидимы. Поэтому второе — с глазу на глаз, под крышей и за столом.

— Я знаю второе, — сказал Кросс. — Это не наш профиль.

— Вы будете получать столько, что сможете закрыть цирк.

— Нам нравится цирк, — сказала Васса.

— И никаких налогов, — посулил гость.

— Переговоры окончены, — сказал Кросс. — Сотня будет вручаться вам лично после каждого выступления…

— Я буду присылать мальчика, — перебил гость.

— Вам лично, — повторил Кросс. — И не вздумайте с нами шутить. Вы сейчас хотите попугать нас поджогом цирка, верно? — Гость побледнел. — Предупреждаю: сотня ваша, черт с вами, но за пожарную безопасность доплаты не ждите. А дернется кто поджигать или там растяжки — ты, дядя и попенять не успеешь: первая пуля — твоя.

— Вы в самом деле читаете мысли? — гость еще был бледен.

— Можете не сомневаться, — Кросс вернулся к дипломатическому тону. — Разговор не был приятным, но он был… полезным. Кроме вас, конечно, нашлись бы и другие вымогатели, поэтому платить вам будем. Но — за работу! Понимаете меня? Чтоб никаких неудобств! — Тяжелой рукой хлопнул по плечу. — Ну-ка, покажите вашу пушку… — Быстро продел голую руку под просторную одежду гостя, будто обнимал за талию, и из-за спины извлек небольшой плоский пистолет. Наступил на правую ногу, присел, задрал широкую штанину, отстегнул от голени кинжал.

— По карманам шарить противно, поэтому то, что в правом, можете оставить себе, дарю. А это — принимаю от вас на память. Всего.

Вышли все вместе. Заперли дверь. Раскланялись. Гость пошел к белому автомобилю спортивной марки, рядом с которым дежурили четверо кожаных с мотоциклами. Скидан с Красновым переглянулись.

— Они? — спросила Васса. Разведчики не успели ответить. — Они, — сказал Кросс. — Где жарится, там и они. Пошли домой, ребята.

Под пристальными взглядами кожаных они перешли в "Палитру" и заперли дверь.

— Жаль, что далеко, — сказала Васса. — Ты что-нибудь разобрал?

— А чем я лучше тебя, — Кросс пожал плечами. — Галдят, матерятся, а до них метров пятьдесят.

— Они же молчали, — сказал Скидан.

— Ты все еще не веришь, — Васса горько усмехнулась. — Пора бы, Вася. Свои мы, свои. Вон у Саши спроси.

— Уже спрашивал, — отозвался Краснов. И успокоил: — Он поверит.

Краснов поставил греться чай, Кросс принес продукты для двоих.

Сели за стол.

— Ну, рассказывайте, — вздохнул Скидан.

— Что именно? — спросила Васса.

— Все, что мы не знаем.

Пришельцы улыбнулись без насмешки, скорее грустно.

— Вы не все поймете, — сказал Кросс. — А мы не все сможем объяснить.

— Потому что не все знаем сами, — уточнила Васса.

— Спросите что-нибудь для начала, — предложил Кросс.

— И всегда обо всем спрашивайте, — сказала Васса. — Вам все можно.

Скидан, неожиданно для себя, почувствовал что-то вроде гордости или, по крайней мере, утешения: его сравняли с Красновым. Если не в доблести, то в правах. А в доблести, Скидан это сегодня понял шкурой, лагерному волкодаву с фронтовым разведчиком лучше не тягаться. Но подтягиваться — необходимо.

Васса бесстыдно подмигнула, давая понять, что подслушала мысль и весьма ею довольна. Скидан насупился и решил спросить, на каком расстоянии пришельцы могут улавливать мысли. Но с этим же вопросом его опять, будто подслушав, опередил Краснов.

— Ты не расстраивайся, Вася, — утешил Кросс. — У Саши более тренированная реакция. — И стал отвечать. — На Гее живут обычные люди, и далеко не все умеют слушать мысли. Но в космосе работают только те, кто умеет. Самые слабые слышат только рядом. Мы с Вассой можем метров на тридцать. Есть такие, что достигают почти на сто. Но это дается зверской тренировкой и обычно за счет других качеств. Например, Васса потеряла бы свое чувство равновесия. А я бы, может быть, разучился видеть в темноте.

— Так ты видел ее сквозь повязку!? — угадал Краснов.

Васса расхохоталась и закивала.

— Неотчетливо, пятном, — сказал Кросс. — Но для броска, если умеешь, достаточно.

— Так никто мыслями твои ножи не направлял? — Краснов побледнел.

— Он за меня испугался! — Васса возликовала. — Есть же на Земле люди!

— Никто, конечно, — Кросс улыбнулся. — Мысли нужны были Вассе…

— Я расскажу, — Васса остановила его движением руки.

И Скидан с Красновым узнали, что два смертельных, действительных смертельных номера — канат Вассы и ножи Кросса — отработаны тяжкими тренировками не ради хлеба насущного, хотя лишние деньги и вечно сытым не мешают. Все эти фокусы нужны для изучения человеческой массы. Чем больше людей пройдет через цирк, тем лучше. Вот почему вторично никого не пускают. Нужна именно рядовая, низшая масса, так называемая толпа, в которой инстинкты не подавлены какой-либо дисциплиной, а присутствуют в том чистом виде, в каком проявляются при общественном катаклизме, буде таковой произойдет. Научно говоря, задача в том, чтобы выяснить, не безнадежно ли поражено массовое и индивидуальное сознание резерватцев, стоит ли пытаться развить его до ЧЕЛОВЕЧЕСКОГО уровня…

— А если не стоит? — спросил Скидан.

— Улетим, да и все.

— А если стоит? — спросил Краснов.

— Нашлем на них какой-либо из первичных нравственных законов.

— Это как? — Скидан и Краснов спросили хором.

— Если сознание толпы еще в состоянии сопротивляться антигуманному психозу, по-вашему — фашизму, можно с той и иной мягкостью снять источник психоза и заменить его тоже массовым, тоже основанным на поклонении кумиру, но более гуманным генератором сознания. Он называется авторитарным. Если не понимаете, просто следите за мыслью, объясним позднее. У каждого режима — свои кумиры, своя вера, свои обряды, но главное, что в движении — в постепенном, строго контролируемом движении все это смягчается, пока общество не пройдет высший уровень государственности — так называемую демократию, при которой все движения каждого подчинены только законам, множеству законов, предписывающих одно, запрещающих другое и позволяющих все остальное.

— Да что же выше демократии? — возопил подкованный Скидан.

Кросс поднялся и опустил на окнах все наружные жалюзи. Сделав это, он посмотрел на Вассу.

— Да, — сказала Васса. — У меня тоже душа не на месте.

— Что выше демократии? — Кросс вернулся к разговору. — Трудновато объяснить. У вас такие названия, что от них и нам впору шарахаться. Всякие тоталитаризмы, анархизмы, анархо-синдикализмы, либерализмы, поликратии, черт их знает… Кажется, не очень страшно прозвучала бы антикратия. Или просто акратия. Если вдуматься, конечно.

— Как в Лабирии? — подсказал Краснов.

— Может быть, — Кросс задумчиво кивнул. — С Лабирией мы еще по-настоящему не знакомы. Собираемся… Все зависит в любом обществе от уровня энергетики и технологии, да еще чтоб не было нетерпимости. То есть, любой ценой, бережно, постепенно развивать общую культуру и всем забыть про политику… Эх, нет, ребята, невдомек это вам. Вон даже в Лабирии запрещена история, художественная литература. Почему? Потому что боятся разложения. А где страх, там власть. А где власть, там политика. А где политика, там… Пропади оно все пропадом! Сколько мы уже пытались что-то сделать на Земле, сколько лучших тут погибло, сколько гибнет сейчас… С этим буддизмом, христианством, исламом, с коммунизмом… Обязательно пастыри, вожди, фюреры… Стада, а не народы, прости меня, мама. И вы, ребята, простите, вы хорошие… Вообще, знаете, что? Айда-те спать? После выступления выматываешься…

— Один только вопросик, — остановил поднявшихся Краснов. — Васса, что же ты сегодня узнала о здешних людях?

— А вот что, — она вздохнула. — В глубине души почти все хотели, чтобы я сорвалась и хоть что-нибудь сломала. А ножи почти все направляли мне в горло. Особенно та "благородная душа", которая Кроссу платочек подарила.

 

4. Осада

Скидану снился родной лагерь. Сам он стоял на трибуне, зачем-то построенной у лагерных ворот, прямо под стандартной фразой вождя — жестяными буквами по мелкой сетке: "Труд есть дело чести, дело славы, дело доблести и геройства". На самой трибуне было для чего-то начертано другое крылатое изречение, не имеющее отношения к делу: "Кино в руках советской власти представляет огромную, неоценимую силу". Впрочем, оно было не так уж и не к месту: рядом со Скиданом суетились два киношника с лабирийскими диковыми камерами — снимали зековский парад, который принимал Скидан, держа руку у шапки. Он кивал отрядам и отечески улыбался, а заключенные были почему-то одеты с иголочки, в спецовки первого срока, они шагали румяные, крепкие, печатая шаг по щебенке крепкими меховыми сапогами на медных гвоздях. Все зеки были вооружены новенькими автоматами ППШ, а сопровождала их жиденькая цепочка заморенных, едва обутых, худо одетых, обмороженных охранников с разболтанными винтовками на потертых до ниток ремнях. Охрана едва тащилась за доблестным строем "врагов народа", спотыкаясь, роняя винтовки, не поднимая лиц. Даже родная, шипящая патефонная "Элегия" Глинки, исполняемая очень кстати в ритме марша, не вызывала у охранников подобающей бодрости.

— Неис-кушай-меня-безнуж-ды!..

рубил вовсю замечательный тенор Козловского, а эти, дубье, не могли даже ногу подобрать… Скидан совсем было открыл рот, чтобы обложить их бодрящим отеческим матом, как вдруг ближайшие охранники сбросили с себя замызганные шинели и оказались самыми настоящими зеками. Из-под драных телогреек они выхватили незнакомые Скидану короткие автоматы — совсем не такие, как у кордонников — залегли и открыли огонь. Мнимые румяные демонстранты оказались надувными игрушками и лопались от пуль с металлическим звоном. Одна за другой две автоматные очереди ударили по трибуне, но в Скидана почему-то не попали, только стало страшно. Он открыл глаза и проснулся в избушке Коерковых. По комнате металась раздетая, распатланная Светка, а в дверь и в окошко разом изо всех сил стучал Иннокентий. Деваться было некуда. Скидан нашарил свой ППШ и открыл огонь по окну и двери, по Кешке…

Теперь он проснулся по настоящему. Не было ни Светки, ни Кешки, ни зеков. Нет, один зек все же был: капитан Краснов дозаряжал свой ТТ, а коленом расталкивал Скидана. По стене гремело. Кажется, в самом деле стреляли из автоматов.

Скидан выхватил из-под подушки револьвер и за Красновым выбежал в тамбур, затем в кухню. Там на полу валялся откинутый коврик и косо торчала открытая крышка люка. В люке мелькнула грива Вассы, и Краснов тут же свесил туда голову, чтобы разглядеть, куда прыгать, Но прыгать не пришлось. Четыре негромких хлопка под вагоном выключили грохот очередей, и Васса, а за ней Кросс впрыгнули из люка в кухню и захлопнули его за собой.

— Что там было? — спросил Скидан.

— Стреляли по стенам, — Кросс положил на стол плоский пистолет, конфискованный днем у вымогателя. — Хорошо бьет, просто не ожидал.

— Так ты их всех… — Скидан не смог сказать: "Убил."

— Они не знали о броне, — сказала Васса, — они не знали об этом люке. Но они пришли убивать. Они признают только силу — так чем же их можно убедить?

Это Скидан понимал, но против собственной воли сказал вслух то, что думал, все равно услышат:

— Землян, наверно, легче убивать, чем своих.

Пришельцы опустились на лавку.

— Вот и вы, — сказала Васса тихо. — Оба подумали одно.

— Не обижайтесь, — быстро сказал Краснов. — Так приучены: хоть плохой, да свой. Глупо.

— Чувства против разума, — Кросс помотал головой, что-то хотел добавить, но смолчал. Однако все ждали и смотрели на него, убившего сейчас четверых. Он молчал и молчал.

— Договори, — попросила Васса. — Я тоже так чувствую.

— Когда стреляли, — Кросс посмотрел в глаза Скидану, потом Краснову, — я стрелял по своим.

— Ведь вы — это мы, — быстро сказала Васса. — Мы точно такие же люди.

Краснов вдруг усмехнулся:

— Во всем такие же?

Васса подняла на него глаза. Потом перевела их на Кросса. Тот мрачно покачал головой.

— Во всем, — сказала Васса. — Во всем абсолютно. — И добавила: — Бесстыдник ты такой…

Скидан не обращал уже на это внимания. Он вслушивался. За стенами нарастал какой-то гул.

— Что это? — спросил он тревожно.

— Цирк подожгли, — спокойно ответил Кросс.

— Так надо тушить, — Скидан вскочил. — Пожарных вызвать!.. — И тут же сел, понял по гулу, что цирка не спасти.

— Сейчас приедут, — успокоил Кросс. Он становился все более мрачным, при этом проявлял признаки сильной сонливости.

— Иди, — сказала ему Васса. — Иди усни хорошенько.

Кросс кивнул и молча ушел.

— Перегрузил нервы, — объяснила Васса. — Защитная реакция… Кстати, у вас ведь так бывает.

— Еще как, — согласился Краснов. — После боя — обязательно.

Гул за стеной нарастал. Что-то с треском рухнуло.

— Мы не изжаримся? — Скидан вдруг вспомнил, что цирк совсем рядом.

— Да что-то не жарко, — удивился Краснов.

— Машины старательно заряжаются, — сказала Васса. — У них же на крыше вся энергетика.

Дурными голосами закричали, приближаясь, сирены пожарных машин. Тут же что-то еще обрушилось в огне.

— Не пора ли выходить? — спросил Скидан.

— А зачем? — Васса пожала плечами. — Пожарным только помешаем, а рулевые сами нас найдут.

— Какие рулевые?

— Да милиция, — напомнил Краснов. — Забыл, на кордоне говорили?

Затопали на сходне. В дверь забарабанили.

— Вот и они, — сказала Васса, не вставая. — Идите к себе, начните одеваться. Но не очень спешите.

— Ну спят! — раздалось за дверью, и опять постучали. Потом предположили: — А может, их нет?

— Машина — вот она, — ответил второй голос. — У них представление было днем. Они после представления отсыпаются.

Снова застучали. Скидан с Красновым ушли к себе, Васса, в коротком халатике, двинулась к двери. Некоторое время выясняла, кто беспокоит, сомневалась, наконец открыла.

— Какой кошмар! — донесся ее низкий голос. — Кто это сделал? Вы задержали?

Тесня хозяйку, вошли двое рослых рулевых. Она пропустила их к столу и заперла снаружи дверь.

— Зачем запираете? — голос первого звучал насмешливо.

— Я знаю, кто поджег, — Васса начала разыгрывать перед ними женский переполох. — Это кожаные ночники на мотоциклах и их самый главный, пожилой, он на белом "Финише", у него бородка без усов! Они вчера чуть не сорвали нам представление, а после работы ограбили нас, отобрали деньги под угрозой пистолетов…

— Ха! — сказал Первый. — У вас же такие ножи!

— Ножи! — воскликнула Васса патетически. — Ножи — это искусство, а пистолеты — это убийство! Мы делаем вам заявление…

— А где ваш супруг? — спросил Второй. Тон у него был сухой.

— Он спит, — отвечала Васса, — мы спали. Мы так вчера волновались, что он зацепил меня ножом. Пусть он спит…

— Позовите, — велел Второй. — И ваше оружие попрошу. И гостей ваших. С оружием.

Васса заглянула к гостям, подмигнула, забрала револьвер и ушла в свою комнату.

Скидан с Красновым прошли в кухню и сели молча к столу.

— Ваши документы попрошу, — сказал тот, кто говорил Вторым голосом. Несмотря на одинаковость желтой формы и снаряжения, он выглядел старшим. Повертел в пальцах лабирийские карточки, вернул. — Купцы? Заказчики?

— Разведчики, — прогудел Краснов, выкладывая на стол пистолет.

— То есть? — брови обоих рулевых поднялись.

— Ищем, где бы применить новую технологию.

— О! — рулевые заулыбались, как на смотринах. — Это сколько угодно!

— А здесь вы как? — поинтересовался радушно Второй.

— Подвезли попутно, — сказал Краснов. — Предложили комнату.

— За сколько? — еще радушнее спросил Второй.

— Еще не обговорили, — радостно ответил Краснов. — Вот сейчас хозяева придут… А что случилось? Неужто цирк загорелся?

— А вы не слышали? — Второй заглянул в ствол ТТ и сразу потерял к нему интерес.

— Нет, — сказал Краснов и сунул пистолет в карман.

Держа за стволы два одинаковых револьвера, вошла в своем коротком халате Васса. Опустила оружие на стол.

— Ножи нести?

— Не надо, — Второй усмехнулся. — Ножи — это искусство.

Первый тем временем достал из сумки и расстелил перед собой бланк. Васса ужаснулась размерам бланка.

— Четыре трупа надо разместить, — Первый тоже усмехнулся.

— Че-ты-ре тру-у-па? — Васса рухнула на лавку. — Сгорели?

Первый не ответил, посмотрел на второго. Тот задумчиво глядел на одинаковые револьверы, предьявленные Вассой. Потом покивал чему-то своему и спросил утвердительным тоном:

— Других стволов не имеете?..

— Боже сохрани! — Васса даже отмахнулась.

Вошел заспанный Кросс. Лицо бледное и помятое. Рулевые переглянулись, и Второй повторил ему вопрос о других стволах. Кросс мотнул головой и тяжело сел на лавку. Сказал бессвязно:

— Они, гады, в горло направляют… Я ее чуть не зарезал…

— Кого? — взметнулся Первый.

— Меня, — Васса поморщилась. — Я же говорила. Зацепил ножом.

— Как? — не понял первый.

— Так ты что, не был у них на представлении? — Второй хлопнул его по плечу. — Много потерял. И уже не побываешь. Ну, я тебе потом объясню, напомнишь…

— Почему не побывает? — Кросс вытаращил красные глаза. — Пускай завтра приходит. Рулевых пускаем даром. Но — тоже по разу. Не был — приходи. Видел — проходи.

Гости опять переглянулись.

— Убирай свою скатерть, — сказал Второй. — Там калибр меньше.

— Но мастер! — сказал Первый, пряча бумагу. — Всех — в лоб!

Рулевые встали.

— Вы стрелять-то из этого ружья умеете? — спросил Второй как бы мимоходом.

— Ножом быстрее, — самолюбиво ответил Кросс. Он взял тяжелый револьвер за ствол и вяло изобразил забивание гвоздя. — А это что — пугать собак…

— Ну, пошли, — сказал второй. — Примите наше сочувствие.

— Никакого сочувствия, — сказал Кросс.

— Как же будет с поджогом? — заголосила Васса. — И ограбили нас вчера. Вот, при людях.

— Принесите завтра письменное заявление, — ответил Второй лениво.

— А что за трупы? — спросил Скидан.

— Не стоит внимания, — ответил Второй. — Это наши проблемы.

— Так приходи завтра! — сказал им вслед Кросс. — Я тебя узнаю!

Васса заперла за рулевыми дверь и села на угол стола. Кросс перестал выглядеть сонным.

— Ты зачем так однообразно стрелял? — спросила Васса. — Всех в лоб…

— Плохо соображал, — покаялся Кросс. — Плохо проснулся.

— Как же теперь? — спросил Краснов.

— Уезжать надо, — сказала Васса. — Здесь уже все ясно. В Иркутск поедете, ребята?

— На "Арлекине или на "линзочке"? — спросил Краснов.

— А-а! — Васса улыбнулась. — Понравился наш корабль!

— Просто тишины хочется, — сказал Краснов. — Знал бы, как тут хулиганят, не поехал бы.

— Так вернись, — Скидан почувствовал на лице прилив крови.

— Не знаю такого правила, — отрезал Краснов.

— Такого правила нет, — сказала Васса. — Вася пошутил.

Завтра едем.

— Ч-черт! — хмуро сказал Краснов. — Мы ведь ни черта не успели сделать. Даже ни разу не сели путем и не потолковали.

— Увы, — сказала Васса. — Все мешают да некогда.

— В дороге будет время, — сказал Кросс.

— А пока давайте доспим, — вдруг предложил Скидан.

Все остальные уставились на него.

— Вот это нервы! — выдохнула Васса. — Да тебе космиком быть…

— Кем? — Скидан не понял.

— Ну, в космосе работать, — она ткнула пальцем вверх.

— Нам бы тут управиться, — важно сказал Скидан. — Пошли, правда, спать.

— Возьми револьвер, — Васса кивнула на стол.

Скидан не стал брать револьвера.

Он попросил у Кросса трофейный пистолет:

— Если я кого-нибудь шлепну, тебе не придется отвечать.

Не без сожаления, но ценя благородство, Кросс отдал Скидану трофей.

Показал, как пользоваться.

— Это — "швец". Полсотни патронов за раз. Видишь, какие тоненькие. Вместо пороха — флегматизированная взрывчатка. Гордость резерватской техники.

— Почему же полиция ходит с такими "дурами"? — Скидан кивнул на револьверы.

— Потому что эти пистолеты делают только для очень большого начальства.

— Значит, тот с бородкой — большой начальник?

— Он большой вор, — сказал Кросс. — Это здесь почти одно и то же.

— А знаете, что? — вдруг предложила Васса. — Давайте уедем сейчас Что-то мне тут неуютно.

— Мне тоже, — Краснов выхватил ТТ и бросился к наружной двери. Васса — за ним. Лязгнул засов. "Сто-о-ой!" — голос Краснова снаружи. И свист. И сразу же они вернулись.

— Надо ехать, — сказала Васса, — пока пожарные здесь, пока рулевые здесь. Я оденусь, а вы осмотрите днища и цепляйте.

Кросс, Краснов и Скидан выбежали наружу. Пожарные добивали огонь пенными струями, рулевые уже отъезжали в своей желтой машине. Трупы кожаных ночников грузили в черный фургон.

— Прикройте меня, — сказал Кросс. — Я все сделаю сам. Возьмите револьверы.

Под внимательными взглядами из желтой машины он вручил им револьверы и юркнул под вагон. Через минуту появился и при свете фонаря показал нечто похожее на большую консервную банку.

— Мина! Под колесом была! Значит, они ожидают нашего отъезда.

Из-под "Арлекина" были извлечены сразу четыре мины — все такие же, нажимного действия. Кросс умело перевел предохранительные скобы в безопасное положение, побросал мины в кабину, запустил мотор.

— Помоги мне! — Васса задвинула дверь, спрыгнула и стала поднимать сходню. Втроем они закрепили сходню на стенке и подняли прицепное устройство навстречу сдающему назад "Арлекину". Щелкнул буксирный замок.

— В машину!

Легко таща громоздкий вагон, автомобиль с опущенными жалюзи устремился к мосту через Лену.

— А если выстрелят в лобовое стекло?

— Не пробьют. Разве что из пушки.

 

5. Исход

— Что за страна, — брюзжал Скидан. — На тебя охотится банда, а полиция выясняет, не ты ли убил бандитов.

— Скажи спасибо, что оружие разрешено, — насмехался Краснов. — Как говорил этот, как его, ну, лысый-то в очках! — общество равных шансов.

— Пар-родия на общество, — скрежетал Скидан. — Природосообразие по-резерватски — побеждает сильнейший.

— А что, — издевался Краснов, — это вполне спортивный девиз.

Пестрый автопоезд пришельцев резво катился по хорошему шоссе, обгоняя очередной железнодорожный состав. Беззаботно бросая баранку, чтобы пожестикулировать, веселая Васса вмешалась в разговор:

— Вам, братья, вредно смотреть политические передачи.

— Это почему? — оба хором.

— А вы делаете однобокие выводы.

— Мы — народ, — веско заявил Скидан. — Наши выводы — это выводы народные.

— Спасибо, признал, — сказал ему негромко Краснов.

— Чего? — Скидан не понял.

— Я говорю: спасибо от бывшего "врага народа"! Ты ж меня народом признал!

— Язва ты, — Скидан сморщился. — Без ехидства не можешь.

Васса хохотала, незаметно поглядывая в зеркало заднего вида.

— А не включить ли нам элевизор? — спросил проснувшийся Кросс.

— Потом, — быстро ответила Васса. — Оружие к бою!

Краснов тихо выругался и снял автомат с предохранителя.

— Кто там еще?

— Похоже, что сам, — Васса, не сбавляя скорости, внимательно смотрела в зеркало. — На белом "Финише". Фарами сигналит. Дай-ка мину.

Скидан расконтрил и вложил в протянутую ладонь бандитскую нажимную мину. Сказал:

— Последняя.

При ударе о твердое эти мины хорошо взрывались. Удачно брошенные, они легко переворачивали обгоняющую машину любого класса.

Проверяя свой ТТ, который Краснов охотно вернул ему в обмен на превосходный "швец", Скидан прикидывал: первую машину они подорвали еще позавчера, со второй попытки; две следующих вчера; неужто сам босс, не сделав никаких выводов, так примитивно ищет смерти?

Васса опустила боковое бронестекло и приготовилась бросить мину.

— Не стреляйте в парламентера! — ворвался в окно далекий металлический голос. — Остановитесь. Имею важное поручение!

— Попробуем? — Васса отдала назад мину, высунула в окно руку и показала, что можно обгонять. Но не остановилась, а лишь сбавила скорость.

Белый "Финиш" промчался рядом, удалился на сотню метров и резко остановился. Мгновенно откинулась крышка багажника, и там сверкнуло. Эту секунду Васса успела употребить на то, чтобы дать полный газ, резко вывернуть баранку и крикнуть "Держись!" Сверкнуло сбоку, ударило сзади.

Васса дернула какой-то рычаг, и машина, будто потеряв вес, прыгнула вперед, через глубокий кювет, и понеслась, давя дикие травы, по целине, навстречу косым вспышкам, которые хлестали из белого лимузина.

— Поздно, поздно, гады, — она подняла стекло и, почти поравнявшись с "Финишем", повернула на шоссе.

Был удар, еще несколько выстрелов, короткая погоня, затем раненого и связанного "босса" бросили рядом с его бездыханными помощниками и поспешили к зажженному гранатой вагону.

Автоматическая система тушения спасла "Палитру", но мойка была выжжена совершенно, в стене кухни зияла дыра, все внутри кухни и обоих тамбуров покрывала копоть.

— Легко отделались, — подытожил Кросс.

Они бросили "босса" на кучу трофейных автоматов, себе под ноги, прицепили вагон к машине, отъехали пару километров до ближайшей грунтовой дороги и свернули в лес. "Арлекином" управлял Кросс. Васса отдыхала после гонки и тарана, безучастно глядя, как Скидан с Красновым, развязав пленного, пытаются его допрашивать.

Маленький босс был ранен навылет в мягкую ткань бедра и получил квалифицированную помощь (Краснов даже помог ему натянуть дважды пробитые пулей "швеца" штаны), однако никакой признательности за сохранение собственной жизни не выражал и желания отвечать на вопросы не обнаруживал в весьма вызывающей форме: смотрел в темный угол, при толчках презрительно морщился и часто сплевывал на пол. Отказался даже назвать свое имя.

— Хорошо, — сказал Краснов. — Гномом будешь. Надо же тебя как-то называть…

Когда шоссе исчезло за деревьями, Кросс на первой же удобной поляне развернул свой автопоезд и остановился:

— Ну, братья артисты, как будем его казнить?.. Предлагаю костер.

Глаза пленного испуганно метнулись. Но только на миг.

— Космачи порхатые, — сказал он спокойно. — Вы меня не пугайте. Я знаю, что вам от меня нужно. И вы знаете, что нам от вас… Но вы отказались, и вас все равно уберут. Я уже ничего не значу.

— Тем более, — сказал Кросс, поворачиваясь вместе с сиденьем. — Мы бы не прочь узнать о ваших там планах, но раз не хочешь… — Он встал. — Пойду готовить костер.

И вылез из машины.

— Но сначала, — заявила тут же Васса, — мы будем пытать его электричеством.

— Не имеете права, — пленный выдал свой испуг слишком поспешным возражением.

Васса едко засмеялась.

— Непонятно ты, Гном, говоришь. Какое право?

— Пытать не имеете!.. Ты ведь женщина…

— О, сколько собрал! И права, и женщины… А тебе, значит, все можно? И людей убивать… И даже женщин…

Гном не думал ни секунды:

— А вы не люди! Вы — космачи порхатые! У вас тело прозрачное — вон, краска на лице стерлась! Вам чего у нас нужно?..

Он проворно подхватил с пола один из автоматов, но был тут же оглушен, обезоружен и опять связан.

— Пытать, пытать, — приговаривала Васса, вытаскивая из-под Скидановой лавки какие-то провода. — Что костер… И так до смерти задергаем…

— Ладно, упросили, — процедил Гном. — Боюсь тока. Спрашивайте.

Его развязали и посадили на лавку, отпихнув подальше автоматы.

— Спрашивайте, — повторил Гном.

Васса молча втирала в кожу лица какую-то мазь, пристроившись у настенного зеркальца. Еще до окончания этой процедуры она спросила, не оборачиваясь:- Что знаете о нас?

— Мы видели вашу тарелку, — сказал Гном.

— Какую?

— На которой вы летаете. Вроде стеклянной линзы. Все прозрачное.

— Что еще?

— Что вот эти двое служат вам, — пленный презрительно кивнул на Скидана и Краснова.

— Гм, — Васса усмехнулась. — Дальше.

— Видите в темноте, — начал тот перечислять, — читаете мысли, стреляете без промаха даже на звук, летаете без крыльев, не боитесь яда, вообще бессмертны, но вас…

— Ну-ну!

— Можно убить…

— Ну же!

— Серебряной пулей, — договорил Гном. — Но я в это не верю.

— Гм, — повторила Васса. — Все? Все давай.

— …Что вы хотите захватить всю планету!

— Вот теперь все! — Васса откинулась в водительском кресле. — Вот это и есть главное!

Гном молчал и смотрел на нее с забавным выражением страха, ненависти, надежды и восторга. Васса, как показалось Скидану, не оценила это выражение никак, даже не заметила. Она продолжала допрос:

— Кто стоит за тобой?

Вернулся Кросс. Протянул Вассе расплющенный кусок металла:

— Угадай, что это?

— Это серебрянная головка гранаты, — ответила Васса, поглядев только мельком. — Они считают нас нечистой силой.

— Правильно делают, — Кросс усмехнулся. — Однако о кумулятивном заряде тоже не забыли. — Кросс посмотрел в глаза пленнику. — Твоя работа?

— Идея, — ответил Гном.

— Вот и будешь нам все оттирать.

— Сами ототрете.

— Про электричество не забывай, — напомнила Васса. И повторила вопрос: — Так кто стоит за тобой?

— Большие люди стоят. Бежать вам надо.

— Кто такие?

— Вы их не знаете.

— А все-таки?

— Вам до них не добраться.

— Ага-а, — протянула Васса и взяла в руки свои провода, — значит, не хочешь говорить?..

Пленный задрожал, но зажмурился, оборол ужас и мелко-мелко замотал головой.

— Ладно тебе, — Кросс улыбнулся, — брось ты эти провода. — Он похлопал пленного по напряженной спине: — Все, очнись, Гном. Мы никого не пытаем, это нам не нужно. Мы и твое имя знаем, и твоего Большого Босса — вы ведь так его называете? Ну-ну, не дрожи. Мы тебя не продадим. Мы — не вы… Твой Большой Босс — ага, ББ его зовут! — работает ночным диспетчером Якутского горотдела полимилиции… Что? Ну да, "желтеньких". Верно?

Пленный, закусив нижнюю губу и, вероятно, язык тоже, смотрел глазами затравленного хищника, выбирающего, кому из врагов во что вцепиться, чтобы отдать жизнь не даром.

— Ну-ну, расслабься, — продолжал Кросс. — И не бойся: насчет костра мы тоже пошутили. И вагон нам мыть не будешь: нечего тебе там толочься. Отпустим хоть на все шесть. И всего с одним предупреждением: в случае твоего личного участия против нас ББ немедленно узнает, кто нам его продал.

— Да вас убьют любой ценой! — Гном пришел в себя и в порыве какой-то смеси благодарности с великодушием решился приоткрыть карты. — Вот если бы я сейчас приехал вместе с вами в одно место и оттуда сообщил ББ, что вы согласны, тогда бы это задание отменили.

— И дали бы другое, — подхватил Кросс.

— Нам служить, — сказала Васса.

— Да, — Гном кивнул. — Вы читаете мысли, теперь верю… Но в ваше бессмертие — нет! Вы уязвимы даже для ножа. Это — все. А во-вторых…

— Что же?

— Да что, вы и так слышите…

— Смотреть программу "Жизнь", — подтвердила Васса. — Ну и что?

— Там сегодня будет о вас. Поймете, что вас ожидает.

— Что же нас ожидает? Ах, сам не знаешь… Ну, ладно. Поехали.

Они высадили бандита и уехали.

Накрутив несколько километров на запад по шоссе, нашли еще одну малоезжую дорогу в лес, углубились по ней до ближайшего ручья и разбили лагерь.

Вся утварь из захваченных пожаром помещений была вынесена на траву, рассортирована и отчищена. Кое-что пришлось тут же без почестей похоронить. До самой темноты скребли и ремонтировали "Палитру", закрашивали прозрачные места, где обгорела роспись, возвращали утварь на свои места.

На всякий случай стволы постоянно держали наготове и оглядываться по сторонам не ленились.

Ужинать сели, когда стемнело. Закрылись в "Палитре" и включили элевизор — как раз поспели к программе "Жизнь".

…Как и во все вечера, когда удавалось посмотреть "Жизнь", события и комментарии подавались в строго установленном порядке. Прежде всего дикторы — средних лет мужчина и строго красивая дама вне возраста — вкратце изложили новости о перемещениях и встречах политических лидеров — то, что Васса равнодушно назвала "придворными сплетнями". Затем дали несколько фрагментов правительственного заседания с избранными отрывками разных выступлений — мужественнолояльных или умеренно-критических. Затем был репортаж с митинга так называемых неофициалистов, которые выкрикивали что-то неотчетливое. Можно было только разобрать "долой" и "в отставку", а лозунги, поднятые над толпой, опытный оператор снимал так, что их никак было не прочесть. Когда шеренга рулевых двинулась на толпу, съемка прекратилась и появился диктор: "Полимилиция взяла площадь в режим и через полчаса распустила этот неутвержденный митинг".

— Нашли словцо! — крякнул Краснов. — Сказать бы прямо: "Рулевые разогнали народ".

— Растешь, — заметила Васса.

Потом пошли комментарии к очередной забастовке шахтеров. Заместитель министра объяснял политологу, почему забастовка наносит вред экономике, политолог объяснял заместителю министра, чем забастовка вредит идеологии, а сошлись они на том, что если каждый гражданин Резерватара, независимо от того, какой пост он занимает, сделает все от него зависящее на своем месте, то в стране уже через полтора-два года может наметиться тенденция к определенному снижению темпов спада экономики…

— Идиоты, — прокомментировал Кросс.

— Отнюдь, — возразила Васса. — Это умные негодяи, и они отвечают за каждое свое слово.

— Да там не за что отвечать! — воскликнул Краснов.

— Я и говорю — растешь! — Васса улыбнулась.

На экране тем временем пошли новости культуры. Первенство Резервата по ритмическому вождению мяча. Мастера статического танца. Переговоры о закупке новых лабирийских элевезиров в обмен на никель и медь. Короткое интервью с элепсихолекарем: "Да, я лечу всех от всех болезней. В доказательство моей силы сейчас у всех, кто смотрит эту передачу, станут горячими уши". И уши у Скида вдруг действительно стали горячими. Он мельком взглянул на Краснова: уши у того красными не были. "Может, они не краснеют, — подумал Скидан, — только теплеют?" Краснов взглянул на Скидана и усмехнулся. Из глубины опустевшего экрана, увеличиваясь, как локомотив, на них бросилось слово "ВДРУГ!". И исчезло. И так несколько раз. Потом появился мужчина в желтой форме с офицерскими знаками различия. Мужчина смотрел в объектив сурово и бесстрашно. Камера отъехала и показала рядом с ним еще двоих. В середине сидел ведущий программы "ВДРУГ!", а третьим был некто в штатском.

— Что тревожит нас сегодня? — заговорил ведущий тоном задушевного друга. — Как вы знаете, некоторые, наиболее развитые, национальные территории Резервата в частности — на юге и на границе с Уралом находятся под угрозой отделения в самостоятельные малые государства, и первые шаги в этом направлении кое-где уже сделаны. Однако такого, о чем мы сейчас услышим, в нашей стране еще не бывало. Мой собеседник справа — министр порядка…

Ведущий назвал имя, и министр порядка поведал о том, что ему вот только что представили результаты референдума, проведенного в Новониколаевской территории. Результаты референдума можно сразу аннулировать, поскольку само это мероприятие не было санкционировано или хотя бы утверждено правительством, однако провели его столь уважаемые с стране депутаты и оформили столь убедительно, что приходится считаться. Что же это за результаты? Они показывают, что подавляющее большинство Новониколаевской территории желает отделения этой внутренней территории от Резерватора с целью образования самостоятельного государства. Столицей этого государства, естественно, должен стать Новониколаевск. Но как же тогда быть со столицей Резервата, если она с незапамятных времен и по сегодняшний день тоже находилась в Новониколаевске? На этот вопрос участники референдума ответили единодушно: пусть так и остается. Но возникает новый вопрос: как управлять страной из столицы, которая находится в столице другого государства? По поводу этого политического парадокса завтра соберется экранная правительственная комиссия.

— Идиотизм какой-то, — повторил Кросс.

— Либерализм, — поправил Скидан. — Нет крепкой руки.

— У них когда-то была крепкая рука, — начала Васса, но тут ведущий перешел ко второму вопросу, и она замолкла.

Ведущий назвал желтого офицера. Это был ночной диспетчер горотдела полимилиции города Якутска. Это был ББ!

— Три дня назад, — начал он, — в нашем городе закончились гастроли цирковой пары "Васса и Кросс" — акробатика, метание ножа, угадывание мыслей. Мне хотелось бы после этих слов воздать хвалу артистам и пожелать им счастливого пути. Однако вынужден говорить о другом. Накануне отъезда, по неизвестной причине, сгорел деревянный амфитеатр, в котором выступали Васса и Кросс (более подробно их имен мы, к сожалению, не знаем), при этом, во время пожара, таинственная смерть постигла четверых студентов технического училища, которые по неизвестным причинам оказались рядом с цирком. По ряду признаков, убийство совершено одной опытной рукой… Сейчас трудно делать окончательные выводы и, тем более, что-то предполагать, но сразу после убийства, еще до окончания пожара, артисты на своей машине с фургоном поспешно покинули Якутск, и после этого никаких известий о них не поступало.

— Извините, — с готовностью вмешался ведущий. — А нет ли здесь связи с недавним побоищем между двумя враждующими группировками рэкетиров, которые не поделили сферы влияния на…

— Одну секунду, — остановил его ББ. — Ваши слова надо понимать так, будто бы у нас есть организованная преступность?..

И он дружески улыбнулся, глядя ведущему в самую душу.

— Да нет, конечно! — Ведущий улыбнулся еще дружелюбнее. — Я ведь имел в виду…

— Я так и понял, — засиял ББ. — И обещаю вам, что к следующей нашей встрече столь внезапно исчезнувшие артисты найдутся. Для тех граждан Резервата, которые пожелают помочь нам в поисках, сообщаю приметы пропавших…

— Силен, — сказала Васса. — Даже не стесняется.

— А ему нечего стесняться, — сказал Кросс. — Он знает политику… Лучше обрати внимание: он так нагл в присутствии своего министра, откуда следует — что?

— Либо министр — пешка, — ответил вдруг Краснов, — либо они хлебают из одного корыта.

— Скорее, и то и другое вместе, — сказала Васса. — Но нам это уже второстепенно. Нам, ребятки, надо "линзу" вызвать, потому что на нас объявлена охота.

— Ну, не охота, — возразил Скидан. — Просто ищут.

— Вот именно, — Васса весело подмигнула, — просто ищут. И в каком виде отыщут, в таком и ладно. Мы ведь можем до этого сгореть, утонуть, перестрелять друг друга, правда?

— Да правда, правда, — сказал Краснов. — Интересно, почему о нас со Скиданом ничего не сказали?

— И это нормально, — сказала Васса. — Вас вообще не должно быть. Зачем Резервату международный скандал? Вы занимаетесь какими-то своими делами и никому не подотчетны. А когда вас найдут вместе с нами, можно будет всплеснуть руками: "Кто бы мог подумать?" И послать соболезнование Лабирии. А то и ноту: "Ваши граждане нарушили…" А что нарушили, найти нетрудно.

— Ты права, — Кросс поднялся. — Пойду, включу маячок.

"Еще увезут с Земли", — подумал Скидан, забыв, что его слышат.

— Не бойся, — сказала Васса без всякого раздражения, — не увезем. Но отсюда вытащить мы вас обязаны… Вообще, знаешь, убивание себе подобных нашей культурой не предусмотрено. Очень тяжело переносим. Надо нам отсюда убираться. Толку от нас тут нет. — Она помолчала и добавила: — Освобождение народа — процесс бесконечно длительный. И состоит он единственно в разъяснении позорных признаков рабства.

— Но здесь нет рабства, — возразил Скидан. — А что бардак, так где его нет… Тот не ошибается, кто не работает.

Васса молча глядела в пол и качала головой.

— А по-моему, — сказал Краснов, — ваше дело вообще безнадежное. В каждом рабе прячется рабовладелец, в каждом рабовладельце притаился готовый раб — их не освободишь друг от друга.

— Ах, Саша! — Васса вскинула голову. — Да вот ты! Ты на моих глазах стал свободным, и ради одного тебя стоило сюда лететь!

Краснов смотрел на нее странным взглядом, на что-то решаясь. А когда решился, она не дала ему говорить.

— Прости за обман, но так было удобнее работать. Я не женщина. Разве ты послал бы женщину на такую опасную работу?

Вернулся Кросс.

— Ну вы даете! — Краснов приходил в себя.

— У нас женщины, — сходу включился Кросс, — вообще в космос не летают. Разве ненормально?

— А равноправие? — Скидан подал голос.

— Ах, Вася, — сказала (сказал!) Васса уже другим тоном. — Равноправие хорошо там, где нет обязанностей. Краснов расхохотался.

"Неуютно с ними, — подумал Скидан. — Как голый". Не глядя на пришельцев и опасаясь ответа, он встал: — Пойду огляжусь. — И покинул вагончик.

Следом за ним со сходни спрыгнул Кросс.

— Василий! Не отходи далеко. Наши могут уже быть на подлете.

Скидан следом за Кроссом влез в машину. Голубая лампочка маяка сложно мигала, дублируя сигналы вызова.

— Не думай, что мы злые, — сказал Кросс. — В нашей культуре злоба подлежит подавлению. Кто не подавил, того в космос не пускают… Мы для вас — просто непривычные.

Скидан молча наблюдал за голубой лампочкой. Она вдруг перестала мигать и загорелась ровно и ярко. Кросс тоже это заметил.

— Ну, вот и все, — сказал он, — пошли за ребятами.

Они вернулись в "Палитру", Васса понял все сразу и положил руку на плечо Краснова:

— Идем, Саша. Наши близко.

Над поляной, медленно вращаясь, уже висела искрящаяся спираль, похожая на галактику из школьного учебника астрономии. Искры мигали, суетились и потрескивали. Это совсем не походило на "летающую шляпу" из Светкиного сна.

— Возьмите свои вещи, — напомнил Кросс. — И сумку с продуктами — в холодильнике.

Открылся люк. Спустили трап. Сбросили толстый трос, зацепили крюком за форкоп автомобиля.

— Утащим на весу, — объяснил Кросс, — а в Лабирии погрузим в корабль. Давайте наверх!

Прозрачный люк задвинулся за ними, таежная, залитая туманом поляна пошла вниз и вбок, звезды и Луна завертелись, пока не обозначился курс.

— Смотри! — толкнул Скидана Краснов.

Цепочка автомобильных фар сворачивала с шоссе на ту дорогу, по которой они въехали в лес.

— Ушли от боя, — Васса обнял их за плечи и залился своим сногсшибательным смехом.

…Через полтора часа прозрачные члены экипажа и Васса с Кроссом, сохранившие косметику до прощания, пожимали руки землянам на лабирийской земле. В полукилометре светилась платформа монорельса, к которой уже скоро (видели сверху) должен был подойти вагон.

— Вы улетаете совсем? — спросил Краснов старшего из прозрачных.

— Нет, мой брат, Лабирия больше всех готова к контакту, и мы с вами скоро увидимся.

Пришельцы занялись погрузкой машины и прицепа.

Скидан с Красновым пошли к платформе.

— Какие, оказывается, чудеса — обыкновенные, — пробасил Краснов.

Скидан не ответил.

— А, начальник? — Краснов толкнул его плечом. — Небось, ты в свой лагерь бы сейчас не вернулся?..

Скидан молчал.

— Или скучаешь? А, Васька? Герр лагерфюрер!

— Отстань, капитан, — тихо сказал бывший Краснов. — Паршиво мне.

Он и в самом деле думал сейчас о своем лагере. Пришельцы, как нарочно, высадили их рядом с той самой платформой. Только с другой стороны от входа в тоннель. Сашка, конечно, не помнит этого места, его подобрали без памяти на полпути сюда. А Скидан узнал сразу, даже в темноте.

— Какой родной запах, — гудел Краснов. — Точно, где-то здесь… Начальник, слышь… Почти год, как мы познакомились, помнишь?

— Если бы не ты, — сказал Скидан, — я бы не верил самому себе.

— А я — реалист, — заявил Краснов. — Нам, зекам, не до романтики. Я все помню и во все верю. Может быть, мы в каком-то будущем. Это терпимо. Но если мы действительно в параллельном времени, то это значит, что сейчас вот здесь же, на этом месте, или совсем близко, бьют кого-то беззащитного прикладом по башке!.. Это невыносимо. Мне кажется, что я сплю. Вот дали на прииске по башке, и я сплю и вижу все это во сне. И я не хочу просыпаться, потому что ТАМ я знаю тебя другого, и я сделаю все, чтобы ТОГО тебя… в общем, убить как можно скорее.

Показался прожектор вагона.

— Что ж, — сказал Скидан, — давай спать дальше. Мне просыпаться тоже неохота.

Низко над платформой проплыла гигантская спираль космического корабля. Хорошо освещенные, Кросс и Васса, все еще не смывшие грима и не снявшие земных одежд, оторвались от возни со своими машинами и махали дружно двум землянам.

 

1. Следствие

— Итак, вы настаиваете, что вы — капитан Краснов Василий Александрович, начальник лагеря "Ближний". Допустим. Но — одна маленькая неясность. Где и при каких обстоятельствах вы с ним познакомились?

— С кем?

— С капитаном Красновым. Вы уж не крутите.

— Мне нечего крутить. Сличите с документами.

— Кстати, где вам делали пластическую операцию?

— Ерунда какая. Возьмите любую бумажку из моего личного дела, и я вам подробно расскажу ее содержание и происхождение.

— Верю. Подготовка у вас отменная. Вот потому и повторяю вопрос: где и при каких обстоятельствах вы познакомились с Красновым и каким образом вам удалось добиться от него столь подробных сведений? Можете не спешить. Соберитесь с мыслями. Я подожду. Вот бумага, вот ручка, вот чернила. Через полчаса вернусь.

Следователь вышел и повернул в двери ключ.

"Знал, на что шел, — подумал Василий. — И готовился к худшему. А вот избежать худшего — надеялся излишне. Везенье за человеком не гоняется. И не обязано. А я от своего везения ушел сам".

…Вернуться в тоннель он решил еще по пути домой, молча глядя за вагонное окно и едва отвечая на реплики Александра.

— Светлана образуется, — говорил Александр.

Василий кивал.

— Что ребятам расскажем? — спрашивал Александр.

— Давай думать.

— То, что мы видели, — рассуждал Александр, — они сами знают из прессы. Главное — это пришельцы.

Василий кивал.

— Надо сразу о них всем рассказать, — предлагал Александр.

Василий кивал.

— А если не поверят? — продолжал Александр. — Может, для начала расскажем только ребятам?

Василий кивал. И опять возвращался к своим расползающимся мыслям, пытаясь их связать.

Резерват, конечно, дрянь. Типичный анархический капитализм с либеральным правительством, знакомый по газетам и радио еще в ТОЙ жизни. Даже не верится, что из подобного бардака мог сложиться строй вроде лабирийского. Наверняка в Лабирии все было иначе. Без революций, без крутых поворотов — шли себе и шли, пока не пришли, куда надо.

Но это ИМ сюда надо. У нас — другая дорога.

А у кого это — У НАС?

И Василий вдруг увидел, что за весь год столь благополучной жизни так и не почувствовал себя здесь в своей тарелке. Но почему?

Вон — Сашка: счастлив, что вернулся ДОМОЙ, строит планы, чего-то щебечет. А Светка — с первого дня! — будто здесь и родилась. Они, его ровесники, оказались космополитами, людьми без корней… Или это он — дубина? А что меняется, если признать себя дубиной или патриотом? Разве от этого душа вернется на место? Меньше будет манить черный вход в страшный тоннель? "Элегия" Глинки, которая все вертится в голове?

Василий вспомнил, что и до сего момента его постоянно тянуло обратно. И в Лабирии, и особенно в разведке. И пришельцы высадили их в этом месте, видно, не случайно. Почувствовали его тайные мысли. И были эти мысли, значит, весьма сильны, если их услышали, хотя сам он… Сам он просто отгонял их, но, видно, не отогнать, ибо в них — вся его суть…

Следователь вернулся и был неприятно поражен чистотой бумаги.

— Вы даже не сделали попытки… Вы не цените гуманизма: знаете, что будет, если я доложу по команде и сюда нагрянут мои коллеги из Москвы? Они же… волкодавы. Они вас вывернут наизнанку, притом — в буквальном смысле… Василий Александрович, или как вас там, не утяжеляйте вы свою участь. Хотите анекдот?

Краснов кивнул.

— Раскопали мумию в одной из египетских пирамид, — начал следовать, — и никак не могут определить, что же это за фараон…

— Рамзес Второй, — сказал Краснов. — Это старый анекдот.

— Ну вот, — обрадовался следователь, — это вы знаете. Вот я и советую: чтобы не связываться с москвичами, лучше назовитесь настоящим именем и все расскажите сейчас, мне, чтобы не признаваться потом, что вы египетский фараон. Подумайте еще, я вам советую, ну просто от всей души. Бога ради, не поймите так, что я беру вас на испуг. Вы мне искренне, по-человечески симпатичны, я просто показываю вам другой конец служебной цепи, которой я связан в своих действиях. Я буду просто вынужден по службе, понимаете? Да вы знаете все это, и уверяю вас: со дня исчезновения капитана Краснова наши порядки мягче не стали.

— Можно вопрос?

— В пределах моей компетенции — пожалуйста.

— Где сейчас лейтенант Давыдов?

— Погиб при исполнении служебного долга.

— Подробности — можно?

— Служебная тайна.

— Это связано с такими, как я?

— Не могу вам ответить, не имею права.

— Но попадали к вам такие, как я?

Следователь посмотрел внимательно, помолчал, затем сказал:

— Мы слишком уклонились от темы. Вынужден вам напомнить, что у нас допрос, а эта форма беседы должна носить односторонний характер. Оставляю вас вторично наедине с бумагой. Очень, очень надеюсь, что вы не захотите лишних хлопот.

И снова повернул ключ в двери.

"Как его понять? — страдал Василий. — Взяли они ребят или убили? В этой ли драке погиб Давыдов? Или просто какой-нибудь отчаявшийся заключенный пырнул из строя пикой? Или, может, было восстание? Или вооруженный побег? Дурацкая, в общем, тайна: стоит мне попасть в общий барак, и я все узнаю. Если, конечно, раньше не задавят. Зекам-то не надо будет доказывать, кто я такой. Но не это больно. Всего хуже, если ребята погибли…"

Ваня с Гансиком были уже готовы идти походом на Страну Советов:

— Если где-то в мире есть беспорядок, место порядочного человека — там, чтобы навести природный, естественный, справедливый порядок.

Они утверждали это дружным хором, помощнее того, с которым лейтенант Давыдов никак не мог разучить "Элегию". Они даже вполне равнодушно приняли сообщение о скорой встрече с прозрачными пришельцами:

— Благополучные гости будут искать общий язык с благополучными хозяевами!.. Найдут и без нас. А мы пойдем туда, где мучают таких, как Саша Краснов.

— Пополните ряды жертв, — Александр морщился. — Ни черта от вас там пользы не будет. Кинут за колючку и замучают.

— Ваше место не там, а здесь, — Светлана от бессилия убедить то металась по комнате, то садилась и раскачивалась как пантера в клетке. — Там про вас есть очень точная пословица: "Где родился, там и пригодился". Вас не поймут даже сами рабы.

— Потому что они все там рабы, — рявкнул Александр.

— Мы не имеем права вмешиваться в чужие дела, — убеждал Такэси. — Для Лабирии достаточно того, что мы открыли. Опасность идеократии — крупнейший вклад в становление староверства как науки. Зная, чего опасаться, общество может чувствовать себя увереннее.

Макс Нарук, который передумал рвать со староверами, дабы постоянным оппонированием смягчить их экстремизм, спорил со всеми сразу:

— Поздравляю Ивана с Гансом. Они делают все, чтобы староверство рухнуло: пытаются ценой собственной жизни доказать его вредоносность. Лучше пускай откроют еще какую-нибудь социальную гадость, какое-нибудь ископаемое пугало, чтобы нам уютнее жилось… Кстати, что означает эта ваша "идеократия"?

— Мягко выражаясь, — объяснил Такэси, — эта словесная конструкция определяет такую систему отношений в обществе, когда вся жизнь, включая и личную, подчинена одной-единственной цели, идее, установке, как правило, неосуществимой и потому особенно почитаемой…

— А нельзя ли объяснить этот бред более доступно? — брезгливо перебил Нарук.

— Можно! — резко ответил Александр. — Пусть все вкалывают день и ночь, голодные и раздетые, чтобы когда-нибудь потом все могли ни черта не делать.

— Бред! — повторил спокойно Макс. — Ты слишком утрируешь. Такэси?

— Ну, предположим, — сказал Кампай, — будет решено лететь на Луну, и вся Лабирия будет заниматься только подготовкой этого полета. Недосыпать, недоедать, надрываться на работе…

— Чтобы полетели какие-нибудь пятеро? — Нарук источал презрение. — А на Луне — что?

— Слава, первенство…

— Перед кем? Этих пятерых перед всеми нами?

— Нет. Нашей страны перед другими.

— А-а, это что-то резерватское… Нет, ребята, это бред. Но, в общем, я понял. Стоило ли только это открывать? Это закрыть надо. И покрепче. — Нарук повернулся к Такэси. — Кампай! Ведь это как раз я и видел тогда в гроте. Но того, кто это разгласит, я первым предложу сослать на Остров Скорби.

Тут и явились Васса и Кросс. В той же одежде, в том же гриме. Постучали в дверь и сразу вошли, как к себе в "Палитру".

— Привет, — сказал Васса. И попросил двух Красновых: — Знакомьте нас, братья.

Знакомство произошло молниеносно, потому что заочно оно состоялось давно и подробно.

— Мы знаем, что общение с нами изнурительно, — сказал Кросс. — Это постоянное неравенство с подслушиванием ваших мыслей болезненно и для нас. Поэтому давайте привыкать постепенно.

— Если этого вообще хотите, — добавил Васса.

Привыкание началось и длилось недолго. Гости просили выяснить мнение народа о необходимости и возможности прямого контакта, назначили желаемое время для экранной встречи и откланялись, пожелав Гансу с Иваном успешного рейда через тоннель.

— Что вы об этом думаете? — быстро спросил Такэси.

— Оказывать помощь — истинно человеческое дело, — был ответ. — Но оказывать, а не навязывать. Если это удастся, желаем вам успеха, от всей души.

Они ушли.

Поднялись и Иван с Гансом. Они намеревались отправляться утром. У них уже все было готово, даже ТАМОШНЯЯ одежда. Вместе с ними, продолжая спорить, ушли Такэси и Нарук.

— Ах, пропадут пацаны, — сказал Александр, когда остались втроем.

— Их нельзя пускать, — сказала Светлана.

— Помощь оказывают, а не навязывают, — передразнил пришельцев Александр.

— Сашенька! — Светлана схватила его за рукав. — Ну давай их не пустим! Ты же сильнее, ты один их скрутишь! А мы тебе поможем, да, Васенька?

— Каждый волен в своей судьбе, — ответил Василий тихо и медленно.

— Ты прав, — Александр поднялся. — Пусть они идут.

— Саша!

— У них есть силы, — сказал Александр, задержавшись у двери. — У них есть надежда и вера. Я сам бы с ними, да у меня внутри пу-у-усто… Не выношу, когда над душой стоят. А там, братцы, хуже Резервата. Ну, здравствуйте.

Они остались вдвоем, и это была их ночь. Такая, каких не бывало. Вся-вся, до последней минуты, до первого солнечного луча.

И тогда Василий стал одеваться, жалея, что некогда выручать из такэсиного музея свою настоящую одежду второго срока.

Она поняла мгновенно и молча бросилась отбирать пистолет. Он заломил ей руки за спину и прижал ее к себе:

— Светка, Светочка, не могу я.

— Нет, Вася, ни за что.

— Да неужели тебя ни разу не тянуло назад?

Она вырвалась, оттолкнула, посмотрела тем чужим взглядом, какого он никак не мог понять и боялся. И сказала строго:

— Сядь. К первому вагону ты все равно опоздал. Времени хватит. Я жена тебе и требую, чтоб ты… В общем, поговорим сначала, а потом, раз уж так… Садись. Нет, пошли на кухню. Будем завтракать и разговаривать. Не бойся, удерживать силой не буду. Ты — свободный человек. Но об этом — о свободе твоей — мы поговорим.

Он сидел за кухонным столом, она что-то резала и перемешивала. Он только слушал, а она говорила. Так, наверно, мать говорила бы с ним, будь у него мать.

— Ты, Вася, детдомовский. А я — домашняя. Ты не знаешь того, что знаю я. ТАМ, куда ты хочешь вернуться, ты не будешь таким храбрым, как здесь. Потому что здесь храбрым быть разрешено, а ТАМ — нет. А быть храбрым без разрешения ты не умеешь. Мы оба с тобой не умеем. Потому что мы с тобой выросли в большом детдоме. Страна — детдом, понимаешь? Чтоб быть свободными, нам с тобой культуры не хватает. И как бы меня туда ни тянуло, я ни за что не вернусь. ТАМ требуется: "Живи, как все", а это недостойно человеческой природы. Это животному в стаде выгодно жить, как все — так безопаснее. ТАМ говорят, что жизнь человека — борьба. А на самом деле — это разнообразный труд, радостный для человека и не вредный для окружающих. ТАМ, Вася, твой так называемый труд был вреден. Неужели ты так по нему скучаешь?

— Да ты не о том, — начал Василий.

— Нет, я о том. Это здесь ты мог бы ничем не заниматься и жить припеваючи, пока не надоест. А там ты обязан будешь работать, ибо там "кто не работает, тот не ест". ТАМ ты ничего не сможешь, кроме как снова быть военным. И то, если поверят. А они не поверят. Потому что ТАМ не верят никому. ТАМ они сами себе не верят, сами себя боятся!.. Что, не видел меня такую? Смотри напоследок.

— Туда пойдут ребята, — сказал Василий. — Что они без меня…

— То же, Васенька, что и с тобой. Ноль без палочки. Ты под утро уснул, а я по ним плакала. Их там будут судить как американских шпионов. Их уничтожат… Но они не безумцы, у меня просто не хватает культуры, чтобы правильно назвать. Они пошли туда не для Лабирии. И даже не для тех, кого хотят спасать. Это нужно ИМ.

— Зачем? Какая польза?

— Вот видишь, и ты научился — о пользе. А они сейчас — не для пользы. Им нужно — вот и все. Им не результат важен, хоть они и сами этого не понимают. Им важно движение! И это не игра. Это даже не жизнь. Это выше. Нет у меня для этого слов. Я это понимаю и ты пойми, как сможешь.

— А у меня что, по-твоему?

— А у тебя — блажь. Рабская тоска по хозяину… Погоди, я забыла. Тут еще один сон. Тебе надо прочесть. Я приснилась себе мужчиной.

Она принесла свою тетрадь.

— Ешь и читай. И заклинаю тебя, подумай, почувствуй, как я, чтобы не жалеть потом.

Василий открыл тетрадь там, где было заложено.

"СОН О СВОБОДЕ

Одиночество до сих пор представляется мне приятнейшим из состояний. Только теперь мне достаточно для этого закрыть глаза. Или, в наилучшем случае, лежать с открытыми глазами в полной темноте и тишине. Я сделал очень интересное наблюдение: с закрытыми глазами и на свету никогда не увидишь того, что видится в темноте при открытых глазах. Только темнота нужна глубокая, без звезд на небе и без каких-либо пятен света на стене. Только в таком одиночестве ко мне является молодость…

Нужны ли старому человеку воспоминания о молодости? О да! Я уверен, что они продляют жизнь. А жить старому человеку хочется гораздо сильнее, чем молодому. Ибо старик уже различает свой конец, тогда как молодой вполне удовлетворяется уверенностью в собственном бессмертии.

Как ни странно, в моей молодости легко уживались рядом вера в собственное бессмертие и стремление к одиночеству, то есть легкомыслие и любовь к размышлениям. Казалось бы, размышления должны были привести к мыслям о смерти. Но это не случалось ни разу. Я был общителен и весел и одиночества искал в те времена лишь для того, чтобы обдумать последний разговор с друзьями, повспоминать сладкую ночь, проведенную в женском обществе, да измыслить новую проделку, чтобы поразить тех, о ком я любил размышлять.

Различных возможностей уединиться всегда большой выбор. Всему прочему я предпочитал прогулку в носилках где-нибудь за городом. Это было нечто настоящее. Вокруг действительное безлюдье, шелестят листья, поют птички, журчит какой-нибудь ручеек. Несколько острее чувствуешь одиночество, если по крыше носилок стучат мелкие капли дождя, но для этого нужно особое настроение и обязательно, чтобы рабы стояли, потому что чавканье грязи под их ногами совершенно не дает сосредоточиться.

Молодости свойственны легкомыслие и самоуверенность. Не был чужд этих недостатков и я. Однажды, гостя на восточном побережье у брата Марсия, я получил от него в подарок четырех молодых рабов вместе с носилками. Разумеется, тут же захотелось прогуляться. Марсий был рад, что подарок мне так понравился, но советовал не выходить из города. Я обещал и отправился на пристань.

Стояло лето. Солнце уже село, но жара еще не спала, и в темной воде Босфора плескалось множество обнаженных тел. Среди них было, разумеется, немало очаровательных местных проказниц, которые махали мне руками безо всякого стеснения. Чтобы выбрать, я спустился к самой воде и велел рабам идти вдоль берега.

Выбор оказался слишком велик. Нравились все и поэтому не нравилась ни одна. Моя одинокая прогулка превратилась в погоню, я мчался дальше и дальше по песку, потом по камням, наконец — по скалам. Последняя из купальщиц представилась мне самой лучшей. Было уже почти темно, и ее белое тело светилось. Казалось, все звезды спустились к ней с неба и резвятся в веселом хороводе, наперебой стремясь прикоснуться к упругой чистой коже. Так всегда светится летняя вода в море, если ее потревожить…

Я пригласил ее в носилки, и мы помчались дальше по берегу, прочь от людей, туда, где мы будем совершенно одни. Мы мчались, как во сне, забыв обо всем на свете, видя только друг друга…

И вдруг — остановка! И тут же нас вывернули из носилок на камни, будто мы не люди, а мешки с костями. Моя спутница жалобно закричала, и я вскочил, чтобы вздуть неуклюжих рабов: в своем кругу я считался неплохим бойцом.

Два точных удара превратили меня в беззащитного младенца. Теперь я мог только смотреть, как меня и мою красавицу связывают ремнями и бросают в какую-то лодку, как отталкиваются от безлюдного берега и поднимают парус…

Лодку они нашли случайно. Не берусь представить, куда могли подеваться ее владельцы — ушли, похищены, умерли… Умелые и сильные молодые рабы ловко вывели посудину в пустынные воды Босфора, попутный ветер наполнил косой парус, и они жадно, не обращая на меня внимания, стали по очереди утолять свою скотскую страсть моей избранницей. Ей развязали только ноги, а чтобы не кричала, намотали на голову тунику. Я ничем не мог ей помочь, потому что был крепко связан и привязан к сиденью, я безмерно страдал от собственного бессилия. Тогда я впервые зажмурился, чтобы хоть так уединиться.

Утром все было кончено. Предатели-рабы оказались у себя дома, а я стал невольником одного из них. Красавицу увели куда-то навсегда…

И вот я стар. Я только в самом полном одиночестве вспоминаю о прогулках под дождем в носилках. Мои ладони тверды и привычны к любой работе. Мое тело неспособно получить отдых, если уложить меня на перину, зато каменное ложе, укрытое вытертой козьей шкурой, убаюкает меня мгновенно с нежностью матери.

Мои уши различают голос хозяина в любом шуме, мои глаза поймут любой его знак, мои ноги никогда не утрачивают проворства, я силен и вынослив на зависть многим из здешних мечтательных молодцов.

Вот за все это я много лет имею на ошейнике надпись: "Лучший из рабов. Не бить". Я заслужил ее не унизительным заглядыванием в хозяйский рот и не подобострастным сгибанием спины в бесконечных поклонах. Я всегда знал себе цену и свое место, но и хозяевам не позволял забывать об этом. Однажды в трудные времена, когда нас стали кормить впроголодь, и рабы начали шептаться о бунте, я один открыто вышел вперед и без страха заявил хозяину: "Если хотите от нас настоящей работы, если вы — настоящие рачительные хозяева, умеющие видеть собственную выгоду, извольте кормить нас так, чтобы ПРОИЗВОДИТЕЛЬНОСТЬ ТРУДА не падала!" Я ждал наказания и был готов пострадать за свои права, но получил не только достаточное питание, но и достойную надпись на ошейнике.

Недавно хозяин предложил мне вообще снять ошейник. Это, сказал он, было бы знаком особого доверия и позволило бы мне впредь чувствовать себя среди горожан — на рынке, на пристани и просто на улице — равным и свободным. Он думал, что для меня это подарок и честь. Но я отказался. Я объяснил, что я и в ошейнике не потеряю своего достоинства, зато без ошейника, принятый какими-нибудь грабителями за купца или бродягу, могу потерять жизнь. Он, кажется, понял. Он сказал: "Ты — умнейший среди рабов".

Но, конечно, он понял не до конца смысл своих собственных слов: там, где есть рабство, нет свободных и несвободных, там ВСЕ рабы — от того, кто в цепях, до того, кто в носилках. Хотя и состарился вместе со мною, ему этого уже не понять: от недостаточно долго носил ошейник".

— Ну и что? — сказал Василий, закрывая тетрадь.

— Не спеши. Ну не спеши. Подумай как следует. Влезь в его шкуру.

— Да ты меня и так в его шкуру втиснула!

Она взяла у него тетрадь. Посмотрела тяжелым взглядом и вышла. Шлепнулась на стол тетрадь, потом в ванной полилась вода, потом она вернулась с опухшими глазами.

— Спасибо, что не сбежал. Скажу последнее, тогда поступай как знаешь. — Помолчала, собираясь с мыслями или с духом. — Вот что, Вася. Это тебя не удержит, но ты должен это знать. Будь я одна, может, пошла бы туда с тобой, но я хочу, чтобы мой и твой ребенок вырос свободным. Действительно свободным…

Она стояла вплотную, и он подхватил ее, посадил к себе на колени:

— Когда?

— Что когда? — Она засмеялась. — Глупый какой. Еще перед твоим Резерватом. Не хотела тебя отвлекать… Ну?.. Так что же?..

Василий прижимал ее к себе и молчал. Ему ничего не хотелось говорить. Ему хотелось сидеть так вечность, или сколько там требуется, и увидеть, каким же получится его продолжение. Мальчик, конечно. А то девочка. Нет, сразу — и мальчик, и девочка…

Светлана тоже не двигалась. Даже, кажется, не дышала. Потом тихо:

— Ва-а-ась… Ты же сам говорил: вариантный мир. Это одно и то же, просто вариант. И запах такой же, и природа, Вась… А люди здесь лучше… Правда?

Он встал, держа ее на руках. Он понял, что к чему. Он вспомнил, что никак не мог найти для Светки обозначения.

Он вспомнил, что никак не мог найти для нее обозначения, когда она вот так открывалась. Независимая, свободная — все не то. Обозначение для нее нашлось, наконец. Она была — равная. Не снизу на него смотрела. И даже больше: он понял, что она ведь никогда и ни на кого не смотрела снизу. Это чувствовали и гнали, втаптывали ее, пока не втоптали в Кешкину избушку. А дальше она пошла сама. В пещеру. И от того места, где догнала Скидана, тогда еще Краснова, она вела и утащила его за собой. Притворялась, что смотрит снизу, а он, слабак, позволял ей это, потому что так ему было удобнее… А теперь она остается, а его отправляет дальше, одного, и ему страшно. Да как ловко отправляет: притворяется, будто не хочет отпустить! Что ж, пусть. Раз ей так лучше, Скидан притворится, будто ничего не понял, и пойдет дальше один. То есть, это она пойдет дальше одна, а он просто вернется. Но ведь ТАМ ему не дадут стоять, там он должен будет — вперед… Они не встретятся больше, но утешением будет то, что, выйдя из пещеры ТАМ, он снова двинется вперед, пусть даже следом за Светкой… Но сам… Нет, не то что-то. И не надо усложнять. Он пойдет и…

— Светочка, — он бережно отнес ее к постели, — я только до твоей избушки и сразу назад. Про вариантные миры говорили пришельцы. У них такого нет. Может быть, их надо сводить… Я только туда и — назад. Может быть, немного провожу ребят — и сразу назад.

Он положил ее, обмякшую, на разоренную постель и попятился к двери.

— Ты мне веришь? Я теперь управлюсь дня за три…

Она, брошенная, смотрела исподлобья, закусив губу, и молча медленно кивала…

Он мчался во втором вагоне к тоннелю, бежал к нему от платформы, без сожаления оглянулся на приветливый, но не принятый мир и бросился во тьму, отмечая по следам, что Иван с Гансом уже там.

Он не догнал их в тоннеле. А на выходе, среди угольков, оставшихся от Кешкиной избушки, его накрыло чем-то непонятным. Все вокруг лопнуло — и небо, и скалы, и сам Василий, кажется, лопнул… А когда пришел в себя, была знакомая одиночка лагеря "Ближнего", боль во всем теле, вата в голове, кровь на языке, белые мошки перед глазами, а среди мошек — этот следователь, который скоро вернется.

"Со следователем почти ясно, — подумал Василий. — Либо он хочет сильно отличиться и сделать на мне карьеру как на шпионе, либо он очень любит покой, и тогда…"

Ключ в двери повернулся, вошел следователь.

— Эх Василий Александрович… Так ничего и не написал… И зачем вам эти лишние хлопоты?..

"Второй раз о хлопотах. Это не зря".

— Я не Василий Александрович, — сказал Краснов. — Я Александр Васильевич. Но фамилия — действительно Краснов. Можете проверить по номеру.

И он назвал номер и дату побега Александра Краснова, фронтового капитана-разведчика.

— Хм, новая версия… — Следователь оттопырил губу, размышляя. — Но что-то в этом есть… Давайте проверим.

Он окликнул кого-то за дверью и велел поискать формуляр. А сам уставился на Краснова.

— Пока там ищут, расскажите кратко вашу версию.

Василий изложил историю побега из полуторки — разумеется, без перелома ноги — и добавил, что подстерег ушедшего как раз на охоту начальника лагеря и свел с ним счеты.

— А вы знаете, — сказал следователь, — все совпадает. Эта история еще свежа… Ну, а тоннель?

— Вы же туда не ходили, — угадал Краснов.

— Не решились — сознался следователь. — Хозяин избушку спалил и скрылся, а мы устроили засаду… Ладно уж, откровенность за откровенность. За несколько часов до вас вышли двое. Странная одежда и вообще. Оказали сильное сопротивление, оба погибли… Погиб лейтенант Давыдов… Я как раз приехал принимать лагерь…

Незнакомый худенький лейтенант принес знакомую папку с делом Александра Краснова. Следователь, оказавшийся самим начальником лагеря, извинился и тут же углубился в изучение документов.

— Не сохранилась фотокарточка, — посетовал. — Но ничего, можно сделать новую.

Чтение длилось с четверть часа. Не лабирийского, а здешнего — Краснову заново привыкать к знакомым часам. В эти минуты он размышлял, почему это столь быстро и круто переменилось отношение к нему. Угадал желание начальства? Вот ты уже и снова раб, как обещала Светлана. И нет пути назад, если из лагеря не убежать…

— Ну-с, — начальник оторвался от бумаг, — так я не досказал. Едва мы заминировали тоннель и соединили провода, — появляетесь вы и попадаете под наш взрыв. Вы, Александр Васильевич, уцелели чудом.

— А зачем взорвали? — Краснов почувствовал, как онемел язык и кровь отхлынула от всей поверхности тела.

— Да все от тех же хлопот! — радушно сообщил начальник. — Нет тоннеля — нет хлопот!

Краснов откинулся на подушку. Это был конец всему. Конец жизни.

"Светка, ты была права… Ты, как всегда, была права… Пацан…"

— Да, я не представился, — улыбался начальник. — Капитан Бугрин Марат Сергеевич.

Краснов кивнул.

— Вам плохо? — озаботился Бугрин.

— Ничего, — сказал Краснов. — Уже лучше.

— Я тоже фронтовик, — продолжал Бугрин. — От Курской дуги до Праги. Так сказать, начал там, где вы закончили…

Краснов удивленно поднял на него глаза, но вспомнил, что он же теперь снова не тот, кем был. Бугрин истолковал его взгляд по своему.

— Вы, капитан, не обижайтесь. Ваша история могла быть и со мной. И не будем больше касаться этой темы. Будем говорить о вашем сегодняшнем деле. А оно могло быть гораздо лучше, если б вы тогда не сбежали. На вас потом пришла амнистия. Сам маршал Жуков заступился. Было представление к званию Героя Советского Союза… Вот так, Александр Васильевич. Я-то вас понимаю… Словом, на всем вашем прошлом теперь крест. Вы теперь уголовник, ибо висит на вас статья за побег.

"Вот так вот, — подумал Краснов. — Свято место пусто не бывает". И спросил:

— Конвоиры-то живы остались?

— Живы, — Бугрин усмехнулся. — Вы их так быстро уделали, что они даже ничего не поняли. Здесь их уже нет, конечно… Бывшего начальника лагеря, вашего однофамильца, на вас вешать не будем. Вы не говорили, я не слышал. Был он, говорят, дерьмо порядочное, так что пусть он числится в без вести пропавших. Все равно детдомовец, никто его не хватится. А нам жить дальше. Три года отсидите и — без поражения в правах! — домой, старики ждут и письма пишут!.. — Бугрин встал. — Напишите все к завтрему в разрезе нашего разговора, долечитесь, поставим вас бригадиром, куда полегче, и будем видеться: с одного же фронта, черт тебя возьми!

— Кстати, — он обернулся у двери, — что за одежка у тебя?

— Одного шпиона раздел, — выдавил Краснов и закрыл глаза.

 

2. Суд присяжных

Краснов так до конца и не вник, поверил ему начальник лагеря или просто принял удобную версию, которая ставит на место беглого зека, а с него, с Бугрина, снимает хлопоты по разоблачению американского шпиона. Судя по неприязни даже к самому слову "хлопоты", логично было предположить, что Бугрин со своей колымской вышки плевал на все высшие интересы, ибо они есть суета, в том числе плевал он и на Краснова. Однако приветливое внимание к больному указывало на искренность капитана. Соединить же в одном человеке, в офицере МГБ — человеческую душевность, безразличие к служебному долгу и равную апатию к проискам иностранных разведок Василий не мог. Такой человек, по его мнению, мог попасть в начальники лагеря лишь случайно (блат он исключал), а удержаться на этой должности хотя бы год ему не стоило и мечтать.

Однако прошла зима, Краснова привезли в лагерь из больницы, куда заботливый Бугрин отправил его почти немедленно, и вот бывший начальник стоит перед нынешним в его, таком знакомом, кабинете, и ничего ему, Бугрину, не сделалось. Он подходит к музыкальной этажерке, ставит на пластинку иглу, и звучит голос Обуховой:

Шипенье иглы уже не напоминает Краснову ни шум поземки по дощатой стене, ни голос пара в чайнике, ни отдаленный шум двуручных пил в зимней лесосеке. Он напоминает ему ту грусть, которой он так охотно поддавался в Лабирии, мечтая о своем патефоне и об этой пластинке. Получай свою "Элегию", Васька Краснов! Что же ты не млеешь?

— Ну вот, — Бугрин улыбается, — одну зиму ты пережил. — Еще две как-нибудь, верно, славянин? Ну, давай теперь так. Бригадиром тебе быть не надо. Не с твоим здоровьем. Нарядчиком или на кухню тоже не хочу: блатари — они везде блатари, загрызут. Можно писарем, можно в библиотеку. Выбирай. В библиотеку, пожалуй?

Краснов кивнул.

— Ну и славно. Я фронтовиков собрал в отдельные бараки, вот к ним и пойдешь жить. Скажи дежурному, пусть поселит тебя во второй.

Была послеобеденная пора, лагерь был пуст, апрельское солнце топило снег на плацу, с углов крыш падали первые капли. Краснов шел за дежурным ко второму бараку и вспоминал, как год назад на Острове Скорби он строил для себя маленькое подобие родного лагеря. Будь оно все проклято. Даже зековская больница — сущий ад. Он научился там многому, о чем не подозревал, будучи начальником "Ближнего". Это удивительно: ведь раньше он был уверен, что знает все хитрости зековского бытия. Даже в больнице, которая сущий рай против лагеря, жизнь заключенного есть борьба, точно по Марксу. Борьба за каждую минуту жизни, ничего не стоящей и никому, кроме тебя, не нужной. Теперь же, он знал, начнется самое страшное. Кем бы ни назначали работать, он не выживет, потому что друзья Сашки Краснова сразу разберутся, кто перед ними. Все это произойдет в полутемном бараке, на грязных нарах. И вши не утратят интереса к его бесчувственному телу, пока оно совсем не остынет и не закоченеет… Интересно, как будут казнить? Все же не блатные, мучить-то не должны…

Ему показали нары, и он сразу отправился принимать библиотеку. И до позднего вечера провозился с книгами, чувствуя к ним особую привязанность после полутора лет разлуки. Он даже открыл для себя, что скучал в Лабирии не столько по "Элегии" — это было как бы внешне, — больше всего ему не хватало художественных книг, этой захватывающей лжи, которая почему-то вызывает в простой человеческой душе больше доверия, чем окружающая правда ежедневного бытия, сколь бы захватывающа она ни была.

Как странен человек, — думал Краснов. — Ему всегда нужно то, чего он не имеет, даже если оно совершенная дрянь. Желание иметь недоступное — вот движущая сила в человеке. Смирить ее — равно подвигу. Не таковы ли свободные граждане Лабирии? Свободные от заблуждений. От излишеств. От извращений. От всех недостатков?! Почему же я не стал одним из них? Светка и Сашка стали, а я — нет. Выходит, я настолько извращен, настолько неправилен, что вижу недостаток человека в отсутствии недостатков? Что — человека, целого общества! Превосходного, безупречного, но негодного для меня. Каков же тогда коммунизм? Да и в названии ли дело? Я приучен на все вешать бирки. Да можно ли хоть чему-либо на свете дать единственное, исчерпывающее название? Вот книга — "Социалистический реализм". Значит, есть империалистический, феодальный, будет коммунистический… А просто реализма нет и никогда не будет? Или вот — "Демократический централизм". Боже мой, почему я не задумывался раньше о смысле слов? "Почетный долг!" "Управление культурой!" "Патриот — интернационалист!" Что это?

Он хотел остаться на ночь в библиотеке. Но пришел дежурный ефрейтор и сказал: "Не положено".

— Почему "не положено?" — спросил Краснов. Дежурный дал расширенный ответ, рассчитанный на то, чтобы полностью исключить в дальнейшем какие-либо вопросы. И поскольку наказать его за словоохотливость у бывшего капитана не было возможности, пришлось отдать ему ключ от библиотеки и "хромать", "катиться", "уё…" "в свой вонючий барак".

Усталые и грязные люди копошились в полутьме на нарах и вокруг железной бочки, переделанной в печь. Пахло дымом, прелью, усталостью и — чуть-чуть — жареным хлебом, над тонкими ломтиками которого колдовал у печки полускелет с безумными глазами.

— А вот и новенький! — сказали от печки, едва за Красновым закрылась дверь. — Иди, садись. Дайте ему место.

Полускелет забрал свой сухарик и отошел. Краснов сел на его чурбан.

— Ну, рассказывай, кто таков, откуда, за что, когда…

Краснов не видел их лиц. Он не мог смотреть в их лица. Они казались ему грязными пятнами, на которых блестели волчьи глаза. Он слышал за спиной дыхание и не мог избавиться от страха, что удавка уже занесена, сейчас набросят и рванут.

Он был уверен, что все они знают Александра Краснова. С ними ложь не пройдет. Надо сделать что-то такое, чтобы не впутывать в это дело Сашку, но и под своим позорным именем умирать не хотелось. И он сказал то, до чего не мог додуматься за всю зиму, а сейчас дошел в несколько секунд. Надо говорить правду, но ту правду, в которой он — Скидан.

Его слушали. Переглядывались. Он смотрел, рассказывая, на огонь в печке, на искры, бегающие по угольям, но краем глаза отмечал, что переглядываются с непонятным для него пониманием.

Он рассказал о Лабирии, о вероятностном Магадане, о монорельсе от моря Восточно-Сибирского до моря Охотского, о машинах на воздушном экране и с электрическим двигателем… Они слушали. Он рассказал о вечевании, о свободе отношений, о жилищах, лечебнях и учебнях, о запрете на историю и художественную литературу. Он рассказал о староверах и об Александре Краснове, который решил удалиться на Остров Скорби, чтобы забыть о проклятом своем прошлом. Он не сказал о Светлане, о Резервате, о пришельцах и миражах. Когда дошел до выхода из тоннеля и взрыва, его остановили:

— Дальше знаем.

Потом раздался голос:

— Подсудимого заслушали. Слово прокурору.

Невидимый прокурор говорил сбоку. Голос его был тих и глух.

— Господа присяжные. Каким человеком был Сашка Краснов, вам рассказывать не надо, все его помнят. Он не доехал до прииска и не вернулся в лагерь. Следовательно, убит при попытке к бегству, по дороге на прииск, по приказу присутствующего подсудимого. О подсудимом мы знаем мало. То есть, за последний год. Он ушел к бабе и пропал, а как попал сюда — мы точно не знаем. Но начальник Бугрин отдал нам его, потому что, как нам кажется, имеет к нему личные счеты. Может быть, из-за гибели своего дружка Давыдова, может, еще почему, но нам это по хрену, потому что все они сволочи, и капитан Багрин из заградотряда для нас не фронтовик, а такая же фашистская тварь, как присутствующий здесь подсудимый.

О Краснове говорили отвлеченно, и он сам вдруг начал воспринимать происходящее как суд над кем-то другим, кого он до сих пор не знал. Это было интересно и не страшно: с подсудимым что-то хотят сделать, а сам-то Краснов сюда никаким боком. Что общего у советского офицера Василия Краснова с какой-то фашистской тварью?..

— Короче, — продолжал прокурор, — я уверен, что уважаемый суд будет снисходителен к подсудимому и даст ему немедленного вышака.

Одобрительное гудение со всех сторон Краснов воспринял уже вполне применительно к себе и сжался в ожидании легкого падения удавки на укрытые ватником плечи. Даже представил, что заденут какое-нибудь ухо. Вздернут на дальней стене, оставят на ночь, как уже бывало, а утром доложат, что повесился.

— Слово адвокату.

Голос адвоката Краснов услышал из-за собственной спины. И почему-то подумал, что вот ждал оттуда удавку, а оказалось, что адвокат прикрывает его, как ведомый в воздушном бою.

— Уважаемый суд, надеюсь, примет во внимание, — начал адвокат, — что мой подзащитный — не убежденный, а воспитанный злодей. И для начала прошу рассмотреть эту разницу.

"Зал" загудел, предвкушая развлечение.

— Поймайте в лесу взрослого волка, — продолжал адвокат, — и попробуйте сделать из него цепную собаку. Вас ждет поражение, ибо взрослый зверь вырос на свободе и в неволе скорее погибнет, чем смирится с ошейником. Дальше вам понятно. Из слепого волчонка вырастить так называемого друга человека — задача посильная, хотя и это спорно: говорят, что для надежности одомашнивания нужно несколько поколений. Что же мы имеем в случае с моим подопечным? Беспризорное детство, благословенный детдом и благодарность по гроб жизни за такое счастливое детство. Почему не вырасти прекрасным цепным псом, если есть все условия и ты тщательно обережен от примеров противоположного характера? Итак, первое. Мой подопечный есть продукт античеловеческой системы, в известном смысле ее жертва, и это снимает значительную часть его вины. Но поскольку судить систему нам пока не по силам, ибо даже слово "система" у нас под запретом, вернемся к нашим баранам (смех, голос: "К барашку!"), то есть к личности и личной вине подсудимого. Да, он был с нами жесток. Но можем ли мы назвать в его окружении хоть одного, условно говоря, человека, не жестокого с нами? Да, он послал Александра Краснова на прииск из чувства личной неприязни. А сколько он был обязан — обязан! — послать просто так, без всякого чувства, как обыкновенных скотов? Особое внимание прошу обратить на его человеческие качества. Известно, что он не раз просился на испанскую войну, когда его обязанностью была грязная работа в НКВД. Известно, что он просился на фронт в этой войне. Субъективно честный и по-своему справедливый, он был вынужден назваться именем Саши Краснова под нажимом Бугрина, чтобы не оказаться американским шпионом, но он не увиливал от встречи с нами, а то, что назвался каким-то Скиданом и выдумал фантастическую историю, в которой Саша оказывается живым, так кто из нас поступил бы иначе ради спасения собственной шкуры?

Легкий смех был ему одобрением. А Краснову захотелось хоть затылком прикоснуться к этому человеку, способному открыть в нем столько доброго. Он распрямился на чурбаке и отклонился назад, но спина встретила пустоту.

— Я хочу сказать, — продолжал адвокат, — что этот человек, при всех своих недостатках, пороках, ошибках и даже преступлениях, не способен на предательство. Поэтому я, во-первых, не верю, что он приказал убить Сашу по дороге на прииск, а во-вторых, хочу обратить особое внимание уважаемого суда на вопиющее предательство капитана Бугрина, который на фронте держал под прицелом наши спины, а теперь хочет нашими руками свести счеты с человеком из своей стаи. Из одного чувства протеста против такой подлости я оставил бы Василию Краснову жизнь, чтобы дать ему возможность пересмотреть свое прошлое и свои взгляды — ведь не до конца же он цепной пес! — а заодно посмотреть, как поведет себя начальник лагеря. Он, наверно, сошлет Краснова на прииск, и это будет для моего подопечного искуплением. Хочу отметить, между прочим, и мнимую гуманность Бугрина по отношению ко всем нам. И отделение нас от блатных, и некоторое облегчение бессмысленных жестокостей следует отнести не на счет его до- броты, а просто списать на производственную необходимость: в стране разруха, и рабов надо поберечь.

— У защиты все? — спросил судья.

— Нет. Защита отдает себе отчет, что у обвинения более чем достаточно свидетелей против подсудимого, в том числе и сам адвокат. Однако и у защиты есть свидетель. Пусть единственный, пусть ущербный, но не кажется ли уважаемому суду, что выдумки нашего Гоши очень во многом совпадают с тем, что рассказал сейчас подсудимый? Из сопоставления следуют как минимум два решающих вывода. Первый. Выдумка о стране Лабирии есть сущая правда, и тогда Александр Краснов действительно жив и живет лучше нас. Следствие этого вывода: Василий Краснов не убивал Александра Краснова. И второй вывод, который всем наверняка больше по душе. И Гоша, и мой подопечный страдают одинаковой формой невменяемости. Следствие из второго вывода: невменяемый — неподсуден. Дикси.

Шум покрыл окончание защитной речи. Ничего в нем разобрать Краснов не мог, кроме того, что спор идет равный — между волоском, на котором висит его жизнь, и веревкой, на которой могут повесить его изрядно похудевшее тело. Но он и не вслушивался в спор. Он искал глазами: кто же это Гоша? Не тот ли это старовер-лабириец, друг Такэси, Ивана и Ганса, который ушел в тоннель и не вернулся еще до прихода в Лабирию Красновых и Светланы?

Краснова тронули за плечо. Он обернулся и увидел безумные глаза давешнего полускелета. "Хочет к печке", — подумал Краснов и попробовал хоть слегка повернуться, чтобы пропустить человека. Но тому не нужно было огня. Он жадно смотрел на Краснова.

— Они, правда, завалили вход? — спросил он хрипло.

Краснов кивнул.

— Я — Гоша Дойкин. Кампай говорил обо мне?

Краснов кивнул. Ком в горле не давал говорить.

— А я надеялся вернуться, — прохрипел Гоша. Из его глаз потекло. Крепкий пожилой человек с выправкой старшего офицера мягко отодвинул Гошу за плечи и сказал Краснову голосом адвоката:

— Едва ли вам поверят. Но жизнь оставят, гарантирую. Чтобы хоть этим насолить Бугрину.

— Прошу внимания! — раздался голос судьи. — Не желая влиять на мнение господ присяжных, тем не менее прошу их заострить внимание на следующих обстоятельствах. Недоказанности есть в аргументах как обвинения, так и защиты. Но очень серьезным представляется тот факт, что начальник лагеря выступает в роли организатора этого суда. Быть марионетками всегда обременительно, поэтому, братья славяне, давайте будем людьми.

"Быть людьми!" Ах, почему раньше Краснов не замечал прелести этих слов? Гуманных, точных, исчерпывающих суть человечности… Мимо скольких слов он прошел в своей жизни равнодушно… И мимо скольких людей… И сейчас они все — и слова, и люди, мимо которых он равнодушно прошел, — собрались во втором бараке лагеря на Колыме и судят его, никому не нужному детдомовца… Немедленно вслед за этим он вспомнил Светлану. Глупец, никакая она не потаскуха, а в самом деле — очень и очень женщина, и любила его, дурака, по-настоящему. Не то что он. Он просто не умел. А теперь Сашка Краснов будет с ней спать, она ему нравится. И воспитает его сына… Сейчас бы Сашку сюда. Поднять восстание, разбросать завал и всем лагерем — в тоннель. И завалить за собой вход, чтобы никто больше…

Снова повернул его к себе Гоша.

— Ну, как там? Староверов на Остров Скорби не загнали еще?

— Староверы уже дважды вечевали разрешение исторической науки.

— Провалилось?

— Пока — да.

— Не надо, — горячо заговорил Гоша, — не надо нам исторической науки. И художественной литературы не надо. Пусть будет все, как есть. Ради одного этого мы обязаны туда вернуться. Выступить, доказать, навсегда запретить староверство — и можно умирать. Я только этим и живу, не подыхаю. Василий! Если не выдержу, это будет твой долг! Поклянись!

Краснов усмехнулся наивности бывшего старовера и немедленно выдал требуемую клятву, не сомневаясь, что верность ей от сможет сохранить до самой своей и Гошиной смерти.

Через час присяжные заявили: "Мы не ОСО" и отложили решение до завтра.

 

3. Посмертно уважаемый

А ведь Краснов всерьез надеялся прожить под именем Александра Краснова остаток жизни в ЭТОМ мире. Он смирился с невозможностью вернуться к Светлане, хотя это и мучило его больше всего на свете. Он не хотел больше ни славы, ни власти, ни служения народу. Он хотел сегодня дожить до завтра, потом до следующего дня, до следующего… Вернее, не до дня, а до ночи, ибо к дням своего рабства он совсем потерял интерес. Его интересовала теперь исключительно жизнь во снах, ибо в эти бесконечные ночные часы он бывал свободен, он видел Лабирию, Светлану и совсем еще беспомощного сынишку, которого она зовет Васенькой. Он видел во снах Александра Краснова. Он вовсе не стал спать с его Светкой, а живет с какой-то медработницей из лечебни и работает в "Скорой помощи"… Эти сны грели Василия по ночам и давали днем силы дождаться следующего вечера.

Двое блаженных спали на соседних нарах и становились все более похожи — худобой и безумным блеском голодных глаз, от которых отворачивался "фронтовик" Бугрин, потерявший интерес к своему предшественнику после неудавшейся расправы. Работали они — по слабости здоровья — на "легкой" работе: заготавливали дрова для своего барака. Таких бедолаг, как они, было на ближней лесной командировке по двое от каждого барака, и гуманный смысл их назначения сюда заключался в возможности дотянуть до зимы, а дальше — как кому повезет.

Лучше было бы, конечно, в библиотеке, но оттуда Краснова удалили уже на следующий день после суда в бараке. Бугрин обставил это с обычным своим изяществом. Вызвал, показал врачу, и врач "прописал" чистый воздух. "Чтобы уберечь тебя от прииска, — заботливо сообщил Бугрин, — поставлю тебя с Дойкиным на заготовку дров. За лето придешь в себя, а там — что-нибудь придумаем. — И посетовал: — Угораздило же тебя попасть под взрыв".

Было ясно, что прииск ожидает Краснова зимой. Как сказал его барачный адвокат, майор Болотников: "Что и требовалось доказать".

Согласно решению военного суда, состоявшегося еще в больнице и носившего характер мимолетный и формальный, Краснову предстояло выдержать еще две зимы, и это было неосуществимо. Так считали все, кто имел с ним дело в бараке, а это были все участники зековского суда над ним. Задача стояла: не дать Бугрину замучить Краснова. Из принципа. В знак протеста. Именно и только по этой причине, убедившись в порядочности Василия, его посвятили в план восстания.

— Блатным была амнистия, — говорил Болотников. — Нас она не коснулась. Это значит, что Берию сделали крайним, но ничего не изменили. Так было с Ежовым, а до него — с Ягодой. Свободу не дадут, ее надо брать.

Готовился большой этап на прииск. Дорога шла вплотную к командировке, где "доходяги" заготавливали дрова. Успех целиком зависел от Гоши и Краснова. Откормиться за неделю, оставшуюся до этапа, снять в день отправки своих малочисленных охранников и рано утром положить поперек дороги дерево или камни, чтобы остановить колонну. Огнем захваченного оружия связать конвоиров, которые поедут в заднем грузовике. Остальное — дело этапа.

Их откармливали сгущенкой и тушенкой, добытыми каким-то невероятным путем с офицерского склада. Они давились шоколадом и объедались галетами, которые калорийнее хлеба. И им удалось, припомнив лабирийскую боевую выучку, обезоружить ночью охрану своей командировки. Прочим доходягам было велено помочь в перегораживании дороги, а затем убираться к чертовой матери.

Они залегли у дороги за поворотом, в том же, наверное, месте, где Александр Краснов три года назад сломал себе ногу. Они лежали очень близко от дороги, обложенные гранатами и плоскими судаевскими магазинами, держа наготове легкие и удобные судаевские автоматы — давнишнюю честолюбивую мечту капитана Краснова. Они договорились не применять гранат без самой крайней, смертельной нужды. Гранат было всего восемь, слабосильных рубчатых "лимонок".

Они прождали до утра, и колонна "зисов" пришла к завалу и остановилась так, как было учтено — последним грузовиком напротив них. Дорога была прорезана в сопке, хорошо поросшей лиственничным лесом. Они открыли прицельный огонь по прыгающим из кузова конвоирам. Не оставляя им шансов на спасение. Застрочили автоматы по всей колонне. К заднему грузовику от всех машин бежали люди в грязных зековских бушлатах. Краснов с Гошей скатились к разгромленному конвою раньше всех. Они собирали гранаты, только гранаты — в заранее приготовленные сумки.

— Спасибо, капитан! — Болотников налетел с протянутой рукой. — Молодчики! Примите мое посмертное уважение.

И он повернулся к вооруженным своим бойцам, отдавая приказания.

— Ну? — Гоша посмотрел в глаза Краснову.

— Пошли, — кивнул Краснов.

Они стали подниматься на откос, чтобы, спустившись на ту сторону сопки, взять курс по прямой в сторону "Ближнего". На этой прямой им встретится распадок, заросший лесом. По распадку будет бежать золотоносный ручеек, в котором Краснов когда-то даже намыл немного золотишка (черт его знает, где оно теперь). Там, на берегу ручья, они увидят заросшее кипреем Кешкино пепелище, полузасыпанное взорванным входом в тоннель. У них есть две кайлушки, две саперные лопатки, веревка и с полсотни гранат-"лимонок". Они будут раскапывать, растаскивать, взрывать, грызть зубами, но они войдут в тоннель…