ЧАСТЬ ВТОРАЯ
Филипп Левек вышел из небольшого туристического агентства на бульваре Распай. В руках у него были путевка, дающая ему право на недельное пребывание в Москве, и билет на самолет на семнадцатое июня. Что ж, это лучше, чем ничего. Он приедет в Москву, найдет дом, где Наташа жила до недавнего времени, зайдет к людям, которые живут теперь в ее квартире и с которыми он говорил по телефону, и постарается что-нибудь узнать о ней. Если, как они говорят, они действительно ничего не знают, он обратится в справочную службу, такая наверняка существует в Москве, как в любом другом цивилизованном месте. И найдет ее. Найдет, если с ней ничего не случилось.
У Филиппа сжалось сердце. "Зачем я отпустил ее? Я не должен был ее отпускать". Он вспомнил, как они ехали в аэропорт, как она старалась держаться и как, несмотря на все старания, глаза ее были полны слез. Вспомнил, как он сам едва не потерял самообладание и как сказал ей, что они расстанутся у стойки "Эр-Франс" и дальше она пойдет одна. Зачем он это сделал? Надо было проводить ее до конца, а не разыгрывать из себя мужественного плейбоя. Вспомнил, как она взяла у него чемодан и пошла в сторону регистрации багажа, не оборачиваясь, а он стоял и смотрел ей вслед в надежде, что она обернется, чтобы помахать ей рукой, но, когда она встала в очередь, какие-то люди заслонили ее. А потом он увидел, что она разговаривает с человеком в кожаной куртке. Он не видел ее лица, но ему показалось, что она что-то взяла у него из рук. И вдруг он вспомнил ее рассказ о деньгах. Что, если это тот самый человек? Если так, он должен выяснить, кто он и что ему от нее нужно.
Он хотел броситься к ней, но в этот момент человек в куртке отошел от нее и быстро направился к выходу — упустить его было нельзя. Филипп через толпу пассажиров ринулся к нему.
— Простите, вы только что говорили с женщиной…
— С какой женщиной? — человек говорил по-французски с сильным русским акцентом.
— Там, у регистрации багажа. Откуда вы ее знаете?
— Я спросил у нее, который час. Я с ней не знаком. — Он явно не собирался поддерживать разговор.
— Вы врете! Я видел, что вы ей что-то дали!
— Я никому ничего не давал и не знаю никаких женщин. Дайте пройти.
Филипп схватил его за воротник.
— Послушайте, вы! Если вы не скажете, что вы ей всучили, я вызову полицию.
Человек усмехнулся.
— Вызывайте! — Он резко вырвался и быстрыми шагами направился у выходу.
Филипп бросился за ним. Вызывать полицию он, конечно, не собирался: что бы он мог сказать полиции? Что этот человек передал его знакомой что-то подозрительное? Если полиция этим заинтересуется, то в первую очередь найдут Наташу, и если это действительно наркотики, плохо придется в первую очередь ей самой. Но отпускать его так тоже нельзя. Филипп догнал его у лестницы, ведущей к гаражу, и чуть не сбил с ног.
— Мне наплевать на ваши дела! Чего ты хотел от нее?
— Вы ревнивый любовник? Очень рад познакомиться! — Тот рванулся, но Филипп нанес ему удар в челюсть.
Человек отлетел метра на полтора и схватился за перила.
— Ну ты, псих! — процедил он. — Если ты не оставишь меня в покое, я сам вызову полицию. — И шутовски заорал: — На помощь! Убивают!
Филипп отряхнул руки.
— Заткнись, мразь!
Человек бросился по лестнице вниз, Филипп за ним. Было ясно, что он от него ничего не добьется. Он был уверен, что это тот самый человек, о котором говорила Наташа, и ему есть что скрывать. Филипп не отставал от него ни на шаг. Они вместе спустились на два этажа в гараж, и оказалось, что их машины стоят почти рядом. Человек в куртке сел в потрепанный серый "опель", и машина сразу же тронулась с места.
Филипп упорно преследовал его — сперва до Парижа, потом по унылым улицам девятнадцатого округа, потом мчался за ним по набережной Сены до восточных окраин города. Наконец, в Монтрейле, пригороде, где жили в основном арабы и цветные, Филипп потерял его. Конечно, он запомнил номер машины, и если она принадлежит человеку в куртке, его будет нетрудно разыскать. Но станет ли полиция этим заниматься? И надо ли ему, Филиппу, ввязываться в эту историю, ведь он не может доказать, что это тот самый человек, который передал Наташе тридцать тысяч долларов в день ее приезда в Париж? Ему нужно как можно быстрее связаться с ней по телефону — узнать, как она долетела и чего хотел от нее этот тип. Филипп развернулся и поехал к дому.
Приоткрыв дверь квартиры, он сразу услышал веселые голоса своих друзей, Робера и Жаклин, и вспомнил, что сегодня воскресенье и что как раз сегодня они должны были вернуться из двухнедельной поездки по Египту. Они расцеловались, и Жаклин бросилась в кухню, где на столе были разложены горы всякой снеди: было ясно, что они уже давно дома и даже успели сходить за провизией. Оба, после двух недель, проведенных в Египте, выглядели похудевшими и загорелыми, и обоих распирало желание как можно быстрее поделиться впечатлениями. Перебивая друг друга, они с восторгом рассказывали о пирамидах, сфинксах, пляжах Красного моря и восточных базарах, и Филипп, улыбаясь, смотрел то на него, то на нее, и слушал истории, которые в данную минуту его совершенно не занимали.
Наконец перед тем, как сесть за стол, Филипп подошел к телефону и набрал Наташин номер: никто не отвечал. "Наверное, она еще не приехала". Он посмотрел на часы — с момента, когда они расстались в аэропорту, прошло чуть меньше четырех часов. "Она только сейчас долетела, а от Шереметьева до центра Москвы еще надо доехать", — подумал Филипп и сел за стол.
Теперь ему самому пришлось рассказывать о своей поездке в Россию, где его друзья никогда не были. Когда обед подошел к концу и Жаклин подала кофе и сыр, Филипп подумал, что Наташа уже наверняка дома, но зазвонил телефон, и Жаклин, уютно устроившись в уголке дивана, снова начала пересказывать свои египетские впечатления, на этот раз — подруге.
Когда мужчины остались одни, Робер спросил:
— Как твой развод? Ты виделся с Мириам?
— Да, мы обо всем договорились. Через месяц я буду свободен.
— Что-то, по-моему, ты не слишком веселишься по этому поводу. Ты не передумал?
— Нет, конечно.
— Тогда что? У тебя расстроенный вид.
— Видишь ли, я познакомился с женщиной…
Робер расхохотался:
— И поэтому у тебя такое лицо? Ну, извини, старик. Так это ее карандашный портрет Жаклин нашла в спальне? Она хорошенькая. И кто же она?
— Русская. Я познакомился с ней в самолете на обратном пути из Москвы. Она провела здесь неделю. И сегодня я проводил ее в Руасси.
— Я надеюсь, ты расстроен не из-за того, что она уехала?
— Я расстроен, потому что она попала в нехорошую историю.
Робер опять расхохотался.
— Русские вечно попадают в нехорошие истории. Они иначе не могут.
— Это не смешно.
— Прости, старик. Но ты же не хочешь сказать… А в чем дело с этой русской?
Филипп рассказал, что случилось в аэропорту и то, что знал от Наташи.
— Ты этому веришь? Веришь, что она ничего не знала? Брось, старик, не будь идиотом! Русские сейчас стремятся сделать деньги на чем угодно, лишь бы вылезти из нищеты. И только такой неисправимый романтик, как ты, способен поверить в подобную историю.
Филипп нахмурился.
— Она ничего не знала… Но, кажется, я напрасно завел этот разговор.
Филипп резко встал из-за стола.
— Прости, я не думал, что это так серьезно. Это серьезно?
— Да.
— Так позвони ей в Москву! Выясни, что произошло.
— Именно это я и собираюсь сделать, когда Жаклин закончит говорить…
Но Жаклин все говорила и говорила. Филипп посмотрел на часы: было начало первого.
— Жаклин, дорогая, — крикнул Робер, — это Николь? Если ты перезвонишь ей немного позже? Филиппу надо срочно позвонить в Россию.
И только сейчас Филипп сообразил, что с учетом разницы во времени в Москве уже начало третьего и что звонить в это время невозможно.
— Сейчас уже слишком поздно — я забыл о разнице во времени.
— Все равно звони. Ничего страшного не случится, даже если ты разбудишь ее. Иначе ты сам не заснешь.
Филипп покачал головой.
— Это невозможно. Она там не одна: там ее мать и сын. Ты не знаешь, какие в Москве квартиры.
— А какие в Москве квартиры?
— Не такие, как эта. Я позвоню завтра.
Филипп устроился на ночь в кабинете у Робера. То, что произошло в аэропорту, не давало ему покоя. Он курил одну сигарету за другой и понимал, что все равно не заснет, пока не узнает, что с Наташей. Он выбрался из комнаты, стараясь не шуметь, взял телефон и снова набрал Наташин номер. Сперва в трубке раздался слабый треск, потом что-то пискнуло, а потом он услышал протяжные сигналы международной связи: биииип, биииип, биииип. Филипп пытался представить себе Наташину квартиру, представить, как она просыпается, слышит звонки, идет к телефону. Или, может быть, аппарат стоит возле ее кровати, потому что она ждет звонка?
Но никто не отвечал. "Может быть, она отключила телефон?" — подумал он.
Откуда ему было знать, что в эту минуту Наташа вышла из дома, чтобы передать конверт своему бывшему мужу?
Когда утром, проснувшись, Филипп снова перезвонил ей, в Москве было двадцать минут десятого. Ровно за десять минут до его звонка телефонная станция отключила ее номер за неуплату.
Потом он звонил ей каждый день. Звонил утром, днем, вечером — телефон молчал. В разговорах с Жаклин Робер называл Наташу русской авантюристкой. Говорить это Филиппу он не решался, но зато заводил при нем разговоры о наркоторговцах и советовал чаще смотреть фильмы о русской мафии. Через пару дней Филипп снял квартиру и переехал.
Он по-прежнему регулярно звонил Наташе, и по-прежнему ее московский телефон молчал. Тогда он решил, что поедет в Москву, не дожидаясь конца бракоразводного процесса. Но нужна была виза. Он позвонил московским знакомым, попросил выслать ему приглашение, частное или деловое, но просил сделать это как можно скорее. Ему обещали помочь, но через несколько дней выяснилось, что российские власти в очередной раз завинтили гайки (впрочем, это было всегда процессом взаимным) и что высылать деловое приглашение теперь имеют право только организации, получившие на это специальное разрешение. А маленький частный университет, к сотруднику которого, своему знакомому, он обращался, такого разрешения не имел. Частное же приглашение сделать было можно, но, как выяснилось, ждать его пришлось бы довольно долго. Филипп решил ехать как турист. Визу в этом случае он получал всего на несколько дней, что было не очень удобно, но зато быстро и надежно.
В тот день, когда он принял решение о турпоездке в Россию, он еще раз набрал номер Наташиного телефона. Набрал просто так, по инерции, ни на что не рассчитывая, но тем не менее, как бывало каждый раз, когда он звонил ей, у него в груди глухо и больно стучало сердце. В тот момент, когда он уже собирался дать отбой, в трубке раздался недовольный мужской голос:
— Слушаю!
Филипп вздрогнул от неожиданности и, запинаясь, попросил к телефону Наташу.
— Никого тут нет, — ответил голос, — никакой Наташи.
— Простите, с кем я говорю? Вы член ее семьи?
— Никакой я не из семьи. Я тут работаю — ремонт делаю.
— Тогда позовите кого-нибудь, кто ее знает. Пожалуйста, мне надо с ней поговорить.
— От мил человек! Говорю же: никого здесь нет. Не живет пока никто. А я ремонт делаю.
— Значит, это не ваша квартира?
— Квартира не моя, известное дело. Квартира хозяев.
— А когда будут хозяева?
— Не знаю. Может, завтра придут, может, нет.
— А вы их знаете?
— Хозяев знаю, а как же.
— И как зовут ее?
— Кого?
— Хозяйку вашу?
— Вот это не скажу, не знаю. Хозяина вроде Виктором зовут. А хозяйку — не знаю, врать не буду.
— Не Наташа?
— Может, и Наташа, откуда мне знать? Ты позвони завтра, может, из них кто здесь и будет.
Филипп повесил трубку. Что-то тут было не то: даже если предположить, что Наташа делает ремонт в квартире, все равно непонятно, почему столько времени молчал телефон? И кто такой этот Виктор? Ее бывший муж, с которым она помирилась? Филипп не мог в это поверить. Но даже если и так — чего не бывает в жизни? — это все равно никак не объясняло ее молчания ни в день приезда, ни потом.
Через несколько дней ему снова удалось дозвониться. На сей раз ему повезло больше, если вообще это можно было назвать везением. Подошел тот самый Виктор, подтвердил, что живет по тому адресу и с тем номером телефона, которые Наташа оставила Филиппу перед отъездом из Парижа, но что ни с какой Наташей он не знаком, потому что купил эту квартиру всего неделю назад, купил через агентство, и кому она принадлежала раньше — не знает. На просьбу Филиппа дать ему телефон агентства Виктор отвечал решительным и даже довольно грубым отказом. Оставалось одно: ехать в Москву, зайти к этому малосимпатичному Виктору, объяснить, что он ищет бывшую владелицу квартиры, и попытаться еще раз уговорить его дать координаты агентства, в котором ему могли, может быть, помочь разыскать Наташу.
Впрочем, был, вероятно, еще один способ: Филипп хорошо знал дом, в котором Наташа останавливалась у своей подруги. В этом доме на рю де да Тур он даже бывал года четыре назад у своего московского приятеля, который приезжал в Париж в краткосрочную командировку для работы в ЮНЕСКО в качестве синхронного переводчика, а теперь жил в Германии, о чем Филипп узнал из его письма, пришедшего месяца три тому назад из Вюрсбурга. Тот сообщал, что переехал туда на постоянное место жительства, и приглашал Филиппа в гости. Так вот, в этот дом, с порядками которого Филипп был более или менее знаком, можно было зайти и попытаться узнать, кто такая эта Наташина подруга, как ее зовут и в какой квартире она живет. Подруга эта, по словам Наташи, была в курсе ее отношений с Филиппом и, может быть, знала, чем объясняется ее внезапное исчезновение и неожиданная продажа квартиры, и не отказалась бы, вероятно, ему помочь. Филипп отправился на рю де ла Тур.
Семиэтажный дом для сотрудников посольства был построен в конце семидесятых, когда, несмотря на "разрядку", отношения с Западом оставались более чем прохладными. В те времена в специальном помещении, расположенном между наружной и внутренней дверьми подъезда и отгороженном тонированными стеклами, дежурил пограничник, строго проверявший документы у всех, кто входил в дом. С тех пор многое изменилось: пограничников, к величайшему их сожалению, на подобную работу больше не приглашали, и их место заняли жены технических сотрудников — комендантов, водителей и рабочих. И хотя им платили вдвое меньше, чем их мужьям, работой своей они очень дорожили, так как она давала им возможность не только слегка пополнить семейный бюджет, но и разнообразить свою довольно унылую жизнь.
Дежурной в доме на рю де да Тур была Зоя Петровна Егорова, муж которой, человек добрый и бесхитростный, в свои сорок восемь лет впервые попал на работу за границу благодаря своему дальнему родственнику, работавшему в МИДе, "чистой" анкете и собственным золотым рукам. Его единственным недостатком было то, что он много пил, а пил потому, что детей у него не было, а жена была злая и завистливая и угодить ей, как и персонажу одной известной сказки, было нельзя ничем: ни приличной зарплатой, ни квартирой, полученной им на работе десять лет назад, ни вот теперь этой командировкой в город Париж, который почему-то не радовал Зою Петровну. Она, изнывая от скуки, сидела за своей стеклянной перегородкой, и единственным доступным ей развлечением были сплетни и слежка за жильцами, особенно за женщинами. Она их ненавидела и завидовала им: женам дипломатов, потому что их мужья, как ей казалось, слишком много получали и к тому же имели машины, и не какие-нибудь, а красивые блестящие иномарки, на которых они ездили по стране, куда хотели; техническим сотрудницам — секретаршам и машинисткам — потому, что они были молодые и не просиживали, как она, целыми днями за этим стеклом у всех на виду, а ходили на работу в посольство и кокетничали там с мужчинами. И ей, конечно, было хорошо известно, что Лена Кораблева, телефонистка из посольства, живущая в однокомнатной квартире на четвертом этаже, была не замужем, что командировку ей не продлили, потому что в посольстве у нее не было подходящей "руки", что продукты она покупает в том же самом дешевом магазине, расположенном в соседнем квартале, где покупает и она сама, Зоя Петровна, и куда ходят только арабы, цветные и самые бедные французы, которых Зоя Петровна презирала еще больше, чем арабов и негров; что с ней вполне можно не церемониться и не улыбаться, когда она проходит мимо ее стеклянной будки, и что, наконец, к ней недавно приезжала подруга из Москвы, такая же ничтожная, как и она сама.
Впрочем, подруга эта первые три дня ходила в каком-то задрипанном сером костюме, а на четвертый день утром Зоя Петровна увидела ее в таком платье и в таких туфлях, что при одном взгляде на них становилось ясно: куплены они в дорогом магазине. А потом эта подруга вовсе исчезла на несколько дней, и Зоя Петровна увидела ее только в пятницу, во второй половине дня, и, конечно же, заметила, что выглядит она совсем не так, как в день своего приезда, жалкой и растерянной, и что перемена эта произошла не только и не столько из-за того, что она была совершенно по-другому одета, но еще и потому, что у нее блестели глаза, как они могут блестеть только у очень счастливой женщины, а значит, она завела себе кого-нибудь, эта рыжая. И когда на следующий день Зоя Петровна, встретив Лену Кораблеву, спросила: "А что это ваша подруга — уже уехала? Что-то ее давно не видно", — та ответила, что "нет, не уехала", но почему-то смутилась и пробормотала что-то невразумительное про каких-то знакомых, у которых эта подруга якобы ночует, и Зоя Петровна поняла, что предположение ее было совершенно справедливым и что ее обычная проницательность, как всегда, ей не изменила.
Когда Филипп позвонил в дверь семиэтажного дома на улице де ла Тур, где в подъезде за стеклянной перегородкой сидела строгая Зоя Петровна, и спросил, не может ли она ему помочь разыскать живущую в доме одинокую женщину, к которой в начале мая приезжала подруга из Москвы, Зоя Петровна сразу догадалась, что это и есть тот самый человек, из-за кого у кораблевской подруги так блестели глаза. Губа у нее не дура: подцепила француза и, небось, переедет теперь во Францию да еще с таким интересным мужиком и наверняка богатым, потому что они все тут богатые, черт бы их побрал. А она, Зоя Петровна, скоро вернется в Москву, так как неизвестно, продлят ли командировку ее нескладехе-мужу, которому не хватает ума завязать более тесные отношения с начальством, как это делают другие, и снова придется жить в малогабаритной двухкомнатной квартире на окраине Москвы вместе со свекровью, семидесятидевятилетней старухой, вечно сующей нос не в свои дела, занимающей комнату на солнечной стороне и до сих пор ревнующей ее к сыну, хотя женаты они уже двадцать шесть лет.
Вот почему Зоя Петровна, сделав строгое лицо и отводя взгляд, ответила Филиппу, что совершенно не представляет, о ком он говорит, потому что "знаете, сколько народу сюда приезжает, всех разве заметишь?" А когда Филипп, которому было известно, что из помещения дежурного можно связаться по внутреннему телефону с любой квартирой, спросил, не может ли она, по крайней мере, разрешить ему позвонить тем одиноким женщинам, которые живут в доме, и задать им один-единственный вопрос, потому что ему совершенно необходимо разыскать эту подругу, Зоя Петровна попыталась сделать еще более строгое лицо, от чего оно стало откровенно злым, и с удовольствием сказала:
— Конечно, нет! У нас не полагается делать такие вещи.
Настаивать было бесполезно. Филипп вышел на улицу, продолжая ощущать на себе взгляд ее маленьких серых глаз. А Зоя Петровна, с удовольствием рассмотрев его затылок, спину и дорогие ботинки, принялась гадать, для чего это он разыскивает Кораблеву, которая, как хорошо было известно Зое Петровне, в этот момент как раз была дома и упаковывала вещи, так как командировка ее подходила к концу.
Все это происходило за два дня до отъезда Филиппу и за десять дней до отъезда Лены Кораблевой. Она тоже много раз звонила Наташе в Москву, чтобы спросить, что за деньги она оставила на полке в шкафу под стопкой носовых платков, и тоже не знала, что с ней случилось и почему она никак не может застать дома ни ее, ни Зинаиду Федоровну, ни Сережу.
* * *
Наташа вернулась от Веры в начале первого.
В квартире было тихо. Наташа приоткрыла дверь в комнату матери и сразу почувствовала запах лекарств. Зинаида Федоровна лежала на спине с закрытыми глазами — она была очень бледна. Наташа села на край кровати и тихо спросила:
— Ты спишь?
Ей показалось, что Зинаида Федоровна хочет что-то сказать — губы ее чуть шевельнулись, но с них не сорвалось ни одного звука. Наташа взяла ее руку в свою, пытаясь нащупать пульс, — рука была вялая и холодная, пульс почти не прощупывался.
Наташа бросилась к телефону, но, сняв трубку, вспомнила, что телефон отключен. Она выбежала на площадку и позвонила в дверь к Людмиле Ивановне. Долго не открывали, потом Наташа услышала за дверью шаркающие шаги, и недовольный голос спросил:
— Кто там?
— Тетя Люда, это я, Наташа! Откройте, пожалуйста!
Загремели цепочки и задвижки — на пороге показалась Людмила Ивановна в ночной рубашке.
— Тетя Люда, простите, ради Бога, разрешите мне от вас вызвать скорую? Маме плохо.
— Ох, Господи! Беги скорее к матери. Я сама позвоню. Что с ней?
— Не знаю, кажется, сердце…
Наташа вернулась в квартиру. Зинаида Федоровна по-прежнему лежала на спине, но глаза ее слегка приоткрылись. Наташа подошла к ней и наклонилась к самому лицу: ей показалось, что мать хочет что-то сказать.
— Мамочка, я здесь, с тобой. Сейчас приедет врач.
Зинаида Федоровна снова сделала попытку что-то произнести, и снова у нее не хватило сил.
— Сейчас, сейчас… Не волнуйся, ничего не говори. Сейчас приедет "скорая". Все будет хорошо.
"Господи, помоги!"
"Скорая" не спешила. Наташа открыла окно, чтобы впустить в комнату свежий воздух, и с улицы запахло молодой листвой. Потом в дверь постучалась Людмила Ивановна и тихо спросила:
— Не приехали еще?
— Нет. Не знаю, что делать, — прошло уже двадцать минут.
— Ну, к старикам-то они не спешат…
— К кому же они спешат?
— Сейчас их на молодых-то не хватает! А старикам все равно помирать.
— Тетя Люда!
— Ладно, ладно… Ты смотри, чтоб кардиограмму сделали. Сережа-то где? Нашелся?
— Да. Он спит.
— Где пропадал-то?
— С мальчиками из класса.
— Ты ему уши-то надери! Вот мать-то, небось, из-за него и слегла — нанервничалась. Она прошлой ночью бледная была… Ох, дети, дети! Вот что значит без отца-то воспитывать.
— Да, тетя Люда, да.
"Зачем она меня мучает?"
Прошло еще пятнадцать минут. Наконец Наташа, услышав, что подъехал лифт, бросилась к двери. Это были врачи, двое мужчин — постарше и помладше. Они задали несколько вопросов Наташе, осмотрели Зинаиду Федоровну, сделали электрокардиограмму и по тому, как они спешили, было видно, что положение серьезнее. Наконец тот, что постарше, просмотрев ленту, сказал, что необходима госпитализация.
Дальше все пошло очень быстро. Пока один врач делал укол, а потом из квартиры Людмилы Ивановны звонил в больницу, чтобы договориться о приеме больной, другой спустился за носилками и вернулся вместе с водителем, который помог донести Зинаиду Федоровну до машины. Оттого что они так торопились, Наташе было особенно страшно, но она не задавала вопросов, чтобы не мешать. Потом она бежала за ними по лестнице, чтобы объяснить им, что эта седая женщина, которую они несут, — самый близкий, самый дорогой на свете человек, что если с ней что-нибудь случится, она…
"Нет, нет, Господи, пусть я никогда больше не буду счастлива, только бы мама осталась жива и любила меня по-прежнему…" — молилась Наташа, пока врачи делали свое дело.
Наташа попыталась было поехать с ними, но ее не взяли, и она, узнав адрес больницы, бросилась наверх, попросила Людмилу Ивановну зайти утром к Сереже, дать ему лекарство, сказать, что произошло, но не очень пугать его, а потом опять запереть до ее возвращения, потом заняла у нее немного денег, оставила ключ от квартиры и бросилась в больницу на такси.
* * *
В реанимационное отделение, куда положили Зинаиду Федоровну, ее не пустили, а велели ждать дежурного врача, который появился минут через тридцать и сказал, что это инфаркт, но не самый тяжелый, что первая и необходимая помощь ей уже оказана и что Наташа может спокойно ехать домой. Наташа осталась. Она устроилась на единственном, заляпанном масляной краской стуле, который стоял под лестницей у входа в приемный покой, и стала ждать.
Была уже глубокая ночь, когда проходившая мимо нее старая нянечка в белом халате, перевязанном на пояснице шерстяным платком, пожалев ее, обещала пойти узнать, как чувствует себя Зинаида Федоровна, и, вернувшись через несколько минут, сообщила, что все хорошо: больная спит и будет спать до утра, там дежурная медсестра, которая за всем следит и в случае надобности обязательно позовет доктора.
— Иди, милая, иди домой, поспи. А завтра придешь. Или позвони: в отделение-то тебя завтра все равно не пустят. Иди с Богом!
Наташа хотела дать ей денег, но старушка отказалась: "За что? Я тебе ничего не сделала", — и улыбнулась беззубым ртом.
— Как же не сделали? Сходили, узнали, а ведь сейчас ночь — вам, наверное, тоже спать хочется. Возьмите, нянечка!
— Так и что ж, что ночь? Я ночью не сплю, старая стала. И денег твоих не возьму, они тебе самой сейчас пригодятся: тому дать, этому дать. Иди, милая, Христос с тобою.
Наташа не знала, как поступить. Оставить мать одну и уехать она боялась, но мысль о Сереже, запертом в пустой квартире, пугала ее еще больше. "Вдруг он проснется и увидит, что никого нет? Положим, он все равно заперт и уйти не сможет, но если ему станет плохо?.."
Она вспомнила страшные кадры из роликов, которые всю зиму крутили по телевизору — молодой человек в состоянии наркотической абстиненции выбрасывается из окна, и крик его гулко разносится подвору, — и решилась. "Врач сказал, что положение не очень тяжелое, и потом, она не одна, там медсестра. Съезжу домой, а утром вернусь. Может, хотя бы немного посплю, иначе завтра не будет сил: я не сплю уже третью ночь.
Наташа вышла на больничный двор. Небо начинало понемногу светлеть. Пахло землей и молодой листвой. Наташа глубоко вдохнула прохладный ночной воздух и вышла на проспект, освещенный желтыми фонарями. По влажному асфальту проносились редкие машины. Был тот час перед рассветом, когда жизнь ненадолго замирает перед началом нового дня. Ей удалось остановить частника, ехавшего в старом "москвиче", в котором пахло бензином и кислой капустой. Хозяин "москвича" довез ее до дому, не проронив ни слова.
Сережа спал. Она сбросила с себя одежду и пристроилась рядом с ним, чтобы не быть одной.
* * *
Сережа проснулся от жажды и оттого, что ему было тесно лежать. Он встал, стараясь не разбудить мать, и босиком прошлепал в кухню, чтобы налить себе воды. Дверь в бабушкину комнату была открыта, но самой бабушки почему-то не было. Он посмотрел на часы — было шесть. Куда бы она могла уйти так рано, и почему мама спит на его кушетке? Вдруг он заметил на тумбочке возле кровати две разбитые ампулы и одноразовый шприц и испугался. Что-то случилось. Что-то случилось с бабушкой, пока он спал. Голова раскалывалась. Какой сегодня день? Кажется, вторник. Или уже среда? Может быть, пока мама спит, взять шприц? Зачем? Разве он не собирается завязывать? Ведь он решил слезть с иглы. Он решил… Разве ему дадут теперь это сделать? Теперь его уже не оставят в покое. К тому же он должен Сверчку. А денег нет. И взять их негде. Он вспомнил, как с ним говорила мама, когда он вернулся: она даже не ругала его. Сашка Паринов из его класса тоже ворует деньги у родителей. Но они богатые. У Сашкиного отца свой бизнес. Он много раз видел, как тот приезжал за Сашкой в школу на шикарном "мерсе". Но и бил же он Сашку! И вообще Сашка говорил, что он жуткая сволочь. А у мамы никогда нет денег. И пенсия у бабушки совсем маленькая. Где же она может быть, бабушка? Вдруг она умерла? Вдруг она умерла из-за того, что он не пришел ночевать?
Она никогда ни на что не жаловалась и не ныла, как, например, противная бабка Пашки Кузьменко, которая всем, даже его одноклассникам, рассказывала про свои болезни. Но ведь мама говорила, что у бабушки больное сердце, и всегда ругала ее, когда та приносила тяжелые сумки или мыла пол. А в прошлом году, когда бабушка болела, мама даже подрабатывала домработницей у каких-то людей, потому что были нужны дорогие лекарства. Ни ему, ни бабушке она, конечно, ничего не сказала, и он узнал об этом случайно, от одного парня из параллельного класса, который жил рядом с этими людьми и видел маму. Он тогда попытался подразнить его, и пришлось набить ему морду, и Сережа вспомнил, как во время драки он разбил себе костяшки пальцев об его голову. Матери он тогда, конечно, ничего не сказал — разве можно было сказать ей, что он подрался из-за нее? Мама тогда отругала его за драку, а бабушка, когда мама вышла, сказала, что если он дрался за дело, то он прав, потому что он мужчина и должен уметь за себя постоять.
Она всегда привозила ему в лагерь пирожки, которые пекла сама, и вкуснее их не было ничего на свете, а когда он болел и мама была на работе, читала ему или рассказывала, как во время войны была в эвакуации со своей мамой, его прабабушкой: сперва в Фергане, где было не очень голодно, потому что там было много урюка, а потом в Куйбышеве; и как вскоре после войны она познакомилась с дедушкой. И хотя Сережа знал всю эту историю наизусть, он ужасно любил, когда она про это рассказывала. А теперь он не знает, что с ней. И мама. Ей тоже плохо. И еще к тому же он украл у нее деньги. И тогда, перед ее отъездом, когда Дмитрич дал для нее триста долларов, он взял себе сотню. И неужели действительно она взяла вчера денег у Ю. Д.? Не может быть! Не могла она так унизиться перед ним после всего, что произошло. Это она наверняка сказала нарочно, из-за него.
Думать об отце было больнее всего. Ведь он прочитал письмо, которое мама оставила под подушкой. Странное письмо. Можно было подумать, что она собиралась… Нет, конечно, но все-таки странно. Почему она просто не рассказала ему обо всем? Зачем понадобилось писать такое письмо? Да и вряд ли мама так уж хотела, чтобы он его прочитал. Ведь оно было заклеено и лежало у нее под подушкой. И если бы днем он не проснулся, не перебрался к ней в комнату, не лег на ее кушетку и не просунул бы руку под подушку, как делал всегда, чтобы скорее заснуть, когда был маленький или болел, он бы это письмо не нашел. И пока мама не заметила, надо его снова заклеить. Но все равно, хорошо, что теперь он знает, что произошло, знает, как Ю. Д. ушел от них. Зачем он так поступил с ним и с мамой? Пусть скажет — зачем? Впрочем, к Ю. Д. он больше не пойдет. Ни за что. Ну да, не пойдет он, как же… а деньги? Где он возьмет деньги, чтобы рассчитаться со Сверчком? Может быть, продать что-нибудь из того, что привезла мама? Она простит, если узнает, зачем это нужно. Или сказать ей? А что она сможет сделать? Опять пойдет мыть пол к каким-нибудь жлобам? Ну уж нет! Что же делать? Ничего. Он влип. Влип. Жалко маму. Жалко бабушку. Жалко себя.
Сережа сел на кровать и заплакал.
В начале седьмого Наташа проснулась. Сережи рядом не было. Она вскочила с кушетки, но сразу же вспомнила, что ключ от нижнего замка она спрятала. Сережа сидел в бабушкиной комнате, и ей показалось, что он украдкой вытер глаза. Она села рядом с ним.
— Сережа, мы можем поговорить?
— Где бабушка?
— Бабушка в больнице.
— Почему?
— Ночью ей стало плохо с сердцем. Я должна сейчас, ехать к ней.
— Я тоже поеду.
— Сережа, к ней все равно не пускают…
— Почему?
— Потому что она в реанимации, а туда нельзя.
— Почему в реанимации? Что с ней?
— Врач говорит, что это не опасно.
— Тогда почему она в реанимации?
— Потому что у нее был инфаркт. Так полагается.
— Тогда зачем ты туда поедешь?
— Чтобы узнать, как она и не нужны ли какие-нибудь лекарства.
— А деньги?
— Я заняла немного у тети Люды. Сережа, мы сейчас не будем говорить о деньгах. Мы должны решить с тобой гораздо более важные вещи.
— Какие?
— Например, могу ли я тебя оставить одного? Или попросить тетю Люду, чтобы она посидела с тобой? Я скажу ей, что ты заболел.
— Зачем?
— Чтобы ты не оставался один.
— Я останусь без всякой тети Люды.
— С тобой ничего не случится?
— Что со мной может случиться?
— Ты забыл, как тебе было плохо?
— Не забыл. Но сейчас этого нет, не бойся.
— Ты уверен?
— Уверен. Поезжай.
— Я думаю, что скоро вернусь, и мы сходим к Аркадию Николаевичу.
— К какому еще Аркадию Николаевичу?
— Это врач, который вчера у тебя был. Он тебе понравился?
— Не знаю. Зачем?
— Это же он тебе помог. И еще поможет.
— Мне больше ничего не нужно. Я не пойду.
— Что значит — не нужно?
— Это значит, что я больше не буду… колоться.
Наташа замерла.
— Сережа, разве ты можешь это знать? Я хочу сказать, разве ты можешь ручаться?
"Господи, помоги моему мальчику! Помоги маме и моему мальчику, пожалуйста, Господи…"
Сережа опустил голову и тихо сказал:
— Могу.
Наташа уткнулась лбом к нему в плечо и всхлипнула.
— Мам, не плачь. Пожалуйста, не плачь. Лучше поезжай скорей к бабушке.
— Да. Да. — Она старалась сдержать слезы. — Сережа, ты возьми там что-нибудь поесть, потом я приготовлю обед.
— Не волнуйся, я не хочу. А если захочу, что-нибудь найду.
— И еще: ты меня, пожалуйста, прости, но мне придется тебя запереть.
— Зачем? Я никуда не денусь.
— Сережа, пожалуйста, так мне будет спокойней.
Сереже не очень нравилась перспектива сидеть взаперти, но, с другой стороны, его это избавляло, по крайней мере, на какое-то время, от необходимости решать свои проблемы. Да и в школу, если он будет заперт, идти ему явно не придется. И долги отдавать тоже. Так что, если матери так легче, пусть запирает. Он подождал, пока она ушла, и, взяв с полки томик Селинджера, лег на кушетку.
С Зинаидой Федоровной все обстояло не так хорошо, как пытался представить дежурный врач, Владимир Георгиевич, который не любил, когда в коридоре его ждали родственники больных со своими вопросами и беспокойствами. Он знал, что у больной Лиевиной 3. Ф., 65 лет, доставленной в реанимационное отделение 2-й кардиологии в карете "скорой помощи" сегодня ночью, был инфаркт задней стенки, что у нее сильная аритмия и находиться в реанимации ей придется не меньше недели, а дочери ее, которая полночи просидела в коридоре на стуле и утром примчалась в больницу ни свет ни заря, придется покупать дорогие лекарства, потому что в больнице их нет, и, возможно, придется даже ухаживать за матерью или платить большие деньги сестрам, которых в отделении не хватало и они очень хорошо знали себе цену. Впрочем, думал он, глядя на Наташу, эта будет ухаживать сама, днями и ночами, и будет смотреть на него вот так, умоляющими глазами, и матери ее не придется лежать одной, всеми забытой, как лежат здесь многие старухи…
И Наташа поселилась в больнице. Облачившись в халат, выделенный ей сестрой-хозяйкой, она дежурила возле кровати Зинаиды Федоровны: следила за показаниями приборов, напоминала сестре, что пришло время делать инъекции, давала пить с ложечки, держала мать за руку и, наклонившись к ней, шептала какие-то слова, чтобы хоть как-нибудь утешить ее и согреть. Когда у нее самой уже не оставалось сил, она устраивалась поспать часа на два в маленьком закутке, где стояла медицинская кушетка, покрытая холодной клеенкой, и, накрывшись с головой старым пледом, принесенным из дома, молилась, как умела, за мать и за сына, а засыпая, всегда видела один и тот же сон: Париж, платаны, мокрые от дождя, музыка и его взгляд, полный любви. Когда она просыпалась, ресницы ее были влажны от слез, но она не позволяла себе думать ни о чем, что не относилось бы к реальной жизни, и, смахнув слезы, возвращалась в палату, где, опутанная трубками и проводами, лежала ее мать.
Дома она почти не бывала. Людмила Ивановна вызвалась помочь и готовила для Сережи еду. Он по-прежнему соглашался сидеть взаперти, без телефона, за который Наташа вполне сознательно до сих пор не заплатила (так ей было спокойнее за Сережу), и у нее, измученной бессонными ночами, сил оставалось только на то, чтобы, забежав ненадолго домой, спросить: "Я могу быть спокойна? С тобой ничего не случится?"
Сережа отворачивался и досадливо повторял: "Мам, я же сказал". И она верила, потому что ничего другого ей не оставалось: заглянуть к нему в душу она не могла. Она понимала, что не владеет ситуацией, не знала, как себя вести с ним. Не знала, например, надо ли просить его вымыть посуду, убраться в квартире, настаивать ли на том, чтобы он позанимался химией, которая у него хромала, или оставить его в покое, довольствуясь тем, что он соглашается оставаться дома. Она с ужасом представляла себе тот момент, когда он потребует выпустить его на свободу. И пока он был дома, она обращалась с ним, как с дорогой фарфоровой статуэткой, которую не знаешь, куда поставить, чтобы она не разбилась от случайного прикосновения.
Наконец Зинаиду Федоровну перевели из реанимации в общую палату на восемь коек, где лежали больные старухи. К одной из них приходила дочь, толстая румяная женщина лет сорока пяти в ярких кофтах. Она говорила матери "вы" и кормила ее котлетами. К другой приходил сын, невысокий, худой и застенчивый человек с лысиной и в слишком просторных для его фигуры штанах. Он выкладывал на тумбочку маленькие зеленые яблоки и тихо говорил: "На вот, ешь фрукты". А к остальным не приходил никто, и Наташа, которой пришлось занять еще денег, старалась сделать хоть что-нибудь для каждой из них. Она смотрела на их старые лица, на руки с набухшими венами, и сердце ее сжималось от жалости к несчастным, никому не нужным старухам.
Она похудела, под глазами у нее залегли глубокие тени, и даже волосы потеряли свой обычный блеск. Она все это знала, потому что иногда смотрела на себя в небольшое прямоугольное зеркало, висевшее в палате над умывальником, и чем хуже она выглядела, тем, казалось, с большим удовольствием оглядывала свое лицо.
"Пусть, пусть я буду старая, страшная, лишь бы мама была здорова и лишь бы с Сережей все было хорошо".
Похоже, что тот, кому были адресованы эти слова, сжалился над ней наконец, потому что настал день, когда Владимир Георгиевич, которого она встретила однажды утром в больничном коридоре, сказал, что скоро Зинаиду Федоровну можно будет выписать. В этот день Наташа впервые ночевала дома.
* * *
Это был первый по-настоящему теплый день. Наташа вместе с Сережей принялась за мытье окон: к возвращению Зинаиды Федоровны надо было привести квартиру в порядок. Протирая стекла газетой, Наташа поймала себя на том, что тихо напевает какую-то мелодию. Это была песенка в исполнении Эдит Пиаф, которую они с Филиппом слушали, сидя на маленьком скверике у фонтана в центре Парижа. Она доносилась из открытого окна, в котором сидела ужасно смешная тощая черно-белая кошка. Филипп сказал тогда, что песенка называется "La vie en rose" и что содержание ее соответствует моменту…
"Не думать, не думать, не думать! Заберу маму из больницы, и жизнь как-то наладится…" — говорила себе Наташа и принималась с остервенением тереть стекло, пока оно не начинало скрипеть.
Надо было подумать о насущных делах. Ей предстояло поговорить с Аркадием Николаевичем, сходить на работу, чтобы задним числом оформить отпуск за свой счет, сбегать в школу, где через два дня заканчивались занятия, и договориться, чтобы Сережу аттестовали или, если нужно, назначили переэкзаменовку на осень. Надо было срочно встретиться с Ленкиным жильцом и забрать квартплату за май. Из этих денег придется отдать накопившиеся за это время долги и немного оставить на жизнь, потому что до зарплаты еще далеко. Конечно, было не совсем удобно перед Ленкой, которой она оставила тысячу долларов вовсе не для того, чтобы потом забрать. Но иначе не получалось: Зинаиду Федоровну с Сережей необходимо было отправить на дачу, а дача стоила немалых денег. Поэтому — ничего не поделаешь! — придется обо всем, рассказать Ленке: о проделках бывшего мужа, о его поручениях, о черном платье и, главное, о своем несостоявшемся романе…
Наташа ясно представила себе, как Ленка, узнав обо всем, непременно скажет: "Я же говорила!"
Впрочем, все это было не так важно — главное, что мама скоро будет дома и что Сережу надо как можно скорей увозить из Москвы.
На следующий день они отправилась в школу. Это было двадцать пятое мая, день последнего звонка. В школьном дворе группками стояли старшеклассники. Наташа украдкой взглянула на Сережу, с которым она повздорила накануне вечером, — он ни за что не хотел идти вместе с ней и согласился только тогда, когда она разрешила ему надеть привезенные из Парижа брюки, сидевшие на нем так, будто были на несколько размеров велики, — и у нее невольно сжалось сердце. Над вырезом майки на тонкой мальчишеской шее выступали позвонки, и он казался ей трогательным и беззащитным.
Наташа остановилась у ворот, глядя, как Сережа подошел к своему однокласснику, Вовке Немыкину, и по-взрослому поздоровался за руку. Она знала, что у Немыкина нет отца, а мать, высокая, худая, рано постаревшая женщина, едва справляется с ним. Потом к ним присоединился Саша Паринов, у которого отец как раз был и еще какой — поговаривали, что у него то ли собственное казино, то ли ресторан и что он бьет своего сына за малейшую провинность. Она смотрела им вслед и пыталась представить себе, о чем они говорят, о чем думают, чего хотят. Как это узнать? Как проникнуть в их закрытый мир? Как им помочь? Наташа стояла, пока двери школы не закрылись за ними, потом повернулась и быстрыми шагами направилась в диспансер. Через три с половиной часа им предстояло встретиться на том же месте.
Дальше все произошло очень быстро.
Она вошла в телефонную будку и позвонила Ленкиному жильцу. Виктор был дома и сказал, что готов встретиться в любую минуту. Они договорились, что она перезвонит, как только будет свободна.
Аркадий Николаевич, которого она, к счастью, застала в диспансере, подтвердил, что Сережу хорошо было бы увезти из Москвы. "Раз он у вас так спокойно перенес двухнедельное заточение, — сказал он, — значит, психологическое привыкание еще не наступило. А оно гораздо хуже поддается лечению, чем физическое. Так что вам ни в коем случае нельзя терять бдительность — еще одна, максимум две дозы, и тогда бороться с этим будет намного сложнее. К концу недели я постараюсь зайти и посмотреть на него".
Окрыленная надеждой, Наташа побежала в больницу. Зинаида Федоровна готовилась к выписке: ее немногочисленные пожитки были аккуратно сложены, на тумбочке царил столь любимый ею порядок. Поцеловав Наташу, она сказала: "Похоже, завтра меня выписывают. Как ты думаешь, что, если мне на следующей неделе сходить в парикмахерскую?"
Когда Наташа подходила к школе, прозвенел звонок: его было слышно даже на улице. "Дождусь Сережу, а потом поговорю с классной руководительницей", — подумала она, прислушиваясь к тому, как школьное здание наполняется звуками. Распахнулись двери, и дети, галдя, начали выбегать во двор навстречу долгожданной свободе. Вышли две девочки из Сережиного класса, Маша и Ира, потом по ступенькам лениво спустился Володя Немыкин, волоча за собой тощий рюкзак, потом Саша Паринов, потом показался Валера Плетнев, отличник, с которым Сережа сидел за одной партой. Когда он поравнялся с Наташей, она спросила:
— Сережа скоро выйдет?
— А его нет…
Наташа почувствовала, что у нее слабеют ноги.
— Как — нет? А где он?
— Ушел…
— Как ушел? Куда?
— Не знаю… Спросите Сашку Паринова. — Он кивнул в сторону ворот.
Наташа бросилась за Париновым.
— Саша, где Сережа?
— Не знаю, он ушел после второго урока. Сказал, что по делу. Да вы не волнуйтесь, он сейчас вернется!
Наташе казалось, что он старается не смотреть ей в глаза.
— Скажи правду: куда он пошел?
— Да не знаю я! Он только сказал, что придет к концу уроков, и все.
Мальчик явно нервничал.
— Валера Плетнев сказал, что тебе что-то известно…
— Ничего мне не известно! Просто мы с Серегой на перемене были вместе, вот и все.
— И он ничего тебе не сказал?
— Сказал, что ненадолго смоется по делу, а к концу уроков вернется.
— И все? А по какому делу, не сказал? — Наташа пристально посмотрела на него.
— Не-а!
Было ясно, что больше она от него ничего не добьется. Ей оставалось только ждать — в надежде на то, что Сережа действительно появится и все объяснит. Она вернулась во двор и села на скамейку, не сводя глаз со школьных ворот.
Прошло полчаса, потом еще. Наташа уже ни на что не надеялась. "Он знает, что я его жду. Раз он не пришел, значит, что-то случилось".
Она продолжала сидеть, машинально глядя, как девочки играют в "резинку". Мимо нее прошел кто-то из Сережиных учителей — Наташа сделала вид, что не заметила, и отвернулась. Что она могла им сказать?
Вскоре школьный двор опустел.
"Надо идти. Надо встать и идти. Вдруг он ждет меня дома?"
Она уговаривала себя, но продолжала сидеть, потому что ей казалось, что она не сможет удержаться на ногах.
"Он вполне может ждать меня дома, у него есть ключ. Что я сижу? Он мог просто забыть, что мы договорились встретиться здесь…"
Она поднялась со скамейки и медленно, чтобы оттянуть страшный момент, когда ей придется убедиться в том, что дома его нет, и еще потому, что от страха у нее подкашивались ноги, направилась к дому.
В квартире было чисто, пусто и тихо. Она вошла в свою комнату, скинула туфли и легла. Ее слух фиксировал звуки, доносящиеся с улицы, — проехала машина, потом еще одна, потом залаяла шотландская овчарка из дома напротив, потом опять проехала машина, потом женский голос крикнул: "Владик, я тебя жду, ты идешь? Владик!"
Она лежала и повторяла про себя: "Как он мог? Как он мог? Значит, он лгал мне все это время. Лгал мне, бабушке. Боже мой, что я скажу завтра маме? Что с ней будет? Он же знал, знал, что она больна, что ей нельзя волноваться. Как он мог?"
Она повернулась на бок, поджала под себя ноги и с головой накрылась одеялом.
Она проснулась от бившего ей в глаза яркого солнца. "Господи, уже седьмой час! Что я лежу? Надо бежать, надо искать Сережу. Но куда я пойду? В милицию? Бесполезно. Никто не станет им заниматься".
Что было делать? Сидеть и ждать, пока он вернется? Вечером, ночью или рано утром, как прошлый раз? Ей было страшно даже представить себе это ожидание в одиночестве. А если с ним что-нибудь случилось?
Она подумала о матери. "Она не должна ничего знать. Если Сережа не вернется к утру, я не смогу забрать ее из больницы. Господи, за что все это? За что?"
Она в отчаянии металась по квартире, не зная, что предпринять: то бросалась к шкафу, чтобы, неизвестно зачем, выбрать себе какую-нибудь более подходящую одежду из своего скудного гардероба, то к окну — посмотреть, не идет ли Сережа, то, услышав, что на площадке останавливается лифт, бросалась к входной двери. В конце концов она снова села на кушетку и разрыдалась. И, плача, вспомнила все: вспомнила ошу-щение страшного одиночества, которое она испытала, когда от нее ушел муж; вспомнила, как было страшно, когда тяжело болел маленький Сережа; вспомнила, как она мыла полы и носила бутылки с боржоми, когда работала в семье новых русских в позапрошлом году; вспомнила, как в парижском аэропорту… Нет, только не это. Она не будет себя жалеть, она не имеет права. Сейчас она встанет и пойдет.
Наташа вдруг поймала себя на странном ощущении: на мгновение она почувствовала, что жалеет о смерти своего бывшего мужа. Если бы он был жив, ей было бы к кому пойти. Она бросилась бы перед ним на колени и умоляла помочь ей. Любой ценой. Или… или убила бы его еще раз, о Господи.
Наконец она собралась с силами и побежала в милицию, где в тот день дежурил старший лейтенант Машакин, большой любитель женского пола. Увидев входящую в отделение хорошенькую дамочку, он приосанился и даже слегка поправил свои густые русые волосы. Однако, услышав, что дамочка разыскивает своего малолетнего сына-наркомана, интерес к ней потерял и даже немного подпортил себе настроение, объясняя, что искать "пацана" никто не станет, так как, во-первых, он никуда и не пропадал, а сидит себе спокойно где-нибудь в подвале и нюхает клей или колется, а потом придет домой как ни в чем не бывало. А не придет сегодня, так придет завтра. А во-вторых, не для того существует милиция, чтобы гоняться за каждым, кому хочется делать то, что не следует. "Понятно? И раньше чем через три дня сюда и ходить нечего — все равно заявление у вас никто не примет".
Потом Наташа снова побежала к школе. Двор был закрыт, и только несколько подростков, сидя на приступке ограды, пели под гитару: "Дом стоит, свет горит, из окна видна даль, так откуда взялась печаль?.."
Оставался пустырь, где часто собирались Сережины одноклассники, но и там, кроме нескольких собачников, не было никого. Наташа побродила еще около часа по окрестным переулкам и без сил вернулась домой.
Опять потянулись мучительные часы ожидания. Она то прислушивалась к каждому шороху, доносящемуся с лестничной клетки, то подбегала к окну, услышав голоса поздних прохожих, то без сил ложилась на постель. В какие-то моменты ей, как ни странно, удавалось ненадолго заснуть, и каждый раз, просыпаясь, она смотрела на часы, и ей казалось, что замедлился обычный ход времени, потому что утро не наступало. Или наоборот, она вскакивала в холодном поту, с ужасом представляя себе новый день со всеми его проблемами, которые через несколько часов неизбежно обрушатся на нее.
"Почему я решила, что Сережа появится утром, как тогда? И что я буду делать, если он не придет?"
Она снова ложилась, натягивала на себя одеяло и, закрыв глаза, молилась: "Сделай так, чтобы он вернулся. Сделай так, чтобы он вернулся". И проваливалась в зыбкий тревожный сон.
Утро было таким же, как всегда, если не считать того, что не было Сережи, и поэтому мир в ее сознании не склеивался в единую картину.
Она в оцепенении сидела на кушетке, спрятав лицо в ладонях и покачиваясь взад и вперед, будто собираясь с силами. "Надо встать, встать, встать", — стучало у нее в голове, но страх опутывал ее своей липкой паутиной, сковывал движения, туманил мозг. Вдруг она услышала резкий звонок. Она вскочила и как безумная бросилась к двери.
* * *
Это был не Сережа — перед ней стоял незнакомый мужчина лет тридцати пяти, и только сейчас она заметила, что на ней ночная рубашка.
— Извините, я сейчас…
Она бросилась в ванную и натянула на себя Сережин халат, который первым попался ей под руку.
— Это вы меня извините, — сказал мужчина. — Я, наверное, слишком рано? Боялся вас не застать.
Он вытащил из внутреннего кармана маленькую красную книжечку, раскрыл ее и показал Наташе.
— Капитан милиции Григорьев. А вы, если я правильно понимаю, Лиевина Наталья Владимировна?
Она почувствовала, как от страха у нее похолодели руки.
— Что с Сережей?
— С Сережей? Это ваш сын?
— Да. Что с ним?
— А с ним что-нибудь должно случиться? Откровенно говоря, я пришел по совершенно другому поводу.
— По какому? — спросила Наташа и в ту же секунду поняла, зачем он пришел.
"Хороший момент он выбрал для такого разговора, — подумала она. — Разве я способна сейчас что-нибудь сообразить? И что ему сказать? Давно надо было все продумать, давно".
Она провела его в комнату, усадила в кресло, а сама осталась на ногах.
— Наталья Владимировна, я пришел, чтобы поговорить о вашем бывшем муже, Павловском.
— Со мной? — она попыталась изобразить удивление.
— Когда вы видели его в последний раз?
— Не помню, несколько дней назад…
— Точнее.
— Послушайте, я сейчас совершенно не в состоянии говорить о своем муже… и вообще о чем бы то ни было. У меня вчера пропал сын.
— Как это — "пропал"?
Наташа рассказала.
— Вы пробовали его искать? Вы знаете, где он бывает?
— Да. По крайней мере, здесь, в нашем квартале.
— Друзьям, приятелям звонили?
Наташа покачала головой.
— Никто не знает, где он…
— У вас самой есть какие-нибудь предположения по поводу его исчезновения?
Наташа помолчала.
— Может, вы все-таки сядете?
Наташа опустилась на стул и перевела дыхание. Сердце у нее отчаянно билось.
— Некоторое время назад я узнала, что он… пробует наркотики. Он украл у меня из сумки все деньги… и исчез. Его не было всю ночь. Утром он вернулся… ему было очень плохо, и я… я побежала за врачом, в диспансер, и он… помог ему… А потом…
— Потом вы заперли его дома.
Наташа вздрогнула.
— Откуда вы знаете?
— От него самого. Я к вам заходил…
— К нам? Когда?
— Разве Сережа вам ничего не сказал?
— Нет, я ничего не знаю… Зачем? Когда это было? — Наташа смотрела на него почти с ужасом.
— Дней десять назад. Сережа объяснил, что вы его заперли и что ключ у соседки. Она и пустила меня в квартиру… Она вам тоже ничего не рассказывала? Странно…
— Меня все это время не было дома: моя мама лежит в больнице с инфарктом, и я…
— Это я тоже знаю. Наталья Владимировна, я пришел к вам по совершенно определенному делу, и мне нужно, чтобы вы ответили мне на несколько вопросов. Без этого я просто не имею права от вас уйти. А потом я постараюсь вам помочь в поисках сына. Договорились?
— Спрашивайте.
— Когда вы в последний раз видели вашего бывшего мужа?
Наташа немного подумала.
— В ночь с девятого на десятое мая.
— В ночь?
— Девятого вечером я вернулась в Москву и…
— Вы куда-то уезжали?
— Да, в Париж.
— Надо же, в Париж! Так, и что же?
— Он позвонил, когда я уже спала… Было часа два или три. Он попросил отдать ему то, что я привезла…
— И… что вы ему привезли? Если не секрет?
— Какой-то конверт.
— Конверт? Вы уверены, что это был именно конверт?
— Конечно, уверена. Обычный конверт.
— Вас не удивило, что он приехал к вам ночью?
— Удивило… Но он сказал, что только что вернулся из какой-то поездки.
— Вам, очевидно, известно, от кого было это письмо?
— Почему вы думаете, что мне это известно?
— Но ведь вам его кто-то передал, там, в Париже?
— Какой-то человек подошел ко мне в аэропорту и попросил передать. Больше я ничего не знаю.
— Человек, говорите? И вы опять не удивились?
— Чему я должна была удивляться?
— Тому, например, что он вас знает.
— Дело в том…
— Да?
— Мы с ним уже виделись, когда я прилетела в Париж.
— С какой целью?
— Павловский попросил меня передать посылку человеку, который ко мне подойдет…
— Что за посылка?
— Не знаю. Маленький сверток.
— Насколько маленький?
— Вот такой, — Наташа показала.
— Вы получили его от мужа?
— Пожалуйста, не называйте его моим мужем! Мне это неприятно.
— Извините. Так что?
— Сверточек передал мне его коллега, или знакомый… Не знаю, кто он такой.
— Можете его описать?
— Могу… У него на лице, вот здесь, довольно большое родимое пятно.
Григорьев достал из внутреннего кармана фотографию и показал ей. С небольшого черно-белого снимка на нее смотрели глаза человека, который подходив к ней в Шереметьево.
— Это он?
— Кажется.
— Он или нет?
— Послушайте, я видела его всего пару минут… — она осеклась и тихо добавила: — Он.
— И вас ничего не смутило?.. Вам все-таки предстояло пересечь границу…
— А что тут такого? Там было что-то запрещенное?
Григорьев не ответил. Он убрал фотографию в карман и внимательно посмотрел на нее.
— Павловский не сказал вам?..
— Я же говорю — нет, ничего он не сказал! Я ничего не знаю!
— Хорошо-хорошо, только не надо волноваться!
— Я не могу не волноваться, неужели непонятно? И вообще, послушайте, я развелась с мужем двенадцать лет назад, и до недавнего времени мы совершенно не общались. Я ничего не знаю ни о его жизни, ни о нем самом…
— Но ведь ваш сын видится с ним…
— Да, последний год, после того как Павловский попросил меня об этом. Раньше он совершенно не интересовался его судьбой. А я сама видела его за все это время не больше двух раз…
— Понятно: И все-таки, вы не спросили вашего мужа… бывшего мужа, — поправился Григорьев, — что было в этом свертке?
— Нет. Я не интересуюсь его делами.
— Ваш сын встречается с ним, а вам не интересно, чем он занимается?
Наташа пожала плечами и вяло возразила:
— Почему, я же знаю, где он работает…
— Да-а… Ну что ж, хорошо. Тогда еще один вопрос, последний: где вы были во вторник одиннадцатого мая?
— Одиннадцатого мая? Я же вам только что сказала: утром вернулся Сережа, и я побежала за врачом.
— А потом?
— Я весь день провела с Сережей. А вечером "скорая" увезла маму в больницу, и я поехала с ней.
— Значит, Павловского вы в этот день не видели?
— Говорю же — нет. Почему вы спрашиваете?
Григорьев опять внимательно посмотрел на нее.
— Двенадцатого утром ваш бывший муж был найден мертвым в своей квартире. А убили его во вторник, накануне.
Разыгрывать удивление Наташе не пришлось: она сочувствовала настоящий ужас при мысли, что об этом узнал Сережа.
— Боже мой… И вы сказали об этом моему сыну?
— Нет, конечно! Мальчик ничего не знает.
— Но вы же должны были как-то объяснить ему свое появление у нас в доме?
— Я сказал, что хочу поговорить с вами, но, так как вас не было, я задал ему несколько вопросов.
— Что он вам сказал?
— То же, что и вы: что ему было плохо и что вы весь день провели у его постели.
— А теперь вы спрашиваете об этом меня, потому что не поверили Сереже и подозреваете меня в убийстве бывшего мужа?
— Нет. Мы вас не подозреваем. А спрашиваю я потому, что таков порядок. Все лица, имеющие отношение к жертве…
— Понятно, — перебила Наташа и с трудом сдержала вздох облегчения. — Вы извините, я раздражена, но сейчас меня волнуют совершенно другие вещи.
Григорьев встал.
— Ну что ж, давайте договоримся так: я оставлю вам мой телефон, и если ваш сын не появится сегодня вечером или, самое позднее, завтра утром, позвоните мне — я постараюсь вам помочь. Договорились?
— Ничего другого мне не остается, — проговорила Наташа и, взяв номер телефона, проводила капитана к выходу.
"Что я ему наговорила? Поверил он или нет? Хорошо еще, что в день убийства Сережа спал и не знает, что я почти на несколько часов уходила из дома. Вряд ли, конечно, они стали бы меня подозревать, но все равно — пришлось бы объясняться и что-то врать. Почему — врать? Я же его не убивала… А если меня кто-то видел? И как бы я объяснила свой приход к Павловскому, если в это время дома у меня лежал больной ребенок? Нет, я все сделала правильно… кроме одного. Мне надо было что-нибудь спросить про убийство, а я даже не удивилась, как будто знала. И этот Григорьев наверняка заметил… Впрочем, все равно. Сейчас надо искать Сережу, а все остальное — потом. Интересно, почему он ничего мне не сказал про этого милиционера? Наверно, он просто не понял, для чего тот приходил…"
Наташа быстро оделась и вышла из дома — надо было зайти в больницу и попросить врача, чтобы он хотя бы один день повременил с выпиской мамы. Придется ему все рассказать: про Сережу и про наркотики. Он же должен понимать, что еще одно потрясение ее убьет. Как только Сережа найдется, она заберет ее домой.
В больнице ей повезло. Владимир Георгиевич, дежуривший ночью, еще не ушел, и Наташа, не заглянув к матери, бросилась к нему. Он выслушал ее сбивчивый рассказ, подумал, глядя на ее бледное лицо: "Несчастная баба, ну и везет же ей! А ведь если бы не эта собачья жизнь, могла бы быть красивой", — и вздохнул.
— Хорошо, дня два я вам гарантировать могу, а потом — не знаю. И советую вам не показываться сейчас вашей мамаше на глаза: вид у вас неважный. Давайте-ка я скажу ей, что вы звонили в отделение и просили передать, что не сможете сегодня прийти. Только причину придумайте сами.
— Скажите, что мне пришлось пойти на работу и там задержаться. Спасибо вам, доктор.
— Да не за что… Сходите на телевидение, может, они смогут вам помочь? Не забудьте прихватить фотографию.
Наташа вышла из больницы и подумала: "Что, если действительно пойти на телевидение? Вдруг из этого что-нибудь получится?" И сразу же вспомнила о деньгах. "У меня же нет ни копейки. А вдруг там понадобится заплатить? Надо срочно звонить Виктору и взять у него квартплату". Она бросилась к автомату, и через несколько минут они договорились встретиться, как всегда, у метро "Кропоткинская" в двенадцать часов.
Когда она подошла к метро, Виктор уже ждал ее.
* * *
В первый раз она увидела Виктора Малашенко два года назад, незадолго до Ленкиного отъезда, когда та привела ее в свою квартиру на Николоямской улице, чтобы познакомить с жильцом — Наташе предстояло ежемесячно забирать у него арендную плату. Он был очень весел, называл их "девчатами", усаживал, суетился, говорил, что по такому случаю надо обязательно выпить, спрашивал Ленку, действительно ли она едет в Париж, и качал головой. Ленка кокетничала и уговаривала Наташу остаться "посидеть".
"Наташка, пожалуйста, — шептала она. — Неудобно же мне одной!" И Наташа, которой все это было совершенно ни к чему, согласилась. "Ну вот, это по-нашему!" — обрадовался Виктор и достал из чемодана бутылку коньяка.
Потом они сидели и пили коньяк под завывания Ленкиной магнитолы. Наташа скучала, а Ленка расспрашивала его про бизнес, который он "наладил", едва приехав в Москву. Виктор, самодовольно посмеиваясь, отвечал: "Это вы тут сидите, ничего не делаете, а будущее России — за нами, за провинцией", — и отправлял в рот очередную порцию коньяка.
Сам он, в свою очередь, очень интересовался Ленкиной командировкой. Спрашивал, как ей удалось устроиться на работу в Париж, и нельзя ли будет остановиться у нее, если ему случится оказаться там по делу, и не сможет ли она в случае чего прислать ему приглашение, на что Ленка, немного растерявшись, неуверенно отвечала, что да, наверное, сможет. И весь вечер болтая с Ленкой, Виктор не сводил с Наташи выразительного взгляда.
Потом, в конце каждого месяца, они встречались у выхода из метро "Кропоткинская". Наташа эти встречи не любила, потому что каждый раз, отдавая деньги, он приглашал ее посидеть в ресторане, так как, вероятно, какой-либо другой способ ухаживания за женщиной был ему неизвестен. Наташа отказывалась, отговариваясь усталостью или головной болью, потому что, во-первых, не любила ресторанов, во-вторых, не хотела переводить их отношения в другую плоскость. Наконец, он как будто обиделся и приглашать перестал, хотя по-прежнему, встречаясь с ней, "плотоядно", как говорила Наташа, смотрел на нее.
Увидев ее расстроенное лицо, Виктор спросил, не случилось ли чего, и Наташа, неожиданно для себя, расплакалась и сказала: "У меня пропал сын".
— Как это — пропал?
Ей пришлось рассказать, второй раз за сегодняшний день.
— Телефон этого парня вы знаете?
— Какого парня?
— С которым вы говорили в школе.
— Саши Паринова? Знаю.
— А где живет, знаете?
— Да. Это здесь, совсем близко.
— Пошли.
Когда невдалеке показался дом, где жил Саша, она сказала:
— К нему нельзя — он боится отца. Если отец дома, он ничего не скажет.
— А мы к нему не пойдем — мы позвоним. Вы позовете его к телефону, а я буду говорить.
Наташа вошла в телефонную кабину и набрала номер, и почти сразу услышала в трубке Сашин голос:
— Алло!
Наташа не успела открыть рот, как Виктор выхватил у нее трубку.
— Слушай меня, парень, — жестко сказал он. — Тут с тобой хочет поговорить Сережина мама. Если не хочешь, чтобы мы сами поднялись к тебе в квартиру, давай спускайся и побыстрей.
Через две минуты Саша был внизу. Виктор сделал ей знак, чтобы она не встревала.
— Так вот, парень, если не хочешь неприятностей, говори быстро, где Сергей?
— Не знаю. — Вид у него был испуганный.
— Врешь, я по глазам вижу.
— Ничего я не вру!
— Слушай меня внимательно. Если не хочешь, чтобы я говорил с твоим отцом, выкладывай все как на духу. Ну? — Виктор тряхнул его за плечо.
— Не знаю я, где он, — захныкал Саша. — Он сказал, что ему надо отдать долг, и все.
— Какой долг?
— Я-то откуда знаю!
— А с чего это он про свой долг с тобой заговорил?
— Я сказал, что мне отец дал денег на приставку.
— Ну?
— Он и попросил.
— Сколько?
— Сто баксов.
— А ты что, баксы с собой в школу таскаешь?
— Не таскаю, а взял один раз.
— Зачем?
— Просто так.
— Похвастаться, ясное дело. Ну и что дальше? Он попросил, а ты не дал?
— Дал.
— С чего это ты такой добрый?
— Вы только отцу не говорите!
— Не скажу, если сам все расскажешь.
— Отец мне эти баксы обещал подарить, если я принесу четверку по математике. А Серега мне помог. Он за меня в этой четверти две контрольные написал.
— Сто баксов за две контрольные?
— Не, он писал просто так. А сегодня попросил, потому что ему очень нужно было.
— А ты что же, не спросил зачем?
— А чего спрашивать? Я и так знаю!
— Говори!
Мальчик покосился на Наташу.
— Говори, не бойся!
— Он должен одному мужику, который ему дурь давал.
— Какому мужику? Как его зовут?
— Кажется, Сверчок.
— Что еще за Сверчок? Зовут его как?
Наташа сделала движение, и Виктор повернулся к ней.
— Вы его знаете?
— Я знаю, что есть такой человек. Сережа мне про него рассказывал.
— Вы знаете, где его найти?
— Нет.
Виктор схватил мальчика за плечо.
— А ты?
— Не знаю, правда, не знаю! — Мальчик попытался вырваться, но Виктор крепко перехватил его за предплечье. — Пустите, больно же! Я все равно не знаю, где он. Это Вовка Немыкин знает: он там с Серегой один раз был.
Наташа с Виктором переглянулись.
— Это Сережин одноклассник, — сказала она.
Виктор снова повернулся к мальчику:
— Вот что: давай звони. Скажи, что тебе, слышишь, тебе, нужен Сергей. И чтобы он помог тебе его найти. Понял?
— Понял.
Потом все произошло очень быстро. Саша дозвонился Вовке Немыкину, и тот за обещанные ему двадцать рублей согласился выйти и съездить с ними в Отрадное — показать подвал, в котором обретались местные наркоманы и где он сам однажды побывал с Сережей.
Виктор взял такси, и через полчаса, открыв обитую жестью тяжелую дверь, они вошли в подвал большого жилого дома, в котором запах кошек смешивался с запахом марихуаны. Там, в дальнем углу, под обмотанными ветошью трубами, на старом грязном полосатом матрасе, весь избитый, лежал Сережа. Он был без сознания, и на локтевом сгибе его левой руки отчетливо виднелись следы от уколов.
Наташа с криком бросилась к нему, но Виктор, отстранив ее, сел на корточки и взял его руку, пытаясь нащупать пульс. Потом обшарил карманы, где не оказалось ничего, кроме мелочи и грязного носового платка. Потом встал, взял мальчика на руки и понес к выходу, возле которого их ждало такси. Наташа пристроилась возле Сережи на заднем сиденье, а Виктор, отправив Вовку Немыкина на метро, сел рядом с шофером.
— Ну что? — спросил он через плечо. — Куда теперь? В больницу?
— Нет, домой. Я позвоню, у меня есть знакомый врач…
— Ну так давайте, звоните, вон автомат. Мы за ним по дороге и заедем.
Наташа бросилась к автомату, на ходу пытаясь отыскать в сумке телефон Аркадия Николаевича, который, как оказалось, жил не так далеко от места, где они находились. Он сразу же согласился помочь.
— Давай, командир, к Савеловскому вокзалу и побыстрей! — распорядился Виктор и закурил.
Наташа держала Сережину голову на коленях, одной рукой осторожно гладя его лицо в ссадинах и синяках, другой вытирая слезы, катившиеся у нее по щекам. "Сережа, Сереженька", — шептала она в надежде, что мальчик придет в себя.
Минут через пятнадцать они подъехали к большому кирпичному дому, и Наташа издали заметила около одного из подъездов высокую худощавую фигуру доктора Левина с чемоданчиком в руках.
— Садитесь назад, — не выходя из машины, скомандовал Виктор, который явно чувствовал себя хозяином положения.
Аркадий Николаевич, не обращая внимания ни на Виктора, ни на Наташу, стоя у открытой дверцы машины, уклонился над мальчиком: приподнял веки, пощупал пульс и только после этого сел в машину. Наташа следила за каждым его движением.
— Что с ним?
— Его надо срочно в больницу, — Аркадий Николаевич назвал шоферу адрес.
— Что с ним?
— Передозировка. Как это случилось? — спросил он, повернувшись к Наташе.
Она рассказала про деньги и про то, как они его нашли.
— Все понятно… Он, видимо, хотел рассчитаться с ними. Не знал, бедный мальчик, что это невозможно.
— Но почему? — спросила Наташа. — Он же хотел вернуть им деньги!
— Им не нужно, чтобы он их вернул. Им нужно, чтобы он оставался на игле. Тогда он никуда от них не денется. Вот чего они хотят.
— Но зачем он им? Он же ребенок. Что они могут с него взять? — Слезы душили ее.
— В любом случае, раз уж он попал к ним в руки, просто так они его не отпустят.
— Выходит, он теперь нигде не может быть в безопасности? Что же делать?
— Для начала надо вывести его из этого состояния. Надо понять, что ему ввели, потому что есть наркотики, привыкание к которым наступает практически сразу.
— И что тогда?
— Сейчас рано об этом говорить…
— Неужели нельзя избежать больницы?
— Почему вы так боитесь госпитализации?
— Потому что не хочу подвергать его напрасным мучениям. Его все равно не вылечат, и потом все начнется снова. Разве я не права?
Аркадий Николаевич посмотрел на нее:
— После того, что случилось сегодня, сам он уже не справится, я вам объяснял.
— А в больнице? У вас есть гарантия, что…
— Никаких гарантий никто вам сейчас не даст. Но, повторяю, другого выхода нет.
Когда такси остановилось около входа в приемный покой, Аркадий Николаевич велел им ждать в машине, а сам пошел договариваться о госпитализации. Виктор повернулся, посмотрел на Наташу, прижимавшую к себе мальчика, и сказал:
— Да вы не волнуйтесь, вылечат…
— Да, — проговорила она сквозь слезы, — да.
Наконец в дверях появился Аркадий Николаевич и крикнул, чтобы несли Сережу. Виктор на руках донес мальчика до входа в отделение, дальше их не пустили. Наташа сказала, что никуда не поедет, пока не выйдет доктор Левин и пока она не узнает, что Сережа пришел в себя. Виктор понял, что уговаривать бесполезно и предложил остаться с ней.
— Спасибо, вы и так потеряли со мной столько времени. Если бы не вы…
— Да ладно, чего там… Может, я заеду за вами завтра? У меня вообше-то есть машина — утром пригоню из сервиса. Вы когда мамашу-то свою забираете? Я помогу…
— Спасибо, большое вам спасибо! Я завтра позвоню.
Ей было неловко, что этот человек, который никогда не был ей симпатичен, потратил на нее столько времени и сил. "Никогда не следует судить о людях опрометчиво", — сказала она себе в порыве благодарности и посмотрела ему вслед.
Уже смеркалось, когда из здания больницы вышел Аркадий Николаевич и сказал, что Сереже лучше. Он настаивал на том, чтобы Наташа немедленно ехала домой, потому что увидеться с Сережей пока все равно нельзя.
— Поезжайте домой. Завтра вам еще понадобятся силы. Поезжайте!
— Я поеду, только позвольте мне его повидать.
— Это невозможно. Совершенно невозможно. Да и не нужно…
— Я только скажу ему…
— Я сам скажу ему все, что нужно, не волнуйтесь. И поезжайте домой.
— Скажите, что я все знаю, что я не сержусь и завтра приеду. Чтобы он ни о чем не беспокоился. Пожалуйста!
— Я все сделаю, не волнуйтесь.
— И еще, — Наташа открыла сумку, — позвольте мне расплатиться с вами…
Она заметила его протестующий жест и добавила:
— У меня есть деньги, правда. Вот.
Наташа вытащила доллары, полученные сегодня от Виктора.
— Спрячьте, — сказал Аркадий Николаевич. — Они вам сейчас очень пригодятся. И не настаивайте: я все равно не возьму.
— Почему?
— Это отдельная история. Когда-нибудь я вам объясню. Не сейчас. Лучше скажите, как случилось, что ваш сын связался с наркодельцами? Он же вполне домашний мальчик?
Наташа посмотрела в его усталые глаза.
— Это тоже целая история. И я ее тоже когда-нибудь расскажу…
— Вот и договорились. А теперь поезжайте.
— Позвольте хотя бы вас подождать и проводить. Вы же устали.
— Нет. Я хоть и не самый молодой, но все-таки еще мужчина. К тому же мне нужно задержаться в отделении. Вы скоро забираете из больницы вашу матушку, я не ошибаюсь?
— Да.
— Вот и хорошо. Завтра утром позвоните мне в диспансер, и я скажу, как обстоят дела с Сережей и нужно ли вам приезжать. Всего хорошего!
Наташа спустилась в метро и села в вагон. В противоположном конце его несколько молодых людей пели под гитару, на которой играл длинноволосый парень в кожаных штанах. На полу при каждом толчке перекатывалась брошенная бутылка из-под пива. Наташа закрыла глаза.
"Бедный, бедный мой мальчик".
Она представила себе, как он лежит там один, в незнакомом месте, среди незнакомых людей, больных, наркоманов. "Боже мой, я его ругала… Ругала за то, что он убежал из школы, за то, что обманул меня. А он хотел рассчитаться с ними…"
Она вспомнила, что, когда она нашла его утром в комнате бабушки, он украдкой вытирал глаза. "Вот почему он плакал. Мне нужно было расспросить его, попытаться помочь. Если бы я знала, я бы сама отвезла им деньги. Что же делать? Как мы теперь будем жить? Если даже его вылечат, где гарантия, что эти подонки не найдут его снова? Не могу же я держать его взаперти. Господи, уехать бы куда-нибудь… В другой район, в другой город, куда угодно… Что я скажу маме? Соврать, что он поехал куда-нибудь с ребятами? Она не поверит. Сказать, что у него аппендицит? Что же делать, что делать?.."
Когда поезд подъезжал к остановке, она встала и подошла к выходу. К стенке вагона был приклеен прямоугольный рекламный листок, на котором был изображен мальчик со шприцем в руках. Наташа прочитала: "Реабилитационный центр доктора Нуразбаева. Звоните, пока не поздно!" Реклама обещала полное и окончательное избавление от всех видов наркотической зависимости за несколько недель. Наташа достала из сумки карандаш и переписала телефон в записную книжку. По дороге домой она вспомнила, что несколько месяцев назад видела доктора Нуразбаева по телевизору. Вспомнила, что он понравился ей: у него были умные глаза, которые, казалось, видят то, чего не видят другие, и он рассказывал совершенно невероятные вещи о своей клинике, где-то в Казахстане, куда приезжали лечиться со всего мира. Тогда ей казалось, что к ней все это не имеет ни малейшего отношения.
Наутро, едва проснувшись, Наташа заторопилась к Сереже. "Прежде чем ехать за мамой, я должна знать, что с ним все в порядке". К Сереже ее не пустили: приемные часы здесь соблюдались строго, но повидать лечащего врача ей все же удалось. Сперва он показался ей молодым и неопытным, но когда он быстро и толково ответил на все ее вопросы, она рискнула задать ему еще один:
— Скажите, доктор, вы что-нибудь знаете о клинике Нуразбаева?
— Конечно! В прошлом году я даже хотел пройти там стажировку, но на это не нашлось денег.
— Вы считаете, что Сереже там действительно могли бы помочь?
— Думаю, что да. Но это дорого.
— Насколько дорого, не знаете?
— Точно не знаю. Несколько тысяч. Долларов, разумеется. Видите эту женщину? — Он показал ей на стоящую у окна женскую фигуру.
— Да. Кто это?
— Год назад она потеряла сына: умер от передозировки. А сейчас у нас лежит его брат. Оба они когда-то по подвалам нюхали клей. Знаете, как называют таких ребят? Нюхачи. А потом перешли на героин. Один умер, а второго мы лечим, но мы мало что можем…
В недалеком будущем его ждет та же участь. Необратимое поражение клеток головного мозга… Мы можем вывести человека из состояния наркотической абстиненции, хотя это тоже непросто. А вот ликвидировать психологическую зависимость очень тяжело. Да что там, практически невозможно. А вот в клинике Нуразбаева это умеют. Если бы у нее были деньги, мальчика можно было бы спасти, а так…
— Да, — сказала Наташа, — да. Я понимаю.
Она подумала о деньгах, которые остались в Париже. Ни разу за это время она не вспомнила, не пожалела о них, но сейчас они бы могли так пригодиться. Какая насмешка! Эти деньги, которые она получила за преступление и которые она только чудом, благодаря случаю, не потратила на тряпки и подарки, сейчас могли бы спасти Сережу. "Неужели это расплата за то, что я совершила? И разве мало я уже наказана? И неужели это еще не конец? Я сама, сама во всем виновата".
Она шла, не замечая ничего вокруг, и ее мозг сверлила одна-единственная мысль — где взять денег? Она вспомнила о Вере, которая предлагала ей помощь. Попросить у нее? Но разве это возможно? Есть еще Ленка, которая должна скоро приехать. На ее счету собралась довольно приличная сумма из денег, полученных от Виктора за квартиру. Ленка, наверное, одолжила бы ей, но как их потом отдать? Из чего? Ей никогда не накопить такую сумму. И потом, как быть с Ленкиными мечтами о ремонте?
Наташа остановилась. "Квартира… да, квартира. Как же я не подумала? Я же могу продать нашу!"
Она вспомнила, что часто находила в своем почтовом ящике рекламные листочки с заманчивыми предложениями о продаже или обмене квартир. Свою двухкомнатную в центре она вполне может обменять на такую же двухкомнатную где-нибудь подальше. А на разницу… "Нет. Невозможно. Мама не захочет. Она всю жизнь прожила в этом доме. И у меня никогда не повернется язык ей это предложить. Никогда. Значит, надо искать деньги. А для начала узнать, сколько стоит лечение в клинике Нуразбаева. Может быть, и не так дорого? Может быть, действительно Ленка могла бы мне одолжить?.. Я бы устроилась на две работы или опять пошла к тем новым русским, они предлагали. Надо позвонить Ленке в Париж и спросить, когда она приедет. Да, и телефон. Надо срочно заплатить за телефон".
* * *
Когда Наташа поднялась в отделение, Зинаида Федоровна, уже одетая, ждала ее в коридоре.
— Наташа, наконец-то! Ты одна? Я думала, ты придешь с Сережей… Что с тобой?
— Ничего, мамочка, все в порядке. У Сережи подозрение на аппендицит. Вчера вечером его забрали в больницу. Но ты не волнуйся, с ним все в порядке, я сегодня у него уже была.
— Что значит — "в порядке"? Что с ним?
— Врач говорит, что это были просто колики.
Они вошли в палату. Наташа взяла сумку с вещами и плед. Потом они попрощались со старушками, которые сидели на кроватях и кивали им, как китайские болванчики, потом поблагодарили нянечек, сестер и врачей и, спустившись по лестнице, вышли в больничный двор.
— А теперь говори, что с Сережей, — сказала Зинаида Федоровна. — И не вздумай врать: все равно не умеешь.
И еще, имей в виду, что небылицы, которые ты рассказываешь, пугают меня гораздо больше, чем любая правда.
Наташа, опустив одну половину и смягчив другую, рассказала матери, что произошло.
— Ты только не волнуйся! Я говорила с Аркадием Николаевичем, помнишь его? Он сказал, что есть место, где его могут вылечить.
— Что это за место?
— Есть такой реабилитационный центр. Может быть, помнишь, в прошлом году мы видели по телевизору: выступал главный врач, нарколог, и рассказывал всякие чудеса? Его фамилия Нуразбаев.
— Конечно, помню. Но ведь это Бог знает где: то ли в Казахстане, то ли…
— В Казахстане. Но разве дело в том, что это далеко? Главное, они сумеют ему помочь.
— Но ведь это наверняка очень дорого. Где ты собираешься взять деньги?
— Займу у Ленки. У нее накопилась приличная сумма.
— И сколько же нужно?
— Около четырех тысяч…
— Четырех тысяч?
— Долларов…
— Это невозможно. Из чего ты будешь отдавать?
— Мамочка, как-нибудь! Со временем расплачусь. Устроюсь на другую работу. Или еще что-нибудь придумаю. Уверяю тебя, это не такие деньги, которые нельзя заработать.
— Ты не можешь брать такую сумму. Ты не имеешь права влезать в долги и ставить Лену в такое положение…
— Что ты предлагаешь?
— Надо продать нашу квартиру. Если купить такую же где-нибудь на окраине, то наверняка останется какая-то разница, которой хватит на лечение. Во всяком случае, надо узнать.
— А как же ты?
— При чем тут я? Сейчас надо думать о Сереже. А мне все равно, где жить, лишь бы вы были здоровы.
Квартиру в Сивцевом Вражке получил еще ее отец, когда в 1934 году был назначен главным инженером крупного строительства. В тридцать седьмом его арестовали, но семью не выслали, и они с матерью дождались его освобождения перед самой войной. Через два месяца он ушел на фронт, откуда уже не вернулся. В этой же квартире она прожила с мужем короткую, но счастливую жизнь, вырастила Наташу, дождалась внука. Не так давно один старый врач, к которому Наташа возила ее на консультацию, сказал, что пожилым людям, особенно сердечникам, лучше не менять привычных условий жизни. К чему он это сказал, она уже забыла, но хорошо помнила, как ответила ему: "Менять? Боже сохрани! Мне кажется, если я проснусь и не увижу нашу липу во дворе, я сразу умру!" Но разве теперь она могла думать о себе, когда Сережа нуждался в помощи?
На следующий день они сидели в Наташиной комнате с Виктором, который взялся им помочь, и обсуждали подробности.
— Не волнуйтесь, мамаша, квартиру я вам найду. И все, что надо, сделаю. Сколько, говорите, надо на лечение? Четыре тысячи? Будет вам четыре тысячи и даже больше.
— Виктор, — сказала Зинаида Федоровна, — не надо больше. Главное, чтобы хватило на лечение и чтобы нас не обманули. Я столько слышала всяких ужасных вещей, связанных с продажей квартир, что очень боюсь, как бы…
— А знаете что? — перебил ее Виктор. — Я сам у вас ее куплю. А чего? Я все равно собирался покупать, правда, не сейчас, а в будущем году, но какая разница? Раз уж все так сошлось…
Зинаида Федоровна с Наташей переглянулись.
— Нет, правда, — продолжал он в порыве вдохновения, — заплачу наличными, в накладе не останетесь. И квартиру помогу подыскать. И переехать помогу. Чего вам в агентство-то лезть? Там действительно могут надуть — им только положи палец в рот, живо оттяпают. Лучше уж я. Ну что, согласны?
— Виктор, — робко начала Зинаида Федоровна, — все это очень мило с вашей стороны, но вы не должны менять из-за нас свои планы…
— Ну, мамаша, вы даете! Я ж говорю: я все равно собирался покупать квартиру, а ваша мне подходит. А раньше или позже — какая разница? Ну что — по рукам?
Наташе хотелось задать ему какие-то вопросы, но она постеснялась. Как их задашь человеку, который три дня назад спас Сереже жизнь, а сейчас спас их самих и избавил от необходимости обращаться к неизвестным людям и рисковать. Конечно, они согласились.
На следующий день, ближе к вечеру, Виктор сообщил, что квартиру для них нашел.
— Во-первых, на этой же линии метро, на конечной остановке: "Улица Подбельского". До центра — пятнадцать минут. От метро — две трамвайные остановки, маленькие. А трамваев там — пруд пруди! — ждать не придется. Вот только телефона тем нема. Но вы не тушуйтесь! Телефон поставим — были бы деньги! А вот тут, мамаша, — Виктор подмигнул Зинаиде Федоровне, — у меня главный сюрприз. Вернее, два сюрприза. Во-первых, квартира трехкомнатная, а не двух-, как вы хотели. А во-вторых, получите разницу почти в десять тысяч. Так что и на телефон хватит, и мебель прикупите, а то вон у вас какая развалюха… Ну, что скажете? — и Виктор победоносно оглядел поле битвы.
Наташа, пытаясь собраться с мыслями, молчала, а Зинаиде Федоровне, которой никогда не приходилось иметь дело с долларами, названная Виктором сумма показалась огромной. Она испуганно спросила:
— Почему так много? Неужели это законно? Да еще за трехкомнатную!
Квартира на Сивцевом Вражке была двухкомнатной, но вскоре после рождения Сережи большую комнату перегородили, чтобы у него был свой уголок.
Виктор, рассчитывавший на совершенно другую реакцию, даже покраснел от досады:
— Ну вы даете, мамаша! Конечно, законно. У вас дом в центре, старый, каменный, а квартира хоть и двухкомнатная, но большая. А тот дом, во-первых, на окраине, а во-вторых, панельный, без лифта. Вот и разница. Здесь радоваться надо, а вы говорите "законно, незаконно…".
Наташа думала о другом. "Тогда в Париже я взяла деньги, которые не должна была брать. Неважно, что на себя я потратила не так уж много. Важно, что я их взяла, и кто знает, какого мальчика я погубила, когда согласилась сделать то, что я тогда сделала. И теперь, когда эти деньги свалились с неба, я не имею права думать только о себе. Я должна помочь кому-то, у кого таких денег нет. И если мама согласится…"
— Виктор, вы напрасно обижаетесь, — сказала она. — Откуда мама может знать, как все это делается?
— Да ладно, чего там!
— А какой этаж? Если высоко, то маме будет…
— На третьем, — перебил Виктор. — Подойдет?
— Вполне, — ответила Зинаида Федоровна и укоризненно взглянула на Наташу. — О чем ты говоришь? Как раз хорошо, что нет лифта! Мне только полезно двигаться. Мы согласны.
— Ну вы сперва поезжайте, посмотрите, а то как же? А понравится, так и давайте переезжать. А то скоро моя хозяйка приедет, так мне придется другую квартиру снимать. Она тут звонила, говорит — готовься съезжать.
— Правда? — спросила Наташа. — Звонила Ленка? Когда она приезжает?
— Говорит, во второй половине июня. Так поедете смотреть?
Наташа съездила, посмотрела. Квартира как квартира. Три комнаты, кухня, коридор, стенной шкаф. Только что сделан ремонт, не ахти какой, но все же. Три окна выходят во двор с несколькими чахлыми тополями и гаражами-ракушками. Трамвай останавливается действительно совсем близко. Да и какое это имеет значение, если теперь у нее есть деньги, чтобы спасти Сережу?
Она вдруг вспомнила женщину, стоявшую у окна в больничном коридоре. Вот кому надо помочь, подумала она. Виктор сказал, десять тысяч? Зачем ей столько? Они проживут и так, жили же до сих пор? "Мама вряд ли станет возражать, лишь бы эта женщина согласилась взять у меня деньги. К пяти часам поеду в больницу и спрошу нашего врача, как ее найти".
Женщину звали Тамара Копылова. Муж ее, Иван Петрович Копылов, несколько лет назад умер от пьянства, и чтобы прокормить двух сыновей, девяти и двенадцати лет, она устроилась уборщицей в крупное учреждение недалеко от дома и каждый день должна была убирать закрепленные за ней 600 квадратных метров площади: коридор на первом этаже, конференц-зал и несколько кабинетов. Она ходила по зданию, таская за собой весь свой нехитрый рабочий скарб: пылесос, ведро, стиральный порошок, который им выдавали для уборки, и большой бумажный мешок, куда она должна была собирать мусор. В перчатках она работать не любила, и от порошка и горячей воды у нее трескались руки. Платили ей немного, но работой своей она дорожила, потому что в десять, самое позднее в одиннадцать она была уже свободна. Возвращаясь домой, она по инерции продолжала убирать: мыла полы, чистила кафель, протирала большое зеркало в платяном шкафу и, ворча, подбирала с пола в комнате у мальчиков болты, гайки и еще какую-то металлическую дребедень, потому что братья целыми днями возились со старым велосипедом, найденным недалеко от дома прошлым летом. Возились в надежде, что починят его и будут кататься не хуже других.
Потом Тамара варила обед: щи, макароны с сосисками или жареной колбасой — и ставила на стол компот из яблок, которые закатывала летом, когда они все вместе ездили к тетке в деревню. Потом мальчики возвращались из школы, обедали (за столом всегда сидели молча, как это делал их покойный отец, когда был трезвым) и, пообедав, принимались за велосипед. Тамара опять ворчала, грозилась выкинуть старую развалюху на помойку, но мальчики, поджав губы и сопя, продолжали свое дело. Тамара мыла посуду, протирала клеенку, сперва мокрой, а потом сухой тряпкой, и садилась отдыхать, перелистывая какую-нибудь рекламную газету, которую им регулярно подкладывали в почтовый ящик, а потом аккуратно складывала ее и убирала на шкаф. Вечером Тамара шла в соседний продовольственный магазин, где делала то же, что и везде: мыла полы. В магазине ей платили немного больше, потому что магазин был коммерческий, но, главное, иногда ей перепадали продукты с истекшим сроком годности, и когда она возвращалась домой, мальчики бросались к ней, стараясь заглянуть в сумку, и она, отбиваясь от них, спрашивала: "Уроки сделали? А то не дам!" — и братья дружно кричали: "Сделали, сделали!" — чтобы получить свою порцию счастья.
Прошло несколько лет, мальчики подросли. Велосипед уже давно был выброшен на помойку, и на его месте посреди комнаты лежала огромная автомобильная покрышка, на которой поверх доски стоял магнитофон, подаренный на день рождения старшему, Коле, — ему недавно исполнилось шестнадцать лет. Теперь, когда Тамара бывала дома, соседи слышали, как она, стараясь перекричать Киркорова или Антонова, просила сделать потише, но мальчики не слушались, и когда вечером разъяренная Тамара уходила в магазин мыть полы, вслед ей победно неслись "Зайка моя" или "Трава у дома".
Потом как-то днем к ней зашел участковый милиционер, Олег Михалыч, и спросил, знает ли она, чем занимаются ее дети по вечерам. Тамара испугалась, решив, что мальчики воруют или делают еще что похуже, но, когда участковый сказал, что они что-то курят или нюхают, успокоилась. "Делать ему нечего, — ворчала она, — ходит тут… Лучше бы воров ловил. И ящики вон почтовые каждый день ломают, починить некому".
Когда мальчики вернулись домой, Тамара набросилась на них с криком, особенно на старшего: "Ты вон большой вымахал, так и делай что хочешь, а его-то куда тянешь? Ему вон тринадцать лет только, а уж участковый приходил, жаловался на вас. Еще раз узнаю, домой не пущу, так и знай. Ишь, курить им приспичило!"
Больше разговоров на эту тему не было, участковый не приходил, и Тамара успокоилась. Она по-прежнему мыла полы, варила обеды и приносила домой подкисшие йогурты, которые кроме нее теперь уже никто не ел. В один прекрасный день Тамара заметила, что пропала подаренная им с мужем на свадьбу хрустальная ваза, стоявшая в серванте за стеклом. Коля, к которому она подступила как всегда с криком, вместо ответа больно ударил ее в грудь. Тамара завыла, не столько от боли, сколько от неожиданности и обиды, но дать сдачи не рискнула и назвала Колю "проклятым высерком". Коля ничего не ответил, только посмотрел на нее, а потом оделся и ушел, и Тамара целых три дня не знала, где он и что с ним. Потом Коля вернулся, но Тамара, не простившая ему обиды, говорить с ним не захотела. Так прошло еще несколько недель.
Однажды ночью Тамару разбудил младший, Дениска, и сказал, что Коля умер. Она вскочила, как ошпаренная, и бросилась к ним в комнату: Коля лежал поперек своего топчана белый, как снег, и, кажется, не дышал. Тамара заголосила на весь дом, но в этот момент Коля слегка пошевелился. Тамара тут же замолчала, и Дениска увидел, что она как завороженная смотрит на Колину руку, красно-синюю и всю истыканную на локтевом сгибе. На следующий день Коли не стало.
Поговорив с врачом и узнав адрес, Наташа поехала на юго-запад Москвы, где жила Тамара Копылова. Чтобы поскорее покончить с тягостной сценой, она сразу перешла к делу:
— Тамара, мой сын лежит в той же больнице, что и ваш. Ему почти столько же лет. У меня есть возможность устроить его в очень хороший центр, где лечат наркоманов. По-настоящему лечат, понимаете?
— Ну? Что за центр такой?
— Это далеко, в Казахстане.
Тамара усмехнулась.
— Так это стоит знаете сколько? У меня таких денег нет.
— Знаю. Поэтому я и пришла. Я хочу попросить вас, чтобы вы согласились взять эти деньги у меня и чтобы наши мальчики поехали туда вместе.
Тамара недоверчиво покосилась на Наташу.
— Что-то я не пойму: вы мне деньги даете? С какой стати-то?
— Тамара, я не знаю, как вам все это объяснить, да и вряд ли это нужно. Просто примите мою помощь, и я буду вам очень благодарна. Потом, когда-нибудь, я вам объясню…
— Ой, Господи… — сказала Тамара, и закрыла рот ладонью. Она стояла, покачиваясь из стороны в сторону, и смотрела на Наташу безумными глазами. — Коленька умер в прошлом году, а теперь вот Дениска, младший… Врач говорит, если не бросит, тоже умрет. А как бросить-то? Не может он бросить… Ой, Господи, Господи… — и Тамара опять закачалась и завыла.
— Тамара, надо надеяться на лучшее. Там им помогут, я уверена. Я говорила с врачом, он очень хорошо отзывается об этом центре.
— Дай вам Бог здоровья. Я и не знаю, как вас благодарить, — Тамара всхлипнула. — Хотите, я вам полы буду мыть? Полы мыть, убираться, в магазин ходить. Я и обед варить могу.
— Спасибо вам, но ничего этого не нужно. Вы сможете завтра приехать в больницу к пяти часам? Наш доктор обещал связаться с этим центром и узнать все подробности. Завтра мы могли бы все обсудить.
— Приеду, приеду. К пяти часам.
Тамара проводила Наташу, вернулась в кухню, села к столу и, подперев голову рукой, попыталась осмыслить происшедшее.
На следующий день Наташа снова поехала в больницу. Сережа выглядел немного лучше, чем накануне, но был еще очень бледен и слаб. Говорить он по-прежнему не мог, но когда она, наклонившись к нему, сказала про возможную поездку в центр Нуразбаева, ей показалось, что он обрадовался. Наташа думала, что отвезет его туда и пробудет с ним несколько дней, пока он не привыкнет, а потом, наверное, вернется в Москву, потому что надолго оставлять Зинаиду Федоровну одну она не хотела. Однако врач, который взялся им помочь, сказал, что по существующим правилам с мальчиками должен все время находиться кто-то из взрослых, и тогда Тамара, обрадовавшись возможности быть хоть как-то полезной, согласилась взять отпуск и поехать в Казахстан с обоими мальчиками. Оставалось собрать справки и сделать необходимые анализы, и через четыре дня Виктор отвез их в Домодедово.
Наташа еще ни разу не расставалась с Сережей так надолго и ни разу не отправляла его так далеко от дома. Она заглядывала ему в глаза, чтобы понять, не обиделся ли он на нее за то, что она "сплавляет" его в такую даль, и Сережа, как мог, успокаивал ее.
С Денисом Копыловым он познакомился еще в больнице, и мальчики довольно быстро нашли общий язык. Тамара, смотревшая на Наташу, как на ангела-хранителя, обещала смотреть за Сережей, как за родным сыном, и часто звонить. Наташа шепнула ей, что телефона у них первое время не будет (о продаже квартиры Сережа ничего не знал), и сказала, что будет звонить сама.
На следующий день после отъезда Сережи они переехали.
* * *
Когда самолет, вылетевший рейсом Москва — Алма-Ата, набрал высоту, Сережа отстегнул ремень безопасности, сказал Тамаре, что хочет спать, повернулся лицом к иллюминатору и закрыл глаза. Теперь, когда ему ничего не угрожает, можно все спокойно обдумать и решить, что делать, когда через месяц с небольшим он вернется в Москву. Но сначала — сначала он должен все вспомнить. Вспомнить, что с ним произошло в тот день, когда он, заняв у Сашки Паринова сто долларов, сбежал с уроков.
Впрочем, на самом деле эта история началась недели на две раньше, когда к ним в квартиру, где он четвертый день сидел взаперти, позвонил какой-то мент.
Сережа посмотрел на него через глазок и спросил:
— Вы к кому?
— Я из милиции. Мне нужно видеть Наталью Владимировну Лиевину.
— Ее нет дома, — ответил Сережа.
— Ты, наверное, ее сын? Может, дверь все-таки откроешь?
— Я бы открыл, но у меня нет ключа. Меня заперли.
— За что же это тебя так?
— Вы пришли из-за меня?
— Нет, мне надо поговорить с твоей мамой. Ладно, открой.
— У меня правда нет ключа, я не вру. Хотите, позвоните соседке, она откроет.
Людмила Ивановна оказалась дома и, взглянув на удостоверение, которое ей показал капитан, дверь открыла, попросив потом сразу же вернуть ключ.
— Так за что все-таки тебя заперли? — спросил гость.
— Просто так. Я домой ночевать не пришел.
— Тебе сколько лет-то?
— Тринадцать.
— Ну, в тринадцать лет тебе еще рано по ночам гулять. А где мама?
— В больнице. У нас бабушка болеет.
— Придет скоро?
— Может, и совсем не придет. Она там ночует.
— А что с бабушкой?
— Сердце.
— Понятно. Скажи, пожалуйста, во вторник вечером мама была дома, не помнишь?
— Во вторник?
— Во вторник.
— Не помню.
Сережа прекрасно помнил, что во вторник, когда он утром вернулся домой, мама побежала в диспансер и привела врачилу, который сделал ему укол и обещал зайти через несколько дней. Помнил он и то, что, проснувшись около семи вечера и увидев, что матери нет, перебрался к ней в комнату, лег на постель и под подушкой нашел это странное письмо. Он еще тогда подумал, что напрасно его прочитал, потому что на следующий день, когда мама вернулась ненадолго из больницы, это письмо исчезло, и мама о нем с тех пор не заговаривала, а значит, не хотела, чтобы он совал в него нос. Зачем же тогда она его написала? И вдруг он отчетливо вспомнил одну фразу: "Если со мной что-нибудь случится…" Неужели?.. Неужели правда то, о чем он подумал, прочитав письмо? Не может быть… Уж, конечно, мама не могла сделать ничего такого… А мент? Зачем же он тогда пришел? Зачем он спрашивает, где она была именно в тот день?
— Вы говорите, во вторник? — повторил он, наморщив лоб. — Кажется, помню. Во вторник-то я как раз и не ночевал. А когда пришел, мама пошла за врачом. Это было утром, часов в восемь. А потом она весь день была дома. А вечером бабушку забрали в больницу, и мама поехала с ней, но это было уже поздно. А что?
— Да ничего, просто мне нужно кое-что выяснить. Ты точно помнишь, что это было во вторник?
— Точно. В понедельник я был в школе последний раз.
— А живешь с мамой и бабушкой?
— Ну да.
— Отец-то бывает у вас?
— Нет, он к нам не заходит. Я сам к нему хожу. Иногда.
— И когда ты был у него в последний раз?
— Последний?.. Давно. Перед праздниками. А что?
— Просто так. Ладно, я пойду. А ты больше по ночам не гуляй, маму не расстраивай.
— Ей что-нибудь передать?
— Да нет, я сам к ней зайду через пару дней. А теперь, ты уж извини, придется мне опять тебя запереть.
Почему он ничего не сказал матери про этого мента? Не хотел ее пугать? А что еще? Что-то еще не давало ему покоя, и он ждал подходящего случая, чтобы убедиться, что его подозрения — полный бред. И когда мама согласилась выпустить его наконец из заточения и разрешила пойти в школу в последний день занятий, и когда оказалось, что Сашка Паринов может одолжить ему на несколько дней сто баксов, он решил, что сбежит с уроков и зайдет к Дмитричу, чтобы, во-первых, попросить его вернуть деньги Сверчку и передать, что больше он ему ничего не должен и чтобы они оставили его в покое, а во-вторых, сказать ему… Что сказать? Да ничего он не будет говорить, не хочет он с ним разговаривать. Просто убедится, что с Ю. Д. все в порядке, и вернется в школу, чтобы, не дай Бог, мама ни о чем не догадалась.
Сережа сел на троллейбус и через пятнадцать минут подъехал к дому, где жил отец. Выйдя из лифта, он сразу заметил на дверях квартиры узкую полоску белой бумаги. Он подошел ближе: печать, неразборчивая подпись. Совершенно ясно — квартира опечатана. А опечатать ее могли только в двух случаях: или Ю.Д. арестовали, или… его нет в живых. Неужели все-таки?.. Не может быть. Этого просто не может быть. Не могла мама этого сделать. Не могла и все. Бред какой-то. А мент? А письмо? Если мама действительно… то тогда понятно, почему мент спрашивал именно про вторник. Значит, ее подозревают?
Сереже стало страшно. Хорошо хоть он сказал, что мама была дома. И какой же он дурак, что не рассказал ей про мента. Надо было рассказать. Ведь мент обещал зайти еще раз. И он наверняка спросит ее, где она была в тот день. Надо срочно предупредить ее, чтобы она была готова и не сказала чего-нибудь лишнего. "Сегодня же после уроков ей расскажу", — думал Сережа, спускаясь по лестнице.
А вдруг все это ерунда? Может, его действительно арестовали? Если у Ю.Д. такие "коллеги", как этот тип, познакомивший его со Сверчком, то он наверняка занимается какими-нибудь делами, за которые сажают. А по виду не скажешь: на уголовника Ю.Д. похож не был.
Сережа вышел из подъезда, продолжая обдумывать происшедшее, и не заметил, как из автомобиля, стоящего на противоположной стороне улицы, вышел молодой человек в джинсах и полосатой футболке и направился к нему. Автомобиль тем временем дал задний ход, въехал в подворотню, развернулся и подъехал к тротуару в тот момент, когда парень в футболке подошел к Сереже.
— Здорово, — сказал он, преградив Сереже путь.
— Здрасьте, — ответил Сережа, удивленно посмотрев на него.
— Не спеши, надо поговорить. Давай-ка, садись.
Он подтолкнул Сережу к задней дверце автомобиля, которую приоткрыл сидевший внутри человек. Сережа попытался увернуться, но не тут-то было: парень крепко схватил его за плечо и втолкнул в машину.
— Сиди и не рыпайся! А то знаешь, что будет?
— Что вам надо? — звук собственного голоса показался Сереже чужим.
— Сиди тихо, понял? — произнес парень, севший в машину следом за ним, и Сережа оказался зажатым между двумя мужчинами. — Ну что, везем его к Хану?
— Давай, — вяло ответил Сережин сосед слева и отвернулся к окну.
— Куда вы меня везете?
Сереже показалось, что он сейчас заплачет от страха. "Сопля, девчонка", — мысленно обругал он себя и постарался взять себя в руки. "Что им может быть от меня нужно? Может, они меня с кем-то перепутали?"
Сережа вспомнил про сто долларов, которые лежали у него в кармане брюк. "Ну и что? Не грабить же меня, в конце концов, они собрались? У них такая тачка…" Он немного успокоился и решил подождать и посмотреть, что будет дальше. "Все равно это лучше, чем мент. Эти, по крайней мере, не тронут маму", — думал Сережа.
* * *
Юрий Дмитриевич Павловский родился в 1957 году в центре старой Москвы. Жил он вдвоем с матерью: отец бросил их, когда Юре едва исполнилось два года, и мать никогда о нем не рассказывала. Впрочем, отцом Юра интересовался только первое время, пока был маленьким, и перестал интересоваться с того момента, как поссорился с мальчиком, жившим в соседнем подъезде и однажды обозвавшим его "безотцовщиной". Юра сперва не понял значения этого взрослого слова, которое мальчик явно повторял за родителями, знавшими Юрину семью, но, расслышав в нем что-то оскорбительное, избил мальчика так, что тот, придя домой с разбитым в кровь носом и надорванным ухом, наотрез отказался сообщить родителям, с кем и почему подрался, настолько боялся своего обидчика, который, надо сказать, был на два года младше его самого. Юре тогда было семь лет, и больше он никогда не задавал матери вопрос о том, где его отец.
Учился он легко и если и не был круглым отличником, то только потому, что ему было совершенно все равно, какие получать отметки и тем более, как отнесутся к этим отметкам взрослые. Он был бесспорным лидером в классе, но почему-то не интересовался этим лидерством, как будто брезговал им интересоваться. Когда пришло время вступать в комсомол, и все или почти все его одноклассники подали заявления, он, на вопрос кого-то из учителей, только усмехнулся и ничего не сказал. Когда учеба в школе подходила к концу и классная руководительница сказала, что ему не удастся поступить ни в один "приличный" институт, если он не будет комсомольцем, Юра, глядя ей прямо в глаза, спокойно ответил: "Это, Валерия Михайловна, не ваше дело", — повернулся и вышел из класса. В коллективные игры он играть не любил.
Он был высок, строен, очень силен. У него были прямые черные волосы и светлые глаза с темными ресницами: он был похож на героя из американского фильма, и в него были влюблены девочки не только из его класса, но даже старшеклассницы, которые редко снисходят до мальчиков младше себя. С девочками Юра встречался — то с одной, то с другой, то с третьей, — но никто никогда не говорил про него, что он в кого-то влюблен.
В вуз он поступил сразу и не в какой-нибудь, а в МГУ. Он все легко сдал на пятерки, а на экзамене по химии, который был профилирующим, экзаменатор, пораженный его ответом, спросил: "Ты что, посещал университетский кружок?"
На курсе друзей у него не было, участия в совместных попойках или прогулках он никогда не принимал. Никогда не ездил на картошку, за что не раз получал выговоры или вызывался в деканат. Никто ничего о нем не знал, никто не был у него дома, никто даже не знал, где он живет. А жил он в большой коммунальной квартире на Покровке, в шестнадцати метровой комнате вместе с матерью, Марией Григорьевной, которая работала смотрителем в музее редких музыкальных инструментов в филармонии. Он презирал ее за то, что она была нищим и не приспособленным к жизни человеком. Впрочем, после поступления в университет дома он бывал крайне редко и обретался в основном у женщин, с которыми легко заводил романы и которых легко бросал, когда они ему надоедали.
Он был одним из немногих старшекурсников, кому предложили поступить в аспирантуру, и единственным, кого, несмотря на странную репутацию, профессор Юкалов пригласил на работу в свою лабораторию, причем профессору пришлось немало времени и нервов потратить на препирательства с начальником отдела кадров института: тому не нравилось, что Павловский не только не был членом партии, но демонстративно не принимал участия в том, что тогда называлось "общественной жизнью". Сам Юрий Дмитриевич, может быть, и догадывался, что своей редкой удаче обязан хлопотам профессора, но ни малейшего чувства благодарности к нему не испытывал, так как считал все это в порядке вещей.
Словом, в области профессиональной все шло хорошо: оставалось только немного потерпеть, пока устроится бытовая сторона жизни, но терпеть Юрий Дмитриевич не любил и не хотел и поэтому решил свои проблемы так, как решал их все последние годы: с помощью женщин. Он завел очередной роман с балериной из Большого театра, которая была на двенадцать лет старше его, но у нее была роскошная квартира в доме Большого театра в Каретном ряду. Он было уже собрался жениться, чтобы стать полноправным хозяином площади, заставленной дорогим антиквариатом, когда совершенно случайно узнал, что на этой же площади прописаны бывший муж балерины, игравший на скрипке в ансамбле Большого театра, его мать и сын от первого брака и что блестящие жилищные условия его подруги — дело временное, так как бывший муж просто-напросто находится по контракту в Германии с сыном и своей новой пассией, а его мать временно живет в однокомнатной квартире этой пассии, чтобы квартиру эту, не дай Бог, не ограбили в отсутствие хозяйки. Юрий Дмитриевич быстро сообразил, что вряд ли ему удастся урвать себе место на отполированном паркете, а если и удастся, то место это будет столь невелико, что не стоило и связываться. Он еще кантовался некоторое время при своей балерине, подыскивая более подходящий вариант, когда познакомился с Наташей, которая училась на филологическом факультете. Он сразу понял, что никаких материальных благ знакомство с нею ему не сулит, но что-то, тем не менее, заставило его остановить на ней взгляд. У нее было нежное, какое-то фарфоровое лицо, рыжеватые волосы и большие серые глаза. Он почти влюбился, а, узнав, что у нее к тому же есть отдельная квартира в центре Москвы, сделал ей предложение, и первые несколько месяцев брака был вполне доволен своей новой жизнью.
Однако вскоре Наташа забеременела, что вовсе не входило в его планы, и тогда он решил, что с семейной жизнью пора кончать. Когда Павловский уже был готов объявить ей, что хочет подавать на развод и раздел квартиры, случилось непредвиденное. Однажды, сидя в институтской столовой с одним из своих коллег, он увидел женщину, работавшую в одной из лабораторий института, которую он знал в лицо, но никогда не обращал внимания, потому что та была немолода, некрасива и склонна к полноте, чего он совершенно не переносил. Его собеседник, перехватив его взгляд, сказал:
— Это Вера Рогулина. Не красавица, конечно, но… знаешь, кто ее отец? Папочка — о-очень большая шишка на Старой площади. А она, между прочим, его единственная дочь и недавно развелась, так что…
Юрий Дмитриевич ничего не ответил, но внимательно посмотрел ей вслед: сняв со спинки стула меховое манто, она направилась к выходу, покачивая широкими бедрами.
После развода с Верой он все-таки стал обладателем большой квартиры в центре Москвы. В институте его дела шли превосходно, и довольно скоро он получил собственную лабораторию. За сравнительно небольшой срок он запатентовал несколько изобретений в области органической химии, и если бы он жил где-нибудь на Западе, то давно бы уже стал миллионером. Но в своей собственной стране из-за существующего в те годы закона о патентном праве, в соответствии с которым изобретатель, чье творение представляло интерес для военно-промышленного комплекса, все права на это изобретение немедленно терял, как и терял право на какое-либо материальное вознаграждение. А на другие формы признания его научных заслуг Юрию Дмитриевичу было совершенно наплевать. Он уже подумывал о том, как бы переменить место жительства, когда вышел закон о кооперации, и каждый, кто мог похвастаться хотя бы небольшими предпринимательскими способностями, бросился зарабатывать деньги.
Павловский, не испытывавший недостатка в разного рода способностях, в стороне от этого процесса не остался и очень скоро организовал кооператив по производству изделий из органического стекла. Производство основывалось на рассекреченных технологиях и очень скоро принесло организаторам огромные по тем временам барыши. Тогда же ему и пришлось впервые познакомиться с криминальными структурами. Знакомство оказалось вполне полезным, и когда через некоторое время прибыли кооператива резко сократились из-за того, что появилось множество подобных предприятий, а потом кооператив и вовсе прекратил свое существование, Юрий Дмитриевич наработанные связи не порвал, очевидно, предчувствуя, что связи эти смогут ему еще пригодиться. И оказался прав.
За год с небольшим до описываемых событий Юрий Дмитриевич встретил как-то в ресторане своего бывшего сокурсника Гену Пядышева, ставшего уже, впрочем, Геннадием Николаевичем. Тот работал в крупной фармацевтической фирме и занимался разработкой психотропных препаратов. Услышав, что Юрий Дмитриевич, которого он знал как прекрасного химика, "пропадает" в академическом институте, предложил перейти к нему на фирму. Юрий Дмитриевич торопиться не стал, но через некоторое время действительно зашел "посмотреть" в лабораторию к бывшему приятелю. Тот стал советоваться с ним по поводу каких-то реакций, которые не давали нужных результатов. Юрий Дмитриевич обещал подумать, а, подумав, заинтересовался и взялся помочь бывшему однокашнику. И, начав решать чисто научную задачу, пришел к идее создания дешевого и высокоэффективного наркотического вещества. Концентрация этого вещества в одном грамме препарата была столь высока, что из него можно было изготовить сотни доз сильнейшего наркотика, сравнимого по силе воздействия с героином. Кроме того, из-за малого объема препарата фактически решалась проблема транспортировки. Юрий Дмитриевич понял, что теперь сможет одним махом решить все свои проблемы и устроить свою жизнь так, как ему хочется, и тут-то ему и пригодились старые знакомые из уголовного мира: братки, конечно, сразу сообразили, какие огромные барыши сулит проект Химика.
Но и здесь не все протекало так гладко, как хотелось бы. Группировка, с которой сотрудничал Юрий Дмитриевич и которую возглавлял некий Марат Абдюханов, по кличке Хан, распалась из-за непримиримых противоречий между самим Ханом, кстати, никогда не был судим, и старым рецидивистом Семеном Мирошником, по кличке Сова, его правой рукой. Процесс распада начался давно, но протекал медленно и относительно мирно, и Сова, конечно, прекрасно знал о работе Химика, как они окрестили Юрия Дмитриевича. Этот Сова убеждал Хана не связываться с ним, говоря, что Химик кинет его после того, как получит от него необходимую помощь. Хан не верил, а если и верил, то не соглашался признать превосходство Химика над собой и отвечал, что он всегда успеет отправить его на тот свет до того, как тот попытается его кинуть. В конечном счете бывшие соратники разошлись, и Хан остался единственным "покровителем" Юрия Дмитриевича. Тот, впрочем, вел себя, как всегда, весьма независимо, Хана нисколько не боялся и делал, что хотел. Технологию изготовления препарата держал при себе, ссылаясь на то, что она до сих пор полностью не разработана, и кормил Хана обещаниями. Дело было не в том, что он действительно собирался его надуть, а в том, что он и сам не слишком доверял своим "соратникам" и в любом случае не собирался связываться с ними на всю жизнь. Он считал, что рано или поздно расплатится с ними за все "услуги", а потом пошлет их подальше, когда они больше не будут ему нужны. Он был как та кошка, которая любила гулять сама по себе.
Хан, предчувствуя, что от Химика можно ждать всяческих сюрпризов, приставил к нему своего человека, который должен был следить за каждым его шагом. Юрий Дмитриевич прекрасно понимал, с какой целью Моряк постоянно трется возле него, но относился к этому спокойно, так как считал себя сильнее и умнее не только абдюхановских шестерок, но и самого Абдюханова. Впрочем, он понимал, что рано или поздно ему понадобится человек, который был бы с ним в деле и кому он смог бы доверять. И тогда Павловский вспомнил про своего сына. Что могло быть лучше? Мальчишка, конечно, еще мал — сколько ему? Двенадцать, тринадцать? Ничего, со временем он сделает из него прекрасного помощника, научит его всему, что знает сам, и рано или поздно передаст дело в надежные руки. И он начал встречаться с Сережей.
Тем временем Хан, которому так и не удалось получить от Химика сведения о технологии производства, начал нервничать, и перед Моряком была поставлена задача добыть эти сведения любым способом. В отсутствие Юрия Дмитриевича Моряк перерыл всю его квартиру, но ничего мало-мальски похожего на то, что искал, там не было. Юрий Дмитриевич заметил, что кто-то рылся в его вещах, прекрасно понял, чьих это рук дело, но только усмехнулся, потому что давно принял необходимые меры. При этом он все же не отказал себе в удовольствии высказать Хану все, что думает по поводу происшедшего, и изобразить благородное негодование из-за такого явного недоверия к своей персоне. Хан почти поверил, и Моряку досталось за небрежную работу. Тогда Моряк решил попробовать использовать в своих целях Сережу, который был одним из немногих людей, вхожих к Химику в дом. А чтобы его использовать, надо было посадить мальчика на иглу.
Наконец Юрий Дмитриевич сказал, что работа близится к финалу и что скоро он будет готов поделиться всеми технологическими секретами. Тогда-то, несмотря на возражения Хана, не соглашавшегося с участием в операции других людей, он и попросил Наташу взять с собой маленькую порцию препарата, договорившись с мадридским курьером, который должен был приехать для этого в Париж. Юрий Дмитриевич не сомневался, что сделать Сережу "своим" он сумеет и без Наташи, но зачем ему лишние сложности, если бывшую жену можно просто купить? К тому же рано или поздно она вполне могла бы пригодиться в деле.
Излагать все эти соображения Хану Юрий Дмитриевич, конечно, не стал, но потребовал, чтобы ей была выплачена названная им сумма. И Хан вынужден был согласиться. В результате Моряк встретился с Наташей в Шереметьево и передал ей сверток, в обмен на него она и получила от курьера тридцать тысяч зеленых. А Юрий Дмитриевич по ее возвращении получил кредитную карточку с кругленькой суммой, которую он и поделил с Ханом. И теперь, когда у него не было ни милейших сомнений в том, что он справится со своей задачей без чьей бы то ни было помощи, Юрий Дмитриевич решил постепенно вылезать из-под опеки Хана и действовать самостоятельно. Но не успел…
Когда в его квартире раздался звонок, он был уверен, что это Наташа, назначившая ему встречу. Чего она хотела от него, он не знал, но предчувствовал, что ему предстоит опять объясняться с ней. Что ж, ему не привыкать. Наташи он опасался меньше всего: во-первых, потому что был вообще довольно низкого мнения о человеческой природе, во-вторых, считал, что ни одна женщина не сможет перед ним устоять. Кроме того, она ведь все-таки взяла деньги? Значит, не такая уж она и невинная жертва, какой хочет прикинуться. Чего же ей надо?.. Но ничего, раз уж она все равно пришла, он её быстро "обработает" — чем скорее они договорятся, тем лучше. И пошел открывать.
Утром двенадцатого мая Надежда Михайловна Гришина, соседка Павловского по площадке, заметила, что дверь его квартиры чуть приоткрыта. Она позвонила, но никто, разумеется, ей не ответил. Она подошла к двери, все еще не решаясь заглянуть в квартиру — Павловский сумел внушить к себе уважение, — и негромко позвала: "Юрий Дмитриевич! Вы дома? У вас дверь не заперта!" И только теперь, не получив ответа, рискнула просунуть голову внутрь. Было ужасно интересно посмотреть, как живет этот Павловский, такой красивый, богатый и ужасно загадочный, и Надежда Михайловна, немного поколебавшись, включила свет. В ту же секунду ее муж, надевавший ботинки в собственной прихожей, услышал крик. Он выбежал на площадку и увидел, что его благоверная, бледная как смерть, выходит из квартиры напротив.
Часом позже в квартире Павловского уже работала следственная бригада. Судмедэксперт высказал предположение относительно времени убийства и, надо сказать, оказался весьма точен. Соседи, то есть Надежда Михайловна и ее муж, показали, что накануне вечером были дома, но ничего подозрительного не видели и не слышали, так как смотрели телевизор. Кроме того, накануне дочь привезла им внука, а от мальчишек, "сами знаете, какой шум". О Павловском они ничего особенного сообщить не могли: им было известно только, что живет он в этой квартире около десяти лет, что раньше жил с женой, а потом они, очевидно, разошлись, потому что жены его с тех пор они так ни разу и не видели.
А может, она умерла, потому что иначе непонятно, как это ему одному досталась такая большая квартира. Соседа своего они считали человеком обеспеченным — как-никак дорогая иномарка, да и квартира, "сами видите, как обставлена… Наверняка, работал где-нибудь в коммерческих структурах". Гости у него, насколько им известно, бывали редко. Впрочем, последнее время они видели его иногда с каким-то странным типом лет сорока с родимым пятном на левой щеке. Совсем недавно этот тип заходил к нему, когда же это было? Кажется, дня три назад. Вчера вечером? Нет, вчера они никого не видели. "Игорь Иванович смотрел с внуком телевизор, а я готовила ужин — где уж тут соседей замечать?" Описать типа с родимым пятном, наверное, смогут, надо попробовать. А еще вот что, ходил к нему мальчик лет тринадцати. Сын? Возможно, хотя совсем на него не похож — Юрий Дмитриевич голубоглазый брюнет, а мальчик светленький, чуть в рыжину, совсем еще ребенок. Как зовут? Нет, как зовут, ни разу не слышали.
В тот же вечер, когда Игорь Иванович вернулся с работы, жена рассказала ему, что приходил какой-то человек справляться о Павловском.
— Кто такой, сказал?
— Сказал, что с работы. Что Юрия Дмитриевича сегодня ждали на важное совещание, а он не пришел.
— А ты что?
— А что я? Сказала, что есть. Квартира-то опечатана. И так все понятно.
— Мало ли что понятно, — проворчал Игорь Иванович. — Не надо было тебе соваться в это дело. Что ты ему сказала?
— Сказала, что его убили вчера вечером…
— Откуда ты знаешь, когда его убили?
— Ты что, не понимаешь? Нас же спрашивали вчера, не слышали ли мы выстрел между восемью и девятью часами.
— А если это не с работы? Ты хоть запомнила, как он выглядел?
— Вполне приличный человек.
— "Приличный", — передразнил Игорь Иванович. — Много ты знаешь, кто приличный, а кто нет? Кто тебя просил!
— Следующий раз сам будешь разговаривать, — обиделась Надежда Михайловна. — По-твоему, он кто?
— Мало ли кто? Может, убийца.
— Ну конечно! — усмехнулась она. — Как раз убийца приходил узнать, когда он сам же его и тюкнул! Запамятовал, наверное.
Игорь Иванович не нашелся, что ответить, и Надежда Михайловна, зная, как муж бывает раздражен после работы на голодный желудок, быстро налила ему тарелку супа.
Между тем Игорь Иванович оказался прав: приходили вовсе не с работы, где давно привыкли к тому, что Павловский не часто балует институт своим присутствием. Приходил человек от Абдюханова, специально — разузнать, что произошло, так как Моряк, который должен был накануне вечером договориться с Химиком по телефону о встрече, ему не дозвонился. Не дозвонился он и утром, около семи, а не в обычаях Химика было вставать и уходить в такую рань. Тогда Моряк переждал еще немного, снова позвонил и услышал в трубке совершенно незнакомый голос. Он знал, во-первых, что у Химика редко бывают гости. Во-вторых, невозможно было предположить, чтобы кто-нибудь мог позволить себе снять в присутствии хозяина телефонную трубку. Но, главное, инстинкт подсказывал Моряку, что что-то здесь нечисто. И тогда Хан послал своего человека узнать, что произошло. Посылать Моряка было нельзя, так как его не раз видели соседи Химика, и если, не дай Бог, там что-то стряслось, то на него покажут в первую очередь, и поэтому Хан решил отправить туда Муму, прозванного так за свою молчаливость и еще потому, что Муму был человеком с образованием и вполне мог сойти за сотрудника Химикова института.
То, что Хану удалось узнать, оказалось для него полной и очень неприятной неожиданностью. Технологии производства он до сих пор так и не узнал. Остаток произведенного препарата Химик прятал где-то у себя в лаборатории, куда подобраться было практически невозможно, а по самым скромным подсчетам, там было наркотика на несколько сотен тысяч долларов. Но главное, это, конечно, технология. Если формулы пропали, то… А не Сова ли это? Не его ли это рук дело? Не он ли пришил Химика и завладел тем, чего он, Хан, так давно ждет? Неспроста же он что-то все время мудрил, а потом понял, что напрасно упустил такой куш и… того. А ведь больше некому… Химик ни с кем больше связан не был, это Хан знал точно. И никто, кроме него, его людей и Совы, не знал, чем он занимался. Его люди сделать этого не могли: те, кто был более или менее во что-то посвящен, вчера до поздней ночи были с ним в ресторане. Значит, Сова. Ну что ж, если Сова, то он пожалеет, что родился на белый свет.
Начался долгий процесс разборок между бывшими соратниками, но когда Хан почти убедился в том, что Сова перед ним чист как стекло, он решил: пора посмотреть на это дело с другой стороны. Не попробовать ли потрясти сыночка Павловского? Недаром же они начали встречаться, недаром Химик настоял, чтобы его бывшей бабе заплатили такие деньги за ничтожную услугу, хотя он, Хан, был против того, чтобы ее в это впутывать.
И Хан распорядился, во-первых, установить слежку за Химиковой квартирой, во-вторых, разузнать, до чего удалось докопаться ментам, а в-третьих, если первые две меры ничего не дадут, привезти к нему сыночка — для разговора.
В тот день, когда темно-зеленый "ниссан" остановился в нескольких метрах от дома Павловского, Сережа сбежал с третьего урока, чтобы в последний раз навестить отца.
Машина быстро направилась в сторону Киевского вокзала, где неподалеку от набережной Москвы-реки находились склады крупной коммерческой фирмы, которую крышевала группировка Абдюханова. Там же находился один из его рабочих кабинетов, куда Муму и повез насмерть перепуганного Сережу. "Ниссан" въехал в большие глухие ворота, миновал несколько складских помещений и остановился перед невзрачным строением. Муму вышел из машины и сказал:
— Давай вылезай!
Сережа, стараясь унять дрожь в коленях и, главное, не подать вида, что боится, вышел из машины. Муму подтолкнул его к ступенькам, которые вели в дом, и, когда дверь открылась, Сережа совершенно неожиданно оказался в роскошно обставленном офисе. Муму подвел его к одной из дверей.
— Эй, на катере! — крикнул Муму. — Принимай гостей.
Из комнаты показалось знакомое лицо: это был Моряк.
— А, это ты, — протянул он, посмотрев на Сережу. — Давай сюда, потолкуем…
Муму втолкнул его в комнату, что-то сказал Моряку на ухо и вышел. Моряк усадил Сережу на диван и сел рядом.
— Как дела-то? — спросил Моряк.
— Вам-то что?
— Ну-у, нехорошо грубить старшим.
— Что вам от меня надо?
— Не бойсь, в свое время узнаешь.
— А я и не боюсь.
— Ну и молоток. Ты лучше скажи, зачем к отцу приезжал?
— Надо было, и приезжал.
— Слушай, ты! — процедил Моряк, схватив Сережу за волосы. — Или ты отвечаешь на мои вопросы, или знаешь, что будет? — Глаза его сузились, и он больно ударил Сережу по лицу: — Ну, говори, сучонок!
— Деньги хотел отдать! — крикнул Сережа.
— Какие деньги?
— Сто баксов.
— Зачем?
— Должен был!
— Врешь, сучонок! Он тебе деньги так давал!
— Я хотел, чтобы он Сверчку вернул.
— Зачем?
— Должен был.
— Ты — Сверчку?
— Да.
— А почему сам не пошел? Почему отца хотел просить?
— Просто так.
Моряк опять ударил его по лицу.
— Я тебя предупреждал: говори правду. Правду, понял? — Он взял его за горло. — Понял, я спрашиваю?
— Понял, — прохрипел Сережа.
— Вот и молодец! — Моряк ослабил хватку. — Ну?
— Я пошел к отцу… просто так. А заодно хотел просить его отдать долг Сверчку.
— Что значит — "просто так"? Ты что, не знал, что его замочили?
— Не знал!
Сережа чувствовал, что сейчас заплачет.
— Допустим. А когда видел отца в последний раз?
— Давно.
— Когда, я спрашиваю.
— Сразу после праздников. Кажется, четвертого мая.
— А после того, как мать вернулась?
— Нет. Больше не видел.
— Ну хорошо. А почему баксы ему понес? Разве Сверчок с тебя деньги требовал?
— Нет.
— Тогда зачем?
Сережа молчал.
— Говори, сучонок, а не то я тебя… — Он опять взял его за горло. — Ну!
Сережа всхлипнул.
— Завязать хотел.
— Ах, завязать! — ухмыльнулся Моряк. — Какой хороший мальчик! Завязать он хотел… А ну, покажи баксы.
Сережа достал из заднего кармана стодолларовую бумажку. Моряк взял деньги и положил к себе в карман.
— Слушай меня внимательно: я эти деньги Сверчку сам отдам и тебя отпущу прямо сейчас, и никто тебя больше не тронет, если ты мне ответишь на один вопрос. Понял?
— Да.
— Тебе отец давал что-нибудь на сохранение? Бумаги какие-нибудь или дискету? Знаешь, что такое дискета?
— Знаю.
— Давал?
— Нет.
Моряк опять ударил его по лицу и тихо сказал:
— Я просил тебя говорить правду.
— Я и говорю! — выкрикнул Сережа и почувствовал, что из носа у него закапала кровь.
— Ну, еще раз попробую тебе объяснить. Или правду, или вернешься к Сверчку на иглу. Выбирай.
— Не знаю я ничего! Ничего он мне не давал!
— А матери?
Откуда я знаю? Мать с ним вообще не разговаривает!
— Врешь, сучонок. Мать с ним после приезда встречалась. Говори: принесла она после встречи с отцом что-нибудь домой?
— Нет.
Открылась дверь, и в комнату вошел невысокий человек лет тридцати пяти, черноволосый, черноглазый, и, как показалось Сереже, очень красивый. Одет он был тоже во все черное — черный костюм, черную рубашку и черные ботинки, и только на запястье у него болталась золотая цепочка. Бегло взглянув на Сережу, он сел за письменный стол, который находился у противоположной стены. Моряк подошел к нему и что-то сказал на ухо. Человек в черном ничего не ответил, постучал пальцами по столу и опять взглянул на Сережу. Вид у него был озабоченный.
— Попадись мне эта сука, которая Химика замочила… — начал Моряк.
— Заткнись, — бросил человек в черном и опять застучал пальцами по столу.
— Говорю тебе, этот сучонок что-то знает. Посмотри на него. Я чувствую, понимаешь? Что-то скрывает, гад. Хан, давай я его…
— Заткнись, — повторил Хан и, помолчав, добавил: — Вызови Сверчка, пусть он им займется. А там видно будет…
Так Сережа попал в подвал большого жилого дома в Отрадном, где собирались местные наркоманы и где его нашли Наташа и Виктор Малашенко.
И вот теперь он летит в самолете в какой-то Казахстан. Зачем? Зачем он согласился? Он не должен был бросать маму одну — что будет, если они схватят ее? Он просто трус. Да, трус. Он удрал из Москвы, потому что боялся, что они опять поймают его. А он даже не знает, чего они от него хотят. Надо было ей все рассказать.
И пойти в милицию. Нет. Если в милиции что-нибудь заподозрят, тогда конец. Маму арестуют. А если все-таки это не она? Какой же он дурак: ему надо было спросить у них, как убили отца. Ведь оружия у мамы нет. Как же она могла это сделать? Может, купила пистолет? На рынке запросто можно купить. Пистолет или вообще любое оружие. А куда она его дела? Спрятала? Если спрятала, то это конец: квартиру обыщут и его найдут. Но ведь она не дура. Наверняка она выбросила его. Или вовсе не было никакого пистолета, с чего он взял? Ну да, не было… А чем тогда она его?.. Кинжалом, что ли? Отец сильный, с ним не всякий мужик бы справился, а уж мама… А может, все это ерунда, и никого она не убивала? А если и убила, то никто ее не подозревает? Ведь мент с тех пор так больше и не пришел? Значит, они оставили ее в покое. А значит, и он должен успокоится: по крайней мере, в течение ближайшего месяца ему ничего не грозит, а там…
"Там посмотрим", — подумал Сережа и в то же мгновение чуть не подскочил в кресле, внезапно вспомнив, что несколько месяцев назад (кажется, это было в конце марта), Ю. Д. сказал ему, что очень бы хотел побывать у них дома. Сережа смутился, потому что не знал, как к этому отнесутся мама и бабушка, и особенно мама, но сказал, что он может зайти к ним в любой момент. Однако Дмитрича, наверное, тоже смущали некоторые обстоятельства, и он ответил, что, во-первых, зайти сможет только тогда, когда из взрослых никого не будет дома, потому что "сам понимаешь, вряд ли меня захочет видеть твоя бабушка, например", а во-вторых, если Сережа пообещает ему, что он никогда никому об этом не скажет. "Знаешь, никому не хочется, чтобы тебя считали сентиментальным…"
Выходило, что Ю. Д., скучавший по дому, хотел одним глазком взглянуть на место, где когда-то… "Может быть, он все еще любит маму? Ведь я так до сих пор и не знаю, почему они разошлись?" — подумал Сережа и, конечно, согласился.
Устроить это было несложно, потому что мама целый день была на работе, а бабушка не только ходила в магазин или прачечную, но и в Пушкинский музей или на концерты в Дом ученых. Впрочем, ему тогда повезло: бабушка сказала, что хочет поехать в гости к тете Нине, и пригласила его с собой, а он отговорился какими-то дополнительными занятиями в школе и не поехал, а пригласил Дмитрича. От чая Дмитрич отказался, но попросил Сережу показать ему свои тетради по химии и математике. Сережа удивился, потому что до сих пор Ю. Д. никакого интереса к его учебе не проявлял, но тетради достал. Тот посмотрел, похвалил за математику, к которой у Сережи всегда были способности, пожурил за химию и попросил записать какую-то реакцию. Сережа расположился за своим столом, а Дмитрич вышел из комнаты и пошел "побродить" по квартире.
Когда он вернулся, реакция так и не была записана. Тогда Дмитрич открыл учебник и попросил Сережу прочитать одну главу, где описывалось то, чего Сережа не знал. И велел ему не выходить из комнаты до тех пор, пока все не будет выучено, а сам вышел в коридор. Сережа в некотором унынии принялся за чтение, но, просидев несколько минут, не выдержал и пошел искать отца, чтобы задать ему какой-то вопрос, а скорее всего чтобы хоть немного отвлечься от ненавистного предмета. Выйдя в коридор, Сережа первым делом заглянул в комнату матери, где было пусто, а потом, услышав какой-то шум в кухне, пошел туда и увидел, что Дмитрич поспешно спрыгнул с табуретки, стоявшей около газовой плиты. На его удивленный взгляд Ю.Д. совершенно спокойно сказал, что посмотрел квартиру и понял, что она в ужасном состоянии и что надо как можно скорее делать ремонт. А так как Сережу проблема ремонта не волновала, он об этом разговоре сразу забыл и вряд ли бы когда-нибудь вспомнил. Но вот эти люди, у которых он побывал, спрашивали, не давал ли ему Ю. Д. что-нибудь на сохранение. Что, если Дмитрич спрятал "это" у них в квартире? Что — "это"? Что он мог спрятать, если у него с собой ничего не было? Впрочем, они спрашивали про бумаги или дискету. Если дискету, то ее ничего не стоит спрятать где угодно: она маленькая и плоская. И Ю.Д. мог принести ее просто в кармане. А так как он спрыгнул с табуретки, может быть, он положил ее на кухонные полки? Если мама позвонит, как обещала, из Москвы, он попросит ее посмотреть, или нет, лучше он посмотрит сам, когда вернется. Маме об этом лучше ничего не знать.
* * *
Это была стандартная трехкомнатная квартира, какие бывают в бетонных пятиэтажках постройки шестидесятых: с маленькой кухней, полом, покрытым линолеумом со следами краски и клея от недавнего ремонта и безобразными пузырями, вздувшимися в нескольких местах, с проржавевшими трубами в ванной, окнами, заляпанными краской, и стенами, обклеенными дешевыми обоями светлого, почти белого цвета, с претензией на роскошь. Они чувствовали себя потерянными и несчастными в этой квартире, казавшейся им не только чужой, но даже враждебной, но обе не только старательно делали вид, что ничего не произошло, но всячески имитировали деятельность и даже энтузиазм.
Зинаида Федоровна руководила расстановкой мебели: Наташа радовалась этому и не мешала делать то, что ей хочется. Однако скоро она заметила, что мать пытается сделать невозможное, то есть все расставить таким образом, чтобы новая обстановка как можно больше походила на их прежнюю в Сивцевом Вражке. Предприятие это было заранее обречено на неудачу, так как старая мебель, извлеченная из привычной атмосферы прежнего жилища, имела какой-то неприкаянный вид и никак не хотела вписываться в пространство, окруженное холодными и чужими стенами. Старые вещи, знакомые Наташе с детства и потому любимые, казались ей такими же потерянными и несчастными, как она сама и ее мать.
Она со страхом ждала, что будет, когда иссякнет энтузиазм Зинаиды Федоровны, глядя, как та с помощью рабочих упрямо старается втиснуть в свою комнату старый кожаный диван, который они называли "папиным", так как он был куплен по настоянию отца, любившего старинные вещи, в комиссионном магазине в конце пятидесятых годов и из-за которого они почти поссорились перед переездом: Зинаида Федоровна ни в коем случае не хотела расстаться с ним, а Наташе казалось, что в "той" квартире он будет выглядеть громоздким и нелепым.
Когда Зинаида Федоровна поняла, что восстановить уют их старого дома ей не удастся, она видимо загрустила, и Наташа все чаще стала замечать, что ее мать, которую даже во время болезни трудно было заставить не заниматься домашней работой, сидит без дела и с тоской смотрит на новые стены. Наташа пыталась утешить ее, говоря, что со временем вещи (и они сами) приживутся на новом месте, что обои в любой момент можно поменять и что не так уж много времени осталось до приезда Сережи. Он вернется, и жизнь непременно войдет в прежнее русло.
Она купила для Зинаиды Федоровны красивую настольную лампу с оранжевым абажуром и поставила рядом с креслом, в котором та любила читать по вечерам. Но прошло еще несколько дней, и Наташа заметила, что уютный уголок для чтения пустует, Зинаида Федоровна все чаще сидит в кухне спиной к окну, глядя в одну точку, а ее книга, заложенная очками в одном и том же месте, неприкаянно лежит под новой лампой.
Вечерами Зинаида Федоровна по многолетней привычке входила к Наташе в комнату посмотреть по телевизору новости, но слушала молча, равнодушно и, не досмотрев до конца, уходила к себе. Даже прогноз погоды совершенно перестал ее интересовать: из дома она почти никогда не выходила.
В выходные дело обстояло еще хуже — приходил Виктор, приносил цветы и шампанское, и нужно было изображать веселье. Наташа брала букет у него из рук, несла в кухню, где Зинаида Федоровна ставила чай, и громко говорила: "Мама, посмотри, какие красивые цветы!" Зинаида Федоровна кивала и улыбалась, но улыбка получалась вымученной и печальной.
Виктор входил, по-хозяйски оглядывал квартиру, в которую вложил немало труда: подключил газовую плиту, повесил книжные полки, прибил карнизы и поменял замки. Чувствовал он себя здесь уверенно, громко разговаривал, Зинаиду Федоровну называл "мамашей" и, потирая руки, спрашивал: "Ну как, обжились, новоселы?"
Наташу возмущало, что он не чувствует настроения, царящего в доме; она не понимала, как можно быть таким черствым и тупым, но упрекнуть его не могла: слишком многим она была ему обязана. Сам же Виктор, конечно, замечал, что они обе тоскуют по старому дому, хозяином которого теперь был он, и ему это нравилось, потому что теперь, как ему казалось, не только квартира, но и обе женщины находятся в полном его распоряжении.
"Ничего, — говорил он себе, — будет со мной, так переедет назад. Без старухи, конечно. А нет, так и здесь обойдется".
Они садились за стол, Виктор с шумом открывал шампанское, наливал, несмотря на протесты Зинаиды Федоровны, им обеим со словами: "Ничего, мамаша, здоровее будете", — чокался и выпивал, запрокинув голову. Наташа делала пару глотков и, подняв глаза, видела, как двигается кадык на его мощной шее.
"Я не должна так на него смотреть. Он спас моего сына", — говорила она себе и старалась улыбаться. Зинаида Федоровна к шампанскому не притрагивалась и, посидев с ними несколько минут, вставала и уходила к себе, сославшись на недомогание. Проводив Виктора, Наташа приоткрывала дверь ее комнаты и спрашивала: "Не спишь?" — но Зинаида Федоровна не отвечала. "Спит", — думала Наташа и осторожно закрывала за собой дверь. О Викторе они никогда не говорили.
Однажды, вернувшись домой, Наташа увидела, что матери нет. Она подождала немного, но Зинаида Федоровна не появлялась, и Наташа начала нервничать. Когда два часа спустя она услышала, что в замочной скважине поворачивается ключ, она бросилась к двери и, увидев мать, с раздражением сказала:
— Мама, ты бы хоть записку оставила! Где ты была?
Зинаида Федоровна ответила, что была "у отца": так она говорила всегда, когда ездила на кладбище. Наташа не унималась:
— Зачем же ты поехала одна? Почему ты мне ничего не сказала?
— Поставь в ванную, — ответила Зинаида Федоровна, протягивая ей мокрый зонт. К разговору об этой поездке они больше не возвращались.
Июнь был холодный, и почти каждый день шел дождь. Наташа старалась как могла поднять матери настроение. Предлагала посмотреть альбом со старыми фотографиями или съездить в гости к тете Нине, младшей сестре отца, которую Зинаида Федоровна очень любила. Или пригласить тетю Нину к ним и что-нибудь испечь, зная, с каким удовольствием она всегда занималась пирогами и как ей нравилось, когда их ели и хвалили. Но каждый раз Зинаида Федоровна отговаривалась — то плохим самочувствием, то чем-нибудь еще — и Наташа видела, как в глубине ее глаз прячется печаль.
В ночь с двадцатого на двадцать первое июня Зинаида Федоровна умерла.
* * *
Окна малолитражного автобуса, в котором Филипп и несколько французских туристов добирались из Шереметьева в гостиницу на юго-западе Москвы, заливало холодным дождем. Филипп, прислонившись к стеклу, провожал взглядом обгонявшие их автомобили, из-под колес вылетали целые фонтаны брызг. Он не принимал участия в общем веселье, царящем в салоне.
У стойки администратора им сообщили, что ужин состоится через два часа в ресторане гостиницы на первом этаже, выдали ключи от номеров и пожелали приятно провести время, несмотря на погоду. Филипп поднялся к себе, поставил чемодан и, прихватив зонт, вышел на улицу. Через полчаса, выйдя из метро на станции "Кропоткинская", он отправился на поиски старого московского переулка с труднопроизносимым названием Сивцев Вражек.
Звонить по телефону, давно выученному наизусть, он не стал: он уже пытался объясниться с новым хозяином Наташиной квартиры. Теперь он будет действовать по-другому: найдет ее дом, поднимется к ней, увидит этого человека и постарается убедить его, что ему необходимо ее разыскать, может быть, даже поговорит с соседями — ведь не могла же она исчезнуть бесследно!
Вот он, этот дом. Филипп поднял глаза, пытаясь угадать, какое из множества окон могло принадлежать Наташе, — большой старый дом равнодушно смотрел на него. С бьющимся сердцем Филипп вошел в подъезд, отряхнул зонт, с которого стекала вода, и пешком пошел вверх по лестнице в поисках тридцать девятой квартиры.
— Вам кого?
Филипп сразу узнал голос, отвечавший ему по телефону: он принадлежал крупному человеку лет сорока, в майке и в заляпанных краской синих трикотажных штанах.
— Здравствуйте, — сказал Филипп.
— Здравствуйте, — ответил человек в майке.
— Меня зовут Филипп Левек, а вы, если не ошибаюсь, Виктор? Я звонил вам из Парижа…
— Я так и понял. Ну Виктор я, только, по-моему, я вам этого не говорил. И что из этого?
— Мне надо с вами поговорить. Разрешите войти?
— Заходите, раз пришли. Только у меня тут ремонт — как бы вам не измазаться…
Перед тем как закрыть дверь, Виктор оглядел площадку — на лестнице было пусто. Он бы, конечно, ни за что не стал приглашать француза в квартиру, а выпроводил бы его сразу, да так, чтобы ему больше уже не захотелось сюда приходить, но рядом соседи, все слышно, а это надо сделать тихо, чтобы ни гу-гу. Да к тому же не мешает выяснить, что это за француз такой, откуда он взялся и чего хочет, и постараться сделать так, чтобы он ушел и больше никогда не возвращался.
— Ваше имя назвал человек, который здесь работал, — Филипп старался не замечать враждебного тона собеседника.
— А-а, Михалыч, значит. Он мне говорил, что меня из Парижа ищут…
— Я искал не вас. Я искал женщину, которая раньше жила в этой квартире. Ее зовут Наташа.
— Да вы мне это уже говорили! А я вам ответил, что никакую Наташу я не знаю.
— Выслушайте меня. Мне совершенно необходимо ее разыскать. Я готов заплатить, если нужно…
— Да чего мне платить! — перебил Виктор. — Я и сам неплохо зарабатываю. Говорю же, никакой женщины я не знаю.
— Может быть, вы знаете ее мать или сына?
— Никого я не знаю! Квартиру эту я купил не у жильцов, а через агентство. И даже не я сам, а мой брат, — на ходу сочинял Виктор. — А брата моего сейчас нет, он уехал. Так что помочь я вам ничем не могу.
— А позвонить ему можно?
— И позвонить нельзя. Он поехал по делам, и я не знаю, где он сейчас.
Филипп помолчал. Действительно ли этот человек ничего не знает или просто не хочет говорить? Но почему? Какое ему может быть дело до того, найдет он Наташу или нет?
— Очень жаль. Что ж, попробую поговорить с соседями — может быть, они что-нибудь знают?
— Поговорите, дело хозяйское, — равнодушно бросил Виктор, хотя это вовсе не входило в его планы.
Никто из соседей, правда, ничего знать не мог: Наташа все сделала тихо, так чтобы никто ни о чем раньше времени не догадался, — боялась, что будут разыскивать Сережу. Правда, к Людмиле Ивановне, старухе из сороковой квартиры, это не относилось, она всю жизнь прожила в доме и дружила с Наташиной матерью. Но и она Наташиного адреса не знает. Пока не знает. В тот день, когда они переезжали, Людмилы Ивановны, слава Богу, дома не было, она уезжала к сестре на дачный участок, и Наташа переживала, что не попрощалась с ней. А так, кто знает, может, и оставила бы адрес. Но так как его, Виктора, она все же просила никому ничего не говорить, а сам он в этих тонкостях — кому можно знать, а кому нельзя — разбираться не обязан, то и хорошо: ему сказали молчать, он и будет молчать. Конечно, рано или поздно старуха из сороковой адрес все равно узнает. "Но это ничего, — сказал себе Виктор. — Если поздно, то ничего". Телефона у них, слава Богу, нет, и с установкой его он, конечно, торопиться не станет. А там, глядишь, она перестанет кочевряжиться и выйдет за него. Значит, главное, чтобы француз этот не нашел ее сейчас.
— Что же она вам сама не сказала, что продает квартиру? — спросил Виктор.
Филипп внимательно посмотрел на него:
— Это длинная история.
— Ничего, что длинная: я послушаю.
Филипп снова посмотрел, что-то пробормотал по-французски, и сказал:
— Как-нибудь в другой раз. До свидания.
— До свидания, — Виктор открыл дверь, выпустил Филиппа и припал к глазку. Филипп звонил в квартиру Людмилы Ивановны. "Настырный, гад!" — подумал Виктор и пнул стоявшую рядом банку из-под импортной краски.
Когда раздался звонок, Людмила Ивановна была дома и, сидя перед телевизором за большим круглым столом, пила чай. Увидев незнакомого мужчину, спросила через дверь:
— Вы к кому?
Мужчина вежливо ответил:
— Откройте, пожалуйста. Я знакомый Наташи Лиевиной.
"Иностранец, что ли, какой", — подумала Людмила Ивановна, расслышав акцент, но дверь открыла. Филипп вошел, еще раз поздоровался и извинился, что беспокоит ее в выходной день.
— Да у меня теперь все дни выходные, — сказала, смеясь, Людмила Ивановна, — двенадцатый год на пенсии. Так вы Наташин знакомый?
— Да. Позвольте мне представиться: меня зовут Филипп Левек.
— Иностранец, что ли? Я сразу поняла.
— Да, — ответил Филипп, — я француз.
— Ну, ничего, что француз, — пошутила она. — А я — Людмила Ивановна. Вы проходите, чего стоять-то? И плащ снимите, вот вешалка. Дождь-то какой!
Филипп разделся.
— Садитесь. Может, чаю выпьете?
— С удовольствием, спасибо, — сказал Филипп.
— Только у меня нет ничего, к чаю-то. Вот варенье, сестра варила, прошлогоднее.
Она достала из серванта большую парадную чашку "с золотом", которую доставала только для особо почетных гостей, и пошла на кухню заварить свежий чай, потому что постеснялась налить ему тот, который пила сама. Филипп сел за стол и оглядел комнату — его поразила крайняя бедность обстановки.
— Вот, — сказала Людмила Ивановна, входя в комнату и держа в одной руке заварочный, расписанный красными цветами, а в другой — большой алюминиевый чайник с деревянной ручкой, — чай будем пить.
— Людмила Ивановна, — начал Филипп, — если я правильно понял, вы знаете Наташу?
— Да как же не знать! Я в этом доме с сорокового года — еще деда ее застала! Конечно, знаю! Я как услышала, что они съезжают, так всю ночь не спала: привыкла. Сколько лет вместе прожили!
— Почему они уехали?
— Почему уехали? — Людмила Ивановна, спохватившись, посмотрела на Филиппа. — А вы сами-то кто ей приходитесь?
— Людмила Ивановна, — Филипп понял, что от того, насколько он будет убедителен, зависит успех всего предприятия. — Я вам сейчас все объясню. Я познакомился с Наташей в Париже в начале мая…
— А-а… В Париже, значит. Знаю-знаю… Вон она мне привезла: вот это, — она показала на старый комод, на котором Филипп заметил какую-то французскую безделушку, — и еще кофточку теплую, в шифоньере висит.
— Так вот, — продолжал Филипп, — Наташа оставила мне свой адрес и телефон. — Он достал из кармана записную книжку и показал Людмиле Ивановне страничку, на которой Наташиной рукой действительно были записаны ее координаты. Людмила Ивановна надела очки и прочитала вслух, кивая при каждом слове:
— Москва… Сивцев Вражек… дом… квартира… телефон… Правильно. Все правильно.
— В тот день, когда она вернулась в Москву, я ей звонил, но никто не отвечал. А потом…
— Ах, господи, да у них телефон не работает! Вот, по-моему, как она приехала, так и отключили. Они ночью-то ко мне пришли, когда Сережка пропал, сынок Наташин, знаете?
— Как это — пропал?
— Ночью звонят, Наташа-то с Зиной, и говорят: Сережки, мол, до сих пор нет. А было уж часа два ночи, а может, и больше. Вот они и волнуются, куда мальчишка делся? У нас сейчас, знаете, днем-то на улицу опасно выйти, а уж ночью… А мальчонка маленький еще — тринадцать лет. Ну, чего ж, надо искать. В милицию звонить, в больницу, сами знаете. А телефон-то у них не работает. Они ко мне. — Филипп слушал, затаив дыхание. — А я спала. Я рано спать ложусь. И просыпаюсь рано. Вот и на работу уж сколько лет не хожу, а спать поздно не могу, просыпаюсь и все. Да. Ну, открываю, они стоят, плачут, говорят: "Тетя Люда, дайте позвонить, у нас телефон не работает, а Сережка пропал". — "Давайте, — говорю, — проходите". Чай поставила: Зине-то совсем плохо было. Да и Наташа… Ей каково парня-то без отца поднимать? С мужем-то она развелась — Сережка еще маленький был. А парень-то хороший, воспитанный. Здоровается всегда. "Здрасте, баба Люда!" и-и побежал… Вот, позвонили они, чай попили на радостях: мертвого-то не нашли и в милицию не забрали. А уж утром он сам пришел, часов в семь или восемь.
Должно, взгрела она его хорошенько. А как же? Из-за него и Зина-то потом слегла. Нанервничалась. Ее в тот же день "скорая" и увезла. Инфаркт у нее был. Наташа-то опять ко мне прибежала. А я опять спала. — Людмила Ивановна рассмеялась. — Ну, думаю, кто там опять? А это Наташа, ни жива ни мертва. "Тетя Люда, — говорит, — матери плохо, вызывай "скорую"". Сама-то она, бедная, намучалась. Зину забрали, увезли, а она вдогонку, на такси. Денег у нее не было: дай, тетя Люда, одолжи, говорит, и за Сережкой пригляди. А у меня какие деньги? Вся пенсия — триста рублей. Но я ей дала, дала, а как же? А она — в больницу и так там две недели и просидела. Или три, я уж и не помню. Даже ночевала там.
— А как же… Зина, Зинаида?..
— Федоровна. Слава Богу, поправилась. А вот Сережка-то опять сплоховал.
Людмила Ивановна наклонилась к Филиппу и шепотом добавила:
— С наркотиками связался или как их там. Вот они квартиру-то и продали.
— Зачем? Я не понимаю…
— Сама не пойму, — Людмила Ивановна пожала плечами. — Зина ко мне зашла вечером, вот перед самым их переездом, дня за два, и говорит: продали, мол, квартиру. Я говорю, как это продали? А вот так, говорит, чтоб Сережку лечить. Только ты, говорит, смотри, никому. А то как станут его эти наркотики искать, ну вот, наркоманы-то эти, так опять ему голову-то и задурят. А сама плачет. А я что, я молчу. Вот только вам первому и рассказала. Стало быть, вот за лечение-то и продали.
— Не может быть, — прошептал Филипп. Он был в Ужасе.
— Вот и я говорю: зачем квартиру-то продавали?
— И куда же они поехали?
— Вот этого не скажу, не знаю. Что же вы чай-то совсем не пьете?
— Спасибо, очень вкусно, — рассеянно пробормотал Филипп, отпив один глоток. — Что же они, не сказали даже, где будут жить? — Филипп недоверчиво посмотрел на нее.
— Зина адрес-то не знала. Сказала, где-то за Сокольниками вроде. А может, и не за Сокольниками, не помню.
— Что такое — Сокольники?
— Сокольники-то? А парк такой есть, Сокольники называется.
— То есть они в другую квартиру переехали? В Москве?
— А как же, куда ж они из Москвы-то денутся?
— А телефон у них есть?
Вот телефона вроде у них там нету. Зина говорила, ставить будут. Вы чай-то пейте, а то остынет совсем. Вы не волнуйтесь: как телефон поставят, так Зина-то и позвонит. А если чего передать надо, я всегда передам. Это вы даже не сомневайтесь. Я все на бумажку запишу, все сделаю, все скажу.
— Спасибо, Людмила Ивановна. Я напишу записку и оставлю свой телефон. Когда Наташа или ее мама позвонят, вы скажите, что приходил Филипп и оставил записку с номером телефона. И пусть она мне сразу же перезвонит.
Людмила Ивановна закивала: Филипп ей нравился.
— Пиши-пиши. Все передам, не сомневайся. Бумага-то у вас есть?
— Да-да, есть.
Филипп вырвал из записной книжки несколько страничек и начал писать записку. Потом сложил листочки пополам и протянул Людмиле Ивановне.
— Вот. Здесь мои телефоны и адрес — в Париже и здесь, в отеле. И, если позволите, ваш телефон я тоже запишу, на всякий случай.
— Запиши, запиши, — Людмила Ивановна продиктовала свой номер и спросила: — Вы что же, жить у нас будете?
— Нет, я приехал всего на неделю.
— В командировку, значит?
— Я приехал, чтобы найти Наташу.
— Ну да, ну да. Я передам. Все передам, даже не сомневайтесь.
— Еще раз спасибо вам большое. А этого человека, который купил их квартиру, вы знаете?
— Нет, милый, не знаю, врать не хочу. Он вроде и не живет здесь пока, ремонт делает. Это ж какие деньги надо иметь! А так не знаю, кто он такой.
Филипп надел плащ, взял зонт, под которым натекла небольшая лужа, и, простившись, вышел на лестницу.
Вот, оказывается, что произошло. А он, идиот, не оставил ей ни адреса, ни телефона, хотя бы рабочего. И не догадался написать, просто написать. А ведь она нуждалась в помощи, одна, без средств. Он достаточно хорошо представлял себе российскую жизнь, чтобы знать, что такое больница для тех, у кого нет денег. Почему она отказалась от его помощи там, в Париже? А ее сын?.. После той истории, которая с ней приключилась, она наверняка чувствует себя виноватой. Бедная Наташа, что ей пришлось пережить!.. Только бы она скорее позвонила. Он заберет их всех троих во Францию и на все лето отвезет к отцу в Коррез, там у отца большой дом. Наташиной матери там будет хорошо, и мальчику тоже. У них будет все. И отец будет рад: ему наконец будет с кем поговорить по-русски. А Наташа наверняка понравится ему.
Филипп представил себе их жизнь в большом отцовском доме, залитом солнцем. Осенью они бы съездили на Лазурный берег или в Довиль. Он представил себе, что наконец обнимет ее, ощутит запах ее волос, услышит голос. У него защемило сердце. Ничего, ничего, — завтра, самое позднее послезавтра…
Дождь перестал. Филипп дошел до поворота и, увидев на углу маленькую булочную, вспомнил засахаренное варенье, которым его угощала Людмила Ивановна. Он накупил конфет, пастилы, пряников — он знал, с чем русские любят пить чай, — купил еще каких-то сладостей, купил даже хлеба и, сложив все это в пакет, пошел назад. Поднимаясь по лестнице, Филипп подумал: "Идиот! Надо было купить ей еды, а не конфет". Сообразив, однако, что потратил все русские деньги, какие у него с собой были, решил поступить по-другому и в пакет со сладостями вложил пятисотфранковую бумажку.
Когда Людмила Ивановна открыла ему дверь, Филипп протянул ей сумку и сказал:
— Это вам, к чаю, — и, не дав ей опомниться, бросился вниз по лестнице.
Уже больше получаса Виктор сидел под дверью на расстеленной прямо на полу газете, а француз все не выходил. О чем они могут говорить, да еще так долго? Что эта чертова старуха ему плетет? Надо думать, что-нибудь важное, иначе зачем бы он стал там торчать? И чего ему надо? Зачем он ее ищет? Почему не знает, где она и что с ней, если уж она так ему нужна? Значит, что-то у них не так? Или, может, у них вообще ничего нет? Может, он зря боится? В Париже она была первый раз, это она сама ему говорила, была всего неделю. Ну, познакомились, приглянулась она ему: женщина она красивая, ничего удивительного тут нет. Но раз француз ее ищет и ничего о ней не знает, значит, она сама не хочет, чтобы он знал?.. А раз так, ему, Виктору, бояться нечего. А может, они поссорились? "А-а, — хлопнул он себя по лбу, — телефон-то у нее не работал. До самого ее отъезда не работал. Я же сам за него и заплатил. Вот француз и не мог ей дозвониться раньше, теперь все ясно. Что ж они так долго там делают? Наговорит ему старуха чего не надо. И не узнать никак…"
За дверью послышались голоса. Виктор вскочил и припал к глазку. Прощаются. Как это француз намаста-чился по-русски так хорошо говорить? Вроде доволен чем-то, гад. Ну, ничего, еще посмотрим, чья возьмет. Завтра он к старухе зайдет и спросит, как и что. Ничего, еще поглядим. И с Наташей надо поговорить скорей — что время-то тянуть? Что он вообще с ней церемонится? Боится он ее, что ли? Из другого теста она сделана, что ли, чем другие бабы? Небось, такая же, как и все. А он? Даром, что ли, на него бабы вешаются? Виктор посмотрел на свое отражение в оконном стекле и с удовольствием подумал о том, какой он крепкий и складный. А уж деньги делает — из ничего. И зря не тратит. Вот другой бы мастеров дорогих нанял, а он сам рукастый, все умеет делать. И строить, и ремонт, и машину починить. Он с Михалычем вдвоем не хуже других сделает. Вот он в Москве всего три года прожил, а уже квартиру купил, и не какую-нибудь, а в самом центре. Да еще дешево, тысяч на десять дешевле, чем она стоит. Конечно, она за него выйдет, почему бы ей не выйти? Только бы француз не подгадил. Ну, ничего, ничего, поглядим. Виктор даже сплюнул от досады. Так все хорошо шло!
Ведь он совсем было уже поставил на ней крест, на Наташе, а тут так кстати с щенком ее беда приключилась. И с квартирой как повезло. Все могло бы быть разом, и квартира, и жена. Одно только плохо — наркомана этого воспитывать придется. Ну, ничего, ничего: пусть только выйдет за него, а там поглядим. Завтра же он с ней и поговорит.
На следующий день, в воскресенье, часов в двенадцать, Виктор позвонил к Людмиле Ивановне.
— Здравствуйте, мамаша, я ваш сосед из тридцать девятой квартиры…
— Здравствуйте, — Людмила Ивановна доброжелательно взглянула на него.
— Разрешите, мамаша, посмотреть, как у вас проводка проходит, а то я ремонт делаю, так вот боюсь, как бы мне не напортить вам чего.
— Проходите, смотрите, что нужно.
Они вошли в кухню.
— А кран-то у вас, я смотрю, течет, — сказал Виктор.
— Течет, течет, что ты будешь делать… Сантехник приходил, говорит, менять надо.
— Так давайте я вам починю.
— Да неужто почините? Неудобно как-то…
— Неудобно, мамаша, левой рукой правое ухо чесать… Инструменты у вас есть?
Людмила Ивановна бросилась доставать ящик с инструментами.
— Есть, все есть. Муж, покойник, все инструменты хранил, все сам делал.
— Давно умер-то? — Виктор перекрыл воду и занялся краном.
— Давно. Восемь лет.
— И что же вы, одна живете?
— Одна, одна живу.
— Пенсию получаете?
— А как же, получаю.
— Пенсия-то, небось, маленькая?
— Мне хватает.
— А дети есть?
— Нет, милый, детей Бог не дал.
— Ясно… Ну вот, мамаша, ваш кран. Больше ничего не надо починить?
— Ой, спасибо вам, ой, спасибо! А то сантехник говорит — менять. А менять…
— Больше-то ничего не надо починить?
— Ой, да как же я, неудобно…
— Что вы, мамаша, все неудобно да неудобно. Я же вам сказал, что неудобно делать? Правильно. Мы ж с вами соседи, помогать друг другу должны.
— Должны, сынок, должны. Вот, видно, судьба такая: везет мне на соседей. В вашей квартире такие хорошие люди жили! Вот уехали, а я никак не привыкну. Посмотри, милый, выключатель у меня плохо работает…
Виктор вошел следом за Людмилой Ивановной в комнату и сразу же в центре стола под маленькой стеклянной вазочкой увидел сложенные вдвое листочки бумаги. И по тому, как выглядели эти листочки, сразу понял, что ему повезло.
— Ну, мамаша, показывайте ваш выключатель.
— Вот, старый уже. То работает, то не работает — замучилась.
— Это я, мамаша, вам починю. Отвертку несите. Отвертка у вас есть?
— Есть, есть, все есть. Смотри, чтоб током тебя не убило.
— Не волнуйтесь, мамаша, нас не убьешь. Несите отвертку-то, — и вслед ей добавил: — Может, у вас и шурупы найдутся?
— Пойду поищу.
— Вы мне сперва отвертку дайте, а потом ищите!
— Несу, несу, — Людмила Ивановна торопливо вышла из комнаты.
Виктор подошел ближе к столу. Да, он угадал: эти листочки оставил француз. И сейчас он узнает все, что ему нужно, не задавая лишних вопросов.
Людмила Ивановна вернулась с отверткой. Виктор отключил свет, отвинтил выключатель, сел за стол и попросил принести ему газету. Людмила Ивановна опять вышла. Он приподнял скатерть, отодвинул вазочку, как будто она ему мешала, и слегка раскрыл свернутые листочки. И опять ему повезло: на одном из них он увидел написанные крупным почерком адрес и телефонные номера. Значит, его-то и надо вытащить… Старуха все равно ничего не заметит, а заметит, так сделать ничего не сможет: ничего не знаю, не брал, не видел, да и зачем ему это? А остальное — прочитать, пока старухи не будет в комнате.
— Вот ваш выключатель, мамаша. Включается, выключается: все как надо.
— Ой, сынок, как и благодарить-то тебя, не знаю!
— Ничего, мамаша, как-нибудь и вы мне пригодитесь.
— Пригожусь, сынок, пригожусь. Спасибо тебе.
— Да и вам спасибо, мамаша. Всё, пошел.
Людмила Ивановна закрыла за ним дверь, вернулась в комнату, пощелкала выключателем, поправила скатерть, потом взяла в руки листочки, оставленные Филиппом, подошла к комоду и убрала их в старую жестяную коробку из-под конфет, в которой хранила паспорт и квартирные книжки.
* * *
Отпевание состоялось в церкви Воскресения Христова на Ваганьковском кладбище сразу после утренней литургии. До Наташи как сквозь пелену доносились слова молитвы: "Бог наш Иисус Христос… властью данною… примите Духа святого… да сотворит через меня прошение… словом или помышлением… от всех вины и узы да разрешит его… и да простит ему человеколюбия ради своего… молитвами пресвятые и пре-благословенные… владычице нашей Богородице и присной Девы Марии… святых славных… и всех святых… Аминь". Дьякон кадил с четырех сторон гроб, царские врата, потом народ. Началось прощание. Когда Наташа шагнула к гробу, ей показалось, что ее поддерживают чьи-то руки. Она наклонилась над лицом матери и прикоснулась губами к бумажному венчику на лбу. И опять как сквозь туман различила слова молитвы: "Снятый Боже, святый крепкий, святый бессмертный, помилуй н-а-а-а-с…" Потом крышку заколотили и гроб вынесли.
Порывы ветра бросали в лицо капли дождя и вырывали из рук зонты. "Бог дал, Бог и взял", — услышала Наташа у себя за спиной. "Дал, взял, — подумала она, — зачем все это?.."
Могильщики спешили из-за дождя и энергично работали лопатами. Комья сырой земли с глухим стуком ударялись о крышку гроба. Когда могила была почти полностью засыпана, под остатками вырытой земли показался увядший букет. Один из рабочих подцепил его кончиком лопаты и отбросил в сторону. Потом могилу покрыли цветами и установили дощечку с именем. Все было кончено.
Дождь перестал. Все как по команде сложили зонты и, перешагивая через лужи, потянулись к выходу.
На поминках хлопотала дочь тети Нины, Татьяна. Стол был накрыт: все расселись, предвкушая удовольствие от выпивки и горячей пищи после дождя и пронизывающего ветра. Помянули покойницу. Виктор выпил водки и, посматривая на Наташу, с аппетитом принялся за еду. Наташа сидела молча, не притрагиваясь к тарелке, едва пригубив налитое ей вино. "Наташа, поплачь, — причитала тетя Нина. — Поплачь, тебе легче будет".
Но Наташа не плакала — у нее не было слез.
Виктор был доволен. Все прошло хорошо: и отпевание, и похороны, и поминки. Он все организовал сам: договорился со старостой, чтобы гроб поставили на ночь в церковь, заказал автобус, купил продукты, выпивку. Только готовку для поминок взяла на себя эта родственница, Татьяна. Ему нравилось, что она называет его Витей и обращается к нему как к члену семьи:
"Где у вас это? Куда вы кладете то?" Интересно, за кого она его принимает?
Когда Наташа под конец поминок расплакалась и про цветы какие-то завялые стала вспоминать и все говорила, что хочет на кладбище опять ехать, искать их неизвестно зачем, эта Татьяна шепнула ему: "Витенька, вы ведь побудете с ней? Ей одной сейчас оставаться нельзя". Куда там, останешься! Сказала, что хочет быть одна, и никого не захотела даже слушать: ни тетку, ни сестру. Хочу быть одна — и все тут. Плохо, конечно, что из-за смерти старухи он с ней так и не поговорил. Но ничего: француз послезавтра уедет, телефона ее у него нет и не будет, потому что соседке из сороковой квартиры он ничего о смерти матери не сказал, хотя Наташа и просила его об этом. Забыл, что ж поделаешь? Ему было не до соседки. Впрочем, Наташа о ней и не вспомнила. Плохо, конечно, что после поминок она не захотела, чтобы он остался, но ничего, он потерпит: ей теперь от него деваться все равно некуда.
* * *
Филиппу предстояло через полчаса спуститься вниз, к автобусу, который должен был везти их в аэропорт. Он захлопнул крышку чемодана и щелкнул замками. Вот и все. Наташу он не нашел и неизвестно, когда найдет. В справочной службе данных о ней нет. Вернее, нет новых данных и никто не говорит, когда они будут. Профессора Меретинского, у которого Наташа когда-то училась, в Москве не оказалось — неугомонный старик уехал на какой-то симпозиум. Да и вряд ли, конечно, он мог знать, где ее найти.
Итак, он вернется один. Позвонит отцу и скажет, что его приезд в Коррез откладывается на неопределенный срок. А Наташа будет жить здесь, без него… Что-то неприятно кольнуло его: она же понимала, что он не мог ей дозвониться из-за сломанного телефона. Почему она не оставила новому жильцу свой адрес, чтобы он мог хотя бы написать ей. Может быть, ей это не нужно? Может быть, события, происшедшие с ней за это время, заслонили все остальное? И, может быть, ему только кажется, что он ее знает? Загадочная русская душа… Может быть, прав Робер, который говорит, что… Нет, он не верит и не поверит ни одному дурному слову о ней. Не поверит, что она разлюбила его, пока она сама не скажет ему об этом.
В коридоре послышались голоса. Филипп посмотрел на часы: все, пора идти. Он надел плащ, взял в руки чемодан, но, дойдя до двери, остановился и снова вернулся к телефону. "Что, если…" Он снял трубку и набрал номер Людмилы Ивановны, который давно выучил наизусть:
— Людмила Ивановна, это опять Филипп. Я, наверное, вам надоел…
— Да что ты, милый, чем же ты мне надоел? Только вот не звонила она, не знаю, что и сказать.
— Людмила Ивановна, не знаете ли вы случайно, как зовут ее подругу, которая работает в Париже? Наташа к ней ездила в гости.
— Подругу-то? Знаю, а как же: Лена ее зовут. Они вместе с Наташкой маленькой в школу ходили. И жили в доме напротив, на шестом этаже.
— А фамилию не помните?
— Фамилию? Нет, фамилию не помню… Как же их?.. Они ведь давно съехали, уж лет двадцать поди. Квартиру получили. Как же фамилия-то их была? Вспомнила! Как Наташка уехала, в Париж-то, Зина мне и говорит: помнишь Кораблевых, что в доме напротив жили, чья девчонка с Наташей-то дружила? Вот, мол, эта девчонка теперь Наташу в Париж и пригласила. Вот, сынок, хорошо вспомнила — Кораблевы они, Кораблевы. Только вот не знаю, может, она замуж вышла, Лена-то, фамилию-то и поменяла. Вот тогда не скажу, не знаю. Если только Зина позвонит, тогда спрошу.
Филипп поблагодарил, еще раз простился, напомнил про записку и сказал, что обязательно приедет в конце июля, а до того будет еще звонить из Парижа. И вышел из номера.
В Шереметьево, в дверях аэровокзала, Филипп столкнулся с молодой женщиной. Она смеялась и что-то громко говорила своей спутнице. Он сам не знал, почему повернул голову и посмотрел ей вслед: она его совершенно не интересовала.
Это была Лена Кораблева, только что прилетевшая из Парижа рейсом 251.
Наташа лежала на диване, не зажигая свет. Она то погружалась в дремоту, то проваливалась в глубокий сон и во сне видела мать, улыбающуюся и счастливую, то просыпалась с глазами, полными слез, и прислушивалась — ей казалось, что в кухне кто-то гремит посудой. Она вскакивала с бьющимся сердцем, но это было не то, ей показалось… Вспоминала их старый дом в Сивцевом Вражке, окно, из которого она часто видела, как Зинаида Федоровна возвращается с прогулки или из магазина. Вспоминала ее походку: несмотря на возраст, У Зинаиды Федоровны были стройные ноги и прямая спина. Больше никогда… Ее знобило, она натягивала старый плед до самого подбородка и снова засыпала. И снова видела сны, но они не приносили ни отдыха, ни забвения — сны были страшные. Она видела себя в каком-то странном месте, в доме, где все холодное и чужое. Она одна, но знает, что где-то ее ждет мать. Она бросается бежать, но ноги не слушаются ее, и к тому же она никак не может вспомнить, где именно ее ждут, и страшная тоска сжимает ей сердце.
Наташа проснулась и вспомнила, как поссорилась с матерью из-за дивана, который не хотела перевозить со старой квартиры, и с каким раздражением встретила ее, когда та вернулась с кладбища. И цветы, о Господи, эти цветы… Наташа завыла, уткнувшись в подушку. Эти цветы, которые мама отнесла на могилу отцу и которые отшвырнул этот могильщик. Надо бежать… Надо бежать на кладбище и найти их во что бы то ни стало!
Наташа вскочила с дивана, споткнулась о плед, упала и заплакала. Поздно, уже поздно. Кладбище закрыто, да и не найдет она ничего в темноте. А если и найдет, все равно уже ничего не вернешь.
Наступил рассвет, серый, мрачный. По-прежнему шел дождь. Наташа слушала, как капли дождя стучат по стеклу и где-то между рамами завывает ветер. Что-то с ней не то: почему-то сильно болит живот и знобит. Наверное, она простудилась. Сейчас она встанет, согреет себе чай. Или выпьет водки — наверное, еще осталось. Сейчас, сейчас, вот только еще немного полежит… Как холодно!..
Она снова засыпала и снова видела сны, странные, цветные. Какие-то улицы, красивые дома. Никогда раньше она не видела таких красивых домов. Куда-то она идет, ей хорошо, но постепенно ею овладевает тревога. Что-то не так, но что? Она пытается вспомнить, напрягает мозг, голова ее раскалывается от усилий, но вспомнить не может. Она идет дальше, смотрит по сторонам, в надежде увидеть знакомое лицо, кого-то, кто мог бы успокоить ее, но толпа, идущая ей навстречу, обходит ее с двух сторон, и она не успевает разглядеть лица.
За что, за что Он сделал с ней все это? Пусть она виновата, пусть она и была бы наказана. Но за что, почему умерла мама? Мама, которая никогда никому не сделала зла? За что Он так наказал ее? И как она теперь будет жить, если у нее совсем не осталось сил, если она ни во что больше не верит? Как сможет она помочь Сереже, если у нее самой не осталось ни веры, ни надежды? За что Он с ней это сделал? А-а, Его просто нет, нет, нет, это же ясно! Есть сумасшедший мир, в котором хорошо только таким, как ее бывший муж, и больше ничего.
Она вспомнила распростертое на полу тело Павловского. Нет, в этом мире плохо всем, даже таким, как он. Надо было научить Сережу быть жестким и злым, а она не сделала этого. Да и не смогла бы сделать. И теперь она не может его защитить. И ее мать, которую она тоже не уберегла. Если бы еще она умерла дома, а не здесь, в этой чужой квартире, где она так тосковала. Как здесь холодно… Как в могиле… Если бы умереть, не чувствовать этой ужасной тоски… Да, умереть… А Сережа? Господи, Сережа… Что с ним будет? Ведь он останется совсем один. Нет, нет, она не умрет, она обязана жить ради него, она обязана жить до тех пор, пока будет ему нужна… Но разве можно жить с этой тоской? Откуда взять силы, чтобы терпеть? Господи, за что, за что Ты сделал это со мной…
Когда она проснулась, было темно. Она не знала, сколько времени пролежала в этой комнате, не знала, который был час: будильник стоял. Ей было так плохо, что она даже не могла протянуть руку, чтобы взять со стола наручные часы и посмотреть время. "Неужели я умираю? Неужели я умру и не увижу Сережу?" — подумала она и, испугавшись этой мысли, снова попыталась встать и снова увидела город, которого нет. Сны путались с действительностью, и, когда в квартире раздался звонок, она не сразу поняла, сон это или явь. Она попыталась приподняться на локте, но у нее не хватило сил. В дверь снова позвонили. Она хотела крикнуть, что больна и не может встать, но с ее губ сорвался только слабый стон. "Наташа, открой, это я, Лена!" — услышала она из-за двери. Снова раздался звонок, длинный, настойчивый. "Наташа, Наташка, это я! Открой же!" Но Наташа не могла ей открыть — она лежала без сознания на старом отцовском кожаном диване.
