1

В ее жизни был единственный мужчина — кот Вася, которого она подобрала в позапрошлом году в институтском дачном поселке, где она и ее подруга Марго снимали комнату с верандой. Лето было дождливое, и они проводили большую часть времени, валяясь на казенных кроватях, читая привезенные из Москвы старые толстые журналы и поедая кислую черную смородину из больших эмалированных кружек. Смородину Нина не любила и ела только потому, что чувствовала себя виноватой перед Марго, которая рвалась на юг или за границу и которую Нина уговорила провести август в Подмосковье. «Раз уж ты лишила себя и меня возможности нормально отдыхать, ешь хотя бы витамины», — ворчала Марго и зорко следила, чтобы к вечеру Нинина кружка была пуста.

* * *

Кот Вася появился почти сразу после их приезда. Он стоял под крыльцом, мокрый, грязный, голодный, и, когда Нина пошла в кухню за мясом, Марго сказала: «Ты совершаешь ошибку: он привыкнет, и ты не сможешь от него отвязаться».

В конце августа дожди прекратились, но нужно было возвращаться. Нина посадила кота в большую хозяйственную сумку на молнии и привезла в Москву.

Кот Вася был единственным существом, с которым она вела себя как женщина, полностью подчиняющаяся мужской воле. Когда он возвращался домой после ночи, проведенной в обществе окрестных кошек, она бросала свои дела, бросала работу, уборку, интересную книгу, даже телефонный разговор с подругой, и, пробормотав: «Я тебе перезвоню», бежала в кухню, чтобы покормить его.

Вася шел за ней следом, не спеша, с достоинством, не издавая ни звука, в отличие от большинства избалованных домашних кошек, которые мяукают, требуя пищи, и было видно только, как при ходьбе энергично шевелятся его лопатки. Поев, он возвращался в комнату, ложился на ковер и начинал вылизывать шкурку, а когда туалет был закончен, поднимал на Нину сонный взгляд, который, казалось, говорил: «Ну вот, женщина, теперь, когда я сыт, можешь подойти и приласкать меня. А потом я буду спать».

Она жила на первом этаже, и каждый вечер, часов в одиннадцать, Вася уходил через балкон и исчезал в кустах боярышника, росшего вокруг дома. Возвращался он утром и пробирался в квартиру через приоткрытую створку окна.

Он никогда не поддавался слабости и не демонстрировал ей свою любовь открыто, но, возвращаясь зимой, в сильный мороз, усталый и голодный, никогда не позволял себе будить ее, зная, как она любит поспать по выходным. Он сидел за окном, весь заиндевевший, и, ничем не выдавая своего присутствия, терпеливо ждал, пока она проснется и откроет ему.

Она же, уважая его своенравный характер, никогда не позволяла себе взять его на руки, как бы ей этого ни хотелось, и минуты нежности между ними бывали только тогда, когда он сам, по собственной воле, прыгал к ней на колени и сворачивался клубочком, мурлыча и доверчиво прижимаясь к ней.

* * *

Марго (она работала вместе с Ниной на факультете журналистики, где они обе преподавали английский язык) ругала ее: «Что-то ты рано приобретаешь повадки старой девы. Смотри, Нинон, как бы лет через пятнадцать ты не превратилась в сумасшедшую старуху с дюжиной кошек».

Нина не обижалась: она давно свыклась с мыслью, что в любви ей не везет и личное счастье не светит. Замуж она вышла рано, еще студенткой, и до окончания института развелась, так и не успев толком понять, что такое семейная жизнь. Из всего, что судьба посылала ей в последующие годы, в памяти у нее остались три неудавшихся романа.

Первый начался, когда она случайно встретила некоего Вадима, бывшего поклонника своей бывшей сокурсницы Лёли Долецкой. К тому времени, впрочем, это был уже Вадим Петрович, довольно импозантный господин лет сорока, с чувством юмора и некоторым обаянием. Они начали встречаться, ходить на выставки, в кино (в те времена еще ходили в кино) и просто погулять. Один раз были в консерватории, где Нине, правда, показалось, что он в какой-то момент задремал, но после концерта, когда они вышли под мелко моросящий дождь, он сказал несколько умных слов по поводу звучания оркестра и исполнительской манеры солиста, и такой уютной казалась улица Герцена при свете фонарей, и ему так шел шелковый шарф с «огурцами», и было так приятно опираться на мужскую руку. В тот вечер он впервые остался у нее.

Он приходил к ней раз или два в неделю, говорил, что ему хорошо у нее, что она — единственный человек, с которым он чувствует себя в своей тарелке, и очень любил поговорить о себе. Нина (тогда она еще жила в коммуналке у Покровских ворот) с удовольствием ждала его, готовила что-нибудь вкусное, стелила белую скатерть, ставила свечи в старинных подсвечниках и цветы в маленькой вазочке из прибалтийской керамики и слушала его рассказы, иногда — с улыбкой, иногда — незаметно проглатывая напрашивающийся зевок. Словом, все было хорошо.

В том же году достроился, наконец, кооперативный дом, в котором она получила однокомнатную квартиру на первом этаже. Они вместе поехали посмотреть, и оказалось, что новая квартира, где рабочие устроили что-то вроде склада строительных материалов, нуждается в ремонте. Вадим предложил помочь.

Сначала она отказывалась, говорила, что не может принять от него такую жертву, что ему придется работать по выходным — а это так утомительно! — и что у нее достаточно денег, чтобы заплатить рабочим. Вадим настаивал. Говорил, что ему вовсе не трудно, что лишние деньги лучше потратить на импортные материалы, что уют в доме надо устраивать самим, что никто никогда не сделает ей ремонт лучше него и что, наконец, разве они не близкие люди? И Нина сдалась.

Они вместе ездили по магазинам в поисках дефицитных югославских обоев, чешской плитки и гэдээровской краски, а в институте, сидя на кафедре в перерывах между занятиями и листая иностранные журналы, Нина рассматривала фотографии интерьеров и мечтала, как они вместе будут вить себе гнездо.

Когда все необходимое было закуплено и Вадим приступил к работе, оказалось, что он действительно умеет делать все: белить потолки, клеить обои, класть кафель и даже менять сантехнику. Нина с удовольствием наблюдала за точными движениями его рук и искренне восхищалась результатами его труда, а он, поощряемый ее восторгами, вдохновенно трудился дальше. Однако вскоре оказалось, что восхищаться надо постоянно, постоянно в буквальном смысле слова: Нина заметила, что он бывал недоволен даже тогда, когда она на несколько минут выходила из комнаты, где он работал, в кухню или коридор, чтобы заняться там каким-нибудь делом, а уж о том, чтобы отпустить ее домой приготовить обед или убраться, не могло быть и речи. Она должна была стоять рядом, чем бы он ни занимался, и восторженно комментировать каждое его движение. Впрочем, он и сам не отказывал себе в комплиментах. «Ну как? — спрашивал он, приклеив к стене полосу обоев, — ни одной складочки, ни одного перекоса». Или, распылив по потолку немного побелки: «Нет, ты посмотри, какой ровный слой, а? Все-таки вот, скажи, что значит рука мастера, а?» Нина смотрела, всплескивала руками, даже отходила немного в сторону, как делают, когда любуются картиной гениального художника, и говорила: «Потрясающе! Просто потрясающе! Где ты этому научился?»

К концу дня она страшно уставала. Уставала не от работы (работать она не могла, потому что он все время настаивал на ее присутствии возле себя), а как раз от безделья и постоянного напряжения. Она чувствовала себя как плохая актриса, которая ненавидит свое ремесло и у которой к тому же температура или заложен нос, а она должна, несмотря ни на что, ежедневно являться в театр и играть чувствительные сцены в одном и том же надоевшем спектакле.

Она постоянно грызла себя за это, обвиняла себя в черствости и неблагодарности, оправдывала его: «Ему, в конце концов, приходится намного тяжелее, чем мне. Ведь он работает, и работает хорошо, а я ничего не делаю и только ворчу. И потом, он, наверное, не уверен в себе, у него комплексы, проблемы, ему нужна поддержка, а у меня… просто плохой характер», — вздыхала Нина и тут же, вспоминая подробности прошедшего дня, с ужасом понимала, что ей было бы в сто раз легче самой побелить потолок или наклеить обои, чем целый день стоять возле него и говорить комплименты. «Как же так! Как он может? Ведь он мужчина!»

Ремонт затягивался, потому что работали они только по выходным. Нина стала раздражительной и скучной, сил на комплименты у нее оставалось все меньше, и отношения у них стали портиться.

Однажды в институте, на семинаре по переводу, ее студент принес рассказ одного малоизвестного американского писателя. В рассказе речь шла о человеке, от которого ушла жена. Чтобы как-то заглушить тоску, он решил заняться ремонтом дома и, подыскивая рабочих себе в помощь, прочитал объявление в местной газете, в котором какая-то ремонтная фирма предлагала свои услуги за очень небольшое вознаграждение. Он обратился туда, и на следующий день у него в доме появилась бригада чернокожих рабочих. Работу они делали превосходно, и цены у них были действительно смехотворные. Когда ремонт был закончен, хозяин предложил бригадиру выпить с ним в честь успешного завершения работ, и за кружкой пива рассказал о своих личных горестях. Бригадир, сочувственно глядя на него, кивал, а хозяин, рассказав все, почувствовал, что ему стало немного легче. И тут его осенило.

— Послушайте, — сказал он чернокожему, — вы взяли с меня три доллара за покраску забора и пять за ремонт крыши. Что если я предложу вам прийти ко мне завтра днем посидеть со мной за кружкой пива, пока я буду рассказывать вам о своих неприятностях? Не работать, а просто посидеть и послушать и, разумеется, не бесплатно? Вы бы согласились?

— Почему бы и нет? — ответил рабочий. — Могу и прийти.

— И сколько бы вы, к примеру, за это взяли? Ну, скажем, часа за два?

— Двести долларов, — ответил тот.

«Ну, конечно, конечно, — говорила себе Нина, — освободиться от этого ужасного гнета, любой ценой, любыми средствами. Жить в квартире с недоделанным ремонтом, влезть в долги — денег, чтобы нанять рабочих у нее уже не было — все, что угодно, но быть свободной, свободной, свободной!»

Марго, которой Вадим нравился, как всегда, ругала ее:

— В кои-то веки тебе попался приличный мужик, красивый, интеллигентный, с чувством юмора…

— Да что ты понимаешь! — возмущалась Нина. — Его чувства юмора хватает на все, только не на самого себя, а ведь это главное!

— Ты просто зажралась, — отвечала Марго, которой самой не слишком везло в личной жизни.

Второй роман случился несколько лет спустя, уже в «новые времена», и был очень коротким. Однажды Марго потащила ее на какую-то презентацию, и там к ним подошел слегка подвыпивший господин лет пятидесяти в дорогом костюме. Он принялся опекать их, подливал мартини, давал прикурить, шутил и поглядывал на Нину. О себе сказал, что зовут его Олегом Семеновичем, что работает он в крупной нефтяной компании, что недавно овдовел и теперь скучает, а когда презентация и фуршет закончились, предложил развести их по домам.

Крыша новенького черного «форда» поблескивала каплями дождя. В машине пахло кожей, хорошим табаком и благополучием. Марго закурила и положила ногу на ногу: вид у нее был такой, будто она всю жизнь только и делала, что разъезжала на дорогих иномарках.

— Я живу в двух шагах отсюда, на Пречистенке, поэтому сначала давайте разберемся со мной, — сказала она.

Выходя из машины, она незаметно ущипнула Нину за ногу, что означало: «Не зевай!»

На следующий день Олег Семенович позвонил Нине и пригласил ее в Большой театр, где гастролировала знаменитая французская балетная труппа. «Почему бы и нет?» — подумала Нина и попросила Марго одолжить ей норковый палантин.

После театра он довез ее до дому, но в гости напрашиваться не стал, что Нине очень понравилось, а только спросил, не согласится ли она сходить с ним как-нибудь пообедать. «Почему бы и нет?» — опять подумала Нина, и в ближайшую субботу они пили настоящее французское шампанское в одном из самых дорогих московских ресторанов. Потом они побывали на модной выставке, потом на концерте американской поп-звезды, потом опять в ресторане, и Нина постоянно ловила на себе его плотоядный взгляд. После каждой встречи Марго с пристрастием допрашивала ее: «Ну как? Он что-нибудь родил наконец? Нет? До сих пор нет? Значит, точно, влюбился», — и торжествовала победу.

Нина лениво отбивалась, говоря, что, во-первых, ничего еще не точно, а, во-вторых, ей в этой ситуации гораздо важнее понять, не влюблена ли она сама. «А ты, конечно, не влюблена?» — с сарказмом вопрошала Марго, которая влюблялась часто, быстро и страстно и так же быстро и бурно охладевала к своим избранникам, если не находила в них ответного чувства: «Черт с ним! Что этот болван понимает в женщинах! Не хочет — пусть себе сидит со своей Фефёлой Ивановной! Ему же хуже».

Когда они встретились в очередной раз, Олег Семенович был без машины и предложил погулять, а потом где-нибудь пообедать. Вечером они вышли из ресторана, и Олег Семенович стал ловить такси, но Нина сказала, что до ее дома проще добраться на метро. Олег Семенович рассмеялся: «На метро? Забавно! Сто лет не ездил в метро!»

На лестнице, ведущей к платформе, стояла женщина с двумя детьми и просила подаяние. В руке она держала небольшую картонку, на которой Нина, скосив глаза, издали различила слово «люди», написанное крупными печатными буквами. Олег Семенович, отпахнув полу темно-синего кашемирового пальто, остановился возле женщины и, чуть-чуть склонив корпус, начал читать. Нина сделала несколько шагов вниз и неловко остановилась на ступеньках. Она не понимала, для чего он это делает и почему не может дать ей немного мелочи просто так, не читая, но терпеливо ждала.

Однако Олег Семенович, прочитав все до конца и не дав женщине ни копейки, спокойно двинулся вниз, и по его лицу Нина поняла, что он собирается сказать что-то смешное. Она растерялась. Что делать? Вернуться к женщине и дать ей денег? Она бы дала и так, если бы не была уверена, что это собирается сделать ее спутник. Но теперь? Разве это не означало бы обидеть его? Нина почувствовала, что от стыда у нее горит лицо.

Потом она много раз ругала себя за то, что не сделала этого. «Чего я испугалась? Почему ничего не сказала ему? Неужели потому, что он такой солидный господин в дорогом пальто? Или потому, что он старше меня? Или я просто не хотела потерять “перспективного” поклонника? Какая гадость!..»

Больше они не встречались. Он еще звонил ей несколько раз, куда-то приглашал, но Нина, сердясь не столько на него, сколько на самое себя, каждый раз отказывалась, отговариваясь то занятостью, то недомоганием, то чем-нибудь еще. А потом он пропал.

* * *

Потом довольно долго на горизонте ее личной жизни никто не появлялся.

— Ты очень пассивна, — говорила ей Марго с видом знатока. — С твоими внешними данными ты давно бы уже могла подцепить кого угодно…

— Не будем преувеличивать, — лениво отбивалась Нина. — Какие там данные могут быть в моем возрасте?

— Тридцать девять — это не возраст, моя дорогая, и не надо со мной кокетничать, я не мужчина. Как говорится, раньше мы были молодые и красивые, а теперь — просто красивые. Беда, правда, в том, — она вздыхала, — что долго, к сожалению, это не продлится. Еще немного, и тогда уж точно никто не посмотрит в нашу сторону.

— Что ты предлагаешь?

— Прежде всего — не бросаться такими, как этот Олег Семеныч. Чем он плох? Подумаешь, не подал рубль какой-то дуре, которой лень пойти работать и которая мучает своих детей, заставляя их стоять в душном метро на грязной лестнице. Ну и что? Может, у него просто не было мелочи?

— Да нет, — отвечала Нина, поморщившись. — Мелочь тут ни при чем: его проблема совсем в другом…

— Ах ты, боже мой! Скажите, пожалуйста! А где ты видела идеального мужика? Вспомни, например, моего Женечку, который тебе всегда так нравился. Хочешь, я расскажу тебе про него одну историю?

— Какую историю?

Женечка, то есть Евгений Михайлович, бывший Маргаритин муж, а теперь любовник, с которым она то встречалась, то расставалась, то снова встречалась, был не очень удачливым кинокритиком и довольно капризным господином. Нине он не то чтобы нравился, скорее, она просто привыкла к нему за долгие годы общения.

— Какую историю? — переспросила Марго. — Историю, о которой я никогда никому не рассказывала, даже тебе. И даже не знаю почему.

Нина недоверчиво взглянула на нее:

— Ты уверена, что хочешь рассказать ее сейчас?

— Да все равно! — вздохнула Марго. — Когда-то меня это волновало, а теперь…

— А что теперь? — спросила Нина и тревожно посмотрела на подругу.

Та поднесла к губам сигарету и, прикурив, выпустила вверх струю голубоватого дыма.

— «Теперь, теперь», — передразнила Марго. — Сперва я расскажу тебе, что было семнадцать лет назад, вскоре после того, как мы познакомились. Помнишь, когда я окончила институт, отец разрешил мне пользоваться его машиной: сам он в это время уже почти не ездил из-за сердца. И еще: помнишь Федоровичей? Они тогда жили на Плющихе, и мы с Женькой часто заезжали к ним по вечерам.

— Конечно, помню! Мы с тобой тоже бывали у них иногда.

— Так вот, мы тогда с Женькой встречались почти каждый день, и почти всегда я была на машине. Мне было приятно повыпендриваться, да и ему это ужасно нравилось, и время от времени он просил у меня разрешения немного порулить. Водить машину он практически не умел, но немного поездить в каком-нибудь безопасном месте, где-нибудь во дворе, я ему, конечно, разрешала. И вот, в один прекрасный день, вернее, прекрасный вечер (это было в конце лета, кажется, в августе), приезжаем мы к Федоровичам: я за рулем, Женька — рядом, въезжаем во двор, и тут-то он мне и говорит: «Ты иди, а я немного поезжу и сам припаркую машину». — «Хорошо, говорю, валяй». И поднимаюсь к Федоровичам, у которых, как всегда, шумно и весело, и иду на кухню к Татьяне, помогаю резать какой-то салат. Минут через пятнадцать приходит Женька, какой-то сам не свой. Смотрю, то ли настроение у него испортилось, то ли Федоровичи его своей болтовней раздражают — не знаю, но и ни о чем не спрашиваю. Посидели мы у них меньше обычного, потому что никак ничего не склеивалось из-за его настроения, и решили ехать. Спускаемся. Во дворе темно, машина стоит в неосвещенном углу между гаражом и газоном. Подходим к машине, садимся, выезжаем со двора на улицу, и тут он мне говорит: «Знаешь, Марго, что-то у меня голова болит: отвези-ка ты меня домой». Ладно, думаю, домой так домой. Может, думаю, действительно у мужика так разболелась голова, что ему не до глупостей. Отвезла его домой, вернулась к себе, поставила машину на стоянку рядом с соседской «Волгой», и, когда поднялась в квартиру, было уже, наверное, часа два ночи. На следующий день (не помню, то ли утром, то ли днем) встречаю я в подъезде соседа, хозяина той самой «Волги». «Где это вас так помяли, Маргарита Витальевна?» — спрашивает. Как это, возмущаюсь, помяли? Никто меня не мял. Да не вас, конечно, — представляешь, сукин сын? — а вашу машину. Машину, говорю, тем более. Фару, говорит, придется менять, а крыло ничего, выправят. Бросаюсь во двор, подхожу к машине, вижу: левое крыло около фары действительно помято, фара разбита и ободок погнут. А машина — отцовская. И в субботу мне его на этой машине везти на дачу. И отец, как всегда, машину внимательно осмотрит — собственность все-таки — и, конечно, все увидит. А ты моего отца помнишь и знаешь, следовательно, чем мне все это могло грозить… Ну, думаю, как же это могло произойти? Первым делом заподозрила этого самого соседа: мол, сам стукнул, сам же и дурака теперь валяет. Потом, слава Богу, опомнилась: сообразила, что сделать этого он никак не мог, потому что такой удар можно нанести только спереди или слева, а его машина стоит справа, так что сосед тут явно ни при чем. Что же, думаю, это такое? Выходит, я сама где-то стукнулась и не заметила? Клянусь тебе, я самым серьезным образом обдумывала эту дурацкую гипотезу, так как дать этому событию то единственное объяснение, которое напрашивалось само собой, я не могла.

— То есть, ты думаешь, это сделал Женя?

— Да чего тут думать? Я же не могла на самом деле удариться и не заметить этого. Кроме того, незадолго до встречи с Женькой я мыла машину, и если бы что-нибудь было… До того момента, как мы подъехали к Федоровичам, я из машины никуда не выходила и машину нигде не оставляла, значит…

— Но ведь ее могли помять, пока она стояла во дворе у Федоровичей?

— Не могли. Я же говорю, она стояла между гаражом и газоном, и сбоку никакая другая машина подобраться к ней не могла. Я это прекрасно помню, тем более что в тот же день специально приехала во двор к Федоровичам, чтобы исследовать такую возможность, и, к сожалению, вынуждена была эту версию отбросить.

— А Женя?

— Что — Женя? — Марго с удивлением взглянула на нее.

— Что он сказал? Вернее, что ты ему сказала?

— Вот именно, «вернее»… Что сказала? Сказала, что так, мол, и так: вышла во двор, увидела, что машина помята, спросила, не знает ли он, как это могло случиться…

— Ну? А он? Да не тяни же!

Марго усмехнулась.

— Да что ты, в самом деле? Как будто не знаешь, что он сказал?

— Откуда же мне знать! Ты мне никогда об этом не рассказывала! — наивно ответила Нина.

— Господи, Нинон, что тут рассказывать? Неужели непонятно: если он ничего не сказал сразу, значит, не собирался делать этого и впредь.

— Но ты уверена, что…

— Оставь, пожалуйста, — Марго досадливо махнула рукой. — Кто же еще, если не он? Потому-то он и был такой нервный, когда поднялся к Федоровичам. Машину он водить не умеет, во дворе темно, тесно, вот он и стукнулся. Я только потом сообразила: ведь когда мы подъехали к их дому, он был такой веселый, чего-то шутил. И у Федоровичей обычно сидит, разливается соловьем, а тут, видите ли, голова разболелась…

— И все-таки, что он тебе сказал?

— Да ничего. Сказал, что понятия не имеет. Что, наверное, кто-то стукнул. И все.

— А ты? Ты не намекнула ему, что кое о чем догадываешься? — Нина испытующе посмотрела на подругу.

— Псс! — фыркнула Марго. — «Намекнула!» Скажешь тоже! Мы же «интеллигентные» люди, твою мать! Мы боимся ранить, боимся притронуться к больному месту, боимся поставить в неловкое положение — мы носимся с ними как… как…

Нина засмеялась.

— Ты же только что ругала меня именно за то, что я не хочу с этим носиться?

— Брось, пожалуйста… Не знаю, с чего я сейчас так завелась… Вчера мы с ним поругались, вот я и… А так… мужик как мужик. Немного жадный, трусоватый, а в остальном — ничего. Я тебе к тому все это и говорю, что если подходить к ним со слишком высокими мерками, то так и будешь сидеть всю жизнь одна.

— Да я уже и сижу! И ничего, не так уж мне и плохо. И знаешь, почему? Потому что то, что ты называешь «немного жадным и трусоватым», — это не мужчина. И меня это не возбуждает. — Нина помолчала. — А почему ты вспомнила сейчас эту историю про Женю?

Марго поморщилась.

— Да так… говорить не хочется.

— И все-таки?

— Да знаешь, лежим мы с ним вчера в постели. Женька превзошел сам себя: был как молодой петушок. Лежим мы с ним, курим, расслабленные такие, счастливые, вспоминаем молодость, как познакомились, как целовались на каком-то чердаке, как он первый раз к моим родителям пришел, как с отцом спорил и так далее. Федоровичей вспомнили, конечно. И тут черт меня дернул сказать: «Женька, ты хоть теперь можешь признаться, что это ты тогда мою машину… того?»

— О, Господи, зачем?!

— Зачем, зачем… Я-то, дура, решила, что дело прошлое: мало ли каких глупостей мы не натворили в молодости? А теперь вспоминаем об этом как о чем-то таком, что было не с нами. Я, например, в юности писала стихи и ни за какие коврижки не соглашалась их показывать кому бы то ни было — стеснялась. А теперь — мне совершенно все равно, будто и не я их писала.

— Ах, стихи… — сказала Нина. — Ну хорошо, и что же?

— Ты будешь смеяться, но я была уверена, что он поступит как благородный идальго и скажет: «Прости меня, Марго. Я, конечно, трус, но не настолько. Это сделал я, но тогда я не мог сознаться, потому что боялся твоего папашу, а потом, что ТЫ будешь считать меня трусом. А теперь я так счастлив, что с меня свалилась эта гора…» Ну и так далее. И мы, как водится, сливаемся в экстазе…

Нина улыбнулась.

— А вместо этого?

— Вместо этого он вскочил как ошпаренный и заорал: «Выходит, ты все эти годы считала меня подлецом? И жила со мной? И сейчас продолжаешь считать? Да как ты могла?» И пошел, и пошел… Ты ведь знаешь, какой он зануда? Для него до сих пор важнее, что о нем говорят, чем то, что он такое на самом деле. А ведь ему уже пятьдесят…

— И чем все это кончилось?

— Как — чем? Он ушел. И уж теперь, сама понимаешь, вряд ли вернется. — Марго закурила. — Видишь теперь, к чему приводит принципиальность? А вообще… — она опять вздохнула. — Еще недавно мне казалось, что у нас снова может что-то получиться, а теперь… Я даже не знаю, хочу я этого или нет?

* * *

Так они обе оказались в одиночестве. Марго, впрочем, не унывала. «Ну что, да здравствует свобода? Или мы с тобой опять — девушки на выданье? А, знаешь, Нинон, я ни о чем не жалею… Более того: я знаю, что надо делать, чтобы все устроилось. Вот послушай: если хочешь преуспеть в личной жизни, надо утром вставать, обязательно выспавшись, принимать душ, лучше контрастный, надевать хорошенький халатик… Слышишь? Не какой-нибудь, из советской байки с оторванными пуговицами, а хорошенький стильный халатик! Делать прическу, варить кофе и пить его из маленькой чашечки… непременно из маленькой! У тебя есть маленькая фарфоровая чашечка для кофе?

— Ты же знаешь, Марго, кофе я не пью.

— Ах ну да, я забыла — ты же у нас англоманка. Что ж, пусть будет чай. У тебя есть фарфоровая чашка для чая?

— Для чая — есть.

— Прекрасно! И не надо на меня так смотреть. Так вот: причесываешься, одеваешься и пьешь чай…

— Как? И все это — одна? — спросила Нина, еле сдерживая смех.

— Ну конечно! Ты должна ощущать себя Женщиной. И не просто Женщиной, а красивой и независимой, то есть такой, которая живет в свое удовольствие. И как только ты станешь сама себя так ощущать, это сразу же заметят другие, вот увидишь. А вечером — ты меня слушаешь? — ванна, прическа, макияж, платье, туфли… Заметь, не тапочки, а туфли, и не на босые ноги, а на хорошие дорогие колготки и… украшения. Да, и маникюр. Непременно. Что ты смеешься?

Нина смеялась, потому что на самом деле уже давно научилась жить «для себя». Она не слишком рано вставала, потому что на факультете давно прошли те времена, когда на занятия надо было являться к половине девятого, и для «своих» девочки из деканата составляли вполне гуманное расписание, и не слишком задерживалась на кафедре после занятий. Материально она была вполне обеспечена: правда, ей приходилось давать частные уроки, но двух-трех в неделю ей вполне хватало, а это занимало не слишком много времени. В остальном она жила, что называется, в свое удовольствие: ходила по театрам (иногда с Марго, иногда с кем-нибудь еще), посещала все мало-мальски интересные выставки, часто бывала в консерватории, иногда позволяла себе заглянуть в какой-нибудь бутик и купить понравившуюся шмотку, а на зимние каникулы даже отправиться в какую-нибудь не очень дорогую поездку в Испанию или Италию. Но больше всего, пожалуй (во всяком случае, с тех пор, как в ее жизни появился Вася), любила просто побыть дома.

Квартирка у нее была маленькая, но очень уютная: диван-кровать, довольно старый, но недавно заново перетянутый, кресло, обитое той же тканью, тоже старое, доставшееся ей после смерти матери, когда отец переехал к новой жене под Туапсе; стеллаж с книгами, стоящий углом и вечерами уютно освещенный торшером, и, наконец, ручной работы ковер, небольшой и не новый, но удачно сочетающийся по цвету с мягкой мебелью и шторами. И много цветов.

Год назад ей повезло, и после большого перерыва ей удаюсь на три месяца съездить в Англию, по обмену. Она жила в Лондоне, на Кенсингтон-роуд, и каждый день через Гайд-парк, по зеленым газонам которого свободно расхаживали птицы, бегала в Summer School, где проходила ее стажировка. Выходные проводила в музеях, а вечерами гуляла по Лондону, пешком доходя до зданий парламента, Биг-Бена, спускалась к Темзе, долго стояла, глядя, как по реке проходят суда, и возвращалась через залитую рекламными огнями Пикадилли.

Денег у нее было немного, но перед самым отъездом она все-таки позволила себе купить на Портобелло-роуд синий фаянсовый кувшин, несколько синих же тарелок и несколько вещиц веджвудского фарфора, потратив на это все, что у нее оставалось.

Вернувшись в Москву, Нина устроила себе уголок в английском стиле: переставила кресло ближе к стеллажу, повесила на стену одну из привезенных синих тарелок и несколько гравюр с изображением псовой охоты — всадники, свора собак, охотничьи рожки, трогательный английский пейзаж — и расставила на полке свой «веджвуд». И очень гордилась этим уголком.

В кухне повесила занавески и ламбрекен из настоящей шотландки, поставила на видное место синий кувшин, в котором летом замечательно смотрелись желтые тюльпаны или ромашки, а зимой — бессмертники, и чуть ли не каждый день начищала маленький медный чайник с деревянной ручкой, сделанный «под старину».

До платья и прически по вечерам дело, конечно, не доходило, но хорошенький халатик и уютные тапочки у нее были, и вечерами, задернув шторы, она включала торшер и устраивалась на диване, чтобы почитать или поболтать по телефону.

— Что делаешь? — спрашивала у нее Марго.

— Ничего. Валяюсь с «Мадам Бовари».

— Ну, это уже извращение, — хохотала Марго. — Я хоть, по крайней мере, валяюсь с «Идиотом».

Раз в неделю, получив газету с телевизионной программой, Нина отмечала в ней любимые передачи, которых, правда, было немного, но все же иногда, особенно зимой, ей нравилось устроиться перед «ящиком» с Васей на коленях или, еще лучше, посмотреть по видео хороший фильм на английском языке, принесенный на кафедру кем-нибудь из коллег.

Засыпая, она всегда думала о чем-нибудь приятном: вспоминала лондонские парки, зеленые газоны, всадников в элегантных костюмах или последнюю поездку в Венецию, гондолы, дворцы, отражающиеся в зеленой воде Большого канала — и никогда не позволяла себе поддаваться унынию. Словом, у нее все было хорошо.

 

2

Третий роман, вернее, не роман, а какая-то совершенно нелепая история, приключившаяся по ее собственной глупости, начался годом позже, когда Нина после маленькой вечеринки, устроенной на кафедре в честь европейского Рождества, возвращалась домой.

Накануне, как всегда, немного поспорили: одни говорили, что не годится отмечать католическое рождество в православной стране, другие, что не надо отделяться от цивилизованного мира и что, в конце концов, Рождество празднуется в стране изучаемого языка и преподавателям не грех его отметить. Вскоре на стенах кафедры появились бумажные гирлянды, на столе у Ирмы Петровны, заведующей кафедрой, — крошечная елка, украшенная мишурой, а в графине на подоконнике — даже веточка остролиста, привезенная Джоном Эштоном, англичанином, работавшим у них по обмену.

Все собрались к двум часам. На столах, аккуратно застеленных бумажными салфетками, стояли тарелки с бутербродами и пирожными и несколько бутылок шампанского. Ирма Петровна, взяв в руки пластиковый стаканчик, произнесла краткий спич по-английски, в котором поздравила коллег с Рождеством и выразила надежду, что предстоящая сессия пройдет, как всегда, успешно, а знание иностранных языков будет и впредь способствовать укреплению связей между народами. Выпили шампанского, поздравили Джона, который, принимая поздравления, все время пытался что-то сказать по-русски, и у него это никак не получалось, и, когда за окном стало совсем темно, Нина заторопилась домой.

Шел снег. Нина решила, что по случаю Рождества может чем-то побаловать себя, и, зайдя в гастроном, купила авокадо, креветки, нарезанную тонкими кусочками семгу и крошечный, круглый тортик, украшенный тертым кокосом и тропическими фруктами. К тому же дома ее ждала бутылка французского вина, купленная еще накануне, и кем-то подаренная коробка английского чая.

Нина вошла в подъезд, стряхнула с себя снег, достала из сумочки ключи, вспомнила, что уже несколько дней не заглядывала в почтовый ящик и что от отца к Новому году вполне могло быть письмо. Она вытащила целый ворох рекламных изданий и газет и принялась внимательно разбирать их, чтобы не пропустить конверт или открытку, как вдруг с площадки первого этажа до нее донесся то ли вздох, то ли стон. Она прислушалась, но в подъезде было тихо. «Показалось», — подумала она и, не обнаружив письма, выбросила всю кипу в картонную коробку. Поднялась на площадку, повернула налево, к своей двери, вставила ключ в замочную скважину, и тут ей снова послышался какой-то посторонний звук. Она резко повернула голову: около лифта никого не было, но часть площадки, расположенная под первым пролетом лестницы, была ей не видна. Она снова прислушалась: было тихо, но ей показалось, что она различает слабый запах винного перегара. «Там кто-то есть», — подумала она и быстро вставила ключ в замочную скважину.

Когда дверь в квартиру была открыта, ей было уже не так страшно, и она решилась заглянуть под лестницу.

Несколько лет назад кто-то из жильцов построил там что-то вроде кладовки для хранения старых автомобильных покрышек, канистр из-под бензина и прочего автомобильного хлама, который жена не разрешала держать в квартире. Год или два назад жилец переехал, и оставшуюся бесхозной кладовку разломали, но не до конца: уцелела часть дощатой перегородки, отделявшей закуток под лестницей от отрытой части площадки. В этом-то закутке, почти в темноте, и сидел, подложив под себя большие листы картона и распространяя запах винного перегара, немолодой мужчина. Увидев его, Нина не испугалась только чуть-чуть вздрогнула, встретившись с ним взглядом, и сразу же отошла, разумеется, не сказав ни слова. «Какое мне дело, пусть себе сидит, где хочет», — подумала она и вернулась в квартиру, где, задрав хвост и недоумевая, куда исчезла хозяйка, мыкался Вася.

Дома было тепло и приятно пахло елкой, мандаринами и ароматическими свечами. Свет за окнами был совершенно синим, и Нина не стала включать торшер, а зажгла елочную гирлянду, переоделась и отправилась в кухню, чтобы что-нибудь приготовить Васе и себе.

Когда лангет поджарился, Нина положила его на тарелку, добавила немного брусники, которую любила в качестве гарнира, и несколько кусочков авокадо; на другую выложила семгу и креветки с майонезом и, поставив все это на поднос вместе с бокалом вина, понесла в комнату.

Васю она всегда кормила первым и на этот раз, решив, что он тоже имеет право на свою долю праздника, угостила его семгой. Когда Вася был сыт, можно было подумать и о себе: Нина, уютно устроившись в кресле и налив себе полный бокал вина, нацепила на вилку маленький кусочек авокадо. И в ту же минуту вспомнила о бомже. «Он, наверное, голодный», — подумала она и положила авокадо на тарелку, так и не попробовав. Настроение было испорчено. «Какого черта его сюда принесло!» — подумала она и включила телевизор, чтобы отвлечься.

Показывали Нью-Йорк, огромную елку, улыбающегося Санта-Клауса в красном колпачке, с кудрявой белой бородой и розовыми щеками и куда-то спешащих веселых людей. «Надо дать ему поесть, — подумала Нина. — Ведь сегодня Рождество».

Она снова отправилась в кухню и, открыв холодильник, задумалась. «Что же мне ему дать? Я поджарила последний кусок мяса, и, кроме семги и креветок, у меня ничего нет. Кормить бомжа семгой? Не слишком ли? С другой стороны, угощаю же я семгой своего кота, и ничего. А бомж — все-таки человек…» И Нина сделала несколько бутербродов с семгой, намазав каждый кусок хлеба толстым слоем сливочного масла.

Он сидел под лестницей на месте сломанной кладовки, и она едва различала в темноте его лицо. Видны были его руки в шерстяных перчатках с отрезанными пальцами и краешек короткой темной бороды с проседью. Она протянула ему сверток и сказала: «Вот, это вам. Поешьте!». Бомж не пошевелился. Нина повторила: «Возьмите, это бутерброды. Обычные бутерброды». И, когда он протянул руку, чтобы взять сверток, Нина инстинктивно отдернула свою, чтобы не прикоснуться к нему.

* * *

Она вспомнила о нем на следующий день, когда, вернувшись из театра, остановилась у почтовых ящиков. «Надо надеяться, он ушел?» — подумала она и, поднявшись на площадку, заглянула под лестницу. Увидев бомжа на прежнем месте, сказала себе: «Так мне и надо!» — и в тот вечер ей снова пришлось вынести ему поесть.

Прошло еще несколько дней, и, когда оказалось, что он никуда не собирается уходить с насиженного места, Нина с раздражением подумала, что теперь ей придется его кормить. «Что значит “придется”? — спорила она сама с собой, — разве я обязана?» — «Теперь обязана», — отвечал ей внутренний голос. «Это еще почему?» — «Потому что всякая инициатива наказуема: не надо было начинать».

«В самом деле, — думала Нина, — он ведь, наверное, уже привык? Да и со мной, в сущности, ничего не случится, если я раз в день дам ему поесть. Вот только чем я буду его кормить?»

Готовить для себя она не любила, да и ела она мало: обедала, как правило, в институтской столовой, а на выходные варила себе в маленькой кастрюльке какой-нибудь легкий супчик и вполне обходилась небольшим кусочком рыбы или курицы с салатом из свежих овощей на второе. «Не могу же я кормить его помидорами по двести рублей и куриным филе», — думала она, раздражаясь.

Кроме того, было совершенно ясно, что накормить его крошечными порциями, которые она готовила для себя, все равно невозможно, и Нина решила, что будет варить для него суп, настоящий «мужской» суп, с мясом, крупой и картофелем. Она достала из кухонного стола двухлитровую кастрюлю, которой никогда не пользовалась, купила в магазине большую суповую кость, перловку, специи, каких-то овощей и в тот же день сварила густой, сытный суп. Суп получился таким вкусным, что даже Вася, когда запах достиг его розового носа, явился в кухню и, задрав хвост, принялся вертеться у нее под ногами.

* * *

Возмущению Марго, когда она узнала о бомже, не было предела:

— Ты с ума сошла! — кричала она. — Ты внушала мне, что собираешься всю жизнь обходиться без мужчин, что они тебя чем-то там не устраивают. А сама завела себе какого-то грязного бомжа.

— Что значит — «завела»? Он сам завелся, как таракан, — пыталась отшутиться Нина. — И потом, что же мне, оставить его умирать с голоду?

— Да какое тебе дело: умрет этот паразит или нет? И нечего на меня так смотреть! Ты крутишься как белка, чтобы его накормить, а он устроился себе и пользует тебя, как хочет.

Нина не спорила: она знала, что спорить с Марго бесполезно, и продолжала делать свое дело. Впрочем, иногда, особенно если сильно уставала, она злилась и говорила себе: «Что же мне теперь — всю жизнь его кормить? Лучше бы я завела собаку».

Один раз, когда кончилась крупа, а идти в магазин особенно не хотелось, она в сердцах бросила: «О Господи, хоть бы кто-нибудь выгнал его отсюда!» Правда, потом в таких случаях ей всегда становилось стыдно, и она к обычной порции супа добавляла что-нибудь сладкое: например, полплитки шоколада или кусок своего фирменного яблочного пирога.

 

3

Наступил март, но вместо давно ожидаемого тепла, снова ударили морозы. «Ничего, это уже, надо надеяться, последние», — говорила себе Нина и надевала шубу и шерстяную шаль.

По случаю Восьмого марта Марго устроила вечеринку для коллег по кафедре, и Нина вернулась домой в одиннадцатом часу, еле живая от усталости. Первым делом надо было покормить Васю, который собирался на ночную прогулку, а потом отнести миску супа бомжу.

В подъезде было холодно, и Нина подумала, что этой ночью под лестницей ему придется несладко.

— Добрый вечер, — сказала она, протягивая ему миску. — Вот ваш суп.

— Спасибо, — ответил бомж и громко чихнул.

— Вы нездоровы? — спросила Нина.

— Пройдет, — сказал бомж. Голос у него был совершенно больной.

— Вы больны, — повторила она утвердительно. — Сейчас я принесу вам лекарство.

Она вернулась в квартиру, достала из аптечки пакетик с каким-то французским порошком, который держала дома на всякий случай, потому что — тьфу, тьфу! — сама никогда не болела, растворила его в чашке кипятка и вынесла на лестницу.

— Вот, выпейте. Если у вас температура, это поможет.

— Спасибо, — ответил бомж, взял чашку, и Нина почувствовала, что от его рук так и пышет жаром.

Она уже лежала в постели, намазав кремом лицо и блаженно вытянув ноги, когда услышала на площадке истерический собачий лай и громкие голоса. Она прислушалась и довольно быстро различила голос одного из жильцов. Это был малосимпатичный и ужасно склочный пенсионер, который вечно чего-то требовал на собраниях кооператива, вечно ввязывался в скандальные истории и, гуляя около дома со своим пуделем, всегда покрикивал на других собак и их хозяев.

«У вас сука? Кобель? — кричал он издали. — Уберите его! Уберите немедленно!» И размахивал палкой. А так как Нина у себя в комнате почти всегда держала окно приоткрытым, он без конца будил ее, потому что у него к тому же была странная привычка постоянно разговаривать со своей собакой. «Джули, Джули, Джули, Джули! — доносилось до нее из-под балкона в семь утра. — Иди сюда, девочка моя, иди, иди, иди, моя хорошая! С собачкой хочешь поиграть? Ну, поиграй, поиграй! У вас девочка? Мальчик?.. Джули, Джули, Джули, Джули! Фу! Пойдем, Джуленька, пойдем, маленькая, это нам нельзя».

«О Господи, — думала Нина, окончательно просыпаясь. — Ему что, тоже нельзя?» Она терпеть не могла, когда молодые мамаши говорили, например: «Мы пописали», «Мы срыгнули», «Мы поспали», как будто речь шла о каких-то коллективных действиях, а тут еще — «Нам нельзя»?

Нина босиком подбежала к двери, посмотрела в глазок, но различила только спины стоящих на площадке людей.

— Убирайтесь отсюда немедленно! — услышала она слегка дребезжащий голос пуделиного хозяина. — Слышите? Иначе я вызову милицию. Вы не имеете права здесь находиться.

Его поддерживали другие голоса, в основном женские, и Нина ясно различила фразу: «Развели здесь бомжатник. Безобразие!» «Еще небось заразы всякой понатащил, — вторила ей другая, — надо будет продезинфицировать подъезд».

Было совершенно ясно, что в покое его не оставят. В другой момент Нина, может быть, и не стала бы в это вмешиваться, но сейчас, когда он болен и на улице пятнадцатиградусный мороз и пронизывающий ветер, а идти ему совершенно некуда, потому что двери соседних домов наглухо закрыты кодовыми замками…

И Нина бросилась одеваться. «Что он им сделал? Чем помешал? — возмущалась она, впопыхах натягивая на себя одежду. — Сидел себе тихо, никого не трогал, не шумел, не безобразничал, даже, кажется, не пил. Что же они к нему привязались?»

Когда она вышла из квартиры, ни на площадке, ни под лестницей его уже не было. Она сорвала с вешалки шубу и бросилась на улицу.

Он успел отойти на сотню метров: было видно, что он идет с трудом, покачиваясь, то ли от порывов ветра, то ли от слабости.

— Подождите! — крикнула Нина и бросилась вдогонку.

Ледяной ветер швырял ей в лицо колючую снежную пыль.

Бомж остановился. Пальто его было распахнуто, ветер трепал шерстяной вязаный шарф, и Нина отчетливо слышала, как хлопает от ветра уголок его пластиковой сумки.

— Пойдемте ко мне, я устрою вас у себя. Вы не можете оставаться на таком морозе: у вас температура.

Он дико посмотрел на нее, ничего не ответил и снова повернулся, чтобы идти дальше.

— Послушайте, подождите! — говорила она, стараясь перекричать вой ветра. — Вы не узнаете меня? Я сегодня дала вам лекарство. Я живу на первом этаже, в квартире слева. Пойдемте ко мне, вы хотя бы переночуете, а завтра мы что-нибудь придумаем.

— Зачем это вам?

«А он, оказывается, совсем не такой “паразит”,— мелькнуло у нее в голове. — Мне казалось, что он беззастенчиво “пользует” меня, как говорит Марго, а он, оказывается, гордый и неприступный. Еще уговаривать его приходится».

— Я потом объясню — зачем, хорошо? А сейчас — пойдемте, если вы не хотите, чтобы я простудилась на этом ветру.

Она пожалела об этом сразу, как только увидела его на фоне светлых обоев своей прихожей. Он стоял, держа в одной руке свой рюкзак, который успел стащить со спины, в другой — чем-то доверху набитый пластиковый пакет и беспомощно озирался.

«Черт возьми, возись с ним теперь, и… куда я его дену? В кухню, в комнату?» — думала Нина, которая ужасно боялась нарушить уют и чистоту своего жилища. Но было поздно. Нина вытащила газету и расстелила ее на полу, чтобы он мог поставить свои вещи. «Раздевайтесь», — сказала она не очень уверенно. Бомж снял пальто, но не повесил его на крючок, а аккуратно свернул и положил на рюкзак.

— Зачем? Есть же вешалка, — сказала Нина с раздражением, которое ей не удалось скрыть, но он не ответил и только сделал едва заметный жест, означающий, что это все равно. Нина не настаивала.

Через полчаса, приняв горячий душ, он спал в кухне на узкой гостевой кушетке, укрытый шелковым ватным одеялом в белоснежном пододеяльнике, а Нина, засунув его вещи в стиральную машину, тщательно вымыв ванну и закрыв на задвижку дверь своей комнаты, сидела в кресле, завернувшись в плед, и старалась понять, как могло случиться, что она влипла в такую ужасную историю. «Неужели я так сентиментальна? — спрашивала она себя, — или я просто дура? И что мне теперь делать — сидеть так всю ночь и не спать?» Потому что спать, пока у нее на кухне «торчал этот тип» она не могла.

Зачем же она притащила в дом этого несчастного бомжа? Ведь она все равно ничем не может ему помочь. Ну, пробудет он у нее до завтра, и что потом? Потом ему все равно придется уходить и искать какой-нибудь подъезд или чердак, откуда его тоже рано или поздно выгонят, потому что в этом мире никому ни до кого нет дела.

* * *

Зазвонил телефон. В первом часу ночи Марго приспичило спросить, удалась ли ее вечеринка. О бомже Нина, разумеется, ничего не сказала, но проницательная Марго, сразу же почувствовав неладное, спросила:

— Ты не одна?

— Почему? Одна.

— Кого ты хочешь обмануть? Я же слышу: когда ты одна, у тебя совсем другой голос.

— Ну, хорошо, — вздохнула Нина, — потом поговорим.

Когда они встретились на следующий день на кафедре, Марго спросила ее:

— И кто же у тебя был вчера в такую поздноту? Если это, конечно, не секрет?

Нине ужасно не хотелось рассказывать, но деваться было некуда, и она, опуская подробности, сообщила, что произошло. Марго ахнула:

— Ты это серьезно?

— Вполне.

Марго смотрела на нее как на душевнобольную:

— Нет, я не понимаю! Ты шутишь? Или ты просто-напросто сошла с ума? Ты действительно привела его в дом? Этого грязного бомжа, который жил у вас под лестницей?!

— Марго, перестань, прошу тебя…

— То есть как это — перестань? Хочешь, чтобы тебя ограбили? Или, еще того хуже, чтобы он принес в дом какую-нибудь заразу?

Нина хотела ответить, что этот бомж «вовсе не такой», но передумала: «В конце концов откуда мне знать, какой он?»

— И ты оставила его одного в квартире? — не унималась Маргарита.

— Перестань, Марго, прошу тебя… Я же говорю — он болен. Он бы умер, если бы я оставила его на улице. — Нина оправдывалась, но чем больше она говорила, тем меньше верила собственным словам.

— Да и черт бы с ним! — взрывалась Марго. — Может, он даже хочет умереть, откуда ты знаешь? Может, у него такая цель в жизни? Тебе-то что до этого? Или ты решила стать крупным благотворителем? Тогда устрой у себя в доме ночлежку и пригласи всех бомжей, которые ходят по Москве — вон их сколько! Сегодня же выгони его или я приду и сделаю это сама.

«Марго права, — говорила себе Нина, возвращаясь с работы. — Если температуры у него нет, ему придется уйти, ничего не поделаешь. Не могу же я, в самом деле, нянчиться с ним до бесконечности».

Когда она пришла домой, оказалось, что температура была и очень высокая: не могло быть и речи о том, чтобы выбросить его на улицу. Нина приготовила питье, лекарство и, присев на табуретку, чтобы перевести дух, взглянула на него.

Пока он жил под лестницей, в темноте, у нее не было возможности рассмотреть его, впрочем, она и не пыталась: его лицо нисколько ее не интересовало. Сейчас, при свете, ничто не мешало ей присмотреться к нему, тем более что он спал, и Нина с удивлением обнаружила, что у него «когда-то» было интеллигентное лицо: нос с небольшой горбинкой, чистая линия лба, темные и даже довольно длинные ресницы, и только нижняя часть лица была скрыта длинной жесткой щетиной с проседью. «Интересно, чем он занимался, пока не стал тем, чем стал?» — подумала она и равнодушно отвернулась.

* * *

В тот день Нина была так озабочена всем происшедшим, что только к вечеру заметила, что Вася до сих пор не вернулся. «Он, наверное, что-то чувствует и боится, — подумала Нина, с неприязнью покосившись на бомжа. — Что же делать?»

Вася был настоящий боец. Нина иногда брала его с собой в лес, расположенный неподалеку от дома. Она шла по дорожке, а Вася шел сзади в нескольких метрах от нее, совсем как собака. Он шел за ней неуклонно, не обращая внимания на прохожих, которые останавливались возле него, чтобы полюбоваться его красотой, шел с достоинством, медленно переставляя пухлые белые лапы с темными «заплатками». И даже если навстречу ему попадались собаки, а собак, или, вернее, хозяев с собаками в лесу всегда было много, он никогда не убегал. Вася останавливался, выгибал спину, при этом шерсть у него на хребте вставала дыбом, и шипел. И весь его вид выражал крайнее отвращение к собачьему запаху и бесцеремонным собачьим манерам и полную готовность защищаться до последнего. Но людей он боялся. Вернее, боялся мужчин, и Нина это знала. И это знание не противоречило ее собственному представлению о сильной половине человечества. Когда в квартире появлялся мужчина, Вася прятался, заслышав в передней его голос, и никакая сила не могла заставить его слезть со стеллажа или показаться из-под дивана, где он чувствовал себя в безопасности. И Нина всегда старалась поскорее отделаться от непрошеного гостя, чтобы не заставлять кота нервничать понапрасну.

Не успела она подумать, что хорошо было бы пойти и поискать его, как Вася собственной персоной появился на балконе. Нина впустила его и с некоторым волнением стала наблюдать за тем, как он себя поведет, учуяв бомжа. Вася, как всегда спокойно, направился в кухню, остановился на пороге, понюхал воздух и подошел к своей миске. «Странно, — подумала Нина, — очевидно, неподвижно лежащий враг ему не страшен?» Однако то, что произошло потом, было еще более удивительно: поев, Вася вспрыгнул на лежащего бомжа и стал устраиваться у него на животе. Нина, онемев от изумления и отчасти от ревности, потому что он никогда таким образом не забирался к ней, наблюдала за тем, как он, устроившись поудобнее и глубоко вздохнув, преспокойно заснул.

К вечеру температура стала подниматься, и, когда ртутный столбик достиг сорока одного градуса, Нина растерялась. Можно было бы, конечно, вызвать скорую, но тогда ей бы пришлось объяснять, кто он такой и как попал к ней в дом, а ей этого ужасно не хотелось. Кроме того, они вполне могли отказаться забрать его в больницу, потому что ни имени его, ни адреса (если у него и был какой-то адрес) она не знала. Еще больше ее пугала мысль о том, что он разболеется надолго и ей придется терпеть его присутствие не день и не два, как она рассчитывала, а гораздо больше.

Впрочем, пока было совершенно ясно, что его надо лечить. Ей удалось заставить его проглотить еще один порошок и выпить горячее питье, приготовленное из лимона и малинового варенья, баночку которого она всегда варила на зиму. На лоб, чтобы как-то успокоить головную боль, она положила полотенце, смоченное холодной водой. Спать в эту ночь ей почти не пришлось. Он так стонал и метался, что ей приходилось постоянно вскакивать и бежать к нему: ей казалось, что он умирает. Она подогревала питье, приподнимала ему голову и подносила чашку к губам. Больной делал несколько глотков и снова откидывался на подушку, по-прежнему оставаясь в забытьи.

Утром она позвонила в поликлинику и вызвала врача. «Будь что будет», — сказала она себе и, сидя у изголовья больного, которому за ночь, увы, лучше не стало, принялась ждать.

Участковый терапевт Лукьянова, с которой Нина была едва знакома, появилась к трем часам, и оказалось, что с ней вполне можно договориться: за умеренную плату она согласилась осмотреть левого больного.

— Сколько лет? — спросила она, кивнув на бомжа.

— Не знаю, — сказала Нина и покраснела, заметив на себе изумленный взгляд докторши.

— Как это — не знаете? Ну и ну!

Нина стояла рядом, раздумывая, стоит ли ей рассказывать свою историю, и наблюдала за докторшей, с озабоченным видом прикладывавшей фонендоскоп к его груди.

— Плохо дело: у него воспаление легких, — сказала она. — Когда он заболел?

Нина объяснила, как могла, что произошло. Докторша покачала головой.

— Ну вы на себя и натащили… Его же ни одна больница не возьмет! Если бы еще с улицы, может, и взяли бы, а от вас?.. Не знаю, не знаю…

— Что ж, значит, такая судьба, — сказала Нина и мрачно улыбнулась.

Выписав рецепты, докторша ушла и по дороге к очередному больному размышляла о том, на какие немыслимые поступки способна одинокая женщина. «Теперь уже и бомжей стали подбирать», — думала она, осторожно обходя скользкие участки тротуара и качая головой.

* * *

Так бомж поселился у Нины Савельевой. Болел он тяжело: температуру, если и удавалось немного сбить, то ненадолго, и Нина, когда была дома, почти не отходила от него. Она уставала, нервничала, сердилась — то на себя, то на него — ругалась с Марго, которая, правда, свою угрозу приехать и выгнать «паразита» не выполняла, но Нину пилила постоянно, не скупясь на всевозможные бранные эпитеты в его адрес.

— Как ты можешь так говорить о нем? — возмущалась Нина.

— Как это я говорю? — удивлялась Марго.

— Как… как о собаке.

— Да он хуже собаки! — взрывалась та. — Ты только представь, какую жизнь он вел, пока не дошел до этого состояния. Ни одна собака не способна вытворять то, что может вытворять человек. Ты задумайся об этом.

Нина отворачивалась и с досадой махала рукой:

— Откуда ты знаешь, что с ним было? Мало ли что он мог пережить?

— Ах, брось, пожалуйста! Тоже мне, как говорится, бином Ньютона: он все пропил, твой красавец, вот и все.

— Ты не можешь этого знать, — упрямо твердила Нина, хотя в глубине души была согласна с Марго. Ведь был же у него когда-то дом, работа, была, возможно, и жена, и даже дети, и где все это теперь? Ведь хорошо известно, что чаще всего именно мужчина бывает виноват в том, что не сложилась семейная жизнь, разве не так?

* * *

Наконец наступил кризис, и на следующий день больной пришел в себя. Правда, к вечеру у него по-прежнему немного поднималась температура, но было ясно, что дело идет на поправку. Нина кормила его крепким мясным бульоном, который готовила специально для него, а он принимал ее ухаживания молча, настороженно приглядываясь к ней.

— Ну вот, слава Богу, скоро вы будете здоровы, — сказала Нина, заметив на себе его вполне осмысленный взгляд, и впервые за эти дни почувствовала настоящее облегчение.

— Я здесь давно? — спросил он.

— Неделю.

— Не может быть! Вы столько времени со мной возитесь… — он сделал попытку встать.

— Лежите, — сказала Нина, — вам нельзя вставать. У вас была такая температура, что вам надо еще, по меньшей мере, неделю пролежать в постели. И не возражайте: здесь распоряжаюсь я. Ведь вы, я надеюсь, никуда не торопитесь?

«Ну вот, — подумала Нина, — я и подписала себе приговор. Еще неделю лежать, а потом еще неизвестно сколько сидеть. На моей кухне. Какая же я идиотка! Зачем я навязала его себе на голову? Зачем мне этот дурацкий бомж? Зачем я его уговариваю? И неужели он не уйдет сам и не оставит меня в покое (она чуть не прибавила, «если он порядочный человек»). Неужели я всю жизнь так и буду за ним ухаживать? Неужели я выгнала Вадима и Олега Семеновича только для того, чтобы связаться с этим… деклассированным типом? Марго права, тысячу раз права: я просто-напросто стала старой сентиментальной дурой».

В другие моменты ее начинали обуревать какие-то непонятные страхи: «Что если в один прекрасный день он ограбит меня, а потом будет рассказывать своим знакомым бомжам про идиотку, которая сама же и пустила его в свой дом? И почему я, усталая, прихожу с работы и вместо того, чтобы спокойно отдохнуть, варю какой-то идиотский бульон?»

Или она начинала опасаться, как бы к ней в ее отсутствие не зашла соседка со второго этажа, пожилая дама, с которой она поддерживала приятельские отношения, и не увидела бомжа, тем более что эта соседка тоже подкармливала его в бытность его под лестницей и знала в лицо. «Бог знает, что про меня начнут после этого болтать в доме», — с ужасом думала Нина и, уходя, строжайше просила его никому не открывать.

Глядя на себя в зеркало, Нина с унынием замечала, что подурнела, что с лица у нее не сходит какое-то озабоченное, даже брюзгливое выражение, что ей больше не хочется ни одеваться, ни причесываться, ни даже ходить в театр. А хочется только одного: чтобы он, наконец, ушел.

Иногда она говорила себе, что во всем виновата сама, что он ни о чем не просил, что она сама позвала его в дом в тот момент, когда он фактически уже ушел, что она даже уговаривала его и, самое интересное, делала это совершенно искренне.

«Просто я устала, — подытоживала она, — я устала оттого, что моя жизнь перестала мне принадлежать. Я привыкла жить для себя и сейчас лишний раз убеждаюсь, что была тысячу раз права, когда не вышла замуж ни за одного из своих поклонников: я не создана для того, чтобы жить для другого человека. Я — эгоист».

Иногда она неожиданно ловила себя на том, что ей нравится его лицо, и она, украдкой поглядывая на него, говорила себе: «Если его побрить…» Или, наоборот: «Ему идет борода». Или: «У него хорошее лицо и красивые руки: наверное, когда-то он был интеллигентным человеком. Интересно, кем он был раньше?..»

Спросить его об этом она не могла. В самом деле, как спросишь у человека, кем он был, если он еще жив и вполне не стар? И она не задавала ему вопросов. Более того, она даже не спрашивала, как его зовут, потому что не хотела этого знать: он был для нее никто и должен был остаться никем, человеком без имени, бомжом, и должен был исчезнуть из ее жизни так же, как появился, не оставляя о себе воспоминаний.

Было у нее и еще одно соображение: «Если я спрошу, как его зовут, он еще, не дай бог, что-нибудь подумает, а так — мы не знакомы, и то, что он живет у меня, — еще, как говорится, не повод для знакомства», — думала Нина. Словом, ей казалось, что незнание его имени служит ей защитой. От чего — она и сама не знала.

Он тоже ни о чем ее не спрашивал и почти все время молчал, и только с котом у него установились самые нежные отношения.

— А ведь мы знакомы с этим джентльменом, — сказал он, увидев кота в тот день, когда пришел в себя.

— Знакомы? — удивилась Нина.

— Я имел удовольствие встречаться с ним еще осенью, в подвале, пока его не закрыли.

— Это невероятно, — пробормотала Нина, которая сама не знала, что ее больше потрясло: его обороты речи или факт знакомства с ее недоверчивым котом. — Он никогда раньше не подходил к мужчинам — боялся.

— Вот в чем дело, — проговорил бомж, погладив кота. — Значит, ему, наверное, досталось в жизни…

* * *

В один прекрасный день он наконец ушел. Она сделала уборку, проверила, на месте ли деньги и побрякушки, и устроила себе ванну с пеной и ароматическими добавками. Потом, сидя в белоснежном махровом халате перед телевизором с чашкой чая в руках, с удовольствием подумала, что завтра идет вместе с Марго в гости, потому что давно уже нигде не была, и что наденет наконец свое новое черное платье, купленное еще осенью и ни разу не надеванное. И что когда она вернется домой, ее будет ждать чистая, уютная и, слава Богу, пустая квартира.

И только ночью, вернувшись из гостей и лежа в постели, в темноте, прислушиваясь к тишине в квартире и завываниям весеннего ветра за окном, она вдруг почувствовала, что ей почему-то стало грустно.

Наступил апрель. Она не вспоминала, не думала о нем. Правда, первое время, входя в подъезд, по привычке прислушивалась, иногда даже заглядывала под лестницу, каждый раз с облегчением убеждаясь, что его нет, а с наступлением теплых дней и вовсе забыла о его существовании. И только Вася, как ни странно, иногда напоминал ей о нем: «Ему, наверное, досталось в жизни», — вспоминала она его фразу, когда Вася, едва заслышав в коридоре мужской голос, прятался под диван.

 

4

С началом сентября зарядил дождь, и от лета остались одни воспоминания. В лужах плавали опавшие листья, а лица прохожих казались такими же унылыми, как низкое осеннее небо. Выйдя из метро, Нина раскрыла зонт и, держа его перед собой как щит, заслонялась не столько от дождя, сколько от внезапных порывов ветра, ударявших в лицо. Подойдя к дому, она сложила зонт и только тогда увидела его: он стоял у самых дверей, под козырьком, прячась от дождя. Несколько секунд она смотрела на него молча, узнавая и не узнавая и пытаясь понять, какие чувства вызывает у нее эта встреча. Что-то изменилось в нем, что-то делало его другим, но она не могла понять — что. То ли загар, то ли коротко подстриженная борода, то ли летняя одежда.

— Это вы? — спросила она.

— Здравствуйте, Ульяна, — ответил он с улыбкой и протянул ей букет сине-лиловых астр. — Это вам.

— Спасибо, — сказала она и поднесла букет к лицу. И только сейчас поняла, что другим его делает не загар, не одежда и не кажущийся более ярким цвет глаз, а улыбка, добрая и слегка насмешливая.

— По-моему, осенние цветы не пахнут, — заметил он.

— Ничего. Зато это мой любимый цвет.

— Правда? Рад, что угодил. А это, — он порылся в висевшей через плечо парусиновой сумке и вытащил чем-то туго набитый матерчатый мешочек, — это для запаха.

— Что это? — спросила Нина и тут же учуяла терпкий запах сушеных грибов. — Откуда такая красота?

— Я знал, что вам понравится. Я их собрал в нашем лесу специально для вас.

Нина предложила ему зайти и, когда они оказались у нее, заметила, что он окинул квартиру любопытным взглядом. Она подумала, что сейчас он пустится в воспоминания, но, к ее величайшему облегчению, он только спросил:

— Где же Вася?

В ту же минуту Вася показался из-под дивана.

* * *

— Почему вы назвали меня Ульяной? — спросила Нина, когда четверть часа спустя они сидели в кухне за столом.

— А, — улыбнулся он, — помните, у Ключевского в «Исторических портретах» была такая помещица Ульяна Осорьина, которая жила в начале семнадцатого века и в голодное время спасала крестьян?

Нина засмеялась:

— Не помню.

— Перечитайте: это про вас. У вас ведь, кажется, есть Ключевский?

— Есть, — ответила Нина и подумала: «Вот тебе и бомж… Впрочем, мне и раньше казалось, что с ним не все так просто». — Скажите, а вы…

— Я думаю, мне все-таки следует представиться? Юрганов. Лев Юрганов. Ваш покорный слуга.

Потом они пили французское вино, которое Нина держала для какого-нибудь торжественного случая, и говорили, пока за окнами не наступила ночь.

— Ну вот, мне пора, — сказал гость и встал.

«Спасибо за грибы», — сказала Нина и вышла в коридор проводить его. Он спросил, может ли она дать ему почитать старый номер «Нового мира», который валялся на столике. «Конечно, — сказала она, — пожалуйста». — «И я могу через неделю вам его занести?» — спросил он. «Через неделю? То есть в четверг?» — «Да, в четверг или в пятницу. Вы будете дома?» — «Конечно, — сказала Нина и вспомнила, что в четверг собиралась с Марго на симфонический концерт, — буду и в четверг, и в пятницу».

В четверг он не пришел, и Нина поняла, что напрасно отказалась пойти с Марго в консерваторию. «Может, он и завтра не придет, — подумала она, — не из-за журнала же ему приходить?»

Но он пришел. Они опять сидели в кухне: Нина угощала его телятиной под соусом, приготовленным из его грибов, и только сейчас рискнула спросить:

— Ваши обстоятельства как-то изменились?

— Да, во всяком случае, на ближайшую зиму. Мой товарищ по прежней работе предлагает мне караулить его дачу в Озерках. Если позволите, я ему от вас позвоню.

Нина позволила, но товарища не оказалось на месте.

— Что-нибудь случилось? — спросила она.

— Да нет… Мы договаривались сегодня вечером заехать к нему на дачу, а его до сих пор нет дома.

Нина сказала, что еще не так поздно, и товарищ может появиться в любую минуту, и они вместе стали ждать.

Было уже начало двенадцатого, когда Юрганов набрал номер в последний раз: телефон товарища по-прежнему не отвечал.

— Вам, наверное, негде переночевать? — спросила она.

Оказалось, что переночевать он может в деревне, где провел лето, но деревня, как выяснилось, находится далеко, и добраться до нее ночью в любом случае невозможно.

— Куда же вы делись прошлый раз, когда ушли от меня? — спросила Нина.

— Переночевал на бульваре. Ничего страшного — сейчас тепло.

— Почему же вы ничего не сказали? Вы могли бы остаться у меня.

— Не хотел вас затруднять.

— Ну почему же не хотели, если я — Ульяна?

И он остался. Нина постелила ему на кухонной кушетке, и Вася по старой привычке устроился у него на животе.

Хозяин дачи нашелся только под вечер следующего дня.

— Слушай, старик, у меня немного изменились планы, — сказал он Юрганову. — Если бы ты мог неделю или дней десять подождать, а? А то, видишь ли, жена хочет еще побыть на даче. Перезвони мне числа двадцать пятого, хорошо?

И Юрганов остался у Нины. Утром она уходила на работу, а он убирал свою постель, чистил овощи, из которых Нина варила обед, кормил кота, поливал цветы, иногда ходил в магазин. В квартире поселились его вещи: в ванной — зубная щетка, в стенном шкафу — летняя куртка, в прихожей — сшитые белыми суровыми нитками войлочные шлепанцы. Вечера они проводили за разговорами, телевизор почти не включали и часто выходили постоять на балкон, посмотреть на дождь.

Ночью Нина, лежа в постели, вспоминала его рассказы, пытаясь представить себе его прошлую жизнь, перебирала в памяти его слова, взгляды, жесты, удивлялась тому, как много у них общего: им нравились одни и те же стихи, одна и та же музыка, одни и те же книги. Вспоминала, как трогательно он ведет себя с котом и как кот, недоверчивый и осторожный, платит ему той же монетой. «Чем все это кончится?» — спрашивала себя Нина и не находила ответа.

Что-то мешало ей разобраться в своих чувствах. Возможно, если бы он повел себя, что называется, как мужчина, она бы ответила ему. Если бы он дал понять, что она ему нравится, что он видит в ней женщину, она бы не осталась к этому равнодушной. Но он этого не делал. Правда, время от времени она ловила на себе его взгляд, и этот взгляд смущал ее, и она отворачивалась, чтобы он не заметил ее смущения. Однако дальше взглядов дело не шло.

Конечно, она могла бы подтолкнуть его, помочь справиться с неуверенностью в себе или чем-то еще, что мешало ему повести себя более решительно, но это казалось ей невозможным. Почему? Она не знала. Когда ей казалось, что он ведет себя как впервые влюбленный пятнадцатилетний мальчишка, ей становилось смешно, а он сам представлялся ей жалким и недостойным внимания. Но иногда она видела в его поведении не раздражавшую ее мальчишескую робость, а мужскую сдержанность, и тогда в ней самой просыпался то ли бес противоречия, то ли упрямство, то ли женское кокетство. К тому же, воспоминание о том, что еще недавно он жил у них под лестницей, не облегчало ее задачи.

«Скоро он поедет сторожить свою дачу. И все кончится само собой», — говорила себе Нина, пытаясь делать вид, что верит собственным словам. И спокойно засыпала, не подозревая, что история эта закончится намного быстрее и совсем не так, как она рассчитывает.

 

5

От Марго она все тщательно скрывала. В гости ее не звала и, говоря с ней по телефону, внимательно следила за собственными интонациями: обмануть Маргариту Витальевну было трудно. Впрочем, в эти дни к Марго, наконец, вернулся ее бывший муж, Евгений Михайлович, и она, поглощенная собственными переживаниями, меньше обычного интересовалась жизнью подруги.

Была у нее и еще одна забота: она боялась, как бы кто-нибудь из соседей не увидел и не узнал в Юрганове бомжа. И больше всего опасалась своей пожилой приятельницы со второго этажа, которая имела привычку часто обращаться к ней со всевозможными просьбами.

В один прекрасный день случилось то, что неизбежно должно было случиться.

Вернувшись домой, Нина застала у себя соседку, мирно попивающую с Юргановым чай.

— Ниночка, вы извините, что я без разрешения распорядилась вашим приятелем, но вас не было, а мне так нужна была помощь…

— Я надеюсь, Зинаида Ивановна, вы ее получили? — спросила Нина, шутливо кивнув в сторону Юрганова.

— Что вы, что вы! — воскликнула старая дама. — Лев Александрович мне очень помог. Я уговаривала его остаться у меня пить чай, но он отказался, и мне пришлось спуститься к вам, чтобы угостить вас обоих своим вареньем. Попробуйте! Замечательное варенье из райских яблочек. Не правда ли, Лев Александрович?

«Слава Богу, она, кажется, не узнала его», — подумала Нина, и, когда соседка ушла, спросила:

— Чем вызван такой восторг? Что вы сделали?

— Ничего особенного: помог передвинуть шкаф и перенести горшок с цветком.

Чуть позже, ближе к вечеру, Нину ждал еще один сюрприз. Услышав несколько настойчивых звонков в дверь, она сразу поняла, что это Марго, но деваться было некуда, и Нина пошла открывать.

Они приехали вместе: Марго и ее бывший муж, которого Нина не видела больше года. Оба улыбались и напоминали пару голубков.

— Нинон, мы за тобой, — сказала Марго тоном, не допускающим возражений. — Одевайся!

— Рада вас видеть такими… лучезарными, — ответила Нина, — но поехать с вами, к сожалению, не могу. Я не одна.

— Не одна? Ну так поехали вместе! — и Марго, прорвавшись вглубь коридора, бесцеремонно заглянула в комнату. — Я надеюсь, вас не так много?

Нина видела, с каким любопытством Марго разглядывает Юрганова, и с ужасом представила себе, что будет, если она узнает правду.

— Нет, Марго, ничего не получится. Покатайтесь без нас.

Марго, чье любопытство было удовлетворено, не стала настаивать и кивнула своему спутнику, что пора идти, а Нина, закрывая за ними дверь, почувствовала, что у нее дрожат руки. И тут оказалось, что ее ждет еще один сюрприз.

— Нина, — сказал Юрганов, — послезавтра я уезжаю в Озерки.

— Вот и прекрасно, — ответила Нина, чуть вздрогнув, и включила телевизор.

Потом он мыл посуду, а она убирала в холодильник продукты, каждый раз с размаху хлопая дверцей. Потом она надолго заперлась в ванной, а он молча стелил себе постель. Потом она ушла к себе и легла, и они одновременно потушили свет, так и не сказав друг другу ни слова.

«Нашел себе гостиницу», — злилась Нина, ворочаясь в постели. Ей ужасно мешали бигуди, на которые она непонятно зачем накрутила свои густые и без того слегка вьющиеся волосы. Заснуть она не могла: то ей казалось, что в комнате душно, и она вставала, чтобы побольше приоткрыть окно, то становилось слишком холодно и мешал дождь, громко стучавший в стекло, то почему-то ужасно хотелось заплакать, но никак не получалось.

* * *

Следующий день не задался с самого утра. Во-первых, она проспала и утром даже не успела подкрасить лицо, и ей пришлось пудриться и красить губы в трамвае, который дребезжал и подпрыгивал на поворотах. Во-вторых, оказалось, что внезапно заболела одна из ее коллег, и заведующая кафедрой попросила ее провести два лишних занятия, и Нина, невыспавшаяся и неподготовленная, отправилась в совершенно незнакомую ей группу студентов. В-третьих, Марго, пребывающая в эйфории по случаю возвращения блудного мужа, все-таки поймала ее во время перерыва и, не желая замечать ее дурного настроения, принялась расспрашивать про Юрганова. «Не хочешь говорить — не надо, это твое дело, — сказала Марго чуть обиженно и кокетливо добавила: — А знаешь, он ничего». И Мине от этого стало только хуже.

Потом она вернулась домой, усталая и расстроенная, заранее зная, что ничего хорошего этот вечер ей не сулит.

Дома ее ждала записка, из которой Нина поняла, что Юрганов поехал в деревню за зимними вещами. «В деревню так в деревню, — подумала она, вздохнув. — Тем лучше». Она злилась на него — злилась, прекрасно понимая, что он ни в чем не виноват, что это она повела себя «как дура», устроив вчера вечером какую-то нелепую демонстрацию. Злилась на Марго, которая всегда бесцеремонно лезет в ее жизнь. Зачем она пришла? Зачем она в самые неподходящие моменты вторгается в ее пространство? Ведь все произошло потому, что она, Нина, была расстроена и раздражена, иначе она не повела бы себя, как капризная дура, А утром… утром она опаздывала, и не выспалась, и к тому же ей было стыдно за вчерашнее. Поэтому она и ушла, ни слова ему не сказав, хотя прекрасно видела, что Он ждет ее пить чай.

«В конце концов, если ему это зачем-нибудь нужно, он вернется», — подумала Нина и погладила кота, который тоже, казалось, не понимал, куда делся «постоялец».

 

6

На следующий день, проснувшись, Нина подумала, что все не так страшно. «Если в Озерках ему надо быть только завтра, значит, сегодня он, скорее всего, вернется сюда».

На факультете у нее была только одна пара, и, когда она освободилась, не было и двух часов. Нина зашла в магазин, накупила вкусной еды, бутылку хорошего вина и поспешила домой.

Она не сразу поняла, что произошло. Когда она вставила ключ в замочную скважину, дверь как-то легко подалась, и в первое мгновение Нина подумала, что Юрганов дома и просто забыл запереться. Она переступила порог, поставила сумку и окликнула его. В квартире было совершенно тихо. Она заглянула в комнату и в ужасе уставилась на открывшуюся ей картину.

На полу около стеллажа валялась привезенная из Англии, разбитая на мелкие кусочки табакерка веджвудского фарфора и несколько книг, непонятно для чего выброшенных с полки. Две другие фарфоровые вещицы исчезли, как исчез и видеомагнитофон, стоявший на тумбочке. Хрустальная пепельница, в которой Нина держала свои золотые безделушки, была пуста, и на дне ее Нина увидела сиротливо лежащую канцелярскую скрепку, непонятно как попавшую туда.

Платяное отделение было открыто, и на перекладине болталось несколько пустых вешалок. Не было ее нового черного платья, любимого твидового пиджака, кожаной куртки и чего-то еще — она даже не могла сразу сообразить, чего именно. Не было зеленого шелкового платка, всегда висевшего на дверце. «Господи, платок-то ему зачем?» — подумала она и в ужасе бросилась в коридор. Шуба, как ни странно, оказалась на месте, и не успела она облегченно вздохнуть, как вдруг сообразила, что Васи нет. Она подошла к окну, которое оставалось открытым, и несколько раз громко позвала его. Вася не появлялся. Тогда она легла на диван, накрылась пледом и повернулась лицом к стене. Она лежала без сна, с открытыми глазами, уставившись в одну точку. Она не чувствовала ни обиды, ни злобы. Ничего, кроме отвратительной пустоты в душе.

Когда ушел мастер, поставивший ей новый замок, было уже восемь. Она собрала на совок фарфоровые осколки, расставила книги и, чтобы не оставаться наедине со своими мыслями, позвонила Марго. Узнав, что произошло, Марго сказала:

— Ты никогда не слушаешь, что тебе говорят, а ведь я предупреждала. И почему ты сразу мне ничего не сказала? Если бы я знала, что этот мерзавец снова появился у тебя, я бы сообразила, как с ним поступить. Ладно, скажи спасибо, что сама осталась жива, и в другой раз…

Нина еще долго слушала ее справедливые упреки и думала, что Марго, которая постоянно учит ее жить, тоже не так уж счастлива со своим капризным Женечкой, как хочет казаться, и что «все мы одинокие несчастные бабы, и все мы, несмотря ни на что, ищем счастья, а его нет, нет, нет, нет, нет».

* * *

Следующий день тоже был богат сюрпризами. С утра позвонила Зинаида Ивановна и попросила разрешения зайти.

— Ниночка, вы еще не знаете, что со мной стряслось?

— Нет, ничего не знаю. Надеюсь, вы здоровы?

— Да-да, благодарю, я совершенно здорова, но дело не в этом. Вы знаете, меня обокрали.

— Как? Когда? — Нина не верила своим ушам.

— Вчера днем. Представляете? Я пошла в магазин и на почту, чтобы подписаться на газету. Домой вернулась через два часа. Подхожу к двери и вижу, что она как-то не совсем плотно закрыта. Сперва я решила, что сама забыла запереть ее — в моем возрасте это бывает — а потом смотрю, на полу в коридоре валяется мой вязаный берет. Откуда, думаю, ему тут взяться? Ведь зимние вещи я еще не доставала. И тут вижу, что приоткрыта дверца стенного шкафа. Вы представляете? Слава Богу, не взяли зимнее пальто. Но украли деньги, которые я оставила на холодильнике, чтобы заплатить за квартиру. Украли старинный медальон, который носила еще моя мама, и камею. Камея, правда, была с трещинкой, но все равно. Да, и серебряные приборы: шесть ножей, ложки и вилки. Правда, что касается медальона и камеи, я сама виновата: на прошлой неделе ко мне заходила моя приятельница, которой я давно обещала их показать. А после ее ухода, представляете, забыла убрать, и оставила все на тумбочке. А приборы лежали в шкафу на полке, завернутые в тряпочку. Эти ложки…

Зинаида Ивановна стала пересказывать историю серебряных ложек, но Нина уже не слушала. Как он мог? Ограбить ее — это еще куда ни шло, раз она такая дура и ничего не понимает в людях. Сама виновата. Но залезть к несчастной старухе, живущей на одну пенсию, и унести последнее, что у нее осталось? Как все это могло быть?

И вдруг она услышала:

— Вы думаете, их найдут?

— Найдут? — переспросила Нина. — Вы заявили в милицию?

— Ну конечно, а как же иначе? Я сразу же позвонила к нам в отделение… Что с вами?

— Ничего, не обращайте внимания. Я сегодня плохо спала.

Зинаида Ивановна встала:

— Вы простите меня, Ниночка, что я к вам так бесцеремонно ворвалась, но мне совершенно необходимо было поделиться с кем-нибудь… А ваш приятель? Его нет? Он показался мне очень симпатичным…

— Да, — сказала Нина, провожая ее, — да, спасибо.

«Значит, она ни о чем не подозревает. Как же быть? Пойти в милицию и сказать, что я знаю, кто это сделал? Невозможно. Невозможно — почему? Потому что мне придется сознаться в том, что я связалась с человеком, с которым приличная женщина никогда не станет иметь дело? И что фактически это я виновата в том, что произошло? Или мне просто-напросто его жаль?»

Нина представила себе, как он сидит на даче в Озерках, ест и пьет на деньги, вырученные за украденные безделушки. Представила, как приезжает милиция, хватает его и тащит в тюрьму. А потом они с Зинаидой Ивановной сидят в зале суда, и она встречается с ним взглядом: он видит ее глаза и вдруг начинает понимать, что… Какой бред! Нет уж, пусть себе живет спокойно, если может. А она постарается как можно скорее об этом забыть.

Нина старалась держаться, но на этом несчастья не кончились: пропал Вася. Он не появился ни накануне вечером, ни утром, ни в середине дня. Она несколько раз выходила искать его, даже заглянула в подвал. К вечеру опять полил дождь, и Нина, взяв зонт, снова вышла из дому и снова обошла все подвалы и обшарила кусты. И снова безрезультатно.

Но и это было не все. Уже глубокой ночью, лежа в постели, она услышала в кухне, а потом и в коридоре слабый шорох. Сначала она подумала, что это Вася и что она, задремав, просто не услышала, как он вернулся. Она позвала его, но никто не пришел на ее зов. Тогда она протянула руку и зажгла свет. На пороге ее комнаты, как символ и предвестник беды, сидела большая серая крыса, и ее маленькие черные глазки в упор смотрели на нее.

 

1

Начался октябрь. По-прежнему шли дожди, и, хотя было довольно тепло, все жили ожиданием зимы. Вася не возвращался. Нина почти перестала спать, потому что каждую ночь прислушивалась к малейшим шорохам за окном и иногда даже выходила в темноту, под дождь, потому что ей постоянно мерещился под балконом его голос.

Из дому она выбиралась только для того, чтобы съездить на работу, и Марго не удавалось выманить ее даже в театр, который она так любила. «Твой кот никуда не денется, — говорила она. — Если он придет, то придет и без тебя: окно же открыто. А тебе надо немного проветриться — на тебя страшно смотреть».

Но Нина отказывалась. Вечерами она включала телевизор, чтобы, как она говорила, немного «утешиться» или «забыться», но забыться не удавалось: «Вас приводят в ужас некрасивые капиллярные сетки, покрывающие ваши ноги?» Или: «Вы устали от изнуряющей борьбы с целлюлитом?» — страшным голосом вопрошал с экрана мужской голос. Она немедленно переключалась на другой канал, чтобы посмотреть фильм, и перед началом заэкранный голос торжественно возвещал: «Спонсор программы — мягкое слабительное средство “Фрилакс”». «Спасибо еще, что не цианистый калий», — думала Нина и выключала ящик: настроение было испорчено.

Ей во всем мерещились мрачные предзнаменования.

Как-то в метро на эскалаторе какая-то женщина переспросила ее, как называется агентство, рекламировавшее по радио недорогие туристические путевки. «Извините, — ответила Нина, — я не расслышала: то ли “Миома”, то ли “Фиброма”», — и даже не заметила, как собеседница отшатнулась от нее.

В один прекрасный день ей самой положили в ящик рекламный проспект. На первой странице большими красными буквами было написано: «Отдых на Голгофе». В другой раз она бы от души посмеялась, но сейчас только мрачно проговорила: «Интересно, как они себе это представляют?» — и выбросила из ящика очередную порцию ненужной бумаги.

Дальше стало еще хуже. Она начала бояться оставаться в квартире ночью. Стоило ей немного задремать, как она почти тут же просыпалась, оттого что в прихожей явственно слышала шаги. Она замирала от ужаса и долго лежала в оцепенении, не в силах пошевелиться, чтобы зажечь свет, и стараясь уговорить себя, что все это ей только кажется, что никто не мог проникнуть к ней в дом, потому что на окнах решетки, а входная дверь — на цепочке, а если бы кто и проник, то не стал бы ходить по коридору взад и вперед, а давно бы уже вошел к ней в комнату и убил ее.

Но ничего не помогало: она продолжала отчетливо слышать, как скрипят половицы, и страх ее проходил только тогда, когда невероятным усилием воли она заставляла себя встать и распахнуть дверь в коридор.

Самое поразительное заключалось в том, что это происходило почти каждую ночь, и, как ни уговаривала она себя с вечера, что это не более чем ночные страхи и неврастения, история повторялась, а оставлять дверь открытой, как она всегда делала раньше, Нина боялась, хотя вызванный из ЖЭКа мастер и заверил ее, что дыру в подвале, через которую пролезла обнаглевшая крыса, он заделал. «Что ей помешает прогрызть ее еще раз? Она же чувствует, что Васи нет», — думала Нина, до обморока боявшаяся крыс.

Марго, помирившуюся с бывшим мужем, она видела только на работе и едва успевала перекинуться с ней парой слов. Другие ее подруги были заняты своими семьями, и выходило, что даже поболтать по телефону ей было не с кем. В выходные она стала подолгу валяться в постели, ленилась убираться, готовить обед и чаще всего обходилась чаем с печеньем, которое грызла без всякого аппетита, сидя с книгой, неделями открытой на одной и той же странице.

— Что-то ты мне не нравишься, — заметила Марго, когда однажды Нина довольно вяло поведала ей о своей жизни.

— Ерунда, — отмахнулась Нина.

— Нет, не ерунда. Знаешь, как это называется? Депрессия. И нечего объяснять, отчего она бывает. И так ясно.

— Может и так, — равнодушно ответила Нина, которой хотелось одного — как можно скорее уйти.

— Нет, ты подожди, — удерживала ее за руку Марго. — Не хочешь ли ты сказать, что все это с тобой происходит из-за какого-то паршивого бомжа?.. Что ты на меня так смотришь?

Нина отворачивалась, потому что говорить о нем в таком тоне она не хотела, да и вообще не имело смысла продолжать подобный разговор.

— Нет, ты не отворачивайся, — настаивала неугомонная Марго. — Ты посмотри мне в глаза. Ты что — влюбилась в него?

— Ах, оставь, пожалуйста, — говорила Нина, с досадой вырывая руку.

* * *

Вечером, сидя за столом напротив своего «бывшего», Марго говорила:

— Слушай, Женька, надо что-то делать с Нинон.

— А что такое? — спрашивал Евгений Михайлович.

— Эта дурочка влюбилась в своего бомжа.

— В бомжа?! — переспрашивал Евгений Михайлович, отрываясь от тарелки с супом и глядя на нее поверх очков.

— Ну да, в бомжа. Тебя это удивляет?

— А тебя — нет?

— Ах, боже мой, ведь ты ничего не знаешь! Прошлой зимой у нее под лестницей поселился бомж, и Нинон, у которой, очевидно, есть природная склонность подбирать всех бездомных подряд, начала с того, что стала готовить ему обеды, а кончила тем, что взяла его в дом.

— То есть? — Евгений Михайлович замер с ложкой супа в руках.

— Господи, Женя, как ты умеешь действовать на нервы, — раздражалась Марго, несколько отвлекаясь от главной темы. — Взяла значит взяла. Он, видите ли, заболел.

— A-а, — промычал Женя, снова принимаясь за суп, — вот видишь.

— Что — «видишь»? Ты же ничего не знаешь! Этот бомж лечился у нее не хуже, чем в санатории, потом уехал и все лето, слава Богу, не появлялся. А теперь вылез откуда-то, очевидно, на зиму глядя, и снова явился к ней.

— И что же?

— И она опять пустила его.

— Так, может, этот бомж, э-э, как бы это выразиться?..

Марго с негодованием прервала готовое сорваться с его уст предположение:

— Что — «э-э»? Он оказался вором, этот ваш красавец. Он обокрал ее и ее соседку. А я предупреждала!..

— Слушай, Марго, а это не тот ли самый человек, которого ты видела у нее месяц назад, когда мы заехали к ней как-то вечером?

— Ну да, я же тебе о нем и рассказываю.

— Но ведь ты говорила, что у него «вполне приличный вид», или он «вполне ничего», или что-то в этом роде?

— Да, но ведь я тогда не знала, что это тот самый тип. Она же скрыла это от меня.

— Это дела не меняет. Если у него, как ты говоришь, «приличный вид», может, это и не он ее обокрал?

— То есть как? — взорвалась Марго. — Она сама, понимаешь? Сама убеждена, что это он. И потом, сразу после кражи он исчез.

— Ну, значит, ей просто не повезло.

— Это значит совсем другое, — вскипела Марго. — Это значит, что ей надо помочь.

— Помочь? А что с ней такое?

— У нее депрессия, и поэтому она живет таким раком-отшельником, что…

— Раком, говоришь? Раком, это хорошо…

— Прекрати, пожалуйста, свои идиотские шутки и выслушай меня. Еще раз говорю: ей надо помочь.

— Каким образом ты собираешься это сделать? — удивился Евгений Михайлович.

— Слушай, Женя, — сказала Марго заговорщически, пододвигаясь ближе к нему. — У нее скоро день рождения. Она, правда, и слышать ни о чем не хочет, но, по-моему, будет лучше, если мы приедем к ней и постараемся как-то отвлечь. Что скажешь?

— Скажу, что, если ты это придумала, никакая сила не убедит тебя, что делать этого не нужно. Я покоряюсь.

Нина, узнав о намерении Марго осчастливить ее своим присутствием, тоже покорилась и начала готовиться к приему гостей. Утром тридцать первого ей позвонила Зинаида Ивановна и, как всегда, попросила разрешения зайти.

— Как у вас вкусно пахнет! Вы ждете гостей? — воскликнула старая дама, едва переступив порог.

— Да, зайдет моя подруга с мужем, — ответила Нина и положила на тарелку два больших куска пирога — с капустой и яблоками. — Это вам к чаю.

— Боже мой, что вы сделали? — воскликнула Зинаида Ивановна. — Испортили такие красивые пироги!

— Ничего, придут мои старые друзья: надеюсь, они меня простят, — сказала Нина и грустно улыбнулась.

Зинаида Ивановна пристально взглянула на нее:

— Ниночка, скажите, у вас неприятности? Я видела вас вчера на улице: вы мне показались такой грустной. Простите, что я лезу не в свои дела, но…

— У меня пропал кот, а все остальное — в полном порядке. Спасибо, что вы заботитесь обо мне, когда у вас у самой… неприятности.

— Ах, Боже мой, я же совершенно забыла! — воскликнула Зинаида Ивановна. — Из-за ваших чудесных пирогов я не сказала вам самого главного: его нашли.

— Кого? — спросила Нина, похолодев.

— Как — кого? Вора, конечно. Вы представляете? Все ругают нашу милицию, а они так быстро: раз-раз и готово. А ведь прошло меньше месяца.

— И вы… вы его видели?

— Кого? Вора? Нет, к сожалению, они мне его не показали. Они позвали меня, чтобы я опознала свои вещи.

— И что же? Вещи нашлись? — у Нины немного отлегло от сердца. «Слава Богу, она хотя бы не видела его».

— Представьте: почти все нашлись. Он сдал в комиссионный магазин какую-то цепочку и на этом попался. А остальные вещи нашли у него дома.

— Дома? — переспросила Нина, не веря своим ушам.

— Ну да. Женщина из соседнего подъезда, к которой он залез в тот же день, что и ко мне, сказала, что он откуда-то с Украины и снимал комнату или квартиру. Что вас удивляет?

— Да нет, ничего. Значит, вы так и не знаете, кто он?

— Вы имеете в виду — фамилию? Нет, фамилию я не знаю, и зачем она мне? Слава Богу, нашлись почти все мои вещи, кроме камеи, которую он подарил какой-то девочке, и которую сам не знает, где найти. Даже ложки целы.

— Так он… молодой?

— Ну да, разве я не сказала? Вы представляете, какой ужас? Загубил парнишка себе жизнь.

«Это не парнишка, — думала Нина, оставшись одна. — Это я загубила себе жизнь. Что я наделала? Как я могла заподозрить его в этой злосчастной краже? Как эта нелепость могла прийти мне в голову?»

Нина стала восстанавливать в памяти все происшедшее, чтобы понять, чем объяснялась уверенность, с которой она приписала эту кражу Юрганову. В тот вечер, когда к ней заехала Марго с Женей, он объявил ей, что уезжает в Озерки, и она расстроилась. Она пыталась убедить себя, что ее расстроила бесцеремонность Марго, хотя на самом деле, в глубине души прекрасно понимала, что дело не в Марго, а в ней самой. А кража… Кража — это одна из тех немыслимых шуток, которые судьба играет с человеком. Если бы вор действовал менее аккуратно, она бы наверняка заметила, что замок сломан и догадалась, что это не мог быть Юрганов, так как у Юрганова был ключ. А книги, выброшенные с полки? Сначала она не поняла, почему они валяются, а потом вспомнила, что как-то при нем вытащила из томика Чехова спрятанную там пятисотрублевую бумажку. Разве не очевидно, что он рылся в книгах в поисках денег? А квартира Зинаиды Ивановны? Ведь он там был и видел ее медальон, а медальон — старинный и очень дорогой. Да и с котом… Нина, хоть и ходила каждый день искать его, почему-то была уверена, что Васю взял он. Вот и все. Разве она виновата, что так невероятно совпали обстоятельства?

«Боже мой, Боже мой, — повторяла Нина. — Что я наделала?» Она вспомнила, как в тот вечер, когда приезжала Марго, она не разговаривала с ним, узнав о его отъезде. «Что он подумал? Какой вздорной дурой я ему показалась! И утром, Боже мой, я ушла, не сказав ни слова, не попрощавшись, будто он в чем-то был передо мной виноват. А когда вернулась, его уже не было. Все, это конец. Он наверняка никогда больше не придет, никогда не простит, никогда не захочет меня видеть. Ведь если бы хотел, он давно бы дал о себе знать. Или просто приехал бы, ведь Озерки — не так далеко от Москвы».

И вдруг она с ужасом вспомнила, что поменяла замок. Это означало, что он приходил, конечно же, приходил, ведь он не мог уехать в Озерки, не простившись, и, значит, видел этот замок и истолковал это тем единственным способом, которым можно было это истолковать: его не хотят больше видеть. Как же иначе? Любой на его месте понял бы это точно так же. Или он решил не возвращаться после той безобразной сцены, которую она закатила ему? Ведь прошел уже целый месяц…

Нина опять вспомнила тот злополучный день и покраснела. Как она могла себе позволить подобную вещь? Неужели она сделала это только потому, что он повел себя не так, как ей бы хотелось? Неужели она действительно любит его? И неужели теперь ничего нельзя изменить?

«Что я могу сделать? Все, что я знаю, это что он находится в Озерках. Поехать туда, обойти все дачи и найти его? Или попытаться вспомнить фамилию его товарища? Он говорил, что это известный фотограф… Впрочем, я и так найду. Но нужна ли я ему? И что я ему скажу? Попрошу прощения? Предложу себя в жены? И откуда мне знать, как на самом деле он ко мне относится?»

Нина в отчаянии металась по квартире, не зная, как поступить. «И еще этот дурацкий день рождения», — с досадой пробормотала она и вдруг вспомнила, что за несколько дней до его исчезновения, они говорили о своих знаках зодиака, и Нина сказала: «Я — скорпион, родилась тридцать первого октября». «Если я ему хотя бы немного дорога, он это запомнил. И, значит, придет. И Нина, надев серое шелковое платье, которое ей очень шло, стала ждать.

* * *

Бывшие супруги Рогинские пришли вовремя. Евгений Михайлович галантно преподнес Нине ярко-желтые хризантемы, а Марго, протянув ей небольшой, изящно упакованный сверток и поцеловав в щеку, спросила:

— Что-нибудь случилось?

— Ты о чем? — переспросила Нина, которая не могла простить ей стойкую антипатию к Юрганову.

— Что-то случилось? — настойчиво повторила Марго, пристально вглядываясь Нине в лицо.

— Ничего, — ответила та.

— Что ты мне рассказываешь? Я же вижу — что-то произошло: у тебя сегодня совершенно другой вид. Давай, колись.

И Нина, отчасти понимая, что сопротивляться бесполезно, отчасти желая исправить допущенную несправедливость, все рассказала. Однако Марго тоже не собиралась сдавать позиции.

— Тем лучше для него, — сказала она сухо. — Только я не понимаю, чему ты радуешься.

— Радуюсь, потому что не ошиблась в нем. Разве не ясно?

— Ну, хорошо, допустим. И где же он теперь, твой рыцарь без страха, упрека и… определенного места жительства?

Нина укоризненно взглянула на нее:

— За что ты его так не любишь?

— А за что мне его любить? Мы с тобой когда-то уже говорили, что человек, не удержавшийся на социальной лестнице, вообще склонен скатываться по наклонной плоскости все ниже и ниже…

— Склонен, наклонен, — проворчал Евгений Михайлович. — Давайте лучше сядем за стол. Очень вкусно пахнет.

— Пожалуйста, не вмешивайся! — рявкнула Марго, которая уже не могла остановиться. — Так что? Что скажешь?

— Скажу, что ему просто не повезло, — тихо проговорила Нина и добавила: — Ему как и Васе, досталось в жизни.

— Да что ты можешь знать про его жизнь?..

— Все, — ответила Нина. — Я знаю все.

— Да? Это что-то новое. И когда только ты успела? Ну хорошо, если ты все знаешь, то скажи хотя бы, где он теперь обретается, твой бомж?

— Он уже не бомж. Он работает.

— Работает? Ха-ха! Хотела бы я знать — кем?

— В данный момент он сторожит дачу.

— Ах, дачу. Ну что ж, сторожиха — это тоже положение, ничего не скажешь. И как же его зовут?

— Лев.

Марго расхохоталась.

— Ты шутишь? Ха-ха-ха! Ах, Боже мой, давно я так не смеялась. Мало тебе кота, так ты решила обзавестись львом… Ха-ха-ха!

— Кота, как ты знаешь, у меня больше нет, — тихо сказала Нина.

— Девочки, девочки! — не выдержал Евгений Михайлович. — Давайте прекратим дискуссию: очень хочется есть. Марго! Что ты прицепилась к мужику? Ты же его совсем не знаешь!

Но Марго уже не могла остановиться. Она, как это часто бывает с женщинами, заняв единожды какую-то позицию, вовсе не собиралась так просто отказываться от нее и сдаться без боя. Весь вечер она с пеной у рта доказывала молча жующему Жене и Нине, которая ее не слушала, что «бомжами в девяносто девяти процентах случаев становятся настоящие маргиналы, то есть люди, от рождения склонные к жизни вне общественных рамок…».

Нине было все равно. Она то прислушивалась к звукам, доносившимся с лестницы, то поглядывала на часы. «Еще не поздно, он еще может появиться», — говорила она себе в упрямой надежде.

Время шло, за окнами стало темно. Евгений Михайлович, объевшись, отвалился на спинку дивана и стал незаметно делать знаки Марго, сидевшей напротив, что пора домой, но Марго не замечала или делала вид, что не замечает. Когда Нина зачем-то вышла в кухню, он шепотом сказал:

— Марго, давай поедем, а? Мне завтра рано вставать.

— Нет, — ответила Марго. — И не проси.

— Но почему? Мы же договаривались уйти пораньше!

— Я сказала — нет, — повторила Марго, — возьми еще пирога.

— Я не хочу пирога, я объелся. Скажи, почему — нет?

— Потом скажу, не приставай, — отрезала Марго и отпихнула его.

— О чем это вы шепчетесь? — спросила Нина, входя в комнату.

— Женя хочет еще пирога, но стесняется попросить, — сказала Марго, не обращая внимания на зверский взгляд, который бросил на нее Евгений Михайлович.

— Женечка, неужели? Какого тебе положить — с капустой или сладкого? — спросила Нина и положила ему на тарелку по огромному куску от каждого.

Было уже начало десятого, когда гости наконец поднялись из-за стола и вышли в прихожую одеваться. Когда они оказались на лестнице, Евгений Михайлович спросил:

— Зачем ты это сделала? Зачем ты заставила меня просидеть там столько времени и есть в таком количестве эти пироги?

— Тише ты, здесь все слышно, — прошипела Марго и толкнула его локтем.

* * *

Время шло, но от Юрганова по-прежнему не было известий, и Нина никак не могла решиться отправиться на его поиски в Озерки. То она с обидой и упрямством твердила, что «если бы он хотел, то давно бы пришел ко мне сам», то в приступе самобичевания чуть не хватала с вешалки пальто, чтобы бежать на вокзал, ехать в Озерки и просить прощения «за все»: за свое дурацкое поведение, за новый замок, за то, что считала его вором. Но в последнюю минуту что-то останавливало ее.

Был уже конец ноября. Снег все еще не выпал и вечерами, в темноте, окрестности казались особенно мрачными. Нина по-прежнему каждый день отправлялась на поиски Васи, хотя давно уже потеряла всякую надежду. Однажды, вернувшись домой после очередной прогулки, Нина залезла под душ, чтобы немного согреться, и в этот момент ей показалось, что звонят в дверь. Она выключила воду и прислушалась: звонок громко и настойчиво повторился. Нина, не вытираясь, надела халат и выскочила в коридор.

— Кто там? — спросила она через дверь, различив в глазок очертания незнакомой мужской фигуры.

— Вы — Нина?

— Да, — ответила она и почувствовала, что у нее быстро забилось сердце.

— Вам записка от Юрганова, откройте.

Нина, не помня себя, начала отпирать многочисленные замки, на которые запиралась с тех пор, как ее стали одолевать ночные страхи.

— Сейчас, сейчас, — бормотала она. — Пожалуйста, подождите, я сейчас…

Наконец дверь открылась. На пороге стоял молодой человек, коротко стриженый, в кожаной куртке.

— Вот, возьмите, — сказал он, лениво перебросив во рту жвачку, и протянул ей смятый и довольно грязный клочок бумаги.

— Спасибо, — пробормотала она и развернула записку, в которой была всего одна фраза: «Я никого не убивал. Лев».

Нина несколько раз перечитала, затем, в одном халате, надетом на голое тело, бросилась за молодым человеком, который успел отойти от дома на добрую сотню метров.

— Подождите! — крикнула она и бросилась бежать за ним.

Молодой человек остановился и, не сделав ни шага ей навстречу, ждал, пока она добежит до него.

— Скажите, ради Бога, что это значит? — спросила Нина, запыхавшись, и протянула ему записку.

Молодой человек на записку не посмотрел (очевидно, был знаком с ее содержанием) и равнодушно ответил:

— Сидит ваш Юрганов за мокрое, по сто пятой.

— Но за что?

— Чего — за что? Я же говорю, за мокрое.

— То есть вы хотите сказать, что он кого-то убил?

— Я сказал — сидит, а замочил или нет, откуда мне знать? Мне маляву велели передать, я передал, а остальное меня не касается, — он повернулся, чтобы уйти.

— Пожалуйста, подождите, — остановила его Нина, — скажите хотя бы, где он?

— В Бутырке, где же еще? — бросил молодой человек и быстрыми шагами направился к метро.

Нина вернулась домой, сбросила халат и забралась под одеяло, чтобы согреться. Все происшедшее казалось ей кошмарным сном. Юрганов — в тюрьме за убийство? Как это может быть? Как они не понимают, что такой человек, как он, не мог убить? Просто не мог, и все. Достаточно немного поговорить с ним, чтобы понять, что он добрый, тонкий, прекрасный человек. Да что там — поговорить? Достаточно взглянуть ему в глаза. Нина вспомнила выражение его глаз, когда он брал на руки Васю: в них светилась такая нежность. И кот, который как огня боялся мужчин, так как наверняка в свое время ему крепко досталось именно от представителей сильной половины человечества, любил Юрганова и доверял ему. А кота не проведешь — у кота инстинкт! За что же они держат его?

Вдруг Нина вспомнила, как после злополучной кражи представляла его себе за решеткой, а потом в суде, и вскочила, как ошпаренная. «Это я, я во всем виновата! Если бы не моя дурацкая выходка, ничего бы не случилось».

Ей почему-то стало казаться, что если бы они не «поссорились», его обстоятельства могли бы сложиться по-другому, и несчастья не произошло бы. А теперь она не знает, ни где, ни когда, ни как это случилось. Парень так спешил и был так холоден и равнодушен, что она, растерявшись, не задала ему самых главных вопросов и кроме того, что он в Бутырке, ничего не знает.

Нина закрыла глаза и представила себе это «страшное место»: переполненные камеры, баланда в алюминиевых мисках, уголовники с татуированными телами. И посреди этого ужаса — Юрганов. Завтра же она пойдет и все выяснит, и — кто знает? — может быть, все еще уладится?

Она снова легла и попыталась заснуть, но сон не шел к ней. «Его обвиняют в убийстве, которого он не совершал, я уверена. Во всяком случае, умышленно он не мог его совершить. Но ведь я ничего не знаю: бывают же страшные случайности, и тогда человека все равно судят за убийство, пусть и непредумышленное. Что если это именно так? Если так, ему дадут небольшой срок, и я буду писать ему и ждать. Интересно, сколько дают за непредумышленное убийство? Год, два, три? Ничего-то я не знаю! Не знаю самых простых и необходимых вещей. И потом, я совершенно одна. Мне не к кому обратиться, некого попросить о помощи. Я даже не могу сказать об этом Марго, моей лучшей подруге!»

Нина представила себе, как Марго, узнав о том, что произошло, с торжеством восклицает:

— Ну? Что я вам говорила? Он к тому же еще и убийца!

Правда, Юрганов упоминал своего товарища, чью дачу он должен был охранять. Но все, что она о нем знает, сводилось к тому, что он — известный фотограф, что зовут его, кажется, Павел и что у него дача в Озерках. Можно ли найти в Москве человека по этим признакам? Наверное, если постараться. Что еще? Завтра же она поедет в Бутырку и попытается что-нибудь выяснить и попросить свидание, и если свидание не разрешат, то хотя бы передаст посылку и письмо. Да, главное, письмо, чтобы он знал, что он не один.

 

2

В Бутырку на следующий день Нина не попала. Когда она освободилась после занятий, было уже два, и ей пришлось взять такси, потому что, во-первых, она не знала, каким транспортом туда можно добраться, во-вторых, чувствовала, что опаздывает.

Таксист, которому она с некоторой опаской назвала интересующий ее пункт назначения, нисколько не удивился и кивнул, будто она попросила отвезти ее не в тюрьму, а к Большому театру или на Черемушкинский рынок.

Подъехав к Бутырке, Нина поняла, что опоздала: окошко закрылось. Ей объяснили, что приезжать надо рано, к семи, а то и к шести утра и вставать в очередь, а очередь, как правило, очень большая.

На следующий день она приехала туда в половине седьмого. Во дворе было еще темно, но посетителей собралось уже человек двадцать: некоторые тихо переговаривались друг с другом, но в основном люди стояли молча, время от времени поглядывая на часы.

К восьми, когда должно было открыться заветное окошко, перед входом собралась толпа. Когда открыли дверь, ведущую в помещение, Нину оттеснили, и она оказалась в третьем десятке. Очередь двигалась медленно: Нина передвигала по полу тяжелую сумку, набитую продуктами и прислушивалась к обрывкам разговоров стоящих рядом людей.

— Запрещено, — ответила женская голова в маленьком окошке, когда Нина спросила, может ли она хотя бы передать Юрганову письмо.

— Но почему? Это всего лишь записка: в ней нет ничего запрещенного. Прочтите, она не запечатана.

— Женщина, отойдите, — сказала голова, — вы что, не видите? Вон какая у меня очередь, а вы тут со своими записками. Отойдите!

Очередь тоже начала выражать недовольство, и Нине пришлось отойти от окошка, так ничего и не добившись. Она поставила на пол тяжелую сумку и стала ждать, пока очередь рассосется и она сможет подойти и снова попытаться договориться с «головой».

— Что, передачу не принимают? — услышала она за спиной чей-то голос и обернулась. Это был немолодой мужчина, одетый, несмотря на довольно теплую погоду, в зимнее пальто с серым каракулевым воротником.

Нина кивнула.

— Вот и я тоже, — вздохнул он. — Приехал из Омска повидать сына, а свидание не дают.

— Вам-то почему не дают? Вы же отец!

— Отец-то отец, да сынок чего-то тут натворил, вот и отказали. И передачу не берут.

— И что же делать?

— Что делать!.. Ждать, когда разрешат: не лететь же обратно. У вас тоже сын?

— Нет, — сказала Нина.

— Муж, значит?

— Нет, — вздохнула она, — и не муж.

— Кто ж тогда? Брат, что ли?

— Нет… мы не родственники.

— Не родственники? — удивился мужчина, — ну кто ж тогда вам разрешит? Тогда не разрешат, это точно.

— А если у него никого нет! — воскликнула Нина, которой хотелось хоть кому-нибудь высказать возмущение местными порядками. — Если он один, значит, он не имеет права даже на передачу?

— Да-а… — Дед сочувственно покачал головой. — По какой статье хоть он сидит-то у вас? По сто пятьдесят девятой?

— А что такое — сто пятьдесят девятая? — спросила она.

— Сто пятьдесят девятая-то? Мошенничество. У меня сын — по сто пятьдесят девятой.

— Нет, — сказала Нина.

— А по какой же?

— Не знаю, — ответила она и с тоской подумала: «Что он ко мне привязался?»

— Не знаете? — опять удивился он. — Что он сделал-то?

— Он ни в чем не виноват.

— Ну это понятно, что не виноват, — усмехнулся дед. — Но шьют-то ему что?

— Убийство, — тихо сказала Нина.

— У-у, — протянул мужчина, и Нине показалось, что он посмотрел на нее с уважением. — Тогда пиши пропало — не дадут вам свидания.

Нина переложила сумку с передачей из одной руки в другую и повернулась к выходу.

— А знаете что? — раздался опять голос деда, — вы пойдите к следователю. Скажите, так, мол, и так: хочу сообщить данные по делу. Он вас и примет. А вы, — он перешел на шепот, — ему, ну, это самое, дайте, понимаете? И скажите, мол, я ему жена: что хотели, мол, пожениться да не успели зарегистрироваться, то-се… Может, он свидание-то и разрешит?

Нина посмотрела на него:

— А как я его найду?

— Кого?

— Следователя.

— Так вы сходите в прокуратуру, там и спросите.

— В какую? Я даже не знаю, в какую прокуратуру надо обращаться.

— Так, я думаю, по месту жительства! Или, может, по месту преступления? А вы спросите!

Нина помолчала. Не рассказывать же ему, что у человека, к которому она пришла, места жительства нет, а о месте преступления ей ничего не известно. Слишком все это сложно и странно для этого простодушного деда.

— Как вы думаете, — спросила она, — здесь мне могут сказать, кто его следователь? Они здесь это знают?

— Здесь-то? А как же! — У деда вытянулось лицо в ответ на такую наивность и незнание жизни. — Здесь у них все прописано: кто следователь, кто адвокат, по какой статье сидит, кого пускать на свидание, кого не пускать. А как же! Все записано. Следователь-то сюда приходит на допрос, как же им не знать?

— А они мне скажут, если я спрошу?

— Так отчего ж не сказать? Небось, скажут: не военная тайна. Вы только тихонько так попросите: мол, надо со следователем переговорить, мол, имею данные по делу.

Нина поблагодарила и опять встала в очередь.

* * *

Через сорок минут, выходя из СИЗО, она знала, что дело Юрганова ведет следователь Анатолий Петрович Залуцкий из N-ской районной прокуратуры. Сегодня же она по справочному телефону узнает адрес, а завтра, после занятий, поедет к нему. Как хорошо, что ей попался этот дед и надоумил ее узнать про следователя: конечно же, беседуя с ним один на один, она сможет узнать все подробности, рассказать все, что знает о Юрганове, и спросить, чем можно ему помочь. А потом будет видно.

Кроме того, Нина вспомнила, что в прошлом году у нее был частный ученик, Саша Лопухов, отец которого был известным юристом. Она не имела ни малейшего представления о том, какие дела он ведет, но было совершенно ясно, что он мог помочь ей найти хорошего адвоката, специалиста по уголовным делам и, может быть даже, дать полезный совет.

Но ей не повезло. Илья Александрович Лопухов был в отъезде, и вернуться, как сказал его сын Саша, должен был не раньше второй половины декабря.

— Я могу вам чем-нибудь помочь? — спросил Саша.

— Нет, спасибо. Я даже не уверена, что мне может помочь твой отец. Если позволишь, я позвоню недели через две.

— Конечно, конечно, звоните, — весело сказал Саша и повесил трубку.

Со следователем тоже все было непросто. На месте его не оказалось, и никто не мог ей ответить, когда он вернется и вернется ли вообще до конца рабочего дня.

— А завтра? — спросила она. — Завтра он будет?

— Не знаю, — ответила неприветливая дежурная, — он мне не докладывает. Вы запишите его телефон и звоните. Как сможет, так и примет.

Выйдя из прокуратуры, Нина пошла по Тверскому бульвару, и вдруг взгляд ее упал на афишу: на белом прямоугольном листе под большой черно-белой фотографией, изображавшей красивую брюнетку с длинными разметавшимися от ветра волосами, было написано: «Павел Салтыков. Портрет современника».

«Это же тот самый Павел Салтыков, фотохудожник, его товарищ», — подумала Нина и снова посмотрела на афишу. Открытие выставки должно было состояться в четверг, и лучшего способа повидаться с единственным человеком, знавшим Юрганова, найти было трудно.

Открытие было намечено на двенадцать часов, но у нее в это время были занятия и отменить их, конечно же, было невозможно. «Неужели придется просить Марго меня заменить? — подумала Нина и слегка поморщилась при мысли о подруге. — Во-первых, в четверг у нее свободный день и перспектива выхода на работу вряд ли ее обрадует. Во-вторых, когда она узнает, зачем это нужно, она вообще вряд ли согласится».

Но выхода не было, потому что застать Салтыкова на выставке наиболее вероятно можно было только на вернисаже, и, вернувшись домой, Нина бросилась к телефону.

На сей раз ей повезло. Марго, выслушав ее просьбу о замене, не проявила особого интереса к тому, чем вызвана эта просьба, и сразу же согласилась.

— Да ради Бога! Тем более что в четверг мне все равно придется там быть.

— Зачем? — удивилась Нина. — У тебя же свободный день!

— Ты не поверишь: Козловская отказалась от поездки в Англию, а так как следующая очередь — моя, Ирма Петровна позвонила мне и велела срочно оформляться. Я тебе уже сто раз звонила, хотела рассказать, но тебя не было.

 

3

В небольшом особнячке на Гоголевском бульваре, где располагался Фотоцентр, было полно народу. Публика была пестрая: попадались длинноногие красавицы, элегантно одетые немолодые мужчины, студенты и арбатские старушки в старомодных шляпках. Нина направилась к раздевалке и, не успела снять пальто, как услышала возле себя знакомый голос:

— Нина, ты? Как ты сюда попала?

Это была бывшая Нинина сокурсница, Лёля Долецкая, с которой они не виделись уже много лет.

— Лёля, не может быть!

— Как ты здесь? Интересуешься фотографией?

— Нет, я по делу.

— По делу? К кому?

— Хочу поговорить с виновником торжества.

— С Салтыковым? — удивилась Лёля. — Разве ты с ним знакома?

— Нет, но хочу попробовать познакомиться.

— Ну так давай я тебя представлю, я его прекрасно знаю.

— Ты? — удивилась в свою очередь Нина. — Каким образом?

— Я много лет дружила с его покойной женой. Ну что, идем? — Лёля кивнула в сторону лестницы. — Я тогда не буду одеваться, а то я ведь уже собралась уходить.

Нина замялась.

— Видишь ли, у меня к нему несколько необычное дело, и я не уверена, что… словом, может быть, мне лучше пойти одной?

— Как хочешь, — обиделась Лёля, — я хотела помочь.

— Не обижайся. Видишь ли, это не светский визит: речь идет о его старом товарище, и я хочу попросить его о помощи.

— О помощи? Случайно не о деньгах? — Лёля скорчила гримасу, явно выражавшую неодобрение.

— Нет, конечно, нет. О любой помощи, которую он сможет оказать.

— Вообще-то, Салтыков не совсем тот человек, к которому я бы, например, стала обращаться за этим, но тебе видней.

— Почему?

— Ну, во-первых, у него неприятности, а во-вторых, на доброго самаритянина он, по-моему, не тянет. Да и вообще, ты выбрала не самый подходящий момент: там сейчас дым коромыслом. Впрочем, он, наверное, уже слегка набрался, так что попробуй: может он под градусом сделается добрее. Да и дам он любит.

Лёля пошла одеваться, и Нина с некоторым сожалением посмотрела ей вслед. Вероятно, она не права и напрасно отказалась от Лёлиной помощи. В конце концов, если бы ее представила Лёля, может быть, Салтыков отнесся бы к ее просьбе более внимательно? «Нет, лучше, если я сделаю это сама», — сказала себе Нина и направилась к лестнице.

Салтыкова, стоявшего в группе людей неподалеку от накрытого белой скатертью стола с шампанским и бутербродами, Нина узнала сразу, по тому характерному, немного взволнованному, немного рассеянному выражению лица, какое бывает у человека, находящегося в центре внимания. Это был высокий, плотный, лысоватый человек лет пятидесяти с довольно приятным лицом. Он несколько рассеянно слушал то, что говорил ему стоящий рядом человек с бородой и с удовлетворенным видом оглядывал зал, время от времени кивая знакомым и отпивая шампанское из длинного, узкого бокала.

Подойти к нему сразу Нина не решилась. Она бродила по залу, рассматривая выставленные работы, и искоса наблюдая за автором, чтобы не пропустить момент, когда он останется один. Ждать пришлось довольно долго. К нему подходили все новые и новые люди: с некоторыми он здоровался кивком головы, некоторым пожимал руки, с некоторыми троекратно целовался в щеку и приятно улыбался дамам.

Наконец Нина заметила, что он оторвался от своих многочисленных собеседников и скрылся за маленькой боковой дверью в углу зала. Она бросилась за ним и оказалась в длинной и узкой комнате, где вдоль стен стояли подрамники, картонки, стекла, еще какой-то упаковочный материал, а на полу — коробки с водкой и шампанским.

— Леночка, может быть, вынести еще шампанского? И, по-моему, у нас где-то были конфеты? — Салтыков обращался к блондинке, сидящей за письменным столом в глубине комнаты у окна: она подкрашивала губы, глядя на себя в маленькое круглое зеркальце.

— Как скажете, Павел Аркадьевич. Все вынести, что есть?

— Нет, все не надо. Поставьте пару коробок, а потом посмотрим.

— А водку?

— Пока не надо.

— Как скажете. Вы к кому? — резко спросила блондинка, заметив Нину за спиной у Салтыкова. Тот тоже обернулся и вопросительно посмотрел на нее.

— Павел Аркадьевич, я к вам, — сказала Нина и поспешно добавила: — Я понимаю, сейчас вы, наверное, очень заняты, но я готова подождать или прийти повидать вас в какой-то другой момент, когда вам удобно…

— Мы с вами, э-э, простите, кажется, знакомы? — перебил ее Салтыков, одобрительно оглядев ее с ног до головы и приятно улыбнувшись. — Напомните, где мы встречались?

— Боюсь, что вы ошибаетесь — мы незнакомы.

— Вы уверены? Очень жаль. Впрочем, тем интереснее. Может быть, мы с вами куда-нибудь?.. — он повертел головой в поисках места, где бы скрыться, но блондинка сказала:

— Пойду займусь столом, а вы оставайтесь здесь.

— Спасибо, Леночка, — сказал Салтыков и предложил Нине сесть. — Могу ли я узнать ваше имя?

— Меня зовут Нина… Нина Григорьевна, и я бы хотела поговорить о вашем товарище…

— О моем товарище? — Салтыков удивленно поднял брови, и Нине показалось, что он разочарован. — О ком же?

— О Юрганове.

— Ах, вот как, — протянул Салтыков после небольшой паузы и как-то странно посмотрел на нее. — Любопытно. Так вы знаете Юрганова?

— Да.

— И… давно вы знакомы, позвольте спросить?

— Нет. Мы познакомились прошлой зимой.

— Вот как. И где, если не секрет? Я потому спрашиваю, что, э-э, как бы это выразиться, его жизненные обстоятельства вообще таковы, что не слишком располагают к знакомству с дамами.

— Вы правы: прошлую зиму он провел под лестницей в нашем подъезде, а познакомились мы, в полном смысле слова, совсем недавно, этой осенью.

— Понятно. И чего же вы, так сказать, от меня ждете?

— Прежде всего я бы хотела спросить, знаете ли вы, что с ним произошло?

— С ним? Вы так ставите вопрос?

— Я не понимаю… Вы знаете, что он в Бутырке?

— Разумеется.

— То есть вы знаете, что его обвиняют в убийстве?

— Это-то я как раз знаю, — Салтыков чуть заметно усмехнулся, — но все же я жду, пока вы перейдете к делу и скажете, чего вы хотите в этой связи от меня?

— Павел Аркадьевич, я понимаю, что сейчас не вполне подходящий момент для подобного разговора, но в такой ситуации, мне кажется, дорога каждая минута, и, может быть, мы могли бы подумать, как ему помочь… — начала Нина, но Салтыков перебил ее.

— Помочь? Простите, я правильно понял? Вы обращаетесь за помощью — ко мне?

Нина смутилась: она сразу заметила что-то странное в его тоне, но не придала этому значения, потому что не понимала, чем вызван этот тон. Но сейчас ей пришлось сказать:

— Я начинаю понимать, что, вероятно, ошиблась, придя сюда. Наверное, я выбрала неподходящее время для подобного разговора… Простите…

Она схватилась за сумочку, но Салтыков остановил ее.

— Ну нет, раз уж вы пришли, пожалуйста, объяснитесь. Какого рода помощь вам нужна? Деньги? Если деньги, то, должен сказать, мои личные обстоятельства сейчас таковы, что я вряд ли смогу быть вам полезен. Я даже вынужден был сдать свой билет в Японию, чтобы иметь возможность организовать все это, — он показал на коробки с водкой и шампанским.

Нина вспыхнула.

— Я пришла вовсе не для того, чтобы просить у вас денег…

— А для чего? — опять перебил ее Салтыков. — Может быть, вы хотите найти с моей помощью адвоката? Извольте, я готов посоветовать вам хорошего юриста. Или, может быть, вы ищите у меня моральной поддержки? Если так, то вы должны понять, что ставите меня в довольно затруднительное положение.

— Я хотела только одного: убедиться, что вам не безразлична судьба вашего товарища, но, к сожалению, вижу, что сегодня вам действительно не до него. — Нина встала.

— Нина Григорьевна, сядьте, пожалуйста. Я вовсе не хотел вас обидеть. Но и вы должны меня понять. Вы приходите ко мне в такой, я бы сказал, ответственный день… не перебивайте, я уже слышал ваши извинения… так вот, в такой день… и пусть вас не вводит в заблуждение вид всей этой праздничной мишуры: это, так сказать, дань обстоятельствам. Пришли люди, ценящие мое творчество, и я не мог обмануть их ожидания и вынужден был устроить все так, как этого требуют приличия, — он опять показал на коробки со спиртным. — Но все это вовсе не означает, что мое душевное состояние соответствует, так сказать, приятности момента.

«О чем это он, Боже мой», — подумала Нина, которая никак не могла понять, куда он клонит и что означает эта длинная и совершенно бессмысленная тирада. Ей хотелось как можно скорее уйти.

— Я надеюсь, — продолжал Салтыков, — вы меня понимаете. Что же касается Юрганова… а кстати, как вы узнали, где он?

— Я получила от него записку.

— Записку? — удивился Салтыков. — Каким образом?

— Ее принес какой-то молодой человек. Вероятно, он… — Нина пыталась подобрать слово.

— Сокамерник? — закончил за нее Салтыков. — И что же? Что он пишет?

Вопрос прозвучал так, будто речь идет о новостях с курорта.

— Пишет, что никого не убивал, — тихо и раздельно сказала Нина, которой очень не хотелось отвечать, но она решила, что доведет этот странный разговор до конца.

— Ах, вот как. И все? Больше ничего?

— Больше ничего. Я думаю, это — единственное, что для него сейчас имеет значение.

— И вы верите ему?

— А вы нет? — Нина в упор посмотрела на него.

Салтыков поднял брови.

— Однако… вы так строги со мной.

— Боже мой, нет… Я спрашиваю, потому что вы, в отличие от меня, давно его знаете.

Салтыков вздохнул.

— Дорогая Нина Григорьевна, вы правы: еще совсем недавно я бы и сам бросился на защиту Юрганова, я бы и сам очень хотел верить в его невиновность, но, увы…

— Что же вам мешает?

— Что мешает? — переспросил он. — Факты.

— Вам известны какие-то факты?

— Мне? — он опять многозначительно усмехнулся. — Ну, разумеется, мне они известны, иначе я бы не стал об этом говорить.

— И вы могли бы сказать мне, что произошло?

— Дорогая Нина Григорьевна, я вижу, вы действительно очень трогательно печетесь о вашем, э-э, знакомце, — простите, я не знаю, какого рода отношения вас связывают, и меня это совершенно не касается, — поспешил он добавить, заметив ее нетерпеливое движение, — но позвольте сказать вам, что подробности, которые вас интересуют, настолько, как бы это выразиться, неаппетитны, что вам, по-моему…

— Пожалуйста, скажите все, что знаете об этом! Мне очень нужно. — Нина чуть не заплакала, так страшно ей стало в эту минуту, так боялась она услышать то, во что никак не хотела верить.

— Ну что ж, раз так, извольте, — Салтыков многозначительно посмотрел на нее, и взгляд его, казалось, говорил: «Ты сама напросилась, вот и получай». — Юрганов, которого я еще совсем недавно рассматривал как своего товарища и порядочного человека, убил и ограбил… женщину. Его взяли практически с поличным, всего перепачканного в крови жертвы, недалеко от места убийства и в кармане куртки нашли драгоценности убитой.

— Этого не может быть, — проговорила Нина помертвевшими губами.

— Мне очень жаль, — сказал Салтыков, — но я предупреждал.

— Но ведь вы знаете его много лет, вы же сами сказали. И вы верите, что он способен убить человека? — Нина задыхалась.

— Знаете что? — Салтыков резко сменил тон. — Не надо меня пугать. Я столько пережил за последнее время, что сейчас чувствую себя совершенно не в состоянии выслушивать ваши заклинания: «способен, неспособен». Мы подчас про себя-то не очень понимаем, на что мы способны, а на что — нет, а уж про других…

Нина встала.

— Простите, что отняла у вас время, — сказала она и, даже не взглянув на Салтыкова, направилась к двери.

— Подождите, — услышала она его голос у себя за спиной и остановилась, не дойдя двух шагов до выхода. — Я бы не хотел расстаться с вами таким образом. Вы должны меня понять, мне тоже нелегко.

Нина резко повернулась.

— Вам нелегко? Что именно вам нелегко, я не понимаю?

— Ну, вот видите: вы приходите ко мне за помощью, и мне же отказываете в способности испытывать человеческие чувства… — он развел руками и горько улыбнулся.

— О чем вы? Я продолжаю вас не понимать. — Она действительно не понимала, для чего он ходит вокруг да около вместо того, чтобы прямо сказать, в чем дело.

— Вы ставите меня в трудное положение и заставляете говорить о том, о чем бы я говорить не хотел. Ведь в этой истории я потерял жену.

Нина посмотрела на него и в этот момент вспомнила Лёлины слова о каких-то его неприятностях и о «покойной» жене.

— Мне очень жаль, — сказала она сухо, потому что по-прежнему не видела связи между проблемой Юрганова и кончиной салтыковской жены, и снова повернулась к двери. И, не успела открыть ее, как до нее дошел смысл его слов.

— Что вы хотите сказать? — спросила она, опять повернувшись к Салтыкову и с ужасом глядя ему в глаза.

— Вы правильно меня поняли, — многозначительно ответил Салтыков и обиженно поджал губы.

— Не может быть, — проговорила Нина, не веря своим ушам, — не может быть…

— Вот видите, вы опять произносите заклинания вместо того, чтобы взглянуть правде в глаза.

— Юрганов убил вашу жену?! Это правда?

Салтыков ничего не ответил и отвернулся к окну.

— Почему же вы мне ничего не сказали?

— Я был уверен, что раз уж вы пришли ко мне, то вы все знаете.

— О, Господи, — выдохнула Нина и вышла из комнаты.

* * *

Не помня себя, она спустилась на первый этаж и долго не могла отыскать в сумочке номерок, так сильно дрожали у нее руки. Наконец, надев пальто, Нина выскочила на бульвар. В лицо ей неожиданно ударил ледяной ветер, несший с собой мелкий колючий снег, первый за эту осень. Она шла с непокрытой головой, чтобы остудить пылающее лицо и немного прийти в себя.

«Не может быть, не может быть, — повторяла она, быстрыми шагами удаляясь от Фотоцентра. — Убил женщину, жену своего товарища? Из-за каких-то побрякушек? Ах, Боже мой, из-за чего бы то ни было! Разве это возможно? Разве может он убить?»

Нина вспомнила его лицо, его глаза, вспомнила, как однажды, увидев в кухне на стене паучка, вскрикнула, потому что всегда боялась пауков, а когда он начал ловить его, сказала: «Да прихлопните вы его газетой». И тогда Юрганов бережно взял его в ладони, отнес на балкон и, вернувшись, сказал: «Единственная заповедь, которую я, при всей своей грешной жизни, никогда не нарушал и, надеюсь, никогда не нарушу, это — “не убий”. К тому же, вы знаете, пауки всегда приносят хорошие известия, я их люблю. У меня в деревне…»

Он часто рассказывал ей про животных, которые делили с ним кров. Про собак, которые в мороз приходили к нему в дом со всей деревни, потому что местные жители не пускали их под крышу даже зимой, и с которыми делил последний кусок хлеба. Нина даже помнила их имена: Пират, Альма, Басик, Дружок. Рассказывал о сверчке по имени Сашка, который жил у него в банке и каждую ночь, в двенадцать часов начинал петь свои песни, О вороне с подбитым крылом: ее звали Карлой, и она любила сидеть на спинке стула и вертеть головой, наблюдая за каждым его движением. О кошке Шуре, ему одному доверявшей своих котят. Он говорил о них с юмором и с такой любовью, которую невозможно сыграть. И он — убил? Никогда она в это не поверит.

Почему же тогда в это верят другие?

Она мысленно вернулась к своему разговору с Салтыковым.

«Боже мой, что это было? Зачем он разыграл эту сцепу? Почему сразу не сказал, что убита его жена? Зачем заставил меня унижаться и выслушивать какую-то немыслимую канитель?»

Она с отвращением вспомнила, как он кокетничал и жеманился, когда увидел ее и еще не знал, зачем она пришла. Конечно, в разных обстоятельствах люди ведут себя по-разному, но в любом случае на убитого горем человека он никак не был похож. Впрочем, ее это не касается: убит он горем или нет, но зачем он спрашивал, как и когда она познакомилась с Юргановым? Какое ему может быть до этого дело в подобных обстоятельствах?

Ну хорошо, уговаривала себя Нина, он мог спросить об этом из любопытства, немного странного в такой ситуации, но все-таки возможного, но почему в тот момент, когда она спросила, знает ли он, что Юрганов в Бутырке, он не сказал, что убита его жена? Он должен был сразу же отправить ее, объяснив, в чем дело. И потом, зачем он солгал, когда она уходила? Зачем сказал: «Я был уверен, что вы знаете»? Ведь он прекрасно понял из ее слов, что подробности убийства ей неизвестны. Зачем же была нужна вся эта комедия? Зачем он спрашивал про деньги, про адвоката? Зачем жаловался на собственные материальные трудности, рассказывал про билет в Японию? И вообще, каким странным тоном он говорил об этом ужасном событии, об убийстве собственной жены: «неаппетитные подробности» — так, кажется? А свою жену называл «жертвой» и «убитой», как в следственном протоколе. Или, может быть, она неправа? Может быть, ему просто неприятно было произносить эти ужасные слова, и поэтому он старался, как мог, не упоминать о жене? Да, наверное, думала Нина, немного успокаиваясь, но до чего все это странно, до чего же странно…

Только сейчас Нина поняла, что ее визит к Салтыкову оказался почти напрасным: ей почти ничего не удалось узнать. Ни где, ни когда, ни как это произошло. Что же делать? Идти к следователю и спрашивать у него? Но ведь совершенно очевидно, что следователь ничего ей не скажет?

И тут она вспомнила про Лёлю. «Как глупо все это получилось, — подумала она с досадой о своей встрече с Долецкой, — и почему она ничего мне не сказала? Обиделась, что я отказалась от ее помощи? Не хотела сплетничать? И где же мне теперь ее разыскать?»

Вернувшись домой, Нина бросилась искать старую записную книжку. Лёлин телефон там был, но не было уверенности, что она по-прежнему живет в старой квартире у Патриарших прудов. Однако Нине повезло: к телефону подошла Лёлина мать, которая, как оказалось, прекрасно помнила Нину, и сразу же дала ей телефон.

— Лёля, это Нина Савельева. Ты можешь уделить мне несколько минут?

— Ну, конечно, — сказала Лёля, и Нина с удовольствием отметила, что никаких следов обиды в ее голосе нет. — Тебе удалось поговорить с Салтыковым?

— Об этом я и хочу тебе рассказать.

* * *

Выслушав ее, Лёля спросила:

— И что ты видишь в этом особенного?

— А ты не видишь?

— Я — нет.

— Значит, я плохой рассказчик, если мне не удалось передать всю странность того, что происходило между нами.

— Я не понимаю…

— Лёля, как только я упомянула о Юрганове, он сразу понял, что я не знаю, какое отношение все это имеет к его жене.

— Почему ты так думаешь?

— Почему? Да просто потому, что я обратилась к нему. Ведь совершенно ясно, что, если бы я знала о его жене, я бы не пришла. Поэтому, уверяю тебя, он все это разыграл нарочно. Я одного не понимаю — зачем?

— Да нет же, ты ошибаешься. С какой стати ему что-то разыгрывать?

— Не знаю.

— Видишь ли, — осторожно сказала Лёля, — я знаю Салтыкова давно и могу сказать, что он человек, как бы это выразиться, довольно перекрученный. Люся с ним всю жизнь мучилась.

— Что значит «перекрученный»?

— Ну не знаю, капризный, странный, закомплексованный, обидчивый. Никогда не знаешь, что он выкинет в следующую минуту. Словом, творческая личность. А теперь, когда на него все это свалилось…

— Ты хочешь сказать, что он так вел себя, потому что ему плохо? То есть, от горя? Лёля, поверь мне, я довольно долго наблюдала за ним, пока ждала его в зале. И меньше всего он походил на человека, убитого горем.

— Это ты зря; Люську он любил. Не мог же он, в самом деле, рыдать на открытии собственной выставки.

— Рыдать, может быть, и не мог, но говорить «убил и ограбил женщину», имея в виду собственную жену? Тебе не кажется это странным?

— Не кажется: ему так было удобнее. Ты тоже должна понять; приходит незнакомая барышня и заговаривает о помощи для человека, который, как он считает, убил его жену. Что он должен был сделать? Знаешь, я бы тоже не смогла так сразу сказать на его месте. Людям вообще, как правило, бывает неприятно говорить о смерти своих близких, тем более, о такой ужасной.

— Ну не знаю, может, ты и права, — вздохнула Нина. — Скажи, Лёля, ты что-нибудь знаешь про это убийство?

— Знаю без подробностей, потому что, когда это произошло, меня не было в Москве. Я вернулась через несколько дней после похорон.

— И все-таки?

— Ну Салтыков мне сказал, что это сделал какой-то человек, которого он нанял сторожить дачу.

— «Какой-то человек»? Он так и сказал?

— Нет, это я так сказала. А Салтыков как раз что-то рассказывал про него: то ли они вместе учились, то ли работали. И, кстати, отзывался о нем довольно симпатично. А что?

— Нет, ничего. Я просто подумала, что он скрыл свои давние отношения с ним.

— Ну вот видишь, ты к нему явно несправедлива. На самом деле Салтыков — вполне сносный мужик: все всегда тащил в дом, баловал Люську. Конечно, может быть, он не самый обаятельный человек, но тут уж ничего не поделаешь.

— Ладно, Бог с ним, с Салтыковым. Сейчас надо думать о том, как помочь Юрганову, который сидит в тюрьме за преступление, которого он не совершал.

— Ну тут я вряд ли чем-то могу тебе помочь: об этом надо, видимо, говорить со следователем? А для чего все-таки ты приходила к Салтыкову? Прости, что спрашиваю, но я не поняла, для чего ты…

— Видишь ли, — перебила ее Нина, — я же не знала, что убита его жена, и думала, что он, может быть, согласится вместе со мной помочь старому товарищу.

— И что он тебе ответил?

— Ничего. Поспешил сказать, что денег у него нет, хотя о деньгах речь как раз и не заходила…

— Сказал, что нет денег, ты серьезно? — переспросила Лёля и рассмеялась.

— Ну да. Что ты смеешься?

— Да так. Смеюсь, потому что он всегда был ужасным жмотом.

— Он даже сказал, что вынужден был сдать свой билет в Японию, чтобы устроить этот междусобойчик в Фотоцентре.

— Правда? До такой степени? — Лёля опять рассмеялась. — Бедный Павел Аркадьевич, денег у него, видите ли, нет. Кроме того, не билет, а билеты. У него было два билета — свой и Люсин. Я потому это говорю, что два билета в Японию, знаешь, сколько стоят? Тысяч тридцать — сорок, что тоже немало.

— Я понимаю. Но он сказал — билет.

— Ты ошиблась или он соврал, чтобы показаться «бедным и больным», но я точно знаю, что у него было два билета: он должен был лететь вместе с Люсей, она сама мне говорила.

— И, тем не менее, он сказал — билет.

— Ну, хорошо, не будем спорить, тем более что это все равно не меняет дела. Скажи, ты этого Юрганова знаешь давно?

Нина помолчала.

— У тебя когда-нибудь было так, что ты знакома с человеком несколько дней, а тебе кажется, что знаешь его всю жизнь?

 

4

Запоздавшая зима набирала темп. Москву за несколько дней завалило снегом, и вид за Нининым окном напоминал черно-белую фотографию. Марго собиралась в Лондон, и Нина с тоской думала о предстоящей зиме.

Дозвониться следователю ей удалось только в середине декабря, и накануне встречи, когда она, стоя перед распахнутыми дверцами своего платяного шкафа, решала, что ей по этому случаю надеть, неожиданно позвонила Лёля.

— Скажи, Нинон, ты уверена, что Салтыков говорил тебе именно об одном билете?

— О чем? — Нина даже не сразу поняла.

— О билете в Японию, который он якобы по бедности вынужден был сдать: ты меня уверяла, что…

— Ах да, вспомнила. Он действительно сказал: билет. А что?

— Ты уверена?

— Ну конечно. А что?

— Знаешь, какая мысль мне вчера пришла в голову?

— Какая?

— Меня вдруг осенило: если Салтыков действительно сказал про один билет, значит, это он убил Люсю.

Нина рассмеялась:

— Ни больше ни меньше?

— Напрасно ты смеешься.

— Я не понимаю — какая связь между билетом и убийством?

— Вот послушай: для Салтыкова ты — совершенно посторонний человек. Ты, я надеюсь, не говорила ему, что встретила меня и что мы знакомы?

— Нет, конечно. Зачем бы я стала об этом говорить?

— Прекрасно. Так вот: ты не имеешь к его делам никакого отношения, то есть ты ничего не знаешь о его планах, о его взаимоотношениях с женой и так далее. Ты для него — абсолютно посторонний человек, так?

— Ну разумеется.

— Теперь, предположим на минуту, что жену убил Салтыков. Ты приходишь к нему просить денег, а он, чтобы показаться бедным и больным, говорит, что сдал билет. Именно билет, а не билеты.

— Ну?

— То есть, если бы, например, он мне стал жаловаться на отсутствие денег, он бы сказал «билеты», потому что я прекрасно знала, что они собираются лететь в Японию вместе, и он знает, что я об этом знаю. А поскольку ты этого знать не могла, тебе он сказал про один билет, совершенно ничем не рискуя.

— Ничего не понимаю: какое имеет значение — один билет или два? И причем тут риск?

— Что тут непонятного? — возмутилась Лёля. — Если он собирался убить Люсю, он бы не стал покупать два билета, потому что он ужасный жмот и ни за что бы не стал тратить деньги зря: ведь когда возвращаешь билет в кассу, теряешь немалую сумму. Он бы купил билет только себе.

— Ты же сама только что говорила, что его жена знала о двух билетах?

— Именно. Жене он сказал, что купил два, а на самом деле купил один. И тебе проболтался только потому, что ты не могла знать о его обстоятельствах.

— Знаешь, Лёля, по-моему, ты начиталась детективов. Ты же сама прошлый раз говорила, что он был прекрасным мужем.

— Видишь ли, они прожили вместе двадцать семь лет, и говорить о безоблачной любви в этом случае не приходится. Я имела в виду только то, что он — мужик хозяйственный, все всегда тащил в дом и Люське ни в чем не отказывал, хотя, по правде говоря, ей трудно было в чем-нибудь отказать: она всегда умела взять свое. Но он, при всей своей капризности, чувствительности и дурном характере, был человеком чрезвычайно скрытным. Я не удивлюсь, например, если у него где-нибудь на соседней улице живет другая семья. Или, по крайней мере, другая женщина.

— Все может быть, но зачем ему убивать жену, если с ней можно просто развестись в случае надобности?

— Знаешь, несколько лет назад, Люся рассказывала мне, что Салтыков влип в какую-то нехорошую историю с деньгами. Я совершенно не знаю, в чем там было дело, но она мне говорила, что он тогда ужасно перетрухнул и все их совместное имущество переписал на нее. На всякий случай.

— Это только доказывает, что он доверяет своей жене.

— Это доказывает, что он трус и жмот, — отрезала Лёля. — Но даже если дело в доверии, то все равно, с тех пор прошло уже несколько лет. Вдруг что-нибудь изменилось? У мужиков в этом возрасте всякое бывает. Вдруг он решил ее бросить?

— Ну и бросил бы себе спокойно.

— Ты так говоришь, потому что не знаешь Салтыкова. А он человек бережливый, уж ты мне поверь. И такое богатство никогда бы брошенной жене не оставил. Люся рассказывала мне, как он экономит водку и шампанское на своих фуршетах, а потом оставшееся увозит домой или на дачу. Один раз Салтыков выставлялся в Манеже вместе со своими коллегами, фотографами, с которыми они уже не раз выпускали альбомы, делали выставки и так далее. Так вот, у них тогда спонсором был ликеро-водочный завод «Алмаз», который поставил на открытие несколько ящиков какой-то безумно дорогой водки: то ли «Посольской», то ли «Дипломатической», то ли какой-то еще. И за водкой на завод поехал Салтыков. И, знаешь, что он сделал? Он эту дорогую водку взял себе, а на фуршет купил пару ящиков дешевой, там же, на заводе. И это все при том, что он человек вовсе не бедный. Правда-правда, это мне Люся сама рассказывала. Поняла?

Нина вспомнила, как Салтыков просил «Леночку» в Фотоцентре водку попридержать, а конфет вынести только «пару коробок». «Там посмотрим», — сказал он, и Нина представила себе, как после закрытия и ухода приглашенных он подсчитывает «навар».

— Ну насчет его скупости ты, может, и права, но во всем остальном я не вижу связи…

— Ты просто не хочешь видеть. Вот, послушай, — волновалась Лёля, — я тебе объясню еще раз: если бы у него было два билета, он бы тебе так и сказал: «Мол, продал билеты, чтобы иметь деньги на жизнь». А он сказал: «билет». Значит, у него и был только один билет, потому что тебе он мог смело не врать. Значит, он соврал Люсе. Сказал, что они летят вместе и что билеты куплены. Понимаешь? Если бы он действительно собирался лететь с ней, он бы купил два билета и так бы и сказал. А он купил один, потому что знал заранее, что она никуда не полетит. Значит, либо убил сам, либо «заказал» ее. Поняла?

— Все это очень логично, но совершенно неправдоподобно. И ужасно надуманно.

— Это не надуманно. Наоборот, здесь все очень просто. И, кроме того, это объясняет ваш странный разговор в Фотоцентре.

— Еще недавно ты не признавала эту «странность» или объясняла ее совсем другими причинами, — возразила Нина.

— Я же не знала! То есть, я хочу сказать, в тот момент мне и в голову не могло прийти…

— А теперь? Теперь ты разве что-нибудь знаешь? Ведь это только твои предположения, причем очень смутные, ни на чем толком не основанные, и на основании этих предположений ты обвиняешь человека в убийстве?

— Да никого я не обвиняю! Пока у меня только возникло подозрение. И я хочу понять, насколько оно верно. Видишь ли, Люська очень много для меня сделала в свое время. Про это долго рассказывать, да и неинтересно, но нам сейчас важно понять, верно ли то, что мне кажется, или нет. Потому что, если это действительно сделал Салтыков, для меня важно, чтобы он не остался безнаказанным, да и для тебя, я думаю, тоже, если ты хочешь спасти своего Юрганова. Вот поэтому тебе и придется узнать у следователя, есть ли у Салтыкова алиби.

Нина невесело засмеялась.

— Думаешь, ты одна такая умная, а милиция этим вопросом не интересовалась?

— Как знать. Ведь твой Юрганов — бомж, ты уж извини. Может быть, на него просто повесили это преступление, потому что так удобно? Кроме того, наша милиция, как я слышала, и продается, и покупается.

— Хорошо. Послезавтра я буду у следователя и задам ему этот вопрос.

— Ну, наконец-то.

Нина положила трубку и задумалась. Конечно, она не придавала серьезного значения тому, что сказала Лёля. Во-первых, версия с билетами казалась ей совершенно неубедительной: Салтыков мог оговориться, мог нарочно сказать именно про один билет, если он, как утверждала Лёля, хотел показаться «бедным и больным» или просто потому, что действительно старался не упоминать о своей жене даже косвенно. Или ошибается Лёля, или ошиблась его жена, или Салтыков действительно обманул жену, но вовсе не потому, что собирался ее убить, а по какой-то совсем другой причине — кто знает, почему мужья обманывают своих жен? Во-вторых, она не сомневалась, что милиция проверяла его алиби, как и алиби других людей, которые могли иметь отношение к убийству. А если, как говорит Лёля, кто-то кого-то там и «купил», то никогда она об этом не узнает, и говорить об этом нечего. В-третьих, Лёлина логика, по некотором размышлении, стала вызывать у нее сомнения: если Салтыков не купил жене билет, потому что не хотел «зря» тратить деньги, зная, что она никуда не поедет, для чего тогда он купил билет самому себе? Он ведь тоже не поехал, и тоже, наверное, знал об этом заранее? В-четвертых, Лёля всегда была ужасной фантазеркой.

Но главное, главное состояло в том, что представить себе человека ее круга, человека интеллигентного, известного фотохудожника, двадцать семь лет женатого на одной женщине, тоже интеллигентной, образованной, начитанной — она знала об этом от Лёли, — представить себе, что этот человек хладнокровно убивает собственную жену и при этом сваливает вину на своего старого товарища, Нина не могла, как ни старалась.

С другой стороны, она до сих пор не могла забыть свой разговор с Салтыковым. Что-то ужасно неестественное было в том, как он повел себя с ней. Правда, его поведение и его тон вызывали у нее не подозрения, подобные Лёлиным, а отвращение, и она ощущала это отвращение, как ощущаешь на губах какой-нибудь неприятный стойкий привкус, который преследует тебя и от которого невозможно отделаться. Но тут уж, говорила себе Нина, ничего не поделаешь: люди бывают разные.

Разумеется, она не постесняется и задаст следователю этот вопрос, потому что для спасения Юрганова она сделает все, что в ее силах, но никаких надежд эта Лёлина версия не порождала в ее душе.

 

5

Следователь Анатолий Петрович Залуцкий назначил ей встречу в своем кабинете на семнадцать тридцать, и все это время, прошедшее с момента посещения Бутырки и потраченное на ожидание, Нина лихорадочно репетировала свою защитительную речь. Ей казалось, что успех предприятия будет зависеть от того, сумеет ли она найти точные слова, чтобы объяснить, что за человек Юрганов и что такой человек просто не мог совершить убийство. «Ведь если Я понимаю и чувствую его, — говорила она себе, — значит, его точно так же может понять и почувствовать другой. Просто ему надо все как следует объяснить: рассказать, каким он представляется мне, человеку незаинтересованному, и тогда есть надежда, что он тоже поймет…»

Но когда она переступила порог его кабинета и, главное, увидела его глаза, холодно и изучающе смотревшие на нее, она поняла, что все, что представлялось ей таким очевидным и важным, здесь, в этом казенном месте, вовсе не имеет смысла и вся ее много раз отрепетированная речь и вся ее уверенность рассыпалась как карточный домик.

— Здравствуйте, — ответил Залуцкий на ее приветствие и внимательно посмотрел на нее. — Вы по какому делу?

— Я — Савельева, и пришла поговорить с вами о деле Юрганова.

— Юрганова? — переспросил он. — Дело Юрганова передается в суд.

— Как в суд?.. Уже?

— Что вас удивляет? Следствие закончено. Гм. Гм. Но я слушаю вас, садитесь. — Он указал ей на обитый искусственной кожей стул, и Нина ясно почувствовала легкое нетерпение в его голосе.

— Значит, вы считаете, что он… виновен? — спросила она и сама же испугалась своего вопроса.

Он посмотрел ей в глаза и раздельно сказал:

— В нашей стране виновность устанавливают не следственные органы, а суд.

Нина смутилась.

— Да, конечно, я понимаю. Но ваш вывод… я не знаю, как это сказать?.. Вы же приходите к каким-то выводам в ходе следствия?

— Простите, — он поискал что-то на столе, — ваше имя и отчество?..

— Нина Григорьевна.

— Так вот, Нина Григорьевна: я не думаю, что вы пришли сюда для того, чтобы задавать мне подобные вопросы. Вы, вероятно, хотите сообщить какие-то известные вам по этому делу факты? — и он опять взглянул на нее холодно и отстраненно.

«Надо успокоиться и собраться с мыслями, — сказала себе Нина, а вслух произнесла:

— Вам это, наверное, покажется ужасно глупым, — начала она и… остановилась. Рассказывать здесь, в этом кабинете, этому человеку с холодным взглядом про интуицию своего кота, любовь к поэзии, спасенного паучка, выражение глаз или форму рук показалось ей совершенно невозможным. Она не могла понять, как, еще несколько минут назад, могла верить в успех этого идиотского предприятия и в свою способность объяснить или доказать то, что ни объяснить, ни доказать — невозможно.

— Вы начните, — сказал Залуцкий и чуть-чуть улыбнулся, — а мы посмотрим.

Нине показалось, что он старается быть вежливым и терпеливым.

— К сожалению, ничего конкретного я вам сообщить не могу. Я только могу сказать, что я совершенно уверена в его невиновности.

Залуцкий бросил на нее усталый взгляд.

— Понятно… Вы кем приходитесь подследственному?

«Ну, началось, — подумала Нина, — какое это может иметь отношение к делу?..»

— Никем. Просто знакомая.

— В таком случае, что позволяет вам утверждать, что…

— Анатолий Петрович, я понимаю, насколько дорого ваше время, — заторопилась она, — но мне небезразлична его судьба, и, мне кажется, вам тоже не должно быть безразлично, если он будет несправедливо осужден. Он не убивал, он просто не мог убить…

— Нина Григорьевна, давайте по порядку? И, знаете что, давайте лучше я буду задавать вам вопросы, а вы будете отвечать? Так, мне кажется, мы скорее доберемся до дела.

— Давайте, — Нина обрадовалась: уже одно то хорошо, что ей не придется подбирать слова, а он, надо надеяться, свое дело знает.

Залуцкий закурил и откинулся на спинку стула.

— При каких обстоятельствах вы познакомились с подследственным?

Нина вздохнула.

— Боюсь, что это произошло не совсем стандартным способом. Он жил в нашем подъезде прошлой зимой, так как ему больше негде было жить, он — то, что называется «бомж», ведь вам это известно? И я как-то дала ему поесть. Вот и все.

— Но, я полагаю, ваше знакомство этим не ограничилось?

«Сейчас он спросит меня, сплю ли я с ним», — с ужасом подумала Нина.

— Что вы хотите сказать?

— Я хочу сказать, что если вы пришли его защищать и с такой уверенностью говорите о его невиновности, вам, вероятно, приходилось встречаться с ним и при других обстоятельствах?

— Ах, ну да, конечно, мы встречались. Тогда же зимой он болел и провел недели две у меня дома… Правда, потом он пропал на некоторое время, то есть, вернее, на все лето, но этой осенью мы встретились снова…

— Что значит — пропал?

— Насколько мне известно, он провел лето в деревне.

— Ну, хорошо. А осенью, вы говорите, вы снова встретились?

— Да, он счел нужным меня поблагодарить.

— Простите мне этот вопрос, но вы сами вынуждаете меня задать вам его: вас связывают какие-то более близкие…

— Нет, — перебила Нина, — никаких «более близких» отношений у нас нет.

— Хорошо. Значит, у вас, что называется, приятельские отношения? Так?

— Да, — сказала Нина и чуть-чуть покраснела.

— Настолько приятельские, что вы даже не знаете, где он «пропадал», как вы выразились, все лето? — Залуцкий улыбнулся.

— Дело в том, что эти приятельские отношения сложились у нас после того, как…

— …как он снова появился у вас? То есть уже осенью?

— Да.

— А появился он, вы говорите?.. Когда именно?

— В начале сентября.

— Так. А убийство произошло, если не ошибаюсь, тридцать первого октября?

Нине показалось, что он усмехнулся.

— Тридцать первого? — переспросила она удивленно.

— Да. Вас что-то удивляет?

— Нет, не в этом дело, — она смутилась, — просто тридцать первого октября у меня день рождения. Как странно…

— Да? И что же вас удивляет? Вы видели подследственного в этот день?

— Нет.

— А должны были увидеть его? Он должен был прийти к вам?

— Нет. То есть… — Нина помолчала, словно раздумывая, стоит ли говорить ему о том, что произошло. — Дело в том, что мы… поссорились.

— Из-за чего?

Нина покачала головой.

— Это не имеет отношения к делу.

— Как знать. Вы расскажите, а мы вместе решим: имеет или не имеет.

— Да нет же, это ни при чем. Дело в том, что ограбили мою квартиру, и я подумала, что… Господи, как все это глупо. Можно я закурю? — она дрожащими руками вытащила из сумочки пачку сигарет. — Поверьте, это не имеет ни малейшего отношения к тому, о чем мы говорим.

— Ну почему же, напротив. Итак, квартиру ограбили и что же?

— И я подумала… ах, Господи, вся эта история тут совершенно ни при чем, поверьте!

— Я вам верю, верю, не волнуйтесь. Но все-таки расскажите. Итак, квартиру ограбили, и вы подумали… на него?

— Да нет же. То есть сначала — да, я подумала, что это он, потому что… понимаете, это просто совпало. Он абсолютно ни в чем не был виноват, и милиция очень скоро установила это.

— То есть? Поподробнее, если можете.

— Когда это произошло, я действительно подумала, что это он. Но вовсе не потому, что считала его способным на это, а в силу обстоятельств.

— То есть? Я вас не понимаю.

— Во-первых, у него был ключ от моей квартиры, а замок был взломан так аккуратно, что я ничего не заметила. Во-вторых, другая квартира, на втором этаже, которую тоже ограбили, принадлежит моей соседке, у которой он один раз был… Кроме того, за день до этого мы не то чтобы поссорились, но я, наверное, как-то не очень вежливо себя повела, и наутро мы не разговаривали… так получилось… и, пока я была на работе, он уехал в деревню, чтобы забрать зимние вещи. Поэтому, когда на следующий день случилась кража, я и подумала, что… Но ведь на самом деле это было простое совпадение, понимаете?

— Вы напрасно нервничаете! Вы же говорите, что он не был виноват? Раз не был, из-за чего же нервничать? Кстати, когда это произошло?

— Что?

— Кража.

— Точно не помню. В конце сентября.

— Понятно. Продолжайте. Так что же милиция?

— Ах да!.. О чем это я? — Нина нервничала, вернее, чувствовала себя как человек, попавший в трясину: чем больше она делала движений, чтобы освободиться, тем больше трясина засасывала ее. И чем больше она говорила, тем больше чувствовала себя виноватой перед Юргановым. — Да, так вот, соседка заявила в милицию…

— Значит, заявила соседка? — перебил ее Залуцкий. — А вы?

— Я — нет.

— Почему?

— Потому что не хотела.

— Понятно, — он потушил дымящийся окурок и достал из пачки еще одну сигарету. — Продолжайте: соседка заявила и…

— И через некоторое время вора, слава Богу, нашли. И оказалось, что Юрганов здесь совершенно ни при чем.

— Понятно. А что же он сам? За это «некоторое время» он разве не появлялся у вас?

— Нет.

— Почему? Ведь он ничего не совершил?

Нина опустила голову.

— Я поменяла замок, и он наверняка это заметил. И решил, что я больше не хочу его видеть.

— А вы, стало быть, после кражи поменяли замок?

— Да, — тихо проговорила Нина.

— И, если я правильно понял, Юрганова вы так больше и не видели?

— Нет.

— Следовательно, сообщить что-либо о его местонахождении в день убийства вы не можете?

— Не могу.

— А, скажите, Нина Григорьевна, он знал про ваш день рождения?

— Знал.

— Каким образом? Вы сами сказали ему об этом?

— Ну, конечно.

— С какой целью?

— Ни с какой… Просто сказала. Может быть, я даже и пригласила бы его, если бы не…

— Если бы не кража?

— Получается, что так.

«Да, он профессионал, — подумала Нина, — за несколько минут, что я провела у него в кабинете, он вытянул из меня все, о чем я должна была бы молчать. Неужели все пропало? И почему я такая идиотка? Зачем я дала втянуть себя в этот разговор? И почему не сказала главного, того, ради чего пришла?»

— Что же получается, Нина Григорьевна? — сказал Залуцкий, — вы были знакомы с подследственным фактически несколько дней: прошлой зимой он жил у вас под лестницей, и вы давали ему поесть и даже лечили. Потом он исчез, и вам ничего точно не известно о его местонахождении весной и летом. И, наконец, он появился у вас, по вашим же собственным словам, в начале сентября, и у вас сложились приятельские отношения. Так? Настолько приятельские, что, когда произошла кража, у вас не возникло ни малейших сомнений в его причастности к ней? До такой степени, что вы даже поменяли замок? Ведь я вас правильно понял? — он говорил быстро, резко, вопросы задавал без пауз и все время пристально смотрел ей в глаза. — И, наконец, после кражи, то есть с конца сентября, вы ни разу его не видели? Так? Я правильно изложил? А сюда вы пришли, чтобы сообщить мне о его невиновности? Хотя я так и не понял, какие же основания у вас есть для того, чтобы…

— Я же сказала — это было недоразумение, — перебила его Нина.

— Что именно? Что именно вы называете недоразумением?

— То, что я ошибочно…

— Заподозрили его в совершении кражи? Это понятно. Но ведь и говорю о другом. Если тогда вы могли — и совершенно все равно, по каким причинам — заподозрить его в краже, то что теперь дает вам основание утверждать, что вы хорошо его знаете?…

— Да, вы правы, — устало сказала Нина, — все те основания, которые у меня были, наверное, ничего для вас не значат, и я сама в этом виновата. И не будем об этом говорить. Но должен же быть мотив. С какой стати ему убивать женщину, жену своего товарища, чей дом он охранял?

Залуцкий откинулся на спинку стула.

— Вам известно, что при обыске у него обнаружили драгоценности убитой?

— Я слышала об этом, но этого просто не может быть! Здесь какое-то недоразумение, поверьте мне.

— Верить, Нина Григорьевна, я могу только фактам. А факты в этом деле достаточно красноречивы.

— То есть вы считаете, что убил Юрганов? Убил женщину, чтобы взять ее… побрякушки?

— Я ничего не считаю, — Залуцкий начинал терять терпение. — Повторяю: его виновность, равным образом, как и невиновность, установит суд, а я лишь…

— Но ведь суд будет руководствоваться теми выводами, которые сделаете вы! А ведь вы даже не искали других возможных преступников.

— Почему же не искали? Искали. — Он замолчал и в упор взглянул на нее. — Искали, Нина Григорьевна, еще как искали. Но не нашли.

— А Салтыков? — выпалила она.

— Что — Салтыков?

— Вы проверяли Салтыкова? Ведь бывает, что…

— Нина Григорьевна, напрасно вы думаете, что мы тут сидим и дурака валяем.

Залуцкий сложил бумаги, лежащие на столе, и посмотрел на часы: весь его вид говорил о том, что визит окончен.

Нина встала.

— А сам Юрганов? — она торопилась узнать что-нибудь еще, потому что понимала: вряд ли он согласится встретиться с ней еще раз. — Ради Бога, он что-нибудь сказал по поводу этих драгоценностей? Он как-то объяснил, почему они оказались у него?

— Нина Григорьевна, мне очень жаль, но вы же знаете: существует тайна следствия, и я не могу до суда разглашать факты в интересах того же следствия. Кроме того, вы уж меня простите, но вы ему даже не родственница.

— У него нет родственников. И до него никому нет дела, — сказала Нина и неожиданно для себя расплакалась.

— Ну-у… — протянул Залуцкий, и Нине показалось, что в его голосе впервые послышались человеческие нотки, — это вы напрасно. И чтобы вы зря не плакали, я вам, так и быть, скажу. Ваш приятель Юрганов объяснил, что Людмила Салтыкова за неделю до убийства сама попросила его взять драгоценности. Что она якобы оставила в двери дачи записку с просьбой привезти их ей в Москву, и что он взял их по ее просьбе…

— Вот видите! — Нина посмотрела на него и вытерла слезы.

— Однако следствием установлено, — продолжал Залуцкий, покачав головой, — что ни в тот день, о котором говорит Юрганов, то есть за неделю до убийства, ни накануне, Салтыкова на дачу не приезжала. Более того: по утверждению нескольких свидетелей, драгоценности все это время были на ней, а никак не на даче. Так что, уважаемая Нина Григорьевна, напрасно вы так переживаете: в жизни бывает всякое. Может, когда-то ваш Юрганов и был порядочным человеком, но жизнь, как говорится, внесла свои коррективы. И ничего тут не попишешь. Так что идите домой и выкиньте все это из головы.

— И все-таки, скажите, пожалуйста: вы уверены, что Салтыков…

— У Салтыкова алиби, — перебил Залуцкий и пристально взглянул на нее. — Почему вы так настойчиво интересуетесь Салтыковым? Вы с ним знакомы?

— Практически нет.

— Что значит — «практически», и какие у вас есть основания, скажем так, интересоваться Салтыковым?

— Никаких. Абсолютно никаких. И видела я его один раз в жизни, на выставке.

— Тогда в чем дело?

— Просто мне известно, что в таких случаях всегда проверяют близких родственников, и я хочу быть уверена, что вы действительно учли все другие возможности.

— Вы еще раз вынуждаете меня повторить, что мы сделали все, что могли.

— Значит, Юрганову уже ничем нельзя помочь? Ничего нельзя сделать? — спросила Нина в отчаянии.

Залуцкий вздохнул и опять устало посмотрел на нее.

— Я вам советую поговорить с его адвокатом. Если хотите, я вам дам номер телефона.

 

6

Когда Нина ушла, Залуцкий встал, открыл сейф, достал папку с делом Юрганова и вернулся к столу. Медленно перебирая страницы — документы, фотографии, справки — восстанавливал в памяти ход событий. Его сигарета давно уже превратилась в пепел и погасла, давно не были слышны в коридоре голоса его коллег, а уборщица тетя Зина валтузила тряпкой по паркетному полу: ее щетка то и дело сердито ударялась ему в дверь.

Наконец он встал, запер дело в сейф, надел дубленку, которую они с женой покупали еще в советские времена, и, выйдя из прокуратуры, долго шел по улице, провожая взглядом обгонявшие его троллейбусы и пытаясь понять, что его так беспокоит после разговора с этой женщиной?

Залуцкому было хорошо известно, что в поведении подследственных часто наступает перелом: либо после долгого и упорного молчания человек вдруг начинает давать показания и делает это отчаянно, быстро, будто боится, что передумает; либо, наоборот, закрывается, как раковина, и замолкает, и тогда уже никакая сила не может вытащить из него ни единого слова. Это последнее и произошло с Юргановым.

В день, а вернее, в вечер убийства, его заметил возвращавшийся домой в своем «москвиче» житель Подмосковья Иван Никитич Жигайло: на шоссе в километре от салтыковской дачи, Юрганов пытался поймать машину. Иван Никитич собрался было остановиться, но в свете фар разглядел, что голосующий весь перепачкан кровью, и так испугался, что тут же рванул вперед. Через пару километров, у поста ГАИ, Иван Никитич увидел местный милицейский газик и рассказал про странного человека, голосующего на дороге. Сотрудники милиции тут же бросились туда и затолкали Юрганова в машину.

Юрганов закричал, что в Озерках убили женщину, и указал адрес: улица маршала Захарова, 24. Там-то милиция и обнаружила труп женщины лет сорока пяти — пятидесяти с проломленным черепом и орудие убийства — двухкилограммовую гирю. Юрганов утверждал, что только что приехал и в темноте споткнулся о тело, так как в доме не было света, а затем бросился на шоссе — хотел тем или иным способом сообщить об убийстве.

На первом допросе он много говорил, жестикулировал, горячился, даже кричал, доказывая свою непричастность к убийству гражданки Салтыковой Л.К., 49 лет. Правда, ничего толком в свое оправдание привести не мог. Говорил, например, что приехал в Озерки не восьмичасовой электричкой, а последней, отправляющейся из Москвы в 21.35. Обстоятельство весьма существенное, так как судмедэксперт утверждал, что убийство произошло между восемью и девятью часами. Но билета на эту электричку предъявить не смог. «Нет у меня билета, не брал я билет. И ехал я не с вокзала: там теперь без билета не проедешь, а с платформы Сортировочная. Почему не брал билет? «Деньги экономил».

На вопрос, не видел ли его кто-нибудь около половины десятого на вокзале или в поезде или хотя бы на станции метро, кто может это подтвердить, ответил: «Может, и видел, откуда я знаю?» Судя по всему, он плохо понимал, насколько это важно. Оперативники съездили и на станцию, и на платформу, проверили, поговорили, показали фотографию: никто, конечно, его не вспомнил. Правда, не вспомнили его и те, кто находился на платформе около 20 часов, то есть на полтора часа раньше, но это было уже неважно.

Кроме того, на следующем допросе сам же Юрганов и показал, что Салтыков, муж убитой хозяйки дачи и его работодатель, просил его приехать пораньше, то есть не позже девяти. Поговорили с Салтыковым. Тот подтвердил, что просил быть на даче не поздно, потому что опасался за свое имущество: «Сами знаете, как сейчас грабят дачи». А, уходя, добавил:

— Знаете, я кое-что вспомнил: я тогда даже соврал ему, что последняя электричка уходит в восемь.

— Зачем?

— Да затем, чтобы он поторопился! Дача-то пустая. Я же не знал, что там моя жена!

И Юрганов сам же все это и подтвердил.

— Почему же вы тогда не поехали в 20.00, как вас просили?

— Не мог.

— А где вы были до 21. 35?

— Без минут девять уже был в метро, а до этого гулял.

— Где? С какой целью? Видел ли вас кто-нибудь?

В каком районе ходил — сказал, зачем — не объяснил: «Просто гулял» и «Нет, никто не видел».

Тогда его спросили, не может ли он хотя бы предъявить свой билет на метро, где выбивается дата, время и номер турникета, по которому можно определить, на какой станции он был, но оказалось, что билета нет:

— Я, кажется, выбросил его прямо в метро. Билет был на одну поездку: зачем он мне?

Вот тебе и зачем.

Спросили его, как он объясняет, что на орудии убийства его пальцы. «А чем ее?..» И когда «узнал», что это двухкилограммовая гиря, вздрогнул, даже побледнел, но ничего не ответил. И только потом, несколько дней спустя, «объяснил», что колол ею орехи. Даже смешно.

Спросили про лампочки: одна на веранде, чуть-чуть вывернута, другая снаружи, перегоревшая, и на обеих его отпечатки. «Откуда на лампочках ваши отпечатки?» «Одну я сам вкрутил недели три назад, а на другой — не знаю, я к ней не прикасался».

Но самое странное было, пожалуй, вот что. На вопрос, как в кармане его куртки оказались украшения убитой — кольцо с нефритом и золотая цепочка с висевшим на ней крошечным знаком зодиака — Юрганов рассказал довольно необычную историю. Мол, за неделю до убийства он уезжал сдачи на два дня по договоренности с Салтыковым, а, вернувшись, нашел в двери, снаружи, письмо, оставленное салтыковской женой. На обратной стороне конверта было нацарапано несколько слов карандашом: «Лева, я приехала на дачу и только здесь, растяпа, обнаружила, что забыла ключи. Возьмите, пожалуйста, мои безделушки (они лежат на каминной полке) и завтра же привезите их мне в Москву. Заранее благодарна. Не забудьте по дороге отправить письмо — это срочно».

— Я что-то не понял: она оставила вам письмо в конверте? Зачем и кому надо было его потом отправлять?

— Она оставила запечатанное письмо, которое приготовилась кому-то послать. Но так как у нее, очевидно, не было с собой бумаги, она написала записку на обратной стороне конверта. А письмо попросила отправить.

— И вы отправили?

— Конечно, на следующий же день, когда поехал в Москву.

— В какой ящик опустили письмо?

— На вокзале.

— А случаем не припомните адрес или фамилию на конверте?

— Прекрасно помню: Кастанаевская улица, дом 10, корпус 1, квартира 26, а фамилия… погодите… Передреевой или Передериной, что-то в этом роде.

— Странно, вы как будто нарочно запоминали адрес?

— Да ничего странного. Я всегда забываю опустить письма в ящик: напишу, а потом неделями ношу с собой конверт. Поэтому, когда ехал в электричке, держал его в руке. Ну, и от нечего делать, запомнил: так, машинально.

— Адрес точно помните?

— Точно. Абсолютно. Адрес-то легкий.

Все это было нетрудно проверить. Съездили по «легкому» адресу, поднялись в квартиру, нашли там симпатичных пожилых супругов с совершенно непохожей на «Передрееву» или «Передерину» фамилией, выяснили, что никакую Передрееву они не знают и что письма никакого не получали.

— Знаете, — сказал оперативник, обращаясь к пожилой женщине, — бывает же так, что приходит письмо по неверному адресу? Может, вы просто забыли? Или оставили его где-нибудь в подъезде, на почтовых ящиках?

— Да нет, нет, я прекрасно помню, — горячилась женщина. — Вот мы письмо от племянницы из Новосибирска получили, — она показала порванный и измятый конверт, лежащий на книжной полке, — потом мужу с его бывшей работы пришла открытка с праздником, он же у меня ветеран… Коля, ты куда ее дел? — крикнула она мужу, не найдя открытки ни на полке, ни на серванте, и оперативник еле уговорил ее не искать, потому что открытка эта была ему совершенно ни к чему.

— А Салтыкову Людмилу Константиновну или ее мужа, Павла Аркадьевича, знаете?

— Ой, нет, милый, не знаю. Может, Коля знает?..

Но и Коля, как и следовало ожидать, ни убитую Салтыкову, ни ее мужа никогда в своей жизни не встречал.

Тогда добросовестный оперативник обошел другие квартиры, везде задавая один и тот же безнадежный вопрос про пришедшее не по адресу письмо и про Передрееву, и, нигде не получив желаемого ответа, отправился на почту.

— Так кто ж его теперь знает? — ответила почтальонша, обслуживающая дом № 10 по Кастанаевской улице, на вопрос, не было ли, около пяти-шести дней назад, письма по такому-то адресу и с такой вот довольно редкой фамилией адресата на конверте. — Кто ж его знает: было или не было? Это ж предпраздничные дни. Сейчас на ноябрьские, конечно, не так много поздравлений, как раньше. Раньше, бывало, еле сумку дотащишь, вся упаришься, пока донесешь, пока разложишь по ящикам. Бывало, что и по два раза в день ходить приходилось. А теперь, слава Богу, стало поменьше, но все-таки еще пишут, пишут, а как же? И открытки шлют, и письма. Разве все упомнишь?

— То есть вы не читаете, какая фамилия указана на конверте? Вы же, наверное, жильцов-то знаете? Если попадается незнакомая фамилия, например…

— Жильцов знаю, конечно, но не всех. Знаю пенсионеров, потому что пенсию носить приходится, но сейчас многие любят за пенсией сами приходить. А то и на книжку получают. А остальных? Кого — знаю, кого — нет. А конверты читать? Ну конечно, иногда бывает, что заметишь что-нибудь… Бывает, что присылают по неверному адресу… Но это когда писем мало, а тут, я же говорю, ноябрьские праздники на носу…

Попытались поискать таинственного адресата через адресный стол, но оказалось, что на Кастанаевской улице ни Передерина, ни Передреева не проживает. Спросили Салтыкова, была ли у его жены знакомая или родственница с такой фамилией, на что тот ответил, что родственницы такой не было, во всяком случае, ему, Салтыкову, никогда не приходилось о ней слышать, а знакомая, может, и была, так как у его жены по роду работы знакомых вообще-то очень много. Порасспросили знакомых, сослуживцев, соседей — ничего.

Тогда спросили у Юрганова, что он делал после того, как опустил письмо в ящик и почему сразу не отвез драгоценности хозяйке, если она просила их вернуть на следующий день? Юрганов ответил, что именно это он и сделал, но ни Салтыкова, ни его жену дома не застал, а потом еще звонил пару раз, но никто не отвечал.

— Я так и держал эти штуки в кармане, чтобы не потерялись и чтобы все время были при мне на случай, если еще раз соберусь в Москву.

— А не показалось вам странным, что Салтыковых несколько дней не было дома?

— Не показалось. Живут себе люди, как хотят. Что тут странного?

— А откуда, по-вашему, взялись драгоценности Салтыковой на даче?

— Так она же приезжала туда.

— Зачем?

— Кажется, играть в карты, с подругами.

— Играть в карты?!

— Так мне сказал Салтыков.

— Что именно он вам сказал?

— Сказал, что хочет приехать и что я мшу на эти два дня отлучиться. Вот тогда она их и забыла.

— А вам надо было отлучиться?

— Да.

— С какой целью?

— Это к делу не относится.

— Когда же Салтыкова оставила вам записку?

— Выходит, что на следующий день.

— На следующий день? Как вам это представляется?

— Обнаружила, что забыла свои вещи и вернулась.

— Приехала за вещами и забыла ключ? Вам это не кажется странным?

— Ну, всякое бывает.

— Понятно. А в тот день, когда вы последний раз были в Москве (имелся в виду день убийства), вы звонили Салтыковым?

— В тот день — нет, не звонил.

— Почему?

— Боялся на электричку опоздать.

Была у всего этого и другая сторона. Если допустить, что Юрганов говорит правду и кто-то действительно все это подстроил, то таким человеком мог быть только муж убитой, Салтыков. Только он мог знать с такой точностью, где в тот или иной момент находится его жена, и только он мог спланировать этот номер с письмом и драгоценностями. Стали разрабатывать Салтыкова.

Салтыков заявил, что накануне вечером они с женой вернулись из пансионата, а в день убийства с трех часов был дома.

Его спросили, кто может это подтвердить. Сначала он беспечно ответил, что, «наверное, никто, кроме его собаки». Потом подумал и опять покачал головой: «Нет, боюсь, что никто. Правда, я несколько раз выходил, но каждый раз всего на несколько минут», — «Зачем выходили?» — «Во-первых, с собакой погулять. Потом мусор кое-какой выносил, яблоки в соседнем дворе покупал. Меня наверняка кто-нибудь видел. А потом сидел дома, это точно, и как раз в это время сделал несколько звонков». И пояснил, что, в числе прочего, звонил троим своим знакомым: гражданке Шебаевой, с которой у него была назначена встреча, гражданину Потехину, своему коллеге и помощнику, и Елене Афанасьевне Мироновой, подруге жены. И пояснил, что Шебаевой звонил, чтобы отменить назначенную им же самим встречу, но дома ее, к сожалению, уже не застал. Потехину позвонил, чтобы договориться кое о чем насчет завтрашней работы, но Потехина тоже не застал, и тогда с досады позвонил Мироновой, чтобы спросить, не у нее ли сидит его припозднившаяся супруга.

— И что же?

— Ничего. Мироновой не было дома. Правда, она сама позвонила мне через некоторое время, чтобы спросить, где Людмила.

В ответ на замечание оперативного сотрудника, что его показания нуждаются в подтверждении, так как звонить всем этим людям он мог и не из дома, Салтыков смутился, занервничал и обиженно сказал: «Вы можете проверить мой мобильник, если считаете, что я был в Озерках, так как в Озерках не работает ни один автомат, и позвонить иначе оттуда невозможно». Но потом неожиданно вспомнил, что у Шебаевой и Потехина телефоны с определителем номера и, если, конечно, они не стерли запись, то и номер его телефона, и время звонка — все должно было сохраниться. «А у Шебаевой к тому же еще и автоответчик…»

Проверили: все подтвердилось. Антонина Шебаева действительно немного раньше ушла на встречу с Салтыковым, и действительно ее аппарат с АОНом зафиксировал звонок с салтыковского домашнего номера в 20 часов 17 минут, и на автоответчике даже остался слегка охрипший голос Салтыкова, который просил извинить его за «неявку» на свидание.

Потехин, чей АОН тоже добросовестно сохранил сведения о звонящем, сказал, что ездил в аэропорт встречать жену и вернулся только в девять. «Вы, случайно, не перезвонили Салтыкову?» — спросил оперативник. Потехин сказал, что перезвонил, но у того было занято, и тогда он решил, что все равно переговорит с ним завтра на работе. На вопрос о том, знал ли Салтыков о его поездке в аэропорт, отвечал, что нет, не знал, и с некоторым раздражением добавил: «Во всяком случае, я ему об этом ничего не говорил».

Что же касается Мироновой, она показала, что договаривалась с Салтыковой провести вечер тридцать первого октября у их общих друзей, Данилевских, и поиграть в бридж и что, следовательно, ее, Мироновой, потому и не было дома, когда ей звонил Салтыков. И добавила, что Салтыкова «вечно опаздывала» и поэтому они не стали ее ждать и начали играть в дурака, просто так, чтобы провести время… и так заигрались, что спохватились только около половины десятого, позвонили ей домой, чтобы узнать, в чем дело, и к телефону подошел се чем-то очень недовольный и обеспокоенный муж. «Я тебе весь вечер звоню, — сказал он ворчливо. — Не знаешь, где Люська? Разве она поехала не к тебе?»

На вопрос, знает ли она, с какой целью и каким образом Салтыкова могла оказаться на даче вместо того, чтобы приехать играть в карты, ответила, что понятия не имеет и даже удивляется, потому что у них была твердая договоренность. И чета Данилевских подтвердила это.

Но и это было не все. Миронова, которую вызвали для дачи показаний, опознала драгоценности Салтыковой и сказала, что в тот день, когда Юрганов якобы взял их с каминной полки на даче в Озерках по письменной просьбе хозяйки (то есть за неделю до убийства), видела их на Салтыковой и что, следовательно, видела и саму Салтыкову и было это в Москве, а вовсе не на даче.

— Вы уверены? Не путаете? Ведь прошло уже несколько дней?

— Да ничего я не путаю! — возмутилась Елена Афанасьевна. — Как это я могу путать, если в тот день у меня были гости и Люся пробыла у меня почти весь день, помогала готовить? Вот вы, кстати, у них и спросите, путаю я или нет.

— А вы разве не собирались в тот день ехать к Салтыковой на дачу играть в карты?

— Помилуйте, какие карты на даче в такую погоду? Конечно, нет. И потом, я же говорю, в тот день я ждала гостей…

— Скажите, Елена Афанасьевна, а в последующие дни вы виделись с убитой?

— В последующие дни не виделась. Я же говорю: она с мужем уехала в пансионат… черт их туда понес.

— А что?

— Да ничего: разве нормальные люди отдыхают в пансионате в такую погоду?

— Ну, это дело такое… Одни отдыхают, другие — нет.

С гостями Елены Афанасьевны поговорили, не поленились. Оказалось, что ничего она не напутала: перед отъездом в пансионат Салтыкова действительно была у нее в гостях в этих самых цацках, найденных в кармане у Юрганова.

Поговорили и с Салтыковым:

— Юрганов утверждает, что вы разрешили ему отлучиться с дачи, потому что ваша жена собиралась туда приехать со своими подругами играть в карты. Это правда?

— Правда, — твердо ответил Салтыков. — Она действительно мне это говорила. Я, честно говоря, немного удивился, потому что не помню, чтобы она когда-нибудь так делала раньше (она вообще любила бывать на даче только летом), но Юрганову все передал и сказал, что он может отлучиться, если хочет, а вовсе не предлагал ему обязательно уехать.

— Видите ли, Павел Аркадьевич, ни одна из подруг вашей жены не подтверждает ни ее, ни собственного намерения ехать на дачу играть в карты. Как вы можете это объяснить?

— Да я и сам не прочь был бы узнать, зачем ей понадобилось говорить мне об этом, если она туда не собиралась, — ответил Салтыков и помрачнел.

— Скажите… Мне придется задать вам этот вопрос, вы уж извините… У вашей жены не могло быть?..

— Я понял, — перебил Салтыков, — вы хотите сказать, что у моей жены был любовник? Так вот: я об этом ничего не знаю и не хочу знать. И, главное, не хочу об этом говорить.

— Но, поймите: если вам что-либо известно…

— Я же сказал, — опять перебил Салтыков, — я действительно ничего не знаю. И действительно не хочу знать, — повторил он и опять помрачнел. — И постарайтесь понять меня правильно.

Что ж, нет так нет.

Собрали показания соседей, из которых следовало, что в день убийства его машина простояла весь вечер у подъезда, а сам он действительно несколько раз появлялся во дворе — то с собакой, то с каким-то строительным мусором, который он выносил на помойку. Правда, все это происходило днем, «часа в четыре-пять», говорили свидетели, но зато его соседка по площадке вспомнила, что видела его с мусорным ведром в самом начале девятого, так что ни в половине восьмого, ни в восемь быть на даче Салтыков никак не мог.

Выходит, что алиби у него все-таки есть, а Юрганов врет?

* * *

В том, что человек врет, пытаясь себя выгородить, Залуцкий ничего странного не видел, но то, как он это делает, вызывало у него некоторое беспокойство. Уж больно странные истории он сочиняет, уж больно они похожи на правду. Потому-то они и искали хоть какое-нибудь подтверждение, хоть самое ничтожное, хоть намек на подтверждение, но не нашли ничего. Ровным счетом ничего.

«А вы искали?» — спросила его Нина Савельева. Конечно, искали. Еще как искали! Убийство — это не шутка. И совесть его была чиста.

Еще она спросила его о Салтыкове. Что ж, Салтыкова они начали разрабатывать сразу, еще до того, как узнали про его «телефонное» алиби: бомж — бомжом, но проверить другие версии тоже было необходимо.

Отработали огромное количество людей, знавших Салтыкова и его жену: подруг, приятелей, коллег (его и ее), соседей и прочее, тем более, что следствие насторожило то обстоятельство, что восемь лет назад Салтыков перевел все имущество на имя жены. Вернее, само по себе это обстоятельство говорило только в пользу того, что он своей жене доверяет и бросать ее не собирается, но время-то идет! Если предположить, что в их жизни наметились какие-то перемены, ну, например, супруге пришло в голову развестись и выйти за другого или, наоборот, супругу, что называется, «попал бес в ребро…»? Такое в его возрасте случается…

Услышали много разного, но в основном все сводилось к тому, что Салтыков — прекрасный муж, прекрасный хозяин, человек, что называется, с руками: какую дачу построил, какую квартиру роскошную, в два этажа, отделал и т. д. и т. п. Правда, кое-кто из подруг убитой туманно намекал на некоторые шероховатости их семейной жизни, но странно было бы предположить, чтобы люди, прожившие вместе столько лет, не имели проблем. А на вопрос о возможных любовных связях Людмилы Салтыковой, люди, хорошо знавшие ее, говорили, что она хоть и не святая, но ничего серьезного, по крайней мере, в последние годы в ее жизни точно не было.

С Павлом Аркадьевичем дело обстояло несколько сложнее. Стали выяснять, кто такая Антонина Шебаева, 19 лет, не работающая, уроженка города Курска, в Москве прописана временно. Какое отношение она имеет к Салтыкову — уж больно разные они люди?

* * *

Заехал к Шебаевой старший оперуполномоченный Медведев, поговорил, выяснил, что Антонина приехала в Москву год назад с целью найти хоть какую-нибудь работу, но вместо этого познакомилась с хорошим человеком Павлом Аркадьевичем: он-то и помогает выжить ей и ее матери, оставшейся в Курске. Снял квартиру, купил хорошую тахту, постельное белье, телевизор, видеомагнитофон, одежду и денег дает, не жалеет.

Медведев спросил, не собираются ли они оформить свои отношения. Тоня сначала даже не поняла, что он имеет в виду.

— Ну, жениться на вас он случайно не обещал? — повторил он.

— Ой, что вы! — испуганно ответила Тоня и даже замахала руками.

— Что так? — спросил любопытный опер.

— Да мне Павел Аркадьевич сто раз говорил: «Имей в виду, жену я свою никогда не брошу. О тебе буду заботиться, буду кормить и деньги давать, но жениться никогда не смогу»

— Ну, а вы?

— А что я? Я его никогда об этом и не просила…

— Что ж так: не нравится он вам?

— Почему, нравится, — ответила Тоня, отводя глаза, но Медведеву ответ показался не очень убедительным. Да и что говорить: Салтыков, конечно, мужик видный, холеный, такой, как бы это сказать, барин, что ли, да к тому же богатый, но ведь он на тридцать с лишним лет старше ее, какая уж тут любовь?

— Скажите, Тоня, аппарат с определителем номера купил Салтыков или он был в этой квартире, когда вы ее сняли?

— Нет, этот аппарат Павел Аркадьевич купил, когда разбился тот, прежний.

— И давно?

— С полгода.

— А зачем вам АОН, не сказал? Вы понимаете, что такое АОН?

— Понимаю. Сказал.

— И зачем же? — оживился опер.

Тоня смутилась.

— Да-а… Неважно…

— Это вам неважно, а нам — важно. От милиции, Тоня, ничего скрывать нельзя.

Тоня потупилась и сказала, глядя в пол:

— Павел Аркадьевич мне не разрешал ни ходить никуда, ни знакомиться ни с кем…

— Почему?

— Говорит, ревнует.

— А причем же здесь телефон?

— Павел Аркадьевич говорил, чтобы я каждый раз смотрела на номер: если увижу, что звонит он (она говорила «звонит» с ударением на первом слоге), то трубку снимать, а если кто другой, то нет.

— И что же? Ты его слушалась? (Медведев и сам не заметил, как перешел с ней на ты).

— Да мне и не звонил никто. Маме в Курск я сама звоню, а больше мне и говорить-то не с кем: я в Москве никого не знаю.

— Тогда зачем же определитель?

— Да он не верит: ему все кажется, что у меня кто-то есть.

— А на самом деле? — улыбнулся опер.

— Да нет у меня никого, — уныло проговорила Тоня.

— И не скучно тебе здесь сидеть целыми днями?

Она опустила голову и ничего не ответила.

* * *

«Да, — думал Медведев, выходя из Тониного дома, — никаким разводом тут, конечно, не пахнет. Завел себе Салтыков молодую бабенку (он вспомнил Тонину пышную грудь, косу до пояса и розовые щеки), здоровую, крепкую, как репа, и трахается с ней в свое удовольствие, когда приспичит. Но разве ради такой Тони бросают жену? Эта Топя и так никуда от него не денется: он ее купил, она — его вещь».

И он снова вспомнил, какие грустные у этой Тони глаза, и как она называет своего любовника Павлом Аркадьевичем, и как старательно запахивает на себе халатик, и стало ему почему-то безумно ее жаль.

«А, впрочем, чего ее жалеть? — продолжал размышлять Медведев, закуривая сигарету, — ей еще повезло. Другие девчонки приезжают из провинции и сразу на панель попадают, а то и в уголовщину ввязываются, а эта сидит в квартире, в чистоте, в тепле, сытая, видак смотрит, матери в Курск звонит…»

Медведев перешел на другую сторону улицы, вскочил в подошедший автобус и, пристроившись на задней площадке, снова подумал о Тоне: «Да, все так, конечно, но все равно: забитая она какая-то, несчастная, черт ее знает… Видно не сладко ей с этим Павлом Аркадьевичем… Надо же, ревнует ее, старый козел! Впрочем, мне-то что до нее? — рассердился на себя чувствительный опер. — Что я ей — отец, что ли?»

И все. Больше никакой «клубнички» за Салтыковым не нашли, как ни старались. Выходит, незачем ему было убивать свою жену?

И Залуцкий подытоживал: нет, это не Салтыков. Нет у Салтыкова мотива. А у Юрганова, может, и есть. Нашли же у него в кармане при обыске стихи, посвященные какой-то Нине, про которую Юрганов ничего говорить не захотел. А ведь это была та самая Нина Савельева, которая только что ушла от него. Ведь Юрганов знал про ее день рождения. И если эта Нина так страстно его защищает, кто знает, какие между ними намечались отношения? И разве нельзя допустить, что драгоценности Салтыковой он как раз и собирался преподнести Савельевой на день рождения? Своих-то средств на подарок у него нет? Вот тебе и мотив! И как ни хороши его истории про письма и про кольца, а выходит, что убил все-таки он?..

И, тем не менее, в который раз задавал себе следователь Залуцкий один и тот же мучивший его вопрос: Салтыков или Юрганов? И в который раз сам себе отвечал: Юрганов.

А то, что он молчит и не помогает следствию, только доказывает, что сказать ему больше нечего.

«Все, — сказал себе Залуцкий, — завтра передаю дело в суд».

 

1

По небольшим залам Фотоцентра еще бродили последние посетители, задумчиво разглядывая большие черно-белые портреты мужчин и женщин, когда автор, сам Павел Аркадьевич Салтыков, выруливал на своем темно-зеленом «вольво» из подворотни маленького особняка и думал, куда ему ехать: домой или к Тоне? Он устал, измучен, издерган, ему столько пришлось пережить за последнее время, а тут еще эта выставка, и ему приходится быть все время на людях, выслушивать поздравления, отвечать на вопросы, улыбаться, благодарить, в то время как ему хочется только одного: покоя. Так куда же? К Тоне — скучно, а дома на него со всех сторон смотрят фотографии жены, которые он сам же и делал в свое время, а теперь не может их снять, потому что они так нравятся ее подругам, и он вынужден с этим считаться.

В багажнике при поворотах тихонько позвякивали бутылки с водкой и шампанским, оставшиеся после фуршета. Почему-то всегда было так, с горечью думал Салтыков, что ему приходилось считаться с чужими желаниями, а на то, чего хотелось ему, всем всегда было наплевать. Люськины подруги по-прежнему заходили к нему, вздыхали, глядя на ее фотопортреты, сочувствовали ему, предлагали помощь, но совершенно не понимали, что он устал и хочет быть один и что видеть Люську, глядевшую на него со стен, ему тяжело.

Он помнил каждый день, каждый момент их жизни, который отпечатался в его памяти как кадр на фотопленке. Вот Люська незадолго до свадьбы, коротко стриженная по тогдашней моде, в полосатом платье, которое ему когда-то ужасно нравилось. Люська в гамаке, на даче в Комарове, под соснами, улыбается (тогда еще был жив ее отец, Константин Петрович). Люська в Париже, на мосту Александра III, машет рукой каким-то идиотам, проплывающим по Сене на речном трамвайчике. Сколько ей тут — тридцать пять? Нет, в Париже они первый раз были в восемьдесят восьмом, значит, на снимке ей тридцать семь. Люська за столом, в ресторане, где они праздновали ее сорокапятилетие: рядом с ней Хованский, кинорежиссер, рассказывает что-то смешное, наверное, травит анекдот, а она хохочет, заливается… Бабе скоро сорок пять, баба ягодка опять… Люська в Нью-Йорке, в Сентрал-парке, на скамейке, в элегантном пальто — один из ее последних снимков…

Машина вынырнула из тоннеля на Арбатской площади и покатила вдоль Никитского бульвара, и Салтыков, взглянув налево, вспомнил скамейку, на которой они часто сидели с Люськой, когда были молодыми. Потом, спустя много лет после свадьбы, он как-то сидел тут один и думал, пытаясь найти ответ на единственный мучивший его вопрос: удалась ли их с Люськой семейная жизнь? И с горечью отвечал себе: нет, не удалась. И если бы кто-нибудь спросил у него тогда — почему? — он даже не смог бы, наверное, сразу ответить. Что, собственно, было не так в их жизни? Чем его не устраивала Людмила Константиновна Салтыкова, чьей руки он так добивался в свое время? Чем она была плоха?

Салтыков горько усмехнулся. О, нет, она была хороша, всем хороша, но вот беда: пожалуй, она была слишком хороша для него…

Тогда, сидя на «их» скамейке под старой липой, он вспоминал многочисленные эпизоды из их жизни, которые проходили перед ним как кадры старого черно-белого фильма.

Люська… У нее была хорошая голова — она всегда соображала лучше него, и он временами даже ненавидел ее за это. Что бы он ни делал, она комментировала каждое его движение и всегда находила, к чему прицепиться. То не так, это не так. Даже когда он вел машину, а уж это он делал хорошо, она ухитрялась встревать и делать замечания: «Надо было ехать там, я же говорила…» или «Да обгони ты его, наконец, неужели не надоело?», — и презрительно выпячивала нижнюю губу. Он протирал лобовое стекло, запирал гараж, войдя во двор, поднимал глаза на окна своей квартиры и думал: «И в кого у нее такой мерзкий характер?»

А кроссворды? Она давала ответы моментально, не раздумывая. А он… Чего только он ни делал: искал в энциклопедическом словаре, рылся в старых газетах в поисках уже решенных кроссвордов, потому что забывал ответы, которые сам же и находил когда-то. «Как же его, черт, забыл…»

Люська же отвечала моментально. «Скульптор эпохи Возрождения? Семь букв? Челлини» или: «Греческий философ идеалист? Сколько, пять? Вторая «р»? Прокл». «Язык Танзании? Суахили». «Одно из Великих озер? Три буквы? Эри». Или: «Болезнь суставов? Шесть? Бурсит».

Как все это удерживалось в ее голове? «И ничего ее не берет, — думал Салтыков, — ни климакс, ни склероз». Он сворачивал газету или журнал с недорешенным кроссвордом и с досадой отшвыривал в сторону.

Когда десять лет назад они купили компьютер, Люська, которой надо было печатать свои статьи, сразу же освоила два редактора, а он еще до недавнего времени еле ковырялся в «Ворде» и за самой простой операцией вынужден был обращаться к ней за помощью: «Слушай, Люсь, перепиши-ка ты мне это на дискету». Счастье еще, что ему не так уж часто это было нужно…

Когда однажды она оказалась у него на съемке, он обрадовался: пусть посмотрит, как работает профессионал. Пусть посмотрит, как его здесь уважают. Он ходил с важным видом, отдавал короткие команды, снисходительно улыбался девочкам. Люська нисколько не растерялась: уселась в кресло, положив ногу на ногу, закурила и стала наблюдать. И вдруг он услышал: «Посмотри, если ты поставишь это сюда, — она показала на лампу, — будет лучше». Он еле сдержался, чтобы не наорать на нее при всех, но самое обидное заключалось в том, что и тут она оказалась права: с лампой, отодвинутой чуть влево, действительно было лучше. И так — почти всегда, за что бы он ни брался. Салтыков развешивал только что проявленные негативы и вдруг замечал: у него так стиснуты челюсти, что сейчас начнут крошиться зубы.

Ну хорошо, она способная, шустрая, ладно, но ведь и он же не идиот? Почему же она никогда его не похвалит? Он вспомнил, как однажды расслабился и спросил ее: «Почему ты меня никогда не приласкаешь?» И чуть было не откусил себе язык: как же она хохотала! Этот смех стоял у него в ушах еще много лет. «Ах ты, Господи, — кудахтала она между приступами смеха, — ах ты, мой цветочек в пыли… мой цыпленочек… приласкать его… ха-ха-ха!»

Ни разу она не посмотрела на него с любовью, ни разу не сказала, что он молодец, ни разу не похвалила, а ведь это он сколотил благополучие их семьи. Это благодаря ему они имели то, что имели.

И в постели было то же самое. Как он ненавидел это выражение у нее на лице. Он никогда не мог понять, нравится ли ей заниматься с ним «этим» или нет. Он злился, мучался, ненавидел ее, но спросить почему-то боялся: боялся показаться смешным. Боялся, что в ответ она расхохочется или скажет что-нибудь такое, после чего он уже никогда не сможет быть мужиком, ни с кем. Салтыков вылезал из постели, спускался в кухню и выпивал несколько глотков скотча, чтобы поскорее заснуть. Она подавляла его.

Да, все так. Но если бы его спросили, хочет ли он расстаться с ней, он бы конечно, ответил, что нет. Ни за что. Потому что на самом деле все обстояло сложнее. Он вполне дорожил их домашним очагом, их совместной жизнью. Если бы, например, она ушла к другому или умерла, он бы, наверное, сошел с ума, тосковал бы, мучался.

Ему нравились вечеринки, которые она устраивала, нравилось, как она одевалась, причесывалась, как вела себя с другими, нравился ее острый язычок, нравилось, что у них полно друзей, приятелей, знакомых, людей светских, блестящих, легких, остроумных. В глубине души, он понимал, что это — ее заслуга, и при случае любил обмолвиться: «Вчера у нас был Щербинин, ну, вы знаете, известный композитор» или «Мы заезжали к Хованскому. Как, вы не знаете? Это же известный режиссер. Он снял “Мужские забавы”, недавно по телевизору показывали…»

Так что — разводиться? Ну уж нет. Все-таки он дорожил ею и даже гордился. Гордился тем, что она может быть остроумной, веселой, что у нее отменный вкус. Дорожил тем, что столько труда вложил в постройку их общего гнезда. Потерять ее? Никогда. Все-таки она была его собственностью, и он не мог без ужаса думать о том, что останется без нее. Да и она, он был уверен, без него не обойдется, ведь он — идеальный муж.

И при этом он хотел только одного: хотел, чтобы она признавала в нем мужчину. Мужчину, который, следовательно, только по одному тому и умнее, и лучше ее, что он — мужчина. А этого никак не получалось, ну никак, как он ни старался. Он смотрел на себя в зеркало, поворачивая лицо то вправо, то влево и удовлетворенно хмыкал — он себе ужасно нравился.

Время шло. Он зарабатывал деньги, а она продолжала «жить в свое удовольствие» и «плевать» на него. И постепенно он начинал ненавидеть в ней все то, что раньше любил. Ненавидеть ее прическу, эти гладко зачесанные темные волосы и хвост: он видел в ней что-то холодное, враждебное. Ненавидеть ее походку: походку женщины, уверенной в себе. Ему казалось, что в том, как она стучит каблуками при ходьбе, скрыта агрессия. Ненавидеть, как она курит, держа сигарету левой рукой («Почему левой, твою мать, когда все нормальные люди курят правой?»), ненавидеть и самую руку с длинными холеными пальцами и наманикюренными ногтями. Ненавидеть ее манеру выставлять на показ свои ноги: садясь, она всегда клала ногу на ногу, и мужчины смотрели на нее, и как он ни шипел ей, чтобы она «прикрылась», она всегда только смеялась в ответ.

Сколько раз он видел в мечтах, как она тонет в болоте, проваливается сквозь землю или умирает от сердечного приступа. Но Люська была здорова как лошадь. Ее не брала ни эпидемия гриппа, ни сквозняк, ни промокшие ноги, ничего! Она выпивала полстакана скотча, принимала ванну и наутро была как огурчик, тогда как он в зимний период вечно ходил то с унизительным насморком, то с раздирающим кашлем, и Люська вместо того, чтобы пожалеть его, как это сделала бы любая другая женщина (так, во всяком случае, ему казалось), стелила ему в кабинете и, заметив его укоризненный, обиженный или негодующий взгляд, небрежно, через плечо бросала: «Я не могу спать из-за твоего кашля». «Не может она, — думал он с обидой, ворочаясь на неудобном диване, а то, что я не сплю, что я болен, что я нуждаюсь в помощи, ей наплевать…»

Еще у нее была ужасная манера говорить иногда по телефону, из-за чего они постоянно ссорились: на каждой фразе она перебивала собеседника идиотским вопросом или дурацкими шутками (или, как она их называла, пользуясь ненавистным ему молодежным жаргоном, «приколами»), которые кому-то, может быть, и казались милыми и остроумными, а его раздражали до крика, до бешенства, до обморока или, как говорили девочки у него в студии, до «потери пульса».

Например, он звонил ей с работы по делу или без дела и, пересказывая какой-то незначительный эпизод, говорил:

— Ну вот, Ольга Федоровна понесла от меня негативы и…

— Так она все-таки понесла от тебя? — с хохотом перебивала его Люська, — а ты уверял меня, что у тебя ничего с ней нет!

Ольга Федоровна, шестидесятидвухлетняя, полная дама в очках и с большой бородавкой на подбородке работала у него в студии помощницей, уборщицей, кладовщицей, иногда даже кухаркой, о чем его жена была прекрасно осведомлена.

Его это не то что раздражало, ему хотелось убить ее за это, убить в ту же минуту, растоптать, размозжить голову. Он считал, что с ее стороны это проявление самого беспардонного и циничного хамства, что она «плевала» на него и его проблемы и что он никак, ну никак этого не заслужил! И хотя он не мог слышать этого совершенно, каждый раз, вместо того чтобы сразу же бросить трубку, он еще пытался как-то урезонить ее: «Если ты не замолчишь, я не стану рассказывать», — шипел он в ярости, но она продолжала смеяться и «прикалываться».

Наконец, с трудом сдержав смех, когда чувствовала, что его терпение на пределе, Люська говорила: «Ну, хорошо, хорошо, все, молчу. Так что?» — «Так вот, — продолжал он, взяв себя в руки, (один Бог знал, чего ему стоило сделать над собой это усилие), — я не знаю, как теперь поступить: то ли мне…» — «А ты трахни ее еще раз!» — перебивала она его снова, будучи, видимо, не в силах сдержать свой гнусный нрав. И тогда он в бешенстве швырял трубку и долго стоял у аппарата, с горьким недоумением глядя, как дрожат его руки, и каждый раз после этого у него на целый день портилось настроение и не клеилась работа.

Вечером дома в таких случаях всегда повторялась одна и та же безобразная сцена. «Ты что, черт возьми, не могла один раз меня выслушать!? — орал он. — Когда я говорю серьезные вещи, я требую, чтобы ты относилась к ним серьезно, без твоего идиотского, хамского стеба! Брось мне тапочки!», в ответ на что Люська только презрительно пожимала плечами и вяло задавала какой-нибудь дурацкий, не относящийся к делу вопрос, что-нибудь вроде «Есть будешь?» или «Ты молоко принес?» и выплывала из комнаты, как ни в чем не бывало.

Он же, беспомощно стоя в одних носках, потому что принести ему тапочки, которые он просил, она, конечно же, забывала, причем ему казалось, делала это нарочно, чтобы унизить его, с горечью думал о том, что целый день нервничал из-за этого разговора, злился, перепортил кучу пленки, потому что, когда он нервничал, у него никогда ничего не получалось, и весь день мечтал о том, как вечером наорет, наконец, на нее, скажет ей что-нибудь обидное, что-нибудь, что тоже испортит ей настроение, заденет за живое или, еще лучше, ударит по ее ненавистному холодному холеному лицу… и что сегодня, как и всегда, он опять остался в дураках!

А когда он звонил ей по сотовому телефону, чтобы действительно рассказать что-то важное, и когда к тому же за каждую секунду приходилось платить бешеные деньги, а она, не считаясь ни с чем, заводила свою гнусную шарманку, гнусный стеб (черт, слово-то какое!), злоба его не знала границ: «Как! Я плачу такие бабки, чтобы она могла… а она… да как она смеет!»

Как бы она жила на свои жалкие гонорары, если бы не он! Его до последних пределов возмущало, что она совершенно не ценила то обстоятельство, что в роскоши она живет благодаря ему, что если бы не он, она не могла бы и мечтать ни об иномарке (а в семье их было, слава Богу, две), ни о двухэтажной квартире с евроремонтом, джакузи, подсветками и т. д. и т. п., ни о поездках в Европу или Америку, ни о пятизвездочных отелях, ни об индивидуальном туризме, ни о роскошной даче со встроенной кухонной и прочей техникой, ни о многом другом.

Конечно, она с детства привыкла к благополучию, потому что ее папочка, профессор Ленинградского университета, всегда хорошо зарабатывал и имел прекрасную квартиру на Литейном, и дачу в Комарове, и «Волгу» и все такое, но теперь, теперь-то где все это? Ни самого папочки давно нет, ни его зарплаты, ни квартиры, потому что эти кретины, ее родители, умерли немножко не вовремя и не успели ее приватизировать, «Волга» сгнила, а дача, которую Люська сама же и отказывалась перестроить (память, видите ли!), давно превратилась в кучу деревянного хлама, и как ни просил он, как ни умолял ее разрешить продать участок, который стоил сейчас бешеных денег, она отказывалась и каждый раз, глядя ему в глаза этим своим ненавистным ему взглядом, говорила: «Тебе что, мало?»

И каждый раз ему так хотелось съездить ей по физиономии за эти слова, потому что все, все, все, что они имели, было делом его рук, его трудов, его нервов, его бессонных ночей! А она никак, ну никак не хотела это понимать, а только пользовалась, пользовалась, пользовалась, и никогда, ни разу за двадцать семь лет, что они прожили вместе, не услышал он от нее ни единого слова благодарности, ни похвалы… И Салтыков яростно обрушивал топор на березовые чурки, которые рубил для камина, будто они в чем-то провинились перед ним.

«Благодаря кому она съездила в прошлом году в Америку, — снова и снова заводил он свою “шарманку”,— и шлялась по магазинам на Пятой авеню? А когда в позапрошлом году я купил ей на день рождения новенький “фольксваген”, она клюнула меня в щеку и ничего не сказала? А почему она?.. А когда моя мать один раз попросила ее?.. А когда в прошлом году?.. А в день его сорокалетия?.. А когда?..» и так далее, и так далее, и его снова с головой захлестывала волна накопившейся горечи и обид.

А его выставки? Каждый раз он работал как вол, как ишак, как последний верблюд, чтобы подготовить эти выставки: найти помещение, договориться с владельцами, привести в порядок зал, оформить работы, перевезти их, купить водки, шампанского, устроить фуршет. Она не помогала ему никогда. Как назло, именно в эти дни у нее случалась какая-нибудь «дамская» проблема: выяснялось, что она давно не была у педикюрши или что нужно идти к визажисту, к которому она была давно записана, или что-нибудь другое, но всегда непременно находился какой-то предлог, чтобы не пойти и не помочь ему.

Но зато на открытии… Именно она была в центре внимания, именно она, стоя посреди зала с бокалом шампанского, купленного на его деньги, в каком-нибудь сногсшибательном платье от Сони Рикель, за которое он выложил столько, что тошно вспомнить, принимала комплименты, улыбалась, протягивала ручку для поцелуя… А ему если что и перепадало, то совсем немного. Но главное, что доставало его больше всего, так это то, что она, как ему казалось, на самом деле считала, что заслужила все это! «Ваша очаровательная супруга…» Она, которая пальцем не пошевелила ради него! Иначе почему она никогда, ни разу не похвалила его, не сказала, что в этом году его работы гораздо интересней, что у него верный глаз, что у него есть вкус, что, наконец, он талантлив… да-да, талантлив… ведь это признавали все, кроме нее!

Она чокалась и вела себя так, будто это ее работы выставлены на всеобщее обозрение, будто это она ночами вкалывала, чтобы добиться нужного эффекта со светом, фильтрами, фонами, э-э, да что говорить?… Он поднимал глаза и с ненавистью вперялся в одно из ее фотографических изображении, развешанных по стенам.

* * *

Все это было так, привычный фон его жизни. Нравилась ему такая жизнь или не нравилась — неважно, потому что другой у него все равно не было. Но год назад кое-что изменилось. Во-первых, появилась Тоня. Правда, Тоня — это так, «проходной» вариант. Тоня была нужна для выхода накопившейся энергии и для самоутверждения. И потом он знал, что наверняка заслужил кое-что получше Тони. Так что Тоня — не в счет. Вот когда вскоре после этого появилась Бренда и начала строить ему глазки, вот тогда он понял, что его час пришел. Впрочем, сперва он не поверил: женщинам он никогда особо не нравился. А потом пригляделся и понял, что вроде так оно и есть: таращит она на него свои американские буркалы. «Пол, Пол, уот э бьютифул фоутоу…» Тьфу!..

Конечно, она старая, и если и привлекает его чем-нибудь, то только своими деньгами и большими возможностями. Но разве в Соединенных Штатах мало девок? Разве он там не найдет себе вторую такую Тоню, которая за деньги сделает ему и то, и это? Конечно, найдет. И будет жить, как человек.

Ведь он, по сути дела, всегда стремился к этому. Всю жизнь он пахал как вол, чтобы «быть не хуже других». Правда, уезжать еще до недавнего времени он никуда не собирался, потому что никто ему такой возможности не предлагал, а само собой это получиться никак не могло. Вот если бы Люська ему помогла, то что-нибудь, может, и вышло — связей у нее везде хоть отбавляй.

Но Люська ехать не хотела, ей и здесь было хорошо, а на то, чего хотелось ему, ей было наплевать. А ему хотелось развернуться. Что, в конце концов, он здесь имеет? Ну выставки, ну успех, ну напишут хвалебный отзыв в одной газете, в другой, в третьей. Толку-то что? Денег-то это все равно не давало. Что толку от выставок, если ему, фотохудожнику экстракласса, «замечательному, тонкому мастеру портрета», как о нем писали газеты, приходилось зарабатывать деньги, работая для рекламы? А что делать-то? Как говорится, когда искусство не кормит, приходится опускаться до ремесла. Да и реклама, что говорить? — разве она так уж много ему дает? Разве столько получает фотохудожник такого уровня в Штатах? Разве есть у него счета в швейцарских банках, как у других людей? Да что — в швейцарских, хоть бы в своих, стеклянных, что-нибудь существенное лежало, а то так, ерунда… Люське вечно чего-то надо: то одно, то другое, то иномарку хочу, то шубу, то цацки ей подари, то в Таиланд. «На хер тебе Таиланд, спрашиваю, в Европе, что ли, не можешь отдохнуть, как все люди? — пересказывал он недавнюю беседу с женой своему старому приятелю, Лёне Когану, в ресторане, — экзотику, видишь ли, ей подавай…» — и даже сплевывал от злости.

А вот на нормальный бассейн на даче ему не хватало. Да много еще на что не хватало… что об этом говорить?

И тут в его жизни появляется Бренда. Познакомился он с ней в Нью-Йорке, в прошлом году, на выставке «Двадцатый век. Фотопортрет», где от России было представлено несколько его работ. Она сама подошла к нему, и, пока он не разглядел, что под слоем пудры и прочей косметики прячутся, как минимум, лет шестьдесят, смотрел на нее, почти онемев, такой красивой она ему показалась. А уж она разливалась соловьем… Половину он, правда, не понимал (с английским у него всегда было не очень, и Люська вечно смеялась над его произношением), но самое главное в потоке ее квакающей речи все-таки уразумел: «Я работаю для «FASHION-plus» (это был известнейший журнал, учрежденный крупнейшими американскими и европейскими домами моды) и очень скоро буду в России, — говорила она, — и предлагаю вам сотрудничать… О’кей?»

Он навел кое-какие справки, и через некоторое время уже знал, что Бренда Сазерленд, вдова автомобильного магната Джорджа Сазерленда, одна из богатейших «невест» в штаге Детройт, работает в «Фейшн-плюс» не ради денег (что, впрочем, не мешало ей получать там огромные гонорары), а ради удовольствия и здоровья: «Надо, как это сказать по-русски? Работа? Business, business! Understand?»

Он понимал. Он все прекрасно понимал. И, главное, понимал, что от таких предложений не отказываются. И когда Бренда приехала, начались кастинги, девочки, мальчики, денежки, и все было хорошо, пока он не заметил, что мадам положила на него глаз. А когда заметил, понял, что вытянул, кажется, такой лотерейный билет, что у него даже дух захватило. Ведь если он на ней женится?.. Стоп, стоп, осаживал он себя, а Люська? С Люськой-то что делать? А что, собственно, Люська, отвечал ему внутренний голос, разведусь и дело с концом. А если она не захочет? Все-таки она уже не девочка: сорок девять — это не двадцать пять. Ну, захочет или не захочет — разводят и тех, кто не хочет, особенно ведь никто ее мнением интересоваться не станет. Да и люди они взрослые. Да и не в этом дело…

А дело в том, что восемь лет назад, во времена «финансового беспредела», влез он со своим двоюродным братцем Мишей в нехорошую историю с векселями. Сам-то он в этом, конечно, ничего не понимал, и если бы не брат, этот «чертов придурок», который уговорил его («Срубим деньжат… чего ты боишься?.. я все сделаю сам…»), ничего бы и не было. Тогда все действительно казалось простым и неопасным. Братец как представитель брокерской конторы обещал каким-то предприятиям под их ценные бумаги большие проценты, а ему, Павлу Салтыкову, какую-то часть «навара» за то, что он одолжит ему определенную сумму и кое-чем поможет. А потом кузен с этими бумагами преспокойно взял да и смылся. Дальнейшее Салтыкову в подробностях было неизвестно, да и не нужно ему было это знать, тем более что, в конечном счете, братец родственника не забыл и не надул и причитающуюся ему круглую сумму через каких-то людей передал. И как ни трусил Салтыков, как ни отнекивался (очень уж страшно было влезать в уголовно наказуемое дело), но жадность оказалась сильнее страха, и денежки свои в итоге он все-таки взял.

На «денежки» построил дачу, купил иномарку (ему давно хотелось «вольво») и двухкомнатную квартиру, расположенную этажом выше, прямо над ними, чтобы со временем сделать двухуровневую, со спальней и кабинетом наверху. Но так как почти все время продолжал бояться, что в один прекрасный день за ним придут крепкие мальчики из налоговой полиции или еще кто-нибудь — из смежного ведомства, то и перевел все это имущество вместе с их собственной, законно нажитой квартирой своей «супружнице».

Никто его тогда не тронул, никто ни о чем не спросил: то ли потому, что тогда такими делами не он один занимался, то ли братец его все-таки был не такой уж придурок и действовал аккуратно, то ли по каким-то другим причинам — какая разница? Главное, что с переводом имущества на Люськино имя он, конечно, поторопился. Что бы ему, идиоту, тогда немного подождать? Или хотя бы перевести все на мать? Или не строить дачу и не покупать квартиру, а положить деньги в какой-нибудь иностранный банк, в котором никто никогда бы их не нашел, в том числе и его жена. А ведь он все в дом, все в дом норовил притащить. Все для нее старался. Любил он ее, что ли?..

А теперь? Что теперь-то ему делать? Если он скажет Люське, что хочет развестись, разве она ему что-нибудь вернет? Конечно, нет. И сам бы он не вернул, случись ему с нею поменяться ролями. Разве она станет считаться с тем, что все это нажито его горбом? Не станет. Она же понимает, что жить ей придется на свою более чем скромную зарплату. Нет, Люська ничего не отдаст, это совершенно ясно…

И что? Ему-то что делать? Плюнуть на все, жениться на мадам и уехать? А имущество оставить Люське?

Он задавал себе этот последний вопрос, и в этот момент словно бомба взрывалась у него в груди. Как!? Все, что он нажил таким трудом, за столько лет, за все его страхи, страдания, унижения (что именно это были за страдания и унижения, он не уточнял, но никто его и не спрашивал), словом, за все, что ему пришлось пережить, он должен оставить… и кому!? Люське, которая никогда, никогда с ним не считалась, никогда не делала того, о чем он ее просил, никогда не ласкала, не любила, с которой он даже трахнуться никогда не мог в свое удовольствие… Ну нет. Не дождется. Не будет этого. Никогда.

Были у Салтыкова и практические соображения. Вдруг что-нибудь не склеится у него с мадам? Вдруг окажется, что любовь — любовью, а денежки врозь? В конце концов американских законов он не знал. Как и не знал эту женщину со вставными зубами: она была для него так же непонятна, как какой-нибудь пингвин, обитающий в Антарктиде на Южных Сандвичевых островах. Откуда он может знать, что делается в ее американской голове? И что будет, если его мечты о роскошной жизни обернутся разводом? Он представил себе заголовки американских газет: «Неудавшийся брак вдовы автомобильного магната Сазерленда с русским фотографом»… Да что заголовки?.. Вот работу ему придется после этого искать, а это уже пострашнее заголовков. И языка он не знает, да и не мальчик уже, чтобы бегать и предлагать себя? И придется ему тогда возвращаться на родину, а на родине — и квартира, и машина, и дача — все тю-тю. Не проситься же обратно к Люське! И не начинать все сначала — слава Богу, ему уже пятьдесят.

Салтыков зевнул, покосился на «Люську», которая давно спала сном праведницы, повернулся на другой бок и посмотрел в окно.

«Март. Самое поганое время года. И не зима, и не весна… черт-те что. Слякоть, сырость, ветер. И зима опротивела, и простуда достала, и Москва надоела. А там… — он снова закрыл глаза и вспомнил Нью-Йорк, — там Нью-Йорк, город больших возможностей…»

Салтыков представил себе огни Бродвея, черный лимузин, лихо подруливающий к расстеленной прямо на асфальте красной ковровой дорожке перед «Гранд-отелем», женщин в блестящих вечерних туалетах с голыми плечами и надменным взглядом, мужчин в смокингах, с сигарами, грумов, негров, китайцев… Все путалось у него в голове: Бродвей, который он видел наяву, когда был там, наштукатуренное лицо Бренды, ее улыбка (он называл ее «оскалом капитализма»), фарфоровые зубы… Потом Бродвей из какого-то фильма, кажется, боевика: выстрелы, беготня, крики, свистки полицейских, громче, громче, громче…

Он просыпался, вытирал краем пододеяльника влажный лоб, глубоко вздыхал и снова закрывал глаза. Нет, так нельзя. Надо что-то делать. Надо перестать быть вечной Люськиной тряпкой. Надо решиться.

 

2

С Тоней он познакомился случайно, на Ленинградском вокзале, когда провожал Лёню Когана, своего старого товарища. С Коганом он когда-то учился в одном классе и даже сидел за одной партой. Лёня был маленький, худенький, в больших очках, с дужками, перевязанными суровыми нитками, но зато задачи по физике и математике решал в классе лучше всех. Иногда ребята из соседнего двора собирались его бить, и тогда он, Пашка Салтыков, всегда заступался за него и при этом тоже иногда геройски сносил пару оплеух. Оплеухи он, конечно, не любил, однако предпочитал их материнским затрещинам, достававшимся ему всякий раз, как он приносил двойки по точным предметам, всегда дававшимся ему с трудом. И Лёня, не догадывающийся о его корыстных соображениях, искренне считал его другом и героем и всегда решал за него контрольные работы.

Потом Лёнины родители переехали в Ленинград, и Лёня иногда писал ему. Потом Лёня окончил университет и стал программистом и каждый год, приезжая в Москву, считал своим долгом навестить старого друга.

В тот раз Салтыков предложил ему остановиться у него, потому что Люська отдыхала с приятельницей на Канарах, а ему, Салтыкову, очень нужна была Лёнина помощь по части компьютера. Леня предложение принял и, не считаясь со временем, часами растолковывал приятелю компьютерную премудрость.

Салтыков слушал внимательно, записывал, задавал вопросы, тренировался, словом, был прилежным учеником. А Лёня во время перекуров вдохновенно рассказывал ему о фантастических возможностях, которые дает человеку эта машина.

Проводив Леню на «Красную стрелу», Салтыков пошел через вокзал, потому что вдруг почувствовал сильный голод. Время было позднее, дома в холодильнике было пусто, до Люськиного приезда оставалось три дня, и он решил, что гамбургер в вокзальном буфете — лучше, чем ничего.

У стойки не было никого, кроме тетки, одетой в кургузое зимнее пальто, которая при ближайшем рассмотрении оказалась молодой девушкой, некрасивой, но свежей, румяной и, главное, какой-то беззащитной.

Буфетчица поставила перед ней пластмассовый стаканчик с сомнительного цвета кофе и, скривив лицо, ждала, пока девушка рассчитается с ней. Девушка же, вытащив из кармана целую горсть мелочи, причем, как показалось Салтыкову, мелочь у нее была исключительно медной, никак не могла отсчитать нужную сумму.

— Руки замерзли, — сказала она извиняющимся тоном и так жалко улыбнулась, что даже продавщица сменила гнев на милость.

— Да ты положи свои копейки сюда, — она показала на мраморный прилавок, — удобнее же будет. — И добавила: — Приезжая, что ли?

— Ага, — сказала девушка, пододвинула к продавщице несколько монет и шмыгнула носом.

— Откуда?

— Из Курска, — девушка осторожно, стараясь не опрокинуть, взяла дрожащими руками стаканчик и отошла к столу, рядом с которым Салтыков разглядел коричневый облупившийся чемодан с металлическими уголками.

— Из Курска? — удивилась продавщица, не желавшая прерывать беседу, — как же тебя на Ленинградский-то занесло?

— Так получилось, — ответила девушка, и Салтыкову показалось, что она сейчас заплачет.

Он попросил гамбургер, потом, подумав, добавил:

— Пожалуй, мне тоже дайте кофе.

— А чего, могу и вам дать, не жалко, — пошутила словоохотливая продавщица и поставила перед ним такой же белый пластмассовый стаканчик.

Пить эту бурду он, конечно, не собирался, но ему почему-то захотелось постоять рядом с девушкой и хорошенько рассмотреть ее. Зачем — он и сам тогда толком не понимал.

— Вы разрешите к вам присоединиться? — спросил он, в упор глядя на нее.

Она ничего не ответила, только кивнула и испуганно посмотрела на богато одетого дядьку, который зачем-то пристроился за ее стол, хотя все остальные были совершенно пусты.

— Так вы из Курска? — переспросил Салтыков, решив, во что бы то ни стало завязать разговор, и откусил большой кусок гамбургера. — Курск — хороший город.

Сейчас она спросит: «Вы бывали в Курске?» — и они познакомятся. Однако вопроса не последовало: девушка продолжала молча, маленькими глотками пить горячий кофе.

«Однако, — подумал Салтыков, — разговорчивостью она не отличается. Ну ничего, торопиться нам некуда».

Он даже почувствовал интерес, что-то вроде охотничьего азарта. К тому же, отойдя к столу, девушка скинула с головы серый шерстяной платок, и он увидел, что у нее красивые русые волосы, чистые, блестящие, не испорченные ни краской, ни перманентом, и большие серые глаза, которые могли бы даже показаться красивыми, если бы не выражение испуга, по-прежнему не сходившее с ее лица.

— Я много раз бывал в Курске, — продолжал он гнуть свое, — у меня там были выставки. Погодите (он сделал вид, что вспоминает, будто она, желая этого или нет, уже стала его собеседником, пусть даже и молчаливым), погодите… В каком же году? Да, первый раз в девяносто третьем, а второй… второй, кажется, два года назад. Вы не были?

— Вы — художник? — спросила она наконец. Голос у нее был тихий и тоже какой-то испуганный.

— В некотором роде. Только я работаю не красками, а фотоаппаратом. Я — фотохудожник и делаю портреты. И за свою жизнь наснимал много-много известных людей. Так вы не были на моей выставке?

— Нет, я даже не знала, — ответила она наивно, и Салтыков подумал: «Ну и молодец, тем более что никогда никаких выставок в Курске у меня и не было. А вот губки у тебя пухленькие. И щечки тоже».

— Это не страшно, — сказал он вслух, — у меня скоро в Москве будет еще одна, вот и посмотрите. Я надеюсь, вы еще не уезжаете?

— Не знаю, — ответила она совсем тихо, и ему снова показалось, что она собирается заплакать.

— Вы впервые в Москве? — спросил он таким тоном, каким журналисты задают вопрос американской кинозвезде, только что сошедшей с трапа самолета.

— Да.

— Правда? И как вы нашли столицу?

«Что это он? Шутит?» — подумала она, а вслух сказала:

— То есть как это — «как нашла»? Села на поезд и приехала.

Салтыков расхохотался.

— Да нет же, в том смысле, что — как она вам понравилась?

— A-а… — девушка смутилась и покраснела так, что на глазах у нее выступили слезы. — Не знаю, я ее не видела.

— Как же так? Зачем же вы приезжали? Если не секрет?

— Не секрет, — она чуть-чуть усмехнулась. — Приезжала, чтобы найти работу.

— Ну? И что же? Нашли?

— Нет.

Увидев, что у нее снова задрожали губы, Салтыков сделал сочувствующее лицо.

— Правда? А на какую же работу вы хотели устроиться? На какую-то определенную?

— Да нет… Мне подруга, наша, курская, написала: приезжай, мол, я тебя устрою. Ну я приехала, а ее нет.

— Как это — нет?

— Нет и все. Я несколько раз к ней поднималась, звонила, никто не открывает. А соседка сказала, что никто в этой квартире больше не живет.

— Да… неприятно.

— Я думала, все-таки подожду до вечера, вдруг придет. Поднялась к ней в последний раз полчаса назад… Было уже почти двенадцать ночи… А ее все нет. Значит, действительно, съехала…

— Что же вы ее не предупредили, что приедете?

— Да я написала, но давно. Уже месяц как. Или даже больше. Наверно, она не дождалась.

— Конечно, не дождалась. В Москве, знаете, какая жизнь? — бодро спросил Салтыков. — Кто не успел, тот, как говорится, опоздал. Да вы не расстраивайтесь, мы что-нибудь придумаем. А почему, правда, вы на Ленинградском вокзале, если вы из Курска?

— А подруга живет… вернее, жила, здесь рядом.

— Вот оно что… А сами-то вы чем хотели в Москве заниматься?

— Чем? — переспросила она, — да хоть чем! Помыть, убрать. Могу и торговать, если надо.

— A-а… — ответ его разочаровал, и он спросил с некоторой надеждой: — А ваша подруга?

— Не знаю. Да она и не подруга мне. Так, знакомая.

— Понятно. Ну и что же вы сейчас-то собирались делать? Домой ехать? Или все-таки работу искать?

— Не знаю. Думала, переночую на вокзале, а завтра матери позвоню, чтобы денег прислала…

— А, так у вас денег нет, — «догадался» Салтыков, — то-то, я смотрю, вы пустой кофе пьете… Ну-ну-ну, не плакать! Только не плакать! Сейчас мы с вами, знаете, что сделаем? Во-первых, вам надо поесть…

— Не надо, я не хочу… — она еще пыталась сопротивляться, но слезы уже рекой лились по ее пухлым щекам.

Салтыков отошел к прилавку и вернулся с еще одним гамбургером в руках.

— Вот, для начала вы должны это съесть.

— Неудобно как-то…

— Ешьте, ешьте, — он чувствовал себя благодетелем человечества, — вы ведь, наверное, с утра ничего не ели?

— Да я думала, приду к ней, а там уж…

— Ну да, придете, а там пир горой… Ладно, ладно, не смущайтесь, я шучу. А вообще, поторопитесь: мы с вами сейчас поедем ко мне… Что вы на меня так смотрите? Чего вы испугались? Вы же говорили, что готовы полы мыть, убираться и все такое? Ну, так вот: моя жена посмотрит на вас и, может, возьмет вас в домработницы. Хотите?

— Хочу.

— Ну вот. А не возьмет, так мы что-нибудь другое придумаем. Вы хоть переночуете у нас. Ну? Согласны?

* * *

Тоне казалось, что она попала в сказочный сон. «Дядька» подвел ее к шикарному автомобилю, убрал в багажник чемодан и распахнул перед ней переднюю дверцу. В машине пахло шоколадом, вкус которого она давно забыла, сигаретами, духами и чем-то еще, что она не могла определить, но очень приятным.

— Как вас зовут? — спросил дядька.

— Антонина, — ответила Тоня.

— Значит, Тоня? А меня — Павел Аркадьевич. Вы платок-то снимите, здесь тепло.

Она сняла платок и вытащила из-под пальто длинную тяжелую косу.

— Ого, — присвистнул «дядька», — вот это коса. Вам сколько лет-то?

— Восемнадцать, — ответила Тоня.

— Хороший возраст, — заключил Салтыков и даже причмокнул, не удержавшись.

Они ехали по пустой Москве, которая теперь действительно казалась Тоне очень красивой, и дядька задавал ей вопросы: где училась, с кем живет, что делает мать, почему ищет работу в Москве, а не в Курске, спросил даже, есть ли у нее жених. Тоня немного успокоилась: «дядька» был, кажется, не страшный и, вроде, даже добрый, а уж что богатый, так это точно: вон какая у него машина, она в таких машинах не то что не ездила никогда, она таких и не видела в пригороде Курска, где жила.

По дороге «дядька» заехал в гастроном и, ведя ее за собой вдоль сверкающих прилавков, все спрашивал: «Вы любите это? Вы любите то?» И Тоня, которая давно уже ничего не ела, кроме макарон с маргарином или отварной картошки с квашеной капустой, и которую мутило от голода, тупо отвечала: «Да не знаю я!..»

В кассу «дядька», как ей показалось, заплатил такую сумму, какую они с матерью видели только раз, когда мать продала половину дома. Потом они опять ехали на машине, и «дядька» показывал ей какие-то дома, мосты, памятники, еще что-то, но ей уже так хотелось есть и спать, что она только тупо кивала головой и еле-еле выговаривала: «Ага, ага…»

Квартира у дядьки тоже была, как в кино. И даже лучше, потому что кино они с матерью если и смотрели, то по старому черно-белому телевизору, а здесь все было такое яркое и нарядное, что Тоня даже зажмурилась. Прямо в прихожей, неизвестно зачем, стояли, обтянутые кожей, диван и кресла, а огромный, во всю стену, платяной шкаф закрывался ездящими по рельсам зеркальными дверями, в которых Тоня с испугом увидела свое отражение, и она показалась себе маленькой и ничтожной. Дядька сунул часть продуктов в холодильник, другую — выложил на стол.

— Сейчас мы с вами поедим и немного выпьем, чтобы согреться…

— Я не пью, — испуганно сказала Тоня.

— Не пьете — не надо, — примирительно ответил дядька, захлопывая дверцу огромного холодильника. — А что вы, собственно, стоите? Раздевайтесь, мойте руки и помогайте.

— А ваша жена?

— Что — жена?

— Ее нет?

— Сейчас, как видите, нет, но она скоро придет, не волнуйтесь.

Тоня сняла в передней пальто, шерстяную кофту на пуговицах и отправилась в ванную. Салтыков протянул ей белую махровую простыню и сказал:

— Знаете, Тоня, поскольку вы с вокзала, давайте-ка, примите душ. Вот вам шампуни, щетки, губки и полотенце. А халат наденьте вот этот, — и показал на какой-то блестящий черный халат, висевший на крючке.

— Нет, у меня свой, — ответила Тоня и выскочила из ванной.

— Да ладно, чего там — свой. Наденьте вот этот: он лучше.

— Нет, я свой, — ответила упрямая Тоня и остановилась в ожидании, пока он уйдет.

«Свой так свой, — проворчал, закрывая за ней дверь ванной, Салтыков, — не драться же с тобой…» Конечно, шелковый халат его супружницы, который не застегивался, а только запахивался и завязывался длинным скользким поясом, выглядел бы на пухлой Тоне намного привлекательней, чем какой-нибудь страшный байковый, который мог появиться из недр ее дерматинового чемодана, но делать было нечего. Хорошо хоть она согласилась принять душ и не стала кочевряжиться или «бояться», значит, она, надо надеяться, хотя бы чистоплотна.

Салтыков вернулся в кухню, расставил на столе приборы, стаканы, разложил по тарелкам купленную в гастрономе готовую еду и, посмотрев на себя в зеркало, тоже решил переодеться.

* * *

— Что она там возится? — думал Салтыков, от нетерпения подрыгивая волосатой ногой, торчавшей из-под халата, и подливая себе в стакан скотча, — пора бы уже ей и появиться…

Тоня, распаренная, розовая, с заколотой на макушке косой, показалась ему такой соблазнительной, что его даже не смутил выцветший желтый ситцевый халат на пуговицах и тапочки со стоптанными задниками. Наоборот, было в этом что-то такое беззащитное, покорное и потому невыносимо притягательное и вызывало в нем столь сильное желание, что он еле-еле удержался, чтобы не подойти к ней немедленно и «не отодрать» прямо на кухне.

— Ну, давайте, давайте, Тоня, садитесь! Ужасно хочется есть. Вот, для начала выпейте.

— Я не пью, — тихо, но твердо сказала Тоня и отставила стакан, полный странной густой жидкости цвета кофе с молоком.

— Вы это уже говорили, — сказал Салтыков, изображая терпеливого и снисходительного хозяина, — но вы же наверняка имели в виду алкоголь, так?

— Да, — ответила Тоня, не понимая, куда он клонит.

— Ну вот, — продолжал он, — а это вовсе не алкоголь, это — какао. Вы когда-нибудь пили какао?

— Пила, в детском саду. И мама иногда делала, когда я была маленькая.

— Ну вот. Значит, какао вам можно? — он улыбнулся и снова пододвинул ей стакан, — вот и пейте. Да не бойтесь вы. Говорю же — это какао. Вот у меня, например, действительно алкоголь, посмотрите: прозрачный, желтый, крепкий… понюхайте. Это виски, настоящий, шотландский. Хотите попробовать? Нет? Тогда пейте это.

Тоня поднесла к губам полный стакан и отхлебнула. Это было так невероятно вкусно, что Тоня, не удержавшись, сделала еще пару глотков, чтобы «удостовериться» в своих ощущениях. Но на какао это было не похоже.

— Это не какао, — сказала она.

— Ну, это, конечно, не такое какао, какое вы пили в детском саду, — сказал он снисходительно, — а импортное и очень дорогое. И оно, конечно, намного вкуснее. Ведь оно вкуснее, правда?

— Ага, вкуснее, — искренне согласилась Тоня и, не удержавшись, сделала еще несколько глотков. — А почему холодное?

— А это так полагается, — ответил Салтыков, — хотя, если хотите, его можно и подогреть.

— Не надо, — ответила Тоня и допила остатки «Айриш крим», любимого Люськиного ликера, почти по тысяче за бутылку.

* * *

— Я почему-то опьянела, — сказала Тоня, и ее губы как-то сами собой растянулись в улыбке, — вы, наверное, меня обманули: это не какао?..

— Глупенькая, это ты от еды опьянела. Замерзла, устала, а теперь вот поела и… того. Так бывает. Если не веришь, попробуй то, что пью я. Ну, совсем чуть-чуть… На, глотни… — он встал, взял ее за подбородок и почти силой опрокинул ей в рот стакан со скотчем. Тоня сделала большой глоток и закашлялась. — A-а, видишь теперь, какой вкус имеет алкоголь? Зачем же мне тебя обманывать? На вот, выпей еще какао и иди спать, а то, я вижу, у тебя глаза закрываются…

— А ваша жена? Она так и не пришла? — язык у нее почти не ворочался.

— Жена звонила, пока ты была в ванной. Она придет, придет, не волнуйся. Пойдем, я тебя на диване устрою.

Тоня уже ничего не соображала. Два полных стакана ликера и большой глоток виски после почти двадцатичасового вынужденного воздержания от пищи, усталость и отсутствие привычки к спиртному сделали свое дело.

Салтыков через погруженную в темноту гостиную подвел ее к лестнице, ведущей на второй этаж, где находилась спальня и его кабинет. Пропустив Тоню вперед, шел сзади, разглядывая ее голые ляжки, едва прикрытые ситцевым халатом, и еле сдерживаясь, чтобы не схватить ее прямо на лестнице. Войдя в кабинет, Салтыков бросил на диван стопку белья: он уже трясся от нетерпения и, когда Тоня повернулась к нему спиной и начала стелить простыню, не выдержал, повалил ее на диван и начал, пыхтя, расстегивать пуговицы ее халата. Тоня, одной рукой отпихивая его, другой пытаясь натянуть на себя разъезжающиеся полы, старалась сползти с дивана, но Салтыков был сильней.

«Ну что ты, что ты, — бормотал он, задыхаясь, — чего ты боишься? Я тебе ничего плохого не сделаю. У тебя же, наверное, был кто-нибудь? Ты говорила, что жениха нет, но кто-то же был? Был? Нет? Ну, ничего, это не страшно… Что ж ты кусаешься, ах ты… Ну, погоди… Кусаться она еще будет, мерзавка… — он крепко прижал ее к дивану, — ты что ж думала: так тебя тут в Москве и ждали? Думаешь, тут полы некому мыть? Думаешь, твоя подруга тут чем занимается? А? Ну-ка, догадайся. A-а, ты не за этим… Ну, ладно, ладно… Не сердись… Какие у тебя грудки… какая ты красивая, Тоня, Тонечка, вот так… ну-ну-ну, не плачь, все будет хорошо… все хорошо… вот так… вот так… видишь, как хорошо?»

* * *

С тех пор прошло около года. Тоня жила в однокомнатной квартире, которую он снял для нее на Кастанаевской улице. Работать он ей не разрешал, боялся, что она свяжется с кем-нибудь, с кем не стоило связываться, или, не дай бог, заразу принесет, или как-нибудь выйдет из-под его влияния. Приходил к ней довольно часто, как правило, раза два в неделю, днем или утром, приносил продукты, часто покупал что-нибудь из одежды. Покупал, правда, на рынке, что подешевле, но Тоне нравилось. Вечером звонил, проверял, дома ли. За все это Тоня к тому же получала от него деньги, которые казались ей огромными, а так как тратить на себя ей почти ничего не было нужно, она отсылала их матери, в письмах объясняя, что это часть ее зарплаты.

Тоня даже себе боялась признаться, что, когда ехала в Москву, рассчитывала совсем на другое, что хоть о больших заработках она, конечно, не мечтала, но думала, что будет работать, как все люди, встречаться с подружками, может даже, если повезет, и парня какого-нибудь хорошего заведет, а если все наладится, поступит в институт на вечерний и будет учиться, а летом ездить к матери и рассказывать про интересную московскую жизнь. А потом выучится, найдет другую работу и выпишет мать, а может, и замуж выйдет, и будут они жить втроем. А тут…

Она хоть и хвастает матери, что все хорошо, но просит не приезжать, потому что, если мать увидит Павла Аркадьевича… Тоня даже зажмурилась. А как же не увидит? Обязательно увидит: приходит он часто и все время проверяет ее. И что она скажет матери? Мать увидит, что он старый, плешивый — разве она поверит, что Тоня его любит? Разве ее обманешь? Но, самое главное, разве матери объяснишь, почему она не работает и откуда у нее деньги? И разве расскажешь ей, что он, как придет, сядет и велит ей волосы распустить и раздеваться, а сам сидит, смотрит. Или велит белье надеть, черное, с кружевами, которое он ей купил. Белье, конечно, красивое, но уж больно такое, что ходить ей в нем по квартире почему-то не нравилось. Но это еще что… Еще бывает, велит с ним вместе смотреть этот, как его, видик, а там такое, что сказать тошно, а потом велит… Тоня опять зажмурилась: «Господи, стыд-то какой…»

 

3

Он видел дачу в Лахте, чудом сохранившуюся с допотопных времен, с деревянными башенками, цветными стеклышками на веранде и терраской в псевдорусском стиле: из-за причудливой архитектуры она напоминала то ли домик для птиц, то ли сказочный замок. Видел полусгнившую скамейку с изогнутой спинкой и шатающийся стол, врытый в землю под старой яблоней, в тени которой любила сидеть бабушка с рукоделием в руках. Мать в открытом ситцевом платье, мелькавшую в крошечном окошке пристройки, называемой кухней и оборудованной двумя коптящими керосинками. И он сам, четырехлетний, впервые в жизни, наконец, постриженный по-мальчишечьи, так как раньше мать ни в какую не соглашалась расстаться с его вьющимися светлыми волосами до плеч, играет с бабушкиной рабочей коробкой, где хранятся нитки, иголки, наперстки, крючки для вязания, шляпные булавки, плоские, похожие на морскую гальку кусочки мыла, которыми бабушка обводила положенную на ткань выкройку, когда шила, и прочие сокровища. В них было так интересно копаться, когда бабушка ставила шкатулку на стол, отпирала маленьким ключом и откидывала крышку. Крышка, обитая темно-вишневым шелком, из прорех в котором местами вылезала пожелтевшая от времени вата, тоже хранила в петельках и маленьких кармашках полезные предметы. Особенно ему нравились те, назначение которых он не понимал: приспособление для продержки резинки, шпулька или челнок от старой Венгеровской швейной машинки. А в самой шкатулке попадались старинные перламутровые пуговицы, или большие, на ножке, с маленьким стеклышком посередине, или совсем маленькие, обтянутые шелком и еще хранившие запах давно не существующего платья и прежней, неведомой ему жизни; запонка с перламутром без пары, стеклышко от монокля, крестики, серебряный и оловянный, латунная пряжка от туфель, непонятно зачем хранимая, и перевязанная ниткой прядка мягких светлых волос в крошечном, чуть пожелтевшем батистовом мешочке. «Чьи это волосики?» — каждый раз спрашивал он у матери, хотя заранее знал, что в ответ она улыбнется и скажет: «Твои», а потом погладит по голове и добавит: «Только тогда ты был совсем-совсем маленький…» «Вот такой?» — показывая, он нарочно сводил ладони совсем близко. «Нет, — говорила она, — намного больше». «Такой?» — его ладони чуть раздвигались. «Нет, еще больше», — улыбалась мать. «Такой?» И так до тех пор, пока она точно не покажет, какого именно размера он был, когда был совсем маленький. И каждый раз попытка заглянуть в свое окутанное темнотой прошлое наполняла его душу сладким и странным ужасом.

Он стоял возле бабушкиного стола, выстраивая длинные шеренги из белых, цветных и черных пуговиц или собирая их в непрочные пирамидки. Потом ему это надоедало или бабушка собиралась идти в дом, чтобы помочь маме с обедом, и надо было все собрать, и тут оказывалось, что пропал ключ от шкатулки. Бабушка строго глядела на него поверх очков, а он, негодуя на несправедливость миропорядка, обиженно восклицал: «Бабушка, какая ты странная! Когда ключик был у меня, ты не спрашивала, а теперь, когда он пропал, — вот, пожалуйста, спросила!». Мать журила его: «Разве можно так разговаривать с бабушкой?», но он видел, что она прячет улыбку и нисколько не сердится.

Потом, когда ключик был найден, а до обеда оставалось еще немного времени, было так хорошо спрятаться в густых зарослях люпинов, росших за домом, или поиграть на большой куче камней, сваленных около забора, или постоять на полусгнивших ступеньках крошечной терраски, увитой хмелем, и понаблюдать за пчелой, с жужжанием носившейся над благоухающими шишечками. Или, замирая от страха и нежности, потрогать мохнатую спинку шмеля, заползшего в чашечку наклонившегося под его тяжестью цветка. Или принести матери дождевого червя, ухватив его то ли за голову, то ли за хвост и крича от ужаса…

— Юрганов, на допрос! — раздавался голос конвойного, и он выныривал из темной дремоты. — Лицом к стене, руки за спину, — заученно командовал тот и вел его по коридорам в пустую камеру, где его ждал следователь.

Через час он возвращался в камеру, где воздух казался липким от человеческих испарений, пробирался на свое место, садился и закрывал глаза, чтобы снова увидеть дом, похожий на скворечник, и старый сад. Но видение не возвращалось. До него доносились обрывки разговоров, ругани, хохота. Сосед, высоченный мужик в майке, донимавший его рассказами о своей жизни и постоянно угощавший семечками, толкал его локтем и говорил: «Слышь-ка, на-ка вот, возьми», — и совал ему в руку очередную горсть подсолнухов.

«Статья 105, часть 1. От шести до пятнадцати. Вы меня слышите, Юрганов?» Следователь уговаривал его быть «поразговорчивее», но он уже давно сказал все, что мог.

Он вспомнил, как возвращался на дачу в Озерки, так и не повидав Нину. Было тепло, и шел мелкий, словно просеянный через сито, дождь. В вагоне электрички он был один и, глядя в окно, видел только собственное отражение, потому что широкая полоса леса перед Озерками уже давно погрузилась в темноту.

Улица Маршала Захарова была совершенно пустынна и освещалась единственным фонарем, стоявшим на перекрестке: в конусе падающего из него света можно было различить тонкую сетку дождя. Он отпер калитку и зашагал по уложенной бетонными плитками дорожке и, только подойдя к дому, заметил, что не горит лампочка над входом. Он поднялся по ступенькам, открыл дверь, вошел на веранду и левой рукой нащупал выключатель. Свет не зажигался. Он несколько раз пощелкал: вверх-вниз, вверх-вниз, но света не было. «Отключили», — подумал он и сделал несколько шагов вглубь веранды.

Споткнувшись, он не сразу понял, что это человеческое тело. Он упал на что-то большое, покрытое мехом, и чуть не закричал, решив в первое мгновение, что это какое-то мертвое животное. Он попытался встать, но почти тут же снова упал, так как ноги его разъехались в какой-то липкой луже. Пытаясь опереться обо что-то, ощупал покрытый мехом «предмет» и отдернул руку, когда она коснулась лица. И по запаху духов, смешивающемуся с запахом крови, понял, что это женщина. Он закричал, как будто крик мог рассеять окружавшие его темноту и кошмар, но в ответ услышал только тиканье стоящих на каминной полке больших часов. Тогда он, дрожащими руками ощупав возле себя пол, чтобы опять не оказаться в липкой луже, поднялся на ноги.

Надо было дойти до кухни: там в одном из ящиков лежали большие парафиновые свечи. Он выдвигал один ящик за другим, ощупывая содержимое, и, уже найдя свечи, вспомнил, что в кармане у него есть зажигалка.

На ней была шуба из щипаной нутрии, и она лежала на спине, раскинув руки, в огромной луже крови. Он сразу узнал Людмилу, жену Салтыкова: в гостиной, на журнальном столе, стояла их общая с Салтыковым, фотография, сделанная несколько лет назад на даче в Озерках.

Он бросился бежать: надо было звать на помощь и звонить в Москву, Салтыкову. В центре поселка был автомат, но, не пробежав и половины пути, вспомнил, что автомат сломан, и повернул назад, к станции. Поднявшись на платформу, побежал к кассе. На что он надеялся, было непонятно: последняя электричка давно уже прошла и касса была закрыта. Тогда он решил выйти на шоссе. Там, в крайнем случае, можно было проголосовать или доехать до ближайшего поста ГАИ, откуда можно было бы вызвать милицию и позвонить Салтыкову.

Минут через двадцать он выбежал, наконец, на шоссе. Мимо него пронеслась одна машина, потом другая, потом третья. Огромная фура, обдав его мелкими брызгами, скрылась в темноте. Наконец, он увидел, что со стороны Москвы к нему на небольшой скорости приближается какой-то автомобиль. Он бросился на противоположную сторону и встал посреди полосы, подняв обе руки.

«Москвич», не доехав до него двух десятков метров, сначала притормозил, а потом рванул вперед, чуть не сбив его с ног. Он посмотрел вслед уезжающему автомобилю, так и не поняв, что произошло.

Когда несколько минут спустя возле него остановился милицейский газик, он подумал, что ему повезло.

И только оказавшись в машине, и сидя в наручниках, и поднимая сразу обе руки, чтобы вытереть кровь на разбитом подбородке, он начал понимать, что произошло. Когда при обыске у него в верхнем кармане куртки вместе с побрякушками салтыковской жены нашли стихи, которые он написал ко дню рождения Нины, у него вырвалось: «Не трогайте! К убийству это не относится!» — и только потом понял, что этим почти подписал себе приговор.

Потом его вели по коридору следственного изолятора, и у него за спиной с лязгом закрывались металлические решетки, каждая из которых навсегда отрезала его от внешнего мира.

* * *

И теперь, сидя в камере, до отказа набитой людьми, вспомнил свой давний разговор с одним деревенским дедом:

— Мне у Бога стыдно что-нибудь просить.

— Почему стыдно? На то он и Бог, чтобы просить, — возражал ему дед.

— Да я думаю: что же я буду его из-за такой ерунды отрывать от дел? — говорил он с улыбкой.

— Да какая же это ерунда, мил человек? — сердился дед, не склонный шутить на такую тему. — Если тебе пить-есть нечего или болит чего?

— Да что — пить, есть… Иногда с перепоя лежишь наутро: сердце останавливается. Все, думаешь, сейчас конец. А молиться все равно стыдно: сам виноват.

— Что ж, что виноват. А ты покайся, Бог-то тебя и простит. Жизнь — разве это ерунда?

— А разве нет?

Тогда он думал, что его жизнь — ерунда, из-за которой не стоит беспокоить небесное начальство, а теперь молился. Молился не канонически, молился, как умел, «своими» словами.

Так хотелось еще раз увидеть зеленые деревья, полежать в траве, смахнуть с лица заблудившуюся букашку. Как мало, в конечном счете, человеку нужно. Цветок, наклонившийся под тяжестью шмеля…

Во сне он почти всегда видел зелень, солнце, просвечивающее сквозь листву, дом, наполненный запахом скошенной травы, белые занавески, раздувающиеся от ветра, слышал жужжание шмеля, иногда даже пение птиц.

Иногда ему снилась мать. Иногда — Нина. Днем он старался не думать о ней, но часто ловил себя на том, что вспоминает, как она поправляла выбившиеся из прически волосы женственным движением, которое ему так нравилось. И нежные руки, и смешную привычку, скривив рот и оттопырив нижнюю губу, сдувать с лица выбившуюся прядь. И подпирать голову рукой, сидя за столом. Один раз она ему сказала: «У вас красивые руки». Давно никто не говорил ему ничего подобного.

Он тоже хотел сказать ей, что ему нравятся ее глаза, что у нее красивые волосы, что-то еще, но не мог. Почему? Боялся показаться смешным? Каким же идиотом он был! А у нее… у нее в тот момент было такое лицо, такой странный взгляд — то ли растерянный, то ли счастливый. Неужели она?..

Вспоминал вечера, когда они стояли на балконе, в темноте, глядя, как идет дождь. Мокрая листва, порывы ветра, сдувающие с осенней листвы капли дождя… Они стояли молча, но что-то происходило между ними, что-то было в ее взгляде, который она бросила на него… или ему показалось? Нет, что-то было, но, главное, он сам, сам в эту минуту почувствовал что-то такое, давно забытое, отчего на мгновение у него томительно сжалось сердце. Все. Хватит. Не думать об этом. Все равно никогда ничего бы не было между ним и этой женщиной. Никогда бы он не смог сказать ей о своем чувстве, никогда бы не посмел навязать ей себя. Бездомный, выброшенный из жизни человек. Женщины любят героев, удачливых, сильных, смелых, а он… кому он нужен?

Интересно, почему она одна? Ей тоже не повезло? Что ж, бывает. Он знал полно женщин, неглупых и даже красивых, которые так и остались в одиночестве. И почему он ни разу не спросил ее об этом?

Зачем он написал ей? Он и сам не знал. Он даже не был уверен, что она получит его записку, что парень, которого он попросил, выполнит поручение. Она была последним живым впечатлением его вольной жизни. Она была его последней любовью — странной, несостоявшейся. Он ничего не ждал от нее, ни на что не надеялся.

А, может, ему просто было приятно сознавать, что ему есть кому написать? Что кто-то есть там, на воле, кому не совсем, может быть, безразлично, что с ним? Или он хотел, лежа ночью на нарах, представлять себе, как она услышала звонок, пошла открывать (интересно, это было днем или вечером?), как получила записку, как прочитала, о чем подумала. Может, просто вспомнила его в это мгновение, может, вздохнула, может, заплакала. Или, наоборот, ей стало неприятно? Тюрьма, заключенные, убийство… Какое отношение имеет к ней вся эта грязь? Она живет в другом мире. Он вспомнил фарфоровые безделушки, синий кувшин с желтыми цветами, книги, гравюры в рамках, зашторенные окна, кота на коленях.

Он знал, что для нее он — никто. А даже если… Что бы это изменило? Она — там, он — здесь, и ему никогда отсюда не выбраться. Никогда.

И никогда не узнать, что произошло на салтыковской даче, пока он был в Москве и ждал, стоя у нее под окнами, пока уйдут эти люди, ее знакомые или друзья. Может быть, если бы он решился и зашел к ней тогда, ничего бы не случилось или по крайней мере было бы кому подтвердить его алиби: следователь сказал, что убийство произошло до девяти часов… Но он не зашел. Не зашел, так как заметил, что она поменяла замок, и подумал, что это конец, что она больше не хочет его видеть. Тогда (он хорошо это помнил) у него мелькнула мысль оставить подарок под дверью, а стихи — в почтовом ящике, и таким образом проститься с ней. Но он не ушел, а решил еще подождать, пока она останется одна, чтобы все-таки повидать ее в последний раз. Но гости все сидели, и он опоздал на восьмичасовую электричку, на которой обещал Салтыкову вернуться в Озерки. И когда было уже без минут девять, понял, что если не уйдет сию же минуту, то опоздает и на последнюю. И ушел — с лампой и со стихами.

А теперь… что теперь говорить? Что говорить, если даже адвокат не верит в его невиновность? Следователь все допытывался, что он делал в Москве между семью и девятью часами, но он не сказал. Зачем? Подтвердить это все равно некому, а втягивать Нину в эту историю он не хотел. Если бы еще он был уверен, что она… что он что-то для нее значит, но ведь, скорее всего, то, что ему казалось, было лишь бредом, фантазией и больше ничем. Тогда зачем же он написал ей?

Написал, потому что именно она напомнила ему, что он еще человек, а не собака, которую пустили пожить под лестницей чужого дома и из жалости подносят миску супа, чтобы она не сдохла с голоду. А ведь еще недавно он и сам почти перестал считать себя человеком: и когда ему выносили поесть, и когда вышвыривали с места, которое он облюбовал себе на ночлег. Он никогда не сопротивлялся. Потеряв дом и работу, он, очевидно, потерял и право на все остальное. Он выпал из того, что называют человеческим обществом, где есть коллеги, друзья, знакомые, соседи по площадке, адвокаты, родственники, которые носят передачи и с измученными лицами ждут следователя в казенном коридоре.

* * *

Он лежал на нарах, глядя в облупившийся потолок, и вспоминал свою жизнь. Когда-то его называли «подающим надежды молодым человеком». Он окончил университет, работал на ленинградском радио, потом на телевидении, потом в АПН.

Из Радиокомитета ему пришлось уйти из-за смешного эпизода: в Ленинград по случаю пятидесятилетия революции прибыл Брежнев со всей партийной верхушкой, и он должен был сопровождать двух бельгийских журналистов на церемонию возложения венков на Марсовом поле. Шел дождь. Бельгийцы опоздали, и их не пропустили через оцепление. Однако репортаж должен был выйти в эфир, и он, чтобы выручить их, раздобыл пластинку с «Траурным маршем» Шопена и «Ригонду» (была в те времена такая рижская радиола). Все это отнесли в туалет и там, под звуки марша и льющейся из крана воды, сварганили репортаж.

Настучали на него сразу в тот же день, и, разумеется, уволили: правда, для первого раза — по собственному желанию.

На телевидении его, редактора отдела совместных съемок с капстранами, постоянно «пропесочивали» и «прорабатывали» за «очернительство», потому что западные журналисты снимали не так и не то, что хотелось бы обкому. И в один прекрасный день вместо очередной проработки — уволили.

В АПН было не лучше: от него требовали идеологически выдержанных статей и репортажей, и он их писал, вечерами, а рядом с ним все чаще и чаще оказывалась бутылка, как он говорил, «от тоски» и «для вдохновения». Да и в «конторе» процветало повальное пьянство: особенно ярко ему запомнились коммунистические субботники, начинавшиеся с символического мытья окон в здании на набережной Кутузова и заканчивающиеся обильными возлияниями в фотолаборатории на Исаакиевской площади, и «дни здоровья» на обкомовской даче в Комарове, откуда их, мертвецки пьяных, развозили по домам на служебных машинах. Из АПН, поняв, что сопьется окончательно, он ушел сам.

Несколько месяцев перебивался без работы, но заболела мать, и пришлось срочно что-то искать. Тогда-то ему и подвернулась редакторская работа в «Ленконцерте», где он должен был планировать выступления артистов — давно вышедших в тираж речевиков, безголосых певичек с замшелым репертуаром, чечеточников пенсионного возраста, спившихся баянистов, артистов «оригинального жанра» без намека на оригинальность, конферансье с куплетами и пошлыми шуточками — на концертных площадках в забытых Богом провинциальных городках. После гастролей артисты считали своим долгом его отблагодарить и «ставили» ему — кто коньяк, кто шампанское, кто водку. Его начальницей была некая Галина Ивановна Косых, которая при знакомстве представлялась как «Гала с Ворошиловграда». Вместо «Вальс Дебюсси» она говорила: «Вальс Би-би-си», «Репродукция и анданте» вместо «Интродукция и анданте», Гершвина называла Гришвиным, Фрэнка Синатру — Фрэнком Сенатором, утверждала, что французский язык «знает наизусть» и очень любила повторять: «Я, едрена-матрена, в искусстве уже восемнадцать лет».

Когда три года спустя, умерла его мать, он оттуда ушел.

С Салтыковым он встретился случайно в Доме книги на Невском. Он знал его еще по работе в АПН, где тот был фотокорреспондентом, правда, московским, но часто бывавшим в Питере. Разговорились. Когда Салтыков предложил ему перебраться в Москву, подумал, что перемена обстановки ему не повредит. Проблему прописки Салтыков предложил решить просто: «Слушай, старик, я тебя познакомлю с такой бабой…»

Почему он женился на этой женщине, которую никогда не любил? Хотел спастись от своей нелепой жизни? Убежать от себя самого? Но разве можно обмануть судьбу?

Потом все произошло очень быстро: сперва она потребовала, чтобы он продал питерскую квартиру; когда деньги кончились, потребовала развода и заявила, чтобы на ее жилплощадь он не рассчитывал. Спорить он не стал. Взял стопку своих любимых книг, привезенных из Питера, и старинную бабушкину керосиновую лампу — единственную сохранившуюся семейную реликвию. И ушел.

Некоторое время обретался в бывшем военном городке в Перово, в предназначенном под снос одноэтажном домике без электричества, газа и воды. Когда удавалось раздобыть керосин, коротал вечера с книгой при свете бабушкиной лампы. В сильные морозы спал в люке теплотрассы. И, конечно же, пил.

С Игорем Леонидовичем Богомоловым, своим бывшим сослуживцем, встретился на исходе зимы. Оказалось, что тот давно сбежал от городской жизни (а проще, от пьянства и от стервозной жены) и купил дом в деревне, в восьмидесяти километрах от Твери. Приглашение он принял сразу, не раздумывая, и шесть лет, проведенные в деревне, вспоминал, как лучшие в своей жизни.

Два года назад Игорь Леонидович умер. Через неделю после похорон появилась безутешная вдова и заявила о своих правах на дом. Свои немногочисленные пожитки (вместе с лампой) он оставил на хранение в доме Лидии Михайловны Пановой, местной жительницы, которая часто спасала их в голодные дни. «Оставайся у меня, сынок, как-нибудь проживем», — предлагала она, но быть нахлебником у семидесятишестилетней старухи он не хотел. Летом, когда можно было «отработать» на сенокосе, картошке и в огороде, жил у нее в сарае на сеновале, а зимой бомжевал по московским подвалам и подъездам, заводя знакомства с местными котами.

И разве не судьба занесла его в дом, где жила Нина, а потом столкнула с Салтыковым, который «выручил» его в очередной раз?..

 

4

До появления в его жизни мадам, идея убийства жены Салтыкову в голову не приходила. Он хоть и убивал ее много раз мысленно, когда она его особенно злила или, как он выражался, «доставала», но все же в известной степени ею дорожил, как дорожил своим автомобилем или дорогой японской фотокамерой. Но как только стало ясно, что с мадам все может получиться серьезно и что Люська этому мешает, вернее, что она является единственным препятствием у него на пути, он сразу подумал о «нестандартном» решении. Но как? Как убить человека, не оставив следов? Как убить, обеспечив себе алиби? Это же несерьезно, товарищи, так не бывает. А раз не бывает, значит, надо отказаться от нехороших мыслей и успокоиться. И при этом, горестно добавлял он, потерять Бренду и, следовательно, потерять возможность стать американским миллионером. Да, выходит, что так. Ничего не попишешь.

И Салтыков успокоился. Только иногда, в постели, засыпая, или за рулем, если ехал один, и никто его не отвлекал, или на даче, в шезлонге, спрятав лицо под недочитанной газетой, он все-таки принимался обдумывать (просто так, чтобы убить время) возможные «варианты». При этом ему иногда даже удавалось придумать что-нибудь удачное, остроумное, но всегда это был лишь эпизод, фрагмент, а общая картина не складывалась никак, несмотря на все старания. То есть придумает, например, как заманить Люську в какое-нибудь подходящее место, наврав ей что-нибудь правдоподобное, а дальше дело не шло — как обеспечить себе алиби, было непонятно. Если же оно и придумывалось, то всегда с участием постороннего лица, например Тони, а его это никак не устраивало, потому что полагаться в таких делах на других людей никогда нельзя.

И Салтыков продолжал сочинять свои, как он их называл, «детективы», просто так, для времяпрепровождения, то есть чтобы «развлечься», а заодно и подумать о чем-нибудь приятном. И, что характерно, делал он это совершенно беззлобно и даже смеялся, когда, оторвавшись от «нехороших» мыслей, видел возле себя Люську: «Знала бы она, ха-ха, о чем я только что?..»

— Ты чего? — спрашивала Люська, отрываясь от книги или журнала и глядя на него поверх очков.

— Так, — отвечал он.

— А все-таки? Мне тоже хочется посмеяться.

— Обойдешься, — ворчал он, но долго еще с его лица не сходила длинная, кривая усмешка.

* * *

Все изменилось, когда в конце марта он случайно встретил Юрганова и тот рассказал старому товарищу про свою жизнь.

— Да, брат, — сказал Салтыков, сочувственно посмотрев на него, — что ж ты теперь собираешься делать?

— Не знаю, попробую вернуться в деревню. Ты с кем-нибудь из наших встречаешься?

— Нет. Иногда звоню Сашке Садикову и все. Работаю много.

— Знаю. Осенью видел твою афишу.

— Ну, тоже скажешь, афишу, — фыркнул Салтыков. — Что ж ты на выставку не пришел? И не позвонил?

— Да знаешь…

— Ты языки-то еще не забыл? Может, поговорить с Сашкой? Может, он тебе какой-нибудь перевод даст?

— Поговори.

— Знаешь, позвони мне завтра вечером домой. Сможешь?

* * *

Что-то смутное стало наклевываться у него в голове, что-то, чего он сам еще толком не понимал, но уже чувствовал, что где-то здесь, совсем рядом, лежит то, что он давно ищет и не может найти. Ну конечно! Он давно уже говорил жене, что им в Озерках необходим человек, который бы зимой охранял их дачу. В позапрошлом году какие-то уроды разбили стекло на первом этаже и влезли в дом. Правда, унесли немного, в основном банки с консервами, которые они с Люськой держали там на всякий случай, и кое-что из одежды: видимо, вор был человеком скромным. А в прошлом году чуть не умыкнули телевизионную тарелку, но то ли не смогли отвинтить ее до конца, то ли что-то им помешало. И каждый год, уезжая с дачи в конце сезона, они с Люськой нервничали и гадали: что на очереди?

Люська, правда, смотрела на проблему скептически, потому что человек надежный, проверенный, хорошо знакомый, не согласится сидеть всю зиму безвылазно на чужой даче, а приглашать кого-то постороннего, значило пускать козла в огород, то есть рисковать. А вот Юрганов для этой цели подходил как никто другой: во-первых, чужого он никогда не возьмет, во-вторых, возможность провести зиму в теплом комфортабельном доме, да еще за плату, при его-то жизни — такой подарок, от которого не отказываются. А ему, Салтыкову, это выгодно со всех сторон: не получится «то», и ладно, зато дом будет в целости и сохранности, и притом почти бесплатно (не станет же, в самом деле, Юрганов с ним торговаться?), да и он, Салтыков, поможет товарищу в трудную минуту.

И когда вечером следующего дня Юрганов позвонил, чтобы узнать о переводах, Салтыков уже знал, как с ним разговаривать.

— Слушай, старик, Сашку я не застал, но у меня есть другое предложение. У нас в Озерках дача. Зимой мы с Люськой там почти не бываем, и ее некому охранять. Если хочешь, я буду платить тебе какую-то сумму (думаю, мы договоримся), а ты поживешь там до весны. Там все есть: отопление, горячая вода, канализация, телевизор, в общем, все удобства, как в городе. Только телефона нет. И еще: сидеть тебе там придется безвылазно до мая, а в мае или Люська туда переберется, или моя мать. Ну, как, устраивает?

Юрганов, разумеется, согласился, потому что перекантоваться в деревне летом — это одно (летом всегда можно заработать: на покосе, или дрова порубить, или как-то еще), а жить там зимой — почти невозможно, и перспектива, предложенная Салтыковым, его, конечно, устроила. Они договорились созвониться с наступлением осени, когда Юрганов специально приедет из деревни, чтобы обсудить подробности.

Салтыков с новой энергией принялся за очередной «детектив». Здесь тоже все оказалось непросто, тоже увязал то хвост, то голова, и окончательные формы его идея начала принимать только тогда, когда в Москву в очередной раз приехал Лёня Коган и сказал, что собирается ехать в Штаты, работать по контракту.

— Слушай, старик, помнишь, ты что-то объяснял мне прошлый раз интересное про возможность осуществлять связь с помощью компьютера… что-то такое рассказывал про удаленный доступ или что-то в этом роде…

— Еще бы, — ответил Лёня, — это ведь как раз моя тема. А что?

— Да вот у меня возник конкретный вопрос: можно ли?.. — и Салтыков объяснил, что ему нужно.

— Ну, конечно, — сказал Лёня, — нет ничего проще. Зачем тебе?

— Да ни за чем… Вернее, у меня есть одна мысль, но это потом. Сейчас расскажи, как это можно сделать.

И ни о чем не догадывающийся, Лёня рассказал. Оказалось, что все действительно совсем не так сложно, тем более что Лёня сам взялся установить нужную программу в его компьютер. Оставалось купить ноутбук, микрофон и кое-что еще по мелочи. Когда все было готово, Лёня стал учить его всем этим пользоваться, и для этого один раз даже приходил к Тоне, которой Салтыков объяснил, что это мастер, вызванный им для починки фотоаппаратуры. Тогда же, сразу после Лёниного отъезда, Салтыков «случайно» разбил Тонин аппарат.

— Смотри, — сказал Тоне Салтыков, когда принес ей новый, с автоответчиком и определителем, — это автоматический определитель номера, АОН. Когда тебе кто-нибудь позвонит, ты увидишь: вот здесь высветится номер телефона, с которого делается звонок. Если захочешь с ним говорить, трубку снимешь, а если нет, то нет. Вообще-то я тебе его покупаю для того, чтобы ты не говорила с кем не попадя, а только со мной. Ну и с матерью, конечно. Поняла?

— Да я и так никогда ни с кем…

— Ладно, ладно, я знаю, — перебил ее Салтыков, — но мало ли что, вдруг привяжется кто-нибудь на улице, сама знаешь…

Примерно тогда же предусмотрительный Салтыков, справедливо полагавший, что следственные органы в случае убийства могут заинтересоваться его персоной, объяснил Тоне, что никогда на ней не женится, потому что никогда не сможет бросить свою жену. И потом несколько раз повторял это ей, очевидно опасаясь, как бы она чего-нибудь не забыла. Тоня всегда при этом испытывала очень неприятное чувство: как будто ее простили, хотя она ничего не украла. Но вслух никогда ничего не говорила и покорно кивала.

Самое главное, как считал Салтыков, было сделано, оставалось продумать мелкие детали. Впрочем, среди деталей была одна довольно непростая: как сделать, чтобы был очевиден мотив преступления?

Вообще, план Салтыкова был построен на том, что, застав Юрганова на месте убийства или установив, что он там был или мог быть, милиция заподозрит его в любом случае и не станет особенно разбираться, он это сделал или не он. Зачем разбираться, если есть человек, на которого очень удобно все свалить? Свалил и готово: тут тебе и раскрываемость, тут тебе и премия или что там у них?…

Все было так, но осторожному Салтыкову виделся здесь некоторый риск. Вдруг попадется какой-нибудь дотошный пинкертон, не склонный к принятию простых решений, или что-нибудь не состыкуется в нарисованной им, Салтыковым, замечательной картине, и тогда подозрения падут на него одного, а рисковать ему нельзя. Значит, надо, чтобы у Юрганова в кармане лежал мотив: ну, например, какие-нибудь Люськины цацки. А для этого надо каким-то образом заставить Юрганова их взять. И заставить так, чтобы он, Салтыков, не имел к этому ни малейшего отношения. Конечно, можно было бы потом и соврать: «Мол, что вы, товарищи, ничего такого я ему не говорил… да как вы могли подумать… и даже странно…» Скорее всего, ему бы поверили, но это было чревато всякими непредвиденными неприятностями, какими-нибудь очными ставками, какими-нибудь восклицаниями, вроде «Что ж ты врешь, подлец!», а Салтыкову очень не хотелось понапрасну трепать себе нервы, да и репутацией своей он все-таки дорожил. «Пусть лучше я останусь в его памяти другом», — заключал он и продолжал думать.

Можно было, конечно, попытаться подложить ему Люськины цацки в карман незаметно, но это тоже было рискованно, потому что в любую минуту Юрганов мог обнаружить их и что-нибудь заподозрить. Нет, тут нужно было оригинальное решение. И Салтыков нашел его.

Он приедет на дачу в отсутствие Юрганова и оставит в двери письмо в запечатанном конверте, на обратной стороне которого напишет записку за Люськиной подписью, тем более что ее почерк Юрганову незнаком. «Мол, дурында такая, приехала на дачу, а ключи забыла. Привезите мне, Лева, мои драгоценности, потому что на даче они могут пропасть. И опустите по дороге письмо. Не забудьте: оно срочное». Или что-нибудь в этом роде. Как поведет себя Юрганов? Откроет дачу, возьмет Люськины цацки, уберет в карман и поедет в Москву. Скажем, на следующее утро. А он, Салтыков, увезет Люську куда-нибудь из Москвы, и сам уедет, чтобы Юрганов никого не застал и чтобы ему, следовательно, некому было их вернуть. А письмо тем временем придет по указанному адресу и, следовательно, Салтыков будет знать, что дело в шляпе.

Мысль была, что называется, интересная, но тут возникала одна сложность: какой адрес указать на конверте? Если бы Салтыков мог быть уверен, что Юрганов адреса на конверте не запомнит, можно было указать почти любой: например, Тонин или, на худой конец, его, Салтыкова, матери, потому что главное состояло в том, чтобы письмо не попало в чужие руки.

Подумав, однако, Салтыков решил, что это рискованно, а рисковать он не имеет права: во-первых, нельзя никоим образом быть уверенным в том, что Юрганов адрес на конверте не запомнит и не назовет его милиции, которая, конечно, этим адресом заинтересуется: откуда это Юрганов может знать о существовании Тони и зачем этой Тоне пишет его, Салтыкова, жена? Или зачем его жена пишет письма его матери? Да и матери, и Тоне пришлось бы в этом случае ответить на совершенно невозможный вопрос — получали ли они это письмо и где оно?

Следовательно, адрес на конверте должен быть ничей, чтобы вопросы задавать было некому.

С другой стороны, дать какой-то фальшивый адрес, чтобы это письмо просто-напросто затерялось, тоже нельзя, потому что Салтыкову это письмо надо было непременно получить — чтобы знать, что дело сделано и что драгоценности — у Юрганова. Письмо — как условный знак.

Можно было, конечно, арендовать абонентский ящик на подставное лицо, но это тоже не годилось, потому что оставляло следы.

* * *

Решение пришло само собой, когда Салтыков, возвращаясь как-то от Тони без машины, оставленной на профилактику, заметил, что в одном из домов, в квартале от Тониного дома, подъезды не закрыты на кодовые замки. Салтыков зашел и увидел, что многие из почтовых ящиков не заперты, а некоторые вообще не имеют дверцы.

Не откладывая дела надолго, Салтыков решил проверить, как работает придуманная им схема, и написал открытку на выдуманную фамилию, для начала, на Тонин адрес и опустил в центре города. Открытка появилась в Тонином ящике через пять дней. Тогда он отправил еще одно письмо, на сей раз, с вокзала. Прошло семь дней. Он повторил опыт несколько раз и только после этого рискнул послать поздравительную открытку на адрес вы бранного им соседнего дома и на фамилию несуществующего адресата. И без труда отловил ее, потому что к этому времени уже хорошо знал, в котором часу немолодая почтальонша в шерстяных носках и старых кроссовках разносит почту.

Салтыков был доволен. То обстоятельство, что этот дом находится совсем близко от Тони, его не смущало: мало ли какие в жизни бывают совпадения? Даже, может быть, это и лучше, потому что он всегда сможет сказать: «Что вы, товарищи, если бы это сделал я, разве я стал бы выбирать дом в двух шагах от места, где живет моя любовница? Я бы нашел для этого что-нибудь подальше». Да и что это он, в самом деле? Никто ни о чем его не спросит, и по очень простой причине: если ему удастся письмо отловить, оно будет уничтожено, и никто не сможет доказать, что оно когда-либо существовало, а если — нет (и это было самым утешительным в этой истории) он все равно ничем не рискует. Ведь если случится что-то непредвиденное и Юрганов по какой-то причине не отправит письмо или он, Салтыков не сумеет его отловить и оно попадет в чужие руки, то есть в руки потенциальных свидетелей, то просто-напросто потом ничего не будет: не будет он убивать Люську и все. По крайней мере, до тех пор, пока не придумает что-нибудь новое. А историю с драгоценностями он как-нибудь замнет, это не проблема.

Кроме того, ему нужна была машина, а его «вольво» — лимузин слишком большой и слишком заметный, его даже издали узнает любая собака. А без машины не обойдешься, потому что тут придется быстро крутануться в Москву, иначе его алиби рискует немного подмокнуть. Впрочем, эта проблема мучила его недолго. Салтыков решил, что ближе ко дню «икс» просто-напросто купит какой-нибудь подержанный рыдван, не оформляя покупку, а потом бросит его где-нибудь на улице, пока все не утихнет.

Словом, все складывалось замечательно, голова у него работала, и были моменты, когда он даже начинал гордиться своей изобретательностью. Например, ему пришла в голову мысль, что надо не только заставить Юрганова взять Люськины побрякушки и положить в карман, но и сделать так, чтобы нашлись свидетели, которые подтвердили бы, что эти самые побрякушки были вовсе не на даче, а в Москве, и, более того, украшали свою хозяйку и что, следовательно, Юрганов лжет.

Для этого надо купить Люське две пары одинаковых серег, например, и заставить ее надеть их в тот день, когда Юрганов найдет другую, точно такую же, пару, на даче. А уж все остальное доделает случай: наверняка найдется какая-нибудь Люськина приятельница, которая заметит новые серьги (баба есть баба), а потом вспомнит об этом. Впрочем, это дело будущего: пока он только придумал хороший ход, а осуществлять его он будет ближе к делу, тогда и купит серьги, чтобы сейчас не тратить деньги зря.

 

5

Лето подходило к концу, а Салтыкову все не удавалось сосредоточиться на главном, потому что его постоянно дергали: то Люська со своими проблемами и вечными требованиями денег, то с работы, где без него не могли обойтись, то, несмотря на запрет, звонила Бренда, а выносить Бренду он почему-то не мог совершенно и каждый раз раздражался и почти орал на нее, так что один раз даже Люська заметила и спросила, как это Бренда позволяет ему с собой так разговаривать. Словом, шалили нервы, и это было очень плохо, потому что ему давно пора было перестать дергаться и начинать думать о деле.

В конце августа позвонил Юрганов, и Салтыкову пришлось сказать, чтобы приезжал, хотя ему ужасно не хотелось знакомить его с Люськой. Почему, он и сам не знал.

И вот теперь он сидит на московской квартире, ждет Юрганова и со всей очевидностью понимает, что весь его замысел — полное фуфло и что никогда не получится у него то, чего он хотел. И что все его гениальные задумки не годятся ни к черту и, что самое обидное, виновата в этом была, как всегда, конечно же, Люська.

Они провели почти все лето на даче: супружница в этот раз почему-то не донимала его просьбами о поездках за границу. Может, не хотела, а может, рассчитывала пристроиться к нему, когда он соберется в Японию, потому что, как она говорила, давно мечтала там побывать. И Салтыков, зная об этом, японскую тему приберегал, так, на всякий случай: мало ли как оно могло впоследствии пригодиться?

В остальном все шло своим чередом: днем Люська варила на зиму варенье и только хохотала, когда он начинал орать, что его совсем заели осы, потом, залепив нос кусочком бумаги, ложилась позагорать, а вечера (если, конечно, не приезжали ее подруги) проводила у соседей, через одну дачу, к которым ходила играть в бридж.

Если же подруги приезжали, то вся компания устраивалась с картами на верхней веранде, и Салтыкову еще приходилось подносить им чай и прочие напитки, изображая заботливого супруга.

Сам же он проводил день, лежа в своем любимом полосатом шезлонге на южной стороне участка, наблюдая за дачной жизнью и представляя себе всевозможные картины. И именно тогда, в один прекрасный момент, Салтыков начал догадываться, что ничего у него не получится.

Во-первых, нужно было уговорить Люську приехать на дачу в конце октября, потому что только в конце октября никого из соседей в поселке уже не будет. А сделать это непросто, потому что Люська терпеть не может дождь и размытые дороги и всегда просила ездить собирать яблоки и сгребать опавшие листья его одного. Но это, думал Салтыков, еще не самое страшное, потому что, в конце концов, он придумает, как выманить ее в Озерки. Гораздо труднее будет с Юргановым: ведь надо придумать какой-то предлог, чтобы не только удалить его с дачи, но и заставить туда вернуться в строго определенное время, которое совпало бы со временем убийства. А как все это осуществить — и Люську туда привезти, и Юрганова убрать, а потом вернуть — было совершенно непонятно. Не мог же он ни с того, ни с сего, сказать Юрганову: поезжай в город, погуляй, а к десяти часам возвращайся. Почему не мог? Потому что Юрганов скажет потом милиционерам: мол, меня отпустил хозяин. И придется ему объяснять, зачем отпустил, почему отпустил, отпускал ли раньше и так далее. Но опять же, не в этом дело. Если у него будет алиби, то наплевать ему на то, что подумает милиция. Проблема в другом. Проблема в том, что Юрганов просто-напросто не поедет в Москву, потому что делать ему там совершенно нечего: «по кинам» он не ходит, знакомых у него давно нет, а с теми, что были раньше, он не встречается — это Салтыков знал точно. Зачем же он поедет?

То есть, опять же, можно было выдумать какую-нибудь причину, которая заставила бы его это сделать, но уж больно тогда получалось громоздкое предприятие: и Люську привезти, и Юрганова удалить, и при этом еще все сделать, И самому в дураках не остаться. Нет уж, увольте, господа: ничего из этого не получится.

И Салтыков загрустил. Бренда скоро уедет, потому что кончается ее российский контракт, отношения у них в последнее время страшно напряглись, потому что для него самым важным в этих отношениях было то, чтобы ни одна душа о них ничего не узнала. Он должен быть чист как стекло, чтобы милиция ни при каких обстоятельствах не могла даже на секунду представить себе, что у него мог быть мотив. Все, на что имела право милиция, это Тоня. Тоню они не только могли, но и должны были найти, чтобы понять, какой он замечательный, любящий, преданный муж. А любовница… ну и что ж, что любовница? Они же тоже мужики, должны понять.

Бренда же все время терзала его своей страстью, ревностью, истериками, и ему приходилось тратить массу сил, чтобы удерживать ее хоть в каких-то рамках.

Во-вторых, надо было заставить Люську надеть цацки, которые он должен был для нее приобрести. А Люська (и он понимал это с каждым днем все более и более отчетливо) никогда не делает того, о чем он ее просит. И даже наоборот. Стоит ему ее о чем-нибудь попросить, как вдруг оказывается, что это по каким-либо причинам совершенно невозможно. «На той неделе хочу привезти на дачу мать», — говорил он, и тут же оказывалось, что она уже договорилась с Туровскими, а Туровских — целая куча, и они сразу займут полдома, и будет шумно, и вообще проблем с ними не оберешься, а переиграть это уже совершенно невозможно. Или: «Завтра, когда будешь в Москве, передай Потехину эти негативы: он зайдет в пять часов», — просил он и, как всегда, получал свое. «В пять у меня встреча в “Метрополе”,— отвечала она и добавляла: — Надо было спросить, прежде чем договариваться». «Какая еще встреча?» — ворчал он, но Люська только махала рукой.

В начале лета он купил ей серьги, на пробу. На пробу и для отвода глаз, чтобы она в самый ответственный момент не задала какой-нибудь дурацкий вопрос, вроде «Чего это ты вдруг?», и чтобы он, соответственно, не выдал себя дрожанием рук или внезапным покраснением лица — Люська была человеком проницательным. Конечно, догадаться она бы не могла, но нервы бы ему потрепала: «Что это ты краснеешь, как девушка?», или «У тебя руки трясутся, как у алкаша», или еще какую-нибудь гадость, на это она большой мастер. Или, может, ничего не спросит, а просто откажется их надеть — скажет, что к этому платью они не подходят, или фасон не тот, или цвет — с бабами вообще всегда куча проблем, а с такой, как Люська…

И что же? Серьги она взяла, посмотрела, оттопырив нижнюю губу и даже не надела. И (он все-таки хорошо ее знал) недоверчиво спросила: «Что это с тобой? Праздник, что ли, какой?» — «Почему праздник? Разве я не могу сделать тебе что-нибудь приятное просто так? Надень, дай посмотреть». «Потом», — ответила Люська, швырнула серьги на туалетный столик, а нацепила только вечером и почти сразу же сняла. «Не понравились, наверно», — подумал Салтыков и с сожалением вспомнил о потраченной сотне баксов.

Но это тоже было не все: оставались еще и «в-третьих», и «в-четвертых», и «в-пятых», и не было этому конца. Выходит, все зря?

* * *

Наконец, приехал Юрганов. Приехал на московскую квартиру, что тоже было очень некстати, потому что, увидев его двухэтажные хоромы, мог решить, что у него, Салтыкова, денег куры не клюют, и разинуть варежку: «Плати, мол, мне побольше за охрану твоей дачи». Приехал веселый, да к тому же с какими-то жалкими цветами, не то астрами, не то какими-то похожими: Салтыков в цветах не разбирался. «Это ты мне?» — спросил он как дурак, кивнув на цветы, и Юрганов рассмеялся: «Ты же все-таки не дама». Ничего, как известно, смеется тот, кто смеется последним.

Впрочем, тогда все обошлось более или менее благополучно: с Люськой Юрганов не встретился, потому что Люська оставалась на даче, и согласился вернуться в Москву через неделю — пришлось соврать, что сейчас на даче полно родственников. А о деньгах речь даже и не зашла.

Таким образом, он все-таки выиграл несколько дней на раздумья. А потом Люська опять сбила ему все карты, потому что, когда неделя прошла, заявила, что в Москву ей не хочется, а хочется еще «побыть на воздухе». И пришлось ему просить Юрганова подождать еще. И все это время он нервничал, сомневался, боялся, плохо спал, даже похудел, так раздражала его вся эта канитель…

Наконец, он отвез Люську в Москву, а сам поехал с Юргановым на дачу — показывать, как пользоваться отоплением, включать сигнализацию и так далее, а главное, чтобы, оставшись без Люськи, попытаться сосредоточиться и в последний раз примерить к обстоятельствам свои возможности. И, несмотря на дождь, Салтыков остался на несколько дней в Озерках. И оказался прав, потому что после Люськиного отъезда все стало складываться как по заказу, как будто дело было только за тем, чтобы она смылась и оставила его в покое.

* * *

— Слушай, старик, пятьсот рублей тебя устроят? — спросил Салтыков и даже покраснел, так неприлично ничтожной показалась ему самому эта сумма.

— Устроит, — ответил Юрганов и только скользнул по нему взглядом: видно, уж очень стало противно.

Салтыкову пришлось добавить:

— Продукты кое-какие мы будем тебе привозить: или я, или Люська, и вообще будем приезжать по очереди, так что скучно тебе не будет.

Юрганов тогда ответил, что скучно ему не бывает. Вероятно, имел в виду свое интеллектуальное превосходство. А потом неожиданно спросил, может ли он иногда отлучаться с дачи.

— Что значит — отлучаться? — спросил Салтыков и почувствовал, как у него подпрыгнуло сердце.

— Вот, например, тридцать первого октября мне надо будет на пару часов съездить в Москву.

— Почему такая точность, старик? Почему именно тридцать первого, а не тридцатого?

— Нет, именно тридцать первого. Поздравить человека с днем рождения.

— A-а, — протянул Салтыков, — кого-то из наших?

— Нет, — ответил Юрганов и больше ничего объяснять не захотел.

— Смотри, старик, если ты гарантируешь, что вовремя вернешься и не оставишь дачу на ночь — ради Бога… Если же нет, я приеду и сам посторожу, это не проблема. Когда тебе надо — утром, вечером?

Но Юрганов, который, сам того не ведая, уже подошел к краю ловушки и даже заглянул в нее, но ничего не разглядел, потому что был слеп как крот, заверил его, что уедет совсем ненадолго («часа на полтора, на два максимум») и вернется восьмичасовой электричкой, то есть в девять пятнадцать будет уже на даче.

У Салтыкова от волнения даже вспотели ладони. Вот она, удача, после стольких безнадежных попыток выстроить какую-то приемлемую комбинацию. И какая удача. Теперь Салтыков точно знает, что через три недели, тридцать первого октября, с шести до девяти вечера Юрганова на даче не будет. И эта удача сама свалилась ему в руки, и не пришлось ему выдумывать какие-то сомнительные предлоги, чтобы удалить его: он сам напросился.

Времени у него полно: он все успеет, он просто обязан успеть, потому что второго такого шанса судьба ему не преподнесет. Правда, было еще не совсем ясно, как сделать так, чтобы Юрганов уехал с дачи за неделю до тридцать первого, а, вернувшись, нашел в дверях «Люсь-кино» письмо с просьбой забрать цацки, но это уже мелочи, это он продумает ближе к делу.

Кроме того, проведя с Юргановым несколько дней в Озерках, Салтыков даром времени не терял. Вчера, например, пока Юрганов еще спал, он ввинтил на веранде давно перегоревшую лампочку, а на следующий день вечером, когда стемнело и обнаружилось, что она не горит, попросил Юрганова ввинтить новую. И Юрганов ввинтил. А выкрученную лампочку с его отпечатками Салтыков хорошенько спрятал.

На следующий день Салтыков получил от судьбы еще один подарок, когда увидел, что Юрганов, сидя на ступеньках, колотит грецкие орехи двухкилограммовой гирей, которая давно болталась у них на даче, и которой они с Люськой в жаркие дни закладывали входную дверь, чтобы не закрывалась от сквозняка.

Впрочем, судьба судьбой, но надо было и самому кое-чем заняться. Например, забором. Дача стояла на углу, и ворота находились со стороны улицы Маршала Захарова, которая считалась главной магистралью поселка и была покрыта асфальтом. Другим боком участок смотрел на улицу Ополчения: это была очень короткая улица, даже не улица, а проулок, в котором помещалось всего четыре дачи, по две с каждой стороны. Машины по этому проулку не ездили (если не считать машин владельцев этих четырех дач), потому что автобусную остановку, к которой он когда-то вел, несколько лет назад перенесли, и жители поселка перестали им пользоваться. И только подростки, катавшиеся на велосипедах, иногда заруливали туда, если хотели поскорее выскочить на шоссе. Но сейчас в Озерках уже никого не осталось: ни молодежи, ни даже самых стойких дачников. То есть, конечно, поручиться за весь поселок Салтыков не мог, потому что поселок был большой, но привычки своих самых близких соседей он давно и хорошо изучил.

Семейная пара, живущая слева от них по улице Маршала Захарова, постоянно на даче вообще не живет. Они приезжают на выходные, с целой ватагой гостей, днем жарят шашлыки, ночью разводят костер и хохочут до утра, не дают спать, а уезжают утром в понедельник. Отпуск они всегда проводят за границей, и Люська их часто расспрашивает о новых местах. Кажется, они оба дизайнеры или что-то в этом роде.

Напротив, через улицу, дача какого-то крупного деятеля: то ли засекреченного ученого, то ли члена правительства, то ли родственника бывшего президента. Про хозяев этой дачи ходило много разных слухов, но правды во всем поселке, кажется, не знал никто. У них был огромный, гектара в три, участок, обнесенный высоким сплошным забором, за которым густо росли старые мрачные ели, скрывавшие от посторонних глаз дом и обитаемую часть участка. Въезд же на эту дачу находился, слава Богу, с противоположной стороны, то есть с параллельной Маршала Захарова улицы.

Соседями справа по улице Ополчения было семейство известного адвоката. Дачу они купили всего несколько лет назад у бывшего владельца, старичка — полковника в отставке. Бедный старичок (Салтыков хорошо его помнил) все боялся, что дача его либо сгорит, либо ее ограбят, и ночами держал под подушкой топор. Кончилось тем, что дачу старичок продал за очень большие по тем временам деньги, кажется, за пятьдесят тысяч, которые спустя три года, в январе девяносто первого, превратились в бумажный хлам.

Самого адвоката Салтыков почти не знал, потому что на дачу тот приезжал редко и желания общаться с соседями не выражал. Так только, кивнет издали и все. А вот его теща сидела на даче постоянно, пасла двух девочек-дошкольниц, и их отношения можно было бы считать прекрасными, если бы его не так раздражала ее манера постоянно чем-нибудь хвастаться. «Мой зять, мой зять…» — передразнивал ее Салтыков, который всегда завидовал чужому успеху, — можно подумать…».

Других соседей по улице Ополчения он тоже хорошо знал: три семейства, из которых одно уже лет пять на даче не появлялось. Поговаривали, что они обосновались где-то за границей и в Россию вряд ли вернутся. Тому, что они живут за границей, Салтыков завидовал, тому, что не вернутся — не верил, потому что не мог себе представить, как можно уехать, оставив дачу стоимостью в несколько десятков тысяч долларов. «Не миллионеры же они, черт их побери. А даже если и миллионеры, все равно такими кусками не бросаются».

Еще одна дача принадлежала известной в прошлом балерине. Салтыков знал, что балерина чем-то давно и безнадежно больна, и ее родственники появлялись в Озерках редко, ни с кем не общались, за участком не следили, и через забор было хорошо видно, как все заросло высокой густой травой.

Последняя дача принадлежала вдове известного академика, историка, и его двум дочерям. Салтыковы были с ними в приятельских отношениях, и Люська даже иногда ходила к ним играть в бридж. У обеих дочерей были дети школьного возраста, и они всегда уезжали в последних числах августа.

Самыми стойкими были, пожалуй, адвокатская теща и две маленькие дочки. Они часто сидели на даче до начала октября, в любую погоду, но в этот раз, на счастье Салтыкова, одна из девочек разболелась, и адвокат увез их в Москву.

Так вот, надо было подготовить в заборе адвокатской дачи лаз, чтобы незаметно проникнуть на свой участок с улицы Ополчения. Это было очень важно, потому что никто не должен был увидеть Салтыкова в Озерках. Правда, ему и здесь повезло, потому что тридцать первое — это среда, а в будний день в Озерки точно никто не поедет. Да и погода оставляла желать лучшего: дождь лил не переставая.

Впрочем, ругнув в очередной раз погоду, Салтыков понял, что совершенно неправ. Ведь то, что идет дождь — очень хорошо. Дождь смывает следы, дождь делает все серым и незаметным, дождь, наконец, заставляет людей прятаться по домам, а не ходить по улицам, глазея по сторонам. А вот снег — другое дело. На снегу не оставить следов просто невозможно, как ни старайся, и Салтыков понял, что успех предприятия будет зависеть от погоды. Если до тридцать первого снег не выпадет, значит, все произойдет так, как он задумал. И Салтыков стал ждать.

 

6

— Ну и сколько же вы хотите за ваш рыдван? — спросил Салтыков у называвшего себя Петровичем немолодого мужика с сутулой спиной и до черноты загорелыми худыми жилистыми руками.

— Почему — рыдван? — возразил тот, — машина на ходу, движок в порядке, что еще нужно?

— Ну, это кому как… Так сколько?

Мужик перебросил беломорину из одного угла рта в другой, немного пожевал ее и задумчиво произнес:

— Ну, давай пятьсот, что ли?

— Пятьсот? Не много ли? — спросил Салтыков.

— А сколько, к примеру, вы бы за нее дали? — поинтересовался мужик и любовно протер шмотком ветоши ветровое стекло.

— Дам шестьсот, если машину отдашь так, без оформления.

— Как это без оформления? — удивился мужик. — А номера? А техпаспорт?

— Это моя забота. Мне твой рыдван нужен на несколько дней и нужен срочно. Поэтому, если хочешь, делай, как я говорю, а нет — так я поищу в другом месте.

— Так я что? Я — пожалуйста! Только, как же вы будете, если вас милиция остановит?

Салтыков почувствовал, что слегка перегнул палку.

— Какая там милиция? Мне машина нужна, чтобы сделать несколько ездок, в области, перевезти кое-что из одного дома в другой, а потом я ее оставлю в гараже до весны. Так что потом, если хочешь, мы все и оформим, как надо, чтоб ты не беспокоился.

— Да мне-то чего? Это вам надо беспокоиться…

Петрович, которого, конечно, смущал такой поворот дела, снова начал бубнить про милицию и техпаспорт, но Салтыков уже не слушал. Достав из кармана бумажник, он отсчитал положенную сумму и попросил ключи.

Машина была старая, «жигули» первой модели, 88-го года выпуска, с прогнившими крыльями, лысой резиной и треснутым в правом углу лобовым стеклом. Кузов, однако, выглядел вполне прилично: где надо, был подкрашен и даже довольно аккуратно, так что машина внимания не привлекала, хотя бы издали. Если же все-таки остановят и проверят документы, думал Салтыков, он скажет, что забыл техпаспорт дома и откупится сотней баксов без проблем.

Забрав ключи, Салтыков не стал торопиться забирать машину, а сказал, что приедет вечером или на следующий день. Потом оставил бывшему владельцу несколько сотенных бумажек и попросил залить к вечеру полный бак.

Ну вот, думал Салтыков по дороге домой, одно дело сделано. Надо, конечно, еще попробовать поездить на ней, чтобы в нужный момент не подвергать себя напрасному риску, но, в общем, он был почти уверен, что рыдван не подведет.

Теперь надо было подумать о цацках. Что он мог такого купить, чтобы супружница согласилась это надеть и не то просто надеть, а несколько дней поносить? Он заехал в пару ювелирных магазинов, попавшихся ему по дороге, но не увидел ничего, что бы ему понравилось. А вечером, вернувшись домой, понял, что правильно сделал, что не увидел, потому что вечером Люська ему неожиданно помогла.

— Что это? Купила? — спросил он, увидев, как она крутится перед зеркалом в новом платье.

— Нет еще, — ответила Люська, — вот предлагают по дешевке, а я не знаю, покупать или не покупать?

— Тебе идет, — сказал Салтыков, внимательно оглядев ее: платье ему не нравилось, как и не нравилась сама Люська в этом платье, но последнее время он старался ей не перечить: пусть делает, что хочет, лишь бы была довольна, — если нравится, купи.

— Да? Четыреста баксов, учти.

— Ты же сказала — по дешевке?

Люська посмотрела на него и усмехнулась:

— А ты думаешь за платье от Готье — это много?

Когда он, вздохнув, достал из бумажника четыре сотенные купюры и протянул ей, Люська загадочно посмотрела на него и вкрадчивым тоном, от которого он давно отвык, и даже немного сюсюкая, что вовсе не было ей свойственно, спросила:

— А еще полторы сотни дашь?

— Еще?! — взревел Салтыков, — еще-то на что, хотел бы я знать?

— Понимаешь, я приглядела к этому платью потрясающее кольцо.

— За полторы сотни?

— Да. В салоне на Кутузовском. Очень изящное, с нефритом.

Это было то, что нужно. Салтыков даже затрясся от предчувствия удачи. Завтра же он сам отвезет ее туда, и они вместе купят это кольцо. Бабочка сама летит на огонек.

— Я тебе, конечно, дам, — тоном благодетеля сказал Салтыков, — но вообще-то имей в виду: если хочешь поехать со мной в Японию… — он не договорил.

— Да? Так что же? Если я хочу… а я, конечно, хочу… то что? — Люська подошла вплотную к зеркалу и внимательно рассматривала свое отражение.

— Что, что… — сердито проворчал Салтыков, чтобы скрыть внезапную радость, — экономить надо, вот что.

История с Японией тоже была весьма кстати. Его пригласили делать буклет для премьеры спектакля, поставленного российским балетмейстером в Токийском театре. Он знал, что Люська действительно очень хочет поехать и все время дразнил ее: то говорил, что там их ждут роскошные условия и что принимающая сторона собирается устроить несколько поездок по стране, а по завершении работы даже и отдых на берегу океана, то объявлял, что ничего не получится, потому что все эти роскошества оплачивались только для него, а супругу могли принять только за его счет, а счет этот грозился быть весьма большим. Люська, правда (он это чувствовал), не принимала слишком всерьез его слова, потому что привыкла к тому, что в конечном счете он все всегда для нее делает, но все-таки Салтыков заметил, что последнее время она несколько снизила свой обычный высокомерно-снисходительный тон и чуть-чуть умерила аппетиты. Это значило, что она старается ему не противоречить, не раздражать, не злить, словом, не напрягать отношения. И все это было чрезвычайно кстати, потому что очень скоро ему придется кое о чем ее попросить.

За кольцом они поехали вместе. В салоне Салтыков, распахнув пальто и слегка выпятив живот, что придавало ему особенно барственный вид, стоял у прилавка и, скривив губы, презрительно рассматривал дамские украшения, выставленные в витрине. В такие минуты он сам себе казался невероятно значительным, и ему хотелось, чтобы другие тоже замечали это.

— Может, возьмешь что-нибудь подороже? — спросил он, когда Люська потребовала у продавщицы показать ей кольцо с овальным зеленым камнем.

— Я же объяснила: мне нужно именно это, — ответила Люська, которая не захотела ему подыграть.

— Как хочешь, — ответил он недовольно, будто оскорбившись на то, что она отвергла его щедрость и великодушие и купила вещь, недостойную ни себя, ни его. — Оно тебе не велико? Может, примеришь вот это?

Салтыков с удовольствием убедился, что завтра же сможет купить второе, точно такое же, и спросил:

— Какой это размер?

— Семнадцатый, — ответила продавщица и заискивающе улыбнулась.

Ночью, лежа в постели, Салтыков думал, что теперь ему осталось сделать самое трудное: уговорить Люську уехать с ним на несколько дней из Москвы. Если все будет хорошо, то за неделю до тридцать первого октября, то есть двадцать третьего или двадцать четвертого, он должен будет под каким-нибудь предлогом выманить с дачи Юрганова, и в тот же день съездить в Озерки — оставить в дверях «Люськину» записку. Если это получится, им обоим придется уехать, потому что Юрганов, получив письмецо с просьбой привезти цацки в Москву, неизбежно приедет, а этого позволять ему ни в коем случае нельзя.

Салтыков отлично представлял себе все сложности этого плана и пока еще не очень хорошо понимал, как ему удастся его осуществить, но сложность задачи только подзадоривала его. К тому же (и эта сторона предприятия казалась ему совершенно гениальной) выполняя эти задачи, он ничем не рискует, потому что главное должно произойти только в последний момент, и если хоть одно звено этой замечательной и остроумно продуманной цепи сорвется, он просто-напросто не станет ее убивать.

* * *

— Слушай, старик, — сказал он Юрганову, приехав на дачу восемнадцатого октября, — во вторник Люська собирается приехать сюда со своими бабами играть в карты. Если хочешь, можешь отлучиться хоть на целый день.

— А на два? — спросил Юрганов.

— На два? Хочешь переночевать в Москве? — Салтыков не верил своим ушам.

— Нет, я бы съездил в деревню, но если это тебя не устраивает…

— Вполне устраивает! То есть мне-то все равно, ты можешь и не уезжать: Люська перебьется. Если только, конечно, тебе самому нужно, так что ты смотри, располагай своим временем, как хочешь. Но если поедешь — поезжай с утра, не жди ее, потому что встает она поздно, и пока со своими бабами разберется, пройдет еще полдня. А, кстати, тридцать первого у тебя ничего не отменяется?

— Нет. А что? — Юрганов с удивлением посмотрел на него.

— Я к тому, что если тебе надо побыть в Москве подольше — ты скажи. Я приеду, посижу здесь.

— Да нет. Я же сказал: в девять вечера буду на месте, не волнуйся.

— Ну смотри, — сказал Салтыков, — только не опоздай, потому что грабят здесь именно вечером — шпана из соседнего поселка.

* * *

Вторник неумолимо приближался. Салтыков нервничал, и ничего ему не помогало: ни валерьянка, которую он пил целыми пузырьками, ни импортные таблетки, купленные Люськой еще весной, ни утешительная мысль об обратимости процесса, ничего. Столько уже потрачено труда, денег и нервной энергии, что упустить сейчас потрясающе удачно сложившуюся ситуацию (ведь Юрганов сам, сам напросился!) представлялось ему верхом невезения. Никогда потом ему не удастся добиться такого поразительного стечения обстоятельств, как теперь, и, если все сорвется, значит, все, пиши пропало — и Бренда, и Америка, и будущие миллионы.

К тому же сегодня ему позвонили за окончательным ответом насчет Японии. И он согласился. Согласился поспешно, не обдумав как следует этот шаг, и сейчас не мог толком понять, правильно ли он поступил. Он примеривал и так, и сяк последствия этого шага и постепенно приходил к мысли, что все-таки был прав. Если это произойдет, как он рассчитывает, тридцать первого октября, ему будет очень кстати смыться на некоторое время из Москвы. Поездка намечалась на вторую половину декабря, и к этому моменту, надо думать, следствие уже закончится, и ничто не помешает ему поехать и немного развеяться, потому что нервы у него расшалились окончательно.

Или наоборот. Он откажется от поездки, чтобы в глазах окружающих выглядеть страдальцем. Вот, мол, какие жертвы мне приходится приносить из-за всей этой ужасной истории.

Салтыков представил себе, как звонит следователю и говорит: «На какое число назначен суд? Я в ужасном положении: мне приходится отказываться от давно намеченной поездки и подводить зарубежных партнеров».

А может, никого подводить и не придется, и он спокойненько себе поедет, и поработает, и отдохнет. И Бренде лишний раз покажет, что он кое-чего стоит, раз его приглашают в Японию. Ну это так, на всякий случай, чтобы она не взяла себе в голову, что может покровительствовать ему.

Если же это по каким-то причинам сорвется, то ему тем более будет приятно вырваться на некоторое время из привычной рутины. И Люську он с собой, конечно же, ни за что не возьмет. Хватит с него! Скажет, что принимающая сторона поставила жесткие условия: он едет один и все тут. «Если японочку попробовать, маленькую, черноволосенькую, с раскосыми глазками? Говорят, эти азиатки умеют в постели такое, что никто больше не умеет, — думал Салтыков, сидя за рулем своего темно-зеленого «вольво». — Интересно, правила их гостеприимства предполагают что-либо подобное или мне придется выкручиваться самому?»

Салтыков развернулся и поехал за билетом, потому что завтра его ждут с предполагаемой датой выезда и паспортом в иностранном отделе министерства культуры.

* * *

Билет уже лежал у него во внутреннем кармане, когда Салтыков вспомнил про кольцо. Придется ехать в салон, потому что, не дай Бог, раскупят эти чертовы кольца или не окажется Люськиного размера, мало ли что?

Девушка продавщица была та же, что и в прошлый раз, и Салтыков подумал, что это, может быть, и не очень хорошо: «Вдруг она потом об этом вспомнит?» Он недовольно поморщился и даже подошел к другому прилавку, чтобы обдумать положение. Рискует ли он чем-нибудь? Если каким-то чудом Юрганову удастся отмазаться, будет ли в связи с этим что-нибудь угрожать ему, Салтыкову? Он задумался. Э, нет, рисковать ему совсем не хочется. Вдруг ментам придет в голову с этим кольцом приехать сюда, в этот салон, спросить, кто покупал, когда, кто именно выбирал — мало ли что они захотят узнать? И тогда продавщица им скажет: да, мол, приходили, покупали, а потом вот этот дядя снова пришел и купил еще одно. И хорош он тогда будет.

И Салтыков решительным шагом направился к выходу. «Ничего, заеду в другой салон, на Кузнецком. Если повезет, там тоже будут такие кольца», — подумал он и оказался прав. К тому же все эти размышления навели его на мысль: ему просто-напросто надо спросить у какой-нибудь из Люськиных подруг, нравится ли ей кольцо, которое он купил. «Мол, мы поспорили: я говорил, что лучше приобрести что-нибудь подороже, а Люська уперлась и не захотела. Так вот, был ли я прав?» Это надо сделать на всякий случай, с невинным видом: «Ты случайно не видела на Люське новое кольцо?» Конечно, он прекрасно знает, что женщины обычно обсуждают такие вещи и вечно хвастаются друг перед другом своими тряпками и побрякушками, но все-таки лучше обезопасить себя на всякий случай.

И еще. Он, пожалуй, купит золотую цепочку, точно такую же, какую Люська всегда носит на шее, с крошечным знаком зодиака в кружочке: все ее подруги прекрасно знают, что она никогда не снимает ее. Правда, такую надо еще найти, но ничего, он постарается.

* * *

— Где твой паспорт? — спросил он супружницу, когда вернулся домой.

— В моем столе, в верхнем ящике. Зачем тебе?

— Ты в Японию поедешь?

— Неужели? — воскликнула Люська, появляясь из кухни. — Значит, все состоится?

— При одном условии: на следующей неделе ты со мной поедешь в пансионат.

— Какой еще пансионат?

— На Клязьме.

— С ума сошел? Зачем?

— Затем, что меня достала Бренда, и я хочу смыться на несколько дней.

— Опять? — подозрительно спросила Люська. — Что на этот раз?..

— Потом расскажу. Так что?

— Не понимаю, я-то тебе зачем?

— Ты мне жена или не жена? Я не хочу сидеть там целую неделю один.

— Ну, хорошо, черт с тобой! — сказала неузнаваемая Люська. — Если это единственная жертва, которую я должна принести… К тому же, я там и поработаю. И готовить мне надоело. Когда поедем?

— В среду.

— Я спрашиваю, в Японию когда поедем?

— Я купил билеты на семнадцатое декабря.

— Уже? Зачем тогда паспорта?

— Ты хочешь лететь без визы?

— Ах, ну да, — примирительно заметила Люська и пошла за паспортом.

Потом Люська долго трепалась по телефону с кем-то из своих многочисленных подруг, кажется, с Лёлей, и делилась своей радостью по поводу предстоящей поездки, а Салтыков, сидя перед телевизором и вполуха прислушиваясь к разговору, мрачно улыбался.

* * *

Во вторник, проснувшись, Салтыков первым делом посмотрел в окно. Дождя не было, но небо висело так низко, что сомневаться в прогнозе на ближайший день не приходилось. Люська еще спала, и Салтыков отправился завтракать в одиночестве.

Сидя за столом, он поймал себя на том, что почти не ощущает вкуса еды, до такой степени он был озабочен происходящим. Сегодня все надо сделать точно, продуманно, аккуратно, чтобы не пришлось потом расхлебывать собственные ошибки. И вернуться домой, чтобы проследить за Люськой, за телефоном, за всем остальным.

Старый «жигуленок» ждал его в двух кварталах от дома. Накануне он забрал его у Петровича и немного поездил по городу. Конечно, после «вольво» рыдван показался ему особенно отвратительным, но ничего, свое назначение он выполнит, а на остальное — наплевать.

Прежде чем открыть машину и сесть за руль, Салтыков надел старые кожаные перчатки. «Береженого Бог бережет», — сказал он себе и оглянулся — убедиться, что поблизости не мелькает какое-нибудь знакомое лицо. И поехал в Озерки.

* * *

Когда позади остался предпоследний поворот, Салтыков надел черные очки. Куртка на нем старая, брюки заправлены в резиновые сапоги, которые он никогда не носит, а на голове — кепка, купленная специально для этой цели в шляпном магазине на Тверской и спрятанная на ночь в машине. Он был похож на бригадира сельхозбригады из старого советского фильма про колхоз. Издали его никто не узнает, а вблизи… что ж, надо постараться никому не попадаться.

Боялся он напрасно. Съехав с шоссе на две сотни метров раньше поворота, «жигуленок» повернул к бывшей автобусной остановке и оттуда, по старому мостку через канавку, полную дождевой воды, прорвался на улицу Ополчения, где не было ни души. Салтыков остановил машину, немного не доехав до соседских ворот, прошел несколько метров вдоль его участка и отодвинул планку забора, из которой вытащил гвоздь еще давно, сразу после отъезда адвокатской тещи с детьми. И проник на чужой участок. Он мог и не делать этого, а пользуясь тем, что поселок абсолютно безлюден, обойти угол улицы Ополчения и Маршала Захарова и войти в собственную калитку. Но он решил, что сделает все так, как ему придется делать через неделю, то есть тридцать первого, если, даст Бог, все сложится хорошо.

Земля была пропитана влагой, и у него под ногами хлюпало, как на болоте, но следов он не оставлял. Если же милиция приведет собаку, то все равно это ничего не даст, так как его след оборвется на улице Ополчения, где его будет ждать машина. Но думать об этом рано: сейчас надо сосредоточиться на выполнении сегодняшней задачи.

Салтыков подошел к своему забору в самом дальнем и в самом темном конце участка, под елями, и вытащил единственный шуруп, удерживающий широкую сосновую доску. Шуруп был новый (он поменял его месяц назад, перед приездом Юрганова) и вывинтился легко. Через несколько секунд Салтыков был уже у себя.

Было тихо, и только сосны, чуть покачиваясь на слабом ветру, издавали легкий скрип, да капли, стекавшие из желобка на крыше, настойчиво и ритмично ударялись о поверхность воды в большой железной бочке позади дома, оставляя на ней зыбкие круги.

Салтыков подошел к лестнице и, сняв сапоги, поднялся по ступенькам. Дверь тщательно заперта на все замки: он знал, что на Юрганова можно положиться. В доме все на своих местах: аккуратно задернуты занавески, тикают часы, политы цветы (Люськин фикус, который в этом году решили оставить на даче, и герань, купленная по совету адвокатской тещи, уверявшей их, будто она спасает от мух).

Салтыков достал из кармана завернутые в носовой платок кольцо и золотую цепочку и огляделся.

Что, собственно, он собирается делать? Ему нужно положить цацки на каминную полку и как можно скорее уйти. Не надо ли ему оставить на столе чашку с якобы недопитым чаем или вытащить из стенного шкафа Люськины тапочки и бросить их около двери? Зачем? Затем, чтобы Юрганов не удивился, найдя кольцо и не обнаружив никаких других следов ее пребывания.

Впрочем, Юрганову все равно придется удивиться. Ведь получалось, что в его отсутствие Люська приехала на дачу, сняла с себя драгоценности и, уехав в Москву, забыла их на каминной полке. А вернулась она, выходит, на следующий же день и забыла ключи? Ну и что? Почему бы и нет? Почему бы ей и не повести себя таким образом? Что в этом такого уж странного? Бывает, что человек забывает и о более важных вещах.

Салтыков стоял посреди гостиной и судорожно соображал, правильно ли он рассуждает, не скрывается ли в его рассуждениях какой-то принципиальный изъян, который сможет потом его погубить.

Значит, так. Юрганов возвращается на дачу и видит в двери письмо. Читает. Удивляется. Удивляется, потому что думает, что Люська приезжала на дачу два раза: первый — когда забыла кольцо и цепочку, и второй — когда вернулась за ними без ключа. Наплевать, пусть удивляется, потому что для Салтыкова главное, чтобы рассказу Юрганова никто не поверил, а удивится он или нет, не имеет значения. Да, но Юрганов сошлется на него, Салтыкова. «Мол, разве не ты говорил мне, что твоя жена должна приехать играть? Ты же, мол, потому и отпустил меня с дачи? Самовольно я бы не уехал!» И что он на это ответит? А так и ответит, что, во-первых, его об этом попросила Люська: «Скажи, Юрганову, что мы хотим приехать на дачу…» А он даже и не задумался: зачем ехать на дачу в такую погоду? Ему-то какое дело? Хотят они играть на даче — ради Бога. И если она его обманула (потом-то ведь придется говорить, что на даче ее не было и что Юрганов врет), то это уже не его вина. Это правдоподобно? Вполне. Тем более, в конечном счете, если все состоится, то она-таки окажется на даче: может, именно для встречи с любовником, так как от мужа могла узнать, что Юрганова в это время на даче не будет. А если милиция станет искать еще и любовника, то пусть: ей за это платят и, между прочим, из наших налогов, так что пусть работает. А, во-вторых, он Юрганова никуда с дачи не отсылал — Юрганов сам захотел уехать. Причем же здесь он, Салтыков?

А вообще-то, разве имеет какое-нибудь значение — удивится Юрганов или не удивится? Видимо, не имеет, потому что, если ничего не получится, он, Салтыков, сам приедет на дачу и цацки заберет. И Юрганов наверняка ни о чем его не спросит: Юрганов не из тех, кто интересуется такими вещами. Скорее всего, он вообще ничего странного во всем этом не заметит.

А если все-таки… то состоится?

Салтыкова даже бросило в пот. Он попытался представить себе, что будет чувствовать, когда все будет позади, и не мог. Ему вдруг спять стало страшно — ему показалось, что он что-то упускает, какое-то важное звено. Он даже вынужден был сесть и закрыть глаза, чтобы сосредоточиться. Так, повторим еще раз.

Если состоится, Юрганов будет драться за свою жизнь, вернее, за свою свободу (что для такого, как Юрганов, одно и то же) и тогда наверняка все вспомнит. Вспомнит, что Салтыков говорил ему о Люськином приезде на дачу с подругами якобы для игры в карты. Что, вернувшись, нашел записку в двери, то есть снаружи, а цацки при этом были почему-то внутри, на каминной полке. И что тогда? Тогда его спросят, что делала его жена в тот день, когда Юрганов нашел в дверях записку, а на камине — кольцо с цепочкой? А заодно и поговорят с подругами: приезжали ли вы с мадам Салтыковой на дачу для игры в бридж? Подруги скажут, что не только не приезжали, но и не собирались. И при этом еще объяснят, что Люська была в Москве и тоже ни на какую дачу не ездила. (Салтыков знал, что Люська идет в гости к Лене Мироновой, которая празднует выход в свет своей новой книги, и наверняка наденет новое платье и кольцо: для того небось и покупала.) А что скажет он сам? Ну, по поводу якобы оставленных на даче цацок скажет, что ему, мол, очень жаль, но Юрганов действительно что-то путает, потому что он эти цацки тоже видел на своей жене все это время. А по поводу того, что она хотела приехать на дачу?.. Во всяком случае, она ему так говорила, а если она для чего-то обманывала его?.. Что ж, тут ему сказать нечего. И сделает грустное лицо. Почему обманывала? Ну, значит, у нее для этого были какие-то причины, ведь оказалась же она на даче в день убийства, ведь приехала же она для чего-то туда на самом деле? Любовник? Может быть, хотя ничего такого он за ней не замечал. И вообще ему неприятно об этом говорить. А кроме того, он Юрганова с дачи вовсе не прогонял: он сам захотел куда-то уехать. И вообще, при чем тут он?

Салтыков немного успокоился. Однако, он все же дурак: чего он дергается? Все просто. Для Юрганова (и пока жива Люська) у него одна версия: Люська приехала на дачу, в Москву вернулась в тот же день и забыла цацки. А на следующий день приехала их забрать и забыла ключи: отсюда и записка с просьбой эти цацки привезти.

А для милиции (если Люськи уже нет) версия совсем другая: «Да, супруга говорила, что хочет поехать на дачу, но я не знаю, зачем ей это было нужно. И не знаю, ездила она туда на самом деле или нет. Почему не знаю? Да просто забыл спросить: у меня столько работы и столько проблем… Да и жена моя — совершенно самостоятельный человек». И сделает вид, что жертва во всей это истории — он сам.

И кому поверят? Поверят Салтыкову, потому что его версию подтверждают свидетели, а юргановскую не подтверждает никто.

Так что же это он, в самом деле? Уж не боится ли он? И чего ему бояться, если у него будет алиби? И не все ли ему равно, что подумает Юрганов, удивится или нет, если он сам, Салтыков, все равно вне подозрений. А отвечать за странное поведение супружницы он не может: ей, слава Богу, уже сорок девять лет. Да и не увидит он больше Юрганова: тот будет сидеть за решеткой, а ему, Салтыкову, придется общаться со следователем, а следователь наверняка не дурак и понимает, что Юрганов врет, чтобы выгородить себя.

И Салтыков положил на каминную полку кольцо с зеленым камнем и цепочку. Это было кольцо, которое они купили вместе с Люськой: он незаметно поменял его на то, которое купил сам, потому что супружница его уже надевала, и на нем есть ее отпечатки или как там это у них называется.

С цепочкой было сложней. Во-первых, он не был уверен, что та, которую он только что купил, ничем не отличается от той, которая была у Люськи на шее, и потому до последней минуты сомневался, будет ли «подкладывать» ее под Юрганова. Поэтому позавчера вечером, когда Люська вернулась домой, он попросил ее на минутку снять цепочку. «Зачем?» — спросила Люська, которая никогда ничего не делала для него просто так, то есть просто потому, что он ее об этом просит. Ему пришлось сказать, что он хочет с ней поэкспериментировать, потому что в студии кто-то показывал опыт с обручальным кольцом. «О, Господи! — вздохнула Люська. — С каких это пор ты стал верить в эту ерунду? Кроме того, кольцо подвешивают на нитке, а вовсе не на золотой цепочке». И Салтыков вспомнил, что это действительно так. «Черт бы ее побрал! — подумал он, а вслух сказал: — Это другой опыт. Тот, о котором я говорю, предполагает именно золотую цепочку. Дай на минуту». Люська цепочку сняла, но захотела посмотреть, что это за опыт, и Салтыкову пришлось сказать, что вначале он хочет попробовать сам, а если получится, то покажет и ей.

Цепочка, к счастью, оказалась точно такой же, и когда он застегивал на Люськиной шее новую, купленную накануне, она вдруг сказала: «Не надо было мне ее снимать». «Почему?» — спросил Салтыков, затаив дыхание. «Я тебе сто раз рассказывала: цыганка велела мне никогда не делать этого, — ответила Люська, которая никогда не была склонна ни к какой мистике. «Чушь какая!» — проворчал Салтыков и отправился на кухню налить себе водки.

Зато сейчас он оставит на каминной полке именно Люськины цацки, так что в кармане у Юрганова милиция найдет как раз то, что нужно: мало ли какие они там делают анализы или черт их знает, что они делают? Вдруг проверят на отпечатки или какие-нибудь микрочастицы?

А если Юрганов, не застав их в Москве, вынет цацки из кармана? Нет, не вынет: или забудет вынуть, или нарочно не станет вынимать, потому что побоится забыть. Салтыков вспомнил, как однажды Юрганов что-то искал в верхнем кармане куртки и вытащил оттуда целый ворох разных мелких предметов. «Omnia mea mecum porto», — сказал он тогда и улыбнулся. По латыни шпрехает, чертов отличник, подумал тогда Салтыков, которому никогда не давались иностранные языки.

А вынет, так и пусть вынимает. Пальчики его все равно на них останутся. А свидетели объяснят, что цацки были на ней вплоть до дня убийства. И ничего он тут поделать не сможет.

Салтыков запер за собой дверь и аккуратно пристроил конверт с маркой, адресом и всем, чем положено, так, чтобы он не упал, и «Люськиной» запиской наружу, а то еще, не дай Бог, Юрганов не поймет, чего от него хотят. Вот и все. Лети, письмецо, а я буду тебя ловить. Хорошая вещь — почта.

* * *

Вечером, возвращаясь домой, Салтыков подводил итоги. Все ли он сделал правильно? Поездка заняла у него час с небольшим: меньше, чем он рассчитывал. И это при том, что он не торопился, ехал довольно медленно, на всякий случай, чтобы не привлекать к себе внимания: встреча с ГАИ никоим образом в его планы не входила. И не потому, что он чего-то боялся, а просто ему хотелось все сделать аккуратно, без лишних следов.

«Люськино» послание Юрганов найдет только завтра, значит, в Москву поедет послезавтра, когда их с Люськой уже не будет: они к этому времени уже целые сутки проведут в пансионате, где Салтыков, не пожалев денег, заказал номер люкс.

Само послание сделано аккуратно, карандашом — для пущего правдоподобия, измененным почерком, на случай, если Юрганов знает, какой у Салтыкова почерк. Да и значения все это не имеет, потому что письмо через несколько дней в любом случае будет у него в руках.

Но Салтыков все равно нервничал. Вдруг он плохо рассчитал или плохо сработает почта и письмо не придет до тридцать первого? Тогда все пропало: не получив письма, он не сможет ничего сделать, вернее, не рискнет. И Салтыков, вытирая носовым платком вспотевшие ладони, подумал, что поездка в пансионат пришлась очень кстати, так как нервы у него шалят не хуже, чем у беременной бабы.

Когда в первом часу ночи Люська вернулась от Лены Мироновой, Салтыков, уже лежавший в постели и читавший газету, чтобы не заснуть, спросил:

— Как провели время?

— Нормально.

— А платье?

— Что — платье?

— Как Ленка нашла твое платье?

— Нормально. И, представь себе, кольцо тоже.

— Что — тоже?

— Кольцо ей тоже понравилось.

— Ну, это она врет.

— Что значит — врет? Кому врет?

— Тебе, конечно. Да и мне.

— Тебе? А ты здесь причем?

— Я ей звонил.

— Звонил? Зачем?

— Во-первых, поздравить, а, во-вторых, спросить про кольцо.

— О, Господи, далось тебе это кольцо!

— Скорее всего она соврала, из вежливости. Не хотела признать, что у тебя дурной вкус.

— У меня? Дурной вкус? У Ленки — хороший, а у меня — плохой? Должна тебя разочаровать: вкусы у нас одинаковые. Ленка сказала, что хочет купить себе такое же. Вот так.

— Неужели правда?

— Представь себе! А чего, собственно, ты улыбаешься?

— Ничего, просто так, — ответил Салтыков и повернулся на другой бок.

 

7

Проблемы начались на второй день их пребывания в пансионате, когда Салтыков за завтраком объявил, что должен съездить в Москву.

— Это еще зачем? — спросила Люська и вперила в него подозрительный взгляд.

— У меня дела, — ответил Салтыков, глядя в сторону.

— Если у тебя дела, зачем ты притащил меня сюда? Я не собираюсь здесь сидеть в одиночестве.

— Ты, кажется, хотела поработать?

— А ты, кажется, хотел отдохнуть?

— Я съезжу ненадолго и к обеду вернусь.

— Да мне все равно, когда ты вернешься! Я только хочу понять, для чего ты меня сюда притащил?

— Ты, кажется, хотела отдохнуть от готовки?

— С каких пор тебя это интересует?

— Как видишь, интересует, если я привез тебя сюда.

— Можно подумать, ты собирался от меня отделаться.

— Я же сказал, что к обеду вернусь, — зарычал Салтыков, начинавший терять терпение, но все еще сдерживаясь, так как прекрасно понимал, что, если Люська взбрыкнет и уедет в Москву, вернуть ее сюда он не сможет никакими силами. «Вот стерва!» — думал он, с ненавистью глядя, как она ловкими и спокойными движениями намазывает маслом сдобную булочку — гордость местной кухни. «Ей же совершенно наплевать, где я: здесь или в Москве. Ей просто нужно потрепать мне нервы и больше ничего».

Салтыков раздражался, хотя в глубине души был рад, что супружница ведет себя по отношению к нему как всегда, потому что проявления ее дрянного характера, ее выходки, или, вернее, то, что он называл ее выходками, поддерживали в нем необходимую злость.

— Хорошо, — сказал он, наконец. — Сегодня я не поеду, но завтра мне все равно надо повидаться с Брендой.

Никакая Бренда его не ждала, и ему это было хорошо известно. Бренда уехала и должна была вернуться не раньше середины ноября, но Салтыков знал, что Люська относится к Бренде с необходимым почтением: то ли потому, что та ей нравилась, то ли потому, что Бренда все-таки была главным источником их доходов.

— Налей мне еще кофе, — сказала Люська, и Салтыков понял, что на этом инцидент исчерпан.

В номере оказалось, что Салтыков «забыл» положить в сумку Люськин сотовый, и снова началась перебранка.

— Так я и знала! Тебя ни о чем нельзя попросить, — проворчала Люська, но Салтыков перебил ее.

— Ах, вот как? Нельзя попросить? А мне казалось, что еще недавно ты кое о чем меня просила, и я…

— О чем это я тебя просила?

— То есть, как — о чем? А платье? А кольцо?

— Ну все! Начинается! — сказала Люська и, закурив сигарету, отошла к окну.

— Что? — не выдержал Салтыков, — что ты сказала? Начинается? Что, собственно, ты имеешь в виду? Я привез тебя сюда, чтобы ты, по твоим же собственным словам, отдохнула от кухни, если, конечно, можно считать кухней ту несчастную отбивную с салатом которую я ежедневно получаю на ужин. Я выложил за этот номер бешеные бабки, тогда как моя мать давно просит меня купить ей путевку в санаторий, а я все отговариваюсь какими-то несуществующими причинами. Я собираюсь съездить в Москву по делам, чтобы заработать очередную порцию зеленых, которые опять уйдут на твои тряпки, а ты смеешь мне заявлять, что…

Ему было, что сказать ей, но Люська, хлопнув дверью, вышла в коридор, предварительно смерив его этим своим насмешливым взглядом, который он так ненавидел. Салтыков сел и схватился за голову. «Ничего не выйдет, — думал он, — ничего. Целую неделю нам здесь не прожить, если уже в первый день она устраивает мне сцены. Если она вернется в Москву и ей дозвонится Юрганов (а он, конечно же, дозвонится), то все пропало. И не просто пропало: она обо всем догадается, ну, конечно».

И Салтыков, взяв себя в руки, пошел мириться.

— Ну, ладно, извини, — сказал он супружнице, подсев к ней в холле, где она пристроилась перед телевизором, — ну забыл я твой мобильник — с кем не бывает? Пока я здесь, можешь пользоваться моим. Ну? Мир?

Ему, конечно, хотелось добавить пару слов и попросить ее пользоваться его телефоном «в разумных пределах», а не болтать с подружками, как она привыкла, часами, но он вовремя сдержался. Ничего, несколько дней он потерпит…

Дело в том, что когда несколько лет назад они оба обзавелись мобильными телефонами, оказалось, что экономный Салтыков тратит на разговоры в десять раз меньше, чем его благоверная, у которой вообще не было привычки отказывать себе в чем бы то ни было. Она болтала по мобильнику, сидя за рулем своего «фольксвагена», хотя он много раз предупреждал ее, что это опасно; она звонила по нему из своей редакции, где было полно телефонов, но ей, видите ли, удобно было поговорить из коридора, потому что там ее никто не слышит; иногда она даже ухитрялась звонить по нему из дома, если в этот момент Салтыков занимал домашний телефон. Словом, она, по своей привычке, не считалась ни с чем, и в один прекрасный день Салтыков заявил, что впредь не будет оплачивать ее счета, и телефонный бюджет был поделен на его и ее половину. Люська тогда расхохоталась ему в лицо, но свои аппетиты умерила (он прекрасно это заметил), и с тех пор ей было строжайше запрещено прикасаться к его сотовому телефону. Конечно, он не привез ее мобильник вовсе не потому, что забыл его, и уж, конечно, не из соображений экономии, а просто потому, что не хотел снабжать ее связью: вдруг ей взбредет в голову позвонить кому-нибудь в тот момент, когда он 31-го числа повезет ее на дачу.

С поездками в Москву тоже все обстояло не так, как представлялось Люське. Ни к какой Бренде ему вовсе не было нужно, но он хотел приучить Люську к мысли, что будет время от времени отлучаться, чтобы в тот момент, когда ему придется ехать «отлавливать» письмо (и, возможно, не один раз), она не станет ему мешать.

Вечером помирившиеся супруги отправились в кинозал посмотреть американский триллер, недавно вышедший на экраны. Герой — роковой мужчина — отправлял своих любовниц на тот свет, завладев их состоянием.

— Ну и как тебе? — спросил Салтыков, когда после фильма они вышли немного прогуляться.

— Да так, — сказала Люська, зевнув, — ерунда, неправдоподобно.

— Ты считаешь? — спросил Салтыков, почти обидевшись, — а мне понравилось.

На следующий день он уехал в Москву, навестил мать, у которой не был уже недели три, если не считать того, что перед пансионатом завез ей их собаку — эрделя по кличке Гаврик. Перед матерью, как всегда в последнее время, разыгрывал счастливого и любящего мужа и с воодушевлением рассказывал о последней Люськиной статье. Потом заехал в студию, поболтал с Потехиным (так, ни о чем) и вернулся в пансионат.

Прошло три дня. В субботу рано утром, пока Люська еще спала, Салтыков ринулся в Москву в надежде, что письмо пришло. Повезло ему в одном: с почтальоншей он столкнулся нос к носу, и ждать, следовательно, ему не пришлось. Но письма не было. По воскресеньям, как известно, почту не разносят, поэтому он мог спокойно поспать сам и не раздражать Люську, но в понедельник ему придется поехать непременно, потому что в понедельник письмо наверняка придет.

Погода держалась: было по-прежнему тепло и по-прежнему часто моросил дождь. Салтыков каждый вечер включал в номере телевизор, смотрел новости и внимательно прослушивал прогноз погоды. «Над европейской частью России в ближайшие дни сохранится теплая, дождливая погода», — обещали сотрудницы метеослужбы, заученными движениями тыча ногтями в карту, и Салтыков, удовлетворенно крякнув, выключал ящик и предлагал супруге программу развлечений на вечер.

Катастрофа разразилась в понедельник 29-го. Во-первых, не пришло письмо. Причем было непонятно, то ли оно просто не пришло, то ли хозяева почтового ящика успели его забрать, потому что Салтыков чуть-чуть опоздал, и почта уже была разнесена. Так что, вполне вероятно, что письмо уже лежит на столе у ни о чем не подозревающих обладателей почтового ящика с незапирающимся замком. Может, подняться к ним и спросить? Мол, не получали ли по ошибке мое письмецо?.. Да нет, нельзя. Если получили, то дело все равно уже засвечено, а если — нет, он только понапрасну все испортит. В конце концов письмо может прийти и завтра, 30-го? Ведь у него еще остается время?..

Главный сюрприз поджидал его вечером. Когда, прослушав очередной прогноз, Салтыков предложил пройтись, пока тепло, Люська сказала:

— Пошли, но сначала надо собрать вещи.

— Зачем? — удивился Салтыков, — у нас завтра целый день впереди.

— Нет, завтра утром я хочу уехать.

— Завтра? — он не верил своим ушам. — Но у нас путевки до тридцать первого включительно. А завтра только тридцатое.

— Наплевать, — сказала Люська, — я хочу уехать завтра, потому что на тридцать первое я договорилась с Ленкой Мироновой поехать к Данилевским поиграть в бридж.

— Когда это ты успела?

— Пока ты разъезжал по своим делам.

Все, это конец. Он хотел было напомнить ей, что заплатил «бешеные бабки» за этот номер люкс и что ему никто их не вернет за этот последний день, который она собиралась у него украсть, но сдержался, потому что почувствовал ее решительный настрой и понял, что ему ее не уговорить, а всякое упоминание о деньгах приводило ее в ярость. Он стоял посреди комнаты, растерянно глядя по сторонам и судорожно пытаясь сообразить, как ему себя вести: устроить скандал и высказать ей все, что накопилось у него за последнее время и тем самым хотя бы облегчить себе душу, или сделать вид, что ему все равно, а потом хитростью или лаской все-таки заставить ее пробыть здесь до среды?

Он почувствовал, что от напряжения у него даже вспотели ладони.

— Как хочешь, — сказал он примирительно и сам удивился, что ему удалось сдержать чувства, клокотавшие у него в душе, — просто жаль терять завтрашний день.

— Ты половину времени провел в Москве, а теперь чего-то жалеешь.

— Положим, не половину, не надо преувеличивать, — заметил Салтыков и подал ей пальто, — пошли, пока нет дождя? А соберемся потом.

Политика сдерживания страстей оказалась эффективной: вернувшись с прогулки, Люська заявила, что устала и собирать вещи сегодня уже не будет.

— Завтра, — проговорила она, стягивая с себя платье, — высплюсь хорошенько напоследок и соберу.

«Вот и прекрасно! — подумал Салтыков. — А я встану пораньше и съезжу в Москву за письмом. А там… видно будет. Может, я еще сумею ее уговорить».

* * *

На следующий день, то есть во вторник, тридцатого, ему опять не повезло: почтовый ящик со сломанным замком был пуст. Он пооколачивался некоторое время неподалеку от дома, подумал даже, не зайти ли к Тоне, но решил, что лучше не стоит, и так, ни с чем, вернулся в пансионат.

Люське, которая встретила его с поджатыми губами, пришлось соврать:

— Вот, ты хоть и дуешься, а я съездил не зря: получил приличный гонорар за съемку. И очень устал. По-моему, у меня давление… На вот, возьми пятьсот на хозяйство и пару сотен на булавки…

Люська, конечно, удивилась, но деньги взяла.

— Может, мы все-таки пробудем здесь до завтра? Ты же собираешься к Данилевским только вечером? — тон у него был почти просительный.

— Нет, исключено, — отрезала безжалостная Люська, — но сегодня до ужина, если хочешь, можем остаться.

И хотя больше ему ничего добиться не удалось, он даже почти не был на нее зол: какая разница, поедет она в Москву сегодня или завтра, если письма все равно нет? И какого черта у нас так плохо работает почта? А еще почтовики жалуются, что мало получают. За такую работу он вообще не стал бы платить им ни копейки. Что за страна, никогда ни на кого нельзя положиться, даже на почту… черт знает что! А сколько денег он угрохал на это жалкое предприятие? Заплатил за этот чертов люкс, купил раздолбанный рыдван, который непонятно, куда теперь девать — хоть возвращай владельцу. А ноутбук за три тысячи долларов, который ему совершенно не нужен? А все остальное? А гениально продуманный план?

За обедом он сидел, погрузившись в невеселые мысли о собственном невезении, и Люська, которой всегда было совершенно все равно, что с ним происходит, неожиданно спросила:

— Что с тобой?

— А что? — вздрогнул он, оторвавшись от тарелки.

— У тебя такой вид…

— Ты же знаешь: я терпеть не могу харчо! — скорчив гримасу, сказал Салтыков и отодвинул от себя пустую тарелку.

После ужина выяснилось, что в кинозале изменилась программа и покажут фильм их общего приятеля, известного режиссера, и Люська заявила, что непременно хочет посмотреть. У Салтыкова родилась было надежда, что удастся провести ночь здесь и что, следовательно, еще не все потеряно, но после фильма, когда он только заикнулся, что поздно, и темно, и хочется спать, она сказала, что если он не поедет, ей придется вызвать такси. «Сам, дурак, дал ей денег», — со злобой подумал Салтыков и пошел за чемоданами.

В Москве, не успели они войти в квартиру, начались звонки. Люська с сигаретой в зубах повисла на телефоне, а он отправился к матери забрать собаку.

— Хорошо отдохнули? — спросила она, пристально посмотрев на него.

— Нормально, — буркнул Салтыков, у которого даже не было сил притворяться довольным.

— Ты что, заболел? — спросила мать.

— Нет, с чего ты взяла? Ладно, пойду — поздно.

Он надел ошейник на наскакивающего на него от радости пса и спустился во двор. Дождь перестал, но было ясно, что это ненадолго. Два часа спустя он лежал без сна на их с Люськой супружеской кровати, глядя в потолок и в очередной раз горько упрекая себя за то, что опять позволил ей оставить себя в дураках.

* * *

Утром его разбудил Люськин голос: сидя на краю кровати, она говорила в трубку:

— По-моему, он повторяется… да… да… вот именно. Все это уже было… И сценарий абсолютно бездарный… И актрисулька эта — бездарность. Что? Тебе она нравится? Ну не знаю, по-моему, она…

Салтыков понял, что она делится впечатлениями от просмотренного вчера фильма, очевидно, с кем-то из своих подруг. В любом случае, его это совершенно не интересовало, и он, повернувшись к ней спиной, приготовился еще некоторое время поспать, как вдруг услышал:

— Нет, сегодня не могу: в пять я должна быть у Сироткина… Что?… Да Бог с тобой, я записалась к нему еще две недели назад! Нет, потом буду занята… Да… Хорошо… Созвонимся.

Сироткин — это ее визажист. Она проведет у него в салоне на Гоголевском бульваре часа полтора, ну, два. Значит, самое позднее в семь вечера она оттуда выйдет. Что, если?.. Салтыков вскочил и посмотрел на часы. Пять минут одиннадцатого. Письмо! Прежде всего надо съездить, посмотреть, нет ли письма. Надежды почти нет — скорее всего, его вынули из ящика еще в субботу, когда он немного опоздал, но все-таки стоит рискнуть…

Он еще не совсем ясно представлял себе, что будет делать, но чувствовал, что сейчас, в любом случае, надо поторопиться: если письмо чудом окажется в ящике, у него еще будет время, чтобы что-нибудь придумать.

Он отказался от завтрака, буркнув на ходу, что у него полно дел, и, даже не побрившись, спустился вниз.

Письмо он заметил сразу, как только вошел в подъезд: оно виднелось через дырочки в дверце почтового ящика — и сразу понял, что это именно ЕГО письмо. Конверт был слегка помят и даже испачкан, но все так же аккуратно заклеен. Текст «Люськиной» карандашной записки на обороте, наполовину стерся, и понять его было практически невозможно. Салтыков почувствовал, что от волнения у него дрожат руки, и, сунув конверт в карман, бросился к машине. Где-то у краешка его сознания мелькнула мысль, что сегодня он, забыв о бдительности, поставил машину почти у самого подъезда, тогда как все прошлые разы оставлял ее за углом, на большой стоянке перед супермаркетом. «Ничего, за один раз никто не запомнит», — подумал он и поспешно отъехал от дома.

Теперь надо было решить, что делать дальше. Вернуться домой и проследить за Люськой и телефонными звонками или заехать на студию, где сейчас, скорее всего, никого нет, и спокойно обдумать положение? Второй вариант представлялся ему более правильным, тем более что вероятность звонка Юрганова была почти равна нулю: раз Юрганов должен быть сегодня вечером в Москве, не будет он стараться звонить из Озерков днем, где все равно не работает ни один автомат.

Оказалось, что в студии торчит Потехин: он сидел в углу за заваленным пленками и фотобумагой столом и просматривал негативы. И только подойдя ближе, Салтыков заметил, что тот правым плечом прижимает к уху телефонную трубку. Увидев Салтыкова, Потехин встал и что-то сказал ему вполголоса, но Салтыков не расслышал, и замахал ему: «Потом! Говори спокойно, не обращай на меня внимания». Потехин опять сел, и Салтыков услышал односложные «да» и «нет», которыми тот одаривал собеседника. Судя по всему, это была его мать. «Да, — уныло повторил Потехин, — да, хорошо». Молчание. «Да. Нет. Да. Хорошо, мама». Ну, так и есть! Его мамаша. «Нет, сегодня меня не будет», — наконец ему удалось вставить целую фразу. Еще раз, на полтона выше: «Сегодня вечером меня не будет: я встречаю Галку». Опять молчание. «Да, в Шереметьево». Опять молчание. «В девять». Молчание. «Да. Нет. Да. Хорошо, мама».

Когда, повесив трубку, Потехин обернулся, Салтыков стоял в противоположном углу, перебирая свернутые в рулоны бумажные фоны.

* * *

Лёня Коган научил его пользоваться специальной компьютерной программой (он сам же и установил ее в салтыковский ноутбук), которая позволяла ему через удаленный доступ сделать звонок со своего домашнего номера, находясь при этом вовсе не дома. Это и составляло основу его будущего алиби. Салтыков не раз и не два проверил, как действует установленная программа, и был совершенно спокоен: все работало безотказно. Следовательно, убив Люську на даче, он именно таким способом позвонит Тоне, предварительно назначив ей свидание, чтобы быть уверенным в том, что ее не будет дома, и его звонок (то есть его домашний номер телефона, дата и, самое главное, время) будет зарегистрирован на Тонином АОНе, а его голос останется на автоответчике. Он, конечно, понимал, что следствие заинтересуется Тоней, но его это ничуть не смущало: Тонина непосредственность и правдивость служили ему гарантией собственной безопасности. Тоня просто скажет то, что знает, и ей, безусловно, поверят.

И вовсе не эта сторона дела пугала Салтыкова. Теперь, когда Люська поломала все его планы, было совершенно непонятно, как заманить ее на дачу, вернее, было как раз совершенно очевидно, что ему именно не удастся никоим образом это сделать. Да и многие другие вещи, так тщательно продуманные, проверенные и перепроверенные, тоже полетели к черту из-за ее непредсказуемого поведения.

Но вот только что из потехинского разговора Салтыков узнал, что тот в девять вечера встречает в Шереметьево свою жену, а Салтыкову было хорошо известно, что у Потехина телефон с АОНом, точно такой же, как у Тони. Никакого принципиального значения это обстоятельство, конечно, не имело, потому что если для следствия такого рода алиби считается подходящим, то ему будет вполне достаточно «показаний» Тониного аппарата. Но все-таки некоторое моральное значение это лишнее подтверждение его алиби, как ему казалось, вполне могло иметь: Тоня, как никак, любовница, а Потехин — свидетель совершенно иного качества.

Кроме того, оживившись при мысли о потехинском АОНе, Салтыков вспомнил, что Люська, говоря сегодня утром по телефону, сказала кому-то: «В пять иду к визажисту, а потом буду занята». Это означало, что собеседник (надо думать, очередная подруга) подтвердит, если ее спросят, что Люська куда-то собиралась после парикмахерской. Впрочем, это же совершенно естественно: не для мужа ведь ей делать прическу и макияж за те бешеные бабки, которые за свои услуги брал Сироткин.

Конечно, по сравнению с потерей целого ряда преимуществ своего прежнего плана, эти две маленькие удачи (потехинский АОН и Люськин разговор) были сушей ерундой. Более того, ужасно было то, что ему никак не удавалось сосредоточиться, чтобы во всей полноте оценить новую ситуацию с точки зрения собственной безопасности, не говоря уже о мелочах. Мысли об этих мелочах вспыхивали у него в сознании как одиночные ракеты, которые в новогоднюю ночь пускают подвыпившие гуляки и которые тут же гаснут, лишь на мгновение осветив темное небо.

Но в кармане у него лежало письмо. Это письмо было существенной частью его плана и пришло оно в тот момент, когда он уже не чаял его получить. И Люська собирается сегодня к пяти часам выходить из дома. Что, если?..

Он попробует. Только попробует. Если ему удастся заманить ее на дачу, то… он посмотрит. Вернее, если удастся ее заманить, то… чего там смотреть? А если не удастся? То есть он соврет ей что-то невероятное, а она все равно откажется ехать? Как он потом будет все это расхлебывать? Как будет оправдывать свои враки?

Ну скажет, например, что его обманули: позвонили и сказали, что там пожар. Или ограбление. Или что с Юргановым что-то случилось: например, что он умер. Зачем обманули, он не знает. Просто дурацкая шутка. Да и какое это имеет значение? Если ничего не произойдет, она все равно не догадается, для чего он уговаривал ее поехать с ним в Озерки. Одному было скучно, вот он ее и попросил. В крайнем случае, она его обругает или посмеется над ним, но это не страшно, к этому он давно привык. Что ему действительно было важно, так это чтобы она ничего не узнала про номер с цацками, а все остальное — ерунда. Так что — по коням?

Салтыков, бросив несколько ничего не значащих слов Потехину, кинулся домой. Первым делом надо было вывести из строя Люськину машину. Салтыков оставил «вольво» за пределами двора (так, на всякий случай, потому что двор все равно не был виден из их окон) и отпер ее гараж. Вторые ключи от Люськиного «фольксвагена» всегда были на его связке, поэтому открыть машину труда не составило. Он поднял капот и снял клемму с аккумулятора. Люська, которая при всей своей сообразительности, ничего не понимала в технике, не станет даже пытаться заглянуть под капот: это он знал точно. Станет ли она обращаться за помощью? Вряд ли. Во-первых, у Люськи есть отвратительная привычка вечно опаздывать (из дома она всегда выходит в последнюю минуту), а к Сироткину опаздывать нельзя — следовательно, времени у нее будет мало. Во-вторых, ей, скорее всего, и не к кому будет обратиться, потому что в это время все их знакомые автомобилисты еще на работе. Так что Людмиле Константиновне придется выйти на набережную и постараться поймать такси или частника — это совершенно все равно. Главное, что, выйдя из салона, она окажется без машины.

Аккуратно заперев за собой гараж, Салтыков снова сел за руль и въехал во двор.

— Здравствуйте, Павел Аркадьевич! — услышал он, снимая щетки, и обернулся.

— Здравствуйте, Александра Филипповна, — вежливо ответил Салтыков, увидев соседку со второго этажа, пожилую женщину, которая иногда делала уборку у них в квартире.

— Что-то вас давно не видно. Не болеете?

— Нет, слава Богу, здоровы, — улыбнулся Салтыков, — вот ездили отдыхать.

— Какие молодцы! На юг? — поинтересовалась соседка.

— Да нет, здесь поблизости, в Подмосковье.

— Батюшки, а дождь-то?

— Ну, подумаешь, дождь! Авось, не сахарные, не растаем.

— Так под дождем-то не нагуляешься?..

— Ничего, мы под зонтики и — вперед.

— Ну, молодцы, молодцы. А я смотрю — не видно вас совсем. — Разговор грозил пойти по второму кругу.

— Да вот, отлучились ненадолго. Зато сегодня с раннего утра — за работу. Вот только сейчас вернулся.

— Ну да, ну да, я и смотрю. Сейчас времени-то сколько? — спросила Александра Филипповна.

— Да три часа уже, — ответил Салтыков, посмотрев на часы, и запер машину.

— Ой, батюшки, неужели три? Ну я побегу, а то дочка-то меня ждет, а я тут…

— До свидания, — сказал Салтыков и скрылся в подъезде.

Войдя в квартиру, Салтыков по шуму льющейся воды сразу понял, что Люська бултыхается в ванной. «Похоже, сегодня мой день», — подумал Салтыков, вспомнив все свои сегодняшние удачи: письмо, Потехин, Люськины планы и вот теперь еще одна. Если он сейчас все сделает быстро, Люська даже не догадается, что он был дома. Правда, внизу она увидит его машину и, наверное, удивится, но это ее проблемы. И Салтыков, взяв ее мобильник, вынул аккумулятор и поставил другой, давно севший и специально хранимый для этого случая. Потом поднялся на второй этаж в кабинет, взял кое-что в письменном столе и, погладив собаку, тихонько поскуливающую у двери, вышел на улицу.

* * *

Он был почти спокоен и даже доволен: пока все шло хорошо. Из окна на лестничной клетке соседнего дома он видел, как Люська открыла гараж, видел, как она выбежала из него через несколько минут, после нескольких безуспешных попыток завести свой «фольксваген» и бросилась на набережную ловить машину. Тогда он вернулся в дом, позвонил Тоне, строгим голосом назначил ей свидание на восемь часов, потом надел под старую куртку свою «рабочую» одежду (ту, в которой всегда занимался ремонтом и дачными работами и которая до недавнего времени находилась в Озерках) и вышел с собакой. Прогулялся не торопясь по своему двору, потом вышел в смежный двор, откуда был выход на Комсомольский проспект, в уличном лотка купил два килограмма яблок, кивнул знакомому сантехнику, спешившему куда-то со своим чемоданчиком, и вернулся домой. Через некоторое время вышел снова, в той же одежде и с несколькими рулонами старых обоев в руках: эти рулоны он в свое время взял у матери, чтобы застелить пол в своем кабинете, — после протечки там должны были белить потолок, но до ремонта руки у него так и не дошли.

Обои он выбросил в контейнер, стоявший неподалеку от гаражей, и через двор соседнего дома вышел на набережную, где, в одной троллейбусной остановке от дома, его ждал Петровичев рыдван.

Теперь ему предстояло сделать самое трудное — дождаться Люську и заставить ее поехать с ним в Озерки. «Черт знает что! Из-за собственной бабы так нервничать!» — думал Салтыков, поставив машину неподалеку от салона и судорожно соображая, что такое невероятное он должен ей сейчас наплести, чтобы она согласилась.

Он был так погружен в свои размышления, что чуть было не прозевал супружницу. Он заметил ее, когда она уже голосовала, стоя на мостовой с поднятой рукой. Ему удалось незаметно для нее отъехать от тротуара под прикрытием проезжавшего мимо троллейбуса, и к тому моменту, когда, поравнявшись с Люськой, он резко затормозил, она все еще не узнавала его.

Люська дергала правую дверцу, заблокированную кнопкой, и взглянула на него только тогда, когда он, наклонившись к окну, громко сказал:

— Ты что, не узнала меня? — ему было важно перехватить инициативу.

— О, Господи, Павел!.. Что ты здесь делаешь? Что это за машина? — Люська с изумлением разглядывала рыдван.

— Ты, может быть, сядешь? — ему казалось, что сердце бьется у него где-то в горле, так сильно он волновался.

— Что происходит? Где ты взял эту колымагу? — спросила Люська, садясь в машину и брезгливо осматриваясь.

— Я ее угнал, — пошутил Салтыков и с ужасом почувствовал, что вовсе не собирался говорить ничего подобного и что эти слова вырвались у него как-то сами собой, помимо его воли. Более того, эта идиотская, непонятно зачем произнесенная шутка и тон, которым она была произнесена, исключали всякую возможность дальнейшего сообщения о пожаре или любом другом стихийном бедствии или несчастье, якобы происшедших на даче.

— Так ты объяснишь, в чем дело? — нервно спросила Люська, и Салтыков спокойно (один Бог знал, откуда бралось это спокойствие!) ответил:

— Да ни в чем! Взял потехинскую машину — моя что-то забарахлила…

— Да?! Моя, представь себе, тоже.

— Да что ты?

— Ну да! Я не смогла ее завести, пришлось на набережной ловить частника.

— Ах вот, почему ты здесь торчишь! А я смотрю, не могу понять: ты или не ты? Что ты тут делала?

— Я же тебе говорила, что иду сегодня к Сироткину.

— Ничего ты мне не говорила!

— Говорила.

— Не говорила. Я впервые об этом слышу.

— Ну, значит, я говорила об этом Татьяне.

— Какой Татьяне?

— Господи, какой-какой… Татьяне Зеленко.

— A-а… Она звонила?

— Ну да, сегодня утром.

— Надо же, я не слышал.

— А почему ты бросил «вольво» около подъезда?

— Что значит — бросил? Я хотел на минуту подняться домой, а потом опять уехать, но заглох мотор. Я попробовал завести, но ничего не вышло, и пошел в третий подъезд: там живет мужик, у которого тоже «вольво», но не застал его дома.

— Значит, мы разминулись.

— Ну да.

— А почему ты в таком виде? — она окинула взглядом его рабочий наряд.

— Потому что переоделся, чтобы повозиться с машиной, а потом позвонил Потехин, и я попросил у него эту колымагу, чтобы…

— А с Гавриком ты погулял? — перебила Люська, — я не успевала.

— Погулял, погулял, — примирительно сказал Салтыков и вдруг как-то неожиданно для себя самого выпалил: — Слушай, Люсь, может, съездишь со мной на дачу? Мне там надо забрать кое-какие негативы…

Ему было уже почти все равно. Сейчас она, разумеется, откажется, и черт с ней. Он отвезет ее к Данилевским, вернется домой, включит телевизор, выпьет, расслабится и, впервые за последние несколько месяцев, по-настоящему отдохнет.

— На дачу? — совершенно спокойно переспросила Люська и посмотрела на часы. — Вообще-то у меня есть еще часа полтора… Ну, давай… Я тоже кое-что там возьму из своих вещей… Только при условии, что потом ты подбросишь меня к Данилевским.

— Ну, конечно! На какое время ты с ними договорилась? — он старался оставаться спокойным, хотя видел, как задрожали его руки, лежавшие на руле.

— Да часов на девять… мы точно не договаривались… Сегодня я даже не успела с ними поговорить. Кстати, позвоню-ка я им сейчас.

Люська вытащила из сумки мобильник.

— Что за черт! — воскликнула она с досадой. — Сотовый тоже не работает! Дай мне свой.

— Нету. Я его дома оставил.

— О черт! — повторила Люська. — Надо же!

— Зачем тебе им звонить, если вы все равно сегодня увидитесь?

— Затем, что мы договаривались дней пять назад, еще когда мы были в пансионате, и после этого я им ни разу не звонила. Может, у них что-нибудь переигралось? И с Ленкой Мироновой я не говорила… Надо же, как все это некстати!

— Надо было позвонить им из дома.

— Из дома я звонила утром: их никого еще не было, а потом я уже не успевала: опаздывала в парикмахерскую.

— А Ленка куда делась? — Салтыков боялся, что она сейчас потребует высадить ее у автомата, чтобы позвонить Мироновой или Данилевским, и заговаривал ей зубы, равнодушным тоном задавая вопросы и делая вид, что почти не слушает ее ответы. На самом деле он ловил каждое ее слово, потому что прекрасно понимал всю важность информации, которую выбалтывала ни о чем не подозревающая Люська.

— Кто ее знает? Дома, во всяком случае, ее не было.

— Никуда она не денется, — сказал Салтыков, — и ничего у них не переигралось: иначе, они бы тебе сами позвонили.

— Надеюсь, — бросила Люська и повернула к себе зеркало заднего вида.

— Ты что делаешь! Здесь нет боковых зеркал! — заорал Салтыков и в то же мгновение заметил, что на ее левой руке нет кольца.

Вернув зеркало на место, Люська спросила:

— Как тебе мой причесон?

— Ничего, — пробормотал Салтыков, — хотя прошлый раз мне понравилось больше.

— Да? А ты заметил, что было в прошлый раз?

— Конечно, заметил. Я всегда все замечаю. Вот, например, сейчас вижу, что на тебе нет кольца.

— Какого кольца? — Люська с изумлением уставилась на свою левую руку: на безымянном пальце было надето ее любимое старинное кольцо с бирюзой.

— Зеленого.

— Причем здесь зеленое? Оно сюда совершенно не идет.

— Где оно?

— Зачем тебе?

— Я спрашиваю, где оно?

— Боже мой — дома. Где ему еще быть? И что это оно так тебя интересует?

— Я подумал, ты его потеряла…

Они еще некоторое время попрепирались из-за кольца, потом еще из-за чего-то, потом наконец рыдван вырулил на шоссе, и через несколько километров, на левой стороне показались первые сосны. Это означало, что до Озерков уже совсем недалеко.

* * *

Когда машина свернула к бывшей автобусной остановке, то есть к улице Ополчения, Люська сказала:

— Зачем? Мы здесь завязнем.

— Не завязнем, — хмуро ответил Салтыков, поглощенный мыслью о том, как «заставить» мотор заглохнуть на уровне адвокатской дачи, чтобы не выезжать на Маршала Захарова и не светиться.

Не успел он подумать об этом, как левое переднее колесо провалилось в колдобину, наполненную дождевой водой: машина накренилась, и мотор заглох.

— Я же говорила! — заорала Люська и, взяв у него ключи от дачи, вышла из машины.

— Говорила она, — передразнил Салтыков, ненавидевший комментарии, которыми она всегда сопровождала его езду, и улыбнулся. «Черт помогает», — подумал он, глядя, как она старательно обходит лужи и участки размокшей глины.

Черт действительно помогал, потому что, пока Салтыков возился с машиной, пытаясь выскочить из колдобины, Люська уже повернула налево, на улицу Маршала Захарова и направлялась к калитке, когда впереди, метрах в пятидесяти, из ворот соседней дачи — той, что находилась слева от них и принадлежала супругам-дизайнерам — показалась их «тойота». Люська была уверена, что они повернут в ее сторону и остановятся возле нее поболтать, но хозяин дачи вышел из машины, закрыл ворота, небрежно помахав Люське рукой, сел за руль и повернул налево, в противоположную сторону. Люська, разумеется, не могла знать, что за тонированными стеклами автомобиля прячется любовница соседа дизайнера, которую он вовсе не собирался никому предъявлять, и решила, что для людей светских они ведут себя не слишком-то вежливо. Салтыкову она ничего не сказала.

— Откуда это ты появился? — удивленно спросила Люська, войдя через калитку и увидев на участке Салтыкова, появившегося из-за угла дома.

— Прошел через адвокатский участок.

— Через забор?! Ты с ума сошел! А почему в доме темно? — последний вопрос относился к окнам их собственной дачи.

— Странно, — ответил Салтыков и поспешил забрать у нее ключи. «Не дай Бог, если Юрганов оставил цацки где-нибудь на виду».

Сняв обувь, Салтыков первый вошел в дом, зажег свет и огляделся. Все было убрано, все на своих местах. В углу, на узком подоконнике, как всегда лежала двухкилограммовая гиря, которой они с Люськой закладывали дверь. Он прошел через холл в комнату Юрганова, осмотрелся и пошел наверх, в спальню.

— Хорошо же твой Юрганов сторожит дачу! — проворчала Люська.

— Что значит — «мой Юрганов»?

— Ты же его к нам привел! И уверял меня, что теперь за дачу можно не волноваться.

— Ну, как видишь, дача в полном порядке.

— Но сам-то он где?

— Ну мало ли: вышел человек погулять.

— Тоже мне, нашел время для прогулок…

Люська осталась в спальне и принялась рыться в огромном стенном шкафу, а Салтыков спустился на первый этаж. Ему предстояло сосредоточиться на самом последнем и самом главном, потому что до сих пор он, кажется, все сделал правильно.

Он открыл ключом темную комнату, где обычно работал и где теперь его ждал ноутбук и все необходимые принадлежности. Сейчас около восьми: Юрганов поедет на восьмичасовой электричке, то есть здесь он будет не раньше девяти пятнадцати. А значит, все должно произойти как можно ближе к девяти, чтобы тело не успело остыть. Как продержать здесь почти целый час Люську, которая сейчас закончит свои дела, спустится вниз и начнет требовать, чтобы он вез ее к Данилевским?

Салтыков зажег свет, разложил на столе фотопринадлежности, надел резиновые перчатки (как поступал всегда в таких случаях) и сделал вид, что разбирает пленки. Все равно без него она не уедет: здесь, у дома, поймать машину невозможно, идти к шоссе по улице Ополчения она не захочет, там слишком грязно, а делать крюк по улице Маршала Захарова — слишком далеко. Придется ей подождать…

Но Люська не спускалась. В доме было тихо, если не считать тиканья больших настольных часов: когда-то они принадлежали его отцу (он вывез их из Германии в конце войны), а теперь украшали каминную доску в холле. Салтыков прислушивался к их тиканью, но ему казалось, что время не двигается. Он даже задремал на несколько минут, но Люськин голос вывел его из оцепенения:

— Ты где? — она на мгновение просунула голову к нему в комнату. — Посмотри: что если мне сделать из этого жакет, а? Как ты думаешь?

Салтыков вышел в холл. Люська вертелась перед зеркалом, одетая в свою старую шубу из нутрии, которую давно не носила и которую в свое время перевезла на дачу, чтобы не захламлять московскую квартиру.

«Да. Это черт. Черт помогает», — опять мелькнуло у него в голове. Он сделал несколько шагов, взял с подоконника гирю и подошел к ней сзади.

— Ну-ка, покажи, — сказал Салтыков, и звук собственного голоса показался ему чужим.

— Смотри: если отрезать подол и обузить рукава?.. — спросила Люська и тут же добавила: — А, ладно, ты все равно в этом ничего не понимаешь! Все, надо ехать: времени уже черт знает сколько.

Люська наклонилась, чтобы расстегнуть нижнюю пуговицу, и в этот момент Салтыков нанес удар.

* * *

Ему хватило десяти минут, чтобы сделать все: снять с Люськи цепочку и кольцо, «позвонить» Тоне и Потехину, снова заставить свой домашний компьютер войти в Интернет, собрать свои вещи, заменить одну лампочку на перегоревшую, а другую чуть-чуть вывинтить (ровно настолько, чтобы она не горела), вернуть хорошую батарейку в Люськин мобильник, отнести его в спальню и запереть дачу своим ключом (Люськины ключи, сняв со своей связки, он бросил в спальне). Теперь ему оставалось последнее: незаметно выехать отсюда, забрав ноутбук и прочие относящиеся к делу принадлежности, и незаметно вернуться домой.

Выйдя в сад, Салтыков с удивлением обнаружил, что небо почти расчистилось: в просветах между облаками были видны редкие звезды. К тому же, довольно сильно похолодало. Ветер раскачивал высокие сосны, и их поскрипывание было единственным звуком, нарушавшим тишину.

Проезжая последний перед Москвой пост ГАИ, Салтыков заметил, что милиция останавливает иномарки, и с удовольствием подумал, какой он умный и предусмотрительный. Однако расслабляться было рано: пока он не окажется дома и не убедится, что там его не ждут никакие сюрпризы, он не должен успокаиваться.

Однако все прошло хорошо. Он поставил рыдван у соседнего дома, вынул из багажника давно приготовленное красное пластиковое ведро (точно такое, как их мусорное, и с такой же газетой на дне), снял куртку и с таким видом, будто он только на минуту выскочил из дома, вошел в свой двор.

Двор был пуст: только большая бездомная собака грязно-рыжего цвета, рывшаяся в куче мусора неподалеку от контейнеров, шарахнулась в сторону, услышав его шаги. Салтыков вошел в подъезд, вызвал лифт и поднялся на шестой этаж.

Оказалось, что дома тоже все в порядке: Интернет был подключен, зеленое кольцо лежало себе спокойно на Люськином туалетном столике в спальне, Миронова, позвонившая ему в двадцать пять минут десятого, то есть через пять минут после его прихода, спросила, где Люська и почему он так долго висит на телефоне, а, узнав, что он сам ее повсюду разыскивает, начала уговаривать «не дергаться», потому что Люська «никуда не денется».

Салтыков повесил трубку и посмотрел на часы: было ровно половина десятого. Он стал прикидывать, сколько ему осталось ждать: «От электрички до дачи пятнадцать минут хода. Значит, Юрганов уже там и все видел. И теперь, одно из двух: или он бросится в ближайшую милицию (которая неизвестно, где находится), или, скорее всего, будет искать возможность позвонить мне. В любом случае, ждать еще минут пятнадцать, ну, от силы, двадцать».

Время шло. Салтыков, лежа в спальне на супружеской кровати, был еще относительно спокоен и периодически поглядывал на часы. В десять он сказал себе: «Телефоны-автоматы в Озерках сломаны, но Юрганов об этом может не знать, и сейчас бегает от одного к другому, ищет возможность позвонить. Пока обегает все, пройдет не меньше получаса. Или его понесло в соседний дачный поселок: это километра четыре, не меньше, и в этом случае он наверняка будет ловить попутную машину. Или черт его знает, что он там делает, но лишь бы скорей: хуже нет, чем неизвестность».

Когда часы в гостиной пробили одиннадцать, Салтыков вскочил, спустился в кухню и налил себе четверть стакана водки. «Не надо было бы мне пить», — сказал он себе, но выдержать напряжение больше не мог. Руки его дрожали, а на лице стало проявляться совершенно неподходящее к случаю выражение: проходя по полутемной прихожей, Салтыков заметил в зеркале человека с перекошенным от страха лицом.

«Неужели это я? И что будет, если Юрганов обманул? Обещал вернуться восьмичасовой электричкой и не вернулся? Мог же он остаться ночевать в Москве? Конечно, мог. А вдруг он напился? Ведь в свое время он чуть не стал алкоголиком? Напился и остался у кого-то переночевать. Правда, по его словам, он уже давно не пьет, причем совсем не пьет, но кто его знает? И потом, он говорил, что поехал к кому-то на день рождения, а раз так, значит, конечно, напился: чем же еще и заниматься в гостях, если не пить? А если?.. А-а-а…» Салтыков даже застонал. «Если он вернулся на дачу не один, а притащил с собой какого-нибудь собутыльника? И этот собутыльник подтвердит, что Юрганов никого не убивал, что она уже кем-то была убита до их приезда? Но, в таком случае, он ведь все равно должен был позвонить? Нет, тут что-то другое… А если?..»

Салтыков опять принялся перебирать всевозможные варианты, но так ни разу и не попал в цель: самая простая мысль — что Юрганов поехал следующей электричкой — почему-то не приходила ему в голову. Одновременно, пытаясь уговорить себя, что нервничать ему все равно нечего, так как, в любом случае, ему самому ничего не грозит, он вдруг с ужасом представил себе, что его может погубить (или, вернее, уже погубила) какая-нибудь невероятная случайность, из тех, что называют «роковыми». Например, одна из Люськиных подруг заезжала к ним на огонек и ушла, не застав никого дома, а теперь скажет об этом где надо, и его гениальное алиби, обошедшееся ему в кругленькую сумму, лопнет как мыльный пузырь. «Как подумаешь, что все может зависеть от какой-то ерунды, от ничтожной мелочи? — вопрошал Салтыков, блуждая по квартире. — Неужели это случилось? Неужели мне так не повезло?» Впрочем, он старался не поддаваться панике. «Скажу, что был в ванной или задремал. И пусть докажут. Ни хрена они не докажут…»

Когда наконец позвонили из местной милиции, было одиннадцать тридцать. Два с половиной часа, проведенные в пустой квартире, показались ему самыми страшными в его жизни.

* * *

Салтыков был прав: додуматься до разгадки трюка с телефоном и определителем номера менты, конечно, не могли, но Залуцкий все-таки поставил перед оперативниками задачу — выяснить, был ли Салтыков дома в тот вечер, тридцать первого октября, между восемью и девятью часами вечера, потому что, строго говоря, эти звонки мог сделать кто-то другой по его просьбе. И когда оперативники пустились по следу, тут-то и сработало салтыковское везение, про которое он говорил, что ему «помогает сам черт».

Во-первых, соседи показали, что его машина весь вечер простояла у подъезда, хотя его много раз просили не оставлять ее на пятачке. Во-вторых, соседка, Александра Филипповна Кузнецова, подтвердила, что встретила Салтыкова, вернувшегося с работы около трех. Другие соседи видели его в пять, когда он гулял с собакой. Тогда же его встретил и сантехник из местного ЖЭКа, Геннадий Петрович Сидельников. Но самым главным свидетелем стала его соседка по площадке, Анна Ивановна Гуляева, которая видела Салтыкова, возвращавшегося домой после убийства с мусорным ведром в руке. Увидела она его совершенно случайно, когда, оторвавшись от телевизора, направилась в туалет и, проходя через прихожую, посмотрела, неизвестно зачем, в глазок, ровно в 21:20. На время она в тот момент внимания не обратила, но, отвечая на вопрос оперативника, уверенно заявила, что это было в начале девятого, то есть часом раньше. «Я еще подумала: вот Салтыковы мусоропровод заделали, так теперь мучаются, мусор выносят. А помойку у нас во дворе убирают нерегулярно. Вы бы сказали, где следует, чтобы порядок навели, вас они послушают». «Вы точно помните, что это было в начале девятого?» «Точно, точно! Мне в восемь вечера всегда дочь звонит: напоминает, чтобы я лекарство выпила. Вот сразу после ее звонка я его и видела», — сказала одуревшая от телевизора Анна Ивановна, совершенно забыв, что после дочериного звонка успела посмотреть целую серию очередного бразильского «мыла».

Но это было не все. Оперативники стали опрашивать соседей Салтыковых по даче, в надежде, что кто-нибудь из них был в тот вечер в Озерках и что-нибудь видел. Оказалось, что действительно кое-кто был: сосед-дизайнер показал, что видел Людмилу Константиновну Салтыкову, идущую к своей даче со стороны станции.

— Она была одна?

— Одна.

— В котором часу это было — не заметили?

— Точно не помню: кажется, около восьми.

— А свет у них в доме был?

— Откуда?

— Вы видели, что было темно?

— Да нет, я не смотрел… Зачем мне это?

— А когда вы сами приехали в Озерки?

— Около трех.

— Человека, который охраняет салтыковскую дачу, видели?

— Нет. Я и не знал, что ее кто-то охраняет. И потом, шел дождь… На улицу выходить не хотелось.

— Ну, может, в окно видели?

— Да нам, вообще-то, не до этого было…

— Понятно. А с Салтыковой вы говорили?

— Нет. Я и видел-то ее издали. Так, рукой помахал и все.

— А какую-нибудь машину видели?

— Нет. Никакой машины не было. Это я точно помню.

— А вас не удивило, что она шла пешком?

— Да… как вам сказать? Я просто не задумался об этом.

— А как она выглядела? Вам не показалось, что она напугана или что-то в этом роде?

— Да нет. Если бы что-то было, она бы меня остановила. А она мне кивнула и все…

Побывали в парикмахерском салоне, где Салтыкова провела в день убийства около двух часов. От уборщицы Надежды Савельевны, которая видела ее из окна второго этажа, выяснили, что Салтыкова остановила на бульваре машину и куда-то поехала.

— Кто был за рулем, вы, конечно, не видели?

— Да вы что! Конечно, нет — отсюда не видно.

— А марку машины не заметили?

— Какая-то светлая: то ли серая, то ли не синяя — не помню.

— А большая, маленькая, иностранная или наша?

— Нет, не иностранная — это точно. Такая, обычная, некрасивая — одним словом, наша, советская.

— А как вам показалось, она ждала именно эту машину или села в первую попавшуюся?

— Да никого она не ждала! Я же говорю: стояла и махала рукой, а никто не останавливался. А тут, смотрю, к ней подъезжает эта машина. Она дверь открыла, наклонилась и разговаривает: видно, торговалась о цене. Если бы она ждала кого-нибудь, наверное, сразу бы к нему села?

— А номер вы не?..

— Да на кой он мне? — спросила Надежда Савельевна и даже рассмеялась.

Кроме того, Татьяна Викторовна Зеленко, сослуживица и подруга убитой, показала, что в день убийства разговаривала с Салтыковой по телефону в десять утра и что Салтыкова как-то очень туманно высказалась относительно своих планов на вечер. «Она явно не хотела говорить, куда идет», — заключила Татьяна Викторовна, всегда обижавшаяся на подругу за недостаток откровенности.

И наконец, грейдер, проехавший два раза по улице Ополчения наутро после убийства, практически уничтожил следы, оставленные Петровичевыми «жигулями».

 

1

Когда Нина вышла из Прокуратуры, было уже темно. Она была так расстроена и чувствовала такой упадок сил, что решила взять такси и, устроившись на заднем сиденье, с ужасом вспоминала подробности разговора: «Что я натворила? Вместо того чтобы помочь ему, я сделала только хуже. Я предала его. И сделала это дважды: первый раз, заподозрив в краже и поменяв замок, и сейчас, “сдав” его следователю». Ей казалось, что во всем виновата она сама, что если бы она сказала ему то, что собиралась сказать, всего этого не случилось бы, а теперь «этот Залуцкий» еще больше уверился в его виновности. «Как же иначе? Если даже его друзья допускают, что он может быть вором?»

Кроме того, она так разволновалась и так расстроилась, попав в этот следовательский капкан, что совершенно забыла попросить разрешение на свидание или хотя бы на передачу.

Единственное, что ее утешало, это что она ничего не сказала ему о Лёлиных подозрениях: «Слава Богу, что я удержалась и не стала ему рассказывать об этих дурацких билетах: это была бы только очередная глупость и больше ничего», — думала Нина, и, когда в десятом часу позвонила Лёля, она поняла, что предстоит нелегкий разговор.

— Ну? Ты была у следователя? — спросила Лёля.

— Была, — устало ответила Нина.

— И что же?

— Ничего хорошего: он считает, что убил Юрганов.

— Это понятно, но что он сказал по поводу Салтыкова?

— Ничего.

— То есть как — ничего?

— Так. Ничего. Вернее, сказал, что у Салтыкова есть алиби.

— A-а, значит, они все-таки интересовались его персоной? Я так и знала!

— Конечно, интересовались, но, как видишь, ты ошибалась.

— Это мы еще посмотрим! И какое же у него алиби?

— Что значит — какое алиби?

— Ну, он тебе сказал, где был Салтыков во время убийства и кто те люди, которые подтверждают это?

— Конечно, нет! Он вообще не хотел мне ничего рассказывать.

— Почему?

— Потому что я не родственница и потому что существует тайна следствия.

— Все равно надо было спросить. Я же тебя просила!

— Лёля, ради Бога! — перебила ее Нина. — Не будь наивной. Неужели ты думаешь, что это могло бы нам хоть что-то дать? Этот следователь, у которого я была, — настоящий профессионал. Уверяю тебя, если бы можно было что-нибудь выудить у твоего Салтыкова, он бы это сделал. И раз он говорит, что у Салтыкова алиби, значит, так оно и есть.

— Но ведь Салтыков мог сделать это не сам, а найти киллера!

— Только киллера нам и не хватало, — вздохнув, пробормотала Нина.

— Что? — переспросила Лёля. — Я не понимаю, ты хочешь спасти своего Юрганова или нет? Если да, то тебе придется снова пойти к следователю и все ему рассказать.

— Лёля, это невозможно. — Нина решительно покачала головой.

— Почему?

— По многим причинам. Во-первых, к нему очень трудно попасть: он человек занятой, и его целыми днями не бывает на месте. Я потратила больше десяти дней на то, чтобы дозвониться ему. Во-вторых, дело уже передается в суд, и после нашего сегодняшнего разговора он больше не захочет со мной ни о чем говорить.

— Почему?

— Потому что я нагородила всякой ерунды… Извини, мне не хочется об этом рассказывать.

— Да какое может иметь значение эта твоя ерунда? Если речь идет о важном деле, он просто обязан тебя принять.

— Если о важном, то, конечно…

— Что ты хочешь этим сказать?

— Лёля, ты прости, но, мне кажется, что отрывать его от дел из-за этого несчастного билета…

Лёля, казалось, только этого и ждала.

— Несчастный билет, говоришь? — повторила она язвительно. — Вот, значит, в чем дело? А ты знаешь, что я ему звонила?

— Кому, следователю? — испугалась Нина.

— Да не следователю, а Салтыкову.

— И что же?

— А то, что я была абсолютно права.

— Он сознался? — усмехнулась Нина.

— Напрасно ты иронизируешь. Сперва выслушай, а потом…

И Лёля рассказала, что произошло.

* * *

Она позвонила Салтыкову вечером, через несколько дней после разговора с Ниной, спросить, как дела. Они поговорили о выставке, о хвалебной статье, опубликованной в одной из газет, потом Салтыков пожаловался на свой радикулит, потом поговорили о погоде, о ценах, даже о политике, и под конец Лёля невзначай спросила:

— Слушай, Павел, ты уже сдал билеты?

— Какие билеты? — удивился Салтыков.

— Люся говорила мне, что ты купил билеты в Японию: ей и себе.

— A-а… Ну, конечно, сдал. А что?

— Ты сдал оба билета?

— Что за дурацкий вопрос! — рассердился Салтыков. — Конечно, оба. А что?

— Почему дурацкий? Я думала, что сам-то ты все-таки полетишь?

— Нет, не полечу.

— Почему, если не секрет?

Салтыков помолчал.

— Слушай, Лёля, это не секрет, конечно, но ты вынуждаешь меня говорить о том, о чем мне говорить не совсем приятно, — Салтыков вздохнул, — ты же знаешь, что мы собирались лететь вместе, а теперь, после всего, что случилось, мне одному… как-то, понимаешь? — и он опять вздохнул.

— Да, конечно, я понимаю, — сказала Лёля и тоже вздохнула, — ты меня извини, пожалуйста…

— А что? Почему ты спрашиваешь? — поинтересовался Салтыков.

— Да нет, просто так. Вернее, моя подруга собирается лететь в Японию…

— Ну и что?

— Да ничего. Просто я подумала, что если ты еще не сдал билеты, она могла бы полететь вместе с тобой по Люсиному.

— То есть?

— Ну, чтобы ей не идти покупать в кассу… И тебе тоже выгодно: ведь когда сдаешь билет, наверное, теряешь какую-то сумму?

— Что ты несешь? — рявкнул Салтыков. — Как это — вместе со мной и по Люсиному билету? Ты что, не знаешь, что билеты продают по паспортам?

— Ох, Господи, я забыла! Извини, пожалуйста. Вчера она звонила поздно вечером и совсем заморочила мне голову.

— То есть?

— Что ты все время — «то есть, то есть», — передразнила Лёля, — я же говорю: подруга собирается в Японию. Я сказала ей про тебя, сказала, что у тебя два билета, и что… ну, словом, про Люсю. А она говорит, давай, мол, мы вместе полетим. Вот я и обещала тебе позвонить, а про паспорт забыла. Да, Павел, еще хотела спросить: ты эти билеты купил на Смоленской?

— Нет.

— А где?

— Извини, Лёля, больше я не могу говорить: мне надо идти, я опаздываю, у меня встреча. Созвонимся как-нибудь потом, хорошо?

И Салтыков повесил трубку.

* * *

И теперь, говоря с Ниной, Лёля возмущалась, что та никак не хочет ее понять.

— Неужели ты не видишь, что я права?

— Представь себе, не вижу. Какой, собственно, криминал ты находишь в его словах?

— То есть как? — взорвалась Лёля. — Он подтвердил, что сдал оба билета, и теперь ему деваться уже некуда: он не сможет отказаться от своих слов, понимаешь?

— Нет, прости, не понимаю.

— Неужели мне все начинать сначала? Я же сто раз объясняла тебе, что он соврал своей жене, сказав, что купил два билета, и соврал потому, что знал, понимаешь, прекрасно знал, заранее знал, что она никуда не полетит.

— Почему ты думаешь, что он соврал? Может быть, у него действительно было два билета?

— Тогда почему он тебе сказал про один?

— Мало ли почему! Например, не хотел упоминать свою жену, даже косвенно. Или просто не придал этому значения.

— Да нет же: он просто сказал правду, понимаешь? Самым естественным образом сказал правду, потому что перед тобой ему незачем было хитрить и изворачиваться. При тебе ему не нужно было быть бдительным. Что было, то и сказал. Он просто прокололся, элементарно прокололся. И на наше счастье даже не понял этого. Неужели неясно?

— Лёля, ты ошибаешься! Можно представить себе тысячу причин, по которым он сказал мне про один билет…

— Да не было у него никаких причин, когда он говорил с тобой, человеком совершенно посторонним, который ничего не знает и не может знать про его дела.

— Именно поэтому ему и было совершенно все равно, что сказать.

— Вот тут ты ошибаешься.

— Почему?

— Почему? — переспросила Лёля. — Вот смотри: ты купила два билета. Или две шариковые ручки. Или два арбуза, неважно. А потом продала, или потеряла, или съела. Как ты скажешь? Как ты скажешь в самом обычном случае, когда тебе не надо врать, притворяться и так далее? Съела арбуз? Продала ручку? Потеряла билет? Никогда в жизни! Ты скажешь: продала ручки, съела арбузы, потеряла билеты и т. д. Потому что это — естественно. Согласна?

— Ну, пожалуй…

— Да не «пожалуй», а совершенно точно: неужели это не очевидно? — кипятилась Лёля. — Ты же преподаешь язык, ты должна иметь представление об адекватности высказывания.

— Ну, хорошо, хорошо, я согласна.

Нина с сожалением подумала о Лёле: ей было совестно, что она заставляет ее нервничать из-за этой истории с билетами, которая казалась ей совершенно невероятной, как и мысль о том, что Салтыков способен убить собственную жену. Она сказала:

— Видишь ли, Лёля, ты рассуждаешь правильно, и я бы очень хотела думать, что все так и есть, как ты говоришь, но, увы, здесь очень многое не складывается.

— Почему?

— Ну потому, например, что Салтыков ведь и сам никуда не полетел.

— И что?

— А то, что если он — как ты говоришь — знал о чем-то заранее, то он бы и себе не стал покупать билет.

— Это почему же? А если он собирался лететь без Люси?

— Тогда почему же не летит?

— Мало ли почему! У него могли измениться планы.

— Вот видишь, ты тоже говоришь: «мало ли»… Во всем этом слишком много неясного.

— Неясного, говоришь? — спросила Лёля в ярости. — Почему же тогда он мне не сказал, где покупал эти билеты?

— Он же сказал, что торопится.

— Видишь ли, я ведь только спросила, где он их купил…

— Ну и что?

— Разве можно себе представить, что человек, который перед этим целых полчаса с удовольствием и не торопясь обсуждает статью, посвященную его выставке, потом болтает о своем радикулите, потом о погоде и о чем-то еще, вдруг начинает настолько куда-то опаздывать (причем, заметь, в десять вечера), что даже не успевает ответить на такой простой вопрос?

— Ну, мало ли… Может, он только в эту минуту и вспомнил об этой встрече. Так бывает.

— Да? — переспросила Лёля с иронией, — ты так думаешь? А я подумала по-другому. Я подумала, куда это ему приспичило бежать, на ночь глядя? Какая такая встреча может быть у него в такое время и в такую погоду? Да еще с радикулитом! И перезвонила ему через пятнадцать минут. И он был дома. Дома, понимаешь?

— И ты снова говорила с ним?

— Конечно, нет! Как только я услышала его голос, я сразу положила трубку. Так что? Тебя это не наводит на мысль о том, что он просто не хотел со мной говорить про эти билеты?

Нина задумалась.

— Все может быть, хотя…

— О, Господи, опять «хотя»… Да посмотри ты правде в глаза: неужели не ясно, что…

— Знаешь, Лёля, — перебила Нина, — есть только один способ убедиться в справедливости твоих слов.

— Какой?

— Найти кассу, в которой Салтыков покупал билеты или билет, и узнать: сдал он один или два?

— Нереально.

— Почему?

— Потому что, во-первых, в Москве миллион таких касс, и у нас просто нет шансов найти ту, которая нам нужна, а, во-вторых, даже если мы ее и найдем, никто нам такую информацию не предоставит.

— Тут ты, может быть, и ошибаешься, — сказала Нина. — Во-первых, нам совершенно не нужно обходить все московские кассы: достаточно обойти те, которые находятся рядом с его домом или местом работы, а их наверняка не так много.

— Нинон, ты — гений. А я балда. Я совершенно забыла! Ведь Салтыков живет на Фрунзенской набережной, и недалеко от его дома находится контора Аэрофлота. А Салтыков всегда летает Аэрофлотом, я это точно знаю. Он думает, что это самый дешевый способ передвижения, и они много раз из-за этого ссорились с Люсей.

— То есть, ты думаешь, он покупал билеты именно там?

— Уверена! И потом все равно информация о таких вещах хранится в компьютерах.

— Значит, я попробую пойти туда и узнать.

— Только не забудь взять с собой денег.

— Зачем?

— Ты думаешь, они тебе скажут это просто так? За красивые глаза?

Это была проблема. Нина понимала, конечно, что, скорее всего, такого рода информация является закрытой, но давать взятки она не умела, и это была одна из причин, почему они вечно ссорились с Марго.

— Что за инфантильность такая! — возмущалась Марго, когда Нина говорила ей, что не умеет этого делать.

— Причем здесь инфантильность? — защищалась Нина.

— А что это, по-твоему?

— Видишь ли, Марго, я просто не могу заранее думать о человеке плохо.

— Я не понимаю: почему предложить деньги — означает думать о человеке плохо?

— А ты считаешь, что брать взятки — это хорошо?

— Я не знаю, хорошо или нет, но это делают все.

— Неправда.

— О, Господи, Нинон… Я же говорю, что ты — дитя.

«Дитя или не дитя, но подойти к совершенно незнакомому человеку и предложить ему взятку?.. А если он не берет? Если это оскорбит его? Нет, здесь надо придумать что-то другое…»

Была и еще одна проблема. На самом деле, Нине вовсе не хотелось заниматься этим, как она говорила, «дурацким» расследованием: ей казалось, что все это чем-то смахивает на донос, потому что, на самом деле, ни минуты не сомневалась, что Салтыков не имеет и не может иметь к этому преступлению ни малейшего отношения, а все Лёлины теории или гипотезы — не более чем плод ее воспаленного воображения. И ей приходилось уговаривать себя, чтобы заглушить голос совести: «Если Салтыков ни в чем не виноват, ему ничего и не будет, а Бог меня простит, потому что я делаю это не для того, чтобы ему навредить, а чтобы спасти невиновного».

В невиновности Юрганова она по-прежнему не сомневалась и каждый вечер, прежде чем лечь спать, молилась за него. И как Юрганов, не знавший ни одной канонической молитвы, кроме, разве что, «Отче наш», молилась, как умела, с мыслью о том, что тот, к кому она обращала свои молитвы, все понимает и простит ее, «если что не так».

В то же время Нина сознавала, что нужно спешить, потому что до суда оставалось не так уж много времени, и на следующий день после разговора с Лёлей на всякий случай «на пробу», как она говорила, решила заглянуть в кассу по продаже авиабилетов, которая находилась у входа в метро.

— Скажите, пожалуйста, — спросила Нина, — могу ли я узнать, сдал ли мой муж авиабилеты?

— Когда это было?

— Точно не знаю…

— Вчера, неделю, месяц назад?

— Я знаю только, что покупал он их довольно давно, больше месяца назад, а когда сдал — не знаю.

— Если прошло больше месяца, вам надо идти в компанию, в которой он приобретал билеты. Вы знаете, где он их покупал?

— В Аэрофлоте.

— Тогда идите на Фрунзенскую набережную…

— А там мне дадут такую информацию?

— Ой, не знаю! Может, и дадут, если покажете паспорт. Вы говорите, это ваш муж?

— Да. Просто его сейчас нет, а мне очень надо узнать…

— Не знаю, — повторила женщина. — Сходите к ним, спросите… У них там все занесено в компьютер: сдавал, не сдавал. А скажут или нет — не знаю.

Это означало, что если Лёлино предположение верно и Салтыков действительно покупал билеты в Аэрофлоте, то вся нужная ей информация находится там. Оставалось только понять, как эту информацию получить, если у нее потребуют паспорт и увидят, что к Салтыкову она не имеет ни малейшего отношения.

День складывался неудачно: утром она позвонила в Аэрофлот — узнать, может ли она получить справку, которая ей нужна. Женский голос ответил, что таких справок они не дают, и трубку повесили. Потом Нина поехала на факультет, но оказалось, что экзамен, который она должна была принимать, перенесли на более позднее время, о чем она узнала только сейчас. Кроме того, девочки в деканате сказали, что вместо восьми студентов экзамен будут сдавать целых семнадцать, так как заболела одна из ее коллег. В результате Нина освободилась поздно и решила, что ехать в Аэрофлот уже не имеет смысла. Впрочем, по дороге она передумала и, выйдя из метро на станции «Парк культуры», взяла такси.

Когда через несколько минут она подъехала к агентству, оказалось, что оно только что закрылось. Через освещенные окна было видно, что в кассах уже никого нет и последние посетители (их было трое или четверо) собираются к выходу, где их поджидал приятного вида молодой человек, чтобы выпроводить и запереть дверь.

Надо было ехать домой, но та же сила, которая заставила ее выйти из метро, не доехав нескольких остановок до дома, останавливала ее и сейчас. «Бесполезно, все это совершенно бесполезно. Они, конечно же, ничего мне не скажут. Тем более сейчас, в конце дня, когда они устали как собаки. На меня и смотреть никто не станет», — говорила себе Нина, но почему-то упрямо продолжала ждать.

«До свидания», — услышала она голос молодого человека, прощавшегося с последним посетителем, и бросилась к нему.

— Простите, вы не могли бы мне помочь? — спросила она, еще не зная, что будет делать дальше.

— К сожалению, кассы закрыты. Приходите завтра, — вежливо ответил молодой человек.

— Мне не нужна касса. Мне нужна ваша помощь.

— Моя помощь? — удивился он.

— Да. Мне нужно получить справку, но проблема в том…

— Какую справку? — перебил молодой человек.

Нина набрала полные легкие воздуха.

— Я скажу, какую, — начала Нина, не помня себя, — если вы — настоящий человек… Если вы способны испытывать сострадание… способны забывать о своих интересах ради других… тогда я скажу, чем вы можете мне помочь. Если же вы руководствуетесь одними инструкциями и если вам все равно… Если вы сейчас думаете только о том, что хорошо было бы уйти поскорее домой…

Молодой человек дико посмотрел на нее и сказал:

— Я, конечно, как и всякий, в конце рабочего дня думаю именно об этом, — он чуть-чуть усмехнулся, — но все-таки: что вам нужно?

— Некоторое время назад один человек покупал у вас билеты — или билет — в Японию. Недавно он эти билеты сдал. Так вот: мне надо узнать, сколько билетов он купил и сколько сдал? Вот и все.

— Зачем это вам?

Нина посмотрела ему в глаза.

— Если я скажу что это может спасти жизнь одному человеку, вы поверите?

— А это может спасти кому-то жизнь? — с недоверием спросил он.

— Да, — твердо ответила Нина. «Не рассказывать же ему об убийстве, о тюрьме и так далее. Он еще испугается…»

— Это правда? — он пристально посмотрел на нее.

— Да, — ответила Нина и почувствовала, что ее глаза наполняются слезами.

Молодой человек немного помолчал.

— Фамилию этого человека вы знаете? — спросил он.

— Салтыков. Салтыков Павел Аркадьевич.

— Билеты в Токио?

— Да.

— Когда он их покупал?

— До 31 октября: к сожалению, это единственное, что мне известно.

— Если компьютеры еще не выключили, я постараюсь вам помочь. Но вам придется подождать.

— Разумеется, я буду ждать, — сказала Нина.

Молодой человек вернулся в зал, и Нина увидела, как он подошел к одной из сотрудниц и что-то сказал ей на ухо. «Если бы компьютеры уже выключили, — подумала Нина, — он бы вышел и сказал об этом. Значит, что-нибудь, может, и получится. Какой милый молодой человек…»

Ждать пришлось довольно долго. С Москвы-реки дул холодный сырой ветер, и Нина почувствовала, что начинает замерзать, однако боялась отойти даже на минуту, чтобы пойти погреться в соседний магазин.

Наконец, молодой человек снова появился в дверях.

— Значит, так, — сказал он и посмотрел на клочок бумаги, который держал в руках, — ваш знакомый Салтыков купил один билет в Токио на 18 декабря, рейс 581, вылет в 19.30, и было это двадцатого октября, а сдал он его… Что с вами?

— Ничего-ничего, не обращайте внимания, — сказала Нина, которой от волнения пришлось схватиться за ручку двери, чтобы не упасть, — это я от радости.

— Для вас это действительно так важно?

— Да, очень важно: это дает надежду. Скажите, как мне вас благодарить?

— Да никак! Если от этого кому-нибудь станет легче…

«Боже мой, неужели Лёля права? — думала Нина по дороге домой. — Неужели действительно убил Салтыков? Не может быть… Делать такой вывод только на том основании, что он обманул свою жену?..»

Впрочем, Нина старалась не думать об этом: слишком многое еще предстояло сделать, чтобы что-нибудь понять в этой истории.

* * *

Лёля торжествовала, хотя Нина и пыталась убедить ее, что сведения о салтыковском билете еще не являются доказательством его вины.

— Это, может быть, и не доказательство вины, — говорила Лёля, — но это доказательство того, что мы рассуждали правильно и что он лгал. И теперь нам предстоит узнать, зачем он это делал.

— И как, позволь спросить, ты собираешься это узнать? — спросила Нина.

— Пока не знаю. Но для начала ты должна разыскать адвоката и спросить у него, может ли это нам что-то дать.

Лёля была права: здесь нужен совет юриста, и надо постараться получить его как можно скорей. Нина уже несколько раз звонила по номеру, который ей дал следователь Залуцкий, но это был лишь телефон коллегии, где ей никак не удавалось застать защитника Юрганова.

* * *

Близился Новый год, но Нина думала о предстоящих праздниках без всякого энтузиазма. За несколько дней до ее разговора с Залуцким, Марго улетела в Лондон, и Нина с Евгением Михайловичем ездили в Шереметьево ее провожать, а накануне, на прощальной вечеринке, Нина, не удержавшись, рассказала ей про Юрганова.

— Только знай: если ты сейчас скажешь, что предупреждала меня или что-нибудь вроде этого, я немедленно уйду и…

В глазах у нее было такое отчаяние, что Марго сдержалась и «высказаться» не решилась. «Совсем сошла с ума, честное слово…» — подумала она, а вслух произнесла:

— Ну ладно, ладно. Хочешь, я постараюсь организовать тебе приглашение из Лондона? Ты хоть немного развеешься.

Нина покачала головой.

— Нет, Марго, я не могу.

— Да почему? Кому легче оттого, что ты здесь торчишь? Ты все равно ничем не можешь ему помочь.

Марго, как всегда, рассуждала правильно: она, Нина, действительно мало что может сделать, но ведь есть адвокат? Вдруг ей удастся убедить его в том, во что она сама еще недавно не хотела верить?.. И перед самым Новым годом Нина отправилась наконец на встречу с адвокатом.

* * *

Алексею Степановичу Калистратову было лет тридцать семь — тридцать восемь. Это был довольно высокий, худой, бледный, болезненного вида человек. На правой щеке у него рдели спелые, как августовские помидоры, фурункулы. К тому же Нине показалось, что он смотрит на нее с неприязнью, и она никак не могла понять, чем вызвана эта неприязнь.

«Может быть, у него комплекс неполноценности? — думала она. — Или он просто-напросто стесняется своих прыщей? Или боится женщин? Надо поговорить с ним поласковее, может, он и смягчится?»

И Нина пыталась говорить с ним спокойно, проникновенным голосом, улыбалась ему, угощала конфетами, кокетничала, один раз даже пригласила в гости, не говоря уже о том, что постоянно давала ему деньги. От конфет он отказывался, в гости не приходил, на улыбки не реагировал. Но деньги брал. И по-прежнему смотрел на нее как на врага.

Когда Нина попыталась рассказать ему про билет, он, даже не дослушав до конца, заявил, что все это не имеет и не может иметь никакого значения, что у Салтыкова — алиби и что не нужно заниматься самодеятельностью. Нина спросила, какого рода это алиби, и протянула ему стодолларовую бумажку. Алексей Степанович объяснил, что во время убийства Салтыков находился у себя дома, что подтверждается данными следствия, и даже объяснил — какими именно.

На вопрос о том, на чем он собирается строить защиту, Алексей Степанович заявил, что работает с делом недавно и дать ответ пока не готов.

Когда Нина попросила его передать Юрганову письмо, он грубо отпихнул ее руку.

— Да вы что? Не знаете, что заключенных после встречи с адвокатом обыскивают? Не знаю, как вам, а мне неприятности не нужны.

Тогда она решила, что попросит его передать Юрганову кое-что на словах, но никак не могла придумать что именно, потому что любые человеческие слова, вложенные в уста этого «адвоката», теряли, как ей казалось, всякий смысл. Передать, что она рядом, что помнит о нем, что верит в его невиновность?

— Передайте ему привет и скажите, что я… что мы с вами стараемся ему помочь.

— Хорошо, — ответил Калистратов, — передам.

И, встретившись на следующий день с подзащитным, ничего не сказал.

Проку от него вообще было мало: он и по прошествии двух недель так и не смог объяснить Нине, как именно собирается защищать Юрганова, и, в конце концов, Нина поняла, что если она действительно хочет чем-то помочь, ей придется действовать самостоятельно.

Для этого надо было знать кое-какие подробности, сообщить которые мог только он, Калистратов. И она совала ему рубли или доллары, — все, что находилось у нее в кошельке, — чтобы узнать фамилию или номер телефона свидетеля или какие-то другие подробности дела.

Калистратов же после ее ухода пересчитывал деньги, аккуратно складывал их в бумажник, бумажник убирал во внутренний карман, застегивал пальто на все пуговицы и медленно шел к метро, несколько выворачивая при ходьбе ноги, и думал о том, за что эта привлекательная, хорошо одетая и, главное, вполне приличная женщина любит какого-то бомжа и убийцу, а его, Алексея Степановича Калистратова, честного, работящего, всего добившегося своим трудом (сперва в институте, когда ему ночами приходилось зубрить уголовное право и криминалистику и есть сахар, чтобы лучше варила голова, а потом здесь, в адвокатской конторе, где он вынужден якшаться с вонючими уголовниками или их родственниками), наверное, никто так никогда и не полюбит.

И что ему, наверное, так никогда и не понять этих женщин, которые любят мужчин наглых, порочных, преступных, любят даже убийц, воров, сутенеров и т. д. Уж он-то насмотрелся на это за годы своей адвокатской практики. Ведь к ним, ко всем его подзащитным, без исключения, приходили женщины: жены, любовницы — иногда их бывало даже несколько — и все плакали, просили, надеялись на что-то, продавали последнее, чтобы помочь какому-нибудь негодяю: вору или убийце.

И эта, Савельева, тоже на что-то надеется и даже строит ему глазки, но он-то прекрасно видит, что интересует ее вовсе не он, а его подзащитный, этот Юрганов, который убил и ограбил женщину, такую же доверчивую дуру, наверное, как и она сама. Ничего, денег дает и ладно. Не объяснять же ей, что дело Юрганова — безнадежное, что получит он свой срок по сто пятой статье, часть первая, за убийство, и будет мотать его где-нибудь за Уралом или в Тюмени, в колонии строгого режима, пока не сдохнет. Значит, так, видимо, ей и надо.

А Нина, каждый раз расставаясь с ним, с недоумением спрашивала себя: как случилось, что этот Калистратов выбрал себе такую профессию? Но ответа на вопрос не находила и лишний раз убеждалась, что рассчитывать может только на себя.

* * *

Между тем со времени ее разговора с Сашей Лопуховым прошел месяц, и его отец, Илья Александрович, должен был вернуться в Москву.

Когда Нина по телефону в двух словах объяснила, в чем дело, Илья Александрович сказал, что сам он — специалист по гражданскому праву, но, тем не менее, предложил ей без церемоний зайти к нему домой в субботу во второй половине дня. В ответ на возражение Нины, что ей неудобно беспокоить его в выходной, да еще дома, и что она вполне может забежать к нему в офис в любое время, которое он ей назначит, Лопухов ответил:

— Уважаемая Нина Григорьевна, я прекрасно помню, сколько сил и времени вы потратили на то, чтобы чему-нибудь научить этого оболтуса и бездельника, моего сына, так что я буду искренне рад любой возможности хоть каким-то образом быть вам полезным. Приходите в субботу, я буду вас ждать. Только заранее прошу меня извинить: у нас в квартире ремонт, и полный комфорт я вам обеспечить, к сожалению, не берусь.

Поблагодарив и договорившись о встрече, Нина вспомнила уроки, которые давала Саше Лопухову в прошлом году. Молодой человек (тогда он учился в одиннадцатом классе) был очень способным, но отец недаром называл его бездельником: он никогда не выполнял домашних заданий. Когда в очередной раз Нина упрекнула его за это, Саша сказал:

— Нина Григорьевна, зачем мне их выполнять? Говорить по-английски, когда мне это понадобится, я легко научусь, если, например, окажусь в стране языка. А сейчас заниматься этим мне совсем неинтересно, да и времени жалко.

— А что тебе интересно? Твой папа говорил, что ты собираешься стать юристом?

— Это папа собирается, чтобы я стал юристом. А меня лично это совершенно не интересует. Меня интересует программирование.

— То есть — компьютер? Но, если не ошибаюсь, чтобы работать с компьютером, надо знать английский язык?

— Ну, все, что относится к компьютеру, я знаю, — уверенно ответил Саша, и тогда Нина еще не догадывалась, что когда-нибудь ей представится случай в этом убедиться.

Нина была добросовестным преподавателем: она решила, что перестроит занятия с Сашей таким образом, чтобы мальчику было интересно, и стала искать статьи и другие материалы, в которых бы речь шла об интересующем его предмете. Метода скоро дала себя знать, и Саша быстрыми темпами пошел вперед. Нина, которая была неравнодушна к способным детям, с удовольствием занималась с ним, просиживая почти всегда на час, а то и на полтора больше положенного.

* * *

В субботу все семейство Лопуховых было дома, и все трое — Илья Александрович, его жена и Саша — вышли в прихожую, чтобы приветствовать ее. Когда Нина самым решительным образом отказалась от чая, адвокат пригласил ее в гостиную, большую, элегантно обставленную комнату, отделенную от коридора широкой аркой.

— К сожалению, не могу принять вас в кабинете: там заканчивается ремонт. Но здесь нам никто не помешает, — сказал Лопухов и предложил Нине сесть.

Закончив рассказ, Нина спросила:

— Илья Александрович, я понимаю, что эта история с билетами не кажется вам убедительной, и вполне разделяю вашу точку зрения, но меня гораздо больше волнует алиби Салтыкова: я бы хотела знать, можно ли такое алиби считать полноценным? То есть означает ли это, что наши догадки действительно ни на чем не основаны, потому что Салтыков не мог иметь отношения к убийству?

Не успел Лопухов открыть рот для ответа, как из соседней комнаты раздался звонкий голос Саши:

— Разве это алиби?

— Александр, не вмешивайся в разговор, который тебя не касается, — резко перебил Лопухов.

— Да я вмешался, потому что все слышал, вы уж извините! И говорю вам: его алиби — полное фуфло!

— Александр! — рявкнул адвокат. — Что за выражения!

— Ничего, Илья Александрович, — примирительно сказала Нина, которая не могла не оценить значения Сашиного восклицания, — может быть, мы дадим ему высказаться?

Лопухов недовольно поерзал в кресле.

— Александр, иди сюда, — сказал он, — и объясни, что значит твое беспардонное заявление.

— Вы правильно поняли, о чем речь? — спросила Нина, когда Саша, в джинсах и просторной рубашке навыпуск, вошел в комнату, — этот человек утверждает…

— Да все я понял! — перебил Саша. — Он говорит, что был дома и подтверждает это тем, что его звонки именно из дома остались на чьем-то там АОНе и автоответчике. Так?

— Совершенно верно. Почему вы считаете, что этого не может быть?

— Я не сказал, что этого не может быть. Я сказал, что это не алиби.

— Почему?

— Потому что эти номера ничего не доказывают.

— Вы хотите сказать, что это можно как-то… подделать?

— Да запросто, Нина Григорьевна.

— То есть как? Вы шутите?

— И не думаю! Для этого надо иметь хороший ноутбук и соответствующую программу: все это легко делается через удаленный доступ.

Нина вопросительно посмотрела на Лопухова, но у адвоката у самого был довольно растерянный вид.

— Да что вы все, елы-палы, — сказал Саша, насмешливо взглянув на нее и на отца. — Это же проще простого!

— Александр, объясни толком: что ты хочешь сказать? — недовольно проговорил адвокат, которого раздражало вмешательство сына, тем более что сам он довольно мало смыслил в компьютерных делах.

— У этого вашего поца… — начал молодой человек.

— Александр!

— У этого дядьки… Салтыкова, кажется?.. есть компьютер?

— Не знаю, — сказала Нина, — а что?

— Дело в том, что если он не просто чайник…

— Александр! — снова прикрикнул адвокат.

— То есть, если он не просто тупой пользователь, а что-нибудь понимает в компьютерах, то есть рубит хотя бы немного в программировании, ему ничего не стоило сделать так, чтобы его домашний номер зафиксировался на чьем-то АОНе, тогда как он сам в это время мог преспокойно находиться на другом конце света.

— Саша, пожалуйста, объясните, как это может быть? — Нина почувствовала, что у нее сильнее забилось сердце.

— Да проще простого! Ему для этого надо иметь ноутбук, микрофон и соответствующую программу, которая позволяет записать и передать голосовое сообщение. Он записывает, ставит в реестр задач выполнение дозвона по нужному номеру, и звонок — якобы из дома — фиксируется на чьем-то АОНе.

Нина, ничего не понимавшая в технике вообще и в компьютерах в частности, совершенно растерялась, и отец заставил его повторить.

— Ну хорошо, я более или менее поняла, — сказала она, наконец. — А что будет, если тот, кому он звонит, снимет трубку? Что он услышит?

— Это самое сообщение и услышит.

— Но при этом он поймет, что звонок ненастоящий?

— Может, и не поймет. Я ж не знаю, что он там наговорил. Если он просто записал одну фразу: «Привет, ребята, я уже дома, но позвоню вам позже», то они не догадаются, а только удивятся. А может, даже и не удивятся. Может, он всегда так делает.

— А если?..

— А вот если им придет в голову о чем-то его спросить, то ответить он им, конечно, не сможет.

— То есть надо говорить с людьми, которым он якобы сам звонил со своего домашнего номера, и спрашивать у них, что был за разговор?..

— Ну да. Если, конечно, они вам это скажут. И если они при этом были дома и слышали сообщение.

— То есть? Что вы хотите сказать? Если не слышали, зачем же было его оставлять? Значит, он должен был знать, что они именно дома в это время?

— Вовсе не обязательно.

— То есть как?

— Я хочу сказать, что если бы я был на месте этого дядьки, замочил кого-то и…

— Александр!

— Замочил кого-то и делал бы себе алиби, — продолжал Александр, на сей раз, не обратив ни малейшего внимания на окрик отца, — я бы выбрал себе для этого таких людей с АОНом, которых бы в тот вечер как раз дома-то и не было бы.

— Почему?

— Дело в том, что в аппаратах с АОНом звонки фиксируются, и указывается время, когда эти звонки были сделаны, независимо от того, взял ли кто-то трубку или нет. То есть я бы рассуждал так: мой звонок зафиксирован, а больше мне ничего и не нужно. Я же звоню им на самом деле не для того, чтобы разговаривать с ними: «Мол, что же это, братцы, вы гуляете так поздно, а я вот сижу дома, не могу вам дозвониться», а для того, чтобы зафиксировать свой звонок. Что и происходит с помощью АОНа, не придерешься.

Адвокат одобрительно кивал, с гордостью поглядывая на сына.

— Но ведь это страшно рискованно, — сказала Нина.

— Почему? Какой тут риск?

— Риск такой, что если кто-то из этих людей, кого, как вы говорите, не должно быть в этот момент дома, сам захочет позвонить ему, ну хоть из автомата, например, или кто-нибудь другой позвонит, мало ли? Ведь он должен был отсутствовать не меньше двух или, как минимум, полутора часов?

— Ну и что?

— Как — что? — спросила Нина, — ведь если кто-то ему в это время звонил, он может подтвердить, что Салтыкова не было дома, потому что никто не подходил к телефону?

Саша немного подумал.

— Я думаю, если он вообще все это затеял, то наверняка что-то предусмотрел на этот случай.

— Что же здесь можно предусмотреть, если человека нет дома? Сообщника?

— Ну нет, только не сообщника… Да мало ли что?.. Например, дать команду домашнему компьютеру войти в Интернет.

— И что это даст?

— А то, что телефон в этом случае будет занят, и тогда дозвониться ему будет невозможно.

— Ах вот как…

Нине очень хотелось задать еще какой-нибудь вопрос, потому что ей все время казалось, что Сашиных доводов недостаточно и что так замечательно выстроенная версия внезапно лопнет из-за какой-нибудь ерунды.

— Скажите, Саша, а милиция может это проверить? — спросила она наконец.

Саша почесал макушку.

— Ну это вряд ли… Во-первых, менты в программировании не рубят, а, во-вторых, ваш клиент наверняка не дурак, и эту программу вместе с голосовым сообщением давно стер.

— Как это стер? Откуда?

— Да с винчестера, елы-палы, с винчестера!

— Ах, ну да, — сказала Нина, — вы извините, Саша, я ничего в этом не понимаю. Значит, доказать уже ничего нельзя? — она почувствовала такое разочарование, что даже сердце ее сделало перебой. — То есть теперь уже нельзя узнать, сделал он то, о чем вы говорите, или нет?

— Боюсь, что нельзя. Да вы не расстраивайтесь. Здесь главное — понять, мог ли он такое сделать, потому что, повторяю, для этого надо хорошо разбираться в программировании. А может, он не сам, может, ему кто-то помог? Вот когда вы будете это знать… Может, я смогу быть вам чем-то полезен? Если консультация какая-нибудь понадобится, или ментам придется все это объяснить, или еще что-нибудь, связанное с компьютером? — Саша видел, как она расстроена.

— Иди к себе, Александр, дай нам поговорить, — сказал Лопухов и повернулся к Нине. — Тут, Нина Григорьевна, нужен хороший адвокат. Если вы позволите, я договорюсь с кем-нибудь из своих коллег, на кого можно безусловно положиться в таком деле.

Конечно, ей нужен был хороший адвокат, но такой адвокат стоил денег. Завтра же она пойдет в комиссионный магазин и попробует продать свои безделушки: те, которые у нее еще оставались после кражи. А пока… Пока надо постараться проверить, насколько прав Саша Лопухов. Но как это сделать? Надо выяснить у Калистратова, кто были эти люди, которым звонил или якобы звонил Салтыков. Может быть, кого-нибудь из них знает Лёля, и если да, она постарается выяснить, были ли эти люди дома в то время, которое указано на АОНе, то есть во время убийства. Если окажется, что их не было, надо будет постараться узнать, могло ли это быть известно Салтыкову… Вообще, надо все узнать про этих людей — ведь не исключено, что кто-то из них мог быть сообщником?

И Нина позвонила Лёле.

* * *

— Вот видишь! — воскликнула Лёля, когда Нина рассказала ей о результатах визита к Лопухову, — я же говорила: это сделал Салтыков!

— Рано радуешься, — заметила Нина. — Даже если и так, это предстоит еще доказать, а это очень трудно, почти невозможно.

— Чем я могу помочь? — спросила Лёля.

— Во-первых, скажи: разбирается ли Салтыков в программировании?

Лёля задумалась.

— Не знаю… Во всяком случае, компьютер у него есть. Могу только предположить, что, наверное, разбирается, потому что сейчас многие…

— Нет, — перебила Нина. — Саша Лопухов говорит, что здесь нужен именно хороший программист, а не просто пользователь.

— Ну не знаю, просто не знаю. Хочешь, я спрошу у него?

— Ни в коем случае.

— Почему? Я же могу сделать вид, что мне просто нужна помощь в связи с компьютером?

— Ты уже говорила с ним по поводу билетов. Если, не дай Бог, он что-нибудь заподозрит, он уничтожит все следы, если они еще сохранились.

— Пожалуй, ты права. Но что еще я могу сделать?

— А еще, — продолжала Нина, — я свяжусь с адвокатом Юрганова и выясню, кто эти люди, которым звонил Салтыков в вечер убийства. И если ты из них кого-нибудь знаешь, может, тебе удастся кое-что у них выяснить?

— Что, например?

— Ну, во-первых, были ли они дома, когда звонил Салтыков, потому что, по словам Саши Лопухова, он должен был звонить именно тем, кого дома не было. И если выяснится, что это так, надо постараться узнать, каким образом об этом узнал Салтыков.

И Нина опять встретилась с адвокатом.

Оказалось, что таких людей двое: Виктор Викторович Потехин, фотограф и помощник Салтыкова, и некая Антонина Шебаева, про которую Калистратов сказал, что она — любовница Салтыкова. Нина записала оба адреса и оба номера телефона, но вскоре выяснилось, что ни с тем, ни с другой Лёля знакома не была.

— Ничего страшного, — сказала Лёля, — главное, мы теперь знаем, что у Салтыкова есть любовница.

— Это еще не доказательство, — возразила Нина.

— Это — мотив.

Лёля была права: это действительно мог быть мотив, и хорошо было бы на эту Шебаеву хотя бы посмотреть. Но как это сделать? Адрес у Нины был, и можно было к ней зайти, сказать, что ошиблась дверью, или попросить разрешения позвонить, или придумать что-нибудь еще. Во всяком случае, рассмотреть ее за это время она вполне успеет. Даст ли это ей что-нибудь, сказать трудно, но попробовать стоило, тем более что подобраться ко второму свидетелю, Потехину, было еще труднее. И они решили, что начнут с женщины.

* * *

Вся эта игра в казаки-разбойники совершенно не соответствовала Нининому настроению. Юрганов уже больше двух месяцев находился в тюрьме, а ей до сих пор не удалось сделать ничего, что хоть как-нибудь облегчило бы его участь. И вряд ли удастся, потому что до суда, как сказал Калистратов, оставалось всего две недели.

Кроме того, все попытки раздобыть денег закончились провалом. За кое-какие оставшиеся у нее после кражи ювелирные вещички, давали копейки и при этом предлагали только поставить вещи на комиссию, а о сроках реализации не хотели даже и говорить: «Что вы, сейчас очень трудно что-нибудь продать, — объяснил ей словоохотливый продавец в одной из арбатских комиссионок, — ювелирки полно, а денег у людей после кризиса нет. Если бы еще вы принесли что-нибудь нестандартное, старинное, тогда был бы хоть какой-то шанс, тем более что не за горами Восьмое марта…» — «Восьмое марта, говорите? — переспросила Нина и схватилась за серьги, висевшие у нее в ушах. Это были старинные серьги, доставшиеся ей от бабушки, с небольшими, гладкой огранки, сапфирами и бриллиантовой крошкой вокруг.

— Эти продадим, — сказал оценщик, откладывая увеличительное стекло. — Сколько вы за них хотите?

— Не знаю, — растерялась Нина. — Разве вы сами не можете их оценить?

— Ну, почему же, можем, — он еще немного повертел серьгу в пальцах. — Думаю, тысячи полторы — две можно поставить. Устроит?

Нина согласилась. Конечно, она понимала, что нанять адвоката за полторы тысячи долларов совершенно невозможно, но на текущие расходы ей пока хватит, тем более что все ее денежные запасы, которые она хранила на летний отдых и на поездку в Грецию, давно перекочевали в карман к Калистратову.

* * *

Пока Нина обдумывала свой визит к Шебаевой, Лёле пришла в голову очередная идея.

— Знаешь, Нинон, — сказала она, — нам с тобой надо встретиться с Леной Мироновой. Во-первых, она была самой близкой Люсиной подругой и наверняка знает много такого, чего не знаю я; во-вторых, ее вызывали к следователю как свидетеля, так что в любом случае она расскажет нам что-нибудь интересное.

— А она захочет рассказывать? — спросила Нина.

— Ну, вообще-то она человек с характером, и очень непростым, но Люську она любила по-настоящему, и если она узнает, что это дело рук Салтыкова…

— А если мы не сумеем ее убедить? Ты не боишься, что она расскажет ему о нашей детективной деятельности?

Решили, что перед тем, как отправляться к Шебаевой, следует встретиться с Еленой Афанасьевной Мироновой, но не выкладывать ей все карты сразу, а повести себя осторожно, чтобы вначале посмотреть, как она ко всему этому отнесется. И Лёля по телефону договорилась о встрече.

* * *

Елена Афанасьевна появилась на пороге своей квартиры в элегантном шелковом брючном костюме и с сигаретой в длинных холеных пальцах.

— Прошу, — сказала она, приглашая их войти и раздеться.

В квартире еще была не убрана ёлка, и от всей обстановки веяло уютом, благополучием и покоем: дорогая мебель, ковер ручной работы, цветы в больших керамических горшках, и Нина подумала, что еще совсем недавно она точно также сидела в своей позолоченной скорлупе и жила «в свое удовольствие».

Когда они устроились на диване перед большим журнальным столом, Миронова принесла на подносе три крошечные чашечки с дымящимся кофе, распространявшим такой удивительный аромат, что даже Нина, которая никогда не была «кофейным» человеком, с удовольствием выпила чашку.

— Лена, скажи, пожалуйста, — осторожно начала Лёля, когда все почувствовали, что пора наконец объяснить цель визита, — о чем тебя спрашивал следователь? — И, заметив ее удивленный взгляд, быстро добавила: — Видишь ли, Нина хорошо знает человека, которого обвиняют в убийстве, и утверждает, что он не мог этого сделать. Она хочет ему помочь, и поэтому нам бы хотелось узнать кое-какие подробности…

Миронова бросила беглый взгляд на Нину, и той показалось, что в этом взгляде мелькнуло что-то похожее на сочувствие.

— Боюсь, что подробности, которые мне известны, вас вряд ли устроят. Этот человек утверждает, что за неделю до убийства Люся приезжала на дачу в его отсутствие и оставила в двери записку с просьбой привезти в Москву забытые ею безделушки. Те самые, которые нашли при нем сразу после убийства.

— Да, — подтвердила Нина, — следователь говорил мне об этом.

— И что же? — спросила Лёля, выслушав Миронову.

— А то, что, к сожалению, этот человек лжет.

— Почему ты так думаешь?

— Потому что в тот день, когда Люся якобы забыла их на даче, я с ней виделась, и эти вещи были на ней.

— Ты уверена? Я хочу сказать — ты уверена, что это было именно тогда?

— Абсолютно. В тот день у меня были гости, и она пробыла у меня с утра до позднего вечера. Кроме того, на следующий день она с Салтыковым уехала в пансионат, и больше мы не виделись. Так что, увы, перепутать я ничего не могу, — добавила она, взглянув на Нину.

Что делать? Начинать все сначала и объяснять этой холеной женщине, что Юрганов не убийца? Вряд ли ей все это интересно. Уйти, чтобы не тратить драгоценное время, так ничего и не добившись?

Нина немного помолчала и осторожно спросила:

— А если предположить, что Юрганов говорит правду?

— Тогда получится, что неправду говорю я, — быстро ответила Миронова.

— Нет, я имела в виду другое: если предположить, что вы ОБА правы?

— Как вы себе это представляете?

— Пока никак, — ответила Нина, — но я спрашиваю себя: что получится, если все-таки сделать на минуту такое предположение? Или оно в принципе невозможно?

— Боюсь, что невозможно, — сказала Миронова, которая вообще не понимала, для чего все это нужно.

— Подожди, — вмешалась Лёля и, обращаясь к Нине, спросила: — Что ты имеешь в виду?

— Мне кажется, — продолжала Нина, — что если все-таки предположить нечто подобное, получится, что кто-то отвез точно такие же украшения на дачу и он же написал эту записку, якобы от имени Люси. Ведь Юрганов Салтыкову не видел? Он думает, что она приезжала на дачу, но на самом деле мы же не знаем, была это она или другой человек?

— Вы имеете в виду кого-то конкретного? — спросила Миронова и как-то странно посмотрела на нее.

— Да нет, я просто пытаюсь…

— Слава Богу, — перебила ее Миронова, — а то я уж подумала…

— А вы… исключаете такую возможность? — спросила Нина и внимательно взглянула на нее.

— Что это сделал кто-то другой?

— Да.

— Исключаю.

— Почему?

— По очень простой причине: чтобы это сделать, надо было знать массу подробностей из Люсиной жизни, надо было где-то найти точно такие же драгоценности, как у нее, надо было устроить так, чтобы этого вашего знакомого — Юрганова, кажется? — не оказалось на даче в нужный момент и еще многое другое. И я совершенно не представляю, кто бы это мог быть: врагов у нее не было.

— Но ведь ее убили…

— Да, ее убили… из-за пары побрякушек, потому что, очевидно, очень хотели выпить, — и Миронова жестко посмотрела ей в глаза.

— То есть ты совершенно исключаешь, что это мог быть… Салтыков? — спросила Лёля.

— Что за бред! — возмутилась Елена Афанасьевна. — Для чего Салтыкову ее убивать? И вообще, я даже не хочу это обсуждать. Это абсурд. К тому же во время убийства он был дома.

— Да, мы знаем. Но ведь это подтверждается только данными каких-то автоответчиков, а его самого никто не видел?

— Что значит «каких-то»? Одного этого вполне достаточно… Подождите! — вскинулась Миронова. — Так вы все-таки подозреваете Салтыкова? Именно Салтыкова? Но почему? Какие у вас есть для этого основания?

— Да нет же, Лена, никаких оснований нет, и никого конкретно мы не подозреваем. Мы просто хотим понять…

— Ну, это ваше дело. — Миронова не на шутку рассердилась. — Я уверена, что Салтыков здесь ни при чем. И закончим этот разговор.

Нина с Лёлей переглянулись.

— Хорошо, мы пойдем, — сказала Лёля. — Только еще один вопрос: ты случайно не знаешь, Салтыков что-нибудь понимает в программировании?

— В программировании? — удивилась Миронова. — Конечно, нет.

— Ты точно знаешь?

— Абсолютно. Люся мне неоднократно рассказывала, что он с трудом научился пользоваться компьютером. А уж в программировании он наверняка ничего не смыслит. А что?

— Ничего, просто интересуюсь.

— Лёля, я не знаю, чего ты добиваешься, но повторяю: вы напрасно теряете время. Салтыков этого не делал и не мог сделать.

— Ты так уверена? Хорошо: поживем — увидим. Я только прошу тебя ничего ему не говорить.

— Разумеется, я ничего не скажу. Кстати, он вчера звонил и сказал, что суд назначен на первое февраля.

— Уже?!

— Да. Так что встретимся в суде.

* * *

Проводив гостей, Елена Афанасьевна вернулась в комнату. «Сумасшедшие, — пробормотала она про себя, составляя на поднос чашки из-под кофе, — просто сумасшедшие… Салтыков — убийца? Какой бред…»

Она отнесла поднос в кухню, вымыла чашки, вернулась в комнату, села на диван и закурила. «Лёля всегда была немного… с фантазией, но эта Нина производит впечатление вполне нормального человека. Что за ерунда?.. И как глупо, что я не расспросила их подробнее: ведь не совсем же они сумасшедшие, в самом деле, чтобы ни с того, ни с сего выдумать подобную вещь? Что-то ведь должно было за этим стоять?»

Елена Афанасьевна задумалась. «Чтобы это сделать, надо знать массу подробностей из Люсиной жизни…» — вспомнила она собственные слова. Кому же их и знать, эти подробности, как не Салтыкову?

Она попыталась восстановить в памяти ход событий. В тот день, за неделю до убийства, Люся действительно провела у нее несколько часов и, разумеется, ни на какую дачу не ездила. Почти до самого прихода гостей, они провозились в кухне, где Люся помогала ей готовить и рассказывала про странную причуду Салтыкова, который требовал, чтобы она «в такую погоду» ехала с ним в пансионат. И украшения были на ней. Елена Афанасьевна прекрасно помнила, как померила Люсино новое кольцо с нефритом, которое ей очень понравилось. И Люся… что она тогда сказала? Что Павел «расщедрился»: дал денег на новое платье и съездил с ней в салон — кажется, на Кутузовский, — заплатил за кольцо. И что же? Что тут странного? Странного — ничего, но, выходит, Салтыков вполне мог купить второе, точно такое же? Ему для этого не пришлось бы даже искать: он знал, где его взять. Ну и что? Это тоже может быть простым совпадением: Юрганов лжет — да и что ему остается делать, в его-то положении? — а Салтыков просто-напросто съездил с собственной женой в ювелирный магазин, что тут такого? Многие мужчины ездят со своими женами за покупками.

А цепочка? Ведь цепочки все разные: разного плетения, разной пробы, разной длины. А Люся носила свою, не снимая. Кто бы мог подобрать точно такую же, если не сам Салтыков?

Да нет же, нет, говорила себе Елена Афанасьевна, не может этого быть. Просто не может и все. И потом, ее же вызывали в прокуратуру, расспрашивали, и следователь сказал, что по результатам экспертизы известно: цепочка снята с шеи Салтыковой. Значит, и говорить не о чем.

Говорить было, безусловно, не о чем, но Елену Афанасьевну продолжало назойливо преследовать беспокойство. Вот, например, пансионат. Если предположить, что убил Салтыков, тогда история с пансионатом легко объясняется: Салтыков оставляет записку (якобы от Люси) с просьбой привезти безделушки в Москву. Но на самом деле ему это вовсе не нужно, а нужно, чтобы они оставались на даче и чтобы на них были отпечатки пальцев Юрганова. То есть чтобы Юрганов только сделал попытку их вернуть, а на самом деле вернуть не смог. И для этого Салтыков должен был уехать сам и увезти с собой жену. Вот и пансионат. А несчастная Люся удивлялась: «Для чего это он меня туда тащит? Во-первых, дождь, во-вторых, мы все лето провели на даче, и отдыхать нам вроде не от чего…» Вот и объяснение.

«Нет, подожди, подожди, — говорила себе Миронова. — Если предположить, что я рассуждаю правильно, значит, Салтыков должен был не только купить второе точно такое же кольцо и цепочку, но и заменить новые вещи на старые, на те, что она носила, потому что у Юрганова, как показала экспертиза, оказались именно ЕЕ вещи, а не какие-нибудь новые, только что купленные? И как бы Салтыков это сделал, хотела бы я знать? Ну, положим, поменять кольцо нетрудно, но как он поменял цепочку, которую Люся никогда не снимала, потому что наивно верила в предсказание какой-то цыганки, что если снимет — долго не проживет?

С другой стороны, Салтыков же мог сделать это ночью, пока она спит? Расстегнуть замочек и тихонько вытащить ее, а потом точно таким же манером надеть другую? И подложить Юрганову. А потом, после убийства, снять ее с тела вместе с кольцом и спрятать. Или уничтожить. И никто никогда не догадается. Никто.

«Подожди, подожди, — уговаривала себя Елена Афанасьевна, — все это так, конечно, но зачем было Салтыкову ее убивать? Мотив у него есть? Мотива нет. А раз нет мотива, значит, это не он. Или мотив есть, а я просто не вижу его? Да нет же: в конце концов история с пансионатом кажется несколько странной, но не более. Не говоря уже о том, что в конечном счете Люся все-таки с ним поехала. Значит, они оба видели в этой поездке какой-то смысл?

А алиби? Ведь у него есть алиби! Есть показания свидетелей, которым он звонил из дома именно во время убийства. Кроме того, она сама, Елена Афанасьевна, звонила Люсе, и телефон был занят. Конечно, можно было снять трубку, но обмануть определитель номера все равно невозможно. Значит, Люсю убил кто-то другой?

Конечно, другой. Смешно даже и предполагать, что это сделал Салтыков, — заключила она и тут же вспомнила, как в тот день, когда у нее были гости — за неделю до убийства — и когда, следовательно, она видела Люсю в последний раз, Салтыков позвонил ей, поздравил с выходом новой книги, извинился, что по каким-то причинам не смог приехать (не потому ли, кстати, что ездил на дачу «подкладывать» безделушки?) и спросил, понравилось ли ей Люськино кольцо. «Понравилось, — ответила она, — а что?» — «Ничего, сказал Салтыков, — просто хотел проверить, совпадают ли наши вкусы».

Тогда она не придала этому разговору никакого значения, разве что чуть-чуть удивилась, но у нее был полон дом народу, и ей некогда было задумываться на столь странную и столь ничтожную тему. А теперь? Разве это похоже на Салтыкова? Ничуть. Никогда в жизни (надо отдать ему должное) он не интересовался подобными вещами, никогда не вникал в шмоточные проблемы своей жены. Ворчал, что она тянет у него слишком много денег, но никогда не давал ей советов, что, почем и где покупать, и никогда не комментировал ее покупки. Ведь не спросил же он ее о платье? А кольцо и платье были куплены чуть ли не в один день. Откуда же такой интерес именно к кольцу? Если бы еще он сам выбирал его, долго искал или, например, делал на заказ, тогда еще можно было бы понять. Но Миронова точно помнила, что это кольцо Люся нашла сама и очень хотела его купить. Зачем же он спросил ее о кольце, зачем? Впрочем, если убил не он, то такой вопрос может показаться странным, но не более, а если он? Если он, тогда понятно, для чего он его задал: чтобы убедиться, что у него есть свидетели. Что кто-то видел это кольцо на Люсе в тот день, когда она якобы оставила его на даче. Чтобы кто-то мог опровергнуть показания Юрганова.

А с другой стороны… Ведь на все это можно посмотреть и с другой стороны… Разве нельзя предположить, что из-за кольца у них вышел спор: Люсе оно нравилось, а ему — нет. Они поспорили, и Салтыков позвонил, чтобы заручиться ее поддержкой и сказать потом своей жене: «Вот видишь, я был прав: Ленке кольцо тоже не понравилось». Разве так не могло быть? Конечно, могло. Выходит, что все ее рассуждения — палка о двух концах? И, следовательно, все, что она сейчас напридумала, легко опровергнуть?

«Все эти теории никуда не годятся, потому что любой из его поступков может иметь какое угодно объяснение. И, следовательно, Салтыков тут, слава Богу, ни при чем», — заключила Елена Афанасьевна и с облегчением вздохнула.

Однако успокоиться ей так и не пришлось. Она все время мысленно возвращалась к событиям того дня, тридцать первого октября, когда среди ночи ей позвонил Салтыков, совершенно пьяный, и страшным голосом сказал: «Ленка, приезжай, если можешь — Люську убили». И она неслась как сумасшедшая по пустынным улицам на такси, пытаясь стряхнуть с себя остатки сна и представить себе, как мог случиться этот кошмар.

«Пока я не узнаю правду, я никогда не смогу относиться к Салтыкову, как раньше. Всегда между нами будет стоять это ужасное подозрение».

Елена Афанасьевна потушила сигарету и с досадой подумала о Лёлином визите. «Они меня накачали или я сама по себе сошла с ума? И что теперь делать? Поговорить с Салтыковым? Но что я ему скажу? Если он ни в чем не виноват, такое подозрение только напрасно оскорбит его. А если?..»

Вопрос опять повис в воздухе. Елена Афанасьевна немного подумала, сняла телефонную трубку и набрала номер.

— Павел, здравствуй, это я. Как дела?

— Нормально, — мрачно ответил Салтыков.

— Ты завтра вечером занят?

— Нет. После семи буду дома. А что?

— У меня к тебе дело: как ты смотришь на то, чтобы продать кое-что из Люсиных вещей?..

— То есть?

— Ведь тебе вряд ли нужны ее вещи? А у меня есть знакомая в комиссионном магазине, которая поможет их пристроить. Ты же не собираешься хранить их до бесконечности? А то получишь неплохие деньги.

Салтыков молчал.

— Я бы, может, и не стала так торопиться, но эта моя знакомая скоро уходит в декретный отпуск. Так что, если ты заинтересован…

— Спасибо за заботу, — сказал Салтыков. — Что я должен сделать?

— Ты — ничего. Я завтра вечером подъеду и отберу то, что можно хорошо продать. В начале восьмого, устроит?

* * *

Когда Нина с Лёлей вышли от Мироновой, настроение у обеих было подавленное. Нина боялась, что Миронова обо всем расскажет Салтыкову и тот станет вдвое осторожнее, а то и вовсе уедет куда-нибудь: собирался же он в Японию? Ведь его никто не подозревает, по делу он проходит как свидетель, а то и просто как муж «потерпевшей», поэтому в своих передвижениях он ничем не ограничен. А они останутся с носом, так и не успев ничего доказать.

Лёля же расстраивалась совсем по другому поводу. Уверенность Елены Афанасьевны, которая знала Салтыкова намного лучше, чем она, Лёля, отчасти передалась и ей. Кроме того, Мироновой были известны какие-то факты, подтверждающие его алиби. Неужели она ошиблась, и Салтыков действительно ни в чем не виноват? И если так, то как сказать об этом Нине, которую она сама же и втравила в эту историю и для которой ее поддержка так много значит? И Лёля шла рядом, стараясь внимательно слушать, что говорит ей подруга.

— Выходит, этот визит нам ничего не дал? — спрашивала Нина. — Или дал? Ведь мы теперь по крайней мере знаем, что Салтыков не мог ни придумать, ни сделать этот фокус с определителем номера. Значит, надо искать человека, который ему помог?

— Да, но как? — уныло спросила Лёля. — Как, по-твоему мы можем его найти?

— А если предположить, что эта Шебаева, его любовница, и есть его сообщник и что она разбирается в этих вещах? Бывают же женщины-программисты?

Лёля подумала про себя, что Саша Лопухов мог сто раз ошибиться, потому что эти компьютерные мальчики все немного тронутые, и полагаться на его суждение совершенно невозможно, но вслух сказала:

— Знаешь, какая мысль мне пришла в голову? Тебе надо не просто позвонить ей в дверь и сказать, что ошиблась, потому что за это время ты даже не успеешь как следует ее рассмотреть. Тебе надо познакомиться с ней и постараться втереться к ней в доверие, и только так мы сможем что-нибудь о ней узнать.

— Каким образом можно «втереться в доверие» к человеку, когда он открывает тебе дверь и видит перед собой совершенно незнакомое лицо? Что я ей скажу?

— Не знаю, но надо непременно что-нибудь придумать, иначе все это совершенно бесполезно. Что толку, если ты просто увидишь ее?

— Мы хотя бы будем знать, насколько она молода и хороша собой, чтобы стать, так сказать, той причиной, из-за которой Салтыков решился на убийство.

— Но ведь этого недостаточно! Ты же не можешь прийти к следователю и сказать, что эта женщина стала мотивом преступления только потому, что она молода и красива? Тем более что следователь прекрасно знает о ее существовании.

— Что ты предлагаешь?

— Я предлагаю постараться использовать ее как-нибудь, чтобы узнать какие-то подробности об убийстве. Для этого с ней надо познакомиться. Может быть, ты попробуешь что-нибудь ей продать?

— Продать? — удивилась Нина. — Например?

— Ну знаешь, как это делают некоторые люди: позвонишь и спросишь, не хочет ли она купить…

Нина рассмеялась:

— Пылесос?

— Ты смеешься, а я хочу найти какой-нибудь предлог, чтобы ты смогла попасть к ней в квартиру.

— Лёля, дорогая, я все понимаю, но выступать в качестве коммивояжера я не могу — это не мой жанр. К тому же, знаешь, что меня беспокоит? Вдруг Салтыков окажется в это время у нее? И даже сам откроет дверь?

Лёля немного подумала.

— Это не проблема. Я позвоню ему, чтобы убедиться, что он дома, и постараюсь выяснить его планы на вечер. Если он скажет, что никуда не собирается, мы спокойно отправимся к этой… Шебаевой. Причем на машине, потому что мой благоверный завтра утром улетает в Казань, к своим родителям, и я могу пользоваться ей, сколько захочу. А ты уж постарайся, слышишь?

Нина еще немного поспорила, хотя в глубине души была с Лёлей совершенно согласна. «Она права: что толку, если я просто посмотрю на нее? Что это даст? Ведь милиция ее видела и говорила с ней, и, раз они по-прежнему считают, что Салтыков тут ни при чем, значит, либо он действительно ни при чем, либо надо искать какой-то другой мотив. А пока ничего не поделаешь, придется знакомиться с этой женщиной…»

Нине она представлялась воплощением всех существующих пороков. «Какая-то хищница из провинции… наверное, красивая и наверняка вульгарная, да, наглая и вульгарная… и о чем я буду с ней говорить?» — спрашивала она себя в тоске, ворочаясь в постели, и картины, одна ужаснее другой, вставали у нее перед глазами: полуголая красотка в дверях, распахнутый халат, наглый взгляд, резкий запах духов и большой рот, намазанный лиловой помадой: «Вам чего?»

«Хороша я буду в этот момент, — думала Нина и зажмуривала глаза от ужаса. — Жаль, что нет Марго… Вот кто бы сумел и продать что угодно, и разговориться с кем надо, и все узнать…»

Нина вспомнила Марго, представила себе Лондон, где она бегает по театрам и музеям, вздохнула и снова попыталась заснуть. И только к шести утра, когда в доме первый раз хлопнула входная дверь и она наконец почувствовала, что засыпает, ей стало ясно, что делать.

Лёля же, вернувшись домой, позвонила Салтыкову и спросила, может ли она зайти к нему завтра вечером.

— У тебя что-нибудь срочное? — спросил Салтыков, и Лёле показалось, что перспектива ее прихода не вызывает у него энтузиазма.

— Да нет, — ответила она, — я буду недалеко от твоего дома… Может, по этому случаю, ты пригласишь меня что-нибудь выпить?

— Ты извини, Лёля, но давай в другой раз.

— Так ты уходишь?

— Нет, но мы договорились с Леной Мироновой, что она зайдет.

— Миронова? Зачем?

— По делу.

— Я понимаю, что не на свидание, но все-таки? Не скажешь? — Лёля спрашивала, изображая капризную девочку, хотя на самом деле ей было не до смеха.

— Да я и сам толком не знаю, — соврал Салтыков, потому что не хотел говорить с Лёлей про Люськины шмотки. — Сказала, что хочет заехать.

— И когда это вы успели договориться?

— Что значит — «когда успели»? Она позвонила и…

Можно было, конечно, еще немного пококетничать и сказать какую-нибудь глупость, что-нибудь вроде: «С Ленкой-то ты встречаешься, а со мной не хочешь», и постараться вытянуть из него еще какую-нибудь информацию, но и так было ясно, что Миронова, скорее всего, собирается к нему для того, чтобы все рассказать. Как все это неприятно… и, главное, непонятно, что теперь делать? Говорить об этом Нине или нет?

И Лёля, чтобы не заставлять ее нервничать понапрасну, решила подождать до тех пор, пока Нина не увидится с Шебаевой.

Салтыков же, положив трубку, подумал, что Люськины подруги вконец обнаглели, потому что позволяют себе интересоваться его личными планами, и он, как дурак, отвечает на все их назойливые расспросы. Боится он их, что ли?

 

2

— Что ты делаешь? — спросила Лёля, когда ее «Нива» въехала под арку большого панельного дома на Кастанаевской улице и остановилась у второго подъезда, где на площадке под присмотром нескольких бабушек играли дети.

— Сейчас увидишь, — ответила Нина, сняв сапоги и надев домашние тапочки, которые достала из сумки.

— Нинон, ты — гений, — прокомментировала Лёля, начиная догадываться, для чего Нина снимает шубу и вынимает из пакета махровый халат. — Хочешь выдать себя за соседку?

— Ну, конечно. Недаром же я всю ночь сегодня не спала.

Не обращая внимания на бабушек, с изумлением наблюдающих за тем, как она выходит из машины в махровом халате и в тапочках, Нина вошла в подъезд, вызвала лифт и поднялась на шестой этаж…

* * *

Салтыков встретил Миронову в шелковой пижаме (она была своим человеком в доме) и предложил чаю, от которого она отказалась.

— Ну вот, а я не пил, ждал тебя.

— Тогда давай, — сказала Миронова. — Только скорей: у меня мало времени.

— Куда это ты торопишься? — подозрительно спросил Салтыков.

— Домой: я сегодня весь день на ногах.

Они расположились в кухне, и Салтыков разлил по чашкам горячий чай. Поговорили о погоде, о том, что никак не спадают морозы, что хочется тепла и что летом хорошо было бы провести на юге хотя бы недели две — погреться.

Потом речь зашла об издании нового фотоальбома, и Салтыков спросил, не поможет ли она ему составить текстовки для фотографий.

— Раньше это делала Люська, — сказал он, и Миронова заметила, что он помрачнел.

— Ну, конечно, помогу, — ответила она и осторожно добавила: — Слушай, Павел, давно хотела тебя спросить: что имел в виду следователь, когда спросил меня, собирались ли мы в конце октября на дачу играть в карты?

— А он спрашивал тебя об этом? — Салтыков поднял на нее глаза: он был совершенно спокоен.

— Да.

— Видишь ли, — Салтыков отодвинул от себя пустую чашку и бросил на нее многозначительный взгляд. — Меня он тоже об этом спрашивал. И я мог ему ответить только одно: мне говорила об этом Люська.

— А она говорила, что мы…

— Подожди, — перебил ее Салтыков, — лучше ответь мне сперва на один вопрос. Только правду.

— Ну?

Салтыков немного помолчал, как будто не решаясь задать вопрос, и наконец произнес:

— У Люськи кто-нибудь был?

— Нет. Во всяком случае, мне она об этом ничего не говорила.

— То есть ты допускаешь, что кто-то был?

— Павел, ты просил правду? Правда заключается в том, что я об этом ничего не знаю.

— Но как тебе кажется?..

— Мне кажется, что нет, потому что, скорее всего, если бы что-нибудь было, она бы сказала мне об этом.

— Значит, раньше говорила? — горько усмехнулся Салтыков.

— Павел, — тихо сказала Миронова и дотронулась до его руки, — это было довольно давно и…

— Все! — Салтыков резко встал. — Я ничего не хочу об этом знать!

— Тогда зачем ты завел этот разговор?

— Разговор завела ты.

— Я?

— Ведь это ты спросила меня, что имел в виду следователь?..

— Я говорила о другом.

— А я об этом. Люська сказала, что собирается на дачу играть в карты, и попросила, чтобы я удалил на это время Юрганова, потому что она терпеть не может в доме посторонних. Я, как дурак, поехал туда, и к счастью, оказалось, что ему самому надо уехать на пару дней. К счастью, потому что мне неудобно было его просить убраться оттуда. А Люська взяла и не поехала. И я не стал спрашивать — почему, так как, откровенно говоря, совершенно об этом забыл. А потом я подумал, что раз она на самом деле не собиралась играть ни в какие карты, значит, дача ей была нужна совсем для другого. И это «другое» просто-напросто отменилось.

— Но почему ты думаешь, что речь идет о…

— А по-твоему, — опять перебил Салтыков, — она собиралась на тайную встречу соратников по партии? Или на заседание масонской ложи?

Миронова не ответила.

— Молчишь? — Салтыков отвернулся к окну. — Вот и мне тоже нечего сказать.

— То есть ты думаешь, что тридцать первого октября она поехала в Озерки, чтобы встретиться там с… любовником? Но зачем? Она могла бы сделать это и в Москве.

— Например, у тебя? — усмехнулся Салтыков.

— При чем тут я? Мало ли мест, где можно встретиться? Хотя, повторяю, я плохо верю в…

— Знаешь, оставим это, — резко сказал Салтыков. — Верю, не верю. Я тоже очень хотел бы не верить, но ведь для чего-то же она все-таки отправилась туда?

— Но если, как ты говоришь, она была там не одна, как мог Юрганов ее… это сделать?

— Ты хочешь, чтобы я и это тебе объяснил? — он опять усмехнулся. — Значит, в тот момент она была еще одна.

— И как ты себе это представляешь? Она одна едет в Озерки на встречу с любовником и к тому же без машины? И что же? Входит в дом, а Юрганов набрасывается на нее и убивает? Ни с того, ни с сего?

Салтыков, ходивший по кухне из угла в угол, остановился и заорал:

— Что ты от меня хочешь?! Чтобы я рассказал тебе, как это было? Я целыми днями только и думаю о том, зачем он это сделал. И я сам никогда бы в это не поверил, если бы не ее цацки, которые нашли у него в кармане, и если бы не менты, которые говорят, что следов пребывания третьего лица там нет. Нет! Понимаешь? — Он достал из холодильника бутылку водки, налил себе полстакана и залпом выпил.

«Это не он» — подумала Миронова.

— Павел, извини. Меньше всего я хотела тебя обидеть. Просто мне непонятны какие-то вещи и…

— Ладно, — примирительно ответил Салтыков, — чего там. Я бы и сам хотел во всем этом что-нибудь понять, но, увы, теперь уже ни у кого не спросишь… — Он опять вздохнул. — Ну что, давай займемся делом, раз ты торопишься?

Пришлось «заниматься делом». Миронова, проклиная Лёлю, Нину, а еще больше себя самое, пошла следом за Салтыковым, который подвел ее к огромному стенному шкафу в спальне и сказал: «Вот, смотри». В этот момент в кармане у него зазвонил сотовый. «Да! Алло!» — сказал он в трубку и, повернувшись, направился к двери. «Да. Да. Нет. Да» — доносились до нее краткие ответы, пока Салтыков спускался по лестнице на первый этаж.

Она раздвинула дверцы и начала медленно перебирать вешалки, на которых в полном боевом порядке висели туалеты ее подруги: с каждым из них было связано какое-то воспоминание.

«Это мы покупали вместе, в ГУМе, в прошлом году. А это я привезла ей из Парижа к сорокапятилетию. А это… это она, кажется, не любила. А вот костюм, который я когда-то просила ее мне продать. Куда я все это дену? — спрашивала себя Миронова, — и надо ли мне все-таки делать то, ради чего я сюда пришла?»

Она села на край кровати и задумалась. Снизу доносился голос Салтыкова, и ей показалось, что он говорит по-английски. «Наверное, с Брендой, — подумала она, — ну и прононс у него!..» Она встала, вернулась к шкафу и вытащила два костюма, один из которых показался ей незнакомым. «Наверное, недавно купила… Неужели у нее действительно кто-то был?» Предположение казалось невероятным: Люська всегда рассказывала ей о своих приключениях, и Миронова никак не могла себе представить, что в ее жизни появился человек, о котором бы она, лучшая ее подруга, ничего не знала. «Нет, я должна это сделать, должна, — продолжала она уговаривать себя, — мало ли что мне кажется? Жить в неизвестности и терзаться — виноват, не виноват — что может быть хуже?.. К тому же, если я не сделаю этого прямо сейчас, другой случай может уже не представиться». И она открыла сумочку.

— Павел, это то самое кольцо? — спросила она, услышав на лестнице его шаги.

— Какое «то самое»?

Показалось ей или нет, что голос его звучал настороженно?

— Которое было на Люсе?

— Что? — Салтыков вошел в спальню и с ужасом уставился на кольцо, которое Миронова с невинным видом держала в руках. — Где ты это взяла?

— Нет, скажи сначала, это то самое? — спросила она, отступая на шаг. — Да что с тобой?

— Где ты взяла? — повторил Салтыков, не в силах оторвать взгляд от кольца.

— «Где, где» — купила. Что ты так испугался? — она говорила спокойно, делая вид, что не замечает его состояния.

— Ничего я не испугался! — заорал он. — Что значит — купила?

— Господи, Павел, купила — значит купила. В магазине, за четыре тысячи. Хотела спросить тебя, точно такое ли это кольцо, какое было у Люси, вот и все. А ты разорался… — она обиженно поджала губы.

— «Разорался…» — передразнил ее Салтыков: было видно, что он никак не может прийти в себя. — Цацки-то Люськины — в милиции как вещдоки, а я смотрю — не могу понять, что за черт — как здесь кольцо-то очутилось? Конечно, я психанул…

— Ну, извини: я хотела сказать не «то самое», а точно такое, какое было на Люсе. Извини, я же не знала…

— «Не знала»… Ладно, проехали, — проговорил Салтыков, и она отчетливо расслышала, как у него вырвался вздох облегчения.

— Где ты его купил — не помнишь? — спросила она, когда он отвернулся.

— Где купил? — он все еще стоял к ней спиной. — Подожди, надо вспомнить… Зачем тебе?

— Да просто хотела выяснить, не слишком ли много я за него отдала: цены-то везде разные.

Салтыков повернулся.

— Сколько ты заплатила? Четыре тысячи, говоришь? Ну и я столько же.

— A-а, ну хорошо. А где купил?

— Я же сказал — не помню, — ответил он, и в его голосе отчетливо послышалось раздражение.

* * *

Когда открылась обитая черным дерматином дверь девяносто второй квартиры, Нина увидела девушку лет восемнадцати, некрасивую, но миловидную, в ситцевом халатике, завязанном на талии матерчатым пояском, и с длинной русой косой на плече.

— Вам кого? — спросила она и посмотрела на Нину испуганными глазами.

Девушка была до такой степени не похожа на «роковую» женщину, которую она себе представляла, что Нина растерялась и чуть не забыла, зачем пришла, и все заранее приготовленные фразы вылетели у нее из головы.

— Простите, пожалуйста, у вас не найдется спичек? — произнесла она первое, что пришло ей в голову.

— Конечно, пожалуйста, проходите, — заторопилась девушка и пригласила ее войти.

Нина последовала за ней в кухню, по дороге рассматривая квартиру, в которой, впрочем, не было ничего примечательного: обои в полосочку, вешалка, овальное зеркало на стене, коврик у входной двери, покрытый аккуратно сложенной вчетверо влажной тряпкой, несколько пар недорогой обуви, среди которой Нина заметила мужские домашние тапочки большого размера. Очень чисто, очень тихо — не было слышно даже радио. В кухне — несколько полок, небольшой холодильник, газовая плита с эмалированным чайником на одной из конфорок, вазочка с конфетами на покрытом цветастой клеенкой столе.

— Только, знаете, спичек у меня нет — у меня вот что, — сказала девушка, и протянула Нине специальную зажигалку для плиты.

— А спичек нет? — переспросила Нина.

— Нет, спичек нет, — виновато ответила девушка, — а вам зачем? Курить? Так прикурите здесь, от плиты.

— Да нет, мне надо зажечь духовку, а спички кончились.

— Так я же говорю, возьмите, — сказала девушка и снова протянула ей зажигалку.

— А как же вы?

— Мне она сейчас все равно не нужна. Берите, берите! А потом, когда будет не нужно, принесете.

Нина взяла у нее зажигалку и почувствовала себя так глупо, как никогда в жизни.

— А вы не курите? — спросила она Тоню, чтобы как можно дольше задержаться у нее.

— Нет, — ответила Тоня и смущенно улыбнулась.

— Как это вам удается? Сейчас все курят: и мужчины, и женщины. (Что я несу?)

— Не знаю, — сказала Тоня, — я как-то попробовала, мне не понравилось. А вы курите?

— Да, — вздохнула Нина, — я курю. К сожалению.

— Почему «к сожалению»? — девушка опять улыбнулась.

— Потому что понимаю, что это вредно, но бросить не могу. А вы, что же, живете одна, без родителей?

— Одна, — ответила Тоня.

— А ваши родители… живы?

— Да, у меня мама, в Курске живет.

— В Курске? Как же вы попали в Москву? Вы такая молоденькая…

— Мне уже девятнадцать, — ответила Тоня, чуть нахмурившись. — А приехала, чтобы найти работу.

— И что же? Нашли?

— Нет. То есть… да, нашла.

Нина засмеялась.

— Так — да или нет?

— Можно считать, что нашла, — сказала Тоня и Нина заметила, что она покраснела. Она хотела задать еще какой-нибудь вопрос, но почему-то не решилась. — Ну, хорошо, спасибо за зажигалку: я вам ее через пять минут принесу.

Нина вышла из квартиры и спустилась вниз.

— Ну что? — спросила Лёля, как только Нина, сев в машину, захлопнула дверцу.

— Вот, — сказала Нина и повертела перед ней зажигалкой.

— Что это? — спросила Лёля.

— Похоже, это мой единственный трофей… Подожди, Лёля, не спрашивай меня ни о чем. Я сейчас вернусь и все тебе расскажу.

— Куда ты? — испуганно крикнула Лёля, когда Нина вышла из машины и снова направилась к подъезду, но та только махнула рукой.

— Спасибо, — сказала Тоня, взяв у нее зажигалку.

— Это вам спасибо, — улыбнулась Нина и спросила: — Как вас зовут?

— Тоня, — ответила девушка и в свою очередь поинтересовалась: — А вас?

— А меня Нина… Нина Григорьевна. Спасибо, Тоня.

— Да что вы, не за что, — ответила Тоня и приветливо улыбнулась.

* * *

Потом они сидели с Лёлей в машине, и Нина пыталась объяснить ей, что произошло.

— Понимаешь, у меня было такое чувство, что я обманываю ребенка. Да она и есть самый настоящий ребенок: наивный и беззащитный.

— Ничего себе ребенок! — возмущалась Лёля. — Как ты себе представляешь этого ребенка в постели с человеком, который на тридцать лет старше ее.

— Должна тебе признаться, что она заставила меня даже о Салтыкове подумать иначе.

— Это еще почему?

— Ну, смотри: облагодетельствовал девочку, снял квартиру, кормит, поит…

— Ну да, кормит, поит и из-за нее убивает жену? Хорош благодетель.

— Да нет же! — досадливо отмахнулась Нина. — Она тут ни при чем, уверяю тебя: никакого отношения к убийству она не имеет и не может иметь. Ни прямого, ни косвенного. И еще: никогда в жизни он не стал бы убивать из-за нее свою жену.

— Да почему? Я не понимаю — почему? — возмущалась Лёля.

— Ах, Боже мой, достаточно посмотреть на нее одним глазом…

— Ах, ну да, конечно, — желчно проговорила Лёля, — это же он захотел свежатинки, а она, известное дело, здесь ни при чем. Да и Бог с ней, с этой Тоней: в конце концов тебе ведь надо выяснить не про Тоню, а про него. А то, что она наивна и даже невинна, как ты утверждаешь, — Лёля усмехнулась, — означает только, что из нее будет легко вытянуть правду.

— Какую правду? Я же говорю…

Они продолжали спорить, пока Лёля не привела свой последний довод:

— До суда осталось меньше двух недель, и ты хочешь упустить такой шанс?

— О, Господи, но что делать? Прийти к ней завтра, снова попросить зажигалку и начать расспрашивать про Салтыкова?

— Я скажу, что надо делать. Надо снять комнату в этом доме. Желательно, конечно, в этом подъезде. И начать с нею дружить.

— Ты с ума сошла! — воскликнула Нина. — Как это — снять комнату? Во-первых, кто мне ее сдаст? Во-вторых, даже если это и получится, я рискую столкнуться с Салтыковым.

— Ничего подобного, — возразила Лёля. — Если она такая, как ты говоришь, она тебе очень быстро все расскажет: и про Салтыкова, и про его благодеяния и наверняка предупредит о его приходе. Вот увидишь, расскажет как миленькая. Что касается комнаты, то это мы сейчас устроим. — И Лёля решительно вышла из машины.

Нина видела, как она подошла к пожилой женщине, гуляющей с ребенком, и что-то спросила. Женщина покачала головой, что-то сказала и помахала рукой в сторону подъезда.

— Пошли, — решительно сказала Лёля и вытащила ключи из зажигания.

Сопротивляться было бесполезно: они снова вошли в подъезд, и Лёля позвонила в дверь одной из квартир на первом этаже. Открыла им старушка в белом платочке и в валенках и на вопрос Лёли, сдает ли она комнату, улыбнулась беззубым ртом:

— Комнату? Нет, милые, не сдаю.

— Правда? А нам сказали, что вы живете одна в двухкомнатной квартире?.. Вас ведь зовут Анастасия Федоровна?

— Анастасия Федоровна, — подтвердила старушка. — Живу одна, милые. А комнату не сдаю. Кто вам сказал-то? И зачем мне сдавать? Вы что же — приезжие?

— Да нет, бабушка, мы из Москвы: я и моя подруга. Но вот она поссорилась с мужем, и ей негде жить. Пустили бы ее на несколько дней, пока она квартиру не снимет. Она тихая, скромная, видите, какая? А вам к пенсии тоже прибавка не повредит, правда? Соглашайтесь, бабушка, пожалуйста, нам очень нужно.

Бабушка доброжелательно оглядела Нину и покачала головой:

— Поссорились? Батюшки мои, что же он вас, прямо в халате на мороз выгнал?

— Нет, — улыбнулась Нина (бабушка ей понравилась), — я сама ушла. А халат это так, для конспирации…

— Ну, тогда поживите, ладно. Только у меня, я боюсь, вам неудобно будет. Телевизора у меня нет — третий год как сломался. Вот только радио, и то плохо работает.

— Ничего, бабушка, это не страшно, — хором сказали подруги и довольно переглянулись.

Старушка пригласила их войти посмотреть будущее жилище. Они бросили беглый взгляд на узкую застеленную белым покрывалом металлическую кровать с множеством белоснежных подушек.

— Здесь сплю я, — сказала бабушка, — а вы проходите сюда.

Они вошли в другую комнату, побольше, где посередине стоял стол в окружении четырех стульев, дешевый сервантик с посудой и застеленный цветастым покрывалом диван образца семидесятых.

— А вы здесь будете спать, — сказала старушка, и Нина с тоской подумала о своем уютном «английском» уголке.

* * *

Так Нина, поселившись в Тонином доме, начала с ней «дружить». Однако уже на следующий день ей пришлось убедиться, что Лёля ошибалась в своих прогнозах относительно нее.

Тоня, измученная одиночеством, страшно обрадовалась, когда Нина снова появилась в ее квартире. «Я принесла вам спички, на всякий случай — вдруг сломается зажигалка?» — сказала Нина и сама не заметила, как очутилась на Тониной кухне.

Через десять минут они уже пили чай, и Тоня рассказывала ей о Курске, о школе, о том, как пела в школьной самодеятельности, о матери, о тете Любе, о подружках — так, будто знала Нину много лет. Но говорить про свою московскую жизнь она не хотела. Стоило Нине задать какой-нибудь невинный вопрос о работе, или о том, как ей удалось снять такую хорошую квартиру, или о ее московских знакомствах, как Тоня смущалась, мрачнела и всячески старалась от разговора уйти.

Тогда Нина, которая по-прежнему испытывала чувство неловкости, оттого что выпытывает подробности чужой жизни, старалась чуть-чуть переменить тему и поговорить с Тоней о ее планах на будущее.

— А учиться тебе разве не хочется? — спросила Нина, не заметив, как перешла с ней на ты.

— Очень хочется, — с жаром ответила Тоня, но на вопрос о том, что ей мешает, опять смутилась и ничего не объяснила.

Тогда Нина переменила тактику и стала рассказывать Тоне о себе: о работе на факультете, о студентах, о сессии, которая была в полном разгаре, о факультетском хоре, где они со студентами разучивали английские и американские песни, и Тоня, затаив дыхание, слушала ее рассказы о неведомой и прекрасной жизни. И по-прежнему молчала о своей.

Нина уходила от Тони в начале двенадцатого со смешанным чувством жалости и неудовлетворенности. Жалко было Тоню, потому что Тоня, которая ей нравилась, казалась беспомощной и несчастной, и Нина не только не знала, как ей помочь, но еще и использовала ее, будто Тоня была не живым человеком, а препятствием, чем-то вроде сломанного забора, который надо перешагнуть, чтобы добраться до нужного места.

Неудовлетворенность же объяснялась тем, что время шло, а Тоня, несмотря на все ее усилия, все не заговаривала о единственном интересующем ее предмете, и было совершенно непонятно, как заставить ее это сделать.

Кроме того, Нина все больше и больше убеждалась в том, что, даже если Тоня и расскажет ей о Салтыкове, выяснить какие-либо подробности, касающиеся убийства, ей все равно не удастся, потому что Тоня, как ей казалось, не имела и не могла иметь к убийству ни малейшего отношения.

Было и еще одно обстоятельство, которое ужасно беспокоило ее: в тот день, когда они познакомились, она, растерявшись, назвала ей свое имя и даже отчество, и теперь боялась, что Тоня расскажет о ней Салтыкову и что Салтыков, не дай Бог, поймет, о ком идет речь. К тому же она никак не могла дозвониться Лёле и ужасно беспокоилась, так как не знала, чем кончилась история с Мироновой и не стало ли Салтыкову известно об их «подрывной деятельности». Но Лёлин телефон упорно молчал, и на пятый день, спустившись в свое временное жилище на первом этаже после очередного впустую проведенного у Тони вечера, Нина решила, что завтра сделает последнюю попытку.

— Ты кого-то ждешь? — спросила Нина, когда Тоня на следующий день открыла ей дверь.

— Нет, — ответила Тоня.

— Не стесняйся: если ждешь, так и скажи, — настаивала Нина.

— Да нет, никого я не жду: с чего вы взяли?

— Я вижу, ты принарядилась.

— Не нарядилась, а так… А то я все время в халате.

— А не получится, что кто-нибудь придет без предупреждения? — спросила Нина и пристально посмотрела на нее.

— Нет, — твердо ответила Тоня.

— Ты уверена? Просто получится не очень удобно?..

— Нет-нет, — повторила Тоня, — никто не придет. Он… без звонка никогда не приходит.

Нина затаила дыхание: «Неужели, наконец?..» и с безразличным видом спросила:

— Твой знакомый?

Тоня отвела взгляд в сторону и кивнула.

— Не приходит без звонка? Он такой деликатный человек?

— Дело не в этом, — начала Тоня, но тут же замолчала и покраснела.

— А в чем?

— Ни в чем, — сказала Тоня. — Давайте лучше пить чай.

«Все бесполезно, — думала Нина. — Она никогда о нем не заговорит. Неужели она что-то скрывает?»

Пока Тоня накрывала на стол, Нина попросила разрешения позвонить и отправилась в комнату, где был телефон, но, не успев набрать Лёлин номер, спохватилась, что он останется в памяти аппарата и Салтыков сможет увидеть его. Тогда Нина, положив трубку, остановилась перед книжным шкафом, чтобы посмотреть книги. Ничего интересного она не обнаружила и уже хотела отойти, как вдруг на нижней полке заметила несколько видеокассет. Нина присела на корточки, чтобы получше их рассмотреть и уже почти вытащила одну из них, как вдруг к ней с криком подбежала Тоня.

— Не трогайте, пожалуйста, не надо!

Нина вздрогнула и отдернула руку: кассета упала на пол и Нина успела разглядеть на обложке голое женское тело.

— Извини, пожалуйста, — пробормотала Нина в растерянности, но Тоня ничего не ответила, схватила кассету и убежала в кухню, и в ту же минуту до Нининых ушей донеслись бурные рыдания.

— Тоня, Боже мой, что с тобой? — Нина бросилась за ней.

Тоня сидела на табуретке, уткнувшись лицом в колени, и рыдала, как малое дитя, всхлипывая и сотрясаясь всем телом.

— Что с тобой? Почему ты плачешь? — Нина действительно не могла понять, что вызвало у нее такую бурную реакцию.

— Я знаю, знаю, — плача, проговорила Тоня. — Вы еще тогда подумали, что я… что я…

— Что ты — что? Ну, говори же, вот несчастье!

— Что я — такая…

— Какая — «такая»? Что за глупости? С чего ты это взяла?

— Я знаю, что вы подумали, когда я сказала, что не работаю… а я хотела работать, но он не разрешает… и следит за мной…

— Кто — он?

— Павел Аркадьевич…

— Твой… знакомый?

— Да. И кассеты это его, а мне они совершенно ни к чему… и без звонка… без звонка… — рыдания мешали ей говорить.

— Что — «без звонка»?

— Он не приходит без звонка, потому что хочет, чтобы я…

— Чтобы ты — что?

— Хотите знать?.. — Тоня подняла заплаканное лицо.

— Да Бог с ним, Тоня, неважно… — проговорила Нина, которая была так напугана Тониной истерикой, что даже не рада была, что речь наконец зашла о Салтыкове.

— Нет, важно, важно… Я вам сейчас покажу… — и Тоня бросилась в комнату.

* * *

— Вот! Вот! — плача, восклицала Тоня, размахивая у нее перед носом крошечными кружевными трусиками. — Вот! А вы говорите — деликатный. Он звонит и говорит: «Через полчаса буду у тебя». Это значит, что мне надо во все это вырядиться, распустить волосы и так ходить перед ним.

— Ну-ну-ну, хорошо, хорошо, успокойся, — Нина гладила ее по вздрагивающей от плача спине, но Тоня продолжала:

— Вот вы говорите — учиться. А как учиться, если он мне не разрешает никуда ходить? Я уже и работу себе подыскивала: думала, найду работу и уйду от него.

— И что же, нашла что-нибудь?

— Нашла. Но платят столько, что ни квартиру, ни комнату я снять не смогу. А мне надо еще маме в Курск посылать: мама болеет и работать не может. Да и работы там нет.

— А с Павлом Аркадьевичем ты пробовала говорить?

— Раньше пробовала.

— И что же?

— Ничего. Говорит, чем тебе плохо? Я ему объясняю, что мне учиться надо, а он: потом да потом. А пока подожди. Я и жду. Сижу и жду.

— Что ж ты так одна и сидишь? И никаких подружек у тебя нет?

— Да где их взять? Я ведь никуда не хожу. Если уйду надолго — например, работу искать — он звонит и выспрашивает: где была да что делала? И если, говорит, слушаться не будешь, я тебе денег больше не дам. А не даст, так мне придется в Курск возвращаться. И что я маме скажу? Она радуется, что у меня все хорошо…

— И что же, сам он тоже с тобой никуда не ходит? Ни в кино, ни в театр, ни в гости?

— Нет. — Тоня всхлипнула и рукой вытерла нос. — Какие там гости? Один раз привел сюда мастера, фотоаппарат чинить, и то велел мне в кухне сидеть, пока он тут. И еще из милиции один раз приходили. И все.

— Из милиции? Зачем?

— У него недавно жену убили, — она опять всхлипнула.

— Кто убил?

— Не знаю, он не говорил. Сказал, что убили, на даче. И все.

— А приходили — к тебе?

— Да.

— Зачем?

— Не знаю. Спрашивали, не хочет ли он меня замуж взять.

— Зачем это им, как ты думаешь?

— Не знаю, — пожала плечами Тоня.

— А еще что спрашивали?

— Да ничего особенного, — и Тоня пересказала свой разговор с оперативником.

— Ну вот что, — сказала Нина. — Комнату я тебе устрою и совершенно бесплатно. У моего отца хорошая комната в коммунальной квартире, но он женился и живет теперь в Туапсе. Так что жильем, будем считать, ты обеспечена. Теперь второе. Если хочешь, буду заниматься с тобой английским языком…

— Конечно, хочу, — сказала Тоня и вытерла слезы.

— Денег я с тебя, конечно, не возьму, но потребую, чтобы ты занималась, как следует.

— Я буду, буду, — сказала Тоня. — Я и в школе всегда хорошо училась. Я все буду делать. Если хотите, буду убираться у вас, и готовить — я умею — и все, что скажете… Только заберите меня отсюда…

— Заберу, но сначала мне надо туда заехать, привести все в порядок…

— Я сама все сделаю, все уберу, только заберите.

— Но ведь ты не можешь просто так уйти, ничего не сказав? Или можешь?

— Что же мне, разрешения у него просить? — Тоня с укором взглянула на нее.

— Да нет же, я говорю не о разрешении, но ведь ты должна его предупредить, что уезжаешь, отдать ключи?

— Да, конечно… Он на днях должен прийти, принести деньги за квартиру.

— Вот и прекрасно. А я пока приведу в порядок комнату и постараюсь что-нибудь узнать насчет работы.

* * *

Ночью никак не удавалось заснуть и, сидя в темноте на чужом диване, Нина думала, что, если бы Марго была рядом, она бы сказала ей «пару ласковых» по поводу происшедшего у Тони и, наверное, была бы права. У нее у самой проблем полон рот, чтобы еще навязывать на свою голову проблемы совершенно постороннего человека. Но так получилось, и теперь уже ничего не поделаешь. Она взяла с Тони обещание, что та ничего не расскажет «Павлу Аркадьевичу», и оставила ей свой номер телефона, так как с завтрашнего дня собиралась перебраться домой.

«По крайней мере, буду хоть спать у себя, — думала Нина, которая ненавидела чужие постели. — Все равно о Салтыкове мне больше ничего не узнать». В который раз она перебирала в памяти связанные с ним и рассказанные Тоней подробности, и не находила в них ничего, что могло бы пролить хоть какой-то свет на его участие в убийстве.

Нина почувствовала, что замерзла. Она легла, натянула на себя одеяло и закрыла глаза. Здесь холодно и неуютно. А дома пусто и никто ее не ждет. Васи нет и, наверное, уже не будет. И семь дней до суда.

 

3

Не успела Нина войти в свою квартиру, как зазвонил телефон, и Лёля, прерывающимся от волнения голосом сказала, что Миронова целую неделю их обеих разыскивает и зачем-то срочно хочет видеть.

— Что-нибудь случилось? — спросила Нина.

— Ничего не знаю: сказала, что все объяснит, когда мы придем.

— Сама-то ты где пропадала?

— Мне предложили поработать с американцем, и пришлось согласиться: волка ноги кормят. А ты чем можешь похвастаться? Узнала что-нибудь интересное?

— Узнала — о сексуальных фантазиях Салтыкова.

— А у него есть сексуальные фантазии? — Лёля недоверчиво хмыкнула.

— Да, кои-какие, — сказала Нина, — только позволь мне об этом не распространяться, тем более что к убийству это не имеет ни малейшего отношения.

Договорились отправиться к Мироновой не откладывая, и на следующий же вечер, в половине восьмого они звонили ей в дверь.

— Ну наконец-то! — воскликнула Елена Афанасьевна, увидев их на пороге, и по выражению ее лица обе сразу поняли, что что-то произошло.

— Что случилось? — спросила Лёля, не успев сесть.

— Случилось то, что я была у Салтыкова.

— Ну? — выдохнула Лёля.

— Ну и, похоже, вы были правы.

— То есть как?

Они обе вздрогнули от неожиданности, так как меньше всего ожидали подобного поворота событий.

— Тогда, неделю назад, после вашего ухода я стала припоминать кое-какие подробности, и некоторые из них показались мне ужасно странными. И я решила проверить: и его, и себя. А так как я знала, где Люся купила себе кольцо, которое с нее якобы снял Юрганов, я на следующий день отправилась туда и купила точно такое же.

Нина и Лёля слушали, затаив дыхание.

— Накануне мы договорились, что я приду к нему взять кое-что из Люсиной одежды. Он привел меня в спальню, а сам пошел вниз, потому что ему кто-то позвонил, кажется, Бренда. Когда я услышала, что он возвращается, я достала кольцо и с невинным видом спросила, не то ли это самое.

Миронова немного помолчала: казалось, ей неприятно вспоминать этот эпизод.

— Ну, и что же? — не выдержала Лёля.

— Если бы вы видели его лицо в этот момент… Он ужасно испугался. Я предполагала, что если убил он, то он мог спрятать кольцо где-нибудь в квартире, но, конечно, я ни в чем не была уверена. Мне просто повезло, — она усмехнулась. — Я думаю, он спрятал его где-нибудь в спальне и решил, что я нашла его и сейчас уличу в обмане и в убийстве.

— Но что ты ему сказала? Как ты объяснила, откуда оно у тебя?

— Очень просто: сказала, что купила, потому что давно хотела иметь такое же.

— И он поверил?

— Наверняка — да. Тем более что я еще при Люсе говорила ему, что кольцо мне нравится.

— Как тебе это пришло в голову?

— Не знаю: как-то пришло.

— Значит, ты думаешь, это он… убил ее?

— Чем еще объяснить такую реакцию? Возможно, убил не сам, так как у него есть алиби, а, что называется, «заказал» ее?..

— Его алиби чрезвычайно спорно, — сказала молчавшая до сих пор Нина и рассказала то, что ей удалось узнать от Саши Лопухова.

— Ах вот почему вы спрашивали меня, понимает ли он в программировании… Он действительно не мог сделать это сам. Но кто ему помог? Я не знаю ни одного человека из его окружения, кто разбирался бы в таких вещах. И потом, разве можно к кому-то обратиться с подобной просьбой, не рискуя, что человек догадается?.. Об этом убийстве говорила вся Москва: у Люси было полно знакомых. Если предположить, что Салтыкову удалось кого-то обмануть, то после убийства цель такого обмана стала бы совершенно очевидна. — Миронова помолчала. — Нет, что-то я себе с трудом представляю, чтобы у Салтыкова был сообщник: он человек недоверчивый, а в таком деле… И потом, я никак не могу понять — зачем он это сделал? Ведь должен же быть мотив?

Миронова вышла в другую комнату и вернулась, держа в руках два больших фотоальбома и несколько пакетов с фотографиями.

— Вот, посмотрите. Это фотографии, сделанные за тридцать лет нашей дружбы. После Люсиной смерти я их разбирала по годам и лучшие вклеила в альбом. Когда я вернулась от Салтыкова, я снова достала их, чтобы посмотреть новыми глазами, и не нашла ничего особенного: Салтыков такой же, как всегда, вернее, такой, каким он был последние пятнадцать лет — чуть-чуть обиженный, чуть-чуть брюзгливый, но в остальном — вполне довольный жизнью человек.

Миронова выложила фотографии на стол. На старых, еще черно-белых, чета Салтыковых в молодости. Людмила Константиновна в летнем платье, на фоне старой дачи в Комарове — сосны, гамак, два шезлонга в глубине слева, пожилой господин с бородкой и в панаме. «Это ее отец, Константин Петрович Долинин, профессор Ленинградского университета, — поясняла Миронова, — а вот Салтыков». Салтыков в шортах, Салтыков в тренировочных штанах, Салтыков с теннисной ракеткой, Салтыков на фоне надувной лодки. А вот они вместе: она улыбается и слегка отстраняется от него, а Салтыков смотрит на нее сбоку и видно, что он влюблен, как мальчишка. А вот зимние снимки. Она кидается снежками и хохочет, а Салтыков отряхивается и что-то кричит, — очевидно, ему досталось. «Это в Озерках, в начале семидесятых. Тогда у них была крошечная деревянная дачка с верандой».

Потом снимки, сделанные в восьмидесятые годы: у нее уже другая прическа, другой макияж, другое выражение лица, а Салтыков почти не изменился, разве что немного потолстел и чуть-чуть полысел. «Это их первая машина. А это в Париже. Салтыков сделал там потрясающие снимки, самые хорошие Люськины снимки… А это она сняла его на фоне Лувра. Вот еще. Этот мне не нравится: здесь он какой-то надутый. Вот еще хорошая фотография… только вот не могу понять, на каком мосту они стоят…»

Фотографии последних десяти лет: на хорошей бумаге, сделанные хорошей камерой. «Эту я еле выклянчила: Салтыков не хотел мне ее давать. Это ее сорокапятилетие, мы отмечали в ресторане. А это мы с ней в Испании: в Коста-Брава, на пляже. Это — Барселона… Кажется, в девяносто пятом, — Миронова перевернула снимок и посмотрела дату на обороте. — Да, в девяносто пятом, а через два года мы опять там были, но уже с Салтыковым…»

Было еще много фотографий, сделанных за границей: загорелые лица, нарядные платья, улыбки, широкополые шляпы и повсюду цветы… «А это… это четыре года назад, в Питере. Мы ездили на открытие его выставки в Строгановском дворце. Это около Зимнего, это на Невском, недалеко от Дома книги, а это мы все вместе на фоне Инженерного замка: нас снимал его питерский товарищ…» — Миронова неожиданно замолчала, снова взглянула на последний снимок и раздельно сказала: «Это снимал Лёня Коган, старый товарищ Салтыкова и величайший в мире программист».

В комнате воцарилось молчание.

— Величайший в мире — кто? — не выдержала Лёля.

— Программист, — задумчиво повторила Елена Афанасьевна, — и не смотри на меня так: я тоже об этом подумала. Странно. Как же я могла забыть? Хотя, все равно, — она покачала головой.

— Что — все равно?

— Это не он.

— Почему?

— Потому что это нелепо. Лёня Коган — преуспевающий ученый, состоятельный человек и отец семейства. Безобидный, как заяц. Зачем ему принимать участие в убийстве жены своего школьного товарища? К тому же он прекрасно относился к Люсе… Да и вообще, бред какой-то. Сейчас я покажу, где-то у меня была его фотография…

Она принялась рыться в разложенных на столе снимках, но нужная фотография не попадалась. Лёля подсовывала ей то одну, то другую и спрашивала: «Он? Нет? А это? Скажи хоть, как он выглядит?»

— Лёня? Худенький, небольшого роста, вот с такими волосами, — Миронова сделала жест, означающий, что у Когана пышная шевелюра.

Наконец, она сказала:

— Вот, нашла. Два года назад он приезжал в Москву, и мы вместе ходили в «Современник», а перед спектаклем я их с Люськой щелкнула на память. Кажется, это был его последний приезд.

Нина посмотрела на снимок. Рядом с Салтыковой на бульварной скамейке человек лет пятидесяти, худой, некрасивый: очки с толстыми стеклами, лоб высокий, даже слишком высокий, большой нос, лошадиные зубы, волосы густые, вьющиеся, рыжеватые, напоминающие львиную гриву, и благодушная улыбка.

— Да, на злодея он не похож, — согласилась Нина.

— Они с Салтыковым учились в одном классе. Каждый раз, когда он приезжает, рассказывает, как Салтыков защищал его от местных хулиганов. У него двое детей и внучка, и я никогда не видела человека добрее его. Он не мог принимать в этом участие, — твердо сказала Миронова.

— Но ведь он мог и не знать, для чего Салтыкову это нужно? — возразила Лёля. — Ведь можно же представить себе, что Салтыков спросил его, как это делается, а тот объяснил. Вот и все.

— Скажите, Нина, — спросила Миронова, — когда Юрганов договорился с Салтыковым об охране дачи?

— Весной, — ответила Нина.

— Значит, Коган здесь ни при чем.

— Да почему? — возмутилась Лёля. — Какая тут связь?

— Очень простая: полтора года назад, даже чуть больше, Коган уехал в Штаты. А до Юрганова их дачу никто никогда не охранял. Если бы еще Салтыков договорился с Юргановым раньше, то есть до отъезда Когана, тогда…

— Раньше это было невозможно, — перебила Нина, — полтора года назад Юрганов еще жил в деревне и даже не помышлял о том, чтобы ехать в Москву.

— Значит, и закроем эту тему.

Тему закрыли, но успокоиться не могли. Лёля продолжала ворчать, Миронова хмурилась, у Нины остался какой-то неприятный осадок от этого разговора, хотя здравый смысл и подсказывал ей, что если бы Салтыков задумал это убийство давно, то не стал бы он дожидаться Юрганова, который исчез из его поля зрения несколько лет назад, а появился совершенно случайно… Нет, это не то.

— Ну, хорошо, — сказала она, — мы не знаем, какую роль сыграл Коган в этой истории. Но мы можем идти к следователю с тем, что у нас уже есть, и пусть он сам разбирается.

— Нет, — возразила Миронова, — не можем.

— Почему?

— Потому что у нас ничего нет. Нам нечего предъявить следователю.

— То есть — как? А билет в Японию, а кольцо, а идея Саши Лопухова? У нас же полно доказательств!

— Доказательств? Да как вы не понимаете? Как вы не понимаете, что у нас нет ничего, что могло бы хоть на минуту заставить следователя поверить в виновность Салтыкова.

— Но ведь мы-то не сомневаемся, что убил он?

— Да ведь этого мало, неужели непонятно? Кого вообще интересуют наши сомнения или наша уверенность? Надо, чтобы на этот счет не осталось сомнений у следователя.

— Мы расскажем, как Салтыков повел себя в истории с кольцом: разве этого недостаточно?

— Конечно, нет! Вы же не можете всерьез считать это доказательством.

— Косвенным — могу.

— Нет, не можете, потому что, пережив такой испуг, который ему пришлось из-за меня пережить, Салтыков станет в сто раз осторожнее.

— Но ведь он уже себя выдал?

— Это вы так думаете. Вернее, он, может, и выдал себя, но не следствию, а нам с вами, а следователю этого мало. И будьте уверены, Салтыков уже сто раз придумал какую-нибудь замечательную версию, и, если его что-нибудь спросят про эти кольца, он не скажет ничего, что могло бы его уличить. Или соврет что-нибудь. И, будьте спокойны, ему поверят.

— Но мы-то теперь знаем, что он купил два кольца? — сказала Лёля. — Значит, мы можем пойти в этот салон на Кутузовском, показать твое кольцо, показать фотографию Салтыкова и спросить, был ли у них такой покупатель? И если продавщица это подтвердит — а она подтвердит — то с этим можно будет идти к следователю.

— Ты шутишь? Как ты себе это представляешь? С какой стати продавщица станет отвечать на такие вопросы? В таких местах к клиентам относятся с уважением и рассказывать каждому встречному-поперечному о том, кто что покупает, тебе никто не будет. Кроме того, у нас нет уверенности, что Салтыков купил оба кольца в одном и том же магазине: он тоже не идиот. А на поиски других магазинов у нас времени нет: сколько осталось до суда? Шесть дней?

Нина вздохнула:

— Пять.

— Тем более.

— Ну, хорошо, а милиция? — спросила Лёля.

— Что — милиция?

— Если милиция задаст им такой вопрос, они ведь обязаны будут ответить?

— Господи, Лёля, до чего ты наивна! Да для того, чтобы милиция стала бегать по таким магазинам и задавать вопросы, надо, чтобы следствие закрутилось снова. То есть чтобы дело из суда вернулось на доследование, а это может произойти только в том случае, если мы представим действительно серьезные доказательства, а не свою женскую интуицию, которая никого не интересует. А так — что, по-твоему, мы скажем? Что Салтыков, видите ли, испугался и побледнел? А, может, мне это показалось? Или, может, я это выдумала? Или он на самом деле испугался, потому что не понял, как могло кольцо, находившееся в милиции, попасть к нему в дом? Или он признает, что действительно покупал два кольца, потому что первое, которое хотел подарить жене, просто-напросто потерял? И опровергнуть это будет совершенно невозможно. — Миронова помолчала. — Я надеялась, что у вас есть что-то более существенное, чем предположения, основанные на интуиции, но, увы… Вся эта истории с билетами с юридической точки зрения тоже ничего не стоит. И по иронии судьбы мы сами подготовили Салтыкова к ответам на неприятные вопросы: теперь он наверняка знает, что отвечать, если его спросят. Но главное даже не в этом, поймите. Главное в том, что у них уже есть обвиняемый, готовенький, тепленький и очень удобный: бомж он и есть бомж, что с него взять? Я уже не говорю о том, что против него такие улики, что Салтыков может отдыхать. Вот так.

Нина немного помолчала и тихо сказала:

— Значит, все бесполезно?

— Не знаю, но, скорее всего… К тому же у нас нет ни малейшей идеи относительно мотива. И самое ужасное состоит в том, что мне придется выступать в суде в качестве свидетеля со стороны обвинения. И отказаться я не могу.

— Как! — воскликнула Лёля. — Ты будешь его защищать?

— Не защищать, а отвечать на вопросы, которые мне зададут.

— Но ведь твои ответы будут работать на пользу обвинения.

— А что ты предлагаешь?

— Предлагаю сказать все, что знаешь.

— А что я знаю? Я ничего не знаю. Я, как и вы, только предполагаю.

— Но ведь ты веришь в эти предположения!

— Во что веришь и что можешь доказать — разные вещи.

— Нет, подожди, я что-то не понимаю. Это значит, что ты?…

— Это значит, — перебила Миронова, — что на суде мне придется быть свидетелем. И нечего об этом говорить.

— О, Господи, — вздохнула Нина и встала.

— Вы меня не поняли. Я все расскажу, но после суда. И пусть следователь сам решает.

— После суда будет поздно! Как вы не понимаете?

— Вовсе нет. Если в наших догадках что-то есть, они обязаны будут разобраться. А если нет… тут уж я ни при чем. А вылезать с этими обвинениями, построенными на каких-то химерических предположениях, я не могу.

Одевались молча, не глядя друг на друга. Настроение было подавленное. Перед тем, как попрощаться, Лёля, чтобы как-то прервать неловкое молчание, кивнув на стену, сказала:

— Красивая фотография. Делал Салтыков?

Это был большой снимок, тридцать на сорок: модель, одетая в манто из чернобурки, на фоне зимнего пейзажа.

— Нет, это снимала Бренда.

— Да? Красиво… Это она тебе подарила?

— Нет, подарила Люся.

— А с Брендой ты знакома?

— Нет.

— Правда?

— Правда. Что тебя удивляет?

— Ничего. Ты хоть видела ее когда-нибудь, эту таинственную Бренду?

— Нет. А что?

— А Люся?

— Что — Люся?

— Люся видела?

— Кажется, да.

— Кажется или видела?

— Видела, но, по-моему, только один раз. Или два. Да, что-то она говорила мне вскоре после того, как Бренда приезжала сюда первый раз: примерно год назад.

— Странно.

— Ничего странного. Она приезжает сюда работать, а не развлекаться.

— Это верно, — согласилась Лёля, — но все равно, такое впечатление, что Салтыков ее прячет.

— Почему?

— Потому что, когда она приехала, он попросил меня позаниматься с ней русским языком. Сказал, что она ищет хорошего преподавателя.

— И что же? Ты согласилась?

— Разумеется, согласилась. Кто же отказывается от заработка? Но из этого, увы, ничего не вышло.

— Почему?

— Салтыков не позвонил, а когда позвонила я сама, сказал, что Бренда то ли передумала, то ли кого-то нашла — не помню.

Нина, одетая, переминалась с ноги на ногу: разговор о какой-то Бренде совершенно ее не интересовал.

— Вообще, в том, что ты говоришь, что-то есть, — задумчиво сказала Миронова, — он действительно никогда не приглашал ее домой — если не считать первого раза, вскоре после ее первого появления в Москве — не приглашал даже на дни рождения, и никогда ни с кем ее не знакомил, хотя сам всегда любил всевозможные совместные мероприятия. Может быть, она сама не очень стремилась к этому?

— Как хоть она выглядит? У тебя нет ее фотографии?

— Фотографии у меня нет, но Люся говорила, что она красивая женщина.

— Даже красивая? А не могло ли у Салтыкова что-то с ней быть?

— Нет. Люся говорила, что Салтыков ее терпеть не может. И потом, ей шестьдесят с лишним, а Салтыкова, судя по вашим рассказам, скорее привлекали зеленые плоды.

— Ну нет так нет, — подытожила Лёля и, взглянув на Нину, сказала: — Все, уходим.

* * *

Дома, казалось Нине, было как-то особенно пусто. Ее знобило. Она закуталась в плед и с ногами забралась в кресло. «Вот и все. Неужели Миронова права, и все, что они сделали, было напрасно? И как она может, после всего что произошло, свидетельствовать против Юрганова? Ведь она знает, что он не убивал: она сама, сама убедилась в виновности Салтыкова. Зная это, выступить в суде на стороне обвинения и спокойно уйти домой? Или я не права? Что бы сделала я сама на ее месте? Пошла бы к следователю и все рассказала? Но разве не очевидно, что Миронова попалась бы в точно такой же капкан, в который в свое время попалась я? Ведь мне на самом деле нечего ему предъявить, кроме впечатлений, чувств, интуиции и прочей ерунды. А следователи, как известно, любят блюда более плотные: следователям подавай факты. А фактов у нас нет. Ни одного, даже самого ничтожного. Не может же Миронова, в самом деле, отказаться отвечать в суде только потому, что ей что-то кажется?»

Нина вспомнила свой разговор с Залуцким. Как давно это было и какой наивной, наверное, она показалась ему, когда пыталась защитить Юрганова. Тогда ей казалось, что все просто, что достаточно кому-то что-то объяснить, пересказать какой-то разговор, передать впечатление… А теперь она знает, кто убийца, и все равно ничего не может сделать. Как же так? Неужели она позволит неповоротливой судебной машине раздавить Юрганова, и себя, и всякую надежду на справедливость?

А, может, ей самой еще раз попробовать поговорить со следователем? Сейчас она уже вряд ли успеет, но после суда? Нина представила себе, как он говорит ей: «Это опять вы? Неужели вы еще не успокоились? Вы же были в суде, все слышали, все знаете, чего же вы еще хотите? Ах, Салтыков!.. Опять Салтыков… Не дает он вам покоя. Все-таки, сознайтесь, вы что-то против него имеете, а?…» Нет, она не сможет его убедить. Да и зачем ему все это? Так на его счету раскрытое убийство, разоблаченный преступник, враг общества. Чего же еще?

Нина легла. Нет, она все равно не имеет права отчаиваться, она должна держаться, потому что, если она не поможет Юрганову, ему не поможет никто. Ведь существуют же апелляции, существует какая-то комиссия, куда можно подать прошение о помиловании…

Она долго не могла заснуть, и, когда наконец глубокой ночью задремала, ей приснился сон: поле, занесенное снегом, из-под снега торчат одинокие сухие былинки, колышущиеся на ледяном ветру, бесконечное серое небо и посреди поля — тюрьма. Высокие каменные стены и ни одного окна. Она обходит ее один раз, другой и высоко, почти под самой крышей, видит зарешеченное окно. Поднимает голову и кричит ему страшным голосом, но никто не слышит, и только ветер подхватывает ее слова…

* * *

В воскресенье вечером позвонила Марго из Лондона:

— Нинон, как дела?

— Я в отчаянии. Послезавтра суд. Адвокат — вялый и бездарный. Про судью рассказывают ужасные вещи: говорят, это железная баба, к которой боятся попадать даже рецидивисты. Словом, рассчитывать не на что.

— Ладно, может, обойдется?

— Нет. Его осудят. Этот так называемый адвокат даже не смог толком объяснить, на чем он собирается строить защиту.

— Ладно, Нинон, не изводи себя. Скажи лучше, что тебе привезти?

Нина расплакалась и сквозь слезы сказала:

— Ничего мне не надо. Ничего.

— Ну, вот еще — «ничего не надо». Как это — не надо? Жизнь ведь на этом не кончается? Скажи, что тебе купить?

— Ты не понимаешь… Ему дадут пятнадцать лет за убийство, которое он не совершал. Представляешь, что такое пятнадцать лет в лагере строгого режима, даже если ты виновен? А если нет?

— Но послушай, Нинон, я все-таки не понимаю: откуда у тебя такая уверенность? Ты ведь его совсем не знаешь? Почему ты думаешь, что?..

— Я не думаю, — перебила Нина, — я знаю. Я просто не могу тебе это объяснить, во всяком случае, по телефону.

— Ну, так ты поговори со следователем! Объясни хотя бы ему!

— Я уже пыталась…

— И что?

— Ничего. Вышло только хуже.

— Как это? Почему?

— Неважно… да и поздно уже об этом говорить. А знаешь, что он мне сказал?

— Кто, следователь?

— Да. Оказывается, убийство произошло в тот день, когда мы праздновали мой день рождения. А потом от адвоката я узнала, что и в то же время.

— Да что ты? Какой ужас!.. Надеюсь, что за это, по крайней мере, ты себя не винишь?

— Да причем тут?.. — Нина досадливо поморщилась. — Ладно, Марго, давай прощаться? Мне пора, да и дорого, наверно…

Марго вздохнула.

— Ну хорошо, Нинон… Ты там давай, держись, слышишь? Через полтора месяца я приеду… Холодно у вас?

— Да. Нет. Не знаю.

— А тут тепло. Вчера было плюс двенадцать. И такой туман…

В трубке послышались гудки. Нина постояла еще некоторое время у телефона, потом положила трубку и задумалась. В Лондоне туман… Голые деревья в парках, но трава зеленая, и на лужайках полно птиц… Биг-Бен, Темза, серая, широкая, корабли, буксиры, протяжные гудки, ее любимая скамейка под платаном на набережной около парламента… Как она все это любила когда-то! И как все это теперь далеко, как бессмысленно…

* * *

Салтыкову тоже не спалось. Он ходил, не находя себе места, по своей двухэтажной квартире с видом на Москва-реку и в который раз задавал себе один и тот же вопрос: откуда у него это странное чувство? То ли тревога, то ли тоска, то ли страх… толком он и сам не мог понять. Ведь ничего определенного нет, ведь ничего не случилось? Просто как будто что-то носится в воздухе, невидимое, неосязаемое, неуловимое, но явно несущее в себе угрозу. Или он просто устал? Устал, расшалились нервы. Ведь ему столько пришлось пережить за последнее время?.. Ну, конечно, это нервы!.. Ведь это нервы? Ведь все хорошо? Ведь он все сделал правильно? Все просчитал, все предусмотрел. Чего же ему бояться?

Он снова начал перебирать в памяти разговоры со следователем. Конечно, они подозревали его, как подозревали бы любого на его месте. А потом все улеглось. Улеглось, потому что у него есть голова на плечах и потому что ему повезло. И теперь судят Юрганова. А иначе и быть не могло. С какой же стати он дергается?

Мысль о Юрганове неприятно шевельнулась у него в голове. Впрочем, разве ему, Юрганову, не все равно? Осудят, не осудят… Все равно жизни у него нет: семьи нет, работы нет, жилья нет. Какая разница, где при этом находиться? В тюрьме хоть накормят, напоят, и есть крыша над головой. Все лучше, чем по подъездам таскаться.

Да и черт с ним, с Юргановым — не из-за Юрганова же у него такое настроение! Нет, тут что-то другое. Но что?

Он опять принялся вспоминать все происшедшее: разговоры, звонки, визиты. Вспомнил, как приходила Миронова за Люськиными шмотками. Конечно, он повел себя как дурак. «Ну спросила она, где я купил кольцо, и что из этого? И зачем я сказал, что не помню? Надо было сказать. А я, козел, ответил, что забыл. Как это можно забыть? Хорошо еще, что она ничего не заметила. “Забыл”,— передразнил он самого себя. — Вот кретин!» Салтыков все не мог успокоиться. «Ничего. Я еще скажу ей. Завтра позвоню пораньше и скажу: “Ты спрашивала, где я купил кольцо? Так вот, я вспомнил. А то, знаешь, у меня от всех этих дел плохо варит голова. А сама-то ты где купила? A-а, понятно…”. Заодно и про шмотки спрошу, продала ли». А в остальном… что ж, в остальном он повел себя правильно: разыграл обманутого и оскорбленного супруга, и она поверила.

Впрочем, откровенно говоря, кольцо его не беспокоило. Он прекрасно помнил, как Люська, вернувшись от Мироновой, сказала, что та хочет точно такое. Какого же черта он тогда так испугался? «Сам виноват, кретин. Надо было выбросить эти цацки, давно надо было выбросить, а не прятать в квартире, чертов болван».

Но ведь это все? «Все, конечно, все» — сам себе отвечал Салтыков, но чувство тревоги не оставляло его. Лёля? Лёля спрашивала его про билеты в Японию. Ну и что? Лёля — дура, это всем хорошо известно.

Разве он сам не повел себя, как дурак, когда соврал Люське про билет? А если бы она попросила показать его? Что бы он стал делать? Ну, соврал бы что-нибудь, сказал бы, что оставил билеты в студии. И потом, он ведь соврал не просто так. Он соврал для дела. Если бы он не держал Люську за глотку этой поездкой, она бы никогда в жизни не согласилась поехать с ним в пансионат. Правда, может, действительно надо было не жадничать и купить два билета? Раз уж все знали, что он должен был ехать с Люськой? На всякий случай?

«На какой, к чертовой матери, случай! — возмутился Салтыков. — Все позади, давно позади. И все, что произошло, только подтверждает, что я все сделал правильно. Да и в голову никому никогда не придет интересоваться какими-то билетами. А если кто и поинтересуется, скажу, что билет купил только себе, потому что приглашали меня одного. А не поехал, потому что мне предложили работу получше. Что и было правдой. И плевать я хотел на всех».

Дело было в том, что со временем предполагаемой поездки совпал очередной приезд Бренды, и намечалась грандиозная съемка и грандиозный гонорар, самый большой за все время, и Салтыков, рассмотрев все «за» и «против», решил, что ему выгоднее поработать на Бренду, и от Японии отказался.

А Нина? Подруга Юрганова, которая вылезла неизвестно откуда и притащилась к нему неожиданно и в самый неподходящий момент, на вернисаже. Все ли он сделал правильно? Может, и не все, но ведь он человек, а не компьютер. Он не мог успеть за одну секунду все просчитать с математической точностью, поэтому, вероятно, и допустил какие-то оплошности в разговоре с ней. Ему же надо было узнать, откуда она взялась и что ей известно. Вдруг оказалось бы, что эта Нина может подтвердить юргановское алиби? Ведь знал же он от следователя, что Юрганов приехал на дачу не восьмичасовой электричкой, а последней? Вот и полагайся после этого на людей. Ему еще повезло, и как повезло. Ведь Юрганов вполне мог провести вечер у этой Нины: собирался же он на какой-то день рождения. Небось, к ней и собирался. «Дурак я был, что не спросил у нее. Впрочем, какое теперь это имеет значение?»

А Тоня? Ну, Тоня… Тоня — такой союзник, лучше которого и желать нечего, потому что прежде всего сама об этом не догадывается. В глазах ментов она — невинная овечка. Правдива, как пионерка. Нет, за Тоню он спокоен. Правда, если разобраться, что-то странное появилось в ее поведении последнее время, какая-то она стала кислая, кислее даже, чем обычно. Да черт с ней, с Тоней! Откровенно говоря, радости от нее было не так уж много: секс ее не интересовал, и как ни пытался он пробудить в ней хоть что-нибудь, так она и осталась неотесанной деревенщиной. Но как свидетель она все равно хороша: во-первых, она ничего не знает, во-вторых, все, что она сказала ментам, только играет ему на руку. Нет, все-таки он молодец! Он все правильно сделал, когда внушал Тоне, что не женится на ней, и менты клюнули. Раз жениться не собирается, значит, и жену убивать ему незачем. А до Бренды так никто и не докопался.

Салтыков задумался. То, что не докопался, это верно. И благодарить за это он тоже должен только себя. Он прятал ее по всем правилам конспирации. Даже Люська ни о чем не догадывалась. Бренду постоянно пугал: то мафией, то бандитами, то ворами, то другими ужасами, подстерегающими богатых иностранцев в России. «Помощник? Какой помощник? Ни-ни. Убьет, ограбит. Я сам все сделаю. Агентство? Да с тебя там такие деньги сдерут, что ты пожалеешь, что родилась на белый свет. Я всех найду, со всеми договорюсь. Сиди в отеле и носа не показывай».

В результате несчастная Бренда шагу без него ступить не могла: всего боялась. К тому же в России ей раньше бывать не приходилось: она не знала, где искать места для съемок, а снимать, где придется, не хотела. А он был тут, под боком. Он-то хорошо знал, куда поехать, чтобы поснимать на фоне церкви семнадцатого века, или монастыря, или старинного особнячка, или каких-нибудь природных красот. Правда, ему и доставалось. Аппаратуру приходилось таскать на себе, а аппаратура весит ого-го сколько… Впрочем, честно говоря, «доставалось» ему не только в плохом смысле. Если вспомнить, сколько он через нее поимел на халяву пленки, фонов, фильтров, даже объективов. Не говоря уже о деньгах и подарках. Да, втрескалась она в него, будь здоров…

А Люське рассказывал сказки про капризную самодурку: «Загоняла меня, старая ведьма», — и по телефону всем знакомым жаловался, какая она дрянь и капризуля. «Черт бы их побрал, этих иностранцев», — ворчал он каждый раз после встречи с Брендой. И Люська, прекрасно знавшая, что к концу съемок он получает и приносит домой круглую сумму в долларах, из которой ей перепадает немалая доля, никогда не спорила и даже иногда сочувствовала. И все принимала за чистую монету. «Ты смотри, повежливей», — шептала она ему, когда Бренда (что, впрочем, бывало нечасто, потому что он и в этом вымуштровал ее как настоящего солдата) звонила ему домой.

Все это так. Но теперь, когда Люськи уже нет, ему стало почему-то неспокойно. Бренда, конечно, знала, что Люську убили: он по всем правилам разыграл не горе, конечно (так как Бренде он плел, что супружницу давно и прочно не любит и как он несчастен в личной жизни), но «потрясение и печаль», какую должен испытывать всякий цивилизованный человек при трагической гибели подруги жизни, пусть даже и нелюбимой. Бренда повздыхала и даже поплакала вместе с ним, поужасалась творящемуся в России беспределу, но потом, когда она вернулась в Москву через несколько недель, Салтыкову показалось, что она стала чуть холоднее, что она уже не набрасывается на него, как раньше, с дикой страстью, когда они оставались вдвоем. Впрочем, что говорить? Он и сам был не в лучшей форме, и чем ближе становился суд, тем меньше у него оставалось сил на постель.

Нет, его волновали не бабы. Но что? Лёня Коган? Но ведь он принял все меры предосторожности, в результате чего все думают, что Коган давно в Штатах, а на самом деле, уехал он только в конце лета, за два месяца до того, как он, Салтыков, «разобрался» с Люськой. А два его предыдущих приезда в Москву он скрыл, хоть это было и нелегко.

Как только он понял, какие потрясающие возможности таят в себе Лёнины познания и Лёнина возможная помощь, то чуть не завыл от досады, так как воспользоваться всем этим он, увы, не мог. Как воспользуешься, если потом Коган станет свидетелем номер один? А тут вдруг он объявляет, что уезжает в Штаты на пять лет, по контракту, со всем семейством. И тогда он (хотя никакого конкретного плана у него еще не было) объявил Люське, что Коган уехал в Америку, а Когану сказал, чтобы по домашнему телефону больше ему не звонил, а звонил, в случае чего, на сотовый, так как с Люськой у него якобы «проблемы», и намекнул, что у Люськи «кто-то есть и давно». Коган ему посочувствовал, но расспрашивать особенно не стал: пожалел товарища. Время показало, что поступил он, Салтыков, совершенно правильно, так как пару месяцев спустя, на какой-то вечеринке у Мироновой, Люська попросила питерский телефон Когана для своего приятеля, который едет в Петербург и которому Коган зачем-то может там понадобиться. «Поздновато ты спохватилась, — ответил ей Салтыков, — Коган уже давно в Америке». Все поохали, пообсуждали, Люська даже обиженно что-то провякала, что, мол, мог бы и попрощаться перед отъездом, но, в общем, все прошло хорошо.

После этого Коган был в Москве еще один раз, и получилось так, что пришлось пригласить его к Тоне, потому что больше пристроиться им было негде. В студии шла работа, да и рискованно было приводить его в студию, куда в любой момент мог кто-нибудь зайти. А у Тони было спокойно: Тоне можно что-нибудь соврать, хотя можно и не врать, так как она вряд ли и видела-то когда-нибудь ноутбук в своей жизни. Но он тем не менее повел себя осторожно — чем черт не шутит? — сказал, что придет мастер чинить фотоаппарат и чтобы сидела на кухне и не вылезала, пока он не уйдет. А Когану сказал, что есть одно местечко, где можно спокойно посидеть. Коган тогда опять поинтересовался: «Зачем, мол, тебе это нужно?», но вполне удовлетворился каким-то дурацким ответом вроде: «Потом, старик, потом все тебе объясню, если из этого что-нибудь получится». Да Когану, в сущности, было наплевать — он был тогда занят мыслями об отъезде: все волновался, как там устроится его жизнь.

А потом Коган и в самом деле уехал. «Вернешься?» — спросил его Салтыков перед самым отъездом, по телефону. «Конечно, вернусь, дружище. Мы с тобой еще повоюем…» «Нужно мне больно воевать с тобой, — подумал тогда Салтыков, — сидел бы лучше, где хорошо платят и не рыпался. А, впрочем, может, и повоюем, только по ту сторону океана, потому что за пять лет я и сам наверняка там пристроюсь, и не хуже тебя».

Но теперь, когда все было позади, и Коган жил и работал в штате Техас, Салтыков иногда просыпался среди ночи и с ужасом думал о том, что будет, если Лёня вдруг явится зачем-нибудь в Москву. Что он ему скажет про Люську? Правда, страх этот он испытывал почему-то именно по ночам — при свете дня проблема вовсе не казалась ему неразрешимой. «Подумаешь, так и скажу: “Знаешь, Лёня, Люську-то убили. Убили и ограбили”. “Да ты что, старик? Как? Кто убил?” — спросит потрясенный Коган. “Да какой-то бомж, алкаш. Из-за каких-то дерьмовых цацок, представляешь?”»

Ну и что? Когану и в голову ничего не придет. А если вдруг спросит, из любопытства: «А зачем ты меня тогда просил… помнишь?», скажу: «Да что ты, старик, мне теперь не до глупостей, я об этом и думать забыл, это как-нибудь потом…» Да и не спросит он никогда в жизни: во-первых, в голову не придет, а, во-вторых, если и придет, он не решится. Коган человек деликатный, не захочет оскорбить друга подозрением. И вообще, хорошо известно, что лучший способ защиты — нападение: «Что я пережил, ты не представляешь. Я хоть и зол был на нее, а все-таки двадцать семь лет вместе прожили. Я бы этого гада собственными руками задушил…»

Все так, и тем не менее он иногда просыпался от ужаса, потому что ночью в такие минуты что-то подсказывало ему, что Коган догадается и догадается сразу, в ту же секунду. И что тогда? Успокаивала только одна мысль: не для того уезжают в Америку, чтобы оттуда на уик-энды приезжать в Москву, что ему все это только мерещится, а на самом деле ничего ему не грозит. И все равно боялся. Боялся даже телефонного звонка.

Вскоре после отъезда Коган позвонил из Америки (Люська еще была жива-здорова и сидела, слава Богу, на даче), сказал, что устроились хорошо, что работа нравится, что живут в отдельном доме и что время от времени будет позванивать. «Брось, старик, не трать деньги, — сказал ему тогда Салтыков. — Лучше письмецо пришли: я люблю письма получать». И Коган прислал. На Новый год, когда Люськи уже не было, прислал роскошную открытку «с музыкой» и фотографию. И с тех пор не звонил, но каждый раз, услышав междугородние звонки, Салтыков вздрагивал от ужаса, потому что до сих пор так и не решил, говорить ли Когану по телефону про Люську или не говорить?

«Чего мне бояться? Не стану я по телефону ничего говорить. А если приедет, скажу, что по телефону не хотел его расстраивать таким ужасным известием. И нечего мне бояться», — уговаривал он себя.

Все это ерунда, неврастения, усталость. Сколько ему пришлось передумать за это время, сколько всего переделать, сколько подергаться. Кому все это под силу? И то, что он нервничает и тревожится перед последним оставшимся ему испытанием, — это нормально…

Салтыков встал, расправил плечи, прошелся по комнате, открыл окно, вдохнул полные легкие холодного январского воздуха, постоял, вглядываясь в темноту. «Завтра. Завтра все кончится…»

Он слегка передернул плечами от холода, почесал правый бок, зевнул, аккуратно закрыл окно и отправился спать.

 

4

Когда Нина подъехала к зданию областного суда, было уже начало одиннадцатого, и в зале заседаний № 3, куда ее направили в канцелярии, было полно народу. Она пробралась на единственное свободное место справа от входа, у самой стены, и оглядела публику.

Лёлю она заметила сразу: та сидела в первом ряду и, обернувшись, помахала ей рукой, приглашая перебраться поближе. Нина отказалась — ей хотелось быть одной.

К ее удивлению, Мироновой в зале не было, и только потом она поняла, что свидетели ждут своей очереди в отдельном помещении.

Зато Салтыков был на месте. Нина видела его спину и лоснящуюся плешь. Он пришел с кем-то из своих, и сидящий рядом с ним мужчина все время наклонялся к нему и что-то говорил на ухо.

Больше Нина никого не знала, но, видимо, хорошо одетые люди, сидящие в первых двух рядах, были знакомыми Салтыкова, тогда как остальную часть публики составляли в основном старички и старушки, пришедшие насладиться бесплатным зрелищем.

Открылась боковая дверь, и в зал вошла секретарь суда. За ней показались государственный обвинитель в синей форме и адвокат: на правой щеке у него, как всегда, полыхали фурункулы.

Когда ввели Юрганова, все замолчали и уставились на него. Он был бледен, но, как показалось Нине, спокоен. Милиционер, молодой человек со слегка оттопыренными ушами, запер его в клетке, снял наручники и встал рядом, заложив руки за спину. Она смотрела на Юрганова глазами полными слез и не знала, радоваться ей тому, что он не видит ее, или нет. «В клетке, бедный мой… как зверь». Ей хотелось подойти, прижаться губами к его рукам, сказать что-нибудь, утешить, как утешают маленьких детей, когда они несправедливо обижены, сказать, что она рядом, что она ни на минуту не забывала о нем все это время, что она…

— Прошу встать. Суд идет, — донесся до нее голос секретаря.

Снова открылась боковая дверь, и судья, высокая, крупная женщина лет пятидесяти, с суровым взглядом из-под нахмуренных бровей и жесткой складкой у рта, в сопровождении народных заседателей, двух пожилых мужчин невысокого роста, казавшихся рядом с ней еще ниже, чем они есть на самом деле, вошла в зал. Все трое были одеты в черные мантии.

Все поднялись, и чья-то объемистая спина на мгновение заслонила от нее Юрганова. Потом судья огласила состав суда, спросила, нет ли отводов и, получив отрицательный ответ, открыла лежащую перед ней толстую серую папку.

— Слушается дело по обвинению Юрганова Льва Александровича по статье 105, часть первая, УК Российской Федерации, — громко и раздельно произнесла судья, и в зале стало так тихо, что Нине показалось, будто она слышит удары собственного сердца.

— Подсудимый, встаньте!

Все как по команде опять уставились на Юрганова, и, не успела судья открыть рот, чтобы задать свой вопрос, как вдруг с шумом распахнулась входная дверь, и… Марго, в широком меховом манто, растрепанная, в слегка съехавшей на бок черной фетровой шляпе с полями и цветастой шали на плечах, ворвалась в зал. Присутствующие обернулись и с негодованием зашикали. Судья, постучав по столу карандашом и строго оглядев вошедшую поверх очков, грозно сказала: «Тишина, пожалуйста!» — и опять повернулась к подсудимому.

Нина откинулась немного назад и прижалась к стене, чтобы Марго не заметила ее, но та, как ни странно, и не пыталась разглядеть ее среди присутствующих. Она села по другую сторону прохода, шепотом попросив подвинуться какого-то пожилого мужчину, и уставилась на Юрганова.

«Боже, что она здесь делает? — с ужасом подумала Нина. — Она же еще позавчера была в Лондоне. Неужели до такой степени захотелось развлечься? Не хватало только, чтобы она привела с собой Женечку, чтобы потом было с кем поделиться впечатлениями. Никогда ей этого не прощу».

— Итак, подсудимый, — раздался опять голос судьи, — назовите свою фамилию, имя и отчество.

— Юрганов Лев Александрович, — голос его звучал тихо, но твердо.

— Год и место рождения?

— Ленинград, 1948.

— Образование?

— Высшее.

— Семейное положение?

— Разведен.

— Дети?

— Нет.

— Место работы?

— Не работаю.

— Последнее место работы?

Нина слушала короткие вопросы и еще более короткие ответы, и у нее перед глазами опять вставала его «нелепая жизнь».

— Оглашается обвинительное заключение, — сказала судья, и прокурор, невысокий лысеющий мужчина лет сорока, встал и откашлялся.

— Уважаемый суд! Сегодня мы рассматриваем уголовное дело по обвинению Юрганова Льва Александровича, 1948 года рождения, в совершении убийства… Тридцать первого октября прошлого года в дачном поселке Озерки N-ского района Московской области…

Нина то вслушивалась в сухие слова прокурорской речи, то со страхом смотрела на Юрганова, который казался ей странно безразличным, то с обидой думала о том, что, войдя в зал, он даже не попытался поискать ее глазами, то принималась плакать, и тогда сидящая рядом старуха косилась на нее, как на душевнобольную. То молилась: «Господи, помоги ему, сделай так, чтобы произошло чудо, сделай так, чтобы его оправдали, он же ни в чем не виноват…»

— …и нанес удар по теменной кости, использовав в качестве орудия преступления двухкилограммовую гирю, — продолжал прокурор.

По залу прошел возмущенный шепот, и судья опять постучала по столу карандашом. Прокурор откашлялся, и в наступившей тишине снова зазвучала его речь.

«Почему он не ищет меня, — думала Нина, — почему не смотрит в зал? Ведь я просила адвоката передать ему, что приду. Неужели не передал? Но почему? И как теперь быть? Я сама виновата: не надо было опаздывать…»

— …что и подтверждают факты, установленные в ходе предварительного следствия, — как сквозь вату доносился до Нины монотонный голос прокурора.

«Сейчас он закончит, — думала Нина, — и будут вызывать свидетелей. Потом выступит адвокат, который не верит собственному подзащитному. А потом — приговор. И все будет кончено — его уведут. Сразу или потом, когда все выйдут? Нет, наверное, сразу. И я не успею ничего ему сказать. Ни сказать, ни проститься. Ни дать знать, что я здесь и что я никогда не верила, что он убил эту несчастную женщину… Впрочем, пока они будут открывать его клетку, я успею. Мне придется кричать, чтобы он услышал, и все эти люди будут смотреть на меня? Зачем они пришли? Что им нужно? Неужели это бесплатное зрелище заменяет им театр? Чужое горе… Они, как стервятники, слетаются на падаль… А Марго… кто ее принес? И как она узнала? Она же терпеть его не могла… Пришла убедиться в своей правоте, посмотреть на мои слезы и пожалеть? И завести свою вечную шарманку: «Я тебе говорила, я тебя предупреждала…» Зачем она всегда в самые неподходящие моменты вторгается в мою жизнь?…»

— Подсудимый, вам понятно, в чем вас обвиняют? — спросила судья, посмотрев на Юрганова.

— Да.

— Вы признаете себя виновным?

— Нет.

Судья снова взглянула на него и строго сказала:

— Изложите свою версию происшедшего.

Юрганов молчал.

— Подсудимый, вы меня поняли? — переспросила судья и повторила: — Изложите свою версию происшедшего.

— Я не убивал, — тихо сказал Юрганов. — Я приехал на дачу без двадцати одиннадцать, когда она уже была мертва… Но у меня нет свидетелей, которые могли бы это подтвердить…

И вдруг в полной тишине раздался звонкий голос:

— Есть! Есть свидетель!

Публика зашумела. Все как по команде повернулись к Марго, а судья яростно застучала карандашом по столу.

— В чем дело? — судья, сдвинув на нос очки, грозно уставилась на Марго. — Кто вы и почему позволяете себе второй раз прерывать ход судебного заседания?

— Я — свидетель, ваша честь, и могу подтвердить, что…

— Замолчите! В чем дело, Алексей Степанович? — судья повернулась к адвокату, который, привстав, с диким недоумением смотрел на Марго со своего места. — Почему ваш свидетель в зале, а не там, где ему положено быть?

— Это не мой свидетель, Мария Андреевна… — пробормотал адвокат, и зал опять зашумел.

— Тишина! — рявкнула судья, опять с силой постучав по столу. — Тишина! Иначе я попрошу очистить помещение. Кто вы такая? — она снова обратилась к Марго.

— Ваша честь, позвольте я все объясню…

— Я спрашиваю, кто вы такая? Вы меня хорошо понимаете? Назовите свою фамилию, имя и отчество.

— Рогинская Маргарита Витальевна, — скромно, но с достоинством ответила Марго.

— Почему вы делаете свое заявление во время судебного заседания, вместо того чтобы сообщить известные вам факты в ходе предварительного следствия?

— Дело в том, что я узнала о времени убийства только позавчера, но я была в Лондоне и не могла приехать раньше.

Нина сидела, затаив дыхание, не веря своим глазам, не понимая, что происходит, и как завороженная смотрела то на Марго, то на судью. И вдруг увидела перекошенное лицо Салтыкова: он сидел, повернувшись к публике, с ужасом уставясь на Марго, и его исказившееся, покрытое красными пятнами лицо, выражало страх и недоумение: «Откуда взялась эта сумасшедшая женщина в шляпе, и что она несет про какой-то Лондон, и причем здесь Лондон, и кто вообще она такая, черт бы ее побрал?»

Юрганов, который тоже ничего не понимал, всматривался в лицо Марго, казавшееся ему смутно знакомым, но не мог вспомнить, где и когда он ее видел.

Судья постучала пальцами по столу и, хмуро окинув взглядом зал, сказала:

— Представителей обвинения и защиты прошу подойти к столу. И вас тоже, — добавила она, сердито посмотрев на Марго.

— Назовите еще раз свою фамилию, имя и отчество, — снова обратилась она к Марго, когда та, сбросив шубу на стул, подошла к свидетельскому месту.

— Рогинская Маргарита Витальевна, — терпеливо повторила неузнаваемая Марго: казалось, она дала себе слово вынести все — шиканье публики, окрики судьи и негодующие взгляды прокурора.

— Что вы можете показать по данному делу?

— Могу показать, что в день убийства, тридцать первого октября прошлого года, я видела гражданина Юрганова под окнами квартиры моей подруги, с семи до девяти вечера, то есть в то время, когда было совершено прест…

— По какому адресу? — перебила судья. — Прошу вас точно указать адрес местожительства и фамилию вашей подруги и строго придерживаться только известных вам фактов.

Марго назвала Нинин адрес и фамилию.

— Откуда вы знаете подсудимого? Когда и при каких обстоятельствах вы познакомились?

— Нас познакомила моя подруга, Нина Григорьевна Савельева, которую я уже упоминала, ваша честь… это было в конце сентября.

— Откуда у вас уверенность в дате и во времени, если учесть, что с тех пор прошло целых три месяца?

— Дело в том, что тридцать первое октября — день рождения этой самой подруги, и спутать эту дату я ни с чем не могу.

— Бывает, что день рождения празднуют в другой день…

— Нет, в данном случае, он праздновался именно тридцать первого.

— Повторяю: откуда у вас такая уверенность?

— Я хорошо помню, как мы обсуждали этот вопрос: я предлагала ей отметить день рождения в субботу, потому что мы все работаем и будний день для этого не очень удобен. Но она отказалась, возразив, что рождение полагается праздновать день в день. Вот почему я точно помню: это было в среду, тридцать первого октября, — раздельно и твердо повторила Марго своим хорошо поставленным преподавательским голосом и добавила: — И мой бывший муж, Евгений Михайлович Рогинский, который был с нами в тот вечер, может это подтвердить. Кроме того, в тот день к моей подруге заходила соседка, и моя подруга угощала ее пирогами. Думаю, она тоже не откажется быть свидетелем.

— А время? Как вы можете с такой точностью помнить, что это было именно между семью и девятью часами?

— Видите ли, ваша честь, — сказала Марго, — мне сейчас очень стыдно в этом признаваться, но я терпеть не могла этого Юрганова, с которым у моей подруги намечался роман, и готова была сделать все, чтобы этот роман не состоялся. Я знала, что они поссорились и что Нина, несмотря на это, ждет его. И когда я увидела его в окно, я решила не говорить ей и не уходить до тех пор, пока он не исчезнет. А мой бывший муж как раз очень хотел домой и все время меня дергал. А я не могла при Нине объяснить ему, почему я не ухожу. И заставляла его сидеть. И сама тоже, конечно, нервничала из-за этого и все время смотрела на часы. Как только Юрганов… простите… подсудимый, ушел — я же тогда не знала, что он торопился охранять эту чертову дачу! — я сразу же сказала, что мы можем идти.

— И ваш бывший муж может все это подтвердить?

— Да, конечно, в любую минуту. Тем более что, как только мы вышли из квартиры, я сразу же объяснила ему, почему так долго не соглашалась уходить.

— Как вы можете быть уверенной в том, что видели именно обвиняемого?

— У меня прекрасное зрение, ваша честь, и прекрасная память на лица. Кроме того, моя подруга живет на первом этаже, и площадка перед подъездом хорошо освещена, так что я имела возможность как следует рассмотреть его.

— И подсудимый не заметил вас? — спросила судья с сомнением.

— Нет, потому что в тот момент я курила на кухне, где не горел свет.

— Почему же его не увидела ваша подруга?

— Потому что она, во-первых, сидела к окну спиной, а, во-вторых, он почти сразу после того, как я его увидела, перешел на другую сторону проулка, к стоянке машин.

— Перешел на другую сторону? Или ушел совсем?

— Да нет же, я следила за ним. Он стоял напротив и курил.

— Почему же он не пришел к вашей подруге, а столько времени оставался на улице?

— Я думаю, ваша честь, он не пришел из-за нас. Он увидел нас в окно и, наверное, ждал, пока мы уйдем. Но лучше, если вы спросите об этом у него самого.

— Не надо меня учить, у кого и о чем спрашивать, — отрезала судья.

— Извините, ваша честь, — кротко проговорила неузнаваемая Марго.

— Я еще раз повторяю свой вопрос: почему же, в таком случае, вы не сообщили об этом следствию?

— Я же говорю: я не знала, когда именно произошло убийство. Я знала, что его обвиняют, но мне и в голову не могло прийти, что это так совпало. А потом я уехала в Лондон и только в воскресенье вечером…

— Хорошо. Сядьте! — сказала судья и повернулась к одному из заседателей.

В зале было совершенно тихо: потрясенная публика ждала решения судьи. Салтыков повернулся спиной к залу, и Нина не могла видеть его лицо. Впрочем, Салтыков ее больше не интересовал: она смотрела на бледного как смерть Юрганова, который стоял, вцепившись руками в прутья клетки и тоже, не отрываясь, следил за судьей.

Наконец она громко сказала:

— Совещаясь на месте, суд постановил, — она сделала паузу и сердито оглядела зал, — в связи с открывшимися обстоятельствами, дело направить на дополнительное расследование. Меру пресечения подсудимому Юрганову не изменять, — и захлопнула папку.

Судья и народные заседатели один за другим направились к выходу. Прокурор собирал разложенные на столе бумаги, а защитник что-то вполголоса говорил секретарю. Публика встала, и в проход между рядами сразу хлынул поток людей. Нина со своего места видела, как Юрганова выводят из клетки, и поняла, что если она поторопится, то, может быть, успеет перехватить его в коридоре. «Пропустите, пожалуйста, разрешите», — бормотала она, протискиваясь через толпу. В тот момент, когда она была уже у самых дверей, кто-то обогнал ее, больно толкнув в спину. Это был Салтыков. Он несколькими шагами пересек небольшой вестибюль и устремился к лестнице. И в то же мгновение Нина увидела Юрганова.

Он шел, держа руки за спиной, в сопровождении молоденького милиционера с оттопыренными ушами, и смотрел на нее. «Это вы?» Казалось, он не верил собственным глазам. Она хотела его обнять, но не решилась, а только слегка прислонилась к нему. «Все хорошо, теперь все будет хорошо», — прошептала она, вытирая слезы, которые текли у нее по лицу. «Отойдите, гражданка, не положено», — буркнул милиционер, но как-то не очень уверенно, и было видно, что он совсем не сердится и говорит это так, по долгу службы. Юрганов сказал: «Не плачь», так как обнять ее он не мог — мешали наручники.

* * *

После суда Нина с подругами вернулась домой. Они то плакали, то смеялись, вспоминая подробности происшедшего.

— Я чуть с ума не сошла, когда увидела тебя, — говорила Нина, — что, думаю, она тут делает? Она же должна быть в Лондоне!

Марго с ужасом восклицала:

— Ты не представляешь! Я поговорила с тобой, положила трубку и думаю: Боже мой! Ведь тридцать первого Юрганов весь вечер проторчал под ее дверью. У него же алиби! Позвонила Женьке, в Москву, говорю: так и так, что делать? Женька орет: «Это ты во всем виновата! Это ты придумала дурацкий день рождения! Это из-за тебя он не решился зайти!

— Между прочим, — ядовито шипела Лёля, — действительно из-за тебя. Если бы не ты…

— Да, — всхлипывала Марго, — я знаю, я виновата! Нинон, ты когда-нибудь меня простишь?

— Боже мой, Марго, если бы не ты, он бы уже сегодня получил свои пятнадцать лет. А ты, Лёля, перестань: она же не знала! И потом, Марго, это ты меня прости: я черт знает что подумала, когда увидела тебя в суде.

— Нет, ты только представь, — перебивала Марго, — если бы ты не назвала мне дату и время убийства, я бы до сих пор сидела в Лондоне, а Юрганов…

И они снова принимались плакать и смеяться.

Потом стали решать, кому идти к следователю и что говорить.

— Надо рассказать ему все, что нам известно, и пусть решает сам, — предлагала Лёля, — все равно теперь он обязан отпустить Юрганова, раз у него есть алиби.

Марго возражала:

— Все не так просто — его могут еще очень долго продержать в Бутырке. Мне кажется, что пока не найдут настоящего убийцу, Юрганова не отпустят.

Надо было сказать следователю Залуцкому что-то такое, что заставило бы его переключить внимание на Салтыкова, но то, чем они располагали, казалось им ничтожным и неубедительным. «Все это действительно похоже на бабьи сплетни», — сказала Марго.

Ночью Нина проснулась и вспомнила о Тоне. «Боже мой, я же совершенно забыла: ведь я обещала переселить ее к отцу. Завтра сделаю уборку и заберу ее оттуда», — сказала она себе, чтобы как-то успокоить голос совести: думать о том, что из-за нее Тоня была по-прежнему в руках у Салтыкова, было неприятно. Потом она снова попыталась заснуть, но мысль о Тоне не давала ей покоя: «Она, наверное, решила, что я обманула ее».

Нина с отвращением вспомнила об эротических причудах Салтыкова. «Может, позвонить ей прямо сейчас? — подумала Нина, — позвонить и сказать, что завтра я ее заберу?» Нина схватилась за телефон, но тут же передумала. «Подождать до завтра? Ведь она наверняка спит». «Ну и что? — тут же возразила она самой себе, — ей так хочется уйти оттуда, что она обрадуется моему звонку даже ночью». Нина вспомнила, как Тоня жаловалась, что ей приходится целыми днями сидеть одной в пустой квартире. И вдруг в памяти у нее всплыла одна Тонина фраза: «Один раз он привел мастера чинить фотоаппарат и то велел мне сидеть на кухне».

Нина вскочила. «Какого мастера? Разве мастеров, ремонтирующих фотоаппараты, вызывают на дом? А если и вызывают, то, очевидно, домой, а не к любовнице?.. А даже если и к любовнице, то зачем при этом отправлять ее на кухню?..»

Нина взяла телефон и дрожащими от волнения руками начала набирать Тонин номер. Ее трясло от предчувствия удачи, но она старалась сдерживаться. «Подожди, подожди, — говорила она себе, — может, это вовсе не он. И потом, неизвестно: видела она его или нет. А если видела, то неизвестно — помнит ли и сможет ли описать».

— Ты видела мастера, который приходил к тебе на квартиру чинить фотоаппарат? — спросила Нина, извинившись за ночной звонок.

— Да, — ответила Тоня сонным голосом.

— Ты хорошо его рассмотрела?

— Нет, я только открыла дверь, а потом Павел Аркадьевич послал меня на кухню.

— Но ты помнишь, как он выглядел?

— Мастер?

— Да. Ты можешь его описать?

— Описать? Нет. Это было давно, и я видела его всего одну минуту. А что?

У Нины упало сердце.

— Значит, совсем не помнишь?

— Помню только, что он похож на льва Бонифация из мультика.

Нина замерла.

— То есть?

— У него такие волосы, как львиная грива. А что?

В тот же день Нина перевезла Тоню в отцовскую коммуналку, а вечером они вместе поехали к Мироновой, и та показала Тоне фотографию. «Да, это он», — сказала Тоня, сразу узнав в Лёне Когане салтыковского «мастера».

* * *

Юрганова выпустили вечером двадцать первого февраля после короткого разговора с начальником СИЗО в его кабинете. «Рад за вас, Юрганов, — сказал начальник, — куда вы теперь?» «Домой», — ответил тот и, посмотрев на висевшие на стене часы, подумал, что Нина, наверное, давно ждет его у ворот.

* * *

В конце марта после долгого отсутствия вернулся кот Вася, израненный и истощенный, и Юрганов, который сидит дома и занимается переводами, выхаживает его, а Нина по-прежнему преподает английский язык у себя на факультете.

Никаких объяснений между Ниной и Юргановым не произошло, да они и не понадобились: у обоих было такое чувство, будто они давно и без слов понимают друг друга. Правда, Юрганов считает, что это ему Бог послал в лице Нины ангела-хранителя, а Нина искренне полагает, что именно ей, как в сказке, явился прекрасный принц в образе нищего. И, пожалуй, это единственное, в чем они никак не могут согласиться друг с другом.