1

Начался октябрь. По-прежнему шли дожди, и, хотя было довольно тепло, все жили ожиданием зимы. Вася не возвращался. Нина почти перестала спать, потому что каждую ночь прислушивалась к малейшим шорохам за окном и иногда даже выходила в темноту, под дождь, потому что ей постоянно мерещился под балконом его голос.

Из дому она выбиралась только для того, чтобы съездить на работу, и Марго не удавалось выманить ее даже в театр, который она так любила. «Твой кот никуда не денется, — говорила она. — Если он придет, то придет и без тебя: окно же открыто. А тебе надо немного проветриться — на тебя страшно смотреть».

Но Нина отказывалась. Вечерами она включала телевизор, чтобы, как она говорила, немного «утешиться» или «забыться», но забыться не удавалось: «Вас приводят в ужас некрасивые капиллярные сетки, покрывающие ваши ноги?» Или: «Вы устали от изнуряющей борьбы с целлюлитом?» — страшным голосом вопрошал с экрана мужской голос. Она немедленно переключалась на другой канал, чтобы посмотреть фильм, и перед началом заэкранный голос торжественно возвещал: «Спонсор программы — мягкое слабительное средство “Фрилакс”». «Спасибо еще, что не цианистый калий», — думала Нина и выключала ящик: настроение было испорчено.

Ей во всем мерещились мрачные предзнаменования.

Как-то в метро на эскалаторе какая-то женщина переспросила ее, как называется агентство, рекламировавшее по радио недорогие туристические путевки. «Извините, — ответила Нина, — я не расслышала: то ли “Миома”, то ли “Фиброма”», — и даже не заметила, как собеседница отшатнулась от нее.

В один прекрасный день ей самой положили в ящик рекламный проспект. На первой странице большими красными буквами было написано: «Отдых на Голгофе». В другой раз она бы от души посмеялась, но сейчас только мрачно проговорила: «Интересно, как они себе это представляют?» — и выбросила из ящика очередную порцию ненужной бумаги.

Дальше стало еще хуже. Она начала бояться оставаться в квартире ночью. Стоило ей немного задремать, как она почти тут же просыпалась, оттого что в прихожей явственно слышала шаги. Она замирала от ужаса и долго лежала в оцепенении, не в силах пошевелиться, чтобы зажечь свет, и стараясь уговорить себя, что все это ей только кажется, что никто не мог проникнуть к ней в дом, потому что на окнах решетки, а входная дверь — на цепочке, а если бы кто и проник, то не стал бы ходить по коридору взад и вперед, а давно бы уже вошел к ней в комнату и убил ее.

Но ничего не помогало: она продолжала отчетливо слышать, как скрипят половицы, и страх ее проходил только тогда, когда невероятным усилием воли она заставляла себя встать и распахнуть дверь в коридор.

Самое поразительное заключалось в том, что это происходило почти каждую ночь, и, как ни уговаривала она себя с вечера, что это не более чем ночные страхи и неврастения, история повторялась, а оставлять дверь открытой, как она всегда делала раньше, Нина боялась, хотя вызванный из ЖЭКа мастер и заверил ее, что дыру в подвале, через которую пролезла обнаглевшая крыса, он заделал. «Что ей помешает прогрызть ее еще раз? Она же чувствует, что Васи нет», — думала Нина, до обморока боявшаяся крыс.

Марго, помирившуюся с бывшим мужем, она видела только на работе и едва успевала перекинуться с ней парой слов. Другие ее подруги были заняты своими семьями, и выходило, что даже поболтать по телефону ей было не с кем. В выходные она стала подолгу валяться в постели, ленилась убираться, готовить обед и чаще всего обходилась чаем с печеньем, которое грызла без всякого аппетита, сидя с книгой, неделями открытой на одной и той же странице.

— Что-то ты мне не нравишься, — заметила Марго, когда однажды Нина довольно вяло поведала ей о своей жизни.

— Ерунда, — отмахнулась Нина.

— Нет, не ерунда. Знаешь, как это называется? Депрессия. И нечего объяснять, отчего она бывает. И так ясно.

— Может и так, — равнодушно ответила Нина, которой хотелось одного — как можно скорее уйти.

— Нет, ты подожди, — удерживала ее за руку Марго. — Не хочешь ли ты сказать, что все это с тобой происходит из-за какого-то паршивого бомжа?.. Что ты на меня так смотришь?

Нина отворачивалась, потому что говорить о нем в таком тоне она не хотела, да и вообще не имело смысла продолжать подобный разговор.

— Нет, ты не отворачивайся, — настаивала неугомонная Марго. — Ты посмотри мне в глаза. Ты что — влюбилась в него?

— Ах, оставь, пожалуйста, — говорила Нина, с досадой вырывая руку.

* * *

Вечером, сидя за столом напротив своего «бывшего», Марго говорила:

— Слушай, Женька, надо что-то делать с Нинон.

— А что такое? — спрашивал Евгений Михайлович.

— Эта дурочка влюбилась в своего бомжа.

— В бомжа?! — переспрашивал Евгений Михайлович, отрываясь от тарелки с супом и глядя на нее поверх очков.

— Ну да, в бомжа. Тебя это удивляет?

— А тебя — нет?

— Ах, боже мой, ведь ты ничего не знаешь! Прошлой зимой у нее под лестницей поселился бомж, и Нинон, у которой, очевидно, есть природная склонность подбирать всех бездомных подряд, начала с того, что стала готовить ему обеды, а кончила тем, что взяла его в дом.

— То есть? — Евгений Михайлович замер с ложкой супа в руках.

— Господи, Женя, как ты умеешь действовать на нервы, — раздражалась Марго, несколько отвлекаясь от главной темы. — Взяла значит взяла. Он, видите ли, заболел.

— A-а, — промычал Женя, снова принимаясь за суп, — вот видишь.

— Что — «видишь»? Ты же ничего не знаешь! Этот бомж лечился у нее не хуже, чем в санатории, потом уехал и все лето, слава Богу, не появлялся. А теперь вылез откуда-то, очевидно, на зиму глядя, и снова явился к ней.

— И что же?

— И она опять пустила его.

— Так, может, этот бомж, э-э, как бы это выразиться?..

Марго с негодованием прервала готовое сорваться с его уст предположение:

— Что — «э-э»? Он оказался вором, этот ваш красавец. Он обокрал ее и ее соседку. А я предупреждала!..

— Слушай, Марго, а это не тот ли самый человек, которого ты видела у нее месяц назад, когда мы заехали к ней как-то вечером?

— Ну да, я же тебе о нем и рассказываю.

— Но ведь ты говорила, что у него «вполне приличный вид», или он «вполне ничего», или что-то в этом роде?

— Да, но ведь я тогда не знала, что это тот самый тип. Она же скрыла это от меня.

— Это дела не меняет. Если у него, как ты говоришь, «приличный вид», может, это и не он ее обокрал?

— То есть как? — взорвалась Марго. — Она сама, понимаешь? Сама убеждена, что это он. И потом, сразу после кражи он исчез.

— Ну, значит, ей просто не повезло.

— Это значит совсем другое, — вскипела Марго. — Это значит, что ей надо помочь.

— Помочь? А что с ней такое?

— У нее депрессия, и поэтому она живет таким раком-отшельником, что…

— Раком, говоришь? Раком, это хорошо…

— Прекрати, пожалуйста, свои идиотские шутки и выслушай меня. Еще раз говорю: ей надо помочь.

— Каким образом ты собираешься это сделать? — удивился Евгений Михайлович.

— Слушай, Женя, — сказала Марго заговорщически, пододвигаясь ближе к нему. — У нее скоро день рождения. Она, правда, и слышать ни о чем не хочет, но, по-моему, будет лучше, если мы приедем к ней и постараемся как-то отвлечь. Что скажешь?

— Скажу, что, если ты это придумала, никакая сила не убедит тебя, что делать этого не нужно. Я покоряюсь.

Нина, узнав о намерении Марго осчастливить ее своим присутствием, тоже покорилась и начала готовиться к приему гостей. Утром тридцать первого ей позвонила Зинаида Ивановна и, как всегда, попросила разрешения зайти.

— Как у вас вкусно пахнет! Вы ждете гостей? — воскликнула старая дама, едва переступив порог.

— Да, зайдет моя подруга с мужем, — ответила Нина и положила на тарелку два больших куска пирога — с капустой и яблоками. — Это вам к чаю.

— Боже мой, что вы сделали? — воскликнула Зинаида Ивановна. — Испортили такие красивые пироги!

— Ничего, придут мои старые друзья: надеюсь, они меня простят, — сказала Нина и грустно улыбнулась.

Зинаида Ивановна пристально взглянула на нее:

— Ниночка, скажите, у вас неприятности? Я видела вас вчера на улице: вы мне показались такой грустной. Простите, что я лезу не в свои дела, но…

— У меня пропал кот, а все остальное — в полном порядке. Спасибо, что вы заботитесь обо мне, когда у вас у самой… неприятности.

— Ах, Боже мой, я же совершенно забыла! — воскликнула Зинаида Ивановна. — Из-за ваших чудесных пирогов я не сказала вам самого главного: его нашли.

— Кого? — спросила Нина, похолодев.

— Как — кого? Вора, конечно. Вы представляете? Все ругают нашу милицию, а они так быстро: раз-раз и готово. А ведь прошло меньше месяца.

— И вы… вы его видели?

— Кого? Вора? Нет, к сожалению, они мне его не показали. Они позвали меня, чтобы я опознала свои вещи.

— И что же? Вещи нашлись? — у Нины немного отлегло от сердца. «Слава Богу, она хотя бы не видела его».

— Представьте: почти все нашлись. Он сдал в комиссионный магазин какую-то цепочку и на этом попался. А остальные вещи нашли у него дома.

— Дома? — переспросила Нина, не веря своим ушам.

— Ну да. Женщина из соседнего подъезда, к которой он залез в тот же день, что и ко мне, сказала, что он откуда-то с Украины и снимал комнату или квартиру. Что вас удивляет?

— Да нет, ничего. Значит, вы так и не знаете, кто он?

— Вы имеете в виду — фамилию? Нет, фамилию я не знаю, и зачем она мне? Слава Богу, нашлись почти все мои вещи, кроме камеи, которую он подарил какой-то девочке, и которую сам не знает, где найти. Даже ложки целы.

— Так он… молодой?

— Ну да, разве я не сказала? Вы представляете, какой ужас? Загубил парнишка себе жизнь.

«Это не парнишка, — думала Нина, оставшись одна. — Это я загубила себе жизнь. Что я наделала? Как я могла заподозрить его в этой злосчастной краже? Как эта нелепость могла прийти мне в голову?»

Нина стала восстанавливать в памяти все происшедшее, чтобы понять, чем объяснялась уверенность, с которой она приписала эту кражу Юрганову. В тот вечер, когда к ней заехала Марго с Женей, он объявил ей, что уезжает в Озерки, и она расстроилась. Она пыталась убедить себя, что ее расстроила бесцеремонность Марго, хотя на самом деле, в глубине души прекрасно понимала, что дело не в Марго, а в ней самой. А кража… Кража — это одна из тех немыслимых шуток, которые судьба играет с человеком. Если бы вор действовал менее аккуратно, она бы наверняка заметила, что замок сломан и догадалась, что это не мог быть Юрганов, так как у Юрганова был ключ. А книги, выброшенные с полки? Сначала она не поняла, почему они валяются, а потом вспомнила, что как-то при нем вытащила из томика Чехова спрятанную там пятисотрублевую бумажку. Разве не очевидно, что он рылся в книгах в поисках денег? А квартира Зинаиды Ивановны? Ведь он там был и видел ее медальон, а медальон — старинный и очень дорогой. Да и с котом… Нина, хоть и ходила каждый день искать его, почему-то была уверена, что Васю взял он. Вот и все. Разве она виновата, что так невероятно совпали обстоятельства?

«Боже мой, Боже мой, — повторяла Нина. — Что я наделала?» Она вспомнила, как в тот вечер, когда приезжала Марго, она не разговаривала с ним, узнав о его отъезде. «Что он подумал? Какой вздорной дурой я ему показалась! И утром, Боже мой, я ушла, не сказав ни слова, не попрощавшись, будто он в чем-то был передо мной виноват. А когда вернулась, его уже не было. Все, это конец. Он наверняка никогда больше не придет, никогда не простит, никогда не захочет меня видеть. Ведь если бы хотел, он давно бы дал о себе знать. Или просто приехал бы, ведь Озерки — не так далеко от Москвы».

И вдруг она с ужасом вспомнила, что поменяла замок. Это означало, что он приходил, конечно же, приходил, ведь он не мог уехать в Озерки, не простившись, и, значит, видел этот замок и истолковал это тем единственным способом, которым можно было это истолковать: его не хотят больше видеть. Как же иначе? Любой на его месте понял бы это точно так же. Или он решил не возвращаться после той безобразной сцены, которую она закатила ему? Ведь прошел уже целый месяц…

Нина опять вспомнила тот злополучный день и покраснела. Как она могла себе позволить подобную вещь? Неужели она сделала это только потому, что он повел себя не так, как ей бы хотелось? Неужели она действительно любит его? И неужели теперь ничего нельзя изменить?

«Что я могу сделать? Все, что я знаю, это что он находится в Озерках. Поехать туда, обойти все дачи и найти его? Или попытаться вспомнить фамилию его товарища? Он говорил, что это известный фотограф… Впрочем, я и так найду. Но нужна ли я ему? И что я ему скажу? Попрошу прощения? Предложу себя в жены? И откуда мне знать, как на самом деле он ко мне относится?»

Нина в отчаянии металась по квартире, не зная, как поступить. «И еще этот дурацкий день рождения», — с досадой пробормотала она и вдруг вспомнила, что за несколько дней до его исчезновения, они говорили о своих знаках зодиака, и Нина сказала: «Я — скорпион, родилась тридцать первого октября». «Если я ему хотя бы немного дорога, он это запомнил. И, значит, придет. И Нина, надев серое шелковое платье, которое ей очень шло, стала ждать.

* * *

Бывшие супруги Рогинские пришли вовремя. Евгений Михайлович галантно преподнес Нине ярко-желтые хризантемы, а Марго, протянув ей небольшой, изящно упакованный сверток и поцеловав в щеку, спросила:

— Что-нибудь случилось?

— Ты о чем? — переспросила Нина, которая не могла простить ей стойкую антипатию к Юрганову.

— Что-то случилось? — настойчиво повторила Марго, пристально вглядываясь Нине в лицо.

— Ничего, — ответила та.

— Что ты мне рассказываешь? Я же вижу — что-то произошло: у тебя сегодня совершенно другой вид. Давай, колись.

И Нина, отчасти понимая, что сопротивляться бесполезно, отчасти желая исправить допущенную несправедливость, все рассказала. Однако Марго тоже не собиралась сдавать позиции.

— Тем лучше для него, — сказала она сухо. — Только я не понимаю, чему ты радуешься.

— Радуюсь, потому что не ошиблась в нем. Разве не ясно?

— Ну, хорошо, допустим. И где же он теперь, твой рыцарь без страха, упрека и… определенного места жительства?

Нина укоризненно взглянула на нее:

— За что ты его так не любишь?

— А за что мне его любить? Мы с тобой когда-то уже говорили, что человек, не удержавшийся на социальной лестнице, вообще склонен скатываться по наклонной плоскости все ниже и ниже…

— Склонен, наклонен, — проворчал Евгений Михайлович. — Давайте лучше сядем за стол. Очень вкусно пахнет.

— Пожалуйста, не вмешивайся! — рявкнула Марго, которая уже не могла остановиться. — Так что? Что скажешь?

— Скажу, что ему просто не повезло, — тихо проговорила Нина и добавила: — Ему как и Васе, досталось в жизни.

— Да что ты можешь знать про его жизнь?..

— Все, — ответила Нина. — Я знаю все.

— Да? Это что-то новое. И когда только ты успела? Ну хорошо, если ты все знаешь, то скажи хотя бы, где он теперь обретается, твой бомж?

— Он уже не бомж. Он работает.

— Работает? Ха-ха! Хотела бы я знать — кем?

— В данный момент он сторожит дачу.

— Ах, дачу. Ну что ж, сторожиха — это тоже положение, ничего не скажешь. И как же его зовут?

— Лев.

Марго расхохоталась.

— Ты шутишь? Ха-ха-ха! Ах, Боже мой, давно я так не смеялась. Мало тебе кота, так ты решила обзавестись львом… Ха-ха-ха!

— Кота, как ты знаешь, у меня больше нет, — тихо сказала Нина.

— Девочки, девочки! — не выдержал Евгений Михайлович. — Давайте прекратим дискуссию: очень хочется есть. Марго! Что ты прицепилась к мужику? Ты же его совсем не знаешь!

Но Марго уже не могла остановиться. Она, как это часто бывает с женщинами, заняв единожды какую-то позицию, вовсе не собиралась так просто отказываться от нее и сдаться без боя. Весь вечер она с пеной у рта доказывала молча жующему Жене и Нине, которая ее не слушала, что «бомжами в девяносто девяти процентах случаев становятся настоящие маргиналы, то есть люди, от рождения склонные к жизни вне общественных рамок…».

Нине было все равно. Она то прислушивалась к звукам, доносившимся с лестницы, то поглядывала на часы. «Еще не поздно, он еще может появиться», — говорила она себе в упрямой надежде.

Время шло, за окнами стало темно. Евгений Михайлович, объевшись, отвалился на спинку дивана и стал незаметно делать знаки Марго, сидевшей напротив, что пора домой, но Марго не замечала или делала вид, что не замечает. Когда Нина зачем-то вышла в кухню, он шепотом сказал:

— Марго, давай поедем, а? Мне завтра рано вставать.

— Нет, — ответила Марго. — И не проси.

— Но почему? Мы же договаривались уйти пораньше!

— Я сказала — нет, — повторила Марго, — возьми еще пирога.

— Я не хочу пирога, я объелся. Скажи, почему — нет?

— Потом скажу, не приставай, — отрезала Марго и отпихнула его.

— О чем это вы шепчетесь? — спросила Нина, входя в комнату.

— Женя хочет еще пирога, но стесняется попросить, — сказала Марго, не обращая внимания на зверский взгляд, который бросил на нее Евгений Михайлович.

— Женечка, неужели? Какого тебе положить — с капустой или сладкого? — спросила Нина и положила ему на тарелку по огромному куску от каждого.

Было уже начало десятого, когда гости наконец поднялись из-за стола и вышли в прихожую одеваться. Когда они оказались на лестнице, Евгений Михайлович спросил:

— Зачем ты это сделала? Зачем ты заставила меня просидеть там столько времени и есть в таком количестве эти пироги?

— Тише ты, здесь все слышно, — прошипела Марго и толкнула его локтем.

* * *

Время шло, но от Юрганова по-прежнему не было известий, и Нина никак не могла решиться отправиться на его поиски в Озерки. То она с обидой и упрямством твердила, что «если бы он хотел, то давно бы пришел ко мне сам», то в приступе самобичевания чуть не хватала с вешалки пальто, чтобы бежать на вокзал, ехать в Озерки и просить прощения «за все»: за свое дурацкое поведение, за новый замок, за то, что считала его вором. Но в последнюю минуту что-то останавливало ее.

Был уже конец ноября. Снег все еще не выпал и вечерами, в темноте, окрестности казались особенно мрачными. Нина по-прежнему каждый день отправлялась на поиски Васи, хотя давно уже потеряла всякую надежду. Однажды, вернувшись домой после очередной прогулки, Нина залезла под душ, чтобы немного согреться, и в этот момент ей показалось, что звонят в дверь. Она выключила воду и прислушалась: звонок громко и настойчиво повторился. Нина, не вытираясь, надела халат и выскочила в коридор.

— Кто там? — спросила она через дверь, различив в глазок очертания незнакомой мужской фигуры.

— Вы — Нина?

— Да, — ответила она и почувствовала, что у нее быстро забилось сердце.

— Вам записка от Юрганова, откройте.

Нина, не помня себя, начала отпирать многочисленные замки, на которые запиралась с тех пор, как ее стали одолевать ночные страхи.

— Сейчас, сейчас, — бормотала она. — Пожалуйста, подождите, я сейчас…

Наконец дверь открылась. На пороге стоял молодой человек, коротко стриженый, в кожаной куртке.

— Вот, возьмите, — сказал он, лениво перебросив во рту жвачку, и протянул ей смятый и довольно грязный клочок бумаги.

— Спасибо, — пробормотала она и развернула записку, в которой была всего одна фраза: «Я никого не убивал. Лев».

Нина несколько раз перечитала, затем, в одном халате, надетом на голое тело, бросилась за молодым человеком, который успел отойти от дома на добрую сотню метров.

— Подождите! — крикнула она и бросилась бежать за ним.

Молодой человек остановился и, не сделав ни шага ей навстречу, ждал, пока она добежит до него.

— Скажите, ради Бога, что это значит? — спросила Нина, запыхавшись, и протянула ему записку.

Молодой человек на записку не посмотрел (очевидно, был знаком с ее содержанием) и равнодушно ответил:

— Сидит ваш Юрганов за мокрое, по сто пятой.

— Но за что?

— Чего — за что? Я же говорю, за мокрое.

— То есть вы хотите сказать, что он кого-то убил?

— Я сказал — сидит, а замочил или нет, откуда мне знать? Мне маляву велели передать, я передал, а остальное меня не касается, — он повернулся, чтобы уйти.

— Пожалуйста, подождите, — остановила его Нина, — скажите хотя бы, где он?

— В Бутырке, где же еще? — бросил молодой человек и быстрыми шагами направился к метро.

Нина вернулась домой, сбросила халат и забралась под одеяло, чтобы согреться. Все происшедшее казалось ей кошмарным сном. Юрганов — в тюрьме за убийство? Как это может быть? Как они не понимают, что такой человек, как он, не мог убить? Просто не мог, и все. Достаточно немного поговорить с ним, чтобы понять, что он добрый, тонкий, прекрасный человек. Да что там — поговорить? Достаточно взглянуть ему в глаза. Нина вспомнила выражение его глаз, когда он брал на руки Васю: в них светилась такая нежность. И кот, который как огня боялся мужчин, так как наверняка в свое время ему крепко досталось именно от представителей сильной половины человечества, любил Юрганова и доверял ему. А кота не проведешь — у кота инстинкт! За что же они держат его?

Вдруг Нина вспомнила, как после злополучной кражи представляла его себе за решеткой, а потом в суде, и вскочила, как ошпаренная. «Это я, я во всем виновата! Если бы не моя дурацкая выходка, ничего бы не случилось».

Ей почему-то стало казаться, что если бы они не «поссорились», его обстоятельства могли бы сложиться по-другому, и несчастья не произошло бы. А теперь она не знает, ни где, ни когда, ни как это случилось. Парень так спешил и был так холоден и равнодушен, что она, растерявшись, не задала ему самых главных вопросов и кроме того, что он в Бутырке, ничего не знает.

Нина закрыла глаза и представила себе это «страшное место»: переполненные камеры, баланда в алюминиевых мисках, уголовники с татуированными телами. И посреди этого ужаса — Юрганов. Завтра же она пойдет и все выяснит, и — кто знает? — может быть, все еще уладится?

Она снова легла и попыталась заснуть, но сон не шел к ней. «Его обвиняют в убийстве, которого он не совершал, я уверена. Во всяком случае, умышленно он не мог его совершить. Но ведь я ничего не знаю: бывают же страшные случайности, и тогда человека все равно судят за убийство, пусть и непредумышленное. Что если это именно так? Если так, ему дадут небольшой срок, и я буду писать ему и ждать. Интересно, сколько дают за непредумышленное убийство? Год, два, три? Ничего-то я не знаю! Не знаю самых простых и необходимых вещей. И потом, я совершенно одна. Мне не к кому обратиться, некого попросить о помощи. Я даже не могу сказать об этом Марго, моей лучшей подруге!»

Нина представила себе, как Марго, узнав о том, что произошло, с торжеством восклицает:

— Ну? Что я вам говорила? Он к тому же еще и убийца!

Правда, Юрганов упоминал своего товарища, чью дачу он должен был охранять. Но все, что она о нем знает, сводилось к тому, что он — известный фотограф, что зовут его, кажется, Павел и что у него дача в Озерках. Можно ли найти в Москве человека по этим признакам? Наверное, если постараться. Что еще? Завтра же она поедет в Бутырку и попытается что-нибудь выяснить и попросить свидание, и если свидание не разрешат, то хотя бы передаст посылку и письмо. Да, главное, письмо, чтобы он знал, что он не один.

 

2

В Бутырку на следующий день Нина не попала. Когда она освободилась после занятий, было уже два, и ей пришлось взять такси, потому что, во-первых, она не знала, каким транспортом туда можно добраться, во-вторых, чувствовала, что опаздывает.

Таксист, которому она с некоторой опаской назвала интересующий ее пункт назначения, нисколько не удивился и кивнул, будто она попросила отвезти ее не в тюрьму, а к Большому театру или на Черемушкинский рынок.

Подъехав к Бутырке, Нина поняла, что опоздала: окошко закрылось. Ей объяснили, что приезжать надо рано, к семи, а то и к шести утра и вставать в очередь, а очередь, как правило, очень большая.

На следующий день она приехала туда в половине седьмого. Во дворе было еще темно, но посетителей собралось уже человек двадцать: некоторые тихо переговаривались друг с другом, но в основном люди стояли молча, время от времени поглядывая на часы.

К восьми, когда должно было открыться заветное окошко, перед входом собралась толпа. Когда открыли дверь, ведущую в помещение, Нину оттеснили, и она оказалась в третьем десятке. Очередь двигалась медленно: Нина передвигала по полу тяжелую сумку, набитую продуктами и прислушивалась к обрывкам разговоров стоящих рядом людей.

— Запрещено, — ответила женская голова в маленьком окошке, когда Нина спросила, может ли она хотя бы передать Юрганову письмо.

— Но почему? Это всего лишь записка: в ней нет ничего запрещенного. Прочтите, она не запечатана.

— Женщина, отойдите, — сказала голова, — вы что, не видите? Вон какая у меня очередь, а вы тут со своими записками. Отойдите!

Очередь тоже начала выражать недовольство, и Нине пришлось отойти от окошка, так ничего и не добившись. Она поставила на пол тяжелую сумку и стала ждать, пока очередь рассосется и она сможет подойти и снова попытаться договориться с «головой».

— Что, передачу не принимают? — услышала она за спиной чей-то голос и обернулась. Это был немолодой мужчина, одетый, несмотря на довольно теплую погоду, в зимнее пальто с серым каракулевым воротником.

Нина кивнула.

— Вот и я тоже, — вздохнул он. — Приехал из Омска повидать сына, а свидание не дают.

— Вам-то почему не дают? Вы же отец!

— Отец-то отец, да сынок чего-то тут натворил, вот и отказали. И передачу не берут.

— И что же делать?

— Что делать!.. Ждать, когда разрешат: не лететь же обратно. У вас тоже сын?

— Нет, — сказала Нина.

— Муж, значит?

— Нет, — вздохнула она, — и не муж.

— Кто ж тогда? Брат, что ли?

— Нет… мы не родственники.

— Не родственники? — удивился мужчина, — ну кто ж тогда вам разрешит? Тогда не разрешат, это точно.

— А если у него никого нет! — воскликнула Нина, которой хотелось хоть кому-нибудь высказать возмущение местными порядками. — Если он один, значит, он не имеет права даже на передачу?

— Да-а… — Дед сочувственно покачал головой. — По какой статье хоть он сидит-то у вас? По сто пятьдесят девятой?

— А что такое — сто пятьдесят девятая? — спросила она.

— Сто пятьдесят девятая-то? Мошенничество. У меня сын — по сто пятьдесят девятой.

— Нет, — сказала Нина.

— А по какой же?

— Не знаю, — ответила она и с тоской подумала: «Что он ко мне привязался?»

— Не знаете? — опять удивился он. — Что он сделал-то?

— Он ни в чем не виноват.

— Ну это понятно, что не виноват, — усмехнулся дед. — Но шьют-то ему что?

— Убийство, — тихо сказала Нина.

— У-у, — протянул мужчина, и Нине показалось, что он посмотрел на нее с уважением. — Тогда пиши пропало — не дадут вам свидания.

Нина переложила сумку с передачей из одной руки в другую и повернулась к выходу.

— А знаете что? — раздался опять голос деда, — вы пойдите к следователю. Скажите, так, мол, и так: хочу сообщить данные по делу. Он вас и примет. А вы, — он перешел на шепот, — ему, ну, это самое, дайте, понимаете? И скажите, мол, я ему жена: что хотели, мол, пожениться да не успели зарегистрироваться, то-се… Может, он свидание-то и разрешит?

Нина посмотрела на него:

— А как я его найду?

— Кого?

— Следователя.

— Так вы сходите в прокуратуру, там и спросите.

— В какую? Я даже не знаю, в какую прокуратуру надо обращаться.

— Так, я думаю, по месту жительства! Или, может, по месту преступления? А вы спросите!

Нина помолчала. Не рассказывать же ему, что у человека, к которому она пришла, места жительства нет, а о месте преступления ей ничего не известно. Слишком все это сложно и странно для этого простодушного деда.

— Как вы думаете, — спросила она, — здесь мне могут сказать, кто его следователь? Они здесь это знают?

— Здесь-то? А как же! — У деда вытянулось лицо в ответ на такую наивность и незнание жизни. — Здесь у них все прописано: кто следователь, кто адвокат, по какой статье сидит, кого пускать на свидание, кого не пускать. А как же! Все записано. Следователь-то сюда приходит на допрос, как же им не знать?

— А они мне скажут, если я спрошу?

— Так отчего ж не сказать? Небось, скажут: не военная тайна. Вы только тихонько так попросите: мол, надо со следователем переговорить, мол, имею данные по делу.

Нина поблагодарила и опять встала в очередь.

* * *

Через сорок минут, выходя из СИЗО, она знала, что дело Юрганова ведет следователь Анатолий Петрович Залуцкий из N-ской районной прокуратуры. Сегодня же она по справочному телефону узнает адрес, а завтра, после занятий, поедет к нему. Как хорошо, что ей попался этот дед и надоумил ее узнать про следователя: конечно же, беседуя с ним один на один, она сможет узнать все подробности, рассказать все, что знает о Юрганове, и спросить, чем можно ему помочь. А потом будет видно.

Кроме того, Нина вспомнила, что в прошлом году у нее был частный ученик, Саша Лопухов, отец которого был известным юристом. Она не имела ни малейшего представления о том, какие дела он ведет, но было совершенно ясно, что он мог помочь ей найти хорошего адвоката, специалиста по уголовным делам и, может быть даже, дать полезный совет.

Но ей не повезло. Илья Александрович Лопухов был в отъезде, и вернуться, как сказал его сын Саша, должен был не раньше второй половины декабря.

— Я могу вам чем-нибудь помочь? — спросил Саша.

— Нет, спасибо. Я даже не уверена, что мне может помочь твой отец. Если позволишь, я позвоню недели через две.

— Конечно, конечно, звоните, — весело сказал Саша и повесил трубку.

Со следователем тоже все было непросто. На месте его не оказалось, и никто не мог ей ответить, когда он вернется и вернется ли вообще до конца рабочего дня.

— А завтра? — спросила она. — Завтра он будет?

— Не знаю, — ответила неприветливая дежурная, — он мне не докладывает. Вы запишите его телефон и звоните. Как сможет, так и примет.

Выйдя из прокуратуры, Нина пошла по Тверскому бульвару, и вдруг взгляд ее упал на афишу: на белом прямоугольном листе под большой черно-белой фотографией, изображавшей красивую брюнетку с длинными разметавшимися от ветра волосами, было написано: «Павел Салтыков. Портрет современника».

«Это же тот самый Павел Салтыков, фотохудожник, его товарищ», — подумала Нина и снова посмотрела на афишу. Открытие выставки должно было состояться в четверг, и лучшего способа повидаться с единственным человеком, знавшим Юрганова, найти было трудно.

Открытие было намечено на двенадцать часов, но у нее в это время были занятия и отменить их, конечно же, было невозможно. «Неужели придется просить Марго меня заменить? — подумала Нина и слегка поморщилась при мысли о подруге. — Во-первых, в четверг у нее свободный день и перспектива выхода на работу вряд ли ее обрадует. Во-вторых, когда она узнает, зачем это нужно, она вообще вряд ли согласится».

Но выхода не было, потому что застать Салтыкова на выставке наиболее вероятно можно было только на вернисаже, и, вернувшись домой, Нина бросилась к телефону.

На сей раз ей повезло. Марго, выслушав ее просьбу о замене, не проявила особого интереса к тому, чем вызвана эта просьба, и сразу же согласилась.

— Да ради Бога! Тем более что в четверг мне все равно придется там быть.

— Зачем? — удивилась Нина. — У тебя же свободный день!

— Ты не поверишь: Козловская отказалась от поездки в Англию, а так как следующая очередь — моя, Ирма Петровна позвонила мне и велела срочно оформляться. Я тебе уже сто раз звонила, хотела рассказать, но тебя не было.

 

3

В небольшом особнячке на Гоголевском бульваре, где располагался Фотоцентр, было полно народу. Публика была пестрая: попадались длинноногие красавицы, элегантно одетые немолодые мужчины, студенты и арбатские старушки в старомодных шляпках. Нина направилась к раздевалке и, не успела снять пальто, как услышала возле себя знакомый голос:

— Нина, ты? Как ты сюда попала?

Это была бывшая Нинина сокурсница, Лёля Долецкая, с которой они не виделись уже много лет.

— Лёля, не может быть!

— Как ты здесь? Интересуешься фотографией?

— Нет, я по делу.

— По делу? К кому?

— Хочу поговорить с виновником торжества.

— С Салтыковым? — удивилась Лёля. — Разве ты с ним знакома?

— Нет, но хочу попробовать познакомиться.

— Ну так давай я тебя представлю, я его прекрасно знаю.

— Ты? — удивилась в свою очередь Нина. — Каким образом?

— Я много лет дружила с его покойной женой. Ну что, идем? — Лёля кивнула в сторону лестницы. — Я тогда не буду одеваться, а то я ведь уже собралась уходить.

Нина замялась.

— Видишь ли, у меня к нему несколько необычное дело, и я не уверена, что… словом, может быть, мне лучше пойти одной?

— Как хочешь, — обиделась Лёля, — я хотела помочь.

— Не обижайся. Видишь ли, это не светский визит: речь идет о его старом товарище, и я хочу попросить его о помощи.

— О помощи? Случайно не о деньгах? — Лёля скорчила гримасу, явно выражавшую неодобрение.

— Нет, конечно, нет. О любой помощи, которую он сможет оказать.

— Вообще-то, Салтыков не совсем тот человек, к которому я бы, например, стала обращаться за этим, но тебе видней.

— Почему?

— Ну, во-первых, у него неприятности, а во-вторых, на доброго самаритянина он, по-моему, не тянет. Да и вообще, ты выбрала не самый подходящий момент: там сейчас дым коромыслом. Впрочем, он, наверное, уже слегка набрался, так что попробуй: может он под градусом сделается добрее. Да и дам он любит.

Лёля пошла одеваться, и Нина с некоторым сожалением посмотрела ей вслед. Вероятно, она не права и напрасно отказалась от Лёлиной помощи. В конце концов, если бы ее представила Лёля, может быть, Салтыков отнесся бы к ее просьбе более внимательно? «Нет, лучше, если я сделаю это сама», — сказала себе Нина и направилась к лестнице.

Салтыкова, стоявшего в группе людей неподалеку от накрытого белой скатертью стола с шампанским и бутербродами, Нина узнала сразу, по тому характерному, немного взволнованному, немного рассеянному выражению лица, какое бывает у человека, находящегося в центре внимания. Это был высокий, плотный, лысоватый человек лет пятидесяти с довольно приятным лицом. Он несколько рассеянно слушал то, что говорил ему стоящий рядом человек с бородой и с удовлетворенным видом оглядывал зал, время от времени кивая знакомым и отпивая шампанское из длинного, узкого бокала.

Подойти к нему сразу Нина не решилась. Она бродила по залу, рассматривая выставленные работы, и искоса наблюдая за автором, чтобы не пропустить момент, когда он останется один. Ждать пришлось довольно долго. К нему подходили все новые и новые люди: с некоторыми он здоровался кивком головы, некоторым пожимал руки, с некоторыми троекратно целовался в щеку и приятно улыбался дамам.

Наконец Нина заметила, что он оторвался от своих многочисленных собеседников и скрылся за маленькой боковой дверью в углу зала. Она бросилась за ним и оказалась в длинной и узкой комнате, где вдоль стен стояли подрамники, картонки, стекла, еще какой-то упаковочный материал, а на полу — коробки с водкой и шампанским.

— Леночка, может быть, вынести еще шампанского? И, по-моему, у нас где-то были конфеты? — Салтыков обращался к блондинке, сидящей за письменным столом в глубине комнаты у окна: она подкрашивала губы, глядя на себя в маленькое круглое зеркальце.

— Как скажете, Павел Аркадьевич. Все вынести, что есть?

— Нет, все не надо. Поставьте пару коробок, а потом посмотрим.

— А водку?

— Пока не надо.

— Как скажете. Вы к кому? — резко спросила блондинка, заметив Нину за спиной у Салтыкова. Тот тоже обернулся и вопросительно посмотрел на нее.

— Павел Аркадьевич, я к вам, — сказала Нина и поспешно добавила: — Я понимаю, сейчас вы, наверное, очень заняты, но я готова подождать или прийти повидать вас в какой-то другой момент, когда вам удобно…

— Мы с вами, э-э, простите, кажется, знакомы? — перебил ее Салтыков, одобрительно оглядев ее с ног до головы и приятно улыбнувшись. — Напомните, где мы встречались?

— Боюсь, что вы ошибаетесь — мы незнакомы.

— Вы уверены? Очень жаль. Впрочем, тем интереснее. Может быть, мы с вами куда-нибудь?.. — он повертел головой в поисках места, где бы скрыться, но блондинка сказала:

— Пойду займусь столом, а вы оставайтесь здесь.

— Спасибо, Леночка, — сказал Салтыков и предложил Нине сесть. — Могу ли я узнать ваше имя?

— Меня зовут Нина… Нина Григорьевна, и я бы хотела поговорить о вашем товарище…

— О моем товарище? — Салтыков удивленно поднял брови, и Нине показалось, что он разочарован. — О ком же?

— О Юрганове.

— Ах, вот как, — протянул Салтыков после небольшой паузы и как-то странно посмотрел на нее. — Любопытно. Так вы знаете Юрганова?

— Да.

— И… давно вы знакомы, позвольте спросить?

— Нет. Мы познакомились прошлой зимой.

— Вот как. И где, если не секрет? Я потому спрашиваю, что, э-э, как бы это выразиться, его жизненные обстоятельства вообще таковы, что не слишком располагают к знакомству с дамами.

— Вы правы: прошлую зиму он провел под лестницей в нашем подъезде, а познакомились мы, в полном смысле слова, совсем недавно, этой осенью.

— Понятно. И чего же вы, так сказать, от меня ждете?

— Прежде всего я бы хотела спросить, знаете ли вы, что с ним произошло?

— С ним? Вы так ставите вопрос?

— Я не понимаю… Вы знаете, что он в Бутырке?

— Разумеется.

— То есть вы знаете, что его обвиняют в убийстве?

— Это-то я как раз знаю, — Салтыков чуть заметно усмехнулся, — но все же я жду, пока вы перейдете к делу и скажете, чего вы хотите в этой связи от меня?

— Павел Аркадьевич, я понимаю, что сейчас не вполне подходящий момент для подобного разговора, но в такой ситуации, мне кажется, дорога каждая минута, и, может быть, мы могли бы подумать, как ему помочь… — начала Нина, но Салтыков перебил ее.

— Помочь? Простите, я правильно понял? Вы обращаетесь за помощью — ко мне?

Нина смутилась: она сразу заметила что-то странное в его тоне, но не придала этому значения, потому что не понимала, чем вызван этот тон. Но сейчас ей пришлось сказать:

— Я начинаю понимать, что, вероятно, ошиблась, придя сюда. Наверное, я выбрала неподходящее время для подобного разговора… Простите…

Она схватилась за сумочку, но Салтыков остановил ее.

— Ну нет, раз уж вы пришли, пожалуйста, объяснитесь. Какого рода помощь вам нужна? Деньги? Если деньги, то, должен сказать, мои личные обстоятельства сейчас таковы, что я вряд ли смогу быть вам полезен. Я даже вынужден был сдать свой билет в Японию, чтобы иметь возможность организовать все это, — он показал на коробки с водкой и шампанским.

Нина вспыхнула.

— Я пришла вовсе не для того, чтобы просить у вас денег…

— А для чего? — опять перебил ее Салтыков. — Может быть, вы хотите найти с моей помощью адвоката? Извольте, я готов посоветовать вам хорошего юриста. Или, может быть, вы ищите у меня моральной поддержки? Если так, то вы должны понять, что ставите меня в довольно затруднительное положение.

— Я хотела только одного: убедиться, что вам не безразлична судьба вашего товарища, но, к сожалению, вижу, что сегодня вам действительно не до него. — Нина встала.

— Нина Григорьевна, сядьте, пожалуйста. Я вовсе не хотел вас обидеть. Но и вы должны меня понять. Вы приходите ко мне в такой, я бы сказал, ответственный день… не перебивайте, я уже слышал ваши извинения… так вот, в такой день… и пусть вас не вводит в заблуждение вид всей этой праздничной мишуры: это, так сказать, дань обстоятельствам. Пришли люди, ценящие мое творчество, и я не мог обмануть их ожидания и вынужден был устроить все так, как этого требуют приличия, — он опять показал на коробки со спиртным. — Но все это вовсе не означает, что мое душевное состояние соответствует, так сказать, приятности момента.

«О чем это он, Боже мой», — подумала Нина, которая никак не могла понять, куда он клонит и что означает эта длинная и совершенно бессмысленная тирада. Ей хотелось как можно скорее уйти.

— Я надеюсь, — продолжал Салтыков, — вы меня понимаете. Что же касается Юрганова… а кстати, как вы узнали, где он?

— Я получила от него записку.

— Записку? — удивился Салтыков. — Каким образом?

— Ее принес какой-то молодой человек. Вероятно, он… — Нина пыталась подобрать слово.

— Сокамерник? — закончил за нее Салтыков. — И что же? Что он пишет?

Вопрос прозвучал так, будто речь идет о новостях с курорта.

— Пишет, что никого не убивал, — тихо и раздельно сказала Нина, которой очень не хотелось отвечать, но она решила, что доведет этот странный разговор до конца.

— Ах, вот как. И все? Больше ничего?

— Больше ничего. Я думаю, это — единственное, что для него сейчас имеет значение.

— И вы верите ему?

— А вы нет? — Нина в упор посмотрела на него.

Салтыков поднял брови.

— Однако… вы так строги со мной.

— Боже мой, нет… Я спрашиваю, потому что вы, в отличие от меня, давно его знаете.

Салтыков вздохнул.

— Дорогая Нина Григорьевна, вы правы: еще совсем недавно я бы и сам бросился на защиту Юрганова, я бы и сам очень хотел верить в его невиновность, но, увы…

— Что же вам мешает?

— Что мешает? — переспросил он. — Факты.

— Вам известны какие-то факты?

— Мне? — он опять многозначительно усмехнулся. — Ну, разумеется, мне они известны, иначе я бы не стал об этом говорить.

— И вы могли бы сказать мне, что произошло?

— Дорогая Нина Григорьевна, я вижу, вы действительно очень трогательно печетесь о вашем, э-э, знакомце, — простите, я не знаю, какого рода отношения вас связывают, и меня это совершенно не касается, — поспешил он добавить, заметив ее нетерпеливое движение, — но позвольте сказать вам, что подробности, которые вас интересуют, настолько, как бы это выразиться, неаппетитны, что вам, по-моему…

— Пожалуйста, скажите все, что знаете об этом! Мне очень нужно. — Нина чуть не заплакала, так страшно ей стало в эту минуту, так боялась она услышать то, во что никак не хотела верить.

— Ну что ж, раз так, извольте, — Салтыков многозначительно посмотрел на нее, и взгляд его, казалось, говорил: «Ты сама напросилась, вот и получай». — Юрганов, которого я еще совсем недавно рассматривал как своего товарища и порядочного человека, убил и ограбил… женщину. Его взяли практически с поличным, всего перепачканного в крови жертвы, недалеко от места убийства и в кармане куртки нашли драгоценности убитой.

— Этого не может быть, — проговорила Нина помертвевшими губами.

— Мне очень жаль, — сказал Салтыков, — но я предупреждал.

— Но ведь вы знаете его много лет, вы же сами сказали. И вы верите, что он способен убить человека? — Нина задыхалась.

— Знаете что? — Салтыков резко сменил тон. — Не надо меня пугать. Я столько пережил за последнее время, что сейчас чувствую себя совершенно не в состоянии выслушивать ваши заклинания: «способен, неспособен». Мы подчас про себя-то не очень понимаем, на что мы способны, а на что — нет, а уж про других…

Нина встала.

— Простите, что отняла у вас время, — сказала она и, даже не взглянув на Салтыкова, направилась к двери.

— Подождите, — услышала она его голос у себя за спиной и остановилась, не дойдя двух шагов до выхода. — Я бы не хотел расстаться с вами таким образом. Вы должны меня понять, мне тоже нелегко.

Нина резко повернулась.

— Вам нелегко? Что именно вам нелегко, я не понимаю?

— Ну, вот видите: вы приходите ко мне за помощью, и мне же отказываете в способности испытывать человеческие чувства… — он развел руками и горько улыбнулся.

— О чем вы? Я продолжаю вас не понимать. — Она действительно не понимала, для чего он ходит вокруг да около вместо того, чтобы прямо сказать, в чем дело.

— Вы ставите меня в трудное положение и заставляете говорить о том, о чем бы я говорить не хотел. Ведь в этой истории я потерял жену.

Нина посмотрела на него и в этот момент вспомнила Лёлины слова о каких-то его неприятностях и о «покойной» жене.

— Мне очень жаль, — сказала она сухо, потому что по-прежнему не видела связи между проблемой Юрганова и кончиной салтыковской жены, и снова повернулась к двери. И, не успела открыть ее, как до нее дошел смысл его слов.

— Что вы хотите сказать? — спросила она, опять повернувшись к Салтыкову и с ужасом глядя ему в глаза.

— Вы правильно меня поняли, — многозначительно ответил Салтыков и обиженно поджал губы.

— Не может быть, — проговорила Нина, не веря своим ушам, — не может быть…

— Вот видите, вы опять произносите заклинания вместо того, чтобы взглянуть правде в глаза.

— Юрганов убил вашу жену?! Это правда?

Салтыков ничего не ответил и отвернулся к окну.

— Почему же вы мне ничего не сказали?

— Я был уверен, что раз уж вы пришли ко мне, то вы все знаете.

— О, Господи, — выдохнула Нина и вышла из комнаты.

* * *

Не помня себя, она спустилась на первый этаж и долго не могла отыскать в сумочке номерок, так сильно дрожали у нее руки. Наконец, надев пальто, Нина выскочила на бульвар. В лицо ей неожиданно ударил ледяной ветер, несший с собой мелкий колючий снег, первый за эту осень. Она шла с непокрытой головой, чтобы остудить пылающее лицо и немного прийти в себя.

«Не может быть, не может быть, — повторяла она, быстрыми шагами удаляясь от Фотоцентра. — Убил женщину, жену своего товарища? Из-за каких-то побрякушек? Ах, Боже мой, из-за чего бы то ни было! Разве это возможно? Разве может он убить?»

Нина вспомнила его лицо, его глаза, вспомнила, как однажды, увидев в кухне на стене паучка, вскрикнула, потому что всегда боялась пауков, а когда он начал ловить его, сказала: «Да прихлопните вы его газетой». И тогда Юрганов бережно взял его в ладони, отнес на балкон и, вернувшись, сказал: «Единственная заповедь, которую я, при всей своей грешной жизни, никогда не нарушал и, надеюсь, никогда не нарушу, это — “не убий”. К тому же, вы знаете, пауки всегда приносят хорошие известия, я их люблю. У меня в деревне…»

Он часто рассказывал ей про животных, которые делили с ним кров. Про собак, которые в мороз приходили к нему в дом со всей деревни, потому что местные жители не пускали их под крышу даже зимой, и с которыми делил последний кусок хлеба. Нина даже помнила их имена: Пират, Альма, Басик, Дружок. Рассказывал о сверчке по имени Сашка, который жил у него в банке и каждую ночь, в двенадцать часов начинал петь свои песни, О вороне с подбитым крылом: ее звали Карлой, и она любила сидеть на спинке стула и вертеть головой, наблюдая за каждым его движением. О кошке Шуре, ему одному доверявшей своих котят. Он говорил о них с юмором и с такой любовью, которую невозможно сыграть. И он — убил? Никогда она в это не поверит.

Почему же тогда в это верят другие?

Она мысленно вернулась к своему разговору с Салтыковым.

«Боже мой, что это было? Зачем он разыграл эту сцепу? Почему сразу не сказал, что убита его жена? Зачем заставил меня унижаться и выслушивать какую-то немыслимую канитель?»

Она с отвращением вспомнила, как он кокетничал и жеманился, когда увидел ее и еще не знал, зачем она пришла. Конечно, в разных обстоятельствах люди ведут себя по-разному, но в любом случае на убитого горем человека он никак не был похож. Впрочем, ее это не касается: убит он горем или нет, но зачем он спрашивал, как и когда она познакомилась с Юргановым? Какое ему может быть до этого дело в подобных обстоятельствах?

Ну хорошо, уговаривала себя Нина, он мог спросить об этом из любопытства, немного странного в такой ситуации, но все-таки возможного, но почему в тот момент, когда она спросила, знает ли он, что Юрганов в Бутырке, он не сказал, что убита его жена? Он должен был сразу же отправить ее, объяснив, в чем дело. И потом, зачем он солгал, когда она уходила? Зачем сказал: «Я был уверен, что вы знаете»? Ведь он прекрасно понял из ее слов, что подробности убийства ей неизвестны. Зачем же была нужна вся эта комедия? Зачем он спрашивал про деньги, про адвоката? Зачем жаловался на собственные материальные трудности, рассказывал про билет в Японию? И вообще, каким странным тоном он говорил об этом ужасном событии, об убийстве собственной жены: «неаппетитные подробности» — так, кажется? А свою жену называл «жертвой» и «убитой», как в следственном протоколе. Или, может быть, она неправа? Может быть, ему просто неприятно было произносить эти ужасные слова, и поэтому он старался, как мог, не упоминать о жене? Да, наверное, думала Нина, немного успокаиваясь, но до чего все это странно, до чего же странно…

Только сейчас Нина поняла, что ее визит к Салтыкову оказался почти напрасным: ей почти ничего не удалось узнать. Ни где, ни когда, ни как это произошло. Что же делать? Идти к следователю и спрашивать у него? Но ведь совершенно очевидно, что следователь ничего ей не скажет?

И тут она вспомнила про Лёлю. «Как глупо все это получилось, — подумала она с досадой о своей встрече с Долецкой, — и почему она ничего мне не сказала? Обиделась, что я отказалась от ее помощи? Не хотела сплетничать? И где же мне теперь ее разыскать?»

Вернувшись домой, Нина бросилась искать старую записную книжку. Лёлин телефон там был, но не было уверенности, что она по-прежнему живет в старой квартире у Патриарших прудов. Однако Нине повезло: к телефону подошла Лёлина мать, которая, как оказалось, прекрасно помнила Нину, и сразу же дала ей телефон.

— Лёля, это Нина Савельева. Ты можешь уделить мне несколько минут?

— Ну, конечно, — сказала Лёля, и Нина с удовольствием отметила, что никаких следов обиды в ее голосе нет. — Тебе удалось поговорить с Салтыковым?

— Об этом я и хочу тебе рассказать.

* * *

Выслушав ее, Лёля спросила:

— И что ты видишь в этом особенного?

— А ты не видишь?

— Я — нет.

— Значит, я плохой рассказчик, если мне не удалось передать всю странность того, что происходило между нами.

— Я не понимаю…

— Лёля, как только я упомянула о Юрганове, он сразу понял, что я не знаю, какое отношение все это имеет к его жене.

— Почему ты так думаешь?

— Почему? Да просто потому, что я обратилась к нему. Ведь совершенно ясно, что, если бы я знала о его жене, я бы не пришла. Поэтому, уверяю тебя, он все это разыграл нарочно. Я одного не понимаю — зачем?

— Да нет же, ты ошибаешься. С какой стати ему что-то разыгрывать?

— Не знаю.

— Видишь ли, — осторожно сказала Лёля, — я знаю Салтыкова давно и могу сказать, что он человек, как бы это выразиться, довольно перекрученный. Люся с ним всю жизнь мучилась.

— Что значит «перекрученный»?

— Ну не знаю, капризный, странный, закомплексованный, обидчивый. Никогда не знаешь, что он выкинет в следующую минуту. Словом, творческая личность. А теперь, когда на него все это свалилось…

— Ты хочешь сказать, что он так вел себя, потому что ему плохо? То есть, от горя? Лёля, поверь мне, я довольно долго наблюдала за ним, пока ждала его в зале. И меньше всего он походил на человека, убитого горем.

— Это ты зря; Люську он любил. Не мог же он, в самом деле, рыдать на открытии собственной выставки.

— Рыдать, может быть, и не мог, но говорить «убил и ограбил женщину», имея в виду собственную жену? Тебе не кажется это странным?

— Не кажется: ему так было удобнее. Ты тоже должна понять; приходит незнакомая барышня и заговаривает о помощи для человека, который, как он считает, убил его жену. Что он должен был сделать? Знаешь, я бы тоже не смогла так сразу сказать на его месте. Людям вообще, как правило, бывает неприятно говорить о смерти своих близких, тем более, о такой ужасной.

— Ну не знаю, может, ты и права, — вздохнула Нина. — Скажи, Лёля, ты что-нибудь знаешь про это убийство?

— Знаю без подробностей, потому что, когда это произошло, меня не было в Москве. Я вернулась через несколько дней после похорон.

— И все-таки?

— Ну Салтыков мне сказал, что это сделал какой-то человек, которого он нанял сторожить дачу.

— «Какой-то человек»? Он так и сказал?

— Нет, это я так сказала. А Салтыков как раз что-то рассказывал про него: то ли они вместе учились, то ли работали. И, кстати, отзывался о нем довольно симпатично. А что?

— Нет, ничего. Я просто подумала, что он скрыл свои давние отношения с ним.

— Ну вот видишь, ты к нему явно несправедлива. На самом деле Салтыков — вполне сносный мужик: все всегда тащил в дом, баловал Люську. Конечно, может быть, он не самый обаятельный человек, но тут уж ничего не поделаешь.

— Ладно, Бог с ним, с Салтыковым. Сейчас надо думать о том, как помочь Юрганову, который сидит в тюрьме за преступление, которого он не совершал.

— Ну тут я вряд ли чем-то могу тебе помочь: об этом надо, видимо, говорить со следователем? А для чего все-таки ты приходила к Салтыкову? Прости, что спрашиваю, но я не поняла, для чего ты…

— Видишь ли, — перебила ее Нина, — я же не знала, что убита его жена, и думала, что он, может быть, согласится вместе со мной помочь старому товарищу.

— И что он тебе ответил?

— Ничего. Поспешил сказать, что денег у него нет, хотя о деньгах речь как раз и не заходила…

— Сказал, что нет денег, ты серьезно? — переспросила Лёля и рассмеялась.

— Ну да. Что ты смеешься?

— Да так. Смеюсь, потому что он всегда был ужасным жмотом.

— Он даже сказал, что вынужден был сдать свой билет в Японию, чтобы устроить этот междусобойчик в Фотоцентре.

— Правда? До такой степени? — Лёля опять рассмеялась. — Бедный Павел Аркадьевич, денег у него, видите ли, нет. Кроме того, не билет, а билеты. У него было два билета — свой и Люсин. Я потому это говорю, что два билета в Японию, знаешь, сколько стоят? Тысяч тридцать — сорок, что тоже немало.

— Я понимаю. Но он сказал — билет.

— Ты ошиблась или он соврал, чтобы показаться «бедным и больным», но я точно знаю, что у него было два билета: он должен был лететь вместе с Люсей, она сама мне говорила.

— И, тем не менее, он сказал — билет.

— Ну, хорошо, не будем спорить, тем более что это все равно не меняет дела. Скажи, ты этого Юрганова знаешь давно?

Нина помолчала.

— У тебя когда-нибудь было так, что ты знакома с человеком несколько дней, а тебе кажется, что знаешь его всю жизнь?

 

4

Запоздавшая зима набирала темп. Москву за несколько дней завалило снегом, и вид за Нининым окном напоминал черно-белую фотографию. Марго собиралась в Лондон, и Нина с тоской думала о предстоящей зиме.

Дозвониться следователю ей удалось только в середине декабря, и накануне встречи, когда она, стоя перед распахнутыми дверцами своего платяного шкафа, решала, что ей по этому случаю надеть, неожиданно позвонила Лёля.

— Скажи, Нинон, ты уверена, что Салтыков говорил тебе именно об одном билете?

— О чем? — Нина даже не сразу поняла.

— О билете в Японию, который он якобы по бедности вынужден был сдать: ты меня уверяла, что…

— Ах да, вспомнила. Он действительно сказал: билет. А что?

— Ты уверена?

— Ну конечно. А что?

— Знаешь, какая мысль мне вчера пришла в голову?

— Какая?

— Меня вдруг осенило: если Салтыков действительно сказал про один билет, значит, это он убил Люсю.

Нина рассмеялась:

— Ни больше ни меньше?

— Напрасно ты смеешься.

— Я не понимаю — какая связь между билетом и убийством?

— Вот послушай: для Салтыкова ты — совершенно посторонний человек. Ты, я надеюсь, не говорила ему, что встретила меня и что мы знакомы?

— Нет, конечно. Зачем бы я стала об этом говорить?

— Прекрасно. Так вот: ты не имеешь к его делам никакого отношения, то есть ты ничего не знаешь о его планах, о его взаимоотношениях с женой и так далее. Ты для него — абсолютно посторонний человек, так?

— Ну разумеется.

— Теперь, предположим на минуту, что жену убил Салтыков. Ты приходишь к нему просить денег, а он, чтобы показаться бедным и больным, говорит, что сдал билет. Именно билет, а не билеты.

— Ну?

— То есть, если бы, например, он мне стал жаловаться на отсутствие денег, он бы сказал «билеты», потому что я прекрасно знала, что они собираются лететь в Японию вместе, и он знает, что я об этом знаю. А поскольку ты этого знать не могла, тебе он сказал про один билет, совершенно ничем не рискуя.

— Ничего не понимаю: какое имеет значение — один билет или два? И причем тут риск?

— Что тут непонятного? — возмутилась Лёля. — Если он собирался убить Люсю, он бы не стал покупать два билета, потому что он ужасный жмот и ни за что бы не стал тратить деньги зря: ведь когда возвращаешь билет в кассу, теряешь немалую сумму. Он бы купил билет только себе.

— Ты же сама только что говорила, что его жена знала о двух билетах?

— Именно. Жене он сказал, что купил два, а на самом деле купил один. И тебе проболтался только потому, что ты не могла знать о его обстоятельствах.

— Знаешь, Лёля, по-моему, ты начиталась детективов. Ты же сама прошлый раз говорила, что он был прекрасным мужем.

— Видишь ли, они прожили вместе двадцать семь лет, и говорить о безоблачной любви в этом случае не приходится. Я имела в виду только то, что он — мужик хозяйственный, все всегда тащил в дом и Люське ни в чем не отказывал, хотя, по правде говоря, ей трудно было в чем-нибудь отказать: она всегда умела взять свое. Но он, при всей своей капризности, чувствительности и дурном характере, был человеком чрезвычайно скрытным. Я не удивлюсь, например, если у него где-нибудь на соседней улице живет другая семья. Или, по крайней мере, другая женщина.

— Все может быть, но зачем ему убивать жену, если с ней можно просто развестись в случае надобности?

— Знаешь, несколько лет назад, Люся рассказывала мне, что Салтыков влип в какую-то нехорошую историю с деньгами. Я совершенно не знаю, в чем там было дело, но она мне говорила, что он тогда ужасно перетрухнул и все их совместное имущество переписал на нее. На всякий случай.

— Это только доказывает, что он доверяет своей жене.

— Это доказывает, что он трус и жмот, — отрезала Лёля. — Но даже если дело в доверии, то все равно, с тех пор прошло уже несколько лет. Вдруг что-нибудь изменилось? У мужиков в этом возрасте всякое бывает. Вдруг он решил ее бросить?

— Ну и бросил бы себе спокойно.

— Ты так говоришь, потому что не знаешь Салтыкова. А он человек бережливый, уж ты мне поверь. И такое богатство никогда бы брошенной жене не оставил. Люся рассказывала мне, как он экономит водку и шампанское на своих фуршетах, а потом оставшееся увозит домой или на дачу. Один раз Салтыков выставлялся в Манеже вместе со своими коллегами, фотографами, с которыми они уже не раз выпускали альбомы, делали выставки и так далее. Так вот, у них тогда спонсором был ликеро-водочный завод «Алмаз», который поставил на открытие несколько ящиков какой-то безумно дорогой водки: то ли «Посольской», то ли «Дипломатической», то ли какой-то еще. И за водкой на завод поехал Салтыков. И, знаешь, что он сделал? Он эту дорогую водку взял себе, а на фуршет купил пару ящиков дешевой, там же, на заводе. И это все при том, что он человек вовсе не бедный. Правда-правда, это мне Люся сама рассказывала. Поняла?

Нина вспомнила, как Салтыков просил «Леночку» в Фотоцентре водку попридержать, а конфет вынести только «пару коробок». «Там посмотрим», — сказал он, и Нина представила себе, как после закрытия и ухода приглашенных он подсчитывает «навар».

— Ну насчет его скупости ты, может, и права, но во всем остальном я не вижу связи…

— Ты просто не хочешь видеть. Вот, послушай, — волновалась Лёля, — я тебе объясню еще раз: если бы у него было два билета, он бы тебе так и сказал: «Мол, продал билеты, чтобы иметь деньги на жизнь». А он сказал: «билет». Значит, у него и был только один билет, потому что тебе он мог смело не врать. Значит, он соврал Люсе. Сказал, что они летят вместе и что билеты куплены. Понимаешь? Если бы он действительно собирался лететь с ней, он бы купил два билета и так бы и сказал. А он купил один, потому что знал заранее, что она никуда не полетит. Значит, либо убил сам, либо «заказал» ее. Поняла?

— Все это очень логично, но совершенно неправдоподобно. И ужасно надуманно.

— Это не надуманно. Наоборот, здесь все очень просто. И, кроме того, это объясняет ваш странный разговор в Фотоцентре.

— Еще недавно ты не признавала эту «странность» или объясняла ее совсем другими причинами, — возразила Нина.

— Я же не знала! То есть, я хочу сказать, в тот момент мне и в голову не могло прийти…

— А теперь? Теперь ты разве что-нибудь знаешь? Ведь это только твои предположения, причем очень смутные, ни на чем толком не основанные, и на основании этих предположений ты обвиняешь человека в убийстве?

— Да никого я не обвиняю! Пока у меня только возникло подозрение. И я хочу понять, насколько оно верно. Видишь ли, Люська очень много для меня сделала в свое время. Про это долго рассказывать, да и неинтересно, но нам сейчас важно понять, верно ли то, что мне кажется, или нет. Потому что, если это действительно сделал Салтыков, для меня важно, чтобы он не остался безнаказанным, да и для тебя, я думаю, тоже, если ты хочешь спасти своего Юрганова. Вот поэтому тебе и придется узнать у следователя, есть ли у Салтыкова алиби.

Нина невесело засмеялась.

— Думаешь, ты одна такая умная, а милиция этим вопросом не интересовалась?

— Как знать. Ведь твой Юрганов — бомж, ты уж извини. Может быть, на него просто повесили это преступление, потому что так удобно? Кроме того, наша милиция, как я слышала, и продается, и покупается.

— Хорошо. Послезавтра я буду у следователя и задам ему этот вопрос.

— Ну, наконец-то.

Нина положила трубку и задумалась. Конечно, она не придавала серьезного значения тому, что сказала Лёля. Во-первых, версия с билетами казалась ей совершенно неубедительной: Салтыков мог оговориться, мог нарочно сказать именно про один билет, если он, как утверждала Лёля, хотел показаться «бедным и больным» или просто потому, что действительно старался не упоминать о своей жене даже косвенно. Или ошибается Лёля, или ошиблась его жена, или Салтыков действительно обманул жену, но вовсе не потому, что собирался ее убить, а по какой-то совсем другой причине — кто знает, почему мужья обманывают своих жен? Во-вторых, она не сомневалась, что милиция проверяла его алиби, как и алиби других людей, которые могли иметь отношение к убийству. А если, как говорит Лёля, кто-то кого-то там и «купил», то никогда она об этом не узнает, и говорить об этом нечего. В-третьих, Лёлина логика, по некотором размышлении, стала вызывать у нее сомнения: если Салтыков не купил жене билет, потому что не хотел «зря» тратить деньги, зная, что она никуда не поедет, для чего тогда он купил билет самому себе? Он ведь тоже не поехал, и тоже, наверное, знал об этом заранее? В-четвертых, Лёля всегда была ужасной фантазеркой.

Но главное, главное состояло в том, что представить себе человека ее круга, человека интеллигентного, известного фотохудожника, двадцать семь лет женатого на одной женщине, тоже интеллигентной, образованной, начитанной — она знала об этом от Лёли, — представить себе, что этот человек хладнокровно убивает собственную жену и при этом сваливает вину на своего старого товарища, Нина не могла, как ни старалась.

С другой стороны, она до сих пор не могла забыть свой разговор с Салтыковым. Что-то ужасно неестественное было в том, как он повел себя с ней. Правда, его поведение и его тон вызывали у нее не подозрения, подобные Лёлиным, а отвращение, и она ощущала это отвращение, как ощущаешь на губах какой-нибудь неприятный стойкий привкус, который преследует тебя и от которого невозможно отделаться. Но тут уж, говорила себе Нина, ничего не поделаешь: люди бывают разные.

Разумеется, она не постесняется и задаст следователю этот вопрос, потому что для спасения Юрганова она сделает все, что в ее силах, но никаких надежд эта Лёлина версия не порождала в ее душе.

 

5

Следователь Анатолий Петрович Залуцкий назначил ей встречу в своем кабинете на семнадцать тридцать, и все это время, прошедшее с момента посещения Бутырки и потраченное на ожидание, Нина лихорадочно репетировала свою защитительную речь. Ей казалось, что успех предприятия будет зависеть от того, сумеет ли она найти точные слова, чтобы объяснить, что за человек Юрганов и что такой человек просто не мог совершить убийство. «Ведь если Я понимаю и чувствую его, — говорила она себе, — значит, его точно так же может понять и почувствовать другой. Просто ему надо все как следует объяснить: рассказать, каким он представляется мне, человеку незаинтересованному, и тогда есть надежда, что он тоже поймет…»

Но когда она переступила порог его кабинета и, главное, увидела его глаза, холодно и изучающе смотревшие на нее, она поняла, что все, что представлялось ей таким очевидным и важным, здесь, в этом казенном месте, вовсе не имеет смысла и вся ее много раз отрепетированная речь и вся ее уверенность рассыпалась как карточный домик.

— Здравствуйте, — ответил Залуцкий на ее приветствие и внимательно посмотрел на нее. — Вы по какому делу?

— Я — Савельева, и пришла поговорить с вами о деле Юрганова.

— Юрганова? — переспросил он. — Дело Юрганова передается в суд.

— Как в суд?.. Уже?

— Что вас удивляет? Следствие закончено. Гм. Гм. Но я слушаю вас, садитесь. — Он указал ей на обитый искусственной кожей стул, и Нина ясно почувствовала легкое нетерпение в его голосе.

— Значит, вы считаете, что он… виновен? — спросила она и сама же испугалась своего вопроса.

Он посмотрел ей в глаза и раздельно сказал:

— В нашей стране виновность устанавливают не следственные органы, а суд.

Нина смутилась.

— Да, конечно, я понимаю. Но ваш вывод… я не знаю, как это сказать?.. Вы же приходите к каким-то выводам в ходе следствия?

— Простите, — он поискал что-то на столе, — ваше имя и отчество?..

— Нина Григорьевна.

— Так вот, Нина Григорьевна: я не думаю, что вы пришли сюда для того, чтобы задавать мне подобные вопросы. Вы, вероятно, хотите сообщить какие-то известные вам по этому делу факты? — и он опять взглянул на нее холодно и отстраненно.

«Надо успокоиться и собраться с мыслями, — сказала себе Нина, а вслух произнесла:

— Вам это, наверное, покажется ужасно глупым, — начала она и… остановилась. Рассказывать здесь, в этом кабинете, этому человеку с холодным взглядом про интуицию своего кота, любовь к поэзии, спасенного паучка, выражение глаз или форму рук показалось ей совершенно невозможным. Она не могла понять, как, еще несколько минут назад, могла верить в успех этого идиотского предприятия и в свою способность объяснить или доказать то, что ни объяснить, ни доказать — невозможно.

— Вы начните, — сказал Залуцкий и чуть-чуть улыбнулся, — а мы посмотрим.

Нине показалось, что он старается быть вежливым и терпеливым.

— К сожалению, ничего конкретного я вам сообщить не могу. Я только могу сказать, что я совершенно уверена в его невиновности.

Залуцкий бросил на нее усталый взгляд.

— Понятно… Вы кем приходитесь подследственному?

«Ну, началось, — подумала Нина, — какое это может иметь отношение к делу?..»

— Никем. Просто знакомая.

— В таком случае, что позволяет вам утверждать, что…

— Анатолий Петрович, я понимаю, насколько дорого ваше время, — заторопилась она, — но мне небезразлична его судьба, и, мне кажется, вам тоже не должно быть безразлично, если он будет несправедливо осужден. Он не убивал, он просто не мог убить…

— Нина Григорьевна, давайте по порядку? И, знаете что, давайте лучше я буду задавать вам вопросы, а вы будете отвечать? Так, мне кажется, мы скорее доберемся до дела.

— Давайте, — Нина обрадовалась: уже одно то хорошо, что ей не придется подбирать слова, а он, надо надеяться, свое дело знает.

Залуцкий закурил и откинулся на спинку стула.

— При каких обстоятельствах вы познакомились с подследственным?

Нина вздохнула.

— Боюсь, что это произошло не совсем стандартным способом. Он жил в нашем подъезде прошлой зимой, так как ему больше негде было жить, он — то, что называется «бомж», ведь вам это известно? И я как-то дала ему поесть. Вот и все.

— Но, я полагаю, ваше знакомство этим не ограничилось?

«Сейчас он спросит меня, сплю ли я с ним», — с ужасом подумала Нина.

— Что вы хотите сказать?

— Я хочу сказать, что если вы пришли его защищать и с такой уверенностью говорите о его невиновности, вам, вероятно, приходилось встречаться с ним и при других обстоятельствах?

— Ах, ну да, конечно, мы встречались. Тогда же зимой он болел и провел недели две у меня дома… Правда, потом он пропал на некоторое время, то есть, вернее, на все лето, но этой осенью мы встретились снова…

— Что значит — пропал?

— Насколько мне известно, он провел лето в деревне.

— Ну, хорошо. А осенью, вы говорите, вы снова встретились?

— Да, он счел нужным меня поблагодарить.

— Простите мне этот вопрос, но вы сами вынуждаете меня задать вам его: вас связывают какие-то более близкие…

— Нет, — перебила Нина, — никаких «более близких» отношений у нас нет.

— Хорошо. Значит, у вас, что называется, приятельские отношения? Так?

— Да, — сказала Нина и чуть-чуть покраснела.

— Настолько приятельские, что вы даже не знаете, где он «пропадал», как вы выразились, все лето? — Залуцкий улыбнулся.

— Дело в том, что эти приятельские отношения сложились у нас после того, как…

— …как он снова появился у вас? То есть уже осенью?

— Да.

— А появился он, вы говорите?.. Когда именно?

— В начале сентября.

— Так. А убийство произошло, если не ошибаюсь, тридцать первого октября?

Нине показалось, что он усмехнулся.

— Тридцать первого? — переспросила она удивленно.

— Да. Вас что-то удивляет?

— Нет, не в этом дело, — она смутилась, — просто тридцать первого октября у меня день рождения. Как странно…

— Да? И что же вас удивляет? Вы видели подследственного в этот день?

— Нет.

— А должны были увидеть его? Он должен был прийти к вам?

— Нет. То есть… — Нина помолчала, словно раздумывая, стоит ли говорить ему о том, что произошло. — Дело в том, что мы… поссорились.

— Из-за чего?

Нина покачала головой.

— Это не имеет отношения к делу.

— Как знать. Вы расскажите, а мы вместе решим: имеет или не имеет.

— Да нет же, это ни при чем. Дело в том, что ограбили мою квартиру, и я подумала, что… Господи, как все это глупо. Можно я закурю? — она дрожащими руками вытащила из сумочки пачку сигарет. — Поверьте, это не имеет ни малейшего отношения к тому, о чем мы говорим.

— Ну почему же, напротив. Итак, квартиру ограбили и что же?

— И я подумала… ах, Господи, вся эта история тут совершенно ни при чем, поверьте!

— Я вам верю, верю, не волнуйтесь. Но все-таки расскажите. Итак, квартиру ограбили, и вы подумали… на него?

— Да нет же. То есть сначала — да, я подумала, что это он, потому что… понимаете, это просто совпало. Он абсолютно ни в чем не был виноват, и милиция очень скоро установила это.

— То есть? Поподробнее, если можете.

— Когда это произошло, я действительно подумала, что это он. Но вовсе не потому, что считала его способным на это, а в силу обстоятельств.

— То есть? Я вас не понимаю.

— Во-первых, у него был ключ от моей квартиры, а замок был взломан так аккуратно, что я ничего не заметила. Во-вторых, другая квартира, на втором этаже, которую тоже ограбили, принадлежит моей соседке, у которой он один раз был… Кроме того, за день до этого мы не то чтобы поссорились, но я, наверное, как-то не очень вежливо себя повела, и наутро мы не разговаривали… так получилось… и, пока я была на работе, он уехал в деревню, чтобы забрать зимние вещи. Поэтому, когда на следующий день случилась кража, я и подумала, что… Но ведь на самом деле это было простое совпадение, понимаете?

— Вы напрасно нервничаете! Вы же говорите, что он не был виноват? Раз не был, из-за чего же нервничать? Кстати, когда это произошло?

— Что?

— Кража.

— Точно не помню. В конце сентября.

— Понятно. Продолжайте. Так что же милиция?

— Ах да!.. О чем это я? — Нина нервничала, вернее, чувствовала себя как человек, попавший в трясину: чем больше она делала движений, чтобы освободиться, тем больше трясина засасывала ее. И чем больше она говорила, тем больше чувствовала себя виноватой перед Юргановым. — Да, так вот, соседка заявила в милицию…

— Значит, заявила соседка? — перебил ее Залуцкий. — А вы?

— Я — нет.

— Почему?

— Потому что не хотела.

— Понятно, — он потушил дымящийся окурок и достал из пачки еще одну сигарету. — Продолжайте: соседка заявила и…

— И через некоторое время вора, слава Богу, нашли. И оказалось, что Юрганов здесь совершенно ни при чем.

— Понятно. А что же он сам? За это «некоторое время» он разве не появлялся у вас?

— Нет.

— Почему? Ведь он ничего не совершил?

Нина опустила голову.

— Я поменяла замок, и он наверняка это заметил. И решил, что я больше не хочу его видеть.

— А вы, стало быть, после кражи поменяли замок?

— Да, — тихо проговорила Нина.

— И, если я правильно понял, Юрганова вы так больше и не видели?

— Нет.

— Следовательно, сообщить что-либо о его местонахождении в день убийства вы не можете?

— Не могу.

— А, скажите, Нина Григорьевна, он знал про ваш день рождения?

— Знал.

— Каким образом? Вы сами сказали ему об этом?

— Ну, конечно.

— С какой целью?

— Ни с какой… Просто сказала. Может быть, я даже и пригласила бы его, если бы не…

— Если бы не кража?

— Получается, что так.

«Да, он профессионал, — подумала Нина, — за несколько минут, что я провела у него в кабинете, он вытянул из меня все, о чем я должна была бы молчать. Неужели все пропало? И почему я такая идиотка? Зачем я дала втянуть себя в этот разговор? И почему не сказала главного, того, ради чего пришла?»

— Что же получается, Нина Григорьевна? — сказал Залуцкий, — вы были знакомы с подследственным фактически несколько дней: прошлой зимой он жил у вас под лестницей, и вы давали ему поесть и даже лечили. Потом он исчез, и вам ничего точно не известно о его местонахождении весной и летом. И, наконец, он появился у вас, по вашим же собственным словам, в начале сентября, и у вас сложились приятельские отношения. Так? Настолько приятельские, что, когда произошла кража, у вас не возникло ни малейших сомнений в его причастности к ней? До такой степени, что вы даже поменяли замок? Ведь я вас правильно понял? — он говорил быстро, резко, вопросы задавал без пауз и все время пристально смотрел ей в глаза. — И, наконец, после кражи, то есть с конца сентября, вы ни разу его не видели? Так? Я правильно изложил? А сюда вы пришли, чтобы сообщить мне о его невиновности? Хотя я так и не понял, какие же основания у вас есть для того, чтобы…

— Я же сказала — это было недоразумение, — перебила его Нина.

— Что именно? Что именно вы называете недоразумением?

— То, что я ошибочно…

— Заподозрили его в совершении кражи? Это понятно. Но ведь и говорю о другом. Если тогда вы могли — и совершенно все равно, по каким причинам — заподозрить его в краже, то что теперь дает вам основание утверждать, что вы хорошо его знаете?…

— Да, вы правы, — устало сказала Нина, — все те основания, которые у меня были, наверное, ничего для вас не значат, и я сама в этом виновата. И не будем об этом говорить. Но должен же быть мотив. С какой стати ему убивать женщину, жену своего товарища, чей дом он охранял?

Залуцкий откинулся на спинку стула.

— Вам известно, что при обыске у него обнаружили драгоценности убитой?

— Я слышала об этом, но этого просто не может быть! Здесь какое-то недоразумение, поверьте мне.

— Верить, Нина Григорьевна, я могу только фактам. А факты в этом деле достаточно красноречивы.

— То есть вы считаете, что убил Юрганов? Убил женщину, чтобы взять ее… побрякушки?

— Я ничего не считаю, — Залуцкий начинал терять терпение. — Повторяю: его виновность, равным образом, как и невиновность, установит суд, а я лишь…

— Но ведь суд будет руководствоваться теми выводами, которые сделаете вы! А ведь вы даже не искали других возможных преступников.

— Почему же не искали? Искали. — Он замолчал и в упор взглянул на нее. — Искали, Нина Григорьевна, еще как искали. Но не нашли.

— А Салтыков? — выпалила она.

— Что — Салтыков?

— Вы проверяли Салтыкова? Ведь бывает, что…

— Нина Григорьевна, напрасно вы думаете, что мы тут сидим и дурака валяем.

Залуцкий сложил бумаги, лежащие на столе, и посмотрел на часы: весь его вид говорил о том, что визит окончен.

Нина встала.

— А сам Юрганов? — она торопилась узнать что-нибудь еще, потому что понимала: вряд ли он согласится встретиться с ней еще раз. — Ради Бога, он что-нибудь сказал по поводу этих драгоценностей? Он как-то объяснил, почему они оказались у него?

— Нина Григорьевна, мне очень жаль, но вы же знаете: существует тайна следствия, и я не могу до суда разглашать факты в интересах того же следствия. Кроме того, вы уж меня простите, но вы ему даже не родственница.

— У него нет родственников. И до него никому нет дела, — сказала Нина и неожиданно для себя расплакалась.

— Ну-у… — протянул Залуцкий, и Нине показалось, что в его голосе впервые послышались человеческие нотки, — это вы напрасно. И чтобы вы зря не плакали, я вам, так и быть, скажу. Ваш приятель Юрганов объяснил, что Людмила Салтыкова за неделю до убийства сама попросила его взять драгоценности. Что она якобы оставила в двери дачи записку с просьбой привезти их ей в Москву, и что он взял их по ее просьбе…

— Вот видите! — Нина посмотрела на него и вытерла слезы.

— Однако следствием установлено, — продолжал Залуцкий, покачав головой, — что ни в тот день, о котором говорит Юрганов, то есть за неделю до убийства, ни накануне, Салтыкова на дачу не приезжала. Более того: по утверждению нескольких свидетелей, драгоценности все это время были на ней, а никак не на даче. Так что, уважаемая Нина Григорьевна, напрасно вы так переживаете: в жизни бывает всякое. Может, когда-то ваш Юрганов и был порядочным человеком, но жизнь, как говорится, внесла свои коррективы. И ничего тут не попишешь. Так что идите домой и выкиньте все это из головы.

— И все-таки, скажите, пожалуйста: вы уверены, что Салтыков…

— У Салтыкова алиби, — перебил Залуцкий и пристально взглянул на нее. — Почему вы так настойчиво интересуетесь Салтыковым? Вы с ним знакомы?

— Практически нет.

— Что значит — «практически», и какие у вас есть основания, скажем так, интересоваться Салтыковым?

— Никаких. Абсолютно никаких. И видела я его один раз в жизни, на выставке.

— Тогда в чем дело?

— Просто мне известно, что в таких случаях всегда проверяют близких родственников, и я хочу быть уверена, что вы действительно учли все другие возможности.

— Вы еще раз вынуждаете меня повторить, что мы сделали все, что могли.

— Значит, Юрганову уже ничем нельзя помочь? Ничего нельзя сделать? — спросила Нина в отчаянии.

Залуцкий вздохнул и опять устало посмотрел на нее.

— Я вам советую поговорить с его адвокатом. Если хотите, я вам дам номер телефона.

 

6

Когда Нина ушла, Залуцкий встал, открыл сейф, достал папку с делом Юрганова и вернулся к столу. Медленно перебирая страницы — документы, фотографии, справки — восстанавливал в памяти ход событий. Его сигарета давно уже превратилась в пепел и погасла, давно не были слышны в коридоре голоса его коллег, а уборщица тетя Зина валтузила тряпкой по паркетному полу: ее щетка то и дело сердито ударялась ему в дверь.

Наконец он встал, запер дело в сейф, надел дубленку, которую они с женой покупали еще в советские времена, и, выйдя из прокуратуры, долго шел по улице, провожая взглядом обгонявшие его троллейбусы и пытаясь понять, что его так беспокоит после разговора с этой женщиной?

Залуцкому было хорошо известно, что в поведении подследственных часто наступает перелом: либо после долгого и упорного молчания человек вдруг начинает давать показания и делает это отчаянно, быстро, будто боится, что передумает; либо, наоборот, закрывается, как раковина, и замолкает, и тогда уже никакая сила не может вытащить из него ни единого слова. Это последнее и произошло с Юргановым.

В день, а вернее, в вечер убийства, его заметил возвращавшийся домой в своем «москвиче» житель Подмосковья Иван Никитич Жигайло: на шоссе в километре от салтыковской дачи, Юрганов пытался поймать машину. Иван Никитич собрался было остановиться, но в свете фар разглядел, что голосующий весь перепачкан кровью, и так испугался, что тут же рванул вперед. Через пару километров, у поста ГАИ, Иван Никитич увидел местный милицейский газик и рассказал про странного человека, голосующего на дороге. Сотрудники милиции тут же бросились туда и затолкали Юрганова в машину.

Юрганов закричал, что в Озерках убили женщину, и указал адрес: улица маршала Захарова, 24. Там-то милиция и обнаружила труп женщины лет сорока пяти — пятидесяти с проломленным черепом и орудие убийства — двухкилограммовую гирю. Юрганов утверждал, что только что приехал и в темноте споткнулся о тело, так как в доме не было света, а затем бросился на шоссе — хотел тем или иным способом сообщить об убийстве.

На первом допросе он много говорил, жестикулировал, горячился, даже кричал, доказывая свою непричастность к убийству гражданки Салтыковой Л.К., 49 лет. Правда, ничего толком в свое оправдание привести не мог. Говорил, например, что приехал в Озерки не восьмичасовой электричкой, а последней, отправляющейся из Москвы в 21.35. Обстоятельство весьма существенное, так как судмедэксперт утверждал, что убийство произошло между восемью и девятью часами. Но билета на эту электричку предъявить не смог. «Нет у меня билета, не брал я билет. И ехал я не с вокзала: там теперь без билета не проедешь, а с платформы Сортировочная. Почему не брал билет? «Деньги экономил».

На вопрос, не видел ли его кто-нибудь около половины десятого на вокзале или в поезде или хотя бы на станции метро, кто может это подтвердить, ответил: «Может, и видел, откуда я знаю?» Судя по всему, он плохо понимал, насколько это важно. Оперативники съездили и на станцию, и на платформу, проверили, поговорили, показали фотографию: никто, конечно, его не вспомнил. Правда, не вспомнили его и те, кто находился на платформе около 20 часов, то есть на полтора часа раньше, но это было уже неважно.

Кроме того, на следующем допросе сам же Юрганов и показал, что Салтыков, муж убитой хозяйки дачи и его работодатель, просил его приехать пораньше, то есть не позже девяти. Поговорили с Салтыковым. Тот подтвердил, что просил быть на даче не поздно, потому что опасался за свое имущество: «Сами знаете, как сейчас грабят дачи». А, уходя, добавил:

— Знаете, я кое-что вспомнил: я тогда даже соврал ему, что последняя электричка уходит в восемь.

— Зачем?

— Да затем, чтобы он поторопился! Дача-то пустая. Я же не знал, что там моя жена!

И Юрганов сам же все это и подтвердил.

— Почему же вы тогда не поехали в 20.00, как вас просили?

— Не мог.

— А где вы были до 21. 35?

— Без минут девять уже был в метро, а до этого гулял.

— Где? С какой целью? Видел ли вас кто-нибудь?

В каком районе ходил — сказал, зачем — не объяснил: «Просто гулял» и «Нет, никто не видел».

Тогда его спросили, не может ли он хотя бы предъявить свой билет на метро, где выбивается дата, время и номер турникета, по которому можно определить, на какой станции он был, но оказалось, что билета нет:

— Я, кажется, выбросил его прямо в метро. Билет был на одну поездку: зачем он мне?

Вот тебе и зачем.

Спросили его, как он объясняет, что на орудии убийства его пальцы. «А чем ее?..» И когда «узнал», что это двухкилограммовая гиря, вздрогнул, даже побледнел, но ничего не ответил. И только потом, несколько дней спустя, «объяснил», что колол ею орехи. Даже смешно.

Спросили про лампочки: одна на веранде, чуть-чуть вывернута, другая снаружи, перегоревшая, и на обеих его отпечатки. «Откуда на лампочках ваши отпечатки?» «Одну я сам вкрутил недели три назад, а на другой — не знаю, я к ней не прикасался».

Но самое странное было, пожалуй, вот что. На вопрос, как в кармане его куртки оказались украшения убитой — кольцо с нефритом и золотая цепочка с висевшим на ней крошечным знаком зодиака — Юрганов рассказал довольно необычную историю. Мол, за неделю до убийства он уезжал сдачи на два дня по договоренности с Салтыковым, а, вернувшись, нашел в двери, снаружи, письмо, оставленное салтыковской женой. На обратной стороне конверта было нацарапано несколько слов карандашом: «Лева, я приехала на дачу и только здесь, растяпа, обнаружила, что забыла ключи. Возьмите, пожалуйста, мои безделушки (они лежат на каминной полке) и завтра же привезите их мне в Москву. Заранее благодарна. Не забудьте по дороге отправить письмо — это срочно».

— Я что-то не понял: она оставила вам письмо в конверте? Зачем и кому надо было его потом отправлять?

— Она оставила запечатанное письмо, которое приготовилась кому-то послать. Но так как у нее, очевидно, не было с собой бумаги, она написала записку на обратной стороне конверта. А письмо попросила отправить.

— И вы отправили?

— Конечно, на следующий же день, когда поехал в Москву.

— В какой ящик опустили письмо?

— На вокзале.

— А случаем не припомните адрес или фамилию на конверте?

— Прекрасно помню: Кастанаевская улица, дом 10, корпус 1, квартира 26, а фамилия… погодите… Передреевой или Передериной, что-то в этом роде.

— Странно, вы как будто нарочно запоминали адрес?

— Да ничего странного. Я всегда забываю опустить письма в ящик: напишу, а потом неделями ношу с собой конверт. Поэтому, когда ехал в электричке, держал его в руке. Ну, и от нечего делать, запомнил: так, машинально.

— Адрес точно помните?

— Точно. Абсолютно. Адрес-то легкий.

Все это было нетрудно проверить. Съездили по «легкому» адресу, поднялись в квартиру, нашли там симпатичных пожилых супругов с совершенно непохожей на «Передрееву» или «Передерину» фамилией, выяснили, что никакую Передрееву они не знают и что письма никакого не получали.

— Знаете, — сказал оперативник, обращаясь к пожилой женщине, — бывает же так, что приходит письмо по неверному адресу? Может, вы просто забыли? Или оставили его где-нибудь в подъезде, на почтовых ящиках?

— Да нет, нет, я прекрасно помню, — горячилась женщина. — Вот мы письмо от племянницы из Новосибирска получили, — она показала порванный и измятый конверт, лежащий на книжной полке, — потом мужу с его бывшей работы пришла открытка с праздником, он же у меня ветеран… Коля, ты куда ее дел? — крикнула она мужу, не найдя открытки ни на полке, ни на серванте, и оперативник еле уговорил ее не искать, потому что открытка эта была ему совершенно ни к чему.

— А Салтыкову Людмилу Константиновну или ее мужа, Павла Аркадьевича, знаете?

— Ой, нет, милый, не знаю. Может, Коля знает?..

Но и Коля, как и следовало ожидать, ни убитую Салтыкову, ни ее мужа никогда в своей жизни не встречал.

Тогда добросовестный оперативник обошел другие квартиры, везде задавая один и тот же безнадежный вопрос про пришедшее не по адресу письмо и про Передрееву, и, нигде не получив желаемого ответа, отправился на почту.

— Так кто ж его теперь знает? — ответила почтальонша, обслуживающая дом № 10 по Кастанаевской улице, на вопрос, не было ли, около пяти-шести дней назад, письма по такому-то адресу и с такой вот довольно редкой фамилией адресата на конверте. — Кто ж его знает: было или не было? Это ж предпраздничные дни. Сейчас на ноябрьские, конечно, не так много поздравлений, как раньше. Раньше, бывало, еле сумку дотащишь, вся упаришься, пока донесешь, пока разложишь по ящикам. Бывало, что и по два раза в день ходить приходилось. А теперь, слава Богу, стало поменьше, но все-таки еще пишут, пишут, а как же? И открытки шлют, и письма. Разве все упомнишь?

— То есть вы не читаете, какая фамилия указана на конверте? Вы же, наверное, жильцов-то знаете? Если попадается незнакомая фамилия, например…

— Жильцов знаю, конечно, но не всех. Знаю пенсионеров, потому что пенсию носить приходится, но сейчас многие любят за пенсией сами приходить. А то и на книжку получают. А остальных? Кого — знаю, кого — нет. А конверты читать? Ну конечно, иногда бывает, что заметишь что-нибудь… Бывает, что присылают по неверному адресу… Но это когда писем мало, а тут, я же говорю, ноябрьские праздники на носу…

Попытались поискать таинственного адресата через адресный стол, но оказалось, что на Кастанаевской улице ни Передерина, ни Передреева не проживает. Спросили Салтыкова, была ли у его жены знакомая или родственница с такой фамилией, на что тот ответил, что родственницы такой не было, во всяком случае, ему, Салтыкову, никогда не приходилось о ней слышать, а знакомая, может, и была, так как у его жены по роду работы знакомых вообще-то очень много. Порасспросили знакомых, сослуживцев, соседей — ничего.

Тогда спросили у Юрганова, что он делал после того, как опустил письмо в ящик и почему сразу не отвез драгоценности хозяйке, если она просила их вернуть на следующий день? Юрганов ответил, что именно это он и сделал, но ни Салтыкова, ни его жену дома не застал, а потом еще звонил пару раз, но никто не отвечал.

— Я так и держал эти штуки в кармане, чтобы не потерялись и чтобы все время были при мне на случай, если еще раз соберусь в Москву.

— А не показалось вам странным, что Салтыковых несколько дней не было дома?

— Не показалось. Живут себе люди, как хотят. Что тут странного?

— А откуда, по-вашему, взялись драгоценности Салтыковой на даче?

— Так она же приезжала туда.

— Зачем?

— Кажется, играть в карты, с подругами.

— Играть в карты?!

— Так мне сказал Салтыков.

— Что именно он вам сказал?

— Сказал, что хочет приехать и что я мшу на эти два дня отлучиться. Вот тогда она их и забыла.

— А вам надо было отлучиться?

— Да.

— С какой целью?

— Это к делу не относится.

— Когда же Салтыкова оставила вам записку?

— Выходит, что на следующий день.

— На следующий день? Как вам это представляется?

— Обнаружила, что забыла свои вещи и вернулась.

— Приехала за вещами и забыла ключ? Вам это не кажется странным?

— Ну, всякое бывает.

— Понятно. А в тот день, когда вы последний раз были в Москве (имелся в виду день убийства), вы звонили Салтыковым?

— В тот день — нет, не звонил.

— Почему?

— Боялся на электричку опоздать.

Была у всего этого и другая сторона. Если допустить, что Юрганов говорит правду и кто-то действительно все это подстроил, то таким человеком мог быть только муж убитой, Салтыков. Только он мог знать с такой точностью, где в тот или иной момент находится его жена, и только он мог спланировать этот номер с письмом и драгоценностями. Стали разрабатывать Салтыкова.

Салтыков заявил, что накануне вечером они с женой вернулись из пансионата, а в день убийства с трех часов был дома.

Его спросили, кто может это подтвердить. Сначала он беспечно ответил, что, «наверное, никто, кроме его собаки». Потом подумал и опять покачал головой: «Нет, боюсь, что никто. Правда, я несколько раз выходил, но каждый раз всего на несколько минут», — «Зачем выходили?» — «Во-первых, с собакой погулять. Потом мусор кое-какой выносил, яблоки в соседнем дворе покупал. Меня наверняка кто-нибудь видел. А потом сидел дома, это точно, и как раз в это время сделал несколько звонков». И пояснил, что, в числе прочего, звонил троим своим знакомым: гражданке Шебаевой, с которой у него была назначена встреча, гражданину Потехину, своему коллеге и помощнику, и Елене Афанасьевне Мироновой, подруге жены. И пояснил, что Шебаевой звонил, чтобы отменить назначенную им же самим встречу, но дома ее, к сожалению, уже не застал. Потехину позвонил, чтобы договориться кое о чем насчет завтрашней работы, но Потехина тоже не застал, и тогда с досады позвонил Мироновой, чтобы спросить, не у нее ли сидит его припозднившаяся супруга.

— И что же?

— Ничего. Мироновой не было дома. Правда, она сама позвонила мне через некоторое время, чтобы спросить, где Людмила.

В ответ на замечание оперативного сотрудника, что его показания нуждаются в подтверждении, так как звонить всем этим людям он мог и не из дома, Салтыков смутился, занервничал и обиженно сказал: «Вы можете проверить мой мобильник, если считаете, что я был в Озерках, так как в Озерках не работает ни один автомат, и позвонить иначе оттуда невозможно». Но потом неожиданно вспомнил, что у Шебаевой и Потехина телефоны с определителем номера и, если, конечно, они не стерли запись, то и номер его телефона, и время звонка — все должно было сохраниться. «А у Шебаевой к тому же еще и автоответчик…»

Проверили: все подтвердилось. Антонина Шебаева действительно немного раньше ушла на встречу с Салтыковым, и действительно ее аппарат с АОНом зафиксировал звонок с салтыковского домашнего номера в 20 часов 17 минут, и на автоответчике даже остался слегка охрипший голос Салтыкова, который просил извинить его за «неявку» на свидание.

Потехин, чей АОН тоже добросовестно сохранил сведения о звонящем, сказал, что ездил в аэропорт встречать жену и вернулся только в девять. «Вы, случайно, не перезвонили Салтыкову?» — спросил оперативник. Потехин сказал, что перезвонил, но у того было занято, и тогда он решил, что все равно переговорит с ним завтра на работе. На вопрос о том, знал ли Салтыков о его поездке в аэропорт, отвечал, что нет, не знал, и с некоторым раздражением добавил: «Во всяком случае, я ему об этом ничего не говорил».

Что же касается Мироновой, она показала, что договаривалась с Салтыковой провести вечер тридцать первого октября у их общих друзей, Данилевских, и поиграть в бридж и что, следовательно, ее, Мироновой, потому и не было дома, когда ей звонил Салтыков. И добавила, что Салтыкова «вечно опаздывала» и поэтому они не стали ее ждать и начали играть в дурака, просто так, чтобы провести время… и так заигрались, что спохватились только около половины десятого, позвонили ей домой, чтобы узнать, в чем дело, и к телефону подошел се чем-то очень недовольный и обеспокоенный муж. «Я тебе весь вечер звоню, — сказал он ворчливо. — Не знаешь, где Люська? Разве она поехала не к тебе?»

На вопрос, знает ли она, с какой целью и каким образом Салтыкова могла оказаться на даче вместо того, чтобы приехать играть в карты, ответила, что понятия не имеет и даже удивляется, потому что у них была твердая договоренность. И чета Данилевских подтвердила это.

Но и это было не все. Миронова, которую вызвали для дачи показаний, опознала драгоценности Салтыковой и сказала, что в тот день, когда Юрганов якобы взял их с каминной полки на даче в Озерках по письменной просьбе хозяйки (то есть за неделю до убийства), видела их на Салтыковой и что, следовательно, видела и саму Салтыкову и было это в Москве, а вовсе не на даче.

— Вы уверены? Не путаете? Ведь прошло уже несколько дней?

— Да ничего я не путаю! — возмутилась Елена Афанасьевна. — Как это я могу путать, если в тот день у меня были гости и Люся пробыла у меня почти весь день, помогала готовить? Вот вы, кстати, у них и спросите, путаю я или нет.

— А вы разве не собирались в тот день ехать к Салтыковой на дачу играть в карты?

— Помилуйте, какие карты на даче в такую погоду? Конечно, нет. И потом, я же говорю, в тот день я ждала гостей…

— Скажите, Елена Афанасьевна, а в последующие дни вы виделись с убитой?

— В последующие дни не виделась. Я же говорю: она с мужем уехала в пансионат… черт их туда понес.

— А что?

— Да ничего: разве нормальные люди отдыхают в пансионате в такую погоду?

— Ну, это дело такое… Одни отдыхают, другие — нет.

С гостями Елены Афанасьевны поговорили, не поленились. Оказалось, что ничего она не напутала: перед отъездом в пансионат Салтыкова действительно была у нее в гостях в этих самых цацках, найденных в кармане у Юрганова.

Поговорили и с Салтыковым:

— Юрганов утверждает, что вы разрешили ему отлучиться с дачи, потому что ваша жена собиралась туда приехать со своими подругами играть в карты. Это правда?

— Правда, — твердо ответил Салтыков. — Она действительно мне это говорила. Я, честно говоря, немного удивился, потому что не помню, чтобы она когда-нибудь так делала раньше (она вообще любила бывать на даче только летом), но Юрганову все передал и сказал, что он может отлучиться, если хочет, а вовсе не предлагал ему обязательно уехать.

— Видите ли, Павел Аркадьевич, ни одна из подруг вашей жены не подтверждает ни ее, ни собственного намерения ехать на дачу играть в карты. Как вы можете это объяснить?

— Да я и сам не прочь был бы узнать, зачем ей понадобилось говорить мне об этом, если она туда не собиралась, — ответил Салтыков и помрачнел.

— Скажите… Мне придется задать вам этот вопрос, вы уж извините… У вашей жены не могло быть?..

— Я понял, — перебил Салтыков, — вы хотите сказать, что у моей жены был любовник? Так вот: я об этом ничего не знаю и не хочу знать. И, главное, не хочу об этом говорить.

— Но, поймите: если вам что-либо известно…

— Я же сказал, — опять перебил Салтыков, — я действительно ничего не знаю. И действительно не хочу знать, — повторил он и опять помрачнел. — И постарайтесь понять меня правильно.

Что ж, нет так нет.

Собрали показания соседей, из которых следовало, что в день убийства его машина простояла весь вечер у подъезда, а сам он действительно несколько раз появлялся во дворе — то с собакой, то с каким-то строительным мусором, который он выносил на помойку. Правда, все это происходило днем, «часа в четыре-пять», говорили свидетели, но зато его соседка по площадке вспомнила, что видела его с мусорным ведром в самом начале девятого, так что ни в половине восьмого, ни в восемь быть на даче Салтыков никак не мог.

Выходит, что алиби у него все-таки есть, а Юрганов врет?

* * *

В том, что человек врет, пытаясь себя выгородить, Залуцкий ничего странного не видел, но то, как он это делает, вызывало у него некоторое беспокойство. Уж больно странные истории он сочиняет, уж больно они похожи на правду. Потому-то они и искали хоть какое-нибудь подтверждение, хоть самое ничтожное, хоть намек на подтверждение, но не нашли ничего. Ровным счетом ничего.

«А вы искали?» — спросила его Нина Савельева. Конечно, искали. Еще как искали! Убийство — это не шутка. И совесть его была чиста.

Еще она спросила его о Салтыкове. Что ж, Салтыкова они начали разрабатывать сразу, еще до того, как узнали про его «телефонное» алиби: бомж — бомжом, но проверить другие версии тоже было необходимо.

Отработали огромное количество людей, знавших Салтыкова и его жену: подруг, приятелей, коллег (его и ее), соседей и прочее, тем более, что следствие насторожило то обстоятельство, что восемь лет назад Салтыков перевел все имущество на имя жены. Вернее, само по себе это обстоятельство говорило только в пользу того, что он своей жене доверяет и бросать ее не собирается, но время-то идет! Если предположить, что в их жизни наметились какие-то перемены, ну, например, супруге пришло в голову развестись и выйти за другого или, наоборот, супругу, что называется, «попал бес в ребро…»? Такое в его возрасте случается…

Услышали много разного, но в основном все сводилось к тому, что Салтыков — прекрасный муж, прекрасный хозяин, человек, что называется, с руками: какую дачу построил, какую квартиру роскошную, в два этажа, отделал и т. д. и т. п. Правда, кое-кто из подруг убитой туманно намекал на некоторые шероховатости их семейной жизни, но странно было бы предположить, чтобы люди, прожившие вместе столько лет, не имели проблем. А на вопрос о возможных любовных связях Людмилы Салтыковой, люди, хорошо знавшие ее, говорили, что она хоть и не святая, но ничего серьезного, по крайней мере, в последние годы в ее жизни точно не было.

С Павлом Аркадьевичем дело обстояло несколько сложнее. Стали выяснять, кто такая Антонина Шебаева, 19 лет, не работающая, уроженка города Курска, в Москве прописана временно. Какое отношение она имеет к Салтыкову — уж больно разные они люди?

* * *

Заехал к Шебаевой старший оперуполномоченный Медведев, поговорил, выяснил, что Антонина приехала в Москву год назад с целью найти хоть какую-нибудь работу, но вместо этого познакомилась с хорошим человеком Павлом Аркадьевичем: он-то и помогает выжить ей и ее матери, оставшейся в Курске. Снял квартиру, купил хорошую тахту, постельное белье, телевизор, видеомагнитофон, одежду и денег дает, не жалеет.

Медведев спросил, не собираются ли они оформить свои отношения. Тоня сначала даже не поняла, что он имеет в виду.

— Ну, жениться на вас он случайно не обещал? — повторил он.

— Ой, что вы! — испуганно ответила Тоня и даже замахала руками.

— Что так? — спросил любопытный опер.

— Да мне Павел Аркадьевич сто раз говорил: «Имей в виду, жену я свою никогда не брошу. О тебе буду заботиться, буду кормить и деньги давать, но жениться никогда не смогу»

— Ну, а вы?

— А что я? Я его никогда об этом и не просила…

— Что ж так: не нравится он вам?

— Почему, нравится, — ответила Тоня, отводя глаза, но Медведеву ответ показался не очень убедительным. Да и что говорить: Салтыков, конечно, мужик видный, холеный, такой, как бы это сказать, барин, что ли, да к тому же богатый, но ведь он на тридцать с лишним лет старше ее, какая уж тут любовь?

— Скажите, Тоня, аппарат с определителем номера купил Салтыков или он был в этой квартире, когда вы ее сняли?

— Нет, этот аппарат Павел Аркадьевич купил, когда разбился тот, прежний.

— И давно?

— С полгода.

— А зачем вам АОН, не сказал? Вы понимаете, что такое АОН?

— Понимаю. Сказал.

— И зачем же? — оживился опер.

Тоня смутилась.

— Да-а… Неважно…

— Это вам неважно, а нам — важно. От милиции, Тоня, ничего скрывать нельзя.

Тоня потупилась и сказала, глядя в пол:

— Павел Аркадьевич мне не разрешал ни ходить никуда, ни знакомиться ни с кем…

— Почему?

— Говорит, ревнует.

— А причем же здесь телефон?

— Павел Аркадьевич говорил, чтобы я каждый раз смотрела на номер: если увижу, что звонит он (она говорила «звонит» с ударением на первом слоге), то трубку снимать, а если кто другой, то нет.

— И что же? Ты его слушалась? (Медведев и сам не заметил, как перешел с ней на ты).

— Да мне и не звонил никто. Маме в Курск я сама звоню, а больше мне и говорить-то не с кем: я в Москве никого не знаю.

— Тогда зачем же определитель?

— Да он не верит: ему все кажется, что у меня кто-то есть.

— А на самом деле? — улыбнулся опер.

— Да нет у меня никого, — уныло проговорила Тоня.

— И не скучно тебе здесь сидеть целыми днями?

Она опустила голову и ничего не ответила.

* * *

«Да, — думал Медведев, выходя из Тониного дома, — никаким разводом тут, конечно, не пахнет. Завел себе Салтыков молодую бабенку (он вспомнил Тонину пышную грудь, косу до пояса и розовые щеки), здоровую, крепкую, как репа, и трахается с ней в свое удовольствие, когда приспичит. Но разве ради такой Тони бросают жену? Эта Топя и так никуда от него не денется: он ее купил, она — его вещь».

И он снова вспомнил, какие грустные у этой Тони глаза, и как она называет своего любовника Павлом Аркадьевичем, и как старательно запахивает на себе халатик, и стало ему почему-то безумно ее жаль.

«А, впрочем, чего ее жалеть? — продолжал размышлять Медведев, закуривая сигарету, — ей еще повезло. Другие девчонки приезжают из провинции и сразу на панель попадают, а то и в уголовщину ввязываются, а эта сидит в квартире, в чистоте, в тепле, сытая, видак смотрит, матери в Курск звонит…»

Медведев перешел на другую сторону улицы, вскочил в подошедший автобус и, пристроившись на задней площадке, снова подумал о Тоне: «Да, все так, конечно, но все равно: забитая она какая-то, несчастная, черт ее знает… Видно не сладко ей с этим Павлом Аркадьевичем… Надо же, ревнует ее, старый козел! Впрочем, мне-то что до нее? — рассердился на себя чувствительный опер. — Что я ей — отец, что ли?»

И все. Больше никакой «клубнички» за Салтыковым не нашли, как ни старались. Выходит, незачем ему было убивать свою жену?

И Залуцкий подытоживал: нет, это не Салтыков. Нет у Салтыкова мотива. А у Юрганова, может, и есть. Нашли же у него в кармане при обыске стихи, посвященные какой-то Нине, про которую Юрганов ничего говорить не захотел. А ведь это была та самая Нина Савельева, которая только что ушла от него. Ведь Юрганов знал про ее день рождения. И если эта Нина так страстно его защищает, кто знает, какие между ними намечались отношения? И разве нельзя допустить, что драгоценности Салтыковой он как раз и собирался преподнести Савельевой на день рождения? Своих-то средств на подарок у него нет? Вот тебе и мотив! И как ни хороши его истории про письма и про кольца, а выходит, что убил все-таки он?..

И, тем не менее, в который раз задавал себе следователь Залуцкий один и тот же мучивший его вопрос: Салтыков или Юрганов? И в который раз сам себе отвечал: Юрганов.

А то, что он молчит и не помогает следствию, только доказывает, что сказать ему больше нечего.

«Все, — сказал себе Залуцкий, — завтра передаю дело в суд».