1

В студии было жарко и многолюдно. Ассистенты нервно покрикивали, рассаживая публику по местам. «Вы ищете? Садитесь сюда, в первый ряд. А вы сюда, и не загораживайте. Женщина, садитесь, что вы вертитесь? Фотографию забыли? Ну что же вы!.. Поищите, может, в кармане?.. Чьи это дети? Ваши? Нет? Андрей Михалыч, чьи это дети? Что? Они тоже ищут? Давайте их сюда, поближе».

Все уселись, стали ждать ведущих. Операторы настраивали камеры, ассистенты давали публике последние указания — когда аплодировать, когда нет. Женя с Татусей устроились посередине: Татуся вертелась, разглядывая публику, а Женя, бледная и сосредоточенная, сидела, сжав кулаки и глядя в одну точку.

— Ты чего? — спросила Татуся. — Возьми себя в руки.

— Я и беру. Только боюсь, что, когда до меня дойдет очередь, я все равно разревусь, а мне этого очень не хочется.

— Подумаешь… Реви себе сколько влезет. Здесь все ревут.

— Не в этом дело. Я не хочу, чтобы эти сволочи видели, что я плачу.

— Давай я скажу, — предложила Татуся.

— Нет. Я должна сама.

— Ну, как хочешь. Смотри, этот тип в черном свитере глазеет на тебя. Ты его знаешь?

— Нет.

— Ты даже не посмотрела. Он справа.

Женя повернула голову. Во втором ряду с краю сидел русоволосый мужчина лет тридцати пяти, и ей показалось, что, перехватив ее взгляд, он отвел глаза.

— Ну? — спросила Татуся.

— Что — ну?

— Ты его знаешь?

— Впервые вижу.

— Тогда почему он на тебя смотрит?

Ответить Женя не успела: в студии появились ведущие — блондинка в черном и немолодой брюнет. Публика зааплодировала.

— Добрый вечер, — сказала блондинка, приятно улыбаясь, — в эфире передача «Я вернусь». Сегодня мы хотим напомнить вам историю Павлика Гуськова, усыновленного итальянцами из детского дома в Таганроге. Откликнулась свидетельница, которая утверждает, что видела его…

Историю Павлика Женя не слушала. Она думала, что через несколько минут ей придется обратиться к людям, которые похитили ее ребенка, и что ей очень нужны точные и убедительные слова. Татуся, которая — Женя чувствовала это — плохо верила в благополучный исход предприятия и занималась его организацией только для того, чтобы отвлечь ее, Женю (как будто ее можно было чем-то отвлечь!), сперва уверяла ее, что говорить надо жестко и уверенно и непременно чем-то грозить, а потом передумала и прошептала: «Женька, может, просто поплачешь, а? Ведь они тоже люди, должны понять…»

Женя была твердо убеждена, что они, конечно же, не люди, и если уж они сделали такое, то никогда и ничего они не поймут, и уговаривать их бесполезно, а плакать — унизительно. Что касается угроз…

«Чем я могу им грозить? Милицией? Смешно! — думала Женя ночью накануне записи передачи, лежа без сна, несмотря на принятое снотворное. — До сих пор им удалось найти только девушку — владелицу мобильного телефона, с которого мне звонил похититель, и старый “фольксваген”, угнанный у какого-то алкаша. И все. Больше они ничего не найдут — никто в этом и не сомневался. Значит, надо придумать что-то третье… и рассчитывать я могу только на себя».

— Просим всех, — продолжала ведущая, — кто что-нибудь знает о местонахождении Павлика Гуськова, позвонить по нашему телефону, который работает круглосуточно… А теперь я хочу представить вам еще одного участника нашей передачи. Его зовут Сергей Николаевич Тихомиров. Пожалуйста, Сергей, расскажите вашу историю.

История Сергея была совсем короткой — в начале восьмидесятых воевал в Афганистане, ходил с разведротой, был ранен — подорвался на мине. И теперь, спустя двадцать лет, разыскивает солдатика, который спас ему жизнь — руками разорвал антенну и наложил жгут, а потом на себе отнес к своим.

— Я никогда его не забуду, — говорил Сергей. — Он нес меня и все повторял: «Товарищ капитан, потерпите… Товарищ капитан, потерпите…» И в глазах у него были слезы. Если бы не он и не наши вертолетчики, я бы тут сейчас не сидел.

Женщины плакали, вытирая платочком глаза. «Война в Афгане была давно, — подумала Женя. — Теперь он герой, его жалеют… И умиляются на солдатика. А тогда все молчали…»

— Теперь мы даем слово тем, кто приехал в нашу студию, — сказала ведущая и с микрофоном в руке подошла к пожилой женщине, сидящей в первом ряду.

— Я, Косачева Мария Игнатьевна, ищу своего сына, Косачева Игоря Федоровича, 1972 года рождения, который пропал в апреле прошлого года…

«Еще пять человек в первом ряду, потом двое — во втором, — подсчитала Женя, оглядевшись, и снова поймала на себе взгляд мужчины в черном свитере. — Интересно, он тоже кого-нибудь ищет?»

Застенчивый парнишка с льняными волосами рассказывал в микрофон, как познакомился с девушкой в поезде дальнего следования и как потом она пропала неизвестно куда, не оставив ни адреса, ни телефона.

— Она тебе очень понравилась? — спросил ведущий, подмигнув парню.

— Очень, — ответил тот и потупился.

— Что будешь делать, если найдешь?

— Женюсь.

Студия зааплодировала. «Хэппи энд, — подумала Женя. — Все любят хэппи енд. Только будет ли он?..»

Когда ведущая подошла с микрофоном к мужчине в черном, Татуся толкнула Женю в бок и зашептала:

— Он на тебя все время смотрел. На твоем месте я бы послушала, зачем он сюда пришел.

— Тише! — вздрогнула Женя — ей и самой хотелось это узнать.

— …я ищу своего брата, Антонова Константина Анатольевича… — продолжал мужчина в свитере.

— Ну вот, прослушали, как его зовут, — зашипела Татуся, очевидно забыв, что произошло это из-за ее болтовни.

«Значит, товарищ по несчастью… Антонов, Антонов… — повторила Женя в задумчивости. — Знакомая фамилия…

Впрочем, ей было не до воспоминаний. Ведущая протянула ей микрофон, и Татуся успела буркнуть что-то ободряющее, вроде: «Женька, держись!»

Женя глубоко вздохнула и голосом, показавшимся ей чужим, тихо, но твердо начала:

— 29 сентября этого года у меня похитили ребенка, трехлетнюю девочку. Ее зовут Маша Шрамкова и вот ее фотография. — Женя показала Машин снимок, сделанный этим летом на даче. — Я хочу обратиться к тем, кто это сделал… — Женя почувствовала, что в горле у нее застрял огромный ком из боли и слез и что сейчас она заплачет на всю страну. Она перехватила на себе полный сочувствия взгляд ведущей и постаралась взять себя в руки: — Я готова заплатить любую сумму… я повторяю — любую, чтобы получить своего ребенка назад живым и здоровым. Повторяю, я готова на любыеусловия… Как со мной связаться — вы знаете.

Женя замолчала, судорожно соображая, все ли она сказала. Ведущая что-то спросила у нее, но Женя не расслышала.

— Молодец, ты говорила… замечательно… — пробормотала Татуся.

Женя перехватила ее взгляд, и ей показалось, что та смотрит на нее с ужасом.

Потом в студию привели человека, потерявшего память. Ему сообщили, что нашли его родных, и показали поселок, где он раньше жил. Ведущий комментировал мелькавшие на экране кадры:

— Это школа, где вы учились… Это ваш дом… Помните?

Человек смотрел на экран и качал головой.

— Это ваша собака… — Пес честно полаял в камеру. — Собаку не помните? Как зовут, не помните? Руслан…

Ветхий домик, крылечко, сарай, собачья будка, перевернутые банки на кольях забора. Но человек не помнил.

— К нам в студию приехала ваша тетя… Встречайте ее! Тетка была нарядно одета — было видно, что постаралась для такого случая. Не узнавая ее и растерянно улыбаясь, он позволил себя обнять, и женщины в студии опять поднесли платочки к глазам. Женя подумала, что завидует этому человеку, который все забыл, и ей тоже захотелось плакать.

Она бы с удовольствием ушла, но это было невозможно. Пришлось выслушать мнение специалиста по амнезии из института Сербского — симпатичный профессор объяснил, как вести себя с людьми, которые потеряли память.

— Стремление помочь иногда приводит к обратным результатам — человек может вспомнить то, чего никогда не было. В нашем институте есть возможность оказывать комплексное воздействие на психику. Конечно, бывают люди, которые симулируют амнезию. Но лучше пусть мы посмотрим десять симулянтов, чем оставим без помощи одного больного.

Потом пришлось присутствовать при трогательной встрече разлученных жизнью влюбленных.

— Мы познакомились в кино… — рассказывала молодая женщина в шляпке. — Фильм был такой плачевный, и я начала плакать… У меня не было платочка, и он мне одолжил…

— Меня перевели в другую часть… Я писал, но ответа не было… Я всегда ее помнил, девушку с небом в глазах… — вторил ей мужчина в летной форме.

«И зачем только они нашли друг друга? — думала Женя. — Жили бы себе каждый в своем углу и питались несбыточными надеждами. А так… поженятся, а потом она ему надоест, эта девушка с небом в глазах… Или он ей…»

— Мы желаем вам счастья! — провозгласил ведущий, и студия с энтузиазмом зааплодировала.

«Счастье… — подумала Женя. — Знать бы еще, что это такое… Большинство моих подруг искренне считает, что это — удачное замужество, а когда я им говорю, что моя личная жизнь сложилась прекрасно — они мне не верят. А я действительно была счастлива, пока Машка была со мной. И ничего мне не было нужно, никакие мужья. Может, со мной что-то не так? Может, я действительно урод? Но ведь я точно знаю, что ради того, чтобы Машка вернулась ко мне, я бы отдала всех мужей на свете, вместе взятых».

Под занавес была разыграна еще одна сцена в духе бразильского сериала. Ведущий объявил, что готов фоторобот девушки из скорого поезда, в которую влюбился парнишка с льняными волосами.

Ведущая обратилась к телезрителям:

— Если кто-то узнал эту девушку по фотографии, позвоните нам, пожалуйста!

— Вряд ли кто-то позвонит, — неожиданно заявил ведущий и лукаво подмигнул зрителям. — Ведь в студии наверняка кое-кто уже видит ее… Ну, что же ты, Таня?! Что же ты сидишь? Иди сюда! Ты слышала, зачем он тебя ищет, да? — Ведущий протянул ей руку и подвел к парню. — Ну хорошо… Теперь разбирайтесь сами…

 

2

Когда Женя с Татусей вышли на улицу, заморосил дождь.

— Слишком много клюквы, а так — ничего… — сказала Татуся, искоса взглянув на подругу. — И ведущие симпатичные. Но главное, им все-таки удается кого-то найти. Значит, есть надежда, что…

— Брось, Татка. Не надо меня утешать. Если Бог есть на свете, значит, из этого что-нибудь получится. А если нет… Как говорил тот персонаж у Достоевского: «Если Бога нет, какой же я после этого майор?» Так, кажется?

— Не помню… При чем тут майор? Вечно ты со своими цитатами! Я только не понимаю, для чего ты сказала про любую сумму? Что ты понимаешь под любой суммой? Я-то была уверена, что ты просто обратишься к людям, которые могли что-то видеть, чтобы они…

— Думаешь, они сами не сообразят? — перебила Женя.

— Не понимаю…

— Если такие люди есть и они меня слышали, они сами позвонят.

— Да, конечно, — растерянно проговорила Татуся, — но что ты будешь делать, если у тебя попросят… да хоть пятьдесят тысяч? Где ты их возьмешь?

Они подошли к машине.

— Если бы пятьдесят… — вздохнула Женя. — Боюсь, как бы не попросили миллион.

— Вот именно. Я не понимаю, зачем ты это сделала? Можешь объяснить?

— Могу.

Женя открыла рот, но ответить не успела — кто-то постучал в стекло ее «шкоды». Она повернулась и увидела мужчину из студии, который искал своего брата.

— Хорошо, что я вас догнал… Простите, пожалуйста, вы — Женя, сестра Виктора Шрамкова? — спросил он, и Женя с удивлением почувствовала, что в ее душе что-то отзывается на звук его голоса.

— Да, я Женя, — ответила она.

— А я Митя Антонов. Вы меня не помните?

— Нет…

— Мы с вами встречались на мидовских елках и вместе кричали: «Ну-ка, елочка, зажгись!» Правда, это было давно.

— А-а… Должна вас разочаровать — эти воспоминания не вызывают у меня ни малейшего умиления. Я терпеть не могла эти елки…

— Ну… я их тоже не особо любил, — улыбнулся Митя. — Но хорошо помню, как вы меня угощали шоколадом. А еще наши братья когда-то вместе учились в институте…

Через час, оставшись одни, они гуляли под моросящим дождем по Тверскому бульвару, и Женя рассказывала о своей беде.

— На вашем месте я бы все-таки выяснил отношения с отцом, — сказал Митя, — мне кажется…

— Мой отец — типичный советский ортодокс, упертый и непробиваемый. Выяснять с ним отношения совершенно бесполезно.

Митя немного помолчал:

— Значит, мне повезло больше. Мой отец тоже был дипломатом, но у него в кабинете висел портрет Солженицына. Они с мамой называли его Исаичем.

— Ну вот, — вздохнула Женя, — у нас был Ильич, у вас — Исаич…

Они посмотрели друг на друга и рассмеялись.

— В МИДе работали разные люди, как и везде, — добавил Митя.

— Я с детства помню отцовских коллег, которые бывали у нас в гостях. Они всегда казались мне холодными и безнадежно скучными. Говорили они только о политике, при этом иногда почему-то понижая голос и даже чуть-чуть оглядываясь через плечо, будто в нашей квартире кто-то мог их подслушать. Сперва мне казалось, что хотя бы в эти редкие моменты они говорят о чем-то интересном, но, увы, их секреты были такими же скучными и серыми, как все остальное. Из-за них, когда я была маленькая, мир представлялся мне скопищем врагов, скалящих свои хищные морды на СССР. Впрочем, это были люди старшего поколения… Моему отцу — восемьдесят четыре года.

Они помолчали. Женя посмотрела на небо и закрыла зонт.

— Дождь, кажется, перестал… Из всех, кто к нам приходил, мне нравился только один человек, хотя он бывал у нас очень редко. Позже я узнала, что он преподавал историю дипломатии в Высшей дипшколе, которую отец окончил в конце сороковых. Его звали Евгений Арнольдович Герн. Это был колоритнейший старик с длинными седыми волосами, что называется, из бывших… чудом сохранившийся обломок русской культуры.

— Мне кажется, я о нем что-то слышал…

— Он всегда так заразительно смеялся и сам рассказывал что-нибудь ужасно смешное… кого-нибудь пародировал… травил анекдоты. Я их не понимала, но мне нравилось смотреть, как у других вытягиваются лица. Один раз — не помню уже, по какому поводу — кто-то из отцовских гостей упрекнул его: «Вы же марксист!» На что Евгений Арнольдович, гордо вскинув свою львиную голову и обведя присутствующих лукавым взглядом, подмигнул и негромко, но четко и многозначительно возразил: «Я не марксист!» А потом, насладившись произведенным эффектом, — мол, как же так, товарищи?! Известный ученый, доктор наук, профессор, взращивающий дипломатические кадры, осмеливается утверждать, что не разделяет господствующее и единственно верное в мире учение?! — так вот, он выдерживал паузу и гордо заявлял: «Я — энгельсианец».

Митя засмеялся.

— При этом он так красиво растягивал гласные, почти пел это слово, что в моих детских ушах оно звучало как музыка. Я, конечно, не понимала, что оно означает, но в отличие от агрессивного и сухого, как выстрел, «марксист», оно мне нравилось. В этом слове было что-то загадочное и притягательное, как в словах «марсианин» или «эпикуреец», что тоже было не очень понятно, но зато звучало ужасно изысканно. Мне казалось, что учение, названное этим красивым, благодаря огромному количеству гласных, словом, несет в себе что-то благородное и даже аристократическое… Когда несколько лет спустя, в школе, я узнала, что это такое, я была ужасно разочарована…

— А за что вы не любили елки?

— Не знаю… Меня вечно заставляли изображать какого-то дурацкого зайца-побегайца. Я вообще не любила детские мероприятия. Ненавидела читать стихи, стоя на стуле. А когда немного подросла, ненавидела отдавать пионерский салют и даже стоять в строю — я почему-то всегда испытывала при этом чувство ужасной неловкости, и это вовсе не было связано с политикой — я в ней тогда и не разбиралась. Это счастье, что я не родилась мужчиной и мне не пришлось служить в армии, маршировать, отдавать команды или, еще хуже, подчиняться им. Я кажусь вам уродом?

Митя опять засмеялся.

— Вовсе нет. Мне даже кажется, мы с вами похожи. Я помню, вскоре после окончания института я был в качестве переводчика с «немецкими товарищами» на каком-то концерте в Кремле. Помните эти концерты? Гмыря с песней о Ленине, хореографическая сцена «Белорусские партизаны» и так далее… Они смотрели, а я делал вид, что не сплю. А потом по проходу в зале побежали пионеры с цветами и флажками, поднялись на сцену и что-то сплясали. Я чуть не заплакал… от отвращения. А немецкие товарищи решили, что меня растрогали детки, и похвалили за чувствительность.

— Знаете, на кого мы с вами похожи? На Аддамсов из фильма! Помните, с какими лицами они сидят на детском концерте?

— Ха-ха!.. Да, похоже… Зато армию я вспоминаю почти с удовольствием из-за массы смешных моментов. У нас был старшина, который гонял нас по плацу, и когда ему что-то не нравилось в моей осанке, он кричал: «Антонов, дайте грудь!» А на сборах наш полковник, большой любитель спиртного, набравшись, часто подзывал меня и, понизив голос, спрашивал: «Слушай, Антонов, вот ты все знаешь… Скажи — правда, что главную библиотеку в Ленинграде называют…» Тут он наклонялся ближе, делал страшные глаза и шепотом продолжал: «…публичной?»

Женя улыбнулась и снова раскрыла зонт.

— Так вы переводчик? — спросила она.

— Что-то вроде.

— В МИДе, конечно?

— Нет. В консалтинговой фирме, из которой, впрочем, я несколько дней назад уволился…

— Почему?

— Надоело просиживать штаны. Хочу подрядиться в экспедицию в Африку по линии Всемирного фонда охраны дикой природы. Вот только дождусь, пока объявится брат.

— Надо же, — проговорила Женя, — как похоже…

— На что?

— Я работала в газете, а потом бросила и стала заниматься растениями.

— Вот видите, — сказал Митя, и, хотя было не совсем понятно, что именно он имеет в виду, Женя почувствовала, как у нее почему-то дрогнуло сердце.

— В какой школе вы учились? — спросила она, чтобы скрыть смущение.

— Сперва в английской. Потом меня оттуда вышибли. Мне поручили сделать плакат к седьмому ноября, а я написал: «Любите Родину — мать вашу». Доучивался я уже в вечерней.

— А у меня были постоянные контры с историчкой. Один раз она сказала: «Стыдно тебе, Шрамкова! В твои годы Зоя Космодемьянская уже на виселице висела!»

— А меня ненавидела учительница литературы. Как-то она поручила мне придумать темы для сочинения, и я написал на доске: «Что общего между Татьяной Лариной и старухой Изергиль?» Какими же идиотами мы были! — Митя засмеялся и задумчиво добавил: — Зато меня любила химичка, Тарлан Гасановна Багирова, — знойная женщина, мечта поэта… Мы с ней после уроков часами просиживали за опытами, а потом я таскал домой реактивы из класса. Некоторые до сих пор валяются у нас на даче…

— А что случилось с вашим братом? — спросила Женя.

— Я думаю, он бы сделал неплохую карьеру в МИДе, но его понесло в коммерцию, причем довольно крутую, и в результате в один прекрасный день он исчез…

— Вы думаете, он жив? Простите мне этот вопрос, но вы сказали, что прошло около трех лет…

— Я уверен, что жив — у меня есть для этого кое-какие основания. Мне кажется, он просто прячется от долгов. И я бы никогда не стал таким образом напоминать ему о себе, если бы не мама. — И перехватив вопросительный Женин взгляд, пояснил: — Болеет — сердце…

— Понятно… — прошептала Женя и, вспомнив об отце, нахмурилась.

Они помолчали, остановившись напротив памятника Пушкину, грустно взиравшему на проносящийся мимо поток машин.

— Как вы попали на эту передачу? — спросил Митя.

— У Татуси есть подруга, а у подруги — сестра, которая работает на втором канале…

— Случайно не Ира Шмелева?

— Да, кажется…

— Вот видите, сколько, оказывается, у нас с вами общего, — сказал Митя, внезапно останавливаясь. — Я тоже оказался там благодаря ей. Так что давайте решать.

— Что… решать? — спросила Женя, посмотрев ему в глаза.

— Как — что? Как будем искать Машу. Так, кажется, зовут вашу дочь?

— Да… так. Но ведь у вас… тоже… пропал брат…

— Я же сказал: мой брат — взрослый человек. Я хочу думать, что, если он видел и слышал меня сегодня, он поймет, что надо делать. От него никто ничего не требует, но он обязан дать о себе знать, хотя бы ради мамы.

Была уже ночь, когда Татуся, лежа в постели, услышала, что Женя вернулась. «Слава Богу, кажется, немного успокоилась…» — подумала она, поворачиваясь носом к стене и прислушиваясь к Жениному голосу, тихо напевавшему какую-то мелодию.

 

3

Наутро от Жениной эйфории не осталось и следа. Татуся, открыв глаза, увидела, что Женина постель пуста. Накинув халат, она ринулась в кухню: Женя, скрючившись, сидела на табуретке, и ее худенькие плечи вздрагивали от рыданий.

— Женька, ты что? Что с тобой? Погоди, дай-ка я тебя укрою…

Татуся набросила ей на спину свой халат и села рядом.

— Что случилось?

— Я… я… — всхлипывала Женя, не в силах произнести ни слова.

— Ну что ты, что ты… не плачь, — шептала Татуся, поглаживая ее по спине. — Вчера ты была таким молодцом…

— Я… — проговорила Женя сквозь душившие ее слезы, — я так виновата…

— Виновата?! — возмутилась Татуся. — В чем это?

— Во всем. Я сказала: «Если мне ее вернут живой и здоровой…»

— Ну?

— Получается, что не здоровая она мне не нужна?.. Подожди! — воскликнула она, заметив, что Татуся собирается ей возразить. — Это не все. Я не должна была вчера гулять с этим Митей, смеяться, рассказывать какие-то глупости… Не перебивай! Я знаю, я виновата перед ней. Я так мало бывала с нею… Днем работала, а вечером… Когда Машка засыпала, я иногда уходила… в клуб или в гости, чтобы не оставаться с родителями… А должна была сидеть, возле нее…

— И у детской кроватки тайком… как там дальше?…ты слезу проливала? Брось, Женька, всё это глупости, ни в чем ты не виновата! Ты — героическая женщина. Родила ребенка, без мужа, без квартиры… Работаешь… По поводу того, что не здоровая Машка тебе не нужна, — это вообще бред… Все прекрасно поняли, что ты имела в виду. И Митя тут совершенно ни при чем… Тебе удалось немного забыться, и слава Богу! Думаешь, будет лучше, если ты сойдешь с ума от переживаний? Ты обязана сохранить себя ради той же Машки. Ну? Сама подумай!

Татуся поправила сползший с Жениного плеча халат и осторожно сказала:

— Ты мне лучше другое объясни…

— Что?

— Я вчера тебя уже спрашивала. Зачем ты сказала, что готова заплатить любую сумму? И что ты будешь делать, если они действительно ее потребуют?

Женя подняла голову.

— Я подумала, что это — единственный способ заставить похитителя проявиться.

Татуся посмотрела на нее как на сумасшедшую.

— Господи, Женька! Ну хорошо, он проявился. Дальше что?

— Ты не понимаешь! Если это случится, я буду знать, что Машка жива и что у меня есть надежда! Иначе я больше никогда ее не увижу! — голос ее срывался. — Неужели непонятно?!

— Ну хорошо, хорошо, прости. И все-таки — что дальше?

— Дальше я ему говорю: да, деньги есть. И мы начинаем договариваться. Договариваться, понимаешь?

— Нет. Ты хочешь его обмануть? — перебила Татуся. — Или ты надеешься на милицию? Думаешь, они отследят звонок?

Женя поморщилась.

— При чем здесь милиция? Конечно, нет.

— Тогда что?

Женя в отчаянии обхватила голову руками.

— Слушай, Татка, не мучай меня. Я же сказала — у меня не было другого выхода. Или так, или никак. И потом, если хочешь, я действительно верю в то, что какие-то высшие силы, которые есть над нами, меня не оставят. Я не знаю, что это — бог не бог, но ведь кто-то же там есть! И знаешь, — она встрепенулась — не успела я вчера все это произнести на передаче, как откуда-то свалился этот Митя, про которого я и думать забыла, — представляешь, какой-то мальчик с мидовских новогодних елок! И вдруг он мне, совершенно постороннему человеку, говорит: «Как будем искать Машу?»

— А если он просто трепач?

— Может быть. Но не похоже. И потом, я ведь на него не рассчитывала — у меня много богатых клиентов. Думаешь, они мне откажут в такой ситуации?

Татуся, пряча глаза, покачала головой и неуверенно произнесла:

— Надеюсь, что нет, но…

— Что — но?

— Нет, ничего…

— Говори. Ты сомневаешься?

— Нет… Просто я вспомнила фильм, американский… Там тоже похищают мальчика… — затараторила Татуся, лишь бы что-нибудь сказать и не выдать своего смятения по поводу Жениного плана, который казался ей совершенно безумным.

— Какой фильм?

— Не помню как называется. С Мэлом Гибсоном. У него похищают сына и требуют миллион.

— А он?

— Он, как и ты, поступает нестандартно — через телевидение сообщает преступникам, что заплатит вдвое больше тому, кто выдаст похитителя…

— И?

— Ну, и у него все получается…

— Расскажи — как?

Татуся начала рассказывать содержание фильма и через несколько минут заметила, что Женя немного успокоилась и вытерла слезы. «С ней надо все время разговаривать, рассказывать любую ерунду, читать сказки, пересказывать сплетни… лишь бы ни на секунду не оставлять ее наедине со своими мыслями… Иначе она рехнется. И заставить ее позвонить Гулину — предупредить, чтобы после эфира они все-таки постарались отследить звонки…»

 

4

Звонить Гулину не пришлось — на следующее утро он явился сам.

— Здрасте… К вам можно? — Гулин тщательно вытер ноги о половичок и покашлял в кулак. — Евгения Васильевна дома?

— Дома-дома, заходите… она в ванной, — Татуся постучала в дверь ванной комнаты. — Женя, давай скорей — к тебе пришли! Пойдемте пока на кухню. Вы извините, у нас не убрано… Вы завтракали?

— Нет-нет, спасибо, не беспокойтесь…

— То есть не завтракали, — заключила Татуся. — Тогда садитесь, я налью вам чаю.

— Не надо, не беспокойтесь…

— Никакого беспокойства. Извольте поесть, — строго ответила Татуся и сделала ему бутерброд.

Голодный Гулин, с аппетитом жуя, исподтишка наблюдал за Татусей и думал: «Надо же — рыжая…»

Выйдя из ванной и застав идиллическую картину — Гулина, уминавшего бутерброд с колбасой, и Татусю, с умилением наблюдавшую за процессом, — Женя хмуро спросила:

— Что-нибудь случилось?

— Мне надо с вами поговорить.

— Откуда это у вас? — спросила Женя, увидев синюю формочку, и сцепила руки так, что побелели костяшки пальцев.

— Мы нашли человека, который, судя по всему, причастен к похищению вашей дочери.

Женя замерла.

— Кто он?

— Вы уверены, что это ваша формочка?

— Да. Кто он?

— Ваш сосед по дому. Некто Мухин.

— Мухин?.. — повторила Женя.

— Вы его знаете?

Она покачала головой.

— Н-нет. То есть фамилия мне кажется знакомой, но… не более. Из какой он квартиры?

— Триста двадцатой. Подумайте еще, Евгения Васильевна, — если вам знакома фамилия, может быть, вы что-нибудь вспомните?..

— Он работает в МИДе?

— Он — нет, а его отец работал.

— Отец? — Женя наморщила лоб, стараясь вспомнить. — Как его зовут?

— Отца — Борис Дмитриевич.

— А сына? И сколько ему лет?

Женя спрашивала быстро, резко и напряженно думала, стараясь расшевелить свою память, потому что первое ощущение — что она слышала эту фамилию раньше — казалось ей верным…

— Двадцать семь. Зовут — Валерий. Вернее, звали… Женя вздрогнула.

— Что вы хотите сказать?

Гулин выбил из пачки очередную сигарету.

— Его убили… — и тут же добавил, заметив, что она побледнела: — Евгения Васильевна, не пугайтесь. С вашим ребенком, скорее всего, все в порядке…

Гулин чуть не прикусил себе язык. Ему всегда казалось, что дело свое он знает хорошо, но чего он никогда не умел, так это разговаривать с родителями похищенных детей, особенно с матерями. Вот и сейчас. Эта Женя смотрит на него своими темными страдальческими глазами, в которых, как ему кажется, полыхает ненависть к нему, Гулину, в то время как он изо всех сил сочувствует ей и переживает ее горе так, будто не ее, а его маленькая дочка находится в руках этих подонков…

— Что значит — «в порядке»? — проговорила Женя помертвевшими губами.

— Я хочу сказать, что ваша девочка не пострадала… Это явно разборки между сообщниками, — оправдывался Гулин.

Женя усмехнулась.

— Что ж, спасибо сообщникам. Потому что, если бы его не убили, вы бы никогда его не нашли. — Женя вдруг сорвалась на крик: — Вы что, ничего не понимаете?! Если они убивают друг друга, значит, это бандиты!.. И мой ребенок там… у них… Вы вообще когда-нибудь слышали о том, для чего похищают детей? Вы имеете об этом хоть какое-нибудь представление? Или вы… Что вы стоите? Делайте же что-нибудь!

Она несправедлива к нему, но надо терпеть. Надо терпеть, потому что ей в тысячу раз хуже, чем им всем вместе взятым, — уж кто-кто, а он это хорошо понимал.

— Евгения Васильевна, успокойтесь… Скорее всего, убийство связано с тем, что похитители не поделили выкуп… — начал Гулин, но Женя перебила его.

— Дайте сигарету…

Гулин протянул ей сигарету и дал прикурить.

— Где вы нашли формочку?

— В его квартире. Под кухонным столом.

— Там было еще что-нибудь, принадлежащее моей дочери?

— Нет. Но в комнате на подоконнике лежал бинокль. Я думаю, что с его помощью он наблюдал за вами — из окна хорошо просматривается двор и ваш подъезд.

— Когда его убили?

— Третьего октября.

— То есть на следующий день после того, как у меня забрали деньги… Что вы собираетесь предпринять?

— Будем искать среди его окружения.

— А что по этому поводу говорит его отец?

— Его отец покончил с собой около трех лет назад.

— Из-за чего?

— Разбираемся.

— Понятно, — усмехнулась Женя, но Гулин опять стерпел.

— Евгения Васильевна, — снова начал он и вытащил из папки цветную фотографию, на которой Женя сразу заметила довольно большую прожженную сигаретой дырку. — Взгляните, пожалуйста… Не знаете ли вы кого-нибудь из этих людей?

Женя взяла фотографию в руки. Две пары на фоне здания ООН в Нью-Йорке. Тех, что справа, она не знала, хотя лица казались ей смутно знакомыми. А слева…

— Эти двое — мой брат и его жена. А эти…

— Ваш брат? — удивился Гулин. — Вы уверены? Головы-то нет…

— Да и самого брата уже нет. Его убили несколько лет назад.

— Я в курсе. Но — еще раз повторяю — вы уверены, что это он?

— Абсолютно.

— Насколько я знаю, его жена осталась в Америке? Вы поддерживаете с ней связь?

— Нет.

— Почему?

— Мы никогда не были дружны… А после похорон брата она вернулась в Штаты и ни разу не дала о себе знать, даже моим родителям.

— Вам известно, где она?

— То есть адрес? Нет. Зачем она вам?

— Эту фотографию мы нашли в квартире Мухина. Эксперты считают, что ее прожгли не случайно. Возникает вопрос — не имел ли Мухин оснований испытывать, скажем так, неприязнь к вашему брату? Может быть, его жене, то есть вдове, что-нибудь известно на этот счет?

— Не знаю, может быть.

— А вам?

— Абсолютно ничего. Я вообще не понимаю, что их могло связывать. Когда мой брат уезжал в Нью-Йорк, ему было сорок пять, а Мухину, стало быть, двадцать один. Что могло быть между ними общего?

Гулин жестко сказал:

— Не знаю.

— Почему вы спрашиваете? При чем тут вообще?..

— Я подумал, не имел ли Мухин каких-нибудь оснований мстить вашей семье?

— Мстить? Бред какой-то! Кто он, этот Мухин? Чем он занимается?

— Работал в частной страховой компании чем-то вроде мальчика на побегушках.

Женя покачала головой.

— Ни ко мне, ни к моим родителям все это не имеет ни малейшего отношения. Уверяю вас, вы ошибаетесь.

— Может быть. Но поговорить с ними мне все же придется…

— Как хотите, — нахмурилась Женя. — Есть еще одна вещь, о которой вам, очевидно, следует знать. Вчера я была на телевидении и обратилась к этим людям… к похитителям.

— Что?! — Гулин не верил своим ушам.

— Что вас так удивляет? Или вы считаете, что я должна сидеть сложа руки и ждать, пока…

— Вы должны были посоветоваться со мной. Один раз вы уже наделали глупостей…

— Я не делала никаких глупостей, — перебила Женя. — В том, что произошло, виноват мой отец. И сегодня я лишний раз в этом убедилась.

— Ваш отец? — удивился Гулин. — При чем здесь ваш отец?

— Он вызвал милицию… то есть вас… ваших коллег, хотя я просила его не делать этого — таково было условие… И теперь я понимаю, откуда им это стало известно, раз они следили за подъездом…

— Ну, пока это только предположения… А вот то, что ваш отец никого не вызывал, это точно. Оперативники пришли к нему в связи с убийством Сапрыкина.

— Какое отношение имеет мой отец к убийству Сапрыкина?

— Евгения Васильевна, я не могу посвящать вас во все подробности следствия, но поверьте, это именно так. То, что они появились у вас дома в тот день, — чистое совпадение. Так вот почему вы перебрались к подруге? Обиделись на отца?

— Надеюсь, вы не собираетесь читать мне мораль?

— Не собираюсь. Но ваш отец не виноват.

— Лучше скажите, что теперь делать. Может быть, поставить на прослушивание мой телефон?

— Такие вещи в одну секунду не делаются. Надо было предупредить заранее. Что, если они позвонят прямо сейчас?

— Сейчас не позвонят — передача выйдет в эфир через несколько дней.

— Когда именно?

— В ближайший четверг.

— Ну вы даете! — покачал головой Гулин. — Что вы там наговорили?

— Чтобы они…

Женя замолчала. Она не знала, говорить ли ему правду — про «любые» деньги, которые она обещала похитителям. «Скажу, а он опять разорется. Легче всего объяснять свою несостоятельность моими ошибками».

— Чтобы они?.. — повторил Гулин.

— Вернули ребенка… за новый выкуп.

— Вы назвали сумму?

«От него не скроешься», — подумала Женя.

— Нет… Но я дала понять, что могу заплатить… много.

— Действительно можете?

— Послушайте, я хоть что-нибудь стараюсь предпринять, а вы… Я не могу сидеть и ждать, пока…

У нее задрожал голос, и Гулин испугался, что она заплачет.

— Ладно, хорошо. Я позвоню.

Гулин ушел. Женя бросилась в прихожую и начала лихорадочно собираться.

— Куда ты? — спросила Татуся.

— Потом объясню. Я скоро вернусь, — бросила Женя и захлопнула за собой дверь.

 

5

С тех пор как Женя поселилась у Татуси, та ежедневно звонила Валентине Георгиевне — иногда утром, иногда вечером. Звонила тайком от Жени и сообщала новости, утешая как могла. Валентина Георгиевна, никогда раньше особенно ее не любившая, как не любила ни одну из Жениных подруг — ей всегда казалось, что они плохо влияют на ее дочь и что в Жениной старой ссоре с семьей и уходе из дома виноваты именно они, — готова была чуть ли не просить прощения и принималась плакать каждый раз, когда та уверяла ее, что Женя держится хорошо и надо только постараться понять ее и простить. «Потерпите еще немного, — уговаривала Татуся, которая была не в силах убедить Женю помириться или хотя бы объясниться с родителями. — Может быть, мне подъехать и привезти вам продуктов?» — «Нет-нет, спасибо, Танечка, у нас все есть, — испуганно благодарила Валентина Георгиевна, не зная, как к такой помощи отнесется Василий Демьянович, — вы только обязательно позвоните завтра, хорошо?» — «Конечно, Валентина Георгиевна, конечно, не волнуйтесь», — успокаивала ее Татуся и вешала трубку, а Валентина Георгиевна выходила в коридор, приоткрывала дверь кабинета и осторожно спрашивала: «Ты не спишь? Звонила Таня». Василий Демьянович откладывал книгу, поворачивался к жене и внимательно выслушивал новости, которые та всегда пересказывала подробно, какими бы скудными они ни были. Потом Валентина Георгиевна, не сдержавшись, принималась плакать, отворачиваясь и незаметно вытирая слезы, а Василий Демьянович хмурился и говорил: «Не надо, Валя, все обойдется. Иди полежи». Когда за ней закрывалась дверь, он выдвигал верхний ящик стола, доставал мобильный телефон, купленный два года назад, когда Женя с дочерью переехала к ним, — чтобы иметь возможность в любую минуту позвонить, если она с ребенком где-нибудь задерживалась, и узнать, все ли в порядке. Впрочем, звонил он не часто, потому что Женя называла это «контролем» и всегда сердилась, говоря, что она взрослый человек и не нуждается в опеке. «Ты не права, — встревала Валентина Георгиевна каждый раз, когда Жене случалось где-нибудь задержаться, — никто не собирается тебя контролировать. Папа беспокоился из-за Маши». — «Но Маша была со мной! Что с ней могло случиться?» — раздражалась Женя. — «Он считает, что ты напрасно таскаешь с собой такого маленького ребенка».

Женя, которой хотелось хотя бы иногда вырываться из дома, но при этом как можно меньше расставаться с дочерью, отвечала, что она много работает и для нее это единственная возможность побыть с Машей подольше и что, в конце концов, она не так уж и часто это делает. «И потом, мама, разве мы не договаривались, что вы оставите меня в покое?» Валентина Георгиевна пугалась и прекращала спор, а когда Женя отправлялась на работу, шла к Василию Демьяновичу и, виновато отводя глаза, шептала: «Оставь ты ее, отец, пусть себе живет как хочет».

С тех пор в телефонной памяти так и хранился один-единственный номер — Женин. Василий Демьянович нажимал клавишу, смотрел на загоравшийся зеленым цветом дисплей и ждал, прислушиваясь к тягучим гудкам — один, второй, третий… Женя ни разу не ответила. За все время, что она прожила у Татуси, она прислала им одно сообщение: «Со мной все в порядке. Я у Тани Брук».

 

6

Ночью Василий Демьянович почти не спал и после завтрака, состоявшего из чашки несладкого растворимого кофе, который он никогда не признавал раньше и называл «бурделью», отправился к себе полежать. За чтением газет он задремал и не услышал звонка. Когда он открыл глаза, ему показалось, что в прихожей кто-то шепчется. Василий Демьянович прислушался.

— Как ты? — тихо спросил голос его жены.

— Ничего, мама, со мной все в порядке. Папа дома?

— Дома, дома. Спит. Он сегодня…

— Я не сплю! — крикнул Василий Демьянович и сбросил с себя плед.

— Женя, поешь, на тебя страшно смотреть, — причитала Валентина Георгиевна, пододвигая ей тарелку с нехитрой едой, которую она успела разогреть на сковородке, пока Женя с отцом говорили в кабинете.

— Я не хочу есть, мама, — покачала головой Женя, но, взглянув на мать, вздохнула и начала ковырять вилкой овощное рагу. — Вы сами-то что-нибудь едите?

Валентина Георгиевна вздохнула.

— Едим… Отец говорит: «Приготовь», — а сам ковырнет вилкой и сидит. Совсем как ты. А утром чай… или кофе растворимый.

— Отец же его терпеть не может. У вас что, кончился нормальный кофе?

Валентина Георгиевна махнула рукой.

— Отец говорит, сердце не выдержит…

— Мама… — Женя взяла ее за руку. — Ты прости меня… Так по-дурацки все это вышло…

— Ладно-ладно, — прошептала Валентина Георгиевна, делая над собой усилие, чтобы не заплакать, — ты лучше с отцом помирись.

— Уже, — тихо сказала Женя.

Валентина Георгиевна наклонилась к ней и шепотом спросила:

— Что он сказал?

— Сказал: «Гм, гм».

— Ты же знаешь, он всегда такой…

— Я знаю, мама, знаю.

— Что это он не идет?

— Я просила его позвонить в МИД.

— Что-нибудь случилось?..

Вместо ответа Женя спросила:

— Ты знаешь каких-нибудь Мухиных из нашего дома?

— Мухиных? Подожди… Это же бухгалтер, который с Витей работал в Нью-Йорке…

— Да. Тебе про него что-нибудь известно?

— Витя говорил, что они дружили, но, по-моему, эта дружба началась только там, в Америке, потому что до командировки я что-то не припомню, чтобы они встречались.

— И все?

— Витя про него ничего особенного не рассказывал. Когда он приехал в Москву, привез фотографии. На одной — он с Ольгой и еще с одной парой. Я говорю: «Знакомые лица… Кто это?» А он: «Ты что, мама, разве не помнишь? Это же Мухины, из нашего дома». Они жили во втором подъезде.

— И больше ничего?

Валентина Георгиевна наклонилась к Жене и понизила голос.

— Он ведь потом покончил с собой…

— Из-за чего, не знаешь?

— Нет. Мы и услышали-то об этом случайно — отцу кто-то рассказал из своих, а из-за чего… — она махнула рукой, — нам было не до того. Зачем он тебе?

Женя хотела ответить, но не успела. В кухню вошел Василий Демьянович, сел за стол и положил перед Женей листок бумаги с записанной на ней датой.

— Вот. Коновалов сказал, что Мухин покончил с собой в Нью-Йорке 4 февраля 1999 года. И еще: незадолго до самоубийства он приезжал в Москву, продал свою трехкомнатную квартиру и купил однокомнатную для сына в нашем же доме.

— Четвертого февраля? — воскликнула Валентина Георгиевна. — Вскоре после гибели Вити?

— Какая связь?.. — нахмурился Василий Демьянович.

— Никакой. Просто я удивилась…

— А его жена? — спросила Женя. — Она жива?

— Нет. Вскоре после его самоубийства она умерла от рака.

— Бедная женщина, — прошептала Валентина Георгиевна.

Женя задумчиво проговорила:

— Значит, Мухин-младший остался на свете один-одинешенек?.. Скажи, папа, мог ли Виктор каким-то образом навредить этому Мухину? Я имею в виду отца…

— Навредить?

— Ну, не знаю, сделать что-нибудь, что повредило бы его карьере или на личной почве?..

— Исключено. Почему ты спрашиваешь?

— Сперва скажи, почему исключено.

— Потому что Виктор, приехав из Нью-Йорка, говорил об этом Мухине как о своем чуть ли не единственном друге.

— Да-да, Женечка, я же тебе сказала… Фотографии еще показывал…

— Подожди, мать, не встревай. В Нью-Йорк, как ты знаешь, Виктор уже не вернулся, так что возможности поссориться или навредить друг другу у них уже не было. А теперь объясни, к чему этот вопрос?

— Сама не знаю. Менты… вернее, мент, который ищет Машу, уверял меня, что Мухин-младший может за что-то там мстить нашей семье.

— Чушь! — нахмурился Василий Демьянович. — Какое отношение?..

— Подожди, отец, — перебила Женя. — Ты не все знаешь. Женя рассказала про найденную в мухинской квартире прожженную сигаретой фотографию.

— Это же та самая, которую мне показывал Витя! — разволновалась Валентина Георгиевна. — Пойду-ка я ее поищу.

Она бросилась в комнату, а Василий Демьянович, пристально посмотрев Жене в глаза, тихо сказал:

— Ты что-то не договариваешь…

— Они нашли у него Машину формочку и бинокль. Из его окна прекрасно виден наш подъезд.

— Что значит «нашли»? У него был обыск?

— Папа, его убили.

— Та-ак… — Василий Демьянович нахмурился и жестко спросил: — У них есть хоть малейшее представление о том, где может быть Маша?

— Он уверяет меня, что с ней все в порядке.

— Черт знает что такое! — воскликнул Василий Демьянович. — И что за дурацкая версия про месть!

— Может быть, не такая уж и дурацкая, — осторожно начала Женя. — Ведь убийцу Виктора не нашли? Ты не думаешь, что это мог быть Мухин-сын?

— Я же тебе только что объяснял…

— Да, но ты можешь не знать всего.

Василий Демьянович сделал протестующий жест, но Женя перебила его:

— Скажи, чего они от тебя хотели в связи с убийством Сапрыкина?

— Хотели знать, не связывало ли его что-нибудь с Виктором.

— При чем здесь Виктор?

Василий Демьянович нахмурился.

— Они были убиты из одного оружия.

— Да?! — изумилась Женя.

— Вот именно. Так что, как видишь, к похищению Маши это отношения не имеет. Если, конечно, — Василий Демьянович усмехнулся, — этот сопляк Мухин не мстил также и Сапрыкину.

— Ну, это маловероятно, — заключила Женя и усмехнулась точно так же, как ее отец, — одним уголком рта.

— У них нет нормальной рабочей версии, вот они и несут всякую чушь…

— Я ему примерно так и сказала, — проговорила Женя, думая о другом. — А ты? Что ты им ответил? Действительно была какая-то связь между Виктором и Сапрыкиным?

Василий Демьянович покачал головой.

— Насколько я знаю, они были едва знакомы…

— Ты уверен?

— Семь лет назад Сапрыкин зарубил его кандидатуру на работу в ООН. И это все.

— Ты ментам об этом сказал?

— Они и без меня знают…

— Вот, нашла! — Валентина Георгиевна вошла в кухню с большим альбомом в руках.

Все трое склонились над фотографиями. Валентина Георгиевна сквозь слезы смотрела на улыбающееся лицо сына. Василий Демьянович с Женей разглядывали чету Мухиных. Муж — вальяжного вида господин — довольно улыбается в камеру. Жена — хрупкая блондинка в затейливом туалете, только подчеркивающем ее хрупкость, выглядит как человек, абсолютно довольный жизнью. И никаких признаков болезни на маленьком личике с синими, аккуратно подведенными глазами. Счастливая пара.

— В МИДе кто-нибудь знает, почему он покончил с собой? — спросила Женя.

— Говорят, он очень любил жену.

— Странная причина… Ведь он покончил с собой до того, как она умерла.

Василий Демьянович промолчал.

— Может быть, растрата?

— Коновалов сказал, что аудиторская проверка показала полный порядок.

— Тогда почему он продал квартиру?

— Женя, если он ее продал, чтобы покрыть недостачу, и покрыл — он бы не стал накладывать на себя руки.

— Да… странно, — задумчиво проговорила Женя, — скажи, папа, Щеголев все еще в Нью-Йорке?

— Он недавно вернулся и, насколько мне известно, сразу вышел на пенсию.

— Ты с ним знаком?

— Зачем он тебе?

— Можешь с ним поговорить?

— Зачем, Женя? Что ты хочешь у него узнать?

— Все, что касается Мухина и его отношений с Виктором.

— Ты забиваешь себе голову всякой ерундой, а меня заставляешь собирать сплетни о собственном сыне.

— Не о сыне, а о Мухине. И потом, если Щеголев, как ты говоришь, теперь пенсионер, такая беседа только доставит ему удовольствие.

— О ком это вы? — встрепенулась Валентина Георгиевна, отрываясь от фотографий.

— Женя хочет, чтобы я поговорил с Щеголевым.

— С Щеголевым?! Зачем? Витенька его терпеть не мог! Ты помнишь, как он на него жаловался? Не о чем тебе с ним говорить!

— Мать, не встревай. Это к делу не относится, — поморщился Василий Демьянович и опять повернулся к Жене: — Знаешь, у Виктора с Щеголовым были действительно довольно напряженные отношения, и мне бы не хотелось…

— Да… Я понимаю.

Пришло время прощаться. Заметив, что Женя посматривает на часы, Василий Демьянович, покосившись на жену, преувеличенно бодро сказал:

— Тебе пора? Мы тебя проводим, и сами будем собираться.

— Куда собираться, отец? — испуганно спросила Валентина Георгиевна.

— В магазин. И немного пройтись. Хватит дома сидеть.

Валентина Георгиевна бросила на Женю отчаянный взгляд. Она-то прекрасно знала, что Василий Демьянович терпеть не может ходить по магазинам, а гулять предпочитает один, и что он просто бодрится, чтобы не показать Жене, как он расстроен. «Разве он попросит, чтобы она вернулась? Сам не попросит и мне не разрешит…» — подумала Валентина Георгиевна и вздохнула.

— Пап, я… я побуду у Татуси еще пару дней, а потом…

— Хорошо. Ты ничего не хочешь мне сказать?

— Нет. Мне кажется, я все ска…

— Хорошо, — сухо перебил Василий Демьянович. — Я только хочу напомнить тебе, что наша квартира стоит приличных денег. Нам с матерью вполне хватит однокомнатной… где-нибудь в спальном районе. И тебе с Машей тоже. Кроме того, есть дача…

— Да… хорошо… спасибо, папа… но…

— Ладно, иди. Пора.

Женя хотела предложить им сбегать в магазин, но поняла или, скорее, почувствовала, что отец ни за что не согласится — после всего сказанного и перечувствованного ими обоими им лучше было на некоторое время расстаться, чтобы осознать то новое, что возникло в их отношениях впервые за последние двадцать лет.

«Отец, который привык проводить время в одиночестве, часами сидя в своем кабинете, чтобы не слышать мамин телевизор и мамины телефонные разговоры, который привык видеть из окон квартиры свою ненаглядную высотку и гулять по набережной и Мосфильмовской до шведского посольства и обратно, готов переехать в однокомнатную в каком-нибудь Митино?.. Откуда он знает о передаче? Неужели Гулин? Ну конечно, кто же еще? И как это он успел?»

Женя в очередной раз ругнула милицию и вдруг вспомнила слова матери о том, что они с отцом похожи. «А ведь она права. Я всегда считала, что мой отец — тиран, и он, наверное, им и был… А я?.. Я готова была наброситься на него за то, что он назвал Ленина дедушкой, а матери не давала спокойно смотреть телевизор, потому что он мне не нравится… Так чем же я лучше?.. Такой же тиран, только с либеральными убеждениями, что еще хуже… По большому счету, может быть, дело тут не в политических убеждениях, а в человечности?..»

 

7

Вечером, когда они с Татусей пили на кухне чай, Женя рассказала, что произошло.

— Женька, я так рада, что вы помирились…

— Представляешь, — перебила Женя, — этот твой Гулин настучал родителям, что я была на телевидении и предлагала деньги.

— Гулин? — переспросила Татуся и слегка покраснела.

— Кто же еще? Успел за полчаса, пока я до них добиралась.

Татуся включила чайник, поставила на стол две чашки, села сама и, собравшись с силами, начала:

— Знаешь, Женька, даже если это и Гулин… а это вовсе не обязательно, то он поступил абсолютно правильно. И пожалуйста, не смотри на меня так. Представляешь, что было бы с твоей мамой, если бы она увидела тебя по ящику вдруг, без подготовки?

— Не увидела бы. Они сейчас не смотрят телевизор.

— Откуда ты знаешь? Может быть, как раз смотрят. Они ведь одни, им тяжело…

— Ладно, Татка, не мучай меня. Послезавтра я переберусь к ним.

Татуся с облегчением вздохнула:

— Слава Богу, наконец-то… — и, спохватившись, тут же добавила: — Женька, я надеюсь, ты меня правильно…

— Татка, с ума сошла? Что с тобой? Что ты несешь? Ты сегодня вообще какая-то не такая. Краснеешь чего-то…

Татуся вскочила, взяла чайник, поставила его на стол и села сама.

— Я должна тебе кое в чем признаться… Гулин не виноват. Это я рассказала твоим, что мы были на телевидении.

— Ты?!

— Не сердись. Мне было так жалко твою маму и отца тоже… Я-то ведь знала, что он тут ни при чем, только не знала, как тебя в этом убедить…

— Татка, какое же ты дитя… — Женя встала и обняла ее. — Но краснеешь ты все равно не поэтому, а?

— Не говори ерунды, — рассердилась Татуся. — Тебе кофе или чай?

— Чай. Покрепче.

— Может, ты поешь?

— Нет, спасибо. Что вы меня все время кормите?

— Мне показалось, у тебя настроение чуть-чуть получше, вот я и…

— Знаешь, у меня будто камень с души свалился…

— Вот видишь! Я же говорила — надо мириться.

— А ты? Ты тоже какая-то другая, правда. По-моему, тебе понравился Гулин? Да?

— Женька, ты же меня знаешь. Я всегда заступаюсь за несправедливо обиженных, кто бы они ни были — негры, индейцы, менты…

Женя слегка усмехнулась.

— Тебе просто никогда не приходилось иметь дело с милицией.

— Возможно. Но, по-моему, Гулин не такой. Мне кажется, ему не безразлично то, чем он занимается и…

— Ладно, Татка, не будем спорить… Время покажет, — проговорила Женя и, сделав последний глоток, отодвинула от себя чашку.

 

8

Сказав Жене, что Мухин причастен к похищению ее ребенка, Гулин отчасти блефовал — сам он далеко ни в чем не был уверен. Он хорошо понимал, что сама по себе формочка — даже если это действительно та самая, с которой в день похищения играла Маша Шрамкова, — ничего не доказывает и не объясняет. Если бы ее обнаружили у живого Мухина и спросили, откуда она у него, тот бы легко нашелся, что ответить. «Подобрал где-то во дворе. Зачем? Просто так. Вместо пепельницы». И возразить на это было бы нечего. Строго говоря, он действительно мог ее где-нибудь подобрать. Бинокль? Бинокль — предмет тоже вполне невинный, если, правда, не считать того, что из окна хорошо просматривается двор, детская площадка и подъезд, где живут Шрамковы. «А что, — сказал бы живой Мухин, — что тут такого? Я за голыми бабами подсматриваю — нельзя, что ли?» Да и диск с детской порнографией… Мало ли у кого в компьютерах стоят такие диски?.. Ни один прокурор не согласился бы дать санкцию на возбуждение уголовного дела на основании таких улик.

Однако во всем этом была одна странность: ни на формочке, ни на диске не было отпечатков пальцев. Предположить, что их уничтожил сам Мухин, — невозможно: зачем трудиться стирать отпечатки, когда проще и надежней уничтожить саму улику? Не означает ли это, что формочка и диск были Мухину подброшены и что, следовательно, Мухин — не преступник, а жертва? Если так, то прожженная фотография — ни при чем. Она-то уж точно не подброшена — на ней, кроме мухинских пальцев, ни других отпечатков, ни затертостей. Получается, что дыра на ней — случайность, и ни о какой мести говорить не приходится?..

Впрочем, Гулин не был склонен верить в случайности. Версия о том, что убийство Мухина — дело рук неудачно выбранного партнера, представлялась ему куда более убедительной.

На вопрос о том, кто в этом криминальном дуэте главный, Гулин отвечал — все-таки Мухин. К этой мысли его подводила запутанная история с самоубийством отца-бухгалтера и выжженная ненавистью физиономия Шрамкова-младшего. «Прожгли из мести, ребенка похитили из мести, к убийству Сапрыкина это имеет самое непосредственное отношение, хотя пока и непонятно, какое именно. И никаких случайностей тут нет». И чтобы попытаться прояснить ситуацию, он и отправился на встречу с Женей.

С Женей, увы, тоже все было непросто: Гулин, постоянно ощущавший на себе ее неприязненный, недоверчивый и даже гневный взгляд и не знавший, чем объяснялись ее недоверие и неприязнь, не слишком верил в ее желание сотрудничать. Ему казалось, что Женя скорее сама с риском для жизни кинется на поиски своего ребенка, чем станет откровенничать с никчемным и неудачливым ментом, каким он, по всей вероятности, был в ее глазах. Так и произошло — Женя, может, и могла дать ему ниточку, но не дала, не захотела. Что ж, думал Гулин, обижаться — не мужское дело, его дело — найти похищенного ребенка.

Оставалось работать с тем, что есть, и Гулин приступил к отработке мухинского окружения.

Всю ночь он провел без сна, просматривая видеозаписи, изъятые из квартиры на Брянской, в надежде найти там хоть какой-то след. К пяти утра, прокрутив большую часть кассет, на которых был увековечен досуг Мухина и его друзей, Гулин слегка озверел: времяпрепровождение молодых людей разнообразием не отличалось. Летом они оттягивались на пляже в Серебряном бору — пили пиво, ржали как кони, комментируя особенности телосложения проходящих мимо девиц, толкались как щенки или гонялись друг за другом, оглашая окрестности дикими криками, иногда под звуки орущей на весь пляж магнитолы играли в карты, разговаривая всегда об одном и том же — о женщинах, марках дорогих машин, мотоциклов, мобильных телефонов, спиртного, сигарет и т. д. Зимой — дома — те же разговоры, та же попсовая музыка, выпивка с нехитрой закуской, пара-тройка крашеных блондинок, каждый раз — разных… Время от времени Мухин с предосторожностями передавал камеру кому-нибудь из присутствующих, требуя запечатлеть его на фоне чужого мотоцикла или с девицей на коленях.

Гулин, который терпеть не мог даже фотографироваться, никак не мог понять, для чего все это увековечивается на видео. «Я еще понимаю, когда люди снимают свадьбу, или юбилей, или турпоездку, чтобы было потом что вспомнить или показать друзьям. Но снимать эту тупую гульбу?..»

Впрочем, во всем этом был один обнадеживающий момент: в записях, сделанных в разное время и в разных местах, мелькали одни и те же лица. Это означало, что у Мухина был постоянный и довольно узкий круг знакомств, и это могло, безусловно, существенно облегчить поиски. Гулин, в очередной раз устало глядя на молодых людей, корчащих на камеру рожи и высовывающих языки, с недоверием спрашивал себя: «Неужели кто-то из этих безмозглых жеребцов?..»

А сам Мухин? Гулин вновь и вновь задавался вопросом: мог ли Мухин — такой, каким он его видел, — пойти на похищение ребенка? И сам себе отвечал: вполне. Даже если пока оставить в стороне идею о мести, которая гвоздем засела у него в голове, все равно легко себе представить, что, лишившись финансовой поддержки родителей и испытывая острую нужду в деньгах, Мухин мог легко прельститься возможностью раздобыть крупную сумму денег, не прилагая к этому особых усилий. О том, что в семье Шрамковых остались старики и одинокая молодая женщина с ребенком, он наверняка знал. Мог знать и о принадлежащей семье трехкомнатной квартире Жениного брата и, видимо, догадывался, что никто из Шрамковых ни на минуту не задумается, продать ли ее, чтобы вернуть ребенка. Все так. Но Гулин, как ни старался, не мог себе представить, чтобы Мухин, этот отвязный парень со скудной растительностью на лице, чуть сутулой спиной и вялыми кистями рук, был способен с такой точностью просчитать и осуществить столь непростую операцию, не оставив при этом следов. Гулин даже призвал на помощь психолога, которого заставил просмотреть те моменты, где Мухин был объектом съемки. И психолог — молодая женщина по имени Марина, с которой ему уже не раз приходилось работать, подтвердила то, до чего он интуитивно дошел сам.

— Что тебе сказать, Андрюша? Тут налицо чувство собственной неполноценности, возможно связанное с детскими переживаниями. Возможно, он был обделен родительским вниманием…

Гулин кивнул:

— Родители уезжали в загранкомандировки, а парень оставался сперва в интернате, а когда подрос — один.

— Ну вот, видишь. Что еще? Он не уверен в себе, обидчив, у него напрочь отсутствуют лидерские качества, то есть он склонен подчиняться и легко подпадает под чужое влияние. При этом он вспыльчив, неуравновешен, не прощает или нелегко прощает обиду — то есть наверняка очень злопамятен… Вот, пожалуй, и все. Устраивает?

— Вполне, — ответил Гулин и едва заметно вздохнул.

— Если «вполне», то чего вздыхаем?

— Чаю еще налить?

— Нет, спасибо. Так чего?

— Понимаешь, у этого Мухина три года назад покончил с собой отец…

— Ого! Которого он называет «папашкой»? Помнишь, про видеокамеру говорит: «Папашка подарил»?.. Из-за чего?

— Неизвестно. Предсмертной записки не было, бухгалтерия — он был бухгалтер — осталась в порядке.

Правда, за пару недель до самоубийства он продал трехкомнатную квартиру…

— Понятное дело — чтобы возместить недостачу.

— Скорее всего. Но было еще одно обстоятельство: у его жены был рак, а он, по словам людей, хорошо его знавших, очень ее любил.

Выслушав историю Мухина-отца, известную Гулину в общих чертах, Марина покачала головой:

— Что-то тут не клеится, Андрюша… Мне, конечно, о Мухине-отце говорить трудно — я его никогда не видела, — но все равно, я с трудом могу себе представить, чтобы человек покончил с собой из-за болезни жены. То есть это могло бы случиться, например, от шока, в момент, когда он только узнал о диагнозе… и то, честно говоря, маловероятно. А тут… Ты говоришь, он повез ее за границу, лечил, заботился… И покончил с собой, пока она была еще жива и вовсе не собиралась умирать, оставив ее на произвол судьбы?.. — Она опять с сомнением покачала головой.

— Ну, об этом мы, скорее всего, уже никогда не узнаем. Меня сейчас интересует его сын. Как ты думаешь, что может заставить человека — такого, как Мухин, — взять сигарету и прожечь на фотографии лицо… ну, скажем, сослуживца своего отца?

— Трудно сказать… Может быть, личная антипатия, но необязательно… Он мог сделать это, чтобы досадить «папашке», например, или просто так, от нечего делать — такие люди склонны к немотивированным поступкам такого рода… А ты что думаешь?

— Понимаешь, еще вчера я был уверен, что у сына есть причины для мести…

— Кому? Этому самому бывшему сослуживцу?

— Точнее, его семье. Потому что сослуживец был убит три года назад.

— Убит? А не сам ли Мухин его?..

— Нет. То есть, скорее всего, нет. Но он участвовал в похищении трехлетней дочки его сестры.

— Ах вот что… И что тебя смущает?

— Постараюсь объяснить. Но сначала скажи, что такое «мститель» с точки зрения психолога?

— Ну, это человек целеустремленный, который подчиняет свою жизнь одной идее и…

— Короче, это не Мухин?

— Н-нет. Мухин — натура вялая, слабая. Представить себе, что он… Н-нет… Ты хоть что-нибудь можешь предположить относительно причин для такой, скажем так, не очень ординарной мести? Нет? Ну, вот видишь… Я, конечно, ничего не знаю, но такой, как Мухин, скорее разобьет стекло у машины или гвоздем процарапает на крыле матерное слово. Но чтобы средь бела дня похитить ребенка, да еще так виртуозно… Ты уверен, что он замешан в похищении? Может, его просто подставили?

Вместо ответа Гулин сказал:

— Но ведь ты сама говоришь, что он злопамятный?

— Да. Злопамятный. Но он слабак, понимаешь? Он даже тявкнуть из подворотни побоится, пока не убедится, что никто его не видит. И потом он дурак, ты же видишь! И друзья у него такие же. Ну же, Андрей, согласись, что я права!

Гулин вздохнул.

— Соглашаюсь. Это я дурак. Другими словами, моя версия рассыпается в прах…

— О мести? Ну, может, и нет. Может, он кого-нибудь нанял?..

— Ладно, не утешай. Ты и сама не веришь в то, что говоришь.

— Ну вообще-то… боюсь, что не верю. Ты его окружение уже копал?

— Завтра с утра. Вернее, уже сегодня. Спасибо тебе. Гулин проводил Марину, вернулся домой и досмотрел записи. Убедившись, что ничего нового они ему не прибавили, выключил видеомагнитофон и, сбросив джинсы, свалился на неразложенный диван, даже не постелив, — спать ему оставалось чуть больше двух часов.

Уснуть не удавалось — перед глазами мелькали кадры только что просмотренного видео, а в голову почему-то лезли обидные слова его бывшей жены: «Ты как Димка — вечно фантазируешь». Может, и правда? Вот и Марина смотрела на него чуть ли не с жалостью, и коллеги тоже видели в убийствах Шрамкова и Сапрыкина отдельную историю, и никак не хотели связывать ее с похищением Маши Шрамковой, и тоже советовали не фантазировать, а работать по обычной схеме. Что ж, он будет делать все как положено — добросовестности ему не занимать, — но думать так, как он считает нужным, ему все равно никто не запретит.

Гулину предстояло перелопатить все мухинские знакомства — человек десять из ближайшего окружения (тех, чьи лица мелькали на пленках), человек пятнадцать (не считая предыдущих) из записной книжки и тех, о ком ему еще, возможно, предстоит узнать. А потом постараться выяснить, где во время похищения были наиболее подозрительные из них и сам Мухин, наконец. Однако первый же из опрошенных, некий Эдик Бабакин, сообщил, что вечером 29 сентября Мухин находился дома и устраивал для друзей выпивон.

— Вы были у него именно в тот вечер, вы уверены? — спросил Гулин.

— Ну да, я же говорю.

— А кто еще?

— Чего — кто еще?

— Кто еще был у Мухина?

— Кто был? — Бабакин почесал затылок. — Жорик Стасенко, Петька Вересов, Толик Немыкин. Еще Игорь с его работы. И телки.

— Имена, фамилии помните?

— Одна — Ленка Сысоева, другая… кажется, Танька… фамилию не знаю.

— Так, — Гулин записал, — и что вы делали?

Бабакин хмыкнул:

— Что делали? Бухали.

— В котором часу вы к нему пришли?

— Около семи.

— Это он вас пригласил?

— Ну да, кто же еще?

— И по какому поводу?

— Что — по какому поводу?

— Почему он вас пригласил именно в этот день? День рождения у него был или какой-то другой праздник?

— Не, рождения не было. Рождение у него в марте. А пригласил… просто так… посидеть.

— И часто он вас так приглашал?

Бабакин пожал плечами.

— Бывало. Мы и накануне у него гудели.

— То есть в воскресенье… Понятно. Кто-нибудь звонил, приходил?

— Да нет, вроде никто.

— Уверены?

— Ну да.

— А что делал сам Мухин?

— Как что? Что и все.

— Послушайте, Бабакин, вы понимаете, что речь идет, во-первых, об убийстве, во-вторых, о другом, не менее тяжком преступлении — похищении малолетнего ребенка. Вы отдаете себе в этом отчет?

— Я-то тут при чем? — возмутился Бабакин. — Не я же его убил! И похитил тоже не я. И вообще: вы спрашиваете, я отвечаю. Чего еще-то?

— Объясняю еще раз. Мне нужна четкая картина того, что происходило у Мухина в тот вечер в районе семи часов, понятно? А именно, мне надо знать, приходил ли кто-нибудь к Мухину кроме тех, кого вы назвали, звонил ли ему кто-нибудь и так далее. И что именно делал сам Мухин. Подробно.

Бабакин вздохнул.

— Значит, так, повторяю: кроме нашей тусовки, никто не приходил. Это я точно помню. Что делал Валера? Ничего. Кирял, как все. Что еще?.. — Бабакин наморщил лоб. — Вспомнил! Он взял бинокль — у него был классный бинокль, цейссовский, отец ему подарил, — сел у окна и стал смотреть. Да, еще приставал: пойди, мол, посмотри, там голая баба в окне.

Услышав про голую бабу, Гулин вздрогнул, до такой степени его поразила правильность его догадки.

— И что же?

— А-а, ни хрена… Я подошел, посмотрел, оказалось — туфта. Никакой голой бабы.

— А он?

— Он говорит — отошла. А потом опять приставал. Но я так никакой бабы и не увидел.

— Вы не заметили, он кому-нибудь звонил?

Бабакин подумал.

— Вроде да.

— До или после окна?

— Вроде после… Или нет… не помню. Вроде смотрел в окно и говорил.

— По мобильному?

— Кажется. Не помню.

— Значит, мобильный у него был?

— Мобильный-то? Само собой!

— В котором часу это было?

— Чего в котором? Я на часы не смотрел.

— Ладно, дайте мне номер его сотового.

Показания Бабакина подтвердили все участники междусобойчика, кроме Елены Сысоевой, которая, по ее собственным словам, «так набралась, что ничего не помнит». Гулин убил целый день на то, чтобы их разыскать, но теперь, по крайней мере, он знал, что в день похищения в машине рядом с детской площадкой сидел не Мухин, а его сообщник. Тот самый, который пользовался краденым мобильником и «фольксвагеном», принадлежащим спившемуся журналисту Боровкину. Выходит, он и был мозгом и исполнителем. Но кто он?..

Установить, чем занимался Мухин вечером того дня, когда Женя с деньгами отправилась на встречу с похитителем, было значительно труднее — никто из опрошенных не мог подтвердить его алиби. Но Гулин, потратив кучу времени и сил, все-таки нашел. Оказалось, что Мухин именно в это время заходил к соседке и просил дать ему двести рублей на пару дней в долг. Выслушав ее, Гулин понял, что сделано это было специально:

— Скажите, он часто обращался к вам с такими просьбами?

— Никогда. И вообще, отношения у нас были не самые лучшие.

— Почему?

— Теперь об этом уже не хочется говорить, но у него что ни день, то пьянка, то музыка орет, то девицы визжат. А то и все сразу. С ума можно было сойти!

— Денег вы ему дали? — спросил Гулин.

— Дала. Из уважения к покойным родителям.

Гулин отработал все связи Мухина: коллег, друзей — тех, кто не присутствовал на вечеринке, бывших одноклассников. У одних было алиби, другие не подходили на роль сообщника по иным параметрам. Не найдя никого, Гулин отправился в компанию сотовой связи, абонентом которой был Мухин, и попросил сделать ему распечатку входящих и исходящих звонков за последние три месяца. Получив длинный список, Гулин сверил номера с теми, которые уже имелись в его распоряжении. То же самое он проделал на АТС с городскими абонентами. На первый взгляд результат получился обнадеживающим: владельцы номеров, занесенных в память мухинского мобильника, были Гулину известны, но среди входящих обнаружилось три номера, принадлежащих неким Чернову, Рябову и Закашанской, которые нигде не фигурировали — ни в записной книжке, ни в показаниях друзей-приятелей, ни среди сослуживцев. Но главное заключалось в том, что звонки с этих номеров были сделаны как раз в те дни, когда происходило похищение и передача денег. Вдруг, если повезет, один из них и окажется сообщником, хотя вероятность этого была минимальной — Гулин прекрасно помнил, что поиски мобильного телефона, с которого звонили Жене сразу после похищения, привели его к ни в чем не повинной студентке экономфака Кате Бруновой. Но он говорил себе, что Женя — это одно, так как она должна была неизбежно зафиксировать номер (что она, естественно, и сделала), а Мухин — совсем другое. Ведь мухинский сотовый исчез — вдруг сообщник наивно решил, что если его трубы нет, то и нельзя вычислить абонентов? Словом, эти три номера были для Гулина последней надеждой.

Чтобы не действовать вслепую, он потратил еще некоторое время на сбор предварительной информации об этих людях. То, что ему удалось узнать за короткий срок, картину не проясняло, и Гулин, которому было дорого время, решил встретиться лично. Первый — Чернов — заявил, что никакого Мухина не знает и никогда человеку с такой фамилией не звонил. Когда Гулин предъявил ему распечатку, сделанную в сотовой компании, тот вспомнил, что некоторое время назад у него украли телефон. На вопрос, где и при каких обстоятельствах это произошло, Чернов сообщил, что отдавал телефон своей жене, у которой его стащили в метро, а сотовая компания подтвердила, что такого-то числа абонент Чернов обратился с просьбой заблокировать счет в связи с пропажей телефона. Пришлось встречаться с женой, которая оказалась симпатичной молодой женщиной на восьмом месяце беременности, и вопрос отпал сам собой. Очередной раз обругав себя дураком, Гулин сказал себе, что на этом можно смело успокоиться, но все-таки упрямо отправился на встречу с двумя оставшимися абонентами.

Закашанская, как и следовало ожидать, заявила, что ее сотовый украли в кафе вместе с сумочкой, в которой он лежал. Факт кражи подтвердил сотрудник охраны. Чтобы не тратить время и не встречаться с последним, Рябовым, Гулин позвонил в сотовую компанию, где его уже знали, чтобы получить подтверждение того, что Рябов тоже блокировал свой номер. Ответ заставил его сердце забиться быстрее — о пропаже телефона абонент не заявлял. Окрыленный, Гулин отправился на встречу, но Рябов, оказавшийся здоровенным амбалом с красным лицом, заявил, что какой-то мужик на улице попросил его одолжить на минуту трубу — позвонить. У Гулина опять вспыхнула надежда, которая тут же и погасла, когда на вопрос о том, как выглядел этот мужик, Рябов решительно заявил, что не помнит. «Обыкновенный мужик, в черных очках». Ни описания одежды, ни возраста, ни особых примет, ничего. «О чем говорил, тоже не помните?» — спросил Гулин. Тогда Рябов, посмотрев на него как на идиота и перекинув во рту жвачку, лениво протянул: «Да вы че, в натуре, совсем, что ли?» И Гулину пришлось потратить массу драгоценного времени, чтобы его проверить. И тоже напрасно — Рябов оказался чист как стекло.

Возвращаясь домой, Гулин поймал себя на том, что испытывает чувство, похожее на досаду. «То ли я что-то не додумал, то ли додумал, но не могу сформулировать», — гадал усталый и не выспавшийся капитан, но никак не мог понять, чего ему не хватает. И только дома, выпив чашку крепкого кофе с тремя ложками сахара и взявшись, отчасти по детдомовской привычке, отчасти с досады, за мытье полов, Гулин почувствовал, что в его усталом мозгу наконец шевельнулась какая-то мысль. «Все правильно, надо больше нагружать себя физическим трудом», — сказал он себе, продолжая с остервенением драить линолеум. Когда работа была закончена и Гулин, вымыв руки, рухнул на диван, у него в голове отчетливо нарисовалась ускользавшая прежде мысль.

«Теперь я понимаю, почему при столь тщательно выстроенном алиби у Мухина в квартире остались такие улики, как формочка и порнодиск, — сказал себе Гулин. — Алиби придумал не Мухин — его придумал сообщник. И вовсе не потому, что так беспокоился о мухинской безопасности. Он придумал его для того, чтобы убедить трусливого и неуверенного в себе Мухина в полном отсутствии риска и в собственной благонадежности: “Я все сделаю сам. А на тебя если и подумают, то ты был дома при многочисленных свидетелях, которые тебя с радостью отмажут”. Тут-то он и научил его врать про голую бабу и сунуться к соседке за деньгами в момент передачи выкупа. Он же подбросил формочку и порнодиск. Он и убил Мухина».

 

9

На следующий день вечером, вернувшись с работы и увидев, что Женя опять лежит на диване, равнодушно отвернувшись к стене, Татуся, верная своей идее любым способом развлекать или, по крайней мере, отвлекать подругу от мрачных мыслей, достала из сумки купленную по дороге первую попавшуюся газету и, не особенно надеясь на успех, протянула ее Жене и осторожно спросила:

— Хочешь?

Женя молча покачала головой.

— Может, я тебе сама почитаю?

— Нет. Я не люблю газет.

— С каких это пор?

— С тех пор, как они стали врать.

— Ну не все же врут…

— От тех, которые не врут, еще хуже.

— Женька, опять ты про политику!

— А ты про что?

— Я предлагаю почитать какие-нибудь глупости — про знаменитостей… или что-нибудь в этом роде… Вот, например, — Татуся пробежала глазами несколько строк, — смотри, что несет эта дура…

— Какая дура? — нехотя отозвалась Женя.

— Оксана Кульбида.

— Кто это?

— Как! Ты не знаешь, кто такая Оксана Кульбида? Это же наша отечественная Синди Кроуфорд.

— А-а…

— Что «а-а»! Ты послушай! Она дает интервью какому-то американскому уроду, Дональду Старку, — не знаю, кто он такой… Он ее спрашивает, как она относится к нетрадиционному сексу. «То есть сплю ли я с женщинами? Мне кажется, каждый человек хоть раз в своей жизни должен иметь подобный опыт». — «Вам понравилось?» — «Сейчас, когда я нашла мужчину своей мечты, этот вопрос передо мной уже не стоит. Но иногда мне нравится фантазировать…» — «Расскажите об этом нашим читателям». — «Нет, это слишком личное». — «Скажите, Оксана, вы делаете себе интимные стрижки?» — «Обязательно. Я считаю, что это неотъемлемая часть туалета современной женщины». Какова? Слушай, Женька, ты бы стала отвечать на такой вопрос какому-то иностранцу?

— Нет. Только своему.

— Ты все шутишь, а вот она — может.

— Она хочет быть на уровне современных идей. Или просто растерялась…

— Растерялась она! — возмущенно воскликнула Татуся. — Вот если бы она растерялась, потому что не знала — дать ему кулаком в морду или двинуть коленом в пах за такие вопросы, тогда я еще понимаю. А растеряться и спокойно рассказывать всему миру о том, как бреешь лобок… Ну, знаешь!

— А ты напиши ей письмо: «Мы, жильцы дома номер семь по Малому Козихинскому переулку, глубоко возмущены….»

— Напрасно ты ерничаешь. У тебя у самой дочь… — Татуся осеклась, — растет. Женька, прости, ради Бога, я…

— Да что ты, — проговорила Женя, — ты-то чем виновата? Ладно, Татка, не хватало еще, чтобы ты сокрушалась из-за меня. Слышишь? Ради бога, не смотри так — лучше уж давай читай дальше.

Татуся, виновато поглядывая на Женю, снова раскрыла газету.

— Значит, так… на чем мы остановились? А-а, вот. Читаю. «Вы упомянули о мужчине своей мечты. Какого размера у него пенис?» — «Идеального. Для меня в нем все прекрасно». — «У вас такая красивая грудь. Она настоящая?» — «Разумеется». — «Можно потрогать?» Вот подлец! Думает, наверное, что это не женщина, а породистая кобыла!

— Ну и что — разрешила?

— Написано, что нет. Но думаю, разрешила. Он же, наверное, какой-нибудь крутой журналюга, черт его подери!.. А на вопрос, кто ей нравится из мужчин… — Татуся хихикнула, — тут целый список. Мне и до вечера это не прочитать…

— Что ты к ней привязалась? Эта твоя Оксана наверняка вылезла из какой-нибудь глухой дыры, и для нее дать интервью американскому журналисту — то же самое, что для тебя…

— Ошибаешься! — перебила Татуся. — Вовсе не из дыры. Она родилась в Балашихе, то есть, считай, что в Москве.

— Ладно, Татка, Бог с ней. Пусть себе живет, как умеет…

— Она живет не как умеет, она живет с самым крутым мафиозо города Москвы.

— А кто у нас самый крутой?

— Написано, что Игорь Александрович Барсуков, владелец заводов, газет, пароходов.

Женя пожала плечами.

— Не знаю такого.

— Разумеется, ты его не знаешь! — рассмеялась Татуся. — Откуда ты можешь его знать?

— Ну почему? — усмехнулась Женя. — Мне же приходится бывать в лучших домах Москвы — устраивать зимние сады, например…

— Женька, можешь мне сказать одну вещь?

— Могу.

— Когда ты вернулась после прогулки с этим Митей, ты была… м-м… немножко другая… Я права?

Женя достала из пачки сигарету.

— Не знаю… Просто я впервые услышала от мужчины что-то вроде: «Скажи, в чем твоя проблема, и я возьму ее на себя». До сих пор я все всегда тащила на себе…

— У вас что-то?..

Женя поморщилась.

— Ради Бога, Татка! О чем ты говоришь!

— Я говорю о взаимной симпатии, если другие выражения тебя раздражают.

— Не раздражают. Просто… зачем я ему?.. Со своими проблемами… и вообще… И потом, ты же знаешь, у него тоже пропал брат.

— Ну да, товарищ по несчастью…

 

10

Оксана Кульбида лежала на обтянутом полосатым шелком итальянском диване стоимостью двенадцать тысяч долларов и говорила по телефону.

— Я ему: «Ты че, какое молдавское?» А он: «А че, нормальное вино». Я опять: «Ты че, блин, думаешь, я правда буду молдавское пить?! Ну ты даешь!» Представляешь? Молдавское! Вот козел! — Она фыркнула и с отвращением повторила: — Молдавское!.. — И вдруг опомнилась: — Ой, ладно, Люсь, я тебя заболтала… Ты сама-то как?.. А-а… а-а… понятно… А девчонки?.. Ага… Да ты что, правда?.. Ага… Ага… Отлично… А-а… А маленькая?.. Ага… Молодец, девка!.. Слушай, Люсь, может, нам сходить куда-нибудь?.. Ну да… Что?.. Ну так давай вместе!.. Ну да, с девчонками… А?.. Ну, не знаю, посидеть где-нибудь… Куда хочешь… В «Макдоналдс»? Ты че, очумела?.. Да нет… Да при чем тут?… Ну ладно, извини… это я так… Ну давай, как скажешь… Ой, брось ты, какие деньги? Что ж я, не могу вас в какой-то паршивый «Макдоналдс» сводить?.. Ну ладно, договорились… Ага… Я перезвоню… позже… Ага… ну давай… пока.

Оксана спустила ноги на мягкий ворс огромного ковра ручной работы, встала и потянулась, не забыв бросить взгляд в зеркало, в котором отразилось ее красивое тело, едва прикрытое короткой шелковой комбинашкой. Про таких, как она, говорят «ноги от ушей растут» и оборачиваются на улице: метр восемьдесят два и почти идеальные пропорции — 96–60—90,— даже лучше, чем идеальные, потому что грудь у нее своя, никакого силикона, и мужики тащатся от нее, будь здоров… Оксана никогда не могла сдержать довольной улыбки при виде своего отражения в зеркале, но сегодня созерцание своей персоны не доставило ей ни малейшего удовольствия — ей было не до того.

«И дернуло же меня Люське про это вино рассказывать… Вот, блин! Сидит она там в своей Балашихе на зарплате в пять тысяч и ни о каком вине не мечтает, даже о молдавском… А я… д-дура!.. Ладно, хоть пригласить догадалась… Надо будет ее девчонкам что-нибудь подарить, черт бы их побрал… И денег Люське дать… хотя бы сотню… или полтинник, на худой конец… А то у меня у самой сейчас… Вот, блин!»

Оксана метнулась в спальню, схватила сумочку и вытрясла содержимое на кровать. Ключи, косметика, сигареты, визитные карточки, несколько смятых стодолларовых купюр и рублевая мелочь. Оксана пересчитала. «Шестьсот баксов и полторы тысячи деревянных… Негусто». Она вздохнула, сгребла все назад в сумку, села на край кровати и задумалась.

Напрасно она вчера до трех ночи проторчала в «Шехерезаде» и нажралась — теперь пить хочется, и вкус во рту противный, и настроение поганое, и с Люськой поговорить о деле она так и не решилась, хотя времени у нее в обрез, и даже не в обрез, а еще меньше… проще говоря, у нее совсем этого времени нет, совсем, ни грамма… И чего она тянет?.. Боится она ее, что ли?..

Оксана посмотрела на часы и скривилась. Начало десятого… Надо поторапливаться. С минуты на минуту в квартире появится Толстуха, домработница, которая ее терпеть не может. «Чувствует, наверное, сука, что быть мне здесь осталось недолго… Но ничего, еще посмотрим, кто кого…»

Люську она, конечно, не боится — чего ей бояться? Люська — самая близкая ее подруга, еще со школы… Но сказать ей всю правду Оксана все равно не могла, и не потому, что не доверяла. Она боялась, как бы простодушная Люська не прокололась, потому что проколоться тут нельзя — слишком много всего поставлено на карту. Или еще нет? Или у нее еще есть возможность все переиграть и вернуть назад?

У Оксаны где-то под ложечкой появилось неприятное чувство — то ли тоска, то ли тревога, и, чтобы отделаться от него, она схватила лежавший на комоде журнал, плюхнулась на кровать, перевернула несколько страниц, рассеянно скользя взглядом по безупречно накрашенным физиономиям моделей. Но чувство тревоги не проходило.

Ей уже двадцать пять… скоро двадцать шесть. Сколько ей осталось?.. Это ведь только пресса называет ее российской Синди Кроуфорд, да и то в кавычках, а на самом деле она обычная модель, таскающаяся по кастингам в вечных поисках контракта, и еще недавно, до знакомства с Игорьком, оказывающая эскорт-услуги за полторы сотни баксов за вечер.

Ну, поснимают ее еще пару-тройку лет, а потом? Вон их сколько, молодых девок, на все готовых, чтобы пролезть в модели. И денег у нее нет. Все, что она заработала за несколько лет каторжного труда, она вложила в квартиру, мебель и ремонт. Тогда это казалось ей самым важным — выбраться, наконец, из ненавистной Балашихи, от матери и ее сожителя, и иметь крышу над головой в Москве. Как она была счастлива, когда, собрав нужную сумму, получила ключи от своего первого в жизни собственного жилья, с какой радостью бегала по магазинам, выбирая обои, плитку и ткань на шторы!.. А теперь ее малогабаритная «двушка» на Дмитровском шоссе кажется ей таким убожеством, что просто тошнит, да и мебель там — не чета этой, выписанной из Италии, и обои давно уже никто не клеит, и занавесочки эти паршивые уже давно пора менять. А на все это нужны бабки, которых нет… То есть не то чтобы совсем нет, но жизнь, которую она ведет, сжирает все, что она зарабатывает, а Игорек хоть и подбрасывает ей кое-что, но последнее время делает это как-то вяло, без прежнего энтузиазма, и это ей совсем не нравится… Надоела она ему, что ли?..

Оксана отшвырнула журнал, встала, подошла к зеркалу и снова оглядела свое отражение. Нет, она еще хороша, очень хороша — недаром Игорек злится, когда она кокетничает с другими мужиками…

Она вздохнула. Все это, конечно, так, но теперь, когда ей известно то, что известно, все это может в одночасье кончиться, и тогда не видать ей ни этой спальни, ни гостиной с видом на храм Христа Спасителя, ни двадцатиметровой ванной комнаты, отделанной черным мрамором, ни виллы на Кипре, ни двухуровневых апартаментов в Кранс-Монтане в ста километрах от Женевы, ни даже паршивой дачи в паршивых Лужках… И придется ей опять пахать, пахать и пахать…

Конечно, с ее данными она без мужика не останется. Вон как на нее запал этот журналист, Хинштам, или как его?.. Но ведь это так, на всякий случай! В конце концов, что она про него знает? И не пускает ли он ей пыль в глаза, как всегда делают эти козлы, когда хотят заполучить в постель красивую женщину?

Оксана сползла с кровати, надела шлепанцы и проследовала в кабинет. Шторы были плотно задернуты, и в темноте поблескивала полированная поверхность письменного стола. Оксана села на подлокотник кресла и провела рукой по хребту большой бронзовой пантеры. «Багира, Багирочка, хорошая моя, что же делать, а?..» Багира скалила пасть с рядом длинных острых зубов и молчала. Рядом с Багирой — фотография в полированной рамке из карельской березы, которую она подарила Игорьку в прошлом году. На фото — сладкая парочка: он и она.

Оксана взяла в руки фотографию, чтобы рассмотреть поближе. Надо же, какая она здесь веселая, как самоуверенно улыбается… Наверное, думает, кретинка, что все в ее жизни устроилось, что никуда ему теперь не деться, и раз уж судьба свела их еще раз, значит, навсегда… А вышло по-другому. И сейчас она уже не такая веселая, и ей даже кажется, что и не такая красивая, как раньше.

Впрочем, что это она раскисла? Ведь еще ничего не произошло. Ведь она — все еще любимая женщина Игоря Александровича Барсукова. И если она не будет дурой, если она действительно хочет чего-то добиться в этой жизни, надо кончать наматывать сопли на палец, напрячь свои умственные способности и что-то делать.

Оксана слезла с подлокотника, решительно подошла к небольшому, стоящему в углу сейфу и села на корточки. И пока она набирала код, за ней с фотографии внимательно следили светло-голубые слегка навыкате глаза хозяина квартиры…

Через десять минут, лежа с закрытыми глазами в бурлящей воде джакузи, Оксана думала: «Всё, всё. И не хрена трусить. В конце концов, не убьет же он меня?»

 

11

У Семена Хинштама было две страсти: журналистика и женщины. И именно в таком порядке. Как бы ни хотел он женщину, с каким бы трудом ни добивался ее, какое бы наслаждение ни приносила ему разделенная страсть — стоило ему услышать в кармане брошенных на пол брюк треньканье своего мобильного телефона, даже если в тот момент он находился с предметом своей страсти в постели и даже в момент самых, как когда-то говорили, пылких объятий, и узнать от одного из своих многочисленных информаторов, что в эту самую минуту где-то происходит что-то достойное его внимания (иными словами, пахнет жареным) или наклевывается встреча, в результате которой к нему в руки может приплыть нужная ему информация, — как он тут же без всякого зазрения совести оставлял свою даму наедине с ее разочарованием и мчался навстречу своей звезде.

Семен Хинштам был самым скандальным журналистом на всем постсоветском медийном пространстве и не только хорошо знал об этом, но и чрезвычайно гордился такой репутацией.

Он работал в самых разных жанрах — фельетон, хроника, репортаж и интервью давались ему одинаково легко. Однако его излюбленным блюдом был компромат. Он с одинаковым упоением разоблачал бывших коммунистов и нынешних демократов, политиков ельцинской эпохи и новую путинскую поросль, коррумпированный генералитет и солдатских матерей, защищавших сбежавших от дедовщины рядовых новобранцев, губернаторов, депутатов, правозащитников… Но больше всего от Семена доставалось дипломатам. Казалось, вид высотки на Смоленской площади действует на него как красная тряпка на быка. При этом внешнеполитические проблемы оставляли его глубоко равнодушным — Семен боролся за моральную чистоту дипломатических рядов.

Злые языки утверждали, что его пристрастное отношение к этому ведомству имеет свои корни — якобы в свое время Семен, одержимый желанием сделать дипломатическую карьеру, несмотря на всю свою эрудицию и знание языков, не был принят в МГИМО — привилегированную кузницу советских дипкадров, куда по разнарядке могли поступить полуграмотные производственники с рекомендациями райкомов, но куда «лицам еврейской национальности» путь уж точно был заказан. Смертельный номер — человек-еврей!

Было это на самом деле или нет — неизвестно, тем более что в том же году Семен, несмотря на пресловутый пятый пункт, успешно сдал вступительные экзамены на журфак. Известно лишь, что он всю жизнь точил зубы на министерство, не зная, как к нему подобраться, и ожидая своего часа.

Когда в середине восьмидесятых начальство объявило о наступлении эпохи гласности, доселе неприкосновенное и недоступное для критики дипломатическое ведомство стало для Хинштама излюбленной мишенью. Сначала он поведал о проворовавшейся буфетной даме, прячущей в подсобках такое количество дефицитных деликатесов, что после конфискации министерские торговые точки целый месяц скармливали их оголодавшим сотрудникам, страдавшим вместе со всем народом от огромных очередей и бескормицы того исторического периода. Статья с хлестким названием начиналась с проникнутых горьким сарказмом слов: «Наконец-то наши советские талейраны хорошо поедят у себя на родине — до сих пор им это удавалось только за границей», — и была иллюстрирована фотографией какого-то гражданина без фамилии, жадно запихивающего себе в рот огромный бутерброд с салями. Неизвестно, был ли это на самом деле дипломат или Хинштам использовал фото представителя какой-нибудь другой профессии, но начало было положено — по дороге на работу полуголодные граждане, не желавшие в трамвайной давке замечать успехи нового министра в борьбе с коррупцией, с отвращением взирали на набитый дефицитной колбасой чужой рот.

Потом досталось и самому министру. «Чем объяснить широкий жест главы нашего дипломатического ведомства, столь же не свойственный представителям перестроечной номенклатуры, как и прежней? — вопрошал он в очередной статье, опубликованной вскоре после отмены секретного постановления Совмина от 20 октября 1958 года, предписывающего советским сотрудникам международных организаций сдавать государству львиную долю своей зарплаты в свободно конвертируемой валюте. — Где истоки сей невиданной щедрости? И почему столь фантастическое везение свалилось на голову не самой обездоленной части наших чиновников? Ответ прост. Подчиненным Эдуарда Амвросиевича повезло лишь случайно: его единственный сын получил назначение именно в такую организацию — в самом деле, не на стройке же ему работать? — и теперь, надо думать, присматривает себе небольшой особнячок на берегу Женевского озера».

Затем он обрушился на МИД с целой серией статей и фельетонов. Под прицел его критики попадало все: от хамского отношения советских дипломатических представительств за рубежом к соотечественникам, обращавшимся к ним за помощью, до сотрудничества советских дипломатов с «органами». Одной из его жертв и стал в свое время Василий Демьянович Шрамков, которого Семен ненавидел всей душой как представителя старой большевистской гвардии.

Не успокоился Семен и с наступлением новых времен. Он по-прежнему гонялся за сенсациями и ругал министров. Первого за «низкопоклонство перед Западом», второго — за приверженность коммунистическим принципам, третьего — за то, что тот вообще не проводит хоть сколько-нибудь внятного внешнеполитического курса.

Однако все это не приносило ему должного удовлетворения. Он обзавелся в МИДе информаторами и жадно ждал материала, обнародование которого потрясет, наконец, монументальное здание на Смоленской.

Убийство Виктора Шрамкова, с которым Семен был шапочно знаком, на такой материал явно не тянуло — во-первых, в отличие от Шрамкова-старшего, он был ему глубоко неинтересен, во-вторых, в деле о так и не раскрытом убийстве не нашлось никаких хоть сколько-нибудь интересных моментов, за которые можно было бы уцепиться.

Теперь же, после истории с Сапрыкиным, узнав, что оба дипломата убиты из одного оружия, Семен готов был кусать себе локти за то, что тогда не занялся собственным расследованием. Но было поздно, и в результате читателям, поклонникам его острого пера, пришлось довольствоваться весьма невнятной статьей о каких-то загадочных разборках в дипломатической среде, связанных то ли с разногласиями на политической почве, то ли с борьбой за место под солнцем, и торжественными обещаниями автора рано или поздно докопаться до истины. Другими словами, статья содержала больше вопросов, чем ответов.

Что касается второй его страсти — женщин, — с этим последнее время тоже все обстояло непросто. Привыкший к легким победам, Семен страдал от неразделенной любви к красавице-модели Оксане Кульбиде, которая смотрела на него с обидным равнодушием, а вернее, не смотрела вовсе, и он в свои сорок девять вынужден был как мальчишка бегать по светским тусовкам в надежде хоть там увидеть предмет своего обожания.

 

12

За день до эфира Женя вернулась к родителям и занялась уборкой квартиры — вычистила ковры, убрала пыль и вымыла окна, которые у них в доме всегда, что бы ни случилось, мылись два раза в год — весной и осенью. Валентина Георгиевна переживала и уговаривала ее не делать этого. «Бог с ними, с окнами, не мой, еще заболеешь», — причитала она, с болью глядя на измученное лицо дочери. Женя упрямо качала головой и, примостившись на подоконнике, продолжала яростно надраивать стекла. Работа позволяла ей хотя бы ненадолго отвлечься и не думать о том, что будет, если она не сумеет найти нужную сумму. Вчера она краем уха слышала, как отец выяснял по телефону, сколько может стоить их квартира, и ко всем ее мучениям прибавилось еще одно — чувство вины перед стариками. «Этого не будет. Никогда. Надо наступить себе на горло и позвонить…»

Женя открыла записную книжку и, перелистывая страницы, стала прикидывать, с кого начать. «Вощинин… каждый год ездит охотиться в Африку… За одну только лицензию, то есть за право убить парочку ни в чем не повинных слонов, платит несколько десятков тысяч долларов. Добрынский… сам говорил, что этой весной потратил миллион на переделку бассейна в своем загородном доме… Лопатников… летает на личном самолете. Фридман… имеет собственного Рубенса. Харламов… И что? Позвонить и сказать: “Дай мильон?” Разве я смогу это сделать? Не смогу, но придется, только потом, после передачи…» — уговаривала себя Женя в смутной надежде, что кто-то из них догадается и позвонит сам.

Передача вышла в эфир, и ничего не произошло. Позвонили бывшие коллеги Василия Демьяновича по министерству — он поговорил с одним, потом с другим, потом попросил Валентину Георгиевну сказать, что его нет. Позвонила верстальщица из газеты, где раньше работала Женя, и спросила, не может ли чем-то помочь. «Спасибо, Леночка…» — сказала Женя и, положив трубку, разревелась. Позвонил кое-кто из друзей — сказать, что она молодец, хорошо держалась, и что им известно много случаев, когда подобные истории заканчивались хорошо. Но самое главное, не звонил человек, похитивший Машу, и это лишало Женю последних сил. «Но почему? Ведь он должен был позвонить!»

Никому не удавалось найти ответ, который бы ее устроил. Татуся говорила, что нужно подождать, что теперь, когда история с похищением стала достоянием гласности, он наверняка боится. Отец хмурился и молчал, Валентина Георгиевна плакала. И только Мите удалось немного успокоить ее, сказав самое простое:

— Женя, он вполне мог не видеть этой передачи.

— Ты думаешь?

Женя, которая возлагала на свое появление на телевидении последнюю надежду, теперь полжизни бы дала за то, чтобы Митя оказался прав. «Ведь, если он видел и отказывается от таких денег, — думала она с ужасом, — значит, Маши уже нет в живых».

— По-моему, такие вещи смотрят исключительно любители мексиканских сериалов, — продолжал Митя.

— Однако ты сам…

— Так хотела мама. И еще. Если он все-таки позвонит, имей в виду — у меня есть сорок тысяч и они — твои.

 

13

На третий день после эфира Женя должна была встретиться с Митей и, выйдя из подъезда, услышала, что ее кто-то зовет.

— Женя! Женечка!

Незнакомый голос показался ей неуверенным и одновременно нахальным. Говорить ни с кем не хотелось, и Женя, сделав вид, что не расслышала, ускорила шаг.

— Женя, подождите! — снова раздалось у нее за спиной. Пришлось обернуться. К ней через двор стремительно приближалась незнакомая дама в шляпе и в чем-то летящем — так, во всяком случае, показалось Жене.

— Вы меня не помните? — спросила дама, слащаво улыбаясь. — Я знаю ваших родителей… А вас помню еще крошкой. Меня зовут Эмма… Я — вдова Леонида Сергеевича Сапрыкина.

Услышав фамилию, Женя сразу сообразила, кто это, и с ужасом почувствовала, что ни за что не сможет обращаться к ней по имени, а спросить ее об отчестве было неудобно. Женя кивнула и улыбнулась, вложив в улыбку все сочувствие, на какое была способна. Однако дама, похоже, в сочувствии не нуждалась — в глазах у нее диким огнем полыхало любопытство.

— Я видела вас по телевизору… Представьте, я ничего не знала! Как это случилось?! Говорят, в нашем дворе?! Воображаю, что вы пережили! Такое несчастье! Потерять ребенка! Я забыла — ведь у вас девочка? Прелестный ребенок! Но какой кошмар! Я как увидела вас… Думаю — Боже мой! Я сама недавно пережила такое горе! Вы, конечно, слышали, что случилось с Леонидом Сергеевичем? В какое ужасное время мы живем! — Она вытащила из сумочки носовой платок и поднесла к совершенно сухим глазам. — Он всегда так мечтал о детях! Но что делать? — Эмма вздохнула. — Господь распорядился, чтоб у нас не было ребенка… Знаете, я теперь думаю, что и слава Богу. Пережить такое!.. Не знаю, что бы было со мной… Кошма-ар! Вы так мужественно держались — я просто любовалась вами! Ваш муж… э-э… он был не с вами?

Женя почувствовала, что словесный поток душит ее, как мокрая тряпка, и попыталась вырваться.

— Извините, я тороплюсь…

Но Эмма Михайловна и не думала выпускать Женю из своих объятий — было ясно, что она остановилась долго и со вкусом поговорить. Она раскрыла над собой зонт, хотя дождь перестал, и кокетливо крутила его на плече, перебирая унизанными кольцами подагрическими пальцами.

— Как же ваши родители? Они, наверное, очень переживают? Я недавно встретила Василия Петровича… То-то он так постарел! Я еще подумала, не случилось ли чего?

— Моего отца зовут Василий Демьянович, — вставила Женя.

— Ах да, простите! Василий Демьянович, конечно! Он, наверное, был очень привязан к внучке? Ведь вашего брата, если не ошибаюсь… Его убили? Скажите, это правда, что невестка с мальчиком так и осталась за границей? Они хорошо устроились? Сейчас многие уезжают, но, говорят, в Америке теперь так трудно найти работу!

Женя, поняв, что ей никуда не деться, вспомнила свою любимую английскую поговорку: «Если тебя насилуют, расслабься и получи удовольствие» и, слегка усмехнувшись, принялась молча разглядывать собеседницу.

— Скажите, Женя, вы работаете в МИДе?

— Нет.

— Я так и подумала — в МИДе столько денег не заработаешь.

Женя хотела спросить, какие деньги она имеет в виду, но не успела.

— Вы по телевизору сказали, что можете заплатить любую сумму, вот я и подумала, что вы, наверное, занимаетесь крупным бизнесом?.. — Эмма Михайловна очаровательно улыбнулась и с гордостью добавила: — А я, представьте себе, работаю в МИДе… Там есть курсы иностранных языков… так вот, меня пригласили туда преподавать французский язык.

— Прекрасно.

— А вы кем работаете?

— Я — фитодизайнер.

— Что вы говорите! — воскликнула Эмма Михайловна. — Я как раз ищу фитодизайнера! Вернее, не я, а мои друзья. Вы знаете Гришаковых? Нет? Ну что вы, это очень известные люди… И очень богатые, — добавила она, понизив голос. — Саша Гришаков — старый друг Леонида Сергеевича. Когда случилось несчастье с моим мужем, они отнеслись ко мне с большим-большим сочувствием. Правда, это немного странная пара… — Эмма Михайловна снисходительно улыбнулась, — все-таки Саша Гришаков — Лёнин ровесник, ему уже под шестьдесят, а его жене… — она презрительно сложила губки и махнула рукой, — словом, из молодых да ранняя… Что поделаешь! Все липнут к богатству. Как мухи. Не знаю — мы в свое время такими не были. У нас были идеалы, какие-то представления о морали. Теперешняя молодежь их не имеет… Так вот, Женечка, я хотела сказать: Гришаковым очень нужен фитодизайнер. Я им пообещала кого-нибудь найти, но мои знакомства ограничиваются дипломатическими кругами. А тут как раз вы. Я, правда, не знаю, заинтересованы ли вы в заработке?.. Вы вчера, кажется, говорили об огромных деньгах? Или я что-то неправильно поняла?..

— Я заинтересована в заработке, спасибо, — перебила Женя.

— Замечательно. Вот вам телефон Гришаковых, — Эмма Михайловна достала из сумочки ручку и визитную карточку и что-то нацарапала на обратной стороне. — Скажете, что вы от меня. А это мой телефон. Если будут какие-то проблемы с Гришаковыми — звоните. И вообще, — у Эммы Михайловны на лице появилась кисло-сладкая улыбка, — мне будет очень приятно, если вы как-нибудь зайдете ко мне поболтать. До свидания!

Обдав Женю запахом духов, Эмма Михайловна устремилась к подъезду. Рассеянно повертев в пальцах гришаковскую визитку, Женя огляделась в поисках урны, но, подумав немного, сунула ее в карман и зашагала к машине.

Она давно уже ехала по Садовой, но у нее все еще дрожали руки, а в ушах раздавался хищный клекот Эммы Сапрыкиной.

 

14

Настроение у дежурившего в то утро старшего лейтенанта Евсюкова было неважное. Накануне вечером он собирался в Люберцы к двоюродному брату, который работал в автосервисе и обещал заменить сцепление в его старом «жигуленке». В тот момент, когда он, стараясь не шуметь, приоткрыл дверь своей квартиры, чтобы незаметно смыться, жена все-таки засекла его и прицепилась с просьбой прибить в комнате карниз, купленный уже неделю назад вместо оборвавшейся струны. «Что за дела-то, Коль? — орала она. — Неделю допроситься не могу! Ни одеться, ни раздеться! Стриптиз, что ли, мне устраивать на всю улицу?» Пришлось снять куртку, достать дрель и повесить карниз. В итоге в мастерскую он опоздал, и его брат, уже скинувший с себя заляпанный машинным маслом комбинезон, сидел на старых покрышках в компании двух жестянщиков и глушил водку, с аппетитом закусывая колбасой, черным хлебом и маринованным чесноком. «Ты, Колян, давай, не тушуйся. Вот тебе место, — брат постелил рядом с собой кусок газеты, — садись, выпей с нами, а тачку я тебе завтра починю. У тебя что, сцепление? Какие разговоры! Завтра все сделаю в лучшем виде».

Мало того, что домой пришлось возвращаться на метро, где его чуть не замели местные менты, так еще утром он проспал и даже не успел толком опохмелиться. В отделении его с утра пораньше достала какая-то женщина, жительница одного из домов по Большой Академической, которая звонила через каждые полчаса и требовала прислать наряд милиции, потому что соседка ее, видите ли, не откликается на звонки.

— Я же вам говорю — она дома. Раз не открывает, значит, что-то случилось. Может, ей плохо?

— Так вызовите слесаря из ДЭЗа и скорую. Мы-то здесь при чем? — отбивался Евсюков.

— А в ДЭЗе говорят — без милиции ломать замок не станут.

— Тогда ждите.

— Так вы приедете?

— Да не нас, не нас, — раздражался Евсюков, — а свою соседку. Она по магазинам набегается и придет. От нас-то вы чего хотите?

Женщина в сердцах бросала трубку, но спустя некоторое время звонила снова и требовала дать ей телефон начальника отделения. В конце концов по указанному адресу отправился участковый оперуполномоченный старший лейтенант Кузнецов.

— Ну? Что тут у вас? — недовольно спросил он, пешком поднявшись на шестой этаж, так как лифт не работал. — Вы звонили?

Пришлось все объяснять заново.

— Видите ли, вчера вечером я сказала Елизавете Константиновне, что утром собираюсь пойти в гастроном, и она попросила меня купить ей батон. Сегодня я из магазина вернулась, звоню — не открывает. А у нее вчера давление было высокое, вот я и беспокоюсь — все-таки пожилой человек, мало ли что…

— Родственники у нее есть, не знаете?

— В том-то и дело, что никого. Была сестра, но она умерла несколько лет назад.

— Так, может, она в гости поехала или еще куда?

Соседка всплеснула руками:

— Господи, да говорю же вам — она никогда так рано не уходит, даже на работу!

— Так она работает?! Вы ж говорили — пенсионерка. Пришлось все начинать сначала. Попрепиравшись еще немного «для порядка», участковый почесал затылок, подумал и, вздохнув, позвонил в ДЭЗ:

— Алло, диспетчерская? Кузнецов из РОВД на проводе. Пришлите-ка мне слесаря в сороковую квартиру и лифт давайте чините побыстрей… Что вы там, в самом деле?

Когда замок был вскрыт, Кузнецов велел всем оставаться на площадке, а сам вошел в квартиру. В прихожей и в комнате горел свет, и Кузнецов сразу увидел на полу тело пожилой женщины в махровом халате — над правой бровью четко виднелось аккуратное пулевое отверстие.

Через полтора часа в квартире уже работала следственная бригада из районной прокуратуры. Судмедэксперт установил, что смерть наступила около пятнадцати часов назад, то есть накануне, между девятью и одиннадцатью вечера. По утверждению соседки, вызвавшей милицию, обычный порядок в квартире нарушен не был, деньги (около четырех тысяч рублей) лежали себе спокойно в верхнем ящике письменного стола, где оперативники обнаружили также старинную камею в серебре и золотое кольцо с небольшим изумрудом. Нетронутыми оставались также несколько вещиц из бронзы, тоже старинных.

— Скажите, Тамара Ефимовна, в котором часу вы вчера ее видели? — спросил следователь Бочкин.

— Около девяти, — ответила соседка, положив под язык очередную таблетку валидола.

— Она была одна?

— Конечно… Собиралась лечь. Сказала, что устала и плохо себя чувствует…

— С какой целью вы к ней заходили?

— Померить давление…

— Понятно. Значит, в девять. Скажите, Тамара Ефимовна, вы хорошо ее знали?

— Мы дружили, по-соседски. Как-никак тридцать пять лет прожили рядом, дверь в дверь…

— Как вам кажется, она была осторожным человеком? Могла она, например, открыть дверь, не спросив, кто там?

Тамара Ефимовна пожала плечами:

— Как вам сказать?.. Дом-то мидовский, здесь — только свои. Всякое могло быть…

— А шум вы вчера какой-нибудь слышали?

— Нет, мы с мужем смотрели телевизор.

— Еще такой вопрос: кто у нее бывал?

— Да бог с вами! Кроме учеников — никого!

— Так уж и никого?

— А кому мы нужны, старики? Родственников у нее после смерти сестры не было, это я точно знаю… Кому еще приходить? Только ученики и были…

— Но ведь она работала!

— «Работала», — передразнила Тамара Ефимовна, — ходила раз в неделю на свои курсы в МИД, чтобы не хоронить себя дома.

— А что за ученики?

— Да дети! Мальчик из нашего дома, с девятого этажа. Квартира, как выйдете из лифта, сразу направо. Фамилию не помню, но муж знает. И две девочки из соседнего дома, сестры-близняшки. Они всегда занимались днем.

— Дети приходили одни или со взрослыми?

— Одни, конечно, — тут же рядом…

Было совершенно непонятно, кому могла помешать пожилая женщина, дающая детям уроки французского языка и украшающая стены своей квартиры фотографиями с видами Подмосковья. Но больше всего Бочкину не нравились обнаруженные на халате убитой небольшие, будто прожженные чем-то дырки.

— Как ты думаешь, что это? — спросил он у одного из экспертов.

— Похоже, прожжено кислотой… — эксперт Михайлов пожал плечами и, присмотревшись повнимательнее, добавил: — Дырочки-то, между прочим, свежие…

Они перерыли всю квартиру в поисках кислоты или чего-то подобного, но ничего не нашли. И тогда Бочкин, в общих чертах осведомленный об убийстве Сапрыкина, позвонил на Петровку Лобову, бывшему однокашнику и приятелю.

— Слушай, Юра, у меня тут труп на Большой Академической… Я подумал, может, он тебя заинтересует?

 

15

— По-моему, ты рано паникуешь, — сказал Сурин, бросив взгляд на товарища.

— С чего ты взял, что я паникую? — нехотя отозвался Лобов и нервно затянулся.

«Волга» перевалила через трамвайные пути и свернула на Большую Академическую. Дождь лил не переставая, наводя тоску и вызывая сонливость. На протяжении всего пути они молчали, лишь изредка обмениваясь короткими репликами. Из-за своеобразного суеверия, распространенного среди оперативников с Петровки, они не говорили о том, что волновало их обоих: если окажется, что старуха убита из того же оружия, что Шрамков и Сапрыкин…

Тогда еще ни один из них не подозревал, какой сюрприз ждет их на месте преступления.

Из-за дождя в квартире Даниловой было темно, и пришлось зажечь свет. Тарелка с остатками ужина и недопитая чашка чая так и стояли на столе рядом со стопкой французских газет, на которой лежал фирменный кодаковский пакет с фотографиями.

— Смотри, — сказал Лобов, — фотки какие-то… Ну-ка… Лобов просмотрел пачку новеньких глянцевых снимков и разочарованно фыркнул.

— Ни черта!.. Одни пейзажи. Ну, пошли по соседям?

Ты чего?

Сурин, стоя у окна, рылся в содержимом видавшей виды кожаной дамской сумки.

— Ребята сказали, она одинокая?.. Тут фотография какого-то мальчика…

— Ну-ка, покажи…

На любительском, сделанном будто наспех снимке мальчик лет трех-четырех на фоне какого-то куста растерянно смотрит мимо объектива.

— Слушай, Коля, — сказал Лобов, — тебе не кажется, что он похож на дочку Шрамковой?

Сурин еще раз взглянул на снимок.

В кабинете их коллеги Гулина висела большая цветная фотография Маши Шрамковой, и каждый, кто заходил к нему, сразу же обращал внимание на смешное личико с круглыми светло-карими глазами.

— Не знаю… — протянул Сурин.

— А, по-моему, похож.

— А я похож на папу римского.

— Смотри, тут дата: 30 сентября.

— Ну?

— А Машу Шрамкову похитили двадцать девятого.

— Что ты хочешь сказать?

Лобов перевернул снимок. Над проштампованной фотолабораторией датой размашистым почерком был выведен номер телефона.

— Смотри, снимок сделан тридцатого, а отпечатан только вчера. А этот номер, между прочим, — Лобов для чего-то прочитал его вслух, — мне знаком…

Сурин вопросительно посмотрел на него.

— Ну и чей он?

— Не помню, — с досадой отмахнулся Лобов. — Ко мне эти номера липнут, как…

— Слушай, Юра, пошли к соседке. Времени уже…

— Ты иди. А я пока узнаю, что за телефон.

— Зачем это тебе?

— Так, любопытно.

Сурин вздохнул, потушил сигарету и вышел из квартиры.

— Ты чего так долго? — спросил Лобов, подозрительно глядя на озабоченное лицо товарища, когда двадцать минут спустя тот вернулся от соседки. — Что-нибудь новое?

— Пару недель назад за Даниловой следили.

— Кто?

— Какой-то мужик. Соседка говорит, шел за ней от метро.

— Когда это было?

— В позапрошлый вторник, около семи вечера.

— А у тебя что?

Лобов выдержал паузу и, повертев в руках фотографию мальчика, раздельно сказал:

— Это телефон передачи «Я вернусь». Снимок — из этого конверта. — Лобов высыпал фотографии на стол. — Вчера Данилова получила их в «Кодаке», а снимок мальчика — заметь, единственный! — отложила.

Сурин снова взял фотографию и внимательно посмотрел.

— Черт его знает, может, и похож… Что из этого следует?

— Я знаю — что.

Лобов вытащил из кармана мобильник и набрал номер.

— Гулина надо искать, вот что.

На следующий день их опасения подтвердились. Баллистическая экспертиза показала, что Данилова-Вильдо была убита из того же оружия, что и две предыдущие жертвы — Шрамков и Сапрыкин, а халат прожжен соляной кислотой. Почему убийца не счел нужным уродовать ее лицо, как в двух предыдущих случаях, оставалось неизвестным. Предстояло понять, объединяет ли что-нибудь этих людей (за исключением общего места работы) или прав журналист Хинштам, утверждавший, что в МИДе завелся серийный убийца, который либо действует без разбора, либо, по предположению того же Хинштама, хладнокровно ликвидирует своих идеологических противников.

Последняя версия вызывала у всех острое неприятие. Во-первых, по свидетельству коллег, политические симпатии у Шрамкова и Сапрыкина были разные, чтобы не сказать противоположные. Во-вторых, применительно к старой преподавательнице, не относившейся даже к числу дипломатических работников, эта версия выглядела и вовсе неубедительной. И наконец, все карты путала обнаруженная в сумке Даниловой фотография Маши Шрамковой, которую, несмотря на мальчишескую одежду, сразу узнал Гулин. Не отказав себе в удовольствии пробормотать что-то вроде: «Я же говорил!» — он продолжал утверждать, что убийство мидовских чиновников и похищение девочки надо расследовать вместе и что «учительницу», как он называл Данилову, убили потому, что она вышла на след похитителя.

— Пока это ничем не доказано, — проворчал полковник. — Ты Мухина отработал? Молчишь?

Гулин молчал: говорить о том, как он не спит, работая днем и ночью, он не хотел, но и похвастаться ему было нечем.

— Так вот, продолжай работать по убийству Мухина, а ты, Юра, отправляйся в МИД, на курсы, и поговори там. Срочно. И еще. Чтобы ни грамма информации об убийстве Даниловой за эти стены не вышло. Я не хочу завтра получить очередную статью Хинштама или какого-нибудь другого борзописца о маньяке, орудующем в высотке на Смоленской. Поняли меня?

 

16

Первым делом Гулин отправился в фотолабораторию, где Данилова в день убийства получила свои снимки. Приемщица, хмурая девушка с челкой, сразу вспомнила пожилую женщину.

— Она наша постоянная клиентка…

— Когда она сдала пленку в печать?

— Позавчера.

— Она вам что-нибудь сказала?

— Просила побыстрей, но у нас очень много заказов… — Понятно. А получила?

— Вчера.

— Во сколько она здесь была?

— Около восьми, перед самым закрытием.

— Постарайтесь вспомнить — было ли что-нибудь необычное в ее поведении?

Девушка пожала плечами, приготовившись ответить «нет», но потом вспомнила, что, получив фотографии, клиентка отошла в сторону и стала их смотреть.

— Мне показалось, она ищет что-то конкретное.

— Ну и что? Нашла?

— По-моему — да. Она еще так посмотрела на меня, будто хотела что-то сказать. Вообще, мне показалось, она была взволнована.

— Почему?

— Ну не знаю, видно же, когда человек не в себе.

— А потом?

— Потом ничего — ушла.

— Так ничего и не сказала?

— Нет.

— Вы не заметили, не болтался ли кто-нибудь поблизости? Кто-нибудь, кто мог бы за ней следить?

Девушка покачала головой.

— Вроде нет… Я, правда, специально не смотрела, но, по-моему, здесь никого не было.

Гулин поблагодарил и направился к лестнице. Фотолаборатория находилась на втором этаже супермаркета, и, спускаясь, Гулин краем глаза заметил, что хлебный отдел расположен на пути к выходу.

На улице Гулин закурил и задумался. С соседкой Тамарой Ефимовной он уже говорил и знал, что в тот вечер Данилова действительно была чем-то расстроена.

— Она вообще-то очень не любила мерить давление, хотя я всегда ей предлагала. Все говорила: «Да что его мерить! Только расстраиваться». А в этот раз позвонила, сказала, что забыла купить хлеб, и попросила зайти с тонометром.

— И какое было давление?

— Под двести.

— Вы не спросили, из-за чего она так разволновалась?

— А как же, конечно, спросила! А она все: «Потом-потом!» Ну, я давление померила и ушла.

— Тамара Ефимовна, она вам ни про какую девочку не рассказывала?

— Про девочку? Именно девочку? Одну? Нет. Она иногда рассказывала про своих учениц — к ней ходили близняшки, — но больше ни о ком.

— А про передачу «Я вернусь»?

— Она иногда делилась со мной впечатлениями, но я сама ее никогда не смотрю — муж такие передачи не любит…

— Какие такие?

— Где женщины плачут.

— Значит, ни про какого ребенка она вам не рассказывала…

— Нет. Только про учеников. Своих детей у нее никогда не было, внуков, следовательно, тоже…

— Ну, нет так нет, — вздохнул Гулин и, простившись, направился к лифту.

Что же так взволновало Данилову? До такой степени, что она забыла про хлеб, мимо которого проходила, и попросила померить давление, чего почти никогда не делала? Во вторник она принесла в лабораторию пленку, которая две с лишним недели пролежала себе спокойно дома, и просила побыстрей отпечатать. За снимками, сделав большой крюк, зашла после работы, хотя наверняка чувствовала себя усталой. Получив снимки, заметно разволновалась и поторопилась отделаться от соседки. Не странно ли, что она не поделилась с ней своими соображениями?

Скорее всего, думал Гулин, она сфотографировала Машу Шрамкову случайно. Об этом свидетельствуют непостановочный характер снимка и то обстоятельство, что на пленке, где нет ничего, кроме пейзажей, кадр с ребенком — единственный и последний. Данилова ее щелкнула просто потому, что она ей понравилась. А в понедельник, увидев фото по телевизору, вспомнила и решила проверить свою догадку. Для этого отнесла пленку в лабораторию и, получив снимки, собиралась звонить на передачу. Очевидно, и с соседкой хотела поделиться, но после того, как убедится в своей правоте. Вопрос в том, звонила она на телевидение или нет? Значит, надо срочно ехать в Останкино.

Застряв в огромной пробке между проспектом Мира и Звездным бульваром, Гулин рассеянно думал: «В начале двадцатого века скорость тридцать километров в час считалась огромной, а теперь, сто лет спустя, мы в часы пик передвигаемся вдвое медленнее, и это не лучшим образом сказывается на состоянии нашей нервной системы… Черт, уже три… Почему же она собиралась звонить на передачу вместо того, чтобы обратиться в милицию? И кто ее убил? Тот, кто был с Машей? Заметил Данилову с фотоаппаратом, выследил и убил?.. Но если так, то и она его видела?.. Зачем же она открыла дверь?.. И почему он, попав к ней в квартиру, не уничтожил Машину фотографию?.. Или он следил за ней еще давно? И что за человек шел за ней от метро — похититель или кто-то другой? Если бы это был похититель, она бы его узнала… Или нет?.. Если девочку она сфотографировала случайно, то его она могла и не видеть или, вернее, не обратить внимания, не разглядеть… Тогда почему она испугалась? Почему ничего не сказала соседке? Все это как-то не очень склеивается…»

В редакции с ним разговаривала женщина с озабоченным лицом, которая долго не могла понять, чего он от нее хочет.

— Повторяю: я никого не ищу. Я хочу понять, обращался ли к вам кто-нибудь по поводу этого ребенка? Шрамкова Маша, три года.

— Роза Сергеевна, — сказала другая женщина, сидевшая напротив и слышавшая разговор, — у нас же была какая-то Шрамкова на передаче. Помните?

— Шрамкова… — рассеянно повторила Роза Сергеевна, — сейчас проверим.

Она сняла трубку, набрала номер и попросила какую-то неведомую Валю посмотреть в базе данных.

— Шрамкова Маша, три года… да… да… Есть? Так… Так…

Положив трубку, Роза Сергеевна подняла на него глаза:

— Ее мать была у нас на записи передачи. Эфир был в четверг.

Гулин вздохнул.

— Это мне известно. Меня интересует другое. Вам кто-нибудь звонил с информацией об этом ребенке?

— Нет. Если бы кто-то обратился, все было бы занесено в компьютер.

— То есть, еще раз повторяю, вы уверены, что женщина по фамилии Данилова-Вильдо к вам не обращалась?

Еще четверть часа назад у него была маленькая надежда, что Данилова успела-таки позвонить на передачу и сообщить, что ей известно о похищенном ребенке. Выходит, не успела. Или не дозвонилась. Может быть, снимок потому и лежал в сумочке, что она собиралась наутро обратиться в милицию? Что же остается? Попытаться найти место, где была сфотографирована Маша? Или ехать к Шрамковым, так как Данилова все-таки из МИДа и возможность того, что Женя или ее родители были с ней знакомы, нельзя сбрасывать со счетов.

Гулин достал из кармана фотографию и еще раз внимательно посмотрел. Снимок любительский, сделан наспех, плохим аппаратом — дешевой «мыльницей». Определить, где именно он сделан, нереально, потому что, кроме куста, на снимке ничего нет. От соседки Гулин знал, что у Даниловой дача в Лужках и что каждый год, особенно осенью, она фотографировала там природу. Было ясно, что начинать надо именно оттуда, но найти по такому признаку, как куст, точное место практически невозможно. «Все равно, надо ехать на эту чертову дачу и там искать», — решил Гулин и свернул к заправочной станции.

 

17

Из-за пробок Гулин приехал в Лужки только в половине шестого. Свернув с шоссе и проехав по размытой дождем проселочной дороге около километра, он оказался на территории дачного поселка. Слева от дороги на забетонированном пятачке, обнесенном недостроенной оградой со сломанными железными воротами, громоздились трехэтажные новорусские коттеджи, составлявшие странный контраст с несколькими чудом сохранившимися ветхими дачками. К ограде лепилась деревянная сторожка, и жидкий дымок, поднимавшийся над крышей, был единственным признаком жизни на всем обозримом пространстве.

«Кто-то есть», — обрадовался Гулин и, поднявшись по ветхим ступенькам, постучал. Никто не отозвался. Гулин собрался было спуститься, чтобы заглянуть в окно, когда за дверью послышались шаркающие шаги и недовольный мужской голос спросил: «Вам чего?»

— Откройте, пожалуйста, — вежливо попросил Гулин, — я из милиции.

Из-за двери донеслось выразительное «Тьфу!», ворчание и снова звук шагов, на сей раз удаляющихся. Приняв междометие на счет правоохранительных органов, Гулин с остервенением заколотил в дверь ногой и чуть не свалился, когда она неожиданно открылась, и на пороге появился мужичок в тельняшке и засаленных ватных штанах.

— Чего стучать-то? Так и дверь сломать недолго! Я ж сказал — пошел за ключом.

Он почесал ногтями впалый живот, зевнул, равнодушно произнес: «Ну проходите, раз пришли», — и, слегка пошатываясь, двинулся куда-то вглубь по коридорчику, обклеенному грязными обоями.

— Вы сторож? — спросил Гулин, когда они очутились в крошечной комнатушке с единственным окном, глядевшим на сломанные ворота. У окна стоял ветхий письменный стол, наполовину заставленный пустыми водочными бутылками, а в углу — небольшой топчан, покрытый рваным одеялом, из которого местами торчала грязная вата.

— Ну, — ответил тот.

— И зовут вас?..

— Серега.

— Понятно. И давно вы тут сторожите?

Мужичок сморщил лицо, очевидно, пытаясь вспомнить, когда и как он сюда попал, но, судя по всему, ему это не удалось.

— Дык… как сказать?.. С одной стороны, недавно, а с другой — может, и давно… Это ведь как посмотреть… — и он хитро подмигнул Гулину.

— В конце сентября вы тут были?

— В сентябре-то? Был, а как же…

— Видели кого-нибудь?

— Дык… видел…

— Кого?

— Людей, кого же еще?

— Дачников?

— Не, дачников не видел… Дачников тут нет. Дачники там, — он неопределенно помахал рукой, — ближе к станции.

— А здесь их, стало быть, нет? — недоверчиво спросил Гулин. — Даже летом?

— Дык их вообще тут нету, хошь летом, хошь зимой.

Не живут они тут.

— Для чего ж тут эти дома стоят?

— Кто их знает? Деньги девать некуда, вот и понастроили.

— Тогда кого же вы тут видели?

— Михалыч приезжал…

— Какой Михалыч?

— Управдом.

— Зачем приезжал?

— Дык… договориться.

— О чем?

— Доски забрать. Ворота починить.

Разговор явно затягивался. Гулин нервничал, но торопить мужичка не хотел. Судя по всему, он тут давно и прочно пьет и, скорее всего, никого и ничего не видел. Даже если и было что видеть.

— Чьи это дома, знаете? — Гулин кивнул в сторону кирпичных коттеджей.

— Не, — мужичок сплюнул на пол, — не знаю. Зачем мне это знать? Мне это знать ни к чему.

— Как же вы сторожите, если не знаете хозяев?

— Так и сторожу. Мне сказали — сиди. А чего там и как… — Он махнул рукой и полез в карман штанов за папиросами.

— Кто сказал?

— Я ж говорю — Михалыч.

— А что вы делаете, если ограбят кого-нибудь? Или подожгут?

— Кому тут грабить-то? Опять же я тут сижу. Если что…

Мужичок задумался.

— Кстати — а что вы делаете, «если что»? — поинтересовался Гулин.

— Михалычу должен со станции позвонить.

— А телефон его у вас есть? — недоверчиво спросил Гулин.

— А как же! Есть!

Мужичок выдвинул ящик письменного стола. Среди пустых папиросных пачек, хлебных корок, пробок, гвоздей и прочей дряни, как ни странно, отыскался замурзанный клочок бумаги, с которого Гулин переписал себе в книжку телефонный номер и еще раз спросил:

— Вы уверены, что здесь никто не появлялся? Мужчина или женщина с ребенком трех лет?

— От! — воскликнул мужичок от полноты чувств. — Я ж говорю: никого тут нет! Не живет никто, понимаете?

Выйдя из сторожки, Гулин прошел через ворота и тщательно осмотрел каждый из шести коттеджей — подергал ручки, заглянул в окна, поискал следы — в том числе и следы машин. Двери оказались запертыми, разглядеть помещение сквозь давно не мытые стекла было невозможно, следы — если они и были, давно смыло дождем. Дома действительно производили впечатление нежилых.

Подумав немного, Гулин достал из кармана фотографию и попытался найти куст, на фоне которого была снята девочка, но быстро понял, что это бесполезно — кустов было много, и они давно облетели, а другие приметы на снимке отсутствовали. «Строго говоря, учительница могла сфотографировать ее и не здесь», — вздохнув, подумал Гулин, однако на поиски Михалыча все-таки отправился.

Увидев милицейское удостоверение, Анатолий Михайлович Федорчук, плотный лысый мужик лет пятидесяти, сперва испугался, но потом, уразумев, чего от него хотят, успокоился и словоохотливо поведал о кирпичных коттеджах и их владельцах:

— Как в начале девяностых первые деньги появились, так и понастроили. У нас ведь как? Реформу шарахнут и все — денежки тю-тю. А так — вложил в строение и живи себе спокойно. Такой дом сто лет простоит — ничего ему не сделается. А почему не живут? Кто как… Вот Баташов, например, умер, а семья — за границей. Говорят, они с девяносто четвертого года так ни разу в Россию и не приезжали. Курченко Бориса Петровича убили. Ходили слухи, что его компаньон заказал. Семьи у него не было, дом к сестре перешел, а сестра тут жить не захотела. Все говорила: «Продам, продам», а покупателя не нашла — слишком много запросила. Теперь ведь как? У кого деньги есть, тот за границей покупает, а у кого нет, тому о таком доме и мечтать заказано. Федоров с семьей во Франции. Дом не достроен, так и стоит без отделки. Барсуков Игорь Александрович теперь миллионер. У него теперь дома не чета этому. У него теперь, говорят, и в Швейцарии вилла, и в Греции вилла, и уж не знаю где. Кто там у нас еще? Шишкин. Ну, этот сидит. Давно ли? Точно не скажу, но года три сидит верных. И последний — Яцковский Лев Борисович. Дом перекупил у прежнего владельца, отделал, крышу поменял. Вот он в прошлом году тут жил с семьей — так у них трое детей, что вы хотите? Что? В этом? Нет, в этом ни разу не приехали — уж не знаю почему. Может, тоже за границу подались?..

— А сторожа Серегу кто туда посадил?

Михалыч развел руками.

— Так когда дома построили, меня наняли в управляющие. Еще Борис Петрович, покойник, был жив. И деньги давали — на сторожа, на электрика. Даже садовника хотели завести. А потом поразъехались кто куда и все. А с меня спрашивают — все ли в порядке? Яцковский в прошлом году ругался, что стекла выбили, а что я могу? Денег не допросишься, а сторожа нанимай. Спасибо Сереге — ему жить негде, вот он и сидит.

— Ну хорошо, а владельцев старых дачек вы знаете?

— Старых-то? Так там кто остался-то? Одни старики. В двух по одинокой старухе, а в третьем — дед. Упрямые как черти. Им за участки такие бабки предлагают, а они — ни в какую. «Мы тут всю жизнь прожили, тут и помрем». Деду под девяносто, детей нет, родни нет, сам еле живой, а туда же…

Тем не менее Гулин навестил оставшихся хозяев финских домиков — семидесятитрехлетнюю Марью Васильевну Васильеву, обладательницу двух кошек — черно-белой и дымчатой, и Дмитрия Павловича Коняева, девяностодвухлетнего старика, глухого и почти слепого. Говорить с последним было бесполезно, а Марья Васильевна подтвердила, что жильцов в новорусских домах, кроме разве что Яцковских, последний раз видела лет пять назад, хотя на даче сидит весь сезон — с мая по конец сентября, и только в этом году уехала в десятых числах, потому что разболелись ноги. Про Данилову ничего нового он от нее не услышал.

Потом Гулин проверил сведения на каждого из шести владельцев кирпичных коттеджей — все подтвердилось, кроме того, что у Льва Борисовича Яцковского детей было уже не трое, а четверо — три месяца назад жена Льва Борисовича родила мальчика.

 

18

Пока Гулин путешествовал по Подмосковью, Лобов отправился на Смоленскую, чтобы поговорить с коллегами Даниловой-Вильдо по курсам иностранных языков.

— Я все-все знаю, — проворковала заведующая учебной частью, — мне звонила Кларисса Григорьевна, предупредила о вашем приходе и просила помочь. Садитесь, пожалуйста. Что вас интересует?

— Алла Евгеньевна, меня в первую очередь интересует все, что относится к Даниловой-Вильдо: с кем дружила, с кем ссорилась, кто были ее ученики за последние, скажем, года три-четыре, были ли у нее с кем-то из них серьезные конфликты — словом, все, что можете о ней рассказать.

Алла Евгеньевна вздохнула.

— Даже не знаю… О конфликтах ничего сказать не могу — если они и были, вам о них расскажут на кафедре, хотя вообще-то она была человеком вполне мирным. Что еще? С кем дружила? — Она пожала плечами. — У нее вроде со всеми были хорошие отношения, а дружба была со сверстниками, которые у нас давно уже не работают. Елизавета Константиновна у нас последняя из могикан. Что касается учеников, могу дать вам полный список… Только вам придется немного подождать…

— Их было много?

— Да нет. Последние годы она работала на четверть ставки, то есть у нее была только одна группа… Я сейчас подниму старые ведомости, а вы пока сходите на кафедру, поговорите.

— Я последую вашему совету, но это еще не все. Мне нужны сведения об учебе Шрамкова Виктора Васильевича и…

— Сапрыкина Леонида Сергеевича? — подсказала догадливая Алла Евгеньевна.

— Совершенно верно.

На кафедре французского языка две дамы — одна постарше, другая помоложе, — сидевшие за большим столом и на пару проверявшие написанный от руки перевод, объяснили ему, что на курсах конфликты с сотрудниками министерства — вещь чрезвычайная.

— Это же не обычный институт, — сказала та, что помоложе, — где сталкиваются интересы ленивых студентов и «вредных» преподавателей. Здесь учатся взрослые люди, учатся добровольно, потому что иностранные языки им как воздух нужны для работы, то есть они, что называется, мотивированы. Какие уж тут конфликты?

— Конечно, — добавила другая, — иногда бывает, что человек не согласен с экзаменационной оценкой, но в этом случае ему показывают работу, объясняют ошибки и предлагают позаниматься…

— А если не сложились отношения в группе?

— Можно перейти в другую… Но, уверяю вас, от преподавателя с таким опытом и такой квалификацией, как у Даниловой, не уходят.

Прежде чем вернуться в учебную часть, Лобов не без некоторого удивления выяснил также, что последней, кто видел Данилову на курсах, была вдова замминистра Сапрыкина, Эмма Михайловна, которую та опекала как начинающего преподавателя…

— Значит, так, — сказала Алла Евгеньевна, когда Лобов вернулся в учебную часть. — Вот список ее учеников. Как видите, он очень небольшой: в прошлом и позапрошлом годах у нее занимался один Сапрыкин, а в этом — вот, пожалуйста, четыре человека.

— Сапрыкин учился у Даниловой? — удивился Лобов.

— Ну да — вы не знали?

— Откуда?

— Ну так я вас еще раз удивлю: Шрамков тоже у нее учился, правда, не так успешно, как Сапрыкин.

— То есть?

— Ну, у Сапрыкина одни пятерки, а у этого тройки, четверки и даже один неуд.

— Понятно. Скажите, Алла Евгеньевна, они с Сапрыкиным случайно занимались не в одной группе?

— Что вы! Не-ет. Сапрыкин тогда был директором департамента и имел право на индивидуальные занятия, а Шрамков ходил в группу.

— Тогда последний вопрос: могу ли я поговорить с кем-нибудь из тех, кто занимался вместе со Шрамковым?

Алла Евгеньевна пожала плечами.

— В принципе, да. Я сейчас выпишу из ведомостей их фамилии, а вы пойдите в соседнюю комнату и попросите найти в справочнике их телефоны.

Алла Евгеньевна сняла трубку и набрала номер.

— Надя? Тамара? Тамарочка, к тебе сейчас зайдет один товарищ, помоги ему, пожалуйста, найти то, что он хочет.

Лобов встал.

— Спасибо, вы мне очень помогли.

Заведующая бросила на Лобова кокетливый взгляд и протянула ему листок бумаги с фамилиями слушателей.

— Заходите еще! Только теперь по менее печальному поводу.

Лобов шел по длинному коридору курсов и думал о том, что когда-то в юности он мечтал изучать языки и даже пытался поступить на переводческий в иняз, но провалился и пошел в юридический и что теперь, когда он появляется где-нибудь для разговора с людьми, у него за спиной всегда маячит печальный повод.

 

19

Гулин вышел из машины и свернул под арку мидовского дома на Брянской. Поднимаясь на лифте, он хмурился, думая о том, что ему предстоит сообщить Жене об очередном убийстве, так или иначе связанном с похищением ее дочери.

Дверь открыл Василий Демьянович.

— Здравствуйте. Евгения Васильевна дома?

— Она пошла за хлебом — сейчас придет. Есть что-нибудь новое?

Гулин замялся, не зная, стоит ли рассказывать старикам об убийстве Даниловой и, неловко откашлявшись, спросил:

— Вы знакомы с Елизаветой Константиновной Даниловой-Вильдо?

— Фамилия мне знакома, но лично с ней, увы… — Василий Демьянович развел руками.

— Разве Витя учился не у нее? — робко спросила Валентина Георгиевна, появляясь в прихожей, и, повернувшись к Гулину, пояснила: — Витя — это наш покойный сын.

— Вы случайно не помните какие-нибудь подробности его учебы?

Старики переглянулись, пожали плечами, но вспомнить ничего не смогли. Впрочем, Гулин и не настаивал. Не было решительно ничего удивительного в том, что у Даниловой учился сотрудник министерства: учился или нет — в любом случае, эти занятия прекратились задолго до того, как родилась Маша Шрамкова.

— Что-нибудь случилось? — повторила Валентина Георгиевна, тревожно вглядываясь Гулину в глаза, но, к счастью, в этот момент раздался звонок в дверь.

— Это Женя, — всполошилась она и бросилась открывать.

— Почему вы пришли к нам? — спросила Женя, когда они закрылись в ее комнате и Гулин сообщил ей об убийстве Даниловой.

— В ее сумочке был снимок вашей дочери. Вот он.

Женя выхватила фотографию у него из рук.

— Господи… Машка… Где это? Что все это значит?!

— Евгения Васильевна, это значит, что девочка жива. Ее переодели, ее прячут, но, главное, она жива и здорова.

Женя перевела дыхание.

— Вы хотите сказать, что ее прятала эта женщина?!

— Нет. Я думаю, она ее просто сфотографировала… случайно — мы выяснили, что она увлекалась фотографией… А потом она увидела вас по телевизору и узнала вашу дочь…

Гулин показал ей номер телефона на обратной стороне снимка.

— Это же телефон передачи! Надо срочно…

— Я там уже был, — перебил Гулин, — она им не звонила. По-видимому, просто не успела…

Женя обхватила голову руками.

— Что же это такое?.. Они убили Мухина, теперь — эту женщину… Кто эти люди? Зачем им мой ребенок?

— Евгения Васильевна…

Женя не дослушала и снова схватилась за фотографию.

— Как вы думаете, где сделан снимок?

— Строго говоря — где угодно, но, скорее всего, на даче у Даниловой.

— Почему?

— Потому что на пленке он был последним, а остальные сделаны именно там.

— Надо ехать!

— Куда?

— Как куда? На дачу!

— Я там уже был.

— И что?

— Там три старые заколоченные дачки, одна из которых принадлежала Даниловой, и несколько новорусских домов, в которых никто не живет.

— Так не бывает.

— Бывает.

Гулин вытащил из кармана блокнот и добросовестно пересказал Жене все, что ему удалось узнать о хозяевах коттеджей.

— Но кто-то же там был, раз ее туда привезли?

— Я же говорю, снимок мог быть сделан где угодно… Женя подошла к столу, поднесла снимок к лампе и еще раз внимательно посмотрела.

— У вас есть негатив?

— Есть.

— Можете дать?

— Зачем?

— Дайте, пожалуйста. Я верну.

— Евгения Васильевна…

Гулин хотел объяснить, что не имеет права этого делать, но не смог.

— Он у меня на работе. Если подъедете со мной.

— Конечно! Сейчас, только переоденусь.

 

20

Пока Женя ждала Гулина у проходной, ругая себя за то, что не подумала, поехала на его машине и в результате осталась без своей, позвонил Митя.

— Ты где?

— На Петровке — жду Гулина.

— Есть новости?

— Да.

— Что-то случилось?

— Не знаю — какая-то жуткая история. Понимаешь…

— Подожди, не рассказывай. Я сейчас приду.

Через пять минут Митя, живший в двух шагах от Петровки, появился со стороны Бульварного кольца. Когда Женя объяснила, что произошло, он спросил:

— Зачем тебе негатив?

Женя снова показала ему фотографию.

— Видишь куст? Я не уверена — снимок не очень четкий, — но, по-моему, это бересклет. Я хочу увеличить его, и если окажется, что… Понимаешь, бересклет встречается не так уж часто… то есть… я хочу сказать… если это так… я, по крайней мере, буду знать, что снимок сделан именно в том месте, о котором говорил Гулин… У тебя есть кто-нибудь, кто мог бы сделать это побыстрей?

— Подожди. Ты хочешь по этому кусту найти место? — Митя покачал головой. — Ты не забыла, что уже конец октября и кусты облетели? Как ты собираешься?..

— Если это бересклет, я узнаю его и без листьев. У него такие веточки… в бугорках, я тебе покажу…

— А что все-таки сказал Гулин?

— Он уверяет, что там никто не живет, но даже если так, я все равно хочу посмотреть… Вот он идет!

Гулин пожал Мите руку и отдал Жене пленку.

— Не знаю, зачем это вам, но здесь неподалеку, на Рождественке, есть фотолаборатория… И не потеряйте негатив!

— Хороший мужик этот Гулин… Другой на его месте ни за что бы не дал… — проговорил Митя, когда тот ушел, и огляделся. — Где твоя машина?

— Увы! Я приехала с Гулиным…

— Черт! Моя как назло в сервисе — мне вчера стекло разбили. Но ничего — берем такси!

Они дошли до бульваров и довольно быстро поймали частника на старом «жигуленке», который согласился подбросить их до лаборатории.

Женина догадка подтвердилась — на увеличенном снимке четко просматривались бугристые веточки бересклета бородавчатого.

— Ну что? Рванем прямо сейчас? — спросил Митя.

После нескольких тщетных попыток уговорить какого-нибудь водилу отвезти их в Лужки решили ехать на электричке, тем более что до вокзала было рукой подать.

Ждать поезда пришлось довольно долго. Женя молчала, кутаясь в шарф и мрачно глядя перед собой, и Мите никак не удавалось ее разговорить. И только раз, увидев двух милиционеров с автоматами, медленно идущих по перрону и смачно сплевывающих на асфальт шелуху, она усмехнулась и желчно проговорила: «Можешь себе представить американских копов, лузгающих семечки?»

Когда они вышли из электрички в Лужках, моросил дождь. Они спустились с платформы и, выбирая места посуше, по узкой тропинке двинулись в сторону поселка. Заметив дымок, поднимавшийся над крышей деревянной сторожки, Женя сказала:

— Смотри, там кто-то есть! Пошли скорей!

— Может, сначала поищем твой бересклет? — предложил Митя. — А то скоро начнет темнеть…

Долго искать не пришлось. В тридцати метрах от трехэтажного кирпичного дома с эркерами и зеленой крышей рос одинокий куст высотой в человеческий рост. Подойдя ближе, Женя воскликнула:

— Это он! Видишь бугорки? Похожи на бородавки! Пошли, надо узнать, чей это дом!

— Подожди, может, тут таких кустов много… Посмотри, вот еще… и там…

Кустов было действительно много, особенно сирени и жасмина, но бересклет им больше не попался ни разу.

— Вот тебе и Гулин — «хороший мужик»… Разве так ищут?

— Женя, он же не ботаник… И потом, ты же видишь, тут действительно, скорее всего, никто не живет.

— Вот это мы сейчас и узнаем, — проговорила Женя и бросилась к домику.

Сторож Серега, мучимый со вчерашнего дня тяжелым похмельем, на вопросы отвечать не хотел, и Мите пришлось пообещать ему на бутылку, если тот вспомнит, появлялся ли поблизости кто-нибудь с ребенком, и показал Машину фотографию. Тупо уставившись на снимок, Серега почесал живот, соображая, что бы такое наврать, чтобы не упустить чудом свалившуюся возможность выпить, но ничего не придумал и уныло изрек:

— Дык… нету тут детей-то… Откудова им тут взяться?

— Вспомните — в конце сентября…

— Дык тут никто не живет!

— А там? — Митя показал в сторону финских домиков. — Пожилую женщину с фотоаппаратом не видели?

— Что вы с ума, что ли, посходили? — не выдержал Серега. — Говорю же — нет тут никого! Вчера еще мусор приходил — чуть дверь не выломал! Подавай ему жильцов, и все тут, мать твою!..

Серега хотел было ругнуться, но спохватился, что обещанный гонорар может уплыть, и вежливо осведомился:

— Мальчонка-то ваш, что ли?

— Наш.

— А-а… Убег, стало быть… Бывает…

Митя попытался подобраться к теме с другой стороны и спросил, кто из дачников приезжал последним, но Серега твердо стоял на своем: ударяя для большей убедительности себя в грудь, он принялся убеждать собеседников, что дома потому и охраняются, что в них никто не живет, и что Михалыч подтвердит, если нужно, и что детей никаких он тут «сроду не видал». И окончательно вышел из себя, когда Митя спросил, кому принадлежит дом с зеленой крышей.

На обратном пути им попался еще один куст бересклета, который они не заметили по дороге к дачам. Женя совсем пала духом, и когда Митя, с самого начала относившийся к проблеме довольно скептически, принялся утешать ее, сказав, что установить владельцев домов не составит труда, она воскликнула:

— Да Гулин уже всех установил! Он перечислил мне всех, кто тут живет. Проблема в том, что теперь мы не знаем, где именно Данилова сфотографировала Машу. Если в поселке, во что я и сама уже не верю, то остается хоть какой-то шанс, что этот пьянчуга просто не заметил ее, и можно было бы попытаться последить за хозяевами этих домов… А если здесь, на дороге?

 

21

Если бы Оксану спросили, чего ей в эту минуту хочется больше всего на свете, она бы не задумываясь ответила: сидеть в шезлонге на балконе пятизвездочного отеля, смотреть на океан (именно океан, а не какое-нибудь паршивое море, ну, или уж в самом крайнем случае — Средиземное) и чтобы рядом на столике стоял очень тонкий, чисто вымытый и хорошо протертый бокал с ее любимым шампанским «Дом Периньон». «Бокал шампанского и все? — задали бы ей следующий вопрос. — А как же он? Как же любовь, о которой ты всегда так страстно мечтала?» — «Какая, блин, любовь, — отмахнулась бы Оксана, — и где она, эта ваша любовь, если все мужики — козлы?» Уж теперь-то она это точно знает. Сперва они бегают за тобой высунув язык, комплименты там всякие, цветы, подарки, то, се, а потом морду воротят. Они вообще не понимают, что такое любовь. В принципе. Правильно ей мать всегда говорила: «Мужику — что? Сунул, вынул и пошел. А женщина, с чем себе хочет, с тем и остается».

Не-ет, на мужика рассчитывать нельзя. От него надо взять, и желательно побольше, и устроить себе достойную жизнь. Вот, например, Ирка Зараева — вышла за своего старого пердуна Гришакова и живет себе припеваючи. Муж думает, она Бог знает как его любит, и во всем ей потакает. Хочет женушка новую тачку — пожалуйста. И не какую-нибудь, а желтенькую «ломбарджини». Хочет молодуха брюлики? Нет проблем. Хочет шиншилку за сто тысяч баксов? Получай шиншилку. И щеки надувает. Вот, мол, какой я крутой — все могу. И сам того не понимает, козлина, что он на сорок лет старше ее и за то, что она с ним в койку ложится, ему все равно никогда и ничем с ней не расплатиться.

Оксана вспомнила квартиру Гришаковых в Большом Афанасьевском, в пяти минутах ходу от Кремля, и вздохнула. И за что этой сучке Ирке такое везение? У нее и груди-то нет — так, два пупка торчат, и все. И почему ее на обложку «Эль» взяли — тоже совершенно непонятно. Что в ней? Ни кожи ни рожи. Да еще веснушки. А вот поди ж ты… А она, Оксана, со своими уникальными данными сидит как… как… Даже, блин, слов таких нет. Уж она с Игорьком и так и сяк. Не женится, козлина паршивый, и все. А теперь она из-за него еще и в уголовщину влезла. И чем это кончится — никто не знает. И что будет, когда Игорек вернется и увидит, что его сорок тысяч — тю-тю… Самое смешное, что для него сорок кусков — все равно что слону дробина. А в прошлом году он ей из-за пяти такой бэмс устроил, что тошно вспомнить…

Она хорошо помнила, зачем ей тогда понадобились эти деньги — подмазать «одну суку» перед кастингом. Очень нужен был контракт с парижским агентством, а кастинг был двойной — сперва отбирали наши, а уж потом — французы. Ей тогда один деятель намекнул: «Ну, мол, у французов-то ты точно пройдешь, а вот с нашими — сложнее. Там, мол, знаешь, сколько желающих будет? Пол-Москвы».

А контракт, между прочим, был нешуточный…

Оксана так никогда и не узнала, сама ли она прошла отбор или помогли деньги, взятые из Игорькова сейфа…

А через два дня Игорек узнал про бабки. «Слушай, — пробухтел он, выходя из кабинета, — что-то я не пойму…

ты у меня баксы брала?» — «Что-что?» — переспросила Оксана, которая переодевалась в спальне и прекрасно все слышала. «Я говорю, ты баксы брала у меня?» — повторил Игорек и нахмурился. Оксана медленно сняла трусики, скользнула по нему взглядом и небрежно сказала: «Брала… немного… Ничего?» Нахмуренная Игорькова физиономия не предвещала ничего хорошего, но к тому времени они только два месяца были вместе, и тогда он еще тащился от нее, будь здоров. И тем не менее, вместо того чтобы сказать: «Ничего, любимая, кушай на здоровье», — жестко спросил: «Сколько?»

Оксана, по-прежнему делая вид, что ничего не происходит, повернулась к нему спиной и слегка наклонилась — якобы за тем, чтобы взять с кровати чулки или какую-то тряпку. Шелковая комбинашка поползла вверх, обнажив шоколадного цвета ягодицы совершенной формы с белым треугольничком повыше копчика. «Не помню, — пропела она небрежно и, не меняя позы, повернулась к нему: — То ли две, то ли три. А что?»

Игорек сделал два шага в ее сторону, не сводя с нее горящего взгляда, и хрипло сказал: «Пять. Ты взяла у меня пять кусков. Без спросу». Оксана оперлась о правое колено, повернулась на бок и незаметным движением сбросила с плеча тонкую бретельку. «Прости. Мне было очень нужно, а тебя не было… Простил?»

Он стоял рядом с кроватью, нависая над нею, как скала, смотрел на нее каким-то странным немигающим взглядом, и вдруг у нее мелькнула дикая мысль, что он может ее убить. Просто взять и убить. Как собаку. За свои паршивые пять тысяч. Оксана замерла, на мгновение забыв совет одного из своих наставников, которому всегда неуклонно следовала: «Ты должна все делать так — все, слышишь? — ходить, сидеть, лежать, танцевать, есть, пить, словом, все, — будто тебя снимают в кино. Даже когда ты одна». Наверное, если бы молчание Игорька продлилось еще минуту, она бы вскочила и с криком выбежала бы вон из его дома.

В этот момент Игорек, все еще в упор глядя ей в глаза, сорвал с себя галстук, сбросил пиджак и, нелепо раскорячившись, всем телом навалился на нее. «Зачем тебе столько? — прохрипел он. — А? Говори…»

Но она уже не боялась. Она почувствовала себя в своей стихии и решила, что теперь может поиграть с ним. «Не скажу… — прошептала она, отстраняясь и представляя себе кинокамеру, внимательно следящую за каждым движением ее красивого тела… — Ты меня напугал… злюка… бяка… хищный зверь…» Игорек, которому сравнение со зверем понравилось, оскалил зубы и прорычал: «Ррр-р! Так зачем? Ну?»

Она отползала от него, он, стоя на четвереньках и дико рыча, догонял, пока не кончилась кровать и они оба не свалились на ковер, где Игорек, страдавший аноргазмией, долго имел ее — и в хвост и в гриву.

Тогда к разговору о деньгах он так и не вернулся, но она хорошо запомнила страх, который испытала, и никогда больше не рисковала, предпочитая попросить или дождаться, пока он предложит ей сам.

А теперь она вытащила у него сорок тысяч.

Правда, продолжала рассуждать Оксана, есть некоторая разница. Если тогда ей не хотелось объяснять ему, для чего она взяла его деньги, — ведь правда же, зачем ему знать, на какие ухищрения приходится иногда пускаться модели ее уровня? — то теперь ей есть что сказать. Вопрос только в том, поверит он ей или нет.

И еще. Всей суммы у нее до сих пор нет. Она добавила свои, пять взяла у матери под проценты, десятку у Ирки Зараевой — той самой, которая теперь Гришакова, — как-никак подруга. Оставалось найти еще десять. Но где?

Она попыталась ткнуться к товаркам: одной, другой, третьей, но никто не давал. Мужики? Свои старые связи она растеряла, а новые так или иначе связаны с Игорьком. Вдруг кто-нибудь сболтнет? Не-е-ет, рисковать нельзя. Оставался Семен, журналист. Этот, судя по всему, готов на все, лишь бы заполучить ее в койку. И если она попросит у него «в долг», он, может быть, и даст. Вот только… не рискует ли она еще больше, связываясь с журналюгой?

Оксана вспомнила, как на заре своей карьеры гордилась каждым предложением дать интервью или напечатать снимки своей персоны в какой-нибудь газете или журнале. Как она скупала по нескольку десятков экземпляров и раздавала знакомым, а из оставшихся вырезала себя любимую и наклеивала на обои в своем отгороженном ширмой углу в Балашихе.

А потом она сошлась с Игорьком, и все изменилось — ее имя стали трепать все кому не лень. «Оксана Кульбида, любовница одного из самых крутых авторитетов Москвы».

Однажды, в самом начале их второго романа — потому что три с лишним года назад был еще первый, очень короткий, который ничем не кончился, — какая-то грязная газетенка опубликовала снимок, где она, Оксана, стоя в умопомрачительном бикини на палубе Игорьковой яхты и прикрыв глаза ладонью, защищаясь от средиземноморского солнца, смотрит куда-то вдаль. А на заднем плане двое мужчин возятся с какой-то снастью: сам Игорек и его правая рука — Толик Хреков. И какая-то дурацкая подпись: то ли «С кем из двух авторитетов спит наша отечественная Синди Кроуфорд?», то ли «Любовь втроем — два крутых авторитета делят между собой нашу Русскую Красу». Причем под двумя авторитетами имелись в виду сам Игорек, то есть Игорь Александрович Барсуков, негласный владелец сети игорных домов, и некий Марат Газзаев, его конкурент и заклятый враг. То ли журналистка прокололась и приняла Толика за Марата по ошибке (благо они были чем-то похожи), не зная при этом, что Барсуков и Газзаев ни при каких обстоятельствах не могли оказаться на борту одной яхты, то ли сделала это нарочно, преследуя какие-то свои непонятные цели. Так или иначе, за спиной у Оксаны начали шушукаться: и те, кто знал, с кем она спит, и те, кто только делал вид, что знает, и даже те, кто вовсе не был с ней знаком.

Как и в какой момент эти дурацкие и совершенно беспочвенные слухи дошли до Игорька, она так и не узнала, но хорошо запомнила, как Игорек, вернувшись домой поздно ночью, когда она уже спала, сорвал с нее одеяло, за ногу сдернул на пол и, буравя ее взглядом налитых кровью небесно-голубых глаз и обдавая запахом коньячного перегара, прохрипел: «Говори, сука, спала с ним?»

«С кем? — беспомощно пролепетала Оксана, тараща сонные глаза и пытаясь сообразить, кого именно из ее «бывших» он имеет в виду. «С Маратом, б…! Говори, спала?!» — взревел Игорек и, наклонившись, больно схватил ее за плечо.

Теперь Оксана знала, что делать. «Пусти! Пусти меня!» — рванулась она, делая вид, что страшно оскорблена. «Нет уж ты отвечай, когда тебя спрашивают!» — заорал Игорек, несколько ослабив хватку и, вероятно, почувствовав, что она не очень-то и испугалась. «Убирайся! — взвизгнула Оксана. — Пусти! Я ухожу от тебя!» — «Что?! — проревел взбешенный Барсуков. — Наставила мне рога и она же уходит? Ну, погоди!» Он снова кинулся к ней, как бык в погоне за тореадором, и, конечно, настиг бы ее, но Оксана остановилась и резко повернулась к нему. «Ну? Что? Хочешь убить меня? Убей! Вот, вот, пожалуйста! — Оксана сорвала с себя шелковую ночнушку. — Ну? Что стоишь? Бей! — Глаза ее метали молнии. — Это же все твое! Помнишь, ты спрашивал: “Неужели это мое?” И я сказала: “Твое, дорогой!” Так вот, давай: твое, значит — бей! А Марату своему потом расскажешь и покажешь вот это…» Она трясущимися руками схватила спортивную сумку, с которой ездила на кастинги и рванула молнию. Барсуков, ошеломленный силой ее истерики и видом ее голого тела, открыв рот, ждал, что будет дальше. «Вот, на, читай!» — всхлипнула Оксана и сунула ему журнал, открытый на нужном месте. («Слава богу, что сохранила! Как чувствовала!») «Понял теперь? Вижу, что понял. Ну и хорошо… Ну и слава богу… А я ухожу… ухожу…» И закрыв лицо руками, разрыдалась по всем правилам театрального искусства.

Игорек отшвырнул журнал и примирительно забормотал: «Ну ладно, ладно, с кем не бывает?.. Ну, прости папочку, папочка понервничал, папочка устал… Ну?..»

Оксана знала, когда надо остановиться. Она прижалась к нему, как маленькая девочка, ищущая защиты у строгого, но справедливого отца, и, продолжая тихонько всхлипывать, позволила увести себя сперва в ванную, где Игорек самолично умыл ей лицо холодной водой, а потом в спальню, где и состоялось окончательное примирение.

На следующий день Оксана получила подарок в виде пары серег с огромными изумрудами и предложение съездить на недельку в Майами погреться. «Хоть бы меня раз в жизни кто-нибудь так приревновал», — с тоской промямлила Люська, ее школьная подруга из Балашихи, которой Оксана, смеясь над тупостью своего папика, пересказала семейную сцену.

«Люське хорошо… она завидует, потому что не знает, каково бывает, когда живешь с такой скотиной, как папик. Она даже не догадывается, как достаются дорогие подарки…» Оксану снова передернуло от неприятных воспоминаний. Она достала бутылку виски, трясущейся рукой плеснула в стакан, с жадностью выпила и тут же подумала: может она зря расстраивается? Разве весь опыт ее совместной жизни с Игорьком не доказывает, что она может справиться с ним в любой ситуации? Что стоит ей показать ему грудь или ляжки, как он немедленно раскиснет и сделает то, о чем она его просит?

Оксане нравилось думать о нем, как о дрессированном павиане с ограниченным набором примитивных инстинктов и повадок, что давало ей возможность безошибочно рассчитать, как именно поведет себя папик, когда она начнет осуществлять свой гениально задуманный план.

 

22

Семен был зол. Полгода он потратил на эту женщину. Полгода ходил за ней, говорил глупости, распускал хвост, пускал слюни, грозился, что прыгнет с Крымского моста, хотел ее, как сорок тысяч братьев хотеть не могут, а добился… чего он добился? Забыл, хренов Ромео, что нынешние красавицы не в пример практичней прежних. Впрочем, черт их знает, какими они были, прежние-то? Тоже небось знали, что почем?

«Она по проволке ходила, махала белою ногой, — напевал Семен, уныло блуждая в одних трусах по пустой квартире, — и страсть Семенчика схватила своей мозолистой рукой…» Н-да, схватила, а теперь вот, пожалте вам, платите денежки…

Когда сегодня утром в трубке мобильника раздался ее голос, он не поверил своим ушам. За полгода она не позвонила ему ни разу. Ни разу не купилась ни на одно из его заманчивых предложений, не сжалилась в ответ на страстную мольбу, не испугалась угрозы самоубийства, не снизошла до ласкового взгляда, не вздрогнула от прикосновения. А сегодня позвонила и, слегка намекнув на возможные перемены в их отношениях, спросила, не может ли он срочно одолжить ей некоторую сумму.

Под «некоторой суммой» имелись в виду десять тысяч зеленых, и Семену показалось, что на него вылили ушат холодной воды. Что это, в самом деле, за любовь, если надо выкладывать такие бабки? Никаких иллюзий относительно того, что она вернет ему баксы, он не питал. И сейчас его раздирали противоречивые чувства. Плюнуть на все, расслабиться, дать ей деньги, которые она просит, и один раз насладиться роскошным телом, при мысли о котором у Семена перехватывало дыхание и темнело в глазах? «Ценою жизни… как там?.. ночь одну? Или все-таки две? М-да». Или не быть идиотом и взять расписку, чтобы, по крайней мере, иметь ее столько раз, сколько захочется?

Конечно, такая постановка вопроса его изрядно обижала и расхолаживала, но это было не главное. Оксана настаивала, чтобы встреча состоялась сегодня, и все бы ничего — тем более что супружница с дочерью уехали на Канары, и он один. Но как назло вечером главный празднует юбилей, и не пойти он не может. Полдня он потратил на поиски шефа, чтобы заранее поздравить и попытаться под каким-нибудь благовидным предлогом отмазаться от банкета, но тот исчез: не было его ни в редакции, ни дома, ни на мобильном. «Вот блин, должно же было так совпасть! — с досадой думал Семен, натягивая брюки. — Ничего не попишешь, придется идти…»

Облачившись в новый костюм и итальянский галстук в мелкий горошек, который они с Нонкой долго выбирали в Петровском пассаже, Семен покрутился перед зеркалом, удовлетворенно оглядывая свою невысокую плотную фигуру и напевая себе под нос привязавшуюся мелодию. Затем вернулся в кабинет и, открыв блокнот с записанным сегодня утром Оксаниным домашним телефоном, набрал номер. «Ничего, все к лучшему… в этом лучшем из возможных миров… — думал он, прислушиваясь к далеким гудкам. — Скажу, что деньги смогу достать не раньше полуночи… Пусть ждет красавица Далила своего Семена…»

Прежде чем отправиться в Гостиный Двор на банкет, Семен заехал на Кутузовский, где в дорогущем салоне выбрал какие-то экзотические, похожие на птичьи клювы цветы с незапоминающимся названием. Несколько бутылок французского шампанского, купленного для главного еще накануне, тихо позвякивали у него в багажнике. «Парочку возьму на рандеву, а шефу хватит, — думал Семен. — Может, купить еще торт или ананас? Хотя… торт она еще есть не станет… Ладно. Черт с ним, куплю и торт, и ананас…»

Мысль о торте с шампанским — Семен любил сладкое — несколько улучшила его настроение, подпорченное Оксаниным меркантильным предложением, и, подруливая к гастроному, он весело напевал на мотив арии из «Сильвы»: «Частица торта в нас… заключена подчас…»

Однажды Люська, Оксанина школьная подруга из Балашихи, с замиранием сердца слушая ее треп о посещении очередного эксклюзивногобутика в центре Москвы, воскликнула: «Ой, Ксанка, как это ты не боишься туда заходить! Я один раз подошла — дай, думаю, погляжу, что там такое?.. Смотрю, а там народу — никого, одни продавщицы таращатся…» — «Ну и что? Вошла?» — «Не-а, струсила». Оксана расхохоталась: «Вот дурочка! А я совершенно спокойно… Я и к Тиффани захожу — и ничего…»

Хоть Оксана и хвасталась, но ощутить в полной мере свою принадлежность к красивой жизни ей не удавалось до сих пор. Слишком все было зыбко: сегодня есть деньги, завтра — нет, а послезавтра — вообще непонятно, как она будет жить: тащить, как раньше, ненавистную лямку в агентстве, где ее не любили и завидовали, и пропадать в жалкой двушке на Дмитровском шоссе… Или жить, как живет Ирка Зараева, ни в чем себе не отказывая и не думая о завтрашнем дне. Покупая у Тиффани «жалкие» серебряные сережки за «жалкие» двести баксов, ей приходилось черт знает что из себя корчить, делая надменное лицо, будто сережки эти — так, мелочь, приобретаемая в подарок горничной на день рождения, и не более того.

Она вообще время от времени ощущала какую-то странную неуверенность — боялась себе в этом признаться и не могла понять, откуда эта неуверенность берется при ее красоте и реакции на нее мужчин. Впрочем, с мужчинами тоже не все было гладко. Еще в начале своей карьеры ей приходилось ради заработка оказывать эскорт-услуги, сопровождая какого-нибудь состоятельного господина в ресторан, загранпоездку или крутую тусовку. «Ты там смотри, не теряйся», — подмигивала ей мать, и Оксана искренне не понимала, что имеет в виду ее родительница. Если «не теряться» означало «лечь в койку», то с этим проблем не было: мужики только и ждали, чтобы затащить ее в постель. Беда была в том, что тогда секс ее особенно не интересовал, а что делать, чтобы кто-нибудь из этих мужиков на ней женился, Оксана решительно не понимала. Говорить с ними ей было не о чем, того, что говорили они, встречаясь со своими знакомыми или друзьями, она не понимала, и только хлопала глазами или зевала. Она чувствовала, что ее таскают с собой и демонстрируют тусовке так же, как брелок от навороченной иномарки, «ролекс» за двадцать тысяч баксов или мобилу с бриллиантовой россыпью на корпусе, но не понимала, гордиться этим или нет.

Все это, конечно, осталось в прошлом — переспав с некоторым количеством богатых и влиятельных мужчин, Оксана приобрела повадки светской львицы, то есть нахваталась кое-каких манер, замашек и модной лексики. Она с небрежным видом запихивала в сумочку визитки известных людей, позволяла себе капризничать в студиях, где ее снимали, посещала только те рестораны и бутики, где обслуга хорошо знала, как ей угодить…

Но где-то в самой глубине ее души по-прежнему прятались маленькие гаденькие комплексы, и иногда она даже готова была признать, что лучше всего чувствует себя в компании Люськи Полянкиной и Генки Малявина из Балашихи. Хвост перед ними она, конечно, распускала, — где же еще похвастаешься, если не перед друзьями! — но, сидя на крошечной Люськиной кухне, уплетая винегрет с дешевыми сосисками и запивая квасом, который вкусно готовила Люськина мать, все-таки не могла сдержать радостного: «Блин, Люська, как же мне с тобой хорошо!» Впрочем, случалось это все реже и реже — у Оксаны, озабоченной устройством своего будущего, времени на старые знакомства оставалось все меньше…

Предстоящее рандеву с Семеном ее пугало. Во-первых, ей не нравилась его принадлежность к тявкающей своре журналистов, которые в свое время попортили ей немало крови, во-вторых, она неожиданно почувствовала, что не знает, как себя с ним вести. Если бы он был бизнесменом, депутатом или каким-нибудь другим начальником, все было бы просто. Она бы переспала с ним, раз уж ему так хочется с ней переспать, и получила бы обещанные бабки. А он — поимел бы свое и помалкивал, потому что неприятности и огласка ему и самому ни к чему.

А Семен этот — черт его знает, чего от него ждать! И кто поручится за то, что он действительно «запал» на нее, а не готовит какую-нибудь пакость, какую-нибудь очередную сенсацию из жизни фотомоделей, после которой папик, вместо того чтобы жениться, убьет ее окончательно.

Она вспомнила страстные Семеновы речи, обещания, клятвы. Когда во время одной из последних встреч в «Шехерезаде» она намекнула на кое-какие свои сложности, Семен распустил хвост и заявил: «Оксана, вы понимаете, что такое известный журналист, а тем более такой, как я? Я могу все. Скажите, в чем ваша проблема, и через час…» — и Оксана видела, как в его глазах вспыхивает желание. Все так, и тем не менее она боялась. Дошло до того, что она никак не могла решить, как его принимать. Накрыть стол? Но, во-первых, готовить она не умела, во-вторых, ужасно боялась, что он как-нибудь неправильно истолкует ее гостеприимство — ужин при свечах — это заявка… Еще, не дай Бог, подумает, что она всерьез хочет завести с ним роман, и тогда ей придется устраивать такие посиделки каждый вечер и отвязаться от него будет уже невозможно. «Нет-нет, никаких обедов. Куплю бутылку “кампари” и сделаю пару коктейлей, а он, раз уж ему так приспичило, пусть принесет что-нибудь с собой — все-таки идет на свидание к красивой женщине… И вообще — он и без обедов-ужинов должен быть счастлив».

Но и это было не все. Она даже не могла решить, как одеться, чтобы выглядеть «комильфо». Вечерний туалет отпадал — много чести. Деловой костюм? Смешно. Что-нибудь сексапильное? Неправильно истолкует, то есть решит, что она соблазняет его, а она и не думает этого делать — ей плевать, соблазнится он или нет, лишь бы дал деньги. В конечном счете Оксана решила, что наденет джинсы с футболкой — и пусть понимает, как хочет.

 

23

В квартире на Дмитровском шоссе Оксана не была месяца три, и мебель покрылась толстым слоем пыли. К тому же в мойке и на столе оставалась грязная посуда после того, как они тут последний раз посидели с девчонками и почему-то не убрали за собой — наверное, куда-то спешили. Оксана еще по балашихинской привычке, стащив с себя все, кроме лифчика и трусов, принялась мыть посуду и протирать мебель и полы. «Видел бы он меня сейчас», — усмехнулась она, случайно поймав свое отражение в зеркале: с мокрой тряпкой и растрепанными волосами.

Бутылка «кампари», апельсиновый сок и контейнеры со льдом ждали своего часа в холодильнике, джинсы и свежевыглаженная черная футболка были аккуратно разложены на кровати рядом со стопкой постельного белья, на подзеркальнике посверкивала пара серег с изумрудами — Игорьков подарок. Оксана принимала душ, подставляя лицо под сильно бьющие прохладные струи, чтобы хоть немного успокоиться, но чувство тревоги не проходило. «Сама, дура, виновата! — думала Оксана. — На кой хер я с ним связалась? Мне сейчас надо сидеть тише воды, ниже травы, а я — козла в огород… Что же делать? Переиграть все назад? Поздно! Да и деньги нужны. Значит, выход один — разобраться с Игорьком и мотать отсюда как можно скорей. Слава Богу, послезавтра он приедет, а паспорт с визой у меня уже есть».

Прихватив с заднего сиденья букет, торт и сумку с ананасом и каким-то своим барахлом, Семен вышел из машины и окинул взглядом шестнадцатиэтажный панельный дом неопределенного цвета с балконами, заваленными старым скарбом. «Вот, значит, в каких хоромах гнездятся русские красавицы», — подумал Семен и, вытащив из багажника пакет с шампанским, направился к дому. Было около половины первого ночи, но свет горел только в двух окнах — на втором и девятом этажах.

Ни в одном из них не мелькала стройная тень. Семен вздохнул.

В подъезде стоял запах жареной картошки, и Семен, вспомнив об изысканном столе на банкете у главного, неожиданно почувствовал, что с удовольствием бы поел. «Черт, надо было пожрать… — рассеянно подумал Семен. — А не моя ли это Роксана жарит-парит для своего Сирано? Ведь все спят…»

Лифт тронулся, и Семен с сожалением подумал, что запах картошки остался внизу.

Он подошел к двери, посмотрел себе под ноги в надежде обнаружить коврик, но не обнаружил. Затем за неимением зеркала оглядел себя сверху вниз, приложил ухо к двери, чтобы понять, что делается в квартире, ничего не услышал и, зажав ананас под мышкой, позвонил.

Оксана, с гладко зачесанными и стянутыми тугим узлом на затылке и еще влажными после душа волосами и почти без косметики, была хороша, как никогда, но Семену показалось, что выражение ее лица не вполне соответствует моменту — красавица была то ли расстроена, то ли напряжена. «Это вам, — проговорил Семен и протянул ей цветы. — И это тоже. И еще…»

Пока Оксана принимала дары, Семен открыл сумку и достал две бутылки «Моэта». «О, — сказала Оксана и кисло улыбнулась, — мое любимое… Раздевайтесь…»

Повесив куртку и с доброжелательным интересом оглядев квартиру, обставленную в соответствии со вкусом и финансовыми возможностями владелицы (в ту пору — начинающей модели из Балашихи), Семен рассеянно проговорил: «Вот, значит, как живут красавицы», — и тут же отразил, что хозяйке замечание не понравилось. «Кретин, однако», — ругнул себя Семен, поспешил добавить «Как у вас мило!» и в ту же секунду понял, что испытывает столь несвойственное ему чувство неловкости.

В комнате, освещенной торшером под красным шелковым абажуром с пумпочками, стола с разносолами не наблюдалось. Рядом с диваном на утлом журнальном столике сиротливо стояла бутылка «кампари» в компании двух стаканов и пакета апельсинового сока. «Хорошо хоть торт прихватил», — подумал Семен, растерянно озираясь, пока хозяйка отлучилась в кухню, и опять поймал себя на том, что всерьез хочет есть. «Как бы почувствовать себя сатиром, продирающимся сквозь кустарник в погоне за нежнотелой нимфой… или дриадой?.. или какие там еще у них были бляди? И неужели виной всему — финансовый момент? Старею, однако».

В комнату вплыла Оксана, держа в руках поднос с тортом и необходимой посудой.

— Позвольте, я вам помогу, — галантно предложил Семен и расставил на столе тарелочки.

— Ананас будете? — поинтересовалась Оксана без малейших признаков энтузиазма.

«Сей фрукт, Оксаночка, требует большого умения, — объяснял Семен, сидя за кухонным столом и ловко орудуя острым ножом. — Видите, какие тут колючки… Если они попадут в рот… — он покачал головой, — будет о-очень неприятно. Но главное… главное уметь его выбрать. Знаете, как выбирают ананасы?..»

Пока Семен объяснял, в чем состоят хитрости и секреты приобретения ананасов, Оксана, исподтишка рассматривая плотную фигуру и большую розовую лысину своего гостя, задавалась одним-единственным вопросом: «Интересно, привез этот козел деньги или нет?»

— Сейчас мы его разрежем… вот так… и положим на тарелочку… Теперь попробуйте этот кусочек и скажите… — Семен подцепил на вилку сочный ломтик и поднес к ее губам. — Ну? Каково? А-а, то-то и оно… А хотите, зальем это шампанским? Помните, как у Северянина? «Ананасы в шампанском, ананасы в шампанском! Весь я в чем-то…» — Семен прервался, поймав на себе ее насмешливый взгляд. — М-да… В чем, собственно?

Оксана, незнакомая с творчеством поэта Северянина, молчала.

— М-да, — повторил Семен и пробормотал: — Кто в чем, кто в чем… Дорогая, улыбнитесь… И давайте перейдем в комнату, только прихватим с собой какой-нибудь резервуар для этого… компота, так сказать…

— Ну вот, теперь я уж точно и в норвежском, и в испанском, — сказал Семен, устроившись на диване рядом с Оксаной. — Сейчас мы выпьем, и вы забудете о своих неприятностях и взглянете на меня чуть веселее, чуть ласковее, альпинистка моя, скалолазка моя… За вас, о прекрасная дама!.. За ваши глаза, о чудная!

Семен с жадностью выпил и, глядя, как Оксана маленькими глотками поглощает содержимое бокала, с горечью думал, что «за такие бабки» она могла бы быть и повеселее и что он явно заслужил что-нибудь получше, чем кривую улыбку и пачку сока. «Может, я что-то неправильно понял?.. Нажраться, что ли?..»

Когда ананас был съеден, а на дне второй бутылки оставалось совсем немного, Семен, прильнув к Оксаниной руке, страстно зашептал: «Какая кожа, мой Бог!.. какая кожа!.. шелк, мед с молоком… о, дивная!»

Он притянул ее к себе, впился в губы страстным поцелуем и, не выдержав, начал стаскивать с нее футболку. «Подожди, я сама… — прошелестела Оксана, мазнув ладонью по его щеке и слегка отстраняясь. — Пойдем в спальню…»

Семен покрывал страстными поцелуями ее грудь, когда в кармане скинутых на пол брюк заверещал мобильник.

— Да! — злобно рявкнул Семен, с трудом отрываясь от своей дамы и бросая беглый взгляд на дисплей — номер был ему незнаком.

— Семен Борисович? — произнес мужской голос и, не дожидаясь ответа, продолжал: — Позвольте мне не представляться, чтобы не тратить время, ни ваше ни свое, — мое имя вам все равно ничего не скажет — и сразу перейти к делу. Я располагаю интересующей вас информацией относительно убийства господина Сапрыкина. Другими словами, я готов назвать вам имя убийцы — за некоторое вознаграждение, разумеется… И если вы хотите получить эту информацию первым, то жду вашего ответа немедленно — без проволочек и предварительных условий.

Семен хотел уточнить: «Про остальных жмуриков тоже расскажете?» — но почему-то сдержался.

— Сколько вы хотите? — сухо спросил он.

— Десять тысяч.

— Десять тысяч — чего? — на всякий случай поинтересовался Семен.

— Не смешите.

«Что-то все сегодня хотят от меня именно десять тысяч… К чему бы это? Уж не к дождю ли?» — подумал Семен, зевнул и, закрывая рот, нервно клацнул зубами.

— Такая сумма требует гарантий.

— Это не должно вас беспокоить. Ваша гарантия — это я.

— Ну-ну.

Семен усмехнулся, и вдруг ему показалось, что он уже где-то слышал этот голос, только никак не мог вспомнить — где и когда. «Хорошо бы все-таки это понять, но не на встрече, а пораньше… и лучше всего прямо сейчас — не люблю я сюрпризов… Как же быть? Пусть еще что-нибудь прокукарекает…»

— Я смотрю, вы прямо граф Монте-Кристо… А? Товарищч? Вы часом не граф Монте-Кристо?

— А он вас чем-нибудь не устраивает?

«Блин, что происходит, а? О чем это мы?»

— Ну отчего же? Только если я правильно помню, у него была пренеприятная привычка являться своим старым знакомым в виде призрака.

— А вы боитесь?

— Чего? — опешил Семен.

— Призраков.

Семен открыл было рот, но ничего не ответил. Он хотел заставить этого таинственного обладателя знакомого голоса поговорить подольше, чтобы успеть его идентифицировать, а вместо этого его втягивают в какой-то странный разговор, из-за которого у него появляется не менее странное ощущение, что это не просто слова, произносимые от нечего делать, а что-то другое и что это «что-то» несет в себе угрозу.

«Бред! — пробормотал Семен и передернул плечами. — Не надо было нажираться».

— Послушайте… — он хотел продолжить разговор, но не знал, что сказать — сегодня он был явно не в форме. — Зачем вам столько денег?

— Денег-то? — спокойно повторил собеседник. — Деньги мне нужны для завершения одного проекта.

— А-а… У вас проект. Скаґжете — какой? Или это секрет?

— От вас у меня секретов нет. Встретимся — скажу.

— Мерси. Но как все-таки быть с гарантиями? Вы так и не сказали…

— Сказал. Ваша гарантия — это я.

Семен разозлился:

— Это я уже слышал. Если вы опять про Монте-Кристо…

— Это вы про Монте-Кристо, — резко перебил тот. — Повторяю еще раз: ваша гарантия — это я. И вы это поймете, как только увидите меня.

Семен вздохнул.

— Ладно, черт с вами, назначайте. Только хорошо бы не очень рано и не очень далеко…

— Сегодня в три ноль-ноль — это рано? Или поздно? Как, по-вашему?

— В три часа?! Ну, вы даете! Спать же хочется!

— Сейчас четверть третьего. Сорок пять минут — это то, что нужно настоящему мужчине и пытливому журналисту, чтобы одеться, спуститься в гараж и проехать сорок пять километров по совершенно безлюдному шоссе.

«Это псих. Точно, псих, — устало подумал Семен. — Только зря потеряю время… И бабу жалко в койке бросать… Ч-черт! Может, не ехать? “Пытливому журналисту” — это надо же!»

Семен посмотрелся в зеркало, скорчил гримасу, увидев свое отражение, и покосился на Оксану, которая лежала в позе энгровской одалиски. «А голосок-то его я так и не узна-ал… — рассеянно подумал Семен, поцокал языком и вздохнул: — Ну, ехать, так ехать».

Семен натянул трусы и схватился за брюки. Из кармана посыпалась мелочь и покатилась под кровать, но нагибаться было лень. Он надел брюки, подошел к Оксане, провел ладонью по коленке, гладкому бедру и подобрался к фигуристо выбритому лобку. Оксана слегка выгнула спину и сладострастно застонала. «Фальшивишь, девочка, фальшивишь», — неожиданно для себя подумал Семен и так же жарко-фальшиво прошептал:

— Я скоро вернусь…

 

24

Щелковское шоссе освещалось луной — круглой и плоской, похожей на новенькую копейку. Семен ехал на небольшой скорости, курил одну сигарету за другой и пытался сосредоточиться на мысли о предстоящей встрече, но ему это не удавалось. В голову лезла всякая дрянь и, прежде всего, мысль о скором возвращении жены и дочери, которых он отправил в десятидневный тур на Канары по липовым путевкам.

Началось с того, что ему позвонила какая-то Лада, представившаяся сотрудницей туристического агентства, название которого он второпях не разобрал, и радостно сообщила, что его телефонный номер оказался в числе выигравших бесплатный тур на двоих на Тенерифе.

— Нонка, на Канары поедешь? — крикнул он супружнице, которая возилась на кухне. — На две недели!

— С тобой? — недоверчиво поинтересовалась Нонка, появляясь в дверном проеме со столовой ложкой в руке.

— Размечталась! — усмехнулся Семен. — Поедешь с дочерью, как миленькая. Забыла, что у меня командировка в Пензу?

Ни в какую Пензу он не собирался, но отделаться от семейства хотя бы на несколько дней очень хотел.

— Кто это был? — спросила она, кивнув на телефон, когда Семен положил трубку.

Семен отмахнулся:

— Ты не знаешь… из редакции…

— Из редакции?! С каких это пор в редакции раздают путевки на Канары?

— Да при чем тут?.. — досадливо поморщился Семен. — Звонил Мишка — ему предложили горящие, а он не может… Так что, поедешь?

— Какой Мишка? — не унималась Нонка. — Кручинер?

— Какой, к черту, Кручинер! При чем здесь Кручинер? Я тебя спрашиваю, ты поедешь или нет?

Говорить правду о происхождении путевок Семен не хотел. Он был прекрасно осведомлен о въедливости и занудстве своей супружницы: если бы она узнала, что путевки бесплатные, она бы поставила раком и агентство, и его самого, выясняя что да как, да почему, да какая им от этого выгода и что за этим стоит, и не успокоилась бы до тех пор, пока не изнасиловала бы всех, кого можно и кого нельзя. Сам Семен тоже отнюдь не был доверчивым простаком и в другом случае наверняка постарался бы узнать, в чем тут фишка, но сейчас ему так хотелось поскорее избавиться от семейства, что вникать в подробности он не стал — тем более что в глубине души свято верил: никогда никакое агентство не посмеет обмануть его, знаменитого журналиста Семена Хинштама. Себе дороже.

И вот теперь взбешенная Нонка — черт ее дери! — звонит через каждые два часа с Тенерифе, обкладывая его семиэтажными матюгами, орет, что им пришлось на месте выложить чуть ли не все баксы, прихваченные на карманные расходы, за номер на первом этаже и полупансион в паршивейшем отеле, и отчаянно требуя денег.

«Блин, как сговорились, — пробормотал Семен и швырнул окурок в окно, — денег им, видите ли, подавай… А где их взять-то?..»

Зазвонил мобильный. Семен посмотрел на дисплей и сердито сунул телефон в карман. Это была Нонка, уже четвертый раз за ночь напоминавшая о себе, — вероятно, решив, что хотя бы ночью сумеет вывести его из себя и заставить поговорить с ней. «Баба мужа матом кроет», — пробормотал Семен, любивший поэзию, и вернулся к своим невеселым размышлениям.

Еще неизвестно, чем обернется для него эта история с Канарами, — Нонка, даже если он пошлет ей денег, все равно устроит ему веселую жизнь. Кроме того, он поймал себя на ощущении, что уже не так хочет Оксану, как раньше, — то ли он устал, то ли его пыл остудил ее кислый вид, то ли ему элементарно жаль десяти кусков… И наконец, этот псих, который навязался на его голову со своими секретами и тоже собирается, сукин сын, его поиметь.

«Вот блин! — с досадой повторил Семен и даже стукнул ребром ладони по рулевому колесу. — И какого хера он затащил меня в такую даль!»

Когда он проехал сороковой километр, до назначенного часа оставалось восемь минут. Луна поднялась чуть выше и через лобовое стекло была уже не видна.

«Десять кусков — это вам не кот чихнул… Правда, если он действительно что-то знает, тогда ладно… — деньги так или иначе отобьются… Но ведь, скорее всего, это просто псих и больше ничего. Или он скажет, что у него нет доказательств, а сенсация, основанная на непроверенной информации, оборачивается потом таким геморроем, что лучше не надо… А может, это мент, которому хочется по-легкому срубить деньжат?.. Наверное, мент… голос уж больно знакомый… Хотя, черт его разберет, может, и не мент… И главный как назло улетает с утра пораньше, да и сейчас его уже не достать…»

И вдруг он вспомнил. Сорок пятый километр Щелковского шоссе — это же мидовские дачи. Поселок на полсотни деревянных домов, построенных сорок лет назад. Три комнаты и веранда — на две семьи. Сортир с проржавевшим бачком, общая кухня: если повезет — с холодильником. Справа ваша сметана, слева — наша. И никакой ванной: кто хочет, отправляется на помывку напротив, в пансионат — там сауна и душ. Мидовская номенклатура там, конечно, никогда не отдыхала, а всякая мелкая шушера дралась за возможность пристроиться по дешевке на казенной дачке. Когда-то он, кажется, писал об этих дачах… давно, в конце восьмидесятых, еще при Шеварднадзе…

Что там делалось теперь, Семен не знал. Может, построили что-то новое и сдают кавказцам за бешеные бабки, а может — скорее всего, — все осталось по-прежнему, если, конечно, за это время деревянные домики еще не развалились окончательно.

«В любом случае, — думал Семен, — в октябре там никого нет. Какого же черта! И ворота — я помню, там ворота и будка для консьержа, и все это запирается на ночь даже летом, когда там полно народу. А-а! — Семен хлопнул себя по лбу. — Идиот! Псих живет напротив, в пансионате! Ну конечно! Хочет поговорить, гуляя ночью по осенним аллеям… Выходит, он действительно мидак? Ну конечно, как это я сразу не догадался? Интересно, однако…»

Фары высветили название населенного пункта: «Биокомбинат». Это — последний перед сорок пятым километром. Семен поддал газу и через пару минут впереди, на правой стороне шоссе увидел кирпичную арку пансионата. Он пригнулся к лобовому стеклу, вглядываясь в освещенный фарами пятачок, но никого не увидел.

«Ну, если ты меня намотал, — сквозь зубы процедил Семен и взглянул на часы. До трех оставалось полторы минуты. Он выключил зажигание, поднял стекло и поежился. — Жду до начала четвертого и сматываюсь к едрене матери…»

Снова заверещал мобильник. «Нонка, черт тебя подери!..» Семен скосил глаза на дисплей, но это была не Нонка.

— Я вижу, вы точны. Это очень мило. — Голос звучал глухо, и Семену показалось, что его собеседник закрывает трубку рукой.

— Мерси. Поздно, однако. Вы где?

— Возьмите деньги, закройте машину и перейдите на другую сторону.

— Послушайте…

— Боитесь?

— Пошел ты!..

Семен вытащил из бардачка барсетку с деньгами и задумался. Куда он его зовет? И почему на другую сторону, если пансионат — на этой?

«Чего мне бояться? Я этого психа знаю. Я вот только никак не могу вспомнить, где я слышал его голос. Но то, что я его слышал и не раз, — это железно. И он это хорошо знает, потому и прячется. И потом, грабители и убийцы так не говорят: “Вы точны” и “Это мило”. Так говорят люди, обученные хорошим манерам, — дипломаты например. Просто не хочет человек, чтобы его раньше времени засекли, и… его можно понять. Мало ли чем он рискует? Тем более раз он из МИДа».

Зажав в одной руке барсетку, а в другой мобильник, Семен перешел на другую сторону шоссе и оказался в нескольких метрах от ворот дачного поселка.

— Вот и славно, — сказала трубка, — теперь пройдите метров пятнадцать вдоль ограды. И не отключайтесь пока…

Семен хотел спросить — зачем, но не успел. По шоссе, со стороны Москвы, промчалась сверкающая иномарка. «Вжжжик!..» Свет фар на мгновение выхватил из темноты полоску асфальта, пожелтевший и почти уже облетевший кустарник на обочине и его самого. Семен посмотрел ей вслед и вдруг поймал себя на том, что завидует людям, сидящим в этой машине. «Едут себе в какое-нибудь хорошее место… на дачу например, а там опавшие листья, костерок, шашлычок и тихо-тихо, а может, куда-нибудь еще… кто их знает?.. Главное, что они не болтаются ночью на безлюдном шоссе, бросив в постели красивую бабу, и не получают через каждые полчаса матюги от собственной жены…»

И тут же у него мелькнула странная мысль, что еще минуту назад он мог бы проголосовать и тогда у него был бы хоть какой-то шанс, что водитель иномарки остановится и спросит, нет ли у него проблем. И тогда он, Семен, на этом гребаном шоссе был бы не один.

Впрочем, он и так не один.

— Ну, что вы там застряли? — сказал голос в трубке. — Пройдите еще немного и смотрите внимательно — там должен быть сломанный прут. Нашли? Вот и славно. Перелезайте через ограду и идите вперед, к голубому домику.

Семен выругался, протискиваясь в узкую щель между прутьями, и, оказавшись по ту сторону, остановился и прислушался. На легком ветру чуть поскрипывали высокие прямые сосны, и время от времени, шурша, падал на землю сухой лист. В лунном свете одноэтажные домики с темными окнами казались мрачными и холодными.

Семен был уверен, что за ним наблюдают, и сделал несколько шагов, подкидывая опавшие листья и вглядываясь в темноту, чтобы определить цвет стоящего впереди дома.

— Здесь, здесь, — сказала трубка, — смелее. Дверь не заперта.

Семена ужасно раздражали все эти «смелее» и «славно», но он молчал, тем более что, подойдя к крыльцу, заметил, что телефон его невидимого собеседника отключился. Он поднялся по ступенькам, стараясь ступать как можно громче и уверенней, открыл дверь и переступил через порог.

На него пахнуло сыростью нетопленого и нежилого помещения, и, хотя навстречу ему никто не вышел, Семен не удивился — как будто ждал чего-то в этом роде.

— Что, в прятки будем играть? — спросил он как можно развязнее, но ответа не получил.

Он стоял в темной прихожей, прислушиваясь к тишине, но не мог уловить ни малейшего звука, ни малейшего колебания воздуха.

— Ну что, милейший, может, мне уйти?

Он собирался задать этот вопрос в своей обычной хамско-иронической манере, чтобы как-то подбодрить себя, но, к ужасу его, получилось совсем иначе — жалостно, будто он спрашивает разрешения у начальства, которого при этом ужасно боится.

«Какого хера!..» — проворчал Семен, толкнул дверь в комнату и тут же увидел его. «Псих» стоял у залитого лунным светом окна, и контур его высокой худой фигуры был совершенно неподвижен.

Семен был уверен, что сразу узнает его, но он ошибся. Впрочем, все, что он мог разглядеть, — это довольно длинные прямые волосы и то, что тот стоит, скрестив руки на груди и слегка ссутулившись. «На Гоголя похож», — мелькнуло у Семена в голове, и он сразу же сказал себе: «Он не из МИДа».

Впрочем, ни в фигуре, ни в позе «психа» не было ничего угрожающего, и Семен несколько успокоился.

— Добрый вечер, однако, — проговорил он, чтобы прервать молчание, которое все больше действовало ему на нервы, и пошарил по стене в поисках выключателя.

Фигура у окна чуть шевельнулась.

— Разве не лучше беседовать при луне?

При звуке его голоса Семен замер — голос, впервые звучавший «вживую», был до боли знаком. Семен подумал, что если он сделает еще одно, последнее маленькое усилие, то непременно вспомнит его.

— Вы такой романтик? — небрежно спросил он.

Человек у окна слегка усмехнулся.

— Романтик? Да. Пожалуй. К тому же света все равно нет. Электричество давно отключили.

— Понимаю. Поздно, однако. Может, мы?..

— Вы торопитесь?

Семен решил, что теперь пришла его очередь усмехнуться.

— Не то чтобы, знаете ли, но меня ждут…

— Женщина, вы сказали?

— По-моему, я ничего такого не говорил. Но если угодно — да, женщина, и очень красивая. Надеюсь, у вас тут можно курить?

Не дожидаясь ответа, Семен полез в карман брюк и тут же с ужасом вспомнил, что впопыхах забыл взять сигареты из машины.

— У вас, случайно, не найдется?.. А то я забыл свои в тачке…

— Я не курю.

— Черт! Может, я пока сбегаю, а? — с тоской спросил Семен и совершенно отчетливо представил себе, как он спускается по ветхим ступенькам, идет по опавшей листве, перелезает через ограду, выходит на шоссе, садится в машину и уезжает к едрене матери.

— Мне кажется, наше свидание лучше не затягивать. «То есть он все-таки готов выпустить меня отсюда?

И то хлеб, — подумал Семен и с облегчением вздохнул. — И что это я распсиховался?.. Вот теперь назло ни за какими сигаретами никуда не пойду».

— Вы правы. Давайте покончим с этим, и я вас подвезу. Или вы на машине?

«Зачем я спросил? Какое мне дело? Еще, не дай Бог, согласится…»

Но «псих» вместо ответа неожиданно спросил:

— Это правда, что вы собираетесь выставить свою кандидатуру на выборы в Думу?

— Да… собираюсь… а что, собственно?..

— Вы такой радетель за благо народное?

— Послушайте…

Семен собирался напомнить ему, что они встретились среди ночи вовсе не за тем, чтобы обсуждать его политическую карьеру, но в очередной раз поймал себя на том, что втягивается в разговор, который ни при каких условиях никогда бы не стал ни с кем поддерживать.

— Будучи депутатом, я смогу принести немало пользы…

— А до сих пор?

— Что — «до сих пор»?

— До сих пор вы ее приносили, эту вашу пользу?

— Вас что-то заставляет в этом сомневаться? Тогда зачем вы обратились ко мне?

Вместо ответа «псих» сказал:

— Если я правильно понял, пользу вы видите в том, чтобы разоблачать людские пороки…

Семен попытался прервать его:

— Кто-то же должен…

— Но почему вы убеждены, что эта миссия выпала именно на вашу долю?

— А вы, собственно, кто такой? — разозлился Семен. — Вы из народного контроля? Или вы ясновидец? Доморощенный Робин Гуд? Сами-то вы что здесь делаете? Напомнить? Хотите за вашу правду-матку по-легкому деньжат срубить? Кстати, вы говорили о каком-то проекте — между прочим, обещали рассказать…

— Обещал. Я собираюсь очистить землю от таких, как вы.

— О-о! Ни больше ни меньше? А кстати, позвольте спросить: такие, как я, это кто? Что вы имеете в виду? Мою профессию? Характер? Мировоззрение? Или, может быть, национальность? Вы не стесняйтесь, это бывает…

Семен почувствовал, что ему уже не страшно. Почему-то только сейчас он понял, что этот человек никакого отношения к убийству Сапрыкина не имеет и иметь не может. «Как это я сразу не догадался, идиот, что он врет? Если бы не врал, сказал бы про всеубийства, но он про них не знает… просто не знает. Ну конечно. Про Шрамкова не знает, потому что это было давно и для общественности прошло незаметно, о старухе пресса тоже ничего не сообщала, а я — не успел…»

— В вас мне омерзительно все. И то, что вы называете вашим мировоззрением, и ваша профессия, и, не скрою, ваша национальность…

— А-а… так я и думал. А знаете, вы очень ловко все это обставили. Поздравляю. Так все многозначительно и таинственно. Лунный свет… В какой-то момент мне действительно показалось, что тут что-то есть. Но вы не обольщайтесь. Я с самого начала знал, что вы псих и больше ничего. Сказать — почему? Убит не один Сапрыкин, убиты еще двое… А вы не знали?.. Что ж, не повезло. Бывает. Жаль только, из-за вас красивую девушку бросил в койке. И ведь говорил я себе — не надо никуда ездить! Ну да ладно. Будем считать, что любезностями мы обменялись… Вот только, знаете, меня ужасно мучает одна вещь — где мы с вами встречались? Ведь мы встречались, не так ли? Мне знаком ваш голос… Я уважаю ваше право на инкогнито, но ведь рано или поздно я все равно…

— Знаете, что в вас мерзее всего? Ваша самонадеянность. Но я проучу вас. И зная вашу любовь к разного рода тайнам, открою вам одну из них, а заодно удовлетворю ваше законное любопытство относительно моей персоны. Вы приехали, чтобы узнать, кто убил Сапрыкина? Так вот, получите — его убил я.

Семен нервно хохотнул.

— Ну я же говорил, что вы псих. А знаете, я ожидал чего-то именно в этом роде… — Семен незаметно оглянулся, пытаясь прикинуть, как лучше выбраться оттуда — через дверь или, разбив стекло, через окно?

— Не ерничайте. И не пытайтесь уйти — вам это не удастся. Жить вам осталось ровно одну минуту. Даже меньше. Ровно столько, сколько потребуется, чтобы вы узнали меня. Ну? Чего вы ждете? Подойдите и посмотрите.

Человек слегка повернулся, расцепил руки, и лунный свет лизнул его левую щеку. Семен, словно подчиняясь гипнозу, сделал несколько шагов в его сторону.

— Не может быть, — пробормотал Семен, не веря своим глазам, и в ту же секунду заметил в его руке пистолет. — Не может бы…

Раздался выстрел. Семен почувствовал сильнейший удар в грудь и, не сводя тревожно-удивленного взгляда с лица человека, который только что убил его, начал заваливаться на пол. Падение продолжалось не дольше секунды, но Семену показалось, что он летит в бездонную пропасть.

Тот, кто в этот момент заглянул бы в его угасающее сознание, был бы немало удивлен, обнаружив там не страх перед открывающейся бездной и не тоску по навсегда оставляемым близким, а страшную досаду на то, что теперь, когда он, Семен Хинштам, — единственный в целом мире — знает, кто убийца, этой сенсации уже не суждено выйти из-под его пера.