1

Как только за Семеном захлопнулась дверь, Оксана вскочила, бросилась в коридор, но тут же с облегчением вздохнула — сумка с множеством кармашков и молний стояла под вешалкой в ожидании хозяина. Она села на корточки, открыла одну молнию, потом другую и осторожно, стараясь не нарушить порядок, порылась в содержимом. Последний номер «Московского комсомольца», какие-то бумаги в прозрачных файлах, несколько дискет, еще какая-то дрянь. Денег не было.

Оксана не на шутку разозлилась. Что же это, выходит, он ей врал? Обещал дать денег, а сам оставил ее с носом? «А может, — думала Оксана, — ему нужен был компромат на меня, и он его благополучно получил? А я, дура, обрадовалась и разинула варежку! Десять кусков ей принесут! На подносе! Как же! А если теперь он в своей поганой газетенке напечатает… Так, стоп. Стоп, девочка, не сходи с ума! Вызвали мужика на важную встречу, ничего страшного. Он свои дела сделает и вернется».

Оксана немного успокоилась, но ненадолго. Если бы он действительно собирался вернуться, он бы не стал брать с собой баксы. Зачем ночью таскать с собой такую сумму, если он все равно приготовился отдать эти деньги ей? Нет, что-то тут не то… Какая-то тут все-таки кроется лажа, только она пока не понимает — какая. И дернуло же ее связаться с этим Семеном. Ведь знала же она, что с журналистами дела лучше не иметь! Ведь она уже научена горьким опытом! Что ж ее снова-то понесло в ту самую лужу, в которой она уже сидела! И неужели это правда? Неужели она снова влипла! Как муха, как…

Оксана почувствовала, что сон как рукой сняло. Послезавтра из Америки возвращается Игорек, и ей придется держать перед ним ответ. А до этого надо рассчитаться с Генкой. Впрочем, с Генкой — ладно, с Генкой она договорится — в крайнем случае, попросит его еще немного подождать, не велика птица. Но что делать с Игорьком? Если из-за Семена разразится скандал, то о том, чтобы втюхать ему то, что она собирается втюхать, и думать нечего! Если он узнает, что его наматывают, — убьет. А не убьет, так выгонит ее к едрене матери и шепнет что надо и кому надо, и останется она без работы на ближайшие двадцать лет. Она даже в сберкассу не сможет устроиться, как Люська, потому что ничего не умеет!

Оксана прошлепала в кухню, достала бутылку с остатками «кампари», щедрой рукой плеснула в стакан и выпила, не разбавляя и даже не положив лед. Но легче не стало. Наоборот, чувство тревоги только усилилось. Чтобы заставить себя не думать, Оксана включила телевизор и, поджав под себя ноги, устроилась на кровати, однако ни на вестерне семидесятых, ни на мексиканских сериальных страстях, ни на клипах сосредоточиться не удавалось. Почувствовав, что замерзает, она легла и закуталась в одеяло. Минут через двадцать, когда ей показалось, что она наконец засыпает, заверещал мобильник.

— Оксана? — спросил вежливый и совершенно незнакомый мужской голос. — Извините, что беспокою вас в столь поздний час… Я — коллега Семена Хинштама и звоню по его просьбе… Он тут кое-что для вас оставил и попросил меня передать. Сам он, к сожалению, не сможет к вам подъехать.

— Что передать?

— Не знаю, какой-то сверток. Семен сказал — очень важно.

«Деньги!» — молнией пронеслось у Оксаны в голове. Отшвырнув одеяло, она тут же вскочила.

— Вы где? — спросила она, одной рукой держа у уха мобильник, другой — стаскивая с себя халат.

— Я буду ждать вас на Щелковском шоссе. Доезжайте до…

— Так далеко? — перебила Оксана. — Вы не могли бы подъехать ближе? Или, может, приедете прямо ко мне? Я живу на Дмитровском шоссе…

— Очень сожалею, но, увы, это невозможно…

— Я вас очень прошу, — взмолилась Оксана, — если надо, я заплачу… Понимаете, я немного выпила и не могу сесть за руль…

— Что ж, тогда давайте отложим. Семен сказал, что, если вы не сможете, он вам сам отдаст, когда вернется.

— А когда он?..

— Он сказал — дней через десять.

У Оксаны вытянулось лицо.

— Через десять? — повторила она. — Нет, это долго. Ладно… Говорите — где.

Оксана тщательно почистила зубы, оделась и спустилась вниз. Обычно она таскала в сумочке какие-нибудь средства, отбивающие запах алкоголя, но сегодня как назло у нее с собой ничего не было, как не было и в квартире на Дмитровском шоссе, где она редко бывала. Заезжать к Барсукову она не хотела: во-первых, это крюк, во-вторых, охрана заметит, что она явилась домой в четыре утра, а кто его знает, какие поручения оставляет Игорек этим ребятам?.. Ничего, как-нибудь пронесет… А нет, так она даст сотню баксов, и дело с концом…

Оксана поежилась. Была ясная и холодная ночь. Высоко в небе светила луна, и Оксана вспомнила, что кто-то из девочек совсем недавно ей говорил: «Знаешь, я в полнолуние никогда не сплю».

«Кто же это сказал? — мучительно вспоминала Оксана. — Вот блин, не помню!»

Она подумала, что сама уже давно забыла, как это бывает, когда спокойно спишь, и что сейчас отдала бы полжизни, чтобы все было позади и она сидела бы себе спокойно на Кипре или где-нибудь еще, лишь бы подальше отсюда.

Оксана вырулила на кольцевую и поехала в сторону Щелковского шоссе. «Ну и даль! И что это Семен выдумал? И что за тип? Коллега, среди ночи… Странный какой-то… И говорит как-то старомодно. “Извините, что звоню в столь поздний час”… Как в кино, блин, честное слово! И почему ночью? Да еще в машине! Караулит, что ли, кого?.. И куда среди ночи подевался сам Семен? Может, улетел? Наверное, улетел — иначе бы не оставил тачку… Ну и житуха у этих журналистов…»

Оксана свернула на Щелковское шоссе. Было начало пятого — самое мертвое время. Машин почти не было. Изредка ее «хонду» обгоняла какая-нибудь лихая фура, но в основном шоссе было пустым.

На двадцать первом километре ее остановило ГАИ. Немолодой капитан в куртке со светящимися полосками подошел к машине, козырнул и потребовал документы. Его напарник стоял поодаль, и Оксана слышала, как он с кем-то переговаривается по рации.

«Вот блин, их двое — сотней не отделаешься!» — подумала Оксана. Капитан, учуяв запах спиртного, ни в какую не соглашался ее отпустить и в ответ на предложенную взятку совсем озверел.

— Выходите из машины! Поедем на экспертизу.

В конце концов, благодаря напарнику, который беззастенчиво и плотоядно пялился на нее, сошлись на четырех сотнях — по две на брата, но с обещанием договориться с коллегами на трассе, чтобы ее не трогали.

— Вам куда ехать-то? — спросил напарник — молодой блондинистый лейтенантик, которому ужасно хотелось поддержать с ней разговор.

— Тут недалеко, — хмуро бросила Оксана, неопределенно махнув рукой.

«Козлы! — выругалась она, отъехав от поста, хотя настроение у нее, несмотря на потерю четырех сотен, явно улучшилось. — Возьму баксы, вернусь домой и отосплюсь по полной программе». Мысль, что Семен чист перед ней как стекло, ее заметно успокаивала.

Она проехала еще несколько километров до поворота на Райки и сбросила скорость. «Слава Богу, следующий — мой». Спустя пару минут она свернула на проселочную дорогу и впереди в свете фар увидела Семенову «бээмвэшку». Дорога проходила между перелеском и распаханным полем, и машина стояла на обочине, слегка накренившись, так что оба правых колеса утопали в рыхлой земле. Коллега, обещавший, что будет ждать ее возле машины, неподвижно сидел рядом с водительским местом, опустив голову, и, судя по всему, спал.

Оставив свою «хонду» посреди дороги с включенными фарами, Оксана подошла к машине, попыталась открыть переднюю дверцу, но та была заперта. Она наклонилась и заглянула в салон. Мужчина, закрыв лицо шляпой и уткнувшись в шарф, мирно спал.

— Эй, проснитесь! — крикнула Оксана и постучала в стекло костяшками пальцев. Человек не шевельнулся.

Подобрав полы длинного пальто и чертыхаясь, Оксана полезла в грязь, чтобы обойти машину и подойти к правой дверце, которая открылась с тихим приятным чмоком.

— Эй! Вставать пора! На работу опоздать не боитесь? Стоя на рыхлой земле и с трудом удерживая равновесие, Оксана наклонилась и потянула его за рукав — сперва осторожно, потом сильнее. Голова спящего завалилась набок, шляпа упала, и в ярком свете луны Оксана увидела изуродованное кислотой мертвое лицо Семена Хинштама.

 

2

Около семи утра труп Семена обнаружил пятидесятилетний житель деревни Райки Иван Фомич Егоров, ехавший на своем проржавевшем велосипеде в пансионат, где работал кочегаром. Издали заметив, что в салоне иномарки пусто и горит свет, Иван Фомич решил, что хозяин отбежал по нужде. На раздолбанной дороге, ведущей к свиноферме, иномарки попадались нечасто, и Иван Фомич, предвкушая возможность хорошенько ее разглядеть, на всякий случай украдкой поискал глазами водителя, чтобы тот не заподозрил его в дурных намерениях, не выскочил из кустов и не надавал по ушам. Слева от дороги расстилалось вспаханное поле, справа далеко просматривался чахлый облетевший лесок, и на всем обозримом пространстве не было ни души. Иван Фомич почувствовал неладное, слез с велосипеда и подошел к машине. И только теперь увидел на правом сиденье завалившееся на бок тело мертвого мужчины.

Милиция, вызванная охранником пансионата, приехала в начале восьмого. Личность убитого установили сразу — по документам, обнаруженным во внутреннем кармане пиджака, а вскоре Лобову уже звонили из дежурной части:

— Юра? Здорово. Кривенков.

— Привет, майор.

— Тут кое-что по вашу душу…

— Что еще?

— Труп на Щелковском шоссе. Огнестрел и ожог на лице.

— Мужчина, женщина?

— Ты сидишь? Стоишь?

— Слушай, Саня, не тяни.

— Труп журналиста Семена Хинштама. Слыхал про такого?

— Твою мать! Ты не шутишь?

— Ни в одном глазу.

Дверь открылась, и вошел Сурин, но Лобов, даже не кивнув, продолжал разговор.

— Давай подробности.

— Труп обнаружен в машине на проселочной дороге, недалеко от пансионата «Юность», — звонили местные сыскари.

— «Юность» — это же мидовский?..

— А ты, я смотрю, образованный, — съязвил майор. — Давайте там, поторапливайтесь.

— Раскомандовался, — проворчал Лобов и повесил трубку.

Сурин повесил на крючок мокрый от дождя плащ и молча уставился на товарища.

— Придется ехать, — вздохнул тот. — Сильно льет?

— В чем дело, Юра?

— Хинштама убили.

— Врешь! Когда? Где?

— Поедем, Коль, а? По дороге расскажу.

Труп с пулевым отверстием в области сердца и изуродованным кислотой лицом находился на левом переднем сиденье принадлежащей Хинштаму машины — БМВ черного цвета. Охранник пансионата, дежуривший ночью в кирпичной сторожке, опознал и машину, и ее владельца.

— Он подъехал в три часа. Машину закрыл и перешел на ту сторону.

— Ну, а потом?

— А потом куда-то делся.

— То есть как это «делся»? — спросил Сурин. — Куда он мог пойти?

— Я-то откуда знаю? — отбивался охранник, мужчина лет сорока семи с угрюмым лицом. — Я вообще спал. Проснулся, потому что машина подъехала. Решил, что к нам. В окно поглядел, а он на ту сторону переходит. Я и успокоился.

— Что же это вы спите на дежурстве?

— А я шоссе охранять не нанимался. Мое дело — если кто ночью приедет в пансионат, проверить документы и открыть ворота. А что там и как, меня не касается.

— Понятно. Он был один?

— Один.

— А как отъехал, стало быть, не слышали?

Охранник обозлился.

— Стало быть, не слышал.

Он был чем-то глубоко и прочно оскорблен.

— Следующий раз вы все-таки смотрите, что делается у вас под носом, — не выдержал Сурин, — особенно ночью.

Установить, куда отправился журналист, подъехавший в три часа ночи на сорок пятый километр Щелковского шоссе, помогла служебно-разыскная собака по кличке Казбек. Она быстро взяла след и привела сыщиков к пролому в ограде дачного поселка, а затем к стоящему неподалеку финскому домику голубого цвета. В одной из комнат обнаружили стреляную гильзу от пистолета Макарова и несколько небольших пятен на полу возле окна, которые, по мнению эксперта, были оставлены кислотой. Между домиком и оградой четко просматривался след, свидетельствовавший о том, что тело волокли по земле.

— Выходит, он вытащил его за ограду, потом пошел к машине, сел за руль, завелся, вернулся сюда и погрузил труп? — сказал Сурин. — А потом, непонятно для чего, отъехал отсюда на три километра и бросил его в машине?

— Выходит, что так. Тебя что-нибудь не устраивает?

— Как же это он не побоялся?

— Ночью-то?

— Ну и что? Его же мог увидеть охранник — видел же он, как подъехал Хинштам!

— У такого охранника… — хмыкнул Лобов.

На проселочной дороге, где был обнаружен труп, остались отпечатки протекторов двух иномарок — БМВ Хинштама и еще одной, подъехавшей позже, за рулем которой сидела женщина — следы обуви на каблуках не оставляли в этом ни малейших сомнений.

Кроме того, в распоряжении оперативников оказался мобильный телефон Хинштама — в его памяти было зафиксировано несколько входящих и исходящих звонков, причем последний предназначался абоненту, зашифрованному под инициалами О.К., и был сделан в 3.45.

— Ничего себе, — проговорил Лобов, — эксперт сказал, что смерть наступила между тремя и четырьмя утра…

— Может, это и не он звонил?

— Хочешь сказать, что убийца воспользовался его телефоном?

— Почему бы и нет?

С «О. К.» попытались связаться, но телефон был отключен. Не отвечал и домашний номер Хинштама. Пришлось звонить в редакцию газеты, где он работал, и недовольный голос секретарши объяснил, что накануне вечером Хинштам был на банкете по случаю пятидесятилетия главного редактора.

Пока Лобов в сотовой компании выяснял, кто такой О. К. и прочие, сохранившиеся в памяти мобильного телефона абоненты, Сурин общался с коллегами Хинштама, сидя в редакционном буфете.

По словам одного из журналистов, Ильи Смирницкого, Хинштам ушел с банкета едва ли не первый и явно куда-то спешил.

— Подозреваю, что к женщине, — добавил он, невозмутимо попыхивая трубкой.

— Почему вы так решили?

— У него в машине на заднем сиденье лежали цветы…

— Так, может, он их припас для начальства, раз вы говорите, что юбилей?

— Нет, он именно оставил их в машине. Я видел, случайно. И потом, кто ж дарит цветы мужику?

— В котором часу он ушел с банкета?

— Точно не скажу, но, по-моему, в двенадцать его уже не было.

— Вы, случайно, не знаете, с кем он мог вчера встречаться?

Смирницкий фыркнул.

— Шутить изволите? У Семена знаете, сколько баб было?

— Инициалы О.К. вам о чем-нибудь говорят?

Журналист покачал головой.

— Он мне о своих похождениях не рассказывал.

— Он женат?

— Знамо дело.

— Его домашний телефон не отвечает с раннего утра.

— Если не ошибаюсь, он отправил жену с дочерью в какой-то тур. Кажется, на Канары.

— Тогда последний вопрос: вам известно, какой материал он готовил для печати?

Смирницкий покачал головой:

— Это к главному. Но он будет только в четверг.

Сурин вышел из редакции и остановился под козырьком в ожидании Лобова. В пяти метрах от него большая серая ворона, держа в клюве хлебную корку, пыталась размочить ее в луже и смешно вертела головой, периодически с опаской поглядывая на него, очевидно, опасаясь, как бы он не отобрал добычу. Сурин так увлекся зрелищем, что не заметил остановившуюся у тротуара служебную «Волгу», и Лобову пришлось посигналить, чтобы вывести его из оцепенения.

— Поехали скорей, — сказал Лобов, — может, еще застанем «клиента» дома. Что у тебя?

— Вчера Хинштам смылся с банкета раньше всех, около полуночи. В машине у него видели цветы. Похоже, отправился к бабе. Вообще говорят, он был ходок.

— А знаешь, кто такой О.К.?

— Ну?

— Знаменитая модель Оксана Кульбида. Знаешь такую?

— Еще бы! Так мы к ней?

— Ну да. Я вот думаю, не она ли побывала в Райках? А? Как по-твоему?

— А я думаю, не к ней ли поехал Хинштам с букетом?

— Поехал и уехал? — Лобов надул щеки и, подражая голосу папановского Лёлика, спросил: — Ты бы ушел от такой женщины?!

Сурин даже не улыбнулся.

— А с кем вчера говорил Хинштам?

— Днем звонил главному редактору и секретарю, ночью — Оксане. А вот ему поступило несколько звонков. Утром от Оксаны, штук шесть-семь не принятых от жены, один из редакции, а ночью — ты меня внимательно слушаешь? — два звонка: в два с минутами и ровно в три, то есть в момент, когда он подъехал или подъезжал к пансионату.

— Все ясно — в два его вызвали на встречу, а в три, когда он подъехал, объяснили, куда идти. И кто это был?

Лобов усмехнулся и вытащил из кармана блокнот и распечатку.

— Некто Ион Михайлович Эрденко…

— Ну?

— Ион Михайлович, Коля, гражданин Молдавии.

— Ну и что? Он должен быть зарегистрирован.

— Он и зарегистрирован. Только вряд ли это нам что-то даст.

— Почему?

— По кочану. Все, приехали. Вылезай!

 

3

Оксана Кульбида долго не открывала. Сурин еще раз набрал номер ее сотового, но тот был по-прежнему отключен. Они уже развернулись в сторону лифта, когда дверь приоткрылась на длину цепочки и недовольный голос произнес: «Кто там?» Лобов показал удостоверение и, стараясь не смотреть на едва прикрытое тело фотомодели, спросил: «Оксана Михайловна? Майор Лобов, уголовный розыск. Разрешите войти?»

Оксана сбросила цепочку и, выхватив с полки стенного шкафа какие-то шмотки, метнулась в ванную. В ожидании хозяйки оперативники быстро осмотрелись. В прихожей на коврике лежали вымазанные в земле сапоги на высоких каблуках, а в гостиной на журнальном столе рядом с диваном стояли две бутылки из-под шампанского, два фужера, тарелки с остатками торта, недопитое «мартини» и что-то вроде салатницы с несколькими кусочками ананаса, плавающими в мутноватой жидкости.

Оксана, появившаяся наконец из ванной в коротеньком, оставляющем открытым пупок топике и шелковистых обтягивающих брючках, выглядела неважно — несмотря на тщательно наложенный макияж, на отечном лице выделялись испуганные глаза с покрасневшими и припухшими веками.

— Скажите, Оксана Михайловна, — начал Лобов, усаживаясь на диван и доброжелательно глядя ей в глаза, — вы знакомы с Семеном Борисовичем Хинштамом?

— Знакома, — тускло ответила Оксана и потянулась за сигаретой.

Лобов дал ей прикурить и, убрав зажигалку в карман, мягко спросил:

— Когда вы виделись в последний раз?

Оксана нервно передернула плечами.

— Не помню. Неделю назад.

Оперативники незаметно переглянулись.

— А по телефону когда с ним говорили?

— По телефону? — переспросила она.

— Да. Когда он звонил вам в последний раз?

— А что случилось?

— Оксана Михайловна, ответьте, пожалуйста, на вопрос. — Может быть, он и звонил. Я же не всегда беру трубку…

— Понятно. А где вы были сегодня ночью?

— Дома.

— Одна?

— Мне кажется, это вас не касается.

— Поверьте, в ваших же интересах сказать правду.

— Я была с подругой.

— С какой подругой? Как ее зовут? Во сколько она пришла? Во сколько ушла? Что вы делали после ее ухода?

Лобов жестко смотрел ей в глаза — от его обходительности не осталось и следа.

— Послушайте, что вам от меня нужно?

— Правду.

— Какую правду?

— Вы вчера виделись с Хинштамом?

Оксана с ненавистью взглянула на него и гаркнула в лицо, словно выплюнула:

— Да! Да! Виделась! Что из этого?

— Ну вот, видите, как просто. Он был здесь?

— Да!

— Во сколько он ушел?

— Точно не помню. Около двух.

— Просто собрался и ушел домой?

— Нет. Ему позвонили.

— Кто?

— Я-то откуда знаю!

— То есть он ничего вам не объяснил?

— Нет. Сказал, что вернется, и ушел.

— Он должен был вернуться?

— Да. Он оставил свою сумку. Вон, в коридоре, — можете посмотреть.

— Что было потом?

— Потом? Ничего.

— Что вы делали после его ухода?

— Легла спать.

— И никуда не выходили?

— Нет.

— Оксана Михайловна, у вас есть машина?

Оксана немного подумала и нерешительно ответила: — Есть.

— Она внизу? Могу я взглянуть на нее?

— Зачем?

— Оксана Михайловна, пожалуйста, оденьтесь и проводите нас к машине. Что с вами? Если вы не сделали ничего плохого, вам бояться нечего.

Оксана потушила сигарету.

— Послушайте, я ничего не сделала. Я его не убивала… Я подъехала, а он… он…

— Успокойтесь, вас никто ни в чем не обвиняет. Просто расскажите, как все было.

Оксана отпила немного воды из стакана, который ей галантно поднес Сурин.

— Я все расскажу, только обещайте, что об этом никто не узнает.

— Вы кого-то боитесь?

— Никого я не боюсь! Я просто не хочу, чтобы это попало в газеты!

Оксана добросовестно рассказала о своей поездке на Щелковское шоссе, не забыв упомянуть гаишников, выудивших у нее четыреста долларов.

— Я одного не понимаю, — спросил Сурин, — для чего он просил вас приехать?

Оксана молчала.

— Ну-ну, Оксана Михайловна, вы же обещали быть откровенной.

— Он сказал, что Семен мне кое-что оставил…

— Он так и сказал — «кое-что»?

— Так и сказал.

— И вы вот так среди ночи поехали к какому-то неизвестному мужчине за «кое-чем»?

Оксана вздохнула.

— Хинштам обещал дать мне денег… в долг. А сам уехал. А этот, который звонил, сказал, чтобы я приехала за свертком. Я и решила, что это баксы.

— И сколько он должен был вам дать?

— Это вас тоже касается?

— Конечно! Хочу вам напомнить, что речь идет об убийстве.

Оксана вздохнула.

— Тысячу баксов.

— Вы уверены, что речь идет именно о такой сумме? — перебил Лобов и с сомнением покачал головой.

— Уверена, — быстро ответила Оксана.

— Ну хорошо, допустим.

В барсетке, обнаруженной в бардачке хинштамовского БМВ, денег не было. В остальном подробности ее рассказа в точности соответствовали картине преступления.

— Еще один вопрос: Хинштам вам что-нибудь говорил о своей работе?

— То есть?

— Он вам не говорил, что пишет статью об убийствах в МИДе?

— О каких еще убийствах?

— Значит, нет?

— Ничего он не говорил! И вообще — вы о чем?

Лобов не стал объяснять и только спросил, почему она не вызвала милицию или хотя бы не сообщила об увиденном на одном из постов ГАИ. Оксана разозлилась:

— А вы как думаете? Испугалась! Вы бы не испугались, если бы были на моем месте?

— Если бы я ничего плохого не сделал — нет.

— Это вам так кажется.

— Ладно, не будем спорить. Распишитесь вот здесь, и мы пойдем.

— Что это?

— Подписка о невыезде.

— Зачем это?

— Вы можете нам понадобиться.

— Послушайте, я же ни в чем не виновата! — взмолилась Оксана. — Я все сказала, как было!

— Вот это мы и проверим. Давайте-давайте, расписывайтесь.

Оксана поставила закорючку и швырнула ему бумагу.

— Ну? Теперь все?

Когда за оперативниками закрылась дверь, Оксана рухнула в кресло и с облегчением вздохнула. Все нормально. Сейчас они все проверят, поговорят с гаишниками, которые подтвердят, что видели ее, и наверняка оставят ее в покое. А подписка о невыезде… Черт с ней, с подпиской. Если с Игорьком все обойдется, она слиняет на Кипр и там ее не достанет ни одна собака. Да и не станут они ее искать — что ж они, дураки? Проверят и убедятся, что она тут ни при чем. Уфф! Ну и дела! И дернуло же этого Семена вляпаться именно сейчас? И кому это, интересно, понадобилось его убивать? И что это за убийства, о которых они ее спрашивали? Впрочем, плевать. Какое счастье, что Игорек будет только завтра!

Женя уже давно перестала ждать звонка от похитителя, когда как-то ночью вдруг заверещал ее мобильный. Это случилось в тот момент, когда Женя, которая давно забыла, что такое нормальный сон, на минуту, вконец измучившись, провалилась в тяжелое забытье. Почти ничего не соображая, она схватила трубку и дрожащей рукой поднесла ее к уху:

— Да, я слушаю!

Никто не ответил.

— Говорите же! Алло! — выкрикнула она.

Телефон молчал.

Она вскочила, зажгла свет и заметалась по комнате, пытаясь сообразить, что делать дальше — ждать еще или перезвонить самой. Она ни минуты не сомневалась, что это похититель, и вдруг с ужасом подумала, что совершенно не готова к тому, что у нее сейчас потребуют выкуп. «Что я наделала? Чего я ждала все эти дни? Почему не начала искать деньги сразу? И что я скажу, если он назначит встречу? Надо звонить… Надо попытаться уговорить его… Звонить или отправить sms… К телефону он может не подойти, а sms прочтет в любом случае… Но что писать?.. Что я согласна на любые условия?.. Или просить два дня подождать?.. Господи, два! Это долго… Один… до завтра… Почему я до сих пор не собрала деньги?..»

Когда спустя несколько минут Женя перезвонила на высветившийся на ее дисплее номер, телефон был отключен.

Остаток ночи Женя провела без сна, лихорадочно соображая, у кого из клиентов ей проще всего попросить денег. Она взяла записную книжку и, открыв ее, неожиданно увидела визитную карточку Гришакова, которую на днях ей всучила Эмма Сапрыкина. Женя вспомнила, что им нужен фитодизайнер, и подумала, что, раз он такой благотворитель, стоит познакомиться с ним или с его женой… и что ей гораздо легче говорить при личной встрече, чем по телефону.

К тому времени, как Гулин установил, что это был лишь случайный звонок, договоренность уже состоялась, и на следующий день Ирина Гришакова водила Женю по роскошным апартаментам, обволакивая ее светским трепом.

— Вы, вероятно, хотите сначала посмотреть квартиру?.. Ведь фитодизайн зависит от стиля интерьера, я правильно понимаю? Что ж, пойдемте, я покажу…

Ирина легкой походкой устремилась вперед, демонстрируя Жене жилые пространства, которые лишь условно можно было назвать комнатами. Гостиная плавно перетекала в столовую, просторный холл, украшенный затейливыми светильниками и витринами с фарфором, раздваиваясь, вел к спальням и кабинету хозяина. Над ухом у Жени тихо журчал голос хозяйки:

— Это гостиная… Здесь еще не все закончено, но в принципе общий стиль вам понятен… Мне кажется, тут достаточно одного красивого растения где-нибудь здесь, в простенке между окнами… Знаете, есть такие цветы — к сожалению, не помню, как они называются, — такие оранжевые, похожие на птичьи клювы, на длинных стеблях… Стрелиция?.. Мне они ужасно нравятся… Здесь муж хочет повесить несколько картин — я их вам потом покажу… Только не знаю, впишутся они сюда или нет? Одну он купил в Лондоне, на «Сотбис». Вы бывали в Лондоне?.. М-м… Я обожаю Англию и все английское. Муж говорит, что я настоящая англоманка. Я вообще мечтала обставить квартиру в английском стиле, но муж предпочитает свой дурацкий хай-тек. Мы чуть не поссорились, когда выбирали дизайнера… Это столовая. Здесь я, честно говоря, не очень представляю себе цветы, но не знаю, как скажете… Может быть, где-то тут, ближе к окнам? И что-нибудь неяркое?.. Какие-нибудь темно-зеленые листья… большие… блестящие… Только не фикус — я его терпеть не могу… Идем дальше?.. Ванная мужа… Как видите, тоже хай-тек, поэтому цветы здесь, видимо, смотреться не будут, как вам кажется? Впрочем, он особенно и не любит…

А это моя. Вот тут мне хочется побольше зелени, разной, и чтобы обязательно по потолку — какой-нибудь филодендрон или плющ… Не уверена, что на этом фоне будет хорошо, но, если нужно, мы поменяем кафель… Света хватает? Если нет, можно установить искусственный… Ну вот, теперь спальня. В спальне — не знаю… — Ирина с сомнением покачала головой. — Говорят, это опасно — спать в одной комнате с цветами? Нет? Вообще я где-то читала, что есть растения, от которых… Ой, простите, телефон… — Она вытащила из кармана крошечный мобильник и нежно проворковала: — Да? Я слушаю. Ой, Ленка, привет… Нет, я дома… Нет, сейчас не могу… Ну?.. Тоже мне, новость — я знаю… Ну мало ли, всякое бывает. Брось… — Ирина прикрыла телефон ладонью и прошептала, обращаясь к Жене: — Пойдемте на кухню! — и вернулась к прерванному разговору: — Странно, не странно… спроси сама… Что?.. Нет, пока не видела, но Ксанка говорит — прелесть… Да… Нет… А я ей завидую… Лен, ты прости, но я не могу сейчас трепаться — у меня дизайнер… Да, да… Хорошо. Пока.

Они вошли в просторную кухню, тускло посверкивающую хромированными поверхностями.

— Ну как? — спросила Ирина. — Честно говоря, я бы предпочла что-нибудь другое — более теплое, уютное. И поменьше металла. Но мужу нравится, и потом это, конечно, очень удобно. Здесь потрясающая встроенная техника. Немецкая. Знаете что? Давайте-ка я приготовлю кофейку! Или, может, хотите сока? Сейчас сделаю свежевыжатый, в два счета! Кофе? Как скажете. Эспрессо, капучино?.. Я быстро…

Женя подошла к окну. С седьмого этажа гришаковской квартиры были видны мокрые от дождя крыши соседних домов. «Напрасно я сюда пришла, — думала Женя. — Разве я смогу о чем-нибудь попросить этих людей? И разве могут эти люди, которые так заняты собой, своими спальнями, ванными, зимними садами, интересоваться чужими проблемами?»

— Ну вот, все готово.

Ирина поставила на стол фарфоровый кофейник и две крошечные почти прозрачные чашечки.

— Вы пьете с сахаром? Нет? Я тоже. Мне вообще-то кофе нельзя, но иногда так хочется чем-нибудь себя побаловать…

— Вам, наверное, многого нельзя? — спросила Женя, чтоб что-нибудь сказать.

— В смысле еды? Как раз нет. Я ем, сколько хочу, и у меня все быстро сгорает. Господи, только бы не сглазить! У моих подруг — моделей — почти у всех проблемы. Травят себя таблетками, чтобы убить аппетит. Это так вредно… А вы? Вы ведь тоже худенькая.

— Это генетика — я в отца. Он всегда был таким, до глубокой старости.

Ирина насторожилась.

— Что вы называете «глубокой старостью»?

— Моему отцу восемьдесят четыре.

— Восемьдесят четы-ыре, — протянула Ира. — Да, это возраст. А вам сколько? Если не секрет.

— Тридцать один. Когда я родилась, ему было под шестьдесят.

— Ну, для мужчины это не много. Моему дяде шестьдесят два, а у него только что родился сын, чудесный мальчик. И сама я тоже собираюсь… года через три-четыре… А моему мужу, между прочим, уже… в общем, он старше меня. Конечно, не будь я моделью, все было бы проще… но что делать?.. Профессия требует жертв… У меня есть подруга, тоже модель, Оксана Кульбида, слышали, наверное?

Женя рассеянно кивнула:

— Кажется, слышала…

— Ну что вы! Она одна из самых известных российских моделей. Вы наверняка много раз видели ее по телевизору. Так вот, представляете, родила ребенка и три года скрывала его ото всех…

— Зачем?

— Если бы вы знали, какая у моделей жизнь, вы бы не спрашивали! Постоянно зависеть… ото всех… На меня вы не смотрите. Мне повезло. Я вышла замуж за богатого человека и теперь делаю что хочу. Хочется сниматься — снимаюсь. Нет — не снимаюсь. Это я к тому, что мне уже не нужно гоняться за мелкими заработками. Вообще-то я сейчас сама собираюсь заняться бизнесом — хочу открыть модельное агентство, только детское. Муж как-то не очень верит в это начинание, а мне ужасно хочется попробовать себя в чем-то новом. И потом — всю жизнь моделью не проработаешь. Так что пожелайте мне успеха. Если все пойдет хорошо, будете оформлять мне офис. У нас, правда, еще нет названия… вернее, нет подходящего. Хочется что-нибудь оригинальное, а не какие-нибудь там «Ромашки» или «Маргаритки». Вам ничего не приходит в голову?.. Нет? Если придет — скажите, хорошо? О чем это я? Ах, да… о Ксанке. Вот кому пришлось хлебнуть, не дай Бог… — Ирина покачала головой. — Ей так хотелось вырваться из своей среды, из кошмарной Балашихи. Приходилось браться за любые заработки, бегать по кастингам… Это ведь только кажется, что у моделей — красивая жизнь… Конкурсы, показы… А на самом деле… — Ирина махнула рукой, — сплошной кошмар! Ну ничего, — надеюсь, у нее сейчас все наладится… Мне почему-то кажется, что она уйдет из модельного бизнеса. Выйдет замуж, будет спокойно растить дочку… Все наши, конечно, переполошились, еще бы — такая новость и такой повод для сплетен. А каково пришлось Ксанке? Три года жить отдельно от собственного ребенка. Вы бы смогли?

— Нет.

Глаза у Жени потемнели, но она держалась.

— Так хочется посмотреть на девочку! — воскликнула Ирина.

— У нее дочка? — тускло проговорила Женя. — Сколько ей?

— Я же говорю — три года. Уже большая. Все понимает.

— Да… — тихо сказала Женя и поставила чашку на стол.

 

4

Сорокалетие Лобова пришлось на третий день после убийства Хинштама, и юбилей отмечался, что называется, символически, у Сурина в кабинете. «Убийцу найдете — будем пировать, — заявил Богданов, мрачно оглядев своих подчиненных по окончании утренней оперативки, — а пока и думать не смейте». Собрались накоротке после ухода начальства — не столько, чтобы праздновать, сколько немного расслабиться, или, как говорил Сурин, «уколоться и забыться». Впрочем, забыться толком не удавалось — как ни пытались они увести разговор в сторону, он все время возвращался на интересующие всех предметы.

— Ты смотри, под это дело не замотай гуся, — сказал вечно голодный Марченко, закусывая печеньем, — а то я эти дела знаю. Стоит один раз перенести, как потом все, пиши пропало…

— Не боись, — отозвался Лобов, — моя Татьяна этого не допустит. У нее уже и гусь закуплен, да и к гусю кое-что…

— Эх-эх, — вздохнул Сурин, — когда это еще будет?..

— Тебе ж сказали — маньяка отловим, будем гулять. При слове «маньяк» все загрустили. Лобов поморщился, Марченко отвернулся к окну, а Гулин принялся сосредоточенно рассматривать кончик своей сигареты.

— Может, ящик включить? — предложил Сурин. — Хоть музыку послушаем…

— Какую музыку?! Будет тебе музыка… Сейчас девять — время новостей. Тебе сейчас расскажут, где раки зимуют…

— Да ладно! Не каждый же день они будут талдычить про Хинштама! Ты, кстати, Эрденко нашел?

— Найдешь его, как же… Этот Эрденко прожил по указанному адресу всего две недели, а потом скрылся в неизвестном направлении.

— Шабашит, небось, где-нибудь, ясное дело…

— Чего его искать? Он тут ни при чем — наш маньяк ему заплатил, чтобы он подключился по своему паспорту к сотовой компании, и все дела…

— Это не более чем предположение, — сухо сказал Гулин.

— Слушай, отстань, — отмахнулся Лобов. — Его хозяйка сказала, что у него сильнейший дефект речи, и вообще, по ее словам, он был слабоумный… Так что это ты брось…

Телевизор все-таки включили. Это был старенький советский «Рубин», ловивший всего два канала, но он был единственный на весь отдел, если не считать японского, который стоял в кабинете Богданова. До программы «Время» оставалось несколько минут, и на ОРТ заканчивался документальный фильм о завсегдатаях столичных ночных клубов. На экране мелькали знаменитости — мужчины и женщины — в экстравагантных туалетах.

— Ба, знакомые все лица!.. Юр, поди-ка посмотри! — позвал Сурин.

— Что там еще?

— Поди-поди! Глянь…

Лобов подошел к телевизору и уставился на экран.

— А-а… Понятно.

— Кто это? — вяло поинтересовался Гулин.

— Не знаешь Оксану Кульбиду? Ну ты даешь!

— На кой она мне? А, впрочем…

Гулин подошел ближе, глянул и отошел, ничего не сказав.

— Ну и как тебе? — поинтересовался Лобов.

— Она меня интересует не как женщина, а как свидетель по делу.

— О как! А как женщина она тебе, стало быть, не нравится? — возмутился Сурин.

— А чему тут нравиться?.. Волосы крашеные, грудь — силиконовая, вся — в автозагаре…

— Ты чего! Такие, как она, загорают на Багамах. Да и грудь у нее настоящая…

— Ты-то откуда знаешь?

— В тещином журнале прочитал.

— Там тебе напишут…

— Про нее попробуй напиши что-нибудь не то — в момент яйца отстрелят.

Гулин усмехнулся.

— Тоже мне, любовница Аль Капоне…

— Круче! Она, Андрюха, девушка самого Барсукова.

— А-а, понятно…

Гулин собрался зевнуть, но не успел и так и замер с открытым ртом.

— Погоди-погоди, это какого же Барсукова? Того самого, что ли?

— А ты знаешь какого-нибудь другого? Барсуков Игорь Александрович, старый знакомый…

— Ни хрена себе!

— Ты что, не знал?

— У меня тещи нет, и светскую хронику я не читаю.

— А зря!

Гулин не ответил. Он стоял посреди комнаты и о чем-то сосредоточенно думал.

— Слушай, Юра, — сказал он наконец, — дай-ка ты мне ее телефон…

Лобов хитро подмигнул Гулину.

— Все-таки решил познакомиться?

— Не смешно.

— Зачем она тебе?

— Ни за чем, — упрямился Гулин.

— А все-таки?

— Раз она любовница Барсукова…

— Ну и что? Ты же вроде подозрения с него снял?

— С него — да. Но не с нее.

— Слушай, Андрей, не сходи с ума. Она — известная модель. Каждый день мелькает в ящике. Ее каждая собака знает. Зачем ей красть ребенка, ты сам подумай? Что она, по-твоему, будет с ним делать? И потом, если он вне подозрений, то она — тем более. Как жена Цезаря.

— Видишь ли, я в отличие от тебя уверен, что все три убийства и похищение Маши Шрамковой связаны между собой. Как именно они связаны, я не знаю, но я в этом твердо убежден.

— Слушай, Андрей, ты часом не запутался? То ты нас всех уверял, что Мухин — главный неуловимый мститель. Потом ты признал, что он слабак и сыграл в этой истории роль марионетки, но что за его спиной стоит кто-то, кто…

— Повторяю — эти истории связаны. А раз так, я считаю правильным трясти каждого, кто так или иначе крутится в этом деле. А эта Оксана — крутится. И еще как.

— Да в том-то и дело, что нет! — взорвался Лобов. — Она тут ни сном ни духом! Любовник уехал, она и решила прогуляться налево, вот и все. Дело житейское. Ты пойми, чудак-человек, я же с ней говорил. Она об убийстве Сапрыкина даже не слышала. Я уж не говорю про другие. Она сказала, что понятия не имеет о том, что Хинштам занимался этими делами. И я ей верю. Она тут попалась, как… как… как кур.

— Как курица… — проворчал Гулин и полез в карман. В пачке оставалась последняя сигарета. Он вспомнил, что накануне вечером собирался бросить курить, вздохнул и сунул сигарету в зубы. — Я понимаю, Юра, скорее всего, ты прав. Но проверить ее или хотя бы поговорить с ней, чтобы составить о ней какое-то мнение, я обязан. Ты же ее о ребенке не спрашивал?

— Нет.

— Ну вот, видишь.

— Для чего бы, черт возьми, я стал ее спрашивать?

Гулин чиркнул зажигалкой, затянулся и устало посмотрел на Лобова.

— Слушай, Юра, дай телефон.

— На, на, возьми, пинкертон чертов!

Гулин достал свой мобильный.

— Ты хочешь прямо сейчас?!

— Почему бы и нет? Договорюсь о встрече…

— Давай хотя бы завтра. Никуда она не денется — она под подпиской о невыезде. И вообще я не понимаю, зачем тебе это нужно…

— Хотя бы для того, чтобы спокойно спать.

— Хочешь сказать, что без этого ты?..

Гулин покачал головой. — Без этого — никогда.

Последнее было большим преувеличением — Гулин так устал, что заснул бы, даже если бы его подвесили вниз головой.

 

5

— Женька, наконец-то! — воскликнула Татуся, увидев Женю на пороге своей квартиры. — Обещала позвонить и пропала, а я тут с ума схожу! Что случилось? На какую дачу ты ездила? Я ничего не поняла… Давай раздевайся и проходи… Рассказывай.

Женя вошла в комнату и устало опустилась на диван. — Рассказывать, собственно, нечего…

— Как?! Валентина Георгиевна сказала, что убили какую-то преподавательницу из МИДа и что у нее нашли…

— Нашли.

— И что?

— Ничего. По версии Гулина, Машу она сфотографировала случайно, скорее всего где-то недалеко от своей дачи…

— Так ты туда ездила?

Женя кивнула.

— Зачем, я не понимаю…

— Получилось, что ни за чем, — вздохнула Женя. — Понимаешь, Маша снята на фоне куста бересклета, и я хотела по нему найти это место…

— По кусту?!

— Бересклет встречается не так уж часто…

— А-а… понятно… Ну и что? Неужели нашла?

— Куст нашла.

— Правда?! Тот самый, ты уверена?

— Нет, потому что их там как минимум два. Один возле дач, другой — по дороге на станцию.

— А что за дачи?

— Несколько новорусских домов, в которых никто не живет.

— Как это — никто? Не может быть… Ты говорила с Гулиным? Про куст сказала?

Женя махнула рукой.

— Он там был раньше нас…

— Ты ездила с Митей?

— Ну да…

— Видишь, получается, что Гулин вовсе не такой дурак, как ты думала… — сказала Татуся и едва заметно покраснела. — Что он сказал?

— Сказал, что дома построены в начале девяностых, что тогда люди вкладывали деньги в такие постройки… Что человек, у дома которого растет этот несчастный куст, с тех пор так разбогател, что этот дом перестал представлять для него интерес… Теперь он отдыхает в других, более привлекательных местах… К тому же в момент похищения его даже не было в стране. В общем — ничего…

— Погоди. Совершенно не обязательно, чтобы похититель был именно из того дома, где куст.

Женя вздохнула.

— В том-то и дело…

Татуся помолчала и нерешительно спросила:

— Ты слышала, что убили Хинштама?

— Кажется.

— А что было у Гришаковой? Ты мне так и не рассказала…

— Что рассказывать? Ничего интересного — светский треп.

— Светский треп — о чем?

— Не помню. Ни о чем.

— И все-таки?

— Например, она попросила меня придумать название для детского модельного агентства…

— Это еще зачем?

— Затем, что она собирается таковым обзавестись. Даже предложила мне оформить офис. И придумать название.

Татуся фыркнула:

— И что ты ей посоветовала?

— Татка, отстань! Как я могла посоветовать это назвать? «Мечта педофила»? «Кошмар Свидригайлова»?

Татуся засмеялась, но, заметив, что Женино лицо исказилось судорогой, быстро проговорила:

— Она, небось, и не знает, кто такой Свидригайлов…

— Думаю, знает, — сквозь зубы проговорила Женя. — Она производит впечатление вполне нормального человека…

— Тогда почему ты не попросила ее о деньгах, как собиралась?..

— Во-первых, мне до сих пор никто не позвонил, и не факт, что позвонит. Во-вторых, я хотела сперва посмотреть на нее…

— Хорошо, посмотрела. Вывод?..

— Я же говорю, она вполне ничего… Она, например, с сочувствием говорила о какой-то своей подруге-модели, которая родила и…

Женя внезапно замолчала и безумными глазами уставилась на Татусю.

— Которая родила… И что, Женя?

— Татка, подожди, молчи! Дай подумать! Ты помнишь, ты читала мне журнал, в котором было написано про эту модель… Оксану… как ее? Где он?

Женя вскочила и заметалась по комнате.

— Оксану? — переспросила Татуся, с недоумением следя за ней взглядом.

— Ты что, забыла? Модель, которая что-то там рассказывала про свою интимную жизнь… Ты еще называла ее русской… этой, как ее… — Женя пощелкала пальцами.

Татуся вытаращила глаза.

— Ты имеешь в виду Оксану Кульбиду?

— Да! Кульбиду! Точно!

— Во-первых, не журнал, а газета. Во-вторых, зачем тебе?

— Татка, прошу тебя, очень нужно! Постарайся вспомнить, где он. Ты же его читала совсем недавно!

Женя так разволновалась, что у нее затряслись руки. — Может, в коридоре? — растерянно проговорила Татуся, и они обе кинулись к тумбочке, на которой лежали предназначенные на выброс бумаги.

— Это программа… Это не то… не то… Боюсь, что я ее выбросила… Я же не знала, что она тебе понадобится! Что с тобой? Ты такая бледная. Тебе нужна именно газета или статья про Оксану?

— Статья. Меня вдруг осенило — там же была фамилия ее спонсора или любовника… как там его… Случайно не помнишь?

— Прекрасно помню — Барсуков.

Женя ахнула.

— Это точно? Ты уверена? Именно Барсуков?

— Ну да. Игорь Александрович Барсуков. Зачем тебе? Можешь объяснить?

— Могу. — Женя перевела дыхание. — Только дай мне сигарету и не говори, что я сумасшедшая.

Татуся протянула ей пачку сигарет и зажигалку.

— Хорошо, не скажу. Ну?

Медленно, взвешивая каждое слово, словно проверяя себя, Женя начала объяснять.

— Гулин сказал, что один из домов — там, в Лужках — принадлежит Барсукову Игорю Александровичу.

— Тому самому, ты уверена? Может, это другой?

— Таких совпадений не бывает. Подожди, не перебивай, я и так еле соображаю. Так вот, Гришакова — она тоже модель — эту Оксану знает. Она сказала, что три года назад та родила дочь и до недавнего времени скрывала ее ото всех…

— Скрывала? — переспросила Татуся. — Зачем?

Женя досадливо поморщилась.

— Не знаю. Я не очень-то вникала во все это — мне было все равно… Вроде затем, что этого требовала ее сложная профессия…

— Ерунда какая-то…

— Вот именно… Но не в этом дело. Дело в том, что один из этих кустов растет у дома Барсукова, а Барсуков, если ты не ошиблась, любовник Оксаны…

У Жени от волнения дрожали губы, и Татуся с испугом следила за ней.

— Я не ошиблась. Но… что ты хочешь сказать? Что это она? Или он? Что ее дочь, которую она прятала, — это Маша?!

— Я понимаю, звучит абсурдно, но тебе не кажется, что в этой истории слишком много совпадений?

— Каких?

— Боже мой, Татка, неужели ты не видишь? Дача этой несчастной преподавательницы находится рядом с домом Барсукова. А Барсуков — любовник Оксаны. А Оксана три года якобы не видела свою дочь. Неужели этого мало?

— Женька, я не хочу выступать в роли палача, но ты сама понимаешь… Совпадения — это такая штука, которая время от времени случается в жизни. Это во-первых. А во-вторых, ты сама подумай. Зачем этой Оксане похищать чужого ребенка? То есть опять же мало ли зачем, но явно не для того, чтобы выдавать его за своего. Это же абсурд!

— А если предположить, что она не может иметь детей, а очень хочет?

— Для человека с ее возможностями есть миллион законных способов обзавестись ребенком. А красть чужого, чтобы потом выставить его напоказ? Ты пойми, она — публичный человек. Как бы она могла скрыть похищенного ребенка?..

— Ладно, — резко перебила Женя, — не будем об этом. Ты права.

«Совсем с ума сошла, — думала Татуся, глядя, как Женя стоит у окна, уставившись в одну точку невидящими глазами. — Господи, бедная Женька… Что же делать?»

Женя просидела у Татуси около часа. Об Оксане они больше не заговаривали — Татуся чувствовала себя виноватой и, чтобы хоть как-то загладить свою вину, поила Женю чаем, время от времени подсовывая ей конфеты или печенье и украдкой поглядывая на нее. Женя отказывалась от сладкого и глотала дорогущий, купленный на Мясницкой специально для нее «Императорский» чай, не ощущая ни вкуса, ни запаха.

Когда она собралась уходить, позвонил Митя. Едва услышав его голос, Женя спросила: «Мы можем встретиться? Мне надо срочно с тобой поговорить».

 

6

— Тебе это тоже кажется бредом?

Они сидели на скамейке у Патриарших прудов, спасаясь от мелкого, как водяная пыль, дождя под большим Митиным зонтом.

— Женя, эту Оксану я видел пару раз на каких-то тусовках. Меньше всего она похожа на женщину, которая страдает из-за того, что у нее нет детей.

Он покосился на нее и, заметив, что у нее дрожат губы, осторожно добавил:

— Тебе надо было постараться узнать какие-нибудь подробности. Может быть, тогда…

Женя перебила:

— Эта мысль пришла мне в голову час назад, когда я была у Татуси. Иначе я бы не стала мучить тебя этой ерундой.

— Ты меня не мучаешь — ты мучаешься сама. Знаешь что? Позвони-ка сейчас этой твоей… с зимним садом.

— Гришаковой? Зачем?

— Попробуй расспросить ее поподробнее.

— Но как я ей объясню?.. И потом Оксана, может быть, действительно ни в чем не виновата?

— Тем лучше для нее. Давай, звони.

Женя вытащила из кармана мобильный и набрала номер.

— Никто не подходит, — шепнула она Мите и вдруг, внезапно подобравшись, решительно проговорила: — Алло? Ирина? Добрый вечер, это Женя Шрамкова, дизайнер. У вас есть минутка? Нет-нет, ничего срочного… Я только хотела спросить… не удивляйтесь… Когда вы узнали, что у вашей подруги есть дочь? Несколько дней назад? А раньше?.. Понятно… Она как-нибудь объяснила вам?.. Да… да… я помню… Вы ее девочку случайно не видели?.. Понятно… Да… Спасибо, я перезвоню вам завтра, как договаривались. До свидания.

Женя стиснула в руке телефон и потрясла головой, словно желая отделаться от наваждения.

— Что она сказала?

— Все то же. Об Оксанином ребенке узнала несколько дней назад, очень удивилась, но та объяснила, что вынуждена была скрывать дочь чуть ли не за границей из-за каких-то проблем с отцом ребенка, а теперь у нее этих проблем нет. И все. Больше она ничего не знает. Неужели это кажется тебе убедительным? Три года прятать ребенка… Да еще за границей. Похоже на роман. «Джен Эйр» или «Замок Броуди». Меня в детстве пичкали этой дрянью.

— Ты не хочешь позвонить Гулину?

— Нет.

— Почему?

— А зачем? Он никогда не считается с тем, что я говорю.

— Женя, единственный способ убедиться, что речь идет о вашей дочери, — это увидеть девочку. Для этого тебе надо попасть к Оксане…

— Попасть к Оксане не проблема, — перебила Женя. — Я попрошу Гришакову дать мне ее адрес и думаю, она не откажется.

— Возможно. Но если Оксана действительно живет с Барсуковым, то к ним в дом просто так не войдешь. Тебе придется караулить ее возле дома, и если она тебя заметит… Пойми, Женя, если она ни в чем не виновата, это все равно. Но если похищение действительно дело ее рук — во что, впрочем, я не верю, — то тебе нельзя попадаться ей на глаза.

— А если позвонить?

— Как?

— Попытаюсь узнать у Гришаковой ее номер и как зовут девочку.

— Ну?

— И попрошу ее к телефону.

— Кого? Трехлетнего ребенка?! Ее не подзовут.

— Я попробую. Что-нибудь совру.

— Женя, это невозможно. Вот что — узнай, по крайней мере, адрес и как зовут девочку, а я что-нибудь придумаю.

Женя снова набрала номер. Опять долго никто не подходил, и наконец в трубке послышался слегка раздраженный голос Гришаковой.

— Я слушаю…

— Ира? Простите еще раз, это опять я. Мне совершенно необходимо узнать адрес вашей подруги… Что? Нет-нет, ничего не случилось… Мне нужно… просто так… по делу… Где?.. Да, да, знаю… Спасибо… И последнее. Оксана вам случайно не говорила, как зовут девочку?.. Как? Нет-нет, ничего… я поняла… Спасибо. До свидания.

Женя дала отбой и повернулась к Мите. Глаза у нее были совершенно сумасшедшие.

— Знаешь, как зовут ее дочь? Маша.

Митя молчал.

— Хочешь сказать, что это очередное совпадение?

— А ты? Думаешь, она бы не потрудилась дать ребенку другое имя? Женя, уверяю тебя, это не она.

Митя спорил, но Женя каким-то звериным чутьем улавливала его неуверенность, будто он спорил просто так, а думал или, по крайней мере, чувствовал то же, что и она, и сопротивлялся по обязанности, чтобы не дать ей слишком увлечься так странно и неожиданно вспыхнувшей надеждой.

— Где живет Оксана? — спросил он.

— В Сеченовском переулке, в новом доме. Номер квартиры она не знает.

— На правой стороне?

— Да.

— Значит, нам повезло. У меня в этом доме знакомые… Сейчас я им позвоню… Вставай, поехали.

— Куда? Ты хочешь прямо сейчас?

Он встал и потащил Женю к своей машине, по пути набирая номер.

— Алёна? Привет, это Митя Антонов… Как поживаете?.. Понятно… Что ж, хорошо… Макс дома? Нет? Тогда скажи — случайно не знаешь, в вашем доме живет некто Барсуков? На четвертом? Ты с ним знакома?.. Нет? А с его дамой? Понятно… Слушай, мне надо попасть к вам в дом… Нет, грабить не собираюсь — пока. Потом объясню… Предупреди, пожалуйста, охрану, что я к вам. Договорились?.. Не знаю, вряд ли… я не один… да… Ладно, будет видно. Пока.

Митина «тойота» развернулась и двинулась к Никитским воротам.

— На Садовую мы выезжать не будем, а сделаем хитро… поедем по бульварам… авось не застрянем… У тебя есть с собой Машина фотография?

— Есть. Что ты собираешься делать?

— Ничего особенного. Войду в дом с помощью жены своего друга Макса. Поднимусь на четвертый этаж. И позвоню в квартиру, где живет Барсуков.

— А потом?

— По обстоятельствам. Если откроет хозяин, спрошу дома ли Оксана и ребенок, потому что час назад похитили женщину с девочкой, похожих по описанию на его жену, и посмотрю на его реакцию. Или что-нибудь в этом роде. Покажу ему фотографию. Он скажет, что его супружница спокойно принимает ванну и никто ее не похищал. А ребенок тоже занят чем-нибудь столь же полезным. Но на фотографию все же взглянет, из любопытства. И проворчит: «Совсем не похожа». — Он покосился на Женю. — Тогда мы будем искать ее в другом месте и обязательно найдем. Ты меня слышишь?

— А если откроет Оксана?

— Если ты не будешь задавать мне вопросов, я постараюсь что-нибудь придумать по дороге столь же «убедительное». Не так важно, что скажу я. Гораздо важнее, что скажут или как поведут себя они. И потом, может, мне повезет, и я увижу ребенка сразу, как только мне откроют дверь. Кроме того, не забывай — у нас есть запасной вариант.

— Какой?

— Если у меня ничего не получится или если их нет дома, мы попросим Алёну или Макса зайти к ним вечером по-соседски под каким-нибудь предлогом… Дай-ка пока фотографию. Сейчас подъедем, и я рассмотрю твою дочку как следует.

Оставшийся путь они проехали молча, думая каждый о своем. Митя — о том, что именно будет врать Барсукову, если он окажется дома, и что сказать не в меру любопытной Алёне, и как утешить Женю, когда неизбежно выяснится, что красотка Оксана тут ни при чем. А Женя, сжавшись в комок, думала, что если Митя сейчас вернется ни с чем, то надеяться ей больше не на что.

«Тойота» свернула на Остоженку и остановилась неподалеку от барсуковского дома.

— Ты будешь ждать меня здесь и никуда не денешься, — сказал Митя и вышел из машины.

Прошло пятнадцать минут, и Женя поняла, что, если он не появится прямо сейчас, она сойдет с ума. Она сидела, вцепившись в свой мобильный телефон и краем глаза наблюдая за барсуковским домом. То ей казалось, что раз Мити нет так долго, значит, там происходит что-то важное и, следовательно, есть надежда. То — наоборот. «Если бы что-то было, он бы позвонил и не стал бы мучить меня так долго», — говорила она себе. Когда она, не выдержав неизвестности, собралась позвонить ему сама, Митя выскочил из подъезда и, чуть не угодив под троллейбус, бросился к машине.

— Женя, девочку я не видел, — выпалил он, не успев перевести дух, — подожди, не перебивай! Я тебе сейчас все объясню.

Митя включил зажигание и, махнув рукой едущему сзади водителю «девятки», чтобы тот пропустил его, и особенно не заботясь о том, как тот к этому отнесется, резко вывернул руль и влился в поток автомобилей, движущихся в сторону Пречистенских ворот. После нескольких неудачных попыток обогнать идущие впереди машины, Митя, крикнув Жене «Держись!», выскочил на встречную полосу, заставив огромный навороченный джип прижаться к тротуару. Владелец джипа дважды резко посигналил ему вслед, и Женя, обернувшись, успела заметить его искаженное страхом и яростью лицо. «Тойота», обогнав троллейбус и в последнюю секунду проскочив на зеленый, свернула на набережную.

— Уфф! — выдохнул Митя, когда стало ясно, что за ними не гонится ГАИ. — Кажется, пронесло. Сейчас все будет зависеть от того, насколько быстро мы окажемся на Тверской.

— Митя, что происходит? — не выдержала Женя. — Куда мы едем?

— В Шереметьево, — бросил Митя, не поворачивая головы и напряженно следя за дорогой.

— Зачем?!

— Оксана улетает на Кипр. Около трех часов назад она выехала из дома. С ребенком.

— С Машей?!

— Женя, я сказал — с ребенком. Маша это или нет, мы узнаем, только когда увидим ее.

— Как ты узнал?

— От домработницы.

— Ты показал ей фотографию?

— Нет. Сперва она, похоже, приняла меня за соседа и сказала, что Барсукова нет дома, а Оксана уехала в аэропорт. А когда я задал вопрос о ребенке, она что-то заподозрила и чуть не спустила меня с лестницы. Пришлось прибегнуть к помощи Алёны. Это она узнала, что Оксана с девочкой улетает на Кипр и что повез их барсуковский охранник.

Женя замерла.

— Это она. Я чувствую, что это она. Иначе зачем уезжать в такой спешке?

— Строго говоря, мы с тобой не знаем, в спешке она уехала или нет. Но вообще… Я бы на твоем месте все-таки позвонил Гулину.

— Если бы ты был на моем месте, — сквозь зубы проговорила Женя, — ты бы не стал звонить никакому Гулину. И потом, он все равно не сможет оказаться там раньше нас. Осторожно, там ГАИ!

— Вижу. Бери телефон и попытайся узнать, какие есть рейсы на Кипр. Нам надо сориентироваться во времени — либо у нас оно еще есть, либо мы уже опоздали.

«Тойота» выехала на Моховую и застряла в пробке. В ожидании ответа справочной службы Женя с тоской смотрела на обезображенный пожаром Манеж.

— Хотела бы я посмотреть в глаза тому уроду, который это сделал…

— Хочешь сказать, что ни разу не видела его? — усмехнулся Митя.

— Ты думаешь?..

— А ты нет?

Женя пожала плечами.

— Может, ты и прав… Когда по телевизору показывали этот пожар, мне вспомнились «Бесы»… Жуткое зрелище. Пожалуй, самое жуткое, которое я когда-либо видела в Москве, да еще в центре…

— Ты просто не помнишь, как выглядела Манежная площадь в праздники в семидесятые годы. Во время салюта в небо взмывали тучи ворон. Они кружили над Кремлем, — Митя поднял руки, изображая зловещую птицу, — и делали «Кар-р-р! Кар-р-р! Кар-р-р!».

Он покосился на нее и заметил, что ему все-таки удалось заставить ее улыбнуться.

— Не помню… Куда же они потом подевались?

— Вороны-то? Их, бедных, истребили еще тогда, при Брежневе, чтобы их карканье не смущало умы… Впрочем, было уже поздно.

Когда Митя вырвался наконец из пробки и они уже катили по Тверской, Женя дозвонилась в Шереметьево.

— Сегодня два рейса на Кипр, — сказала она, дав отбой. — Один был утром, другой — в четыре. Успеем?!

Митя взглянул на часы и, стиснув зубы, проговорил:

— Должны успеть!

— Давай я буду твоим штурманом, — сказала Женя, — или, еще лучше, пусти меня за руль, а то я с ума сойду.

Митя включил радио.

— Вот тебе — слушай и постарайся мне не мешать! Женя забилась в угол сиденья и попыталась сосредоточиться на доносившемся из динамика голосе. Какой-то немец с сильным акцентом рассказывал ведущему о своей поездке в город Ишим и громко возмущался тем, что ностальгирующие по прошлой жизни местные жители откопали зарытый в земле памятник Сталину и водрузили его на прежнее место. «Что бы вы сказали, если бы мы откопали Гитлера?» — оскорбленно вопрошал он.

«Не понимает глупый немец, — думала Женя, — что у нас свое отношение к тиранам. Только мы способны любить их и вспоминать с нежностью… Где уж немцу это понять?.. А кроме того, если бы он сам недели две-три пожил в этом Ишиме, он бы еще и не такое откопал…»

Женя выключила радио и закрыла глаза. Некоторое время они ехали молча, напряженно глядя на дорогу. Снова заморосил дождь, и Митя, тихо чертыхнувшись, включил щетки.

До Шереметьева оставалось не больше километра, когда дождь полил сильнее, потом еще сильнее, пока не превратился в настоящий потоп. Пришлось сбросить скорость. Митя, вцепившись обеими руками в рулевое колесо, лавировал между машинами, время от времени получая в лобовое стекло водяные плюхи из-под колес едущих впереди автомобилей.

— Осталось двадцать минут, — тихо сказала Женя, посмотрев на часы.

— Успеем, — глухо отозвался Митя и, вырулив в левый ряд, нажал на газ.

— Вот! Рейс 6212, на Ларсаку! — воскликнул Митя, и в этот момент зеленый огонек на табло мигнул в последний раз и погас.

— Опоздали, — проговорила Женя помертвевшими губами, — посадка закончилась.

Митя схватил ее за руку и потащил к стойке, за которой симпатичная блондинка в темно-синей униформе запихивала в сумочку какую-то мелочь. На бадже, пристегнутом к платью, Митя успел прочитать: «Екатерина Савина».

— Посадка закончилась? — спросил он, запыхавшись.

— Несколько минут назад. У вас билеты на этот рейс? — в ее голосе слышалось вежливое сочувствие.

— Нет. Мне нужно знать, есть ли на борту пассажирка по фамилии Кульбида или Барсукова…

— Мы таких справок не даем, — перебила блондинка, и тон ее стал заметно суше.

— Катя, пожалуйста, выслушайте меня. У этой женщины, — он показал на Женю, — украли ребенка, трехлетнюю девочку. У нас есть основания считать, что ее собираются увезти именно этим рейсом. Мне нужно…

— Мне очень жаль, — опять перебила Катя, окинув их обоих подозрительным взглядом, — но я не могу предоставить вам такую информацию. У нас на этот счет очень строгие распоряжения. Кроме того, вы напрасно волнуетесь: мы тщательно проверяем документы наших пассажиров — если бы что-то было не в порядке…

— Вы мне не поверили. Посмотрите еще раз — может быть, вы ее узнаете. Дней десять назад ее показывали по телевизору в передаче «Я вернусь». Не видели? Может быть, видел кто-то из ваших коллег, из тех, кто здесь работает… Спросите у них, может быть, кто-то узнает ее и сможет подтвердить. У вас есть дети?

— У меня нет детей, — нервно ответила блондинка, — но я знаю, что, если ребенка похитили, этим должна заниматься милиция.

Митя сделал нетерпеливый жест.

— Мы теряем время… Свяжитесь с бортом по рации и попросите их задержаться на несколько минут, а я пока…

— Это невозможно, — перебила блондинка.

— Тогда взгляните на фотографию и скажите хотя бы — эта девочка похожа на ту, что была с одной из пассажирок?

— Пожалуйста, — не выдержала Женя, — помогите нам. Похожа или нет?

Катя явно колебалась. Пассажиров было немного, и девочку с высокой, похожей на модель молодой женщиной в элегантном костюме она хорошо помнила: у нее было бледное личико и испуганные глаза. Ей показалось также, что пассажирка нервничает. Когда она сказала ей: «Какая у вас хорошенькая дочка!» — та только дернула ртом, но ничего не ответила и даже не улыбнулась. Багажа у пассажирки, летевшей бизнес-классом, было мало, килограммов пять, документы были в порядке, и Катя с чистой совестью зарегистрировала ее и ее ребенка. Чего же от нее хотят эти люди?

— Пожалуйста! — повторила Женя. — Еще несколько минут и будет поздно.

Несмотря на суровую выучку и приобретенную за три года работы в компании профессиональную осторожность, Катю раздирало любопытство, и она, скосив глаза, посмотрела на снимок. Девочка была очень похожа, только выражение лица у нее было совсем другое. Кроме того, Кате показалось, что есть что-то общее в чертах девочки и этой бледной женщины с темными несчастными глазами. Неужели правда? Неужели ее похитили и это ее настоящая мать? Бывает же такое! Прямо кино!

— Кажется, похожа, — пожав плечами, нерешительно сказала Катя и, тут же пожалев об этом, добавила: — Но я не уверена!

— Свяжитесь с диспетчером, — рявкнул Митя, не сводившей с нее глаз. — Срочно!

— Что вы собираетесь делать? — испугалась Катя.

— Задержите рейс.

— Вы с ума сошли! Как это — задержите?

— Очень просто — возьмите рацию и свяжитесь с диспетчером или пилотом.

— Я не буду ни с кем связываться без соответствующего распоряжения, — сказала Катя, и лицо ее покрылось красными пятнами.

На самом деле ей очень хотелось посмотреть, чем кончится эта история — правда ли, что ребенка украли, и если правда, то что будет делать настоящая мать, когда увидит свою дочку, и как поведет себя злодейка — пассажирка в дорогом костюме, — когда ее поймают за руку? Но откуда ей знать, не сумасшедшие ли эти двое, свалившиеся на ее голову в самом конце рабочего дня? И не рискует ли она получить выговор за нарушение инструкций или, того хуже, лишиться с таким трудом полученного непыльного места в авиакомпании?

— Идите к дежурному аэропорта. Без его разрешения я ничем не могу вам помочь.

— Женя, звони Гулину, — сказал Митя, — скорее!

Женя вытащила из кармана куртки мобильник, нажала кнопку и прислушалась к отдаленным гудкам.

— Никто не подходит, — сказала она.

— Набери еще раз. Не может быть, чтобы там никого не было.

— Может. Он же не сидит в кабинете.

— Его сотовый у тебя есть?

— Нет.

Митя повернулся к Кате и заметил, что она положила на стойку рацию.

— Что там? — выкрикнул он.

Катя, слегка поджав губы и старательно отводя взгляд, сухо ответила:

— Самолет уже в воздухе. Сожалею.

Женя закрыла глаза.

— Я больше никогда не увижу ее, — прошептала она.

— Женя, успокойся! Еще ничего не потеряно. Пока самолет в воздухе, у нас есть три часа. Сейчас я позвоню на Петровку, и они свяжутся с кипрской полицией. Ее задержат в аэропорту Ларсаки, она никуда не денется…

— Ты наивный человек! Никто ни с кем не свяжется! Никто не подумает и чихнуть без распоряжений, согласований и указаний сверху! Кто ты такой или кто такие мы с тобой, чтобы слушать то, что мы говорим? Это мы знаем, что Маша там, на борту, а им нужны доказательства, которых у нас нет, тем более что в этой ситуации наверняка придется связываться с Интерполом… Пойми же: вся эта наша ментовская система — это… это… «нечеловеческая музыка»!

— Не преувеличивай — в наше время связаться с Интерполом вовсе не так трудно…

— Возможно. Но пока будет длиться вся эта канитель, эта баба сто раз успеет смыться с Кипра и спрятаться в надежном месте, где ее никто не найдет. У Барсукова наверняка есть для этого куча возможностей.

Митя взял ее за руку и потащил за собой.

— Куда мы идем?

— В милицию.

— Бесполезно. Давай лучше…

Она не договорила. Откуда-то из глубины, со стороны пограничного контроля послышался детский плач. Они оба как по команде повернули головы, и Женя вцепилась в Митину руку. Лавируя между только что прошедшими регистрацию пассажирами, к стойкам быстро приближался Гулин, неся на руках плачущую Машу.

— Ну-ну-ну, — приговаривал он, тихонько похлопывая ее по спине, — не надо плакать…

Не обратив внимания на окрик одной из служащих, Женя, сбив чей-то чемодан, одним прыжком перескочила через транспортер и бросилась ему навстречу.

Через двадцать минут, оставив спящую Машу на заднем сиденье «тойоты» под Митиной охраной, Женя подошла к Гулину.

— Гулин, миленький, простите меня, если сможете, — сказала она и разревелась, уткнувшись ему в плечо.

— Ну-ну-ну, — повторил Гулин и точно так же тихонько похлопал ее по спине, как только что похлопывал ее дочь.

 

8

Просидев пятнадцать часов в камере предварительного заключения на Петровке, Оксана окончательно поняла, что теперь ей светит не только праведный гнев любовника за обман и украденные из сейфа сорок тысяч, но и самый настоящий уголовный процесс, а возможно, и срок за похищенную девчонку.

А ведь еще вчера ей казалось, что все это происходит не с ней. Когда мент ворвался в самолет, она, конечно, струхнула, но не слишком, потому что была уверена, что он к ней цепляется из-за убийства Семена и из-за того, что она, дав подписку о невыезде, собирается смыться, а про ребенка спрашивает просто так, из обычной ментовской привычки во все совать нос. Когда он вывел ее из самолета и оставил под присмотром аэропортовских ментов, а девчонку взял на руки и куда-то понес, она даже крикнула: «Куда вы? Верните мне мою дочь!» — и в этот момент ей казалось, что она, как красавица-героиня из американского боевика, спасает себя и своего ребенка, удирая от злого и жестокого главаря банды к любимому — голубые глаза, черные как смоль волосы, ямочка на подбородке и мужественная челюсть, обросшая трехдневной щетиной. У нее даже мелькнула мысль, не позвонить ли папику, но что-то остановило ее, а потом у нее и вовсе отобрали мобильный.

Съежившись в своем углу, Оксана лихорадочно соображала, что она скажет следователю, когда тот вызовет ее на допрос. Вчера она устроила истерику, билась и кричала, что не станет отвечать, пока ей не приведут адвоката, а потом и вовсе изобразила обморок. Правда, за это ей пришлось поплатиться — откуда-то явилась докторша и сделала ей укол, сука такая. Оксана слышала, как она сказала менту: «Ничего страшного, оклемается», — но тот то ли торопился, то ли связываться с ней не хотел и отвалил, пообещав, что разговаривать с ней будет завтра.

Это была уже маленькая победа — оттянуть время, чтобы приготовиться и хорошенько продумать, что отвечать. Плохо только, что она не знает, из-за чего ее замели. Если из-за Семена, то бояться нечего — она честно повторит все, что знает, и добавит, сделав удивленные глаза: «В газете же написали, что убил маньяк, я и решила, что больше вам не нужна». А вот если они пронюхали про ребенка, тогда дело хуже. Впрочем, откуда они могли про него узнать? Генка ее продать не мог — у него у самого рыло в пуху, документы на ребенка, за которые она выложила нереальные бабки, прошли проверку даже на паспортном контроле в аэропорту… да и вообще — с какой стати подозревать ее, Оксану Кульбиду, русскую красу, в похищении какого-то сопливого младенца?..

Все так, но, чтобы чувствовать себя спокойно, приготовиться все-таки нужно. Первая и самая простая мысль, которая пришла ей в голову, была мысль попытаться охмурить следователя, который, как все мужики, был наверняка падок на клубничку. Однако вспомнив его глаза, которые, как глаза мертвяка, смотрели на нее из-под полуприкрытых век, и скрипучий голос, в котором не было и намека на интимные модуляции, появляющиеся в голосе мужчины в присутствии красивой женщины, Оксана поняла, что номер не пройдет.

«Тут нужно что-то другое, — сказала себе Оксана, — но что?»

К утру, когда за давно не мытым зарешеченным окном забрезжил рассвет, она придумала.

«Сколько бедных деток погибает в нашей стране! Их снимают для детского порно, их имеют развратники-педофилы, их, наконец, разбирают на запчасти и продают на органы, не говоря уже о том, сколько их гибнет в подвалах и подземных переходах, где они просят милостыню, ширяются и нюхают всякую дрянь при полном равнодушии со стороны общественности и попечительских органов! Я же, в силу своих скромных возможностей, хотела осчастливить одного из них. Дать несчастной сироте сытую жизнь, образование и главное — материнскую ласку! В чем же моя вина? Или вы считаете, что было бы лучше, если бы она погибла, как погибают миллионы других? А вы, чем держать меня в камере и допрашивать, как последнюю преступницу, лучше бы боролись с проклятыми алкашами, которые нарожают детей, а потом — хоть трава не расти! Что?.. Не верите?.. Напрасно. Если бы я хотела причинить ей вред, разве бы я стала вписывать ее в паспорт как свою родную дочь? И разве называла бы она меня мамой? О, Боже! Верните мне моего ребенка! Где она, моя доченька?»

В этом месте она будет бурно рыдать и, может быть, снова хлопнется в обморок. В конце концов, у них на нее ничего нет. Родителей ребенка она не знает, да и они ее тоже. И это, слава Богу, чистая правда. (Оксана даже перекрестилась, будто незнание настоящих родителей могло оправдать ее в глазах следствия.) Девчонку она не похищала, а то, что ее обманули и вместо несчастной сироты подсунули фуфло, так это не ее вина! Если же спросят, кто подсунул, скажет, что она знать не знает, так как нашла ее по объявлению в газете, а мужик, который ее привел, даже и не подумал представиться. На другие возможные претензии — например, что нехорошо пользоваться фальшивыми документами, — у нее тоже был готов ответ. «Знаете что? Не я придумала ваши дурацкие законы! Кто бы мне, по-вашему, позволил ее удочерить, если я не замужем?» И так далее, в том же духе.

К тому моменту, когда ее вызвали на допрос, она чувствовала себя почти уверенно, и перспектива уже не казалась ей столь устрашающей. Конечно, с юридической точки зрения ее позиция слегка подмочена, но зато с моральной — все тип-топ, и нехрена ей трусить и дрожать, а надо твердо держаться своей линии, и все будет хорошо.

— Не понимаю, в чем меня обвиняют? — холодно-надменно заявила она, заняв свое место перед следовательским столом и на всякий случай положив ногу на ногу. — В том, что я удочерила несчастную сироту?..

Однако следователь, имевший к тому же кое-какие основания подозревать ее в причастности к убийствам, был вовсе не склонен поддаваться ни на ее чары, ни на слезливые речи. Он задавал вопросы так невозмутимо и жестко, что не прошло и пяти минут, как Оксана поплыла.

— Я не виновата, — всхлипнула она. — Я расскажу… Это все Генка…

— Кто такой? Фамилия, имя, отчество.

— Малявин Геннадий Николаевич…

— Где проживает?

Оксана дала адрес и шумно высморкалась.

— Ну, рассказывайте, — проговорил следователь, вытащил из пачки сигарету, закурил и, откинувшись на спинку стула, приготовился слушать.

 

9

В квартире Шрамковых было по-прежнему тихо, но это была уже совсем другая тишина. По совету врачей, обследовавших маленькую Машу, она много спала, находясь под неусыпным надзором родных. Женя устраивалась в кресле рядом с кроваткой, но тут же засыпала, измученная переживаниями и бессонницей всего последнего времени. Тогда рядом, стараясь не потревожить ее, усаживались Валентина Георгиевна или Василий Демьянович. Женя пыталась было уговорить стариков не изнурять себя ночными дежурствами, убеждая их, что при малейшей необходимости непременно проснется и что они сами нуждаются в сне едва ли не больше ее, но те и слышать не хотели, чтобы оставить ребенка «одного». «Не дай Бог, проснется и испугается», — всплескивала руками Валентина Георгиевна, и Женя не спорила. Она видела, что, несмотря на бессонницу и усталость, в их старые тела возвращается жизнь.

Днем старики тоже ни на минуту не отходили от девочки и развлекали ее как могли. Валентина Георгиевна чтением любимой сказки братьев Гримм про Фридера и Катерлизхен, а Василий Демьянович рассказами о никому неведомых богатырях, всадниках и мудрецах. Женя, убегая на работу или отправляясь в очередной раз на консультацию к детскому психологу, руководящих указаний не оставляла, а, вернувшись, подробно расспрашивала о Маше и не раздражалась ни на материнское бестолковое многословие, ни на отцовское ворчание. «Ребенку нужно гулять, а не взаперти сидеть», — хмурился он, на что Женя спокойно возражала: «Папа, это ведь не я придумала. Это врачи говорят».

В некотором смысле они поменялись ролями: если раньше у нее всегда был собственный взгляд на многие проблемы, связанные с Машиным здоровьем, например на прививки, которых она боялась и которые решительно отказывалась делать своей дочери, то старики, напротив, всегда были сторонниками традиционных решений, и на этой почве между ними часто вспыхивали ссоры. Теперь же Женя, напуганная всем случившимся и мучимая угрызениями совести и чувством вины перед Машей и перед стариками за то, что заставила их пережить весь этот ужас (почему-то она была уверена, что во всем виновата она, и никто другой), старалась скрупулезно следовать советам психологов и врачей.

Что по этому поводу думала сама Маша, оставалось неизвестным. Первые дни после возвращения домой она в основном молчала, что было ей очень несвойственно и потому всех страшно пугало. «Пройдет, — успокаивали врачи, — у нее в крови следы седативных препаратов, отсюда и некоторая заторможенность». «Пройдет, — вторили психологи, — это последствия стресса». Словом, им всем было неспокойно, и когда Маша молча смотрела на них своими большими внимательными глазами, в которых читалось какое-то неведомое им и потому страшное знание, у них болезненно сжималось сердце.

Подробностей того, что случилось с Машей, они до сих пор не знали. Гулин был чрезвычайно скуп на слова и выражения чувств. Услышав от Жени что-то вроде: «Если бы не вы!..» — он скромно возразил: «Да бросьте вы, ничего такого я не сделал… Разве что приехал в Шереметьево чуть раньше вас». — «Но вы же догадались! — настаивала Женя. — Как вам это удалось?» — «Ничего мне не удалось, — сердился Гулин, — я хотел с ней поговорить — телефон был отключен. Приехал к ней, а мне говорят, уехала на Кипр. Какой, думаю, может быть Кипр, если она дала подписку о невыезде? Ну я и…»

Происшедшее с Машей Гулин обрисовал лишь в общих чертах и то только для того, чтобы по возможности успокоить их, уверяя, что ничего страшного, кроме разлуки с близкими, с девочкой не случилось. Остальное же обещал рассказать, «как только освободится», и Женя поняла, что он имеет в виду расследование недавних убийств.

Она по-прежнему чувствовала себя виноватой перед Гулиным, и ей ужасно хотелось сделать ему что-нибудь приятное, чтобы хоть как-то выразить свою благодарность. Но что? Любой подарок в сравнении с тем, что сделал для нее Гулин, казался ей несоизмеримо мелким и даже пошлым и унижающим его достоинство. Сводить его в ресторан? Еще хуже. Все эти штуки представлялись ей то традиционным набором столь ненавистного ей «совкового» прошлого, то, ей казалось, от них несет новорусскими хамскими манерами, что было не лучше. Человеком, который вывел ее из затруднения, оказалась, как ни странно, Татуся. Когда Женя, кляня себя за бестолковость, в очередной раз мучилась над решением этой задачи, она сказала: «Что ты страдаешь? Пригласи его в гости и поговори с ним, как только ты одна и умеешь». И густо покраснела.

Женя давно заметила возникшую у Татуси симпатию к Гулину, но не придавала этому значения, так как, во-первых, ей было не до того, во-вторых, ее общая нелюбовь к «ментам», автоматически распространявшаяся и на капитана, мешала ей разглядеть в нем человека доброго, совестливого и очень порядочного и, следовательно, мешала сочувствовать переживаниям подруги. Теперь же, когда Гулин был в ее глазах чем-то вроде ангела-хранителя, спасшего ее ребенка, ее самое да и всю семью от вечного неизбывного горя, ей пришло в голову сделать для него что-то такое, что, как писали в старых романах, могло бы составить счастье его жизни. Татусю она знала с детства и была уверена, что она, если полюбит, сможет стать преданной и заботливой женой и прекрасной матерью. Проблема заключалась лишь в том, что она не знала, как обстоит с личной жизнью у самого Гулина и нуждается ли он в подобной опеке. «Детей он, конечно, любит, это видно, — рассуждала про себя Женя. — Означает ли это, что у него есть своии что, следовательно, он женат? Вовсе нет. Во всяком случае, выглядит он, как типичный холостяк». И она с жаром, несколько противоречащим своему обычному скепсису, взялась за организацию предстоящей вечеринки.

— Слушай, Татка, — сказала она, заехав на минутку к подруге, — надо пригласить его в гости и пожать ему руку в неформальной обстановке. Только, знаешь, давай это устроим у тебя.

— У меня?! — вспыхнула Татуся и отвернулась, чтобы скрыть смущение. — Почему у меня?

— Понимаешь, родители еще толком не пришли в себя. Нагружать их приемом мне сейчас не хочется. И потом, мне кажется, Гулину будет комфортнее в компании сверстников. Да и готовишь ты намного лучше меня.

— С чего ты взяла? Глупости… — проворчала Татуся, но Женя видела, что она согласна и вопрос улажен.

— Я, например, обожаю твою фаршированную рыбу, а ты так давно ее не готовила…

— Не подлизывайся. Рыбку, пожалуй, сделаю, так и быть. Еще можно, например, испечь «наполеон».

— Татка! Об этом я даже боялась заикнуться! — воскликнула Женя, радуясь энтузиазму подруги. — А я могу взять на себя салаты.

— Ладно, сиди уже. Я все сделаю сама. Митю позовешь?

— Митю? — переспросила Женя.

— Ну да, Митю. Что тебя удивляет? Не втроем же нам сидеть!

— Пожалуй…

— Что-то я тебя не понимаю. Вы поссорились? — Татуся покосилась на подругу.

— Конечно, нет.

— Тогда что?

Женя слегка пожала плечами и ничего не ответила. Она и сама не очень понимала, что происходит. Митя звонил каждый день и, как ей казалось, с искренним интересом выслушивал все, что она рассказывала про ребенка. Но встретиться не предлагал. Иногда она успокаивала себя тем, что он просто не хочет отрывать ее от дочери, которая в ней нуждается, но в другие моменты ей начинало казаться, что до сих пор они встречались лишь потому, что Митя считал своим долгом помогать ей в поисках Маши, — чего, строго говоря, вовсе не обязан был делать… Теперь же, когда она нашлась, они остались лишь хорошими знакомыми, которые время от времени перезваниваются, чтобы поздравить друг друга с праздником и поинтересоваться состоянием здоровья, но живут при этом каждый своей жизнью.

— Гарантировать тебе общество Мити я не могу, — тускло сказала Женя. — Если сможет — придет.

В ее голосе послышалась горечь, и Татуся, опасаясь касаться рискованной темы, робко спросила:

— А Гулин? Ты с ним уже договорилась?

— Конечно, — ответила Женя и вспомнила, как Гулин смутился, когда она пригласила его на вечеринку, и на вопрос, когда ему удобно, торопливо ответил: «Не знаю. Я вам позвоню».

 

10

Оксана сидела в камере женского следственного изолятора, размышляя о превратностях судьбы. Еще недавно она кувыркалась с Игорьком на шелковых простынях в его спальне с гарнитуром из карельской березы и картинами, стоившими целое состояние каждая; еще недавно ела приготовленного Толстухой карпа, фаршированного шампиньонами, запивая белым вином из Игорьковой коллекции, и думала об ожидавших ее блестящих перспективах. А теперь она с одиннадцатью уголовницами сидит в камере, рассчитанной на четверых, и с завистью думает о своей балашихинской подруге Люське, чья беспросветная жизнь с двумя детьми без мужа и мартышкиной работой в сберкассе за мизерную зарплату всегда казалась ей сущим адом.

Как это она так вляпалась, недоумевала Оксана, так все хорошо продумала, все устроила, все рассчитала, так ловко вылезла из истории с Семеном и попалась… на чем? Как могло случиться, что этот мент поганый выследил ее? И почему она не спросила у следователя? По крайней мере, она бы не мучилась сейчас неизвестностью, гадая, на чем именно она прокололась. И что бы было, если бы она не торопилась и продолжала тихо-мирно сидеть в Москве, держа девчонку на безопасном расстоянии, пока все не утрясется? Доказать-то они все равно бы ничего не смогли! И что с ней теперь будет? Суд? А потом?

Мучаясь этими неразрешимыми вопросами, Оксана со страхом и отвращением рассматривала своих сокамерниц. «Ну и рожи! — думала она, украдкой наблюдая то за одной, то за другой. — Слава Богу, хоть не лезут!»

Они действительно почти не обращали на нее внимания, если не считать самой молодой, лет двадцати пяти женщины по имени Верка, которой очень хотелось узнать, за что «миска» попала в СИЗО. «Ты че, замочила, что ль, кого?» — «Меня сегодня же отпустят», — высокомерно заявила Оксана, с трудом скрывая страх и инстинктивно отстраняясь от одутловатого лица и жуткого взгляда, буравящего ее насквозь. «Как же, отпустят, жди больше…» — Верка рассмеялась хриплым зловещим хохотом, и Оксана почувствовала, как у нее от ужаса зашевелились волосы.

До недавнего времени мать Оксаны, Галина Семеновна Кульбида, работала в балашихинской парикмахерской. Когда-то это была смазливая девушка с пухлыми щеками и светло-карими глазами. Несмотря на молодость, она считалась хорошим мастером и даже имела собственную клиентуру. «Галочка, я к вам! Можно?» — кокетливо интересовался какой-нибудь инженер с литейно-механического завода или заведующий сберкассой. «Вот же свободное кресло!» — улыбалась довольная Галочка, но клиент был тверд: «Нет-нет-нет! Только к вам!» — и безропотно устраивался в предбаннике ждать, пока она освободится. В результате Галочка, превратившаяся со временем в Галину Семеновну — толстую женщину с волосами, безнадежно испорченными перманентом и ногами с вздувшимися венами, накопила немного денег и, когда зашатались экономические устои социализма и все бросились приватизировать все, что было можно, стала мечтать подзанять еще деньжат и выкупить парикмахерскую. Пока она мечтала, это сделали другие, более шустрые, и Галина Семеновна осталась с носом. Парикмахерскую тут же обозвали салоном, и растолстевшей Галине Семеновне с варикозными венами на ногах места в нем не нашлось. Теперь она подбривала затылок и подравнивала височки своему очередному сожителю и мечтала о будущем для дочери.

В четырнадцать лет Оксана из гадкого утенка неожиданно превратилась в длинноногую красавицу. «И в кого она такая?..» — недоумевала Галина Семеновна, тщетно пытаясь вспомнить, как выглядел Оксанин отец, и, засыпая, мечтала о том, как дочь вырастет и выйдет замуж за богатого. При этом Галина Семеновна, один раз уже упустившая свою жар-птицу в виде парикмахерского салона, повторять прежних ошибок не желала и потому решила взяться за дело всерьез. «Какой толк от Ксанкиной красоты, если девчонка всю жизнь просидит в этой забытой богом Балашихе?» Тут надо было выходить если и не на международную арену — об этом Галина Семеновна в ту пору еще не мечтала, вернее, побаивалась мечтать, — то хотя бы на всероссийскую. Галина Семеновна стала искать возможность пристроить дочку в модельный бизнес, однако неожиданно оказалось, что Оксана в свои четырнадцать лет, как ни странно, становиться моделью вовсе не собирается. У нее была своя тусовка, где она весело проводила время, и однажды, когда мать велела ей одеться и поехать к фотографу, пообещавшему недорого сделать портфолио, необходимое для начала модельной карьеры, Оксана, нахалка неблагодарная, заявила, что в гробу видела всех фотографов на свете и не поедет ни за что. Не помогли ни угрозы, ни уговоры, ни посулы — ничего. «Не поеду и все», — сказала Оксана и повернулась к матери задом. Осмотрев в очередной раз дочерины стройные ляжки, — «У меня таких ног отродясь не было! Это ж надо!» — Галина Семеновна в очередной раз поняла, что такие ноги — целое состояние, если, конечно, суметь им грамотно воспользоваться. Она думала о частях тела своей дочери, как какой-нибудь североамериканский старатель думал в свое время о золотых приисках где-нибудь на Клондайке или испанский конкистадор — о россыпях драгоценных камней в далеком Эльдорадо.

И Галина Семеновна изменила тактику. Каждый божий день она рассказывала Оксане о своей тяжелой жизни — демонстрировала варикозные вены, рассказывала, какими коварными бывают мужчины и как они бросают бедных женщин без средств к существованию, как тяжело растить детей и жить втроем в однокомнатной квартире и, наоборот, как хорошо иметь собственную квартирку с ковром, диванчиком, занавесочками, как хорошо, когда в холодильнике валяется чего пожрать — колбаска там, то, се, а главное, в этой квартирке ты сам себе хозяин, и никто другой тебе не указ. «Ты сама-то подумай: хорошо тебе за ширмой лежать, когда я тут с Алексей Егорычем разлюли-малина? Ну? Куда это годится? А ну как сама хахаля заведешь? И нечего на меня зубы скалить. Куда ты денешься-то? Сейчас не хочешь — потом прижмет. Это, милая моя, никто тебя не спросит. Это в тебе женское естество заговорит. Ну? И куда вы денетесь? Я в свои хоромы вас не пущу. Мне еще самой пожить охота. Так что ты подумай, что тебе делать — с Люськой да с Генкой шататься или выбиваться в люди. Ты пойми, тебе все ж таки мать плохого не посоветует».

Так изо дня в день Галина Семеновна делилась с дочерью убогой мудростью пожившей женщины. И Оксана сдалась. Сначала неохотно, а потом, постепенно входя во вкус, начала интересоваться своей фигурой, размерами, пропорциями, начала посещать конкурсы, кастинги, съемки… В пятнадцать лет она победила на конкурсе «Мисс Балашиха» и только по чистой случайности не попала в постель к местному авторитету и спонсору конкурса. В семнадцать ее провозгласили «мисс Московская область», и ей выпала честь переспать с ведущим, знаменитым шоуменом Жорой Барсовым. В том же году ей предложили стать лицом шампуня от перхоти и пообещали за это такую сумму, что Галина Семеновна поняла наконец, что старалась не зря и что ее дочь ждут великие дела. В восемнадцать Оксана одержала победу на конкурсе «Мисс бюст» и наконец в двадцать один заняла почетное второе место на конкурсе «Мисс Евразия». Ее часто приглашали на телевидение, где она охотно принимала участие в ток-шоу на темы: «Как найти богатого жениха», «Как раскусить мужчину», «Жениться на фотомодели» и т. д. Ее лицо мелькало на обложках гламурных журналов, ее романы со знаменитостями освещались в светской хронике, ее стали узнавать на многочисленных московских тусовках и приглашать в круизы — то по Средиземноморью, то в кругосветные…

Роман Оксаны с Игорем Александровичем Барсуковым, негласным владельцем сети казино «Империя», связанным с действующей в Москве томской преступной группировкой, начался во время одного из таких круизов и развивался в два этапа.

Красота юной модели, с которой он познакомился на борту океанского лайнера, произвела на Барсукова неизгладимое впечатление, и то обстоятельство, что в Москве, а точнее, в Лондоне на гастролях его ждет официальная любовница — скандально известная балерина театра Станиславского и Немировича-Данченко Юлия Сугробкина, его не ничуть не смущало. Вместе со всей тусовкой они провели неделю на Лимасоле — причем Барсуков по отношению к Оксане вел себя как хозяин, не подпуская к ней никого и ревнуя ее даже к предметам мебели, к которым она подходила, а потом вдвоем отправились на Пафос, где у Барсукова была собственная вилла и где они пробыли несколько ночей, наслаждаясь синим январским небом, дарами моря, цветущими розами и любовью.

Однако в дальнейшем обстоятельства сложились так, что, несмотря на восторги первых встреч, дальше дело не пошло. Вначале Барсукову пришлось надолго уехать в Штаты, потом, по возвращении его в Москву, балерина громко заявила о своих правах, потом Оксана, поняв, что в этой ситуации ей вряд ли что-нибудь обломится, уехала на юг Франции, где в надежде на выгодное замужество закрутила роман с местным месье — бизнесменом и красавцем. Ближе к осени бизнесмен заявил, что давно и безнадежно женат, и предложил Оксане снять однокомнатную квартиру в северной части Парижа, где он смог бы время от времени ее навещать. Удивить Оксану Парижем или даже квартирой в Париже к тому времени было уже довольно сложно — Оксана, которая к тому времени прекрасно знала что почем, заявила, что жить рядом с неграми и арабами не желает и останется его любовницей лишь в том случае, если квартира будет находиться в шестнадцатом округе и будет не арендованной, а ее собственной. К таким невероятным тратам провинциальный бизнесмен готов не был, и Оксана, в мечтах уже видевшая себя на обложках «Вога» и «Эль», в состоянии некоторой фрустрации, но с твердым намерением найти все-таки свое счастье, вернулась в Россию. У нее наклюнулось еще несколько романов, но все как-то неудачно — то ей что-то не нравилось, то мужик капризничал или просто хамил, но спустя полтора года, во время очередной тусовки по поводу то ли Рождества, то ли старого Нового года сорокавосьмилетний Игорь Барсуков, только что расплевавшийся со скандальной балериной, и Оксана встретились снова, и любовь, как говорится, вспыхнула вновь с нездешней силой. Оказавшись в его московской квартире со сделанными на заказ итальянскими мебелями, а потом объехав с ним все прочие его владения — в Швейцарии, Шотландии и на Кипре, — Оксана поняла, что ей наконец попался тот самый «кадр», которого она искала, что нужно быть полной идиоткой, чтобы упустить его еще раз. То, что «кадр» явно принадлежал уголовному миру, ее не волновало. Наоборот. Уж кто-кто, а Оксана хорошо знала, кто распоряжается на конкурсах, кастингах и прочих подобных мероприятиях и благодаря кому мисски становятся миссками. В самом деле, не выходить же за «фраера ушастого»?

Но Оксане и здесь не повезло. Прошел год их совместной с Барсуковым жизни, а жениться на ней он так и не предложил. Оксана задумалась — что, если он поживет с ней еще месяц-другой, а потом бросит, как бросил балерину? И что тогда, спрашивается, она будет делать? Хорошо еще, если речь идет о месяцах, а ну как бросит он ее через три или даже пять лет? Кому она тогда будет нужна? Красота красотой, но кто ж в наше время женится на бабе, которой под тридцать?

Оксана стала изобретать новую тактику: может, заставить его ревновать? Может, пригрозить контрактом на пять лет во Франции? Уеду, мол, если будешь так нехорошо себя вести?

Неизвестно, что в конечном счете выбрала бы Оксана, если бы не случайно подслушанный разговор.

Вскоре после майских праздников к Барсукову приехал его друган из Сибири, откуда Игорек сам был родом. Другана звали Степой и был он огромного роста с ручищами и плечищами, как у известного древнегреческого героя. Словом, настоящий сибиряк. Барсуков, странным образом совершенно позабыв о своих благоприобретенных привычках жрать устрицы, черную икру и ананасы, заказал Толстухе несколько сотен сибирских пельменей, причем сам — не побрезговал! — долго и упорно объяснял (и даже показывал), как они готовятся, два дня подряд, почти не вставая из-за стола, глушил с друганом водку, тоже приготовленную по какому-то особому сибирскому рецепту, и вел долгие задушевные разговоры, от которых Оксану тошнило — она была девушка светская и изысканная.

На исходе второй ночи Оксана проснулась от очередного взрыва хохота. Проворочавшись около часа с боку на бок и поняв, что заснуть не удается, она решила немного развлечь себя, подслушав, о чем между собой говорят мужики, когда остаются одни. То, что она услышала, привело ее в ужас.

— Женюсь, Степа, женюсь… Дождусь, чтоб она мне сына родила, и женюсь. Или дочку. Дочку даже лучше.

— Да, дочку хорошо, — рычал пьяный Степа, — но сперва — слышь? — пусть сына родит, чтоб, слышь, продолжался род Барсуковых.

— Вот я и говорю: пусть родит, сука, а то я ей… — Игорек выругался и опрокинул в рот рюмку водки.

Оксана больше не слушала. Вот оно, оказывается, в чем дело — Игорьку хочется стать папашей… Как же это она раньше не догадалась? А ведь он что-то такое говорил — правда, как-то туманно… намеками… А она, дура, не поняла. Вернее, не захотела понять. И не только потому, что терпеть не могла детей, но и потому, что знала — после второго аборта дети ей заказаны…

Что ж теперь будет? Игорек подождет-подождет да и женится на первой попавшейся девке, которую обрюхатит? А как же она, Оксана?

Прошло два месяца. Оксана неусыпно следила за тем, чтобы в койку к папику не залетела какая-нибудь птичка, и одновременно лихорадочно соображала, как поступить. Может, купить одну девчонку у Люськи? Зачем ей две? Ей все равно жить не на что. Сидит себе в Балашихе без мужа, работает в сберкассе, куда ее мамаша устроила по знакомству, и проклинает все на свете. А так она одну возьмет и осчастливит.

Однако идею пришлось отринуть как совершенно негодную. Во-первых, Игорьку нужна своя дочь, а не какая-нибудь приемная. Приемную он возьмет и без помощи Оксаны, если захочет. Во-вторых, девчонки у Люськи обе страшные — одна хуже другой. Заморыши, а не дети. Зачем ей такая? В-третьих, что-то подсказывало Оксане, что Люська, несмотря на жуткое безденежье, ни одну из своих девок не отдаст. Ни за что. Почему не отдаст, Оксана не понимала, но точно знала, что так будет. Значит, и говорить об этом нечего, а надо думать дальше.

Вот тогда-то она и встретила своего старого дружка Генку Малявина, которого знала еще по Балашихе. Дружба с Генкой имела то преимущество, что, во-первых, он никогда не лез к ней как к женщине, во-вторых, с ним можно было вести себя запросто, не разыгрывая светскую львицу, а выпить, закусить и поговорить о наболевшем или попросить о чем-то таком, о чем нельзя было попросить никого другого.

Оксана, будучи в расстроенных чувствах, обрадовалась встрече и предложила «посидеть». Они зашли в первый попавшийся ресторан, и Оксана, приняв с горя значительно больше, чем следовало, раскисла и наговорила лишнего.

— Ты че, мать, такая квелая сегодня? — поинтересовался Генка, заметив ее унылый взгляд.

— У меня, Геночка, бо-ольшая лажа, — грустно ответила Оксана и, широко разведя руки, добавила: — Во-от такая.

— Чё случилось-то?

— А! — Оксана досадливо махнула рукой.

— Ну так давай, рассказывай. Может, я чем подмогну.

— Не-е-ет… Ты мне тут… ничем. Тут, Геночка, мне никто не поможет.

— Так не бывает. Ладно, давай колись.

Оксана наклонилась к нему через стол и громко прошептала:

— Игорек не хочет на мне жениться.

— Это почему же? — удивился Генка.

— Потому что он хочет… блин! — Оксана прыснула, таким смешным ей вдруг показалось желание Барсукова. — Хочет стать отцом, мать его!

— Так ты его сделай… отцом, — предложил Генка, слегка перепутав назначение полов.

Оксана поцокала языком и, подперев голову кулаком и глядя пьяными глазами в одну точку, раздельно сказала:

— Эт-того я сделать не могу. Не мо-гу.

— Это почему же?

— Много будешь знать, скоро состаришься… Не могу я, блин, иметь детей. Понял?

— Да-а, хреново… — посочувствовал Генка. — А твой-то знает?

— Да ты че… Конечно, нет.

— Так придумаем что-нибудь. Ты только ему не говори… На следующий день Генка позвонил и потребовал встречи. Оксана, сильно перебравшая накануне и пребывающая в дурном настроении, долго не соглашалась. Пришлось намекнуть, что речь идет о возможности решить ее проблему, и Оксана, недоумевая и чертыхаясь, отправилась на свиданку.

— Слушай, у меня идея, — сказал Генка, когда они устроились за столиком кафе. — Ты со своим папиком давно живешь?

— Ну год, немного больше.

— Сколько точно?

— Год и два месяца.

— Вот блин! Хреново…

— Почему?

— Потому что мало.

— Чего мало? Ты что, спятил?

— Я не спятил. Если б ты жила с ним года три-четыре…

— Больной, что ли? Ну и что бы было?

— Я бы мог тебе помочь…

— Как это, интересно знать?

— А так… Понимаешь, если бы я достал тебе ребенка, готового, а ты бы навешала лапшу своему папику…

— Как это — достал? Родил бы, что ли?

— Не родил, дура, а достал. Сечешь разницу?

Оксана усмехнулась.

— Ну так достань.

— Ишь ты какая, обрадовалась: «достань». Достать-то я могу, только вот ребенку уже три года.

— Слушай, — Оксана начала терять терпение, — ты объясни толком: что за ребенок?

— Это не твоего ума дело, ясно? Да и вообще — что говорить, если он все равно тебе не подходит.

— Что значит «не подходит»? Это ты так решил?

— Это не я решил, дура, а природа. Если ты со своим папиком трахаешься только год, то как…

— Кто тебе сказал, что год?

— Да ты сама только что сказала!

— Я сказала, что живу с ним около года, а трахаться мы начали… — она подумала, — еще в 1999 году на Кипре, когда познакомились.

— Ну? — вытаращился Генка.

— Что — «ну», баранки гну. Давай, колись: что за ребенок такой?

— Такой, что обойдется он тебе… в немалую сумму.

— Сколько?

— Ишь ты, какая быстрая!

— Слушай, ты мне надоел. Или говори — сколько и что за ребенок, или катись отсюда к едрене матери.

— Ладно-ладно, «катись»… — примирительно проворчал Генка. — Ты еще благодарить меня будешь. Значит, так. Товар, прямо скажем, не дешевый. Но качественный. — И выпалил: — Сто тысяч зеленых.

— Из золота он у тебя, что ли? — вытаращила глаза Оксана.

— Не из золота, а из хорошей семьи. А это важнее.

— Мальчик, девочка?

— Девка.

— Плохо.

У Генки вытянулось лицо.

— Чем плохо-то?

— Не люблю я баб.

— Дура! Что ты понимаешь! Беленькая, кудрявенькая, прямо куколка! Твой как увидит, так сразу и растает.

Оксана задумалась. До нее постепенно начала доходить суть Генкиного плана, и этот план ей нравился.

— Растает, говоришь..? А как я ему втюхаю, что она от него? И как объясню, где она пропадала все это время?

Генка, обрадовавшись, что клиент клюет, а названная сумма бурного протеста не вызывает, с энтузиазмом воскликнул:

— Тоже мне, проблема! Соври что-нибудь. Вам, бабам, соврать что плюнуть. Скажи — отдала на воспитание.

Оксана вспомнила, что недавно видела по телевизору старый фильм с Софи Лорен, игравшей проститутку, втайне от своего сожителя растившую троих сыновей. Когда парни подросли, она возьми да и предъяви их ему. «Вот, мол, один из них — твой собственный сын». Тот поломался-поломался, покричал-покричал, а потом все-таки женился как миленький — очень уж ему, старому козлу, хотелось стать папашей. Но ведь это когда было? Пятьдесят лет назад? Тогда не было ни ДНК, ни компьютеров, ни экспертиз… Золотое было время — мужику можно было втюхать что угодно. Особенно такому, который хочет, чтобы ему втюхали. А Игорек? А что — Игорек? Игорек уже созрел, Игорек готов обрюхатить первую попавшуюся телку, Игорек уже спит и видит… Тут-то она и предложит ему все готовенькое, и не придется ему ни ждать, ни терпеть возле себя брюхатую бабу, ни даже раскошеливаться на роддом. Раз — и в дамки! То есть в папочки. Разве не красота? А заставить его поверить?.. Что ж, она не дура, она все продумает, все сделает как надо… Вот только бабки. Бабки и документы на ребенка. Вернее, только бабки, потому что, когда они есть, все остальное — не проблема.

И Оксана начала думать. Во-первых, надо было понять, где взять бабки. Во-вторых, ребенка не спрячешь — это не кошка и не собака. А предъявлять его — опасно. Это папику можно лапшу на уши навешать, а обмануть подружек, Аню Молочковскую, Румию Юсупову, Вику Селезневу, Гулю Зейналову, Ирку Гришакову, да что там… даже Люську, собственную подругу детства, которая знает про нее все или почти все, будет трудно. Впрочем, что касается Люськи — тут просто. Люську надо купить. Просто купить и все. Посидеть с ней, распить бутылец, дать денег, поплакать по-бабьи и все рассказать. Она же тоже женщина, должна понять. Правда, плохо, что у нее своих двое — вдруг возмутится? Хотя чего там? Кто ж ей скажет, что он украденный, этот ребенок? Даже наоборот, еще и лучше: у тебя, мол, есть дети, а мне тоже недостает в жизни материнских радостей — каждую ночь плачу в подушку, так хочется прижать к груди какого-нибудь маленького записанного засранца. Скажу, что взяла за огромную взятку из дома младенца. Почему за взятку? Потому что неполным семьям просто так не дают, я узнавала. И не просто за взятку, а без документов. Вот поэтому пусть и попробует достать через мамашу, которая работает в местном загсе, бланк метрики.

Во сколько же ей, интересно, влетит это удовольствие? Сто кусков Генке, потом Люське, чтобы молчала, потом ее мамаше за метрику, потом еще наверняка зачем-нибудь понадобится…. Вот блин! Но ничего. Сейчас она, конечно, влезет в долги, но зато потом…

Оксана представила себе, как она путешествует по миру в качестве супруги Игоря Александровича Барсукова, миллионера и мафиоза. Впрочем, как бы Игорек не засадил ее дома с ребенком… кто его знает? Если он всерьез отнесется к идее удочерения, как бы потом… Ничего, успокаивала себя Оксана, — главное, чтобы удочерил и женился, а со всем остальным она разберется. Кроме того, теперь она может его шантажировать — сперва дать ему привязаться к ребенку, а потом… Куда он денется, Господи… А девчонке, между прочим, повезло — можно считать выиграла миллион долларов — дочь самого Барсукова.

Оксана зажмурилась, представляя себе блестящие возможности, которые откроются перед «дочуркой», и тут же подумала: «Смешно получается — эта самая дочь, будь она неладна, через несколько лет уж точно станет наследницей, а вот где буду я, еще неизвестно. Ха-ха! Ничего, впереди еще пятнадцать лет. Это очень-очень много, пятнадцать лет… и прожить их надо так, чтобы — как там говорится? — вот, правильно, чтобы не было мучительно больно… вот, блин, это ж надо такое придумать!..»

О том, откуда на самом деле возьмется этот ребенок, Оксана предпочитала не задумываться, руководствуясь хорошо известным принципом — меньше знаешь, лучше спишь. Да и чего задумываться? Игорек обеспечит девке сказочную жизнь — чего же еще?

Однако нельзя было сбрасывать со счетов и риск — вдруг кто-то узнает девчонку? Ведь ее родители, надо думать, не будут сидеть сложа руки? Может, по ящику объявят, может, еще как-нибудь — в розыск подадут — кто его знает? Значит, девчонку придется увезти — например, на Кипр, где у Игорька дом с обслугой, или в Шотландию.

И еще. Если девчонке три с небольшим, значит, родится она должна была где-то в мае — июне. Значит, зачать ее могли или в августе, или в сентябре. А с Игорьком они переспали только в январе. Как же быть-то, а?

Оксана пригорюнилась, но ненадолго. «Вот дура, блин! — сказала она себе. — Метрика-то у нее будет новая. А там можно написать что угодно — хоть январь, хоть февраль. Девчонка же не помнит, когда у нее день рождения!»

Но раз так, воодушевилась Оксана, то все отлично, просто отлично! Они как раз с папиком весь январь вместе провели на Кипре — сперва в общей тусовке на Лимасоле, а потом он увез ее на Пафос, где у него свой дом и где они не вылезали из койки… Значит, если они «зачали» ее в середине января, то «родится» она в середине октября, то есть как раз к Игорькову возвращению из Америки! Разве не здорово?

Здорово-то здорово, но ведь начиная с лета она должна была ходить с пузом? И ее с этим пузом должны были видеть? С этим-то она как будет разбираться? Навешать лапшу Игорьку она сумеет, но что она скажет другим? А ведь кому-то о-очень не понравится, когда станет известно про ее брак с папиком!.. Значит, надо чуть не по часам вспомнить, что с ней было и где она проводила время с июля по октябрь, когда беременность уже должна была быть заметной. И только тогда решать, лезть в это дело или нет.

Но Оксане и тут повезло. Она вспомнила, что в июле того года прилетела в Сочи на съемки, а через несколько дней туда позвонила Гуля Зейналова из «Голден старз» и предложила посниматься на юге Франции. Оксана придурилась больной и, разругавшись со всеми, уехала, и Гарик Абрамян, которого она подвела, должен об этом помнить. И если его спросят, скажет: «Да, было дело. Чем хворала — не помню, но ходила бледная и зеленая». Чем не какой-нибудь токсикоз или как это там у них называется? А вот потом — самое интересное. Съемки на юге Франции не состоялись, и Гуля Зейналова, чувствуя свою вину за то, что лишила ее заработка, предложила Оксане поехать отдохнуть у нее в доме в Грасе, где Оксана собиралась пожить недельки две, а сама познакомилась с французским бизнесменом и проторчала там аж до начала октября. И в паспорте, между прочим, штам-пик имеется. Значит, что же — все получается? Родила во Франции, даже, может быть, там и оставила ребенка на воспитание в каком-нибудь пансионе… Точно! Класс! Оставила в пансионе или у дорогостоящей няньки — потому и деньги у папика таскала, а признаться боялась. А сейчас почему не боится? Потому что сейчас на все готова, лишь бы быть со своей любимой доченькой: «Ну, убей, убей меня! Оставь своего ребенка сиротой!»

Все шло хорошо. Нужную сумму она почти собрала — оставалось найти последнюю десятку. Документы на ребенка сделала и, слава Богу, обошлась без Люськи и Люськиной матери, а нашла через Интернет каких-то деляг, которые поклялись, что ксива будет такая, что ни одна собака не подкопается, и не подвели — во всяком случае, в паспорт ей ребенка вписали без проблем. А Генка, спасибо ему, выручил и согласился попасти девчонку, за что, правда, содрал с нее еще кучу денег, но зато избавил от заботы. И девчонка его, как ни странно, слушалась. Да, Генку слушалась, а вот ее, Оксану, не признавала и, как она к ней ни подъезжала, какие подарки ни дарила, какие сюсю-пусю не разводила, мамой ее называть наотрез отказывалась. И ей не позволяла называть себя никаким другим именем, кроме Маши, хотя Оксане так хотелось назвать ее Алиной. Так и не далась, чертова девка! Генка ее успокаивал, говорил, что со временем она привыкнет — и к имени, и к новой матери, но она к этому времени кое-что вспомнила и решила, что пусть девчонка, если уж ей так хочется, останется Машей, а она, Оксана, сумеет из этого извлечь кое-какую пользу.

До приезда папика оставались считаные дни — она нервничала, плохо спала. Недостающую десятку она так и не нашла и решила сделать попытку договориться с Генкой, пообещав, что расплатится с ним, когда все утрясется и она станет мадам Барсуковой. Однако странным образом оказалось, что при всей их дружбе Генка вовсе не склонен ни к каким уступкам и о том, чтобы отсрочить платеж, и слышать не хочет. «Ты че, мать, в натуре, совсем не сечешь? Кто из нас рискует? Ты или я? Ты тут вообще ни при чем. Если тебя за жопу схватят, скажешь, что девчонку нашла и пожалела, и ничего тебе не будет. А мне за похищение, знаешь, какой срок припаяют?»

Пришлось договариваться с Семеном, потому что больше взять было негде. Вот тут-то она и попалась! Она-то, дура, боялась его как журналиста, а влипла в уголовщину — еле ноги унесла! Слава Богу, менты ей поверили, а если бы нет? Если бы повесили на нее убийство Семена? Что тогда? Не-ет, надо как можно скорее мотать отсюда — сваливать на Кипр, куда у нее, слава Богу, есть виза, и отсиживаться там, пока все не устаканится.

Оставалось последнее — убедить папика, что эти три года он жил, не догадываясь, что у него есть ребенок. Завтра он прилетит из Нью-Йорка и увидит, что в сейфе недостает сорока тысяч. И спросит. При мысли о том, как он войдет в спальню — а у него была привычка лазить в сейф именно перед сном — и проревет: «Где деньги?» — у Оксаны что-то обрывалось в животе. Но отступать было поздно. «В конце-то концов, не убьет же он меня!» — сказала себе Оксана и удовлетворенно оглядела свое отражение в зеркале.

 

11

Следующий день — Игорек должен был появиться только к вечеру — Оксана провела дома. Толстухе заказала обед с белыми грибами в горшочке, которые Игорек особенно любил, и отпустила пораньше, чтобы не мозолила глаза и не мешала сосредоточиться. На стол накрыла сама — поставила свечи и цветы в серебряной вазочке. И надела платье, которое папик еще не видел и которое ей очень шло, — простенькое, не броское, но ужасно сексапильное. С макияжем осторожно: светлая пудра, немного тени — лицо чуть бледное, чуть грустное, но безумно привлекательное. Волосы? Конечно, распустить. А впрочем… не заплести ли косу? Аленушка на берегу пруда. Печальная, женственная, любящая. Хоть плачь.

Папик вваливается в девять вечера, усталый, но, слава Богу, веселый.

— У-ти, моя рыбонька! Ждешь папочку! А папочка тебе из Нью-Йорка кое-что привез… Ты чего такая?

Оксана улыбается — грустно и немного устало. И шепчет, прижимаясь к нему:

— Я тоже соскучилась… очень…

— Так… чего стоим? Кого ждем? — бодро интересуется папик — он любит известные цитаты.

Он сбрасывает пальто, обнимает ее за талию, заглядывает в вырез платья и что-то бормочет. Оксана думает: «Порядок! Готов!»

— Подожди… — выдыхает она. — Не сейчас…

— Почему не сейчас? — обижается папик. — А? Рыбка, почему?..

— Потому, — говорит Оксана и выскальзывает из его объятий.

— У тебя что — новая прическа? — папик смотрит ей вслед и замечает косу. — Тебе идет, ты такая девчушка, маленькая, хорошенькая…

Оксана держит ушки на макушке и улыбается — про себя.

Садятся за стол. Оксана зажигает свечи, гасит свет. В полутьме посверкивает серебро и хрусталь. Оксана не ест — чуть касаясь пальцами виска, с грустью посматривает на Игорька. Иногда смахивает с лица прядь волос, выбившуюся из косы. Рот слегка приоткрыт, грудь высоко вздымается.

— Ты чего? — интересуется папик, отправляя в рот аппетитный кусок мяса. — Ты сегодня какая-то не такая.

Оксана медленно и задумчиво качает головой.

— Нет, такая.

— Что ж я, не знаю, какая ты?

Оксана молчит.

— Ксанка, ты чего? — недоумевает папик. — Случилось что-нибудь?

— Да, — чуть слышно шепчет она, и глаза ее наполняются слезами. — Случилось.

Папик кладет вилку.

— Ну? Рыбка! Рассказывай!

Она смотрит на него с легким укором и отрицательно качает головой.

— Ну, ну, ты чего, в самом деле? Обидел кто?

Все, больше тянуть нельзя — павиан может разозлиться.

— Я ухожу от тебя, — тихо говорит она, так тихо, что сама почти не слышит себя.

— Что? — резко произносит папик. — Что ты сказала? Повтори!

— Я ухожу от тебя, — тихо, но твердо произносит Оксана и так же твердо смотрит ему в глаза.

Папик перестает жевать, медленно вытирает губы тонкой полотняной салфеткой и так же медленно кладет ее на стол.

— Та-а-ак… Это как же понимать?

— Как хочешь… — шепчет она.

Игорек сохраняет внешнее спокойствие, но видно, что надолго его не хватит.

— Так это что же, — он кивает на стол, — прощальный ужин? Я правильно понял?

— Правильно.

Оксана опускает голову и всхлипывает.

— И к кому же ты… позволь узнать… уходишь?

О! Вот оно! Наконец! Вопросы следуют в нужном направлении.

— Ты не понимаешь, — Оксана грустно качает головой.

— Ах ты, мать твою! Я не понимаю! — Папик достает из серебряного портсигара сигарету, щелкает зажигалкой, затягивается, глядя ей в глаза, и выпускает ей в лицо длинную струю дыма. — Так ты объясни. Расскажи своему папочке, по которому ты так соскучилась, что сидишь тут, как вяленая вобла. Ну? Давай. Я жду.

Оксана смотрит в сторону, чуть всхлипывает и смахивает несуществующую слезинку.

— Ты не понимаешь… Я действительно очень соскучилась по тебе… потому что…. потому что…

— Ладно, почему соскучилась — потом. Ты дело говори. Так к кому?

Оксана распяливает рот и кричит:

— Идио-от! К кому, по-твоему, я могу уйти, если я… тебя… люблю! — Последние слова сдабриваются рыданиями.

— Не понял, — говорит папик, несколько сбавляя обороты. — Ты объясни толком. Что произошло?

— Я ухожу, потому что не могу не уйти, понимаешь? Потому что ты никогда не простишь меня, понимаешь? — скороговоркой произносит Оксана и сама почти верит в то, что говорит. — Потому что я виновата перед тобой, понимаешь?

Папик стряхивает пепел и подозрительно смотрит на нее.

— Переспала, что ли, с кем?

— Ой, Господи, — не выдерживает она и начинает плакать, уткнувшись в ладони. — Господи, Гарик, опять ты за свое! Сколько раз я тебе говорила, что ни с кем я не сплю… ни с кем, понимаешь?

— Так какого хера ты мне тут Офелию разыгрываешь? Давай, колись!

Оксана вытирает слезы и, продолжая всхлипывать, скороговоркой произносит:

— Я взяла у тебя денег… много, но я верну, честное слово, я уже договорилась насчет квартиры… продам и верну… я хотела сразу, но не успела…

Папик хмурится:

— Сколько?

— Много, но я отдам, ты не волнуйся, через неде…

— Сколько? — грозно повторяет папик.

— Сорок тысяч, — шепчет она и опускает голову — низко-низко.

Папик удивлен:

— Сорок кусков? Зачем тебе?

Оксана молчит.

— Зачем тебе сорок кусков, я спрашиваю?

— Не скажу.

— Еще как скажешь…

Оксана прикусывает нижнюю губу и сокрушенно качает головой.

— Слушай, ты, по-моему, чего-то не понимаешь, — начинает папик, и в голосе его слышится угроза. — Я спросил: зачем тебе сорок кусков, и хочу получить ответ. Сейчас.

— Можешь меня убить, — губы у нее дрожат. — Я все равно не скажу.

— Ты… ты это брось! Давай, колись, не выводи меня из себя!

— Зачем тебе это знать?! — взвизгивает Оксана. — Я же сказала, что верну!

— Еще бы! Конечно, вернешь! Но раз уж ты залезла ко мне в сейф — а я тебя просил этого не делать, — то изволь сказать зачем.

Плохо. Ох, как плохо! Темы про то, что «вернешь», лучше было бы не касаться. Неужели она ошиблась и неправильно выстроила комбинацию? От этой темы надо как можно скорее и как можно дальше уходить. И его увести, пока не поздно.

Оксана вытирает нос рукой и всхлипывает, как маленькая девочка.

— Говори, сука, или хуже будет, — подбадривает ее папик.

— Ты меня все равно никогда не простишь…

— Говори. Надоела.

Оксана снова всхлипывает, но на сей раз совсем тихо и шепотом произносит:

— У нас ребенок. Девочка.

— Что? — Он уверен, что ослышался.

— Девочка, — твердо повторяет Оксана. — У нас с тобой девочка. Дочка.

Папик не верит своим ушам.

— Ты… ты что? Брюхатая? — выражение лица у него слегка меняется, но радоваться рано — самое трудное еще впереди.

Оксана качает головой и говорит спокойно, как ни в чем не бывало.

— Ей уже три года.

— Сколько? — папик морщит лицо, силясь понять.

— Три, — спокойно повторяет Оксана. — Сегодня у нее день рождения.

Папик откидывается на спинку стула и, не сводя с нее глаз, достает еще одну сигарету.

— Та-ак… Сегодня, значит, такой день. И где же она, наша дочурка? — Он и не думает скрывать насмешку.

— Это тебя не касается.

— Хорошо. А сорок тысяч ты, стало быть, на подарок ей потратила? Случайно не вертолет купила?

— Я знала, что так будет, — сокрушенно шепчет Оксана. — Я знала…

— Что ты там бормочешь?

Оксана собирается с силами — сейчас или никогда.

— Три года назад я родила дочку. От тебя. Когда забеременела, я подумала: что делать? Рожать без отца? Сперва решила, что нет, ни за что, тем более при моей профессии… А потом (всхлип)… так жалко стало… и оставила. Нашла женщину, надежную, правда, очень дорогую, за границей… и родила. Если б ты знал, как я намучилась!

— Это почему же?

— Потому что скрывала ото всех, даже от подруг. Ты забыл, кем я работаю? Ну вот (глубокий вздох). Это все.

Игорек долго молчит, вертит в руках потухшую сигарету, посматривает на Оксану. После паузы говорит:

— Что ж ты мне ничего не сказала?

— У тебя была твоя балерина… И вообще… я была уверена, что тебе это совершенно не нужно.

— А теперь передумала?

— Нет. Я же сказала — мне были нужны деньги. И я их взяла. А свою квартиру договорилась продать, чтобы…

— Хорошо, допустим. Но почему я должен верить, что это мой ребенок?

Вот он и пришел, ее звездный час. Оксана вскакивает со стула и кричит вне себя от ярости:

— Что ты сказал?! — глаза ее мечут молнии. — «Почему?» Ну и подонок же ты! Ты забыл, как мы познакомились во время круиза? Помнишь? А помнишь, когда это было?

— Ну! — папочка слегка ошарашен ее напором.

— Помнишь, как ты ко мне никого не подпускал? Как ходил, высматривал, чтобы я ни с кем другим не снюхалась? Как с греком с этим сцепился — помнишь? А какие слова мне говорил?.. И я тебе верила, как… как… как дура. А ты в это время со своей балериной роман крутил… А потом мы с тобой в Лимасол уехали, одни. Трое суток из койки не вылезали, помнишь?

— Ну помню, — как-то не очень уверенно произносит папик. Он явно сбит с толку.

— А помнишь, когда это было? Нет? Это было с десятого по тринадцатое января, на старый Новый год. А теперь, — Оксана выбегает из столовой и, вернувшись, швыряет на стол свидетельство о рождении, — теперь посмотри, когда она родилась.

Оксана в изнеможении падает на диван и поворачивается к нему спиной. Папик долго рассматривает метрику и наконец произносит:

— Я одного не понимаю — что ж ты потом-то молчала? Когда мы с тобой снова… Когда уже ни балерины не было, никого?

Вместо ответа Оксана причитает:

— Сколько я слез пролила! Сколько страху натерпелась, когда она болела! Сколько раз собиралась уйти от тебя! Думаю, чего я жду? Чтоб женился? Да на фига мне это надо? Мне надо, чтобы любил — меня и дочку… И деньги тогда я для нее взяла, а ты… ты… помнишь, что ты мне устроил? Зачем да зачем! Ты думаешь, почему я тогда не ушла? Из-за нее. Все надеялась, что у нас с тобой все сладится и у нее будет отец. А теперь я же еще должна ему доказывать, что она от тебя! А не веришь, так пойди сделай анализ! ДНК или как там его… сейчас это просто. — Оксана шмыгает носом и сердито добавляет: — Впрочем, тебе и так любой дурак скажет, что она твоя.

— Это почему? — подозрительно интересуется папик.

— Да потому что она — вылитый твой портрет! Вот почему!

— Да-а? — на лице у него появляется идиотская улыбка.

Ага, попался, почувствовал себя папашей, старый павиан!

— Ну ладно, ладно, — папик смущен, — прости папочку. Я же не знал… Как ее зовут?

— Маша, — Оксана отвечает хмуро, не глядя на него.

— Маша? — приятно удивляется папик. — Мою маму звали Машей.

— А ты думаешь, почему я ее так назвала?

— Да? — расплывается папик. — А ты разве знала?

— А ты забыл, как рассказывал мне про Марью Игоревну?

Через полчаса они лежат в постели, отдыхая от занятий любовью, и тихо шепчутся.

— Я все-таки так и не понял, зачем тебе сорок тысяч?

— Когда увидишь, какая она красивенькая, умненькая и развитая, тогда поймешь!

— Да? — он явно доволен, но в голосе слышатся нотки сомнения. — Ты ей гувернантку из Англии выписала, что ли?

— Ох, если б ты знал, чего я только для нее не делала! А ведь она и болела и…

— Болела? Чем болела? — пугается папик.

— Не волнуйся, — мурлычет Оксана. — Сейчас уже все хорошо. Врачи говорят, надо только скорее вывезти ее на теплое море.

— Так какой разговор? Поезжайте на Кипр!

— Как это — поезжайте? А ты? — ломается Оксана.

— Рыбка моя, я сейчас никак. Освобожусь — сразу прилечу. Так что давай оформим бумажки и…

— Какие бумажки?

— Я ей отец или не отец?

— Отец. Но это долго, я узнавала. Надо столько бумаг собрать…

— За бабки все сделают в один день. А где она, моя девчушка? Я хочу на нее посмотреть.

— А она… она-то как хочет тебя увидеть!.. Все повторяет: папочка, папочка…

— Я хочу на нее посмотреть. Сейчас же. Сию минуту.

— Вот еще, «сейчас», — передразнивает Оксана. — Столько времени не видел и сейчас обойдешься.

— А что такое? Почему нет?

Оксана делает вид, что засыпает, и, поворачиваясь на бок, что-то сонно бормочет. Папик не настаивает. Оксана, уставшая от только что разыгранного спектакля, тихо лежит в темноте, притворяясь спящей. Она уверена, что папик, проглотив наживку, тоже спит, но он неожиданно включает свет и спрашивает:

— Слушай, а ты, часом, не придумала все это прямо сейчас?

У Оксаны начинает бешено колотиться сердце.

— Придумала?! — переспрашивает она тоном оскорбленной добродетели. — Зачем? Зачем мне?..

— Ну вот, «зачем»… — сонно вздыхает Игорек. — Это у вас, баб, надо спрашивать, зачем вы делаете то или другое… — и, снова гася свет, примирительно бормочет: — Ладно, ладно… я пошутил…

Этой ночью Оксана впервые за последний месяц спит спокойно, без кошмаров.

 

12

Генка Малявин сидел перед телевизором, положив ноги в новых фирменных кроссовках на журнальный стол и держа в левой руке открытый пакет чипсов. Правой он то отправлял в рот хрустящий ломтик, то подносил к губам стоявшую на полу бутылку пива. С экрана неслись выстрелы, женские визги и вой полицейских сирен. Впрочем, за перипетиями сюжетной линии он особенно не следил — боевик этот он уже не раз видел и смотрел его сейчас только потому, что не нашел ничего лучше, а сидеть без дела Генка не умел.

Покараулить девчонку он должен был еще как минимум недели две, но Оксана, у которой что-то стряслось, забрала ее раньше, и у него нежданно-негаданно образовалось что-то вроде выезда на курорт — клевая хата, арендованная до конца месяца, за которую к тому же платит Оксана, ящик с видюшником и полный холодильник продуктов и бухалова. И главное, целая куча бабок — такая, что он может хоть сейчас пойти и купить с потрохами всю эту квартиру, к ней — новую тачку (и ни какую-нибудь, а крутую иномарку) и у него еще полным-полно останется. И если он этого не делает, то только потому, что он умный, ушлый и осторожный и не хочет попасться как последний лох. Все, что он позволил себе до сих пор, это пару кроссовок, банку черной икры и две бутылки «Джека Дэниелса» — и то только после того, как Оксана забрала девчонку и слиняла. Черную икру, которую он пробовал два раза в жизни — в 10 лет, когда мать с собственной свадьбы принесла ему бутерброд, и потом еще раз, при других обстоятельствах, — он съел сразу, ложкой, даже не потрудившись намазать на хлеб.

Когда за ним пришли, он с сожалением подумал, что пожадничал и не купил больше.

 

13

Гулин не спал уже вторую ночь. Во-первых, два раза звонил Димка и, плача, просил забрать его к себе. Сперва Гулин страшно испугался и, вскочив с постели — было около полуночи, и он только что лег после тяжелого рабочего дня, — дико заорал: «Димка, что случилось, малыш?» Мальчик начал что-то сбивчиво объяснять, но тут же, быстро проговорив «Пап, я потом позвоню», бросил трубку.

Гулин понял — Димка не хочет, чтобы разговор кто-то слышал, и подумал, что в семействе магазинщика что-то не так. Он хотел тут же перезвонить, но решил, что только подведет парня, и отложил звонок на утро. Заснуть он уже не мог и полночи просидел в кухне, куря одну сигарету за другой и раздумывая, что бы такое сделать, чтобы забрать сына к себе.

Утром, не дождавшись восьми, набрал номер и, услышав в трубке недовольный голос бывшей жены, резко спросил:

— Валентина, что у вас там происходит?

— Нажаловался, засранец? — зло бросила Валентина. — Ты бы лучше спросил, как он себя ведет… Мне хамит, Олегу хамит, уроки из-под палки делает…

— Он его бьет?

— Что?

— Я спрашиваю, он Димку бьет?

— Что значит — бьет? Подзатыльник дал пару раз и то — за дело…

— Валентина, слушай меня внимательно. Если этот твой Олег еще раз тронет Димку хоть пальцем — за дело или нет, — он будет иметь дело со мной, а ты меня знаешь… А если он человеческих слов не понимает, передай ему, что я на его магазин натравлю наших ребят из экономического отдела, и тогда он пожалеет, что появился на белый свет. Повторить или ты так поняла?

— Думаешь, ты такой герой? Будешь мстить из ревности?

— Дура ты! — возмутился Гулин. — Мне парня жалко, неужели не понятно? Из него надо человека вырастить, а твой магазинщик… — ему хотелось выругаться, но он сдержался. — Ты бы лучше отдала Димку мне.

Реакция оказалась довольно неожиданной:

— Ты ж до сих пор так и не женился?..

Гулин хотел ответить, но не успел — зазвонил его мобильный. По дороге на работу он вспоминал эту фразу, пытаясь понять, что имела в виду его бывшая жена — был ли это очередной хамский отказ или ее вопрос означал что-то новое, например условие сделки. Судя по тону, скорее — второе, решил Гулин. Стало быть, он был прав, когда подумал, что Димка все-таки пришелся не ко двору и что магазинщик, родив своего ребенка, хочет избавиться от чужого. А Валентина поет под его дудку… впрочем, что с нее возьмешь… Так или иначе, все это дает ему, Гулину, кое-какой шанс, но если она всерьез собирается ждать, пока он женится, то Димки ему не видать как своих ушей. И хотя он сто раз давал себе слово не думать о рыжей Жениной подруге, мысль о ней снова зашевелилась у него в голове. «Какого хрена! Зачем ей мент да еще с ребенком?..»

Вечером опять позвонил Димка. Гулин ужасно боялся его слез, но в этот раз Димка не плакал, а только спросил: «Пап, ты в субботу приедешь?» Гулин, скрипнув зубами, ответил: «В субботу — не знаю, а в воскресенье — обязательно». — «Правда? Не обманешь?» — спросил Димка, и голос его предательски задрожал.

Гулин хоть и дал Димке обещание, но сам толком не знал, что его ждет в ближайшее воскресенье. После убийства журналиста весь отдел стоял на ушах, и о выходных можно было только мечтать. Вчера на оперативном совещании полковник орал, что до сих пор нет ни мотива, ни подозреваемого. «Мы что же, должны принять версию Хинштама, от которой открещивались как от чумы, и признать, что в МИДе орудует маньяк?» При этом полковник как-то особенно неодобрительно поглядывал на Гулина, будто тот был в чем-то виноват. «Кто нам тут вкручивал, что похищение ребенка и убийства связаны между собой? Не ты ли? А теперь что прикажете делать?» — казалось, говорили его глаза.

— В общем, так. У нас четыре трупа, и что-то подсказывает мне, что, если мы не найдем связь между убитыми Шрамковым, Сапрыкиным, Данилиной и Хинштамом, у нас будет пятый. Что у нас с Малявиным?

— Дает признательные показания, Олег Иванович, — сказал Лобов.

— В убийстве Мухина он хотя бы сознался?

— Дожмем. Деньги и ключи от мухинской квартиры обнаружены у него, так что никуда не денется.

 

14

После первого же допроса стало ясно, что — увы! — к серии убийств Малявин отношения не имеет. Впрочем, вначале он отрицал даже свое участие в похищении: «Ничего не знаю, никого не похищал, деньги не мои, где Мухин — понятия не имею, сам его жду не дождусь». На вопрос о том, кому принадлежат деньги, не моргнув глазом ответил: «Так ему и принадлежат, Мухину».

Однако, когда его приперли к стенке, ознакомив с показаниями Оксаны, он согласился признать свою вину, но лишь отчасти: «Мухин мне девчонку приволок и попросил приглядеть. Я и сидел». — «А потом продали?..» — «Так Мухин сказал, что она сирота, а Оксана — богатая, я и подумал…»

Другими словами, Малявин попытался выгородить себя тем же манером, что и Оксана, то есть выдать себя за благодетеля, действующего исключительно в интересах ребенка. Когда следователь, чтобы ускорить события, припугнул Генку тем, что его видели во дворе дома на Брянской в день убийства Сапрыкина, а потом огорошил вопросом о Даниловой-Вильдо, тот растерялся:

— Какая-такая Данилова? Не знаю я никакой Даниловой…

— Данилова — это пожилая женщина, которая видела вас у дома Барсукова и сфотографировала девочку и которую вы за это выследили и убили.

— Не убивал я никакую Данилову!

— А кто вас познакомил с убитым Виктором Шрамковым? Мухин?

Поняв, что на него всерьез вешают убийство старухи с фотоаппаратом из Лужков и каких-то козлов из мухинского дома, которых он знать не знает, Генка струхнул и раскололся.

До десяти лет Генка рос в неполной семье — отца, который до самого Генкиного совершеннолетия числился в алиментщиках, он так никогда и не видел. Мать, работавшая на балашихинской ткацкой фабрике, приходила домой поздно и жизнью сына особенно не интересовалась: в школу ходит, отметки приносит и ладно. Отчим, рабочий литейно-механического завода, был человеком положительным, но суровым и «баловства» в доме не допускал. В результате Генка никогда не знал, что такое иметь собственную копейку в кармане, кроме тех редких случаев, когда мать по большим праздникам украдкой совала ему мелочь на мороженое. Самое удивительное, что подобный уклад сохранялся в семье Малявиных даже тогда, когда на дворе уже вовсю бушевала экономическая весна. Ко всему прочему Генке приходилось помогать матери растить маленькую сестру — в одиннадцать лет он прекрасно умел поменять подгузник, сунуть соску и уложить спать, но никогда ничего за это не имел и всегда считал это ужасной несправедливостью.

Однажды, возвращаясь со дня рождения бывшего одноклассника, переехавшего в один из новых районов Москвы, Генка прочитал приклеенное к столбу объявление: «Пропала собака…» За сбежавшего белого с черными пятнами на спине кобеля предлагали «хорошее вознаграждение», и Генка подумал, что кобель этот, наверное, кучеряво живет, раз за него предлагают бабки. И пошел дальше. Пройдя полквартала и свернув за угол, он увидел возле помойки небольшого беспородного пса с черными пятнами по обе стороны хребта и поманил его. Пес, доверчиво помахивая хвостом, подошел в надежде получить что-нибудь съестное, но Генка, изловчившись, ухватил его за ошейник и взял на руки. «Сидеть!» — прикрикнул он на ошалевшего от неожиданности и испуга кобеля и, зажав его под мышкой, быстро пошел назад. На объявлении был указан только номер телефона, и Генке пришлось тащить пса к метро, чтобы позвонить из автомата. Трубку сняла какая-то старуха и сразу принялась блажить. «Да вы не волнуйтесь, бабушка, я вам сейчас ее принесу», — пообещал Генка и ринулся по указанному адресу. Оказавшись у старухи, Генка приуныл — их трехкомнатная квартира в Балашихе, казавшаяся ему бедной, по сравнению со старухиной выглядела как боярские хоромы, и перспектива получить обещанное показалась ему сомнительной. «Ой, спасибо, милок! Ой, спасибо! — вопила старуха, целуясь со своим псом. — Он же мне как сын! У меня ж, кроме него, никого! Ой, спасибо!».

Генка стоял в коридоре, переминаясь с ноги на ногу, не зная на что решиться. «Забыла она, что ли, старая ведьма?» — негодовал он про себя, с отвращением глядя, как пес лижет ее в беззубый рот. «Ты проходи, милок, проходи, что стоишь? Я тебя чаем напою», — предложила старуха.

И тут он решился. «Что вы, бабушка, какой там чай? Написали “вознаграждение”, а сами — чай…» — «Ах, Господи! — спохватилась хозяйка, — забыла, старая… Объявление-то не я писала — соседку попросила… Не серчай, милок, сейчас принесу. Совсем беспамятная стала, что ты будешь делать?..»

Старуха, качая седой головой и продолжая что-то бормотать себе под нос, удалилась в комнату — следом за ней ринулся пес, зажав в зубах подобранный на полу рваный тапок. Через минуту она вернулась и, странным образом избегая смотреть ему в глаза, протянула несколько купюр. Пересчитав деньги, Генка укоризненно протянул: «Ну-у, бабушка, вы даете… А писали — “хорошее”…» Старуха опять засуетилась, полезла в карман драного плаща, висевшего в прихожей, вытащила старый кошелек и, заглянув туда, вынула еще две смятые бумажки. «Вот возьми, сынок… дай тебе Бог здоровья… больше у меня нету…»

Генка был доволен. Конечно, навар невелик, но зато это первые в его жизни честно заработанные деньги, а главное, первая пришедшая в голову мысль о том, как заработать еще, не привлекая к себе внимание милиции и не попав в историю, за которую отчим надает по рогам. Нашел собачку, отнес хозяевам — им приятно, и ему хорошо. Чем не бизнес?

Однако скоро Генке пришлось убедиться, что потерянные собаки на дороге не валяются. Объявлений полно, бездомных собак полно, а такая пруха, как в первый раз, — чтоб одно совпало с другим — попадалась на его пути крайне редко. Тут-то ему и помогла природная смекалка. Зачем чего-то ждать, если пса можно сперва украсть, а потом «найти» и вернуть безутешным хозяевам за подобающее вознаграждение?

Это был уже совсем другой коленкор. И совершенно другой заработок. Чтобы обезопасить себя от недобросовестных обещаний нищих старух, Генка вначале высматривал добычу, ориентируясь на возможную стоимость собаки, внешний вид хозяина или хозяйки и степень сложности исполнения, и, отыскав подходящую по всем параметрам пару — человека и его четвероного друга, по всем правилам готовил операцию. Стоило владельцу собаки зазеваться, спустив ее с поводка, или бросить у магазина, легкомысленно привязав поводком к дереву, как ничего не подозревавшая такса, пуделек или спаниель оказывался у него в руках — к большим собакам он предпочитал не приближаться — боялся. Остальное зависело от обстоятельств. Как правило, объявление о розыске появлялось сразу, но иногда, не дождавшись, Генка был вынужден звонить по телефону, обнаруженному на ошейнике или разыскивать хозяев через клуб, или даже самому писать объявления. Но наибольшую изобретательность он проявлял, сочиняя легенду. Он так вдохновенно врал про то, как собака оказалась у него в руках, что растроганные хозяева не только раскошеливались со всей подобающей событию щедростью, но и никогда не выпускали его из дома, предварительно не накормив обедом или не напоив чаем. Второй в своей жизни бутерброд с икрой он съел именно при таких обстоятельствах — когда «нашел» карликового пуделька по кличке Чапа, любимца всей семьи. Конечно, случались и срывы и неудачи, но они только закаляли его и заставляли оттачивать профессиональное мастерство.

Так у Генки Малявина появились деньги. Он понял, как приятно вечером, оставшись в одиночестве, пересчитать заработанное честным трудом, как приятно чувствовать себя крутым, доставая из кармана пачку купюр, перед другими мальчиками и уж тем более перед девочками, а в кафе чувствовать себя хозяином положения и с независимым видом подзывать официанта, лихо щелкая пальцами… да, наконец, просто приятно выпить пива на свои кровные, ни у кого ничего не прося и ни перед кем не отчитываясь!

С Валерием Мухиным он познакомился три с половиной года назад. К тому времени «собачьи бега» давно уже были позади, и Генка подвизался в качестве контролера торгового зала в большом продовольственном магазине в Балашихе, куда его устроили по знакомству. Жил он по-прежнему с сестрой, матерью и вышедшим на пенсию отчимом, от чего ужасно страдал и морально давно созрел для любой авантюры, чтобы добыть денег на собственное или хотя бы съемное жилье и независимую жизнь.

Мухин же, сам того не подозревая, доживал последний безмятежный период своей жизни. «Предки» еще прочно сидели за границей — до самоубийства отца и смерти матери оставалось несколько месяцев, и сынок наслаждался свободой, получая из Нью-Йорка посылки и устраивая пьянки-гулянки в родительской квартире.

Познакомились они на пляже в Серебряном бору в конце жаркого августовского дня. Случилось так, что мухинская компашка свалила домой, а сам он остался с намерением приударить за приглянувшейся длинноногой блондинкой в бикини. Однако блондинка, не пожелав даже назвать свое имя, решительно отшила его. Мухин, жалея, что зря потратил время и не уехал со всеми, собрался свалить, когда его неожиданно позвали поиграть в карты — парень его возраста и две девицы, расположившиеся неподалеку на подстилке, — им не хватало четвертого партнера. Бегло оглядев девиц, Мухин согласился, и через несколько минут они уже весело смеялись, шлепая картами и запивая процесс пивом.

Начало смеркаться. Расходиться не хотелось, и предложение Мухина забуриться к нему было встречено с энтузиазмом. Остаток дня провели шумно и весело — выпили, закусили, посмотрели порнушку и разбрелись по комнатам. Ночью менялись партнершами, танцевали нагишом, ржали, провоцируя возмущение соседей, и в результате вчетвером завалились на супружеское ложе четы Мухиных. Наутро молодые люди, оставшись вполне довольными друг другом, обменялись крепким рукопожатием и обещанием созвониться. Однако Мухин, по привычке записав телефон гостя на клочке бумаги, потерял его чуть ли не в тот же день, а Генка, на которого просторные апартаменты с финскими мебелями и сверкающей сантехникой, дорогостоящая выпивка и шикарный прикид нового приятеля произвели неизгладимое впечатление, звонить долго не решался, а когда решился, было поздно — Мухин к тому времени сменил не только номер телефона, но и квартиру.

Впрочем, известное дело, только гора с горой не сходятся, а уж человек… грязи найдет. Три года спустя и тоже в разгар лета они встретились в центре Москвы неподалеку от Центрального телеграфа и обрадовались друг другу, как старые друзья. Встречу надо было обмыть, и молодые люди отправились в ресторан посидеть. И только сейчас Генка заметил, что его приятель несколько потускнел — и прикид уже не тот, и морда не светится прежним довольством, да и денег в кошельке явно поубавилось. На вопрос: «Ты чего такой квелый?» — Мухин уныло махнул рукой и ничего не ответил. Настаивать Генка не стал, но через полчаса, приняв энное количество спиртного, Мухин разговорился сам. «Папашка, блин, удружил, — проговорил он, мрачно глядя в содержимое стакана, — раз уж решил копыта отбросить, так на фига было квартиру продавать?» И рассказал недоумевающему приятелю, что «папашка» — бухгалтер из МИДа, будучи в командировке, дал в долг «одному козлу» казенные деньги, а «козла» замочили, и остался папашка на бобах.

— Денег-то много дал? — с интересом спросил Генка.

— Сто тысяч баксов, — с гордостью ответил Мухин и опрокинул в рот очередную стопку.

— Ого! — восхитился Генка. — А кто замочил-то?

— Х… его знает! — отмахнулся Мухин и с обидой в голосе добавил: — Меня что больше всего достает: раз уж папашка решил в петлю лезть, на хера он деньги-то возвращал?

— Как это — возвращал? — не понял Генка.

— Я ж тебе говорю — папашка дал в долг сто кусков, а клиента шлепнули. И денежки — тю-тю! Так папашка, блин, продал квартиру — ту, в которой ты был, — чтоб вернуть в кассу, а потом взял и… — Мухин жестом изобразил петлю на шее.

— Зачем? — вытаращил глаза Генка.

— Да хрен бы с ним, — сквозь зубы проговорил Мухин, — зачем квартиру-то было продавать, если все равно решил откинуться?

— А действительно, зачем, я так и не понял… — продолжал недоумевать Генка.

Мухин безнадежно махнул рукой.

— Он мне какую-то хрень в письме накатал… Даже говорить не хочется…

— А что за мужик-то был… которого замочили? Американ?

— Какой, на хрен, американ? Сосед наш.

— Как это? Ты ж сказал — в Америке.

— В Америке, — подтвердил Мухин, — а мужик русский, работал вместе с отцом. И жил с нами в одном доме. Сосед, блин.

Генка задумался.

— Сосед, говоришь? А семья у него есть?

— Какая разница?

— Большая. Потрясти их нельзя?

— Как это?

— Как грушу, — хмыкнул Генка. — Ты что, не сечешь? Они тебе нанесли моральный, а также материальный ущерб. Ты из-за них, можно сказать, лишился всего… Дошло? Кто у них там остался?

— Да что с них взять! — поморщился Мухин, но, немного подумав, добавил: — А впрочем, квартирка-то его, говорят, не продана…

— Не понял!

— Его баба осталась в Америке, а здесь предки и сестра с ребенком. И квартира эта теперь их.

— Ну?

— Что — «ну?» Думаешь, они мне так ее и отдали?

— Так-то, конечно, нет, а вот если подумать…

Мухин фыркнул.

— Тут думай не думай — один хер.

— Не скажи… Ребенку сколько?

— Чего?

— Ребенку, спрашиваю, сколько?

— Откуда я знаю? Мелкая, года три…

— Девка?

— Ну да.

Генка задумался.

— Кто там, говоришь? Предки и сестра?

— Ага.

— Расскажи-ка про них.

Мухин вытаращил глаза — откуда ему было знать, что в Генке внезапно проснулся опытный ловец?..

В принципе Генкин план Мухину нравился. А что, в самом деле? Из-за Шрамковых он лишился всего — остался сиротой в однокомнатной квартире без средств к существованию. А у них, между прочим, двеквартиры и обе огромные — куда им столько? Старики все равно скоро помрут, а сеструхе с ребенком — не жирно ли? Так что, похитив девчонку и потребовав выкуп, он только восстановит справедливость, не более. К тому же ведь совершенно ясно — если бы он по-человечески попросил их вернуть деньги, они бы послали его куда подальше и даже разговаривать бы не стали. Значит, Генка прав и надо действовать.

С другой стороны, Мухин хорошо знал, что за это бывает, — ментам, известное дело, на справедливость наплевать и входить в его положение они не станут, а садиться за решетку и губить свою молодую жизнь ему вовсе не хотелось. Какой там, кстати, срок дают за похищение малолетних?

Генка, который в тот момент еще вовсе не собирался убивать своего будущего подельника, а только хотел слегка поживиться за его счет — мол, я тебе чем смогу подмогну, а ты мне процентик отслюнишь, — бросился его убеждать. «Да брось ты, не дрейфь! Мы с тобой все так обтяпаем, что ни один мент не допрет…» И Генка принимался с воодушевлением излагать свои соображения.

Мухин слушал, мечтал, прикидывал, как классно было бы срубить деньжат, но… решиться не мог. Неизвестно, чем бы закончились эти переговоры, если бы на следующий день Генка случайно не встретил в Балашихе свою подругу детства, Оксану Кульбиду. Узнав о ее беде и сообразив, что комбинация может сложиться с гораздо большей для него пользой, Генка принялся за дело всерьез.

Мухину он скажет, что похищение целиком возьмет на себя, а ему велит соблюдать конспирацию не хуже Штирлица — никаких встреч, звонков, никакой самодеятельности и беспрекословное послушание. За это он берется обеспечить другу полное алиби, чтобы тот не боялся и спал спокойно. «Как это? — недоумевал Мухин, — какое может быть алиби?» — «Э-эх! — восклиицал Генка от полноты чувств. — Ты слушай сюда!» — и принимался излагать свой план.

По плану Мухину даже не нужно будет выходить из дому — ни в день похищения, ни в день получения выкупа, — а только сидеть у окна, следить и держать с ним связь по ворованным мобильникам. Кроме того, Генка его научил, как сделать, чтобы были свидетели — на всякий случай. «Про эту историю с деньгами кто-нибудь знает? Нет? Значит, никто на тебя и не подумает. Но если ты боишься, позови гостей — вот тебе и алиби».

План был настолько хорош, что у Мухина сразу же появились подозрения. «А на фига тебе это надо — идти на такой риск и все это за…» Финансовую часть приятели еще не обсуждали, и тут неожиданно появились трудности. Мухин категорически отказывался требовать со Шрамковых сумму, превышающую сто тысяч. «Ты чё, охренел? — возмущался Генка. — Если они продадут квартиру, у них по меньшей мере будет вдвое больше, а ты заладил — сто, сто…» Но Мухин был непоколебим. «Или сто, или никак», — заявил он, не зная, что в этот момент почти подписывает себе приговор. «И сколько же ты мне из этих ста собираешься отстегнуть?» — поинтересовался Генка. «Ну, — смутился Мухин, — там посмотрим… Я тебя не обижу».

«Кто ж тебе даст меня обидеть?.. — думал Генка, возвращаясь домой. — Ты небось хочешь кинуть мне десятку за то, что я буду рисковать, а ты в это время сидеть дома и телок щупать?.. Ну-ну».

Дальнейшее было делом техники. Генка сделал все, как обещал. За пятьсот рублей достал машину через знакомого алкаша — собутыльника бывшего журналиста Боровкина, нашел выселенный дом на Магистральной улице, договорился с Оксаной, что пересидит первое время на барсуковской даче, а Мухину пришлось лишь некоторое время поскучать у окна с биноклем, наблюдая за добычей, а потом в день «икс» позвать гостей, совместив приятное с полезным. А когда Женя поедет встречаться с похитителем — зайти к соседке с просьбой одолжить пару сотен, чтобы иметь алиби и на этот случай. Сомневаться в кристальной Генкиной честности он не мог: не такой дурак Генка, чтобы подставиться и сбежать с деньгами.

Пока велись переговоры, Оксана тоже собиралась с мыслями и искала бабки. К тому моменту, когда все было готово, Генка уже точно знал, что Мухина в живых не оставит, потому что такой шанс — срубить двести тысяч — жизнь никогда больше ему не преподнесет.

Генка еще раз просчитал все «за» и «против» и понял, что он гениальный стратег. Обеспечивая Мухину алиби — чтобы его уговорить, — он думал о себе: не найдут менты дружка, так и на него никогда не выйдут. А если найдут? Если найдут, хлюпик Мухин его сдаст. Значит, Мухина надо мочить. А что толку мочить, если у Мухина алиби — на него, живого или мертвого, менты все равно не подумают. Как же быть? А так и быть — подсунуть Мухину формочку, которую девчонка зажала в кулачке, когда он затащил ее в машину, а в компьютере оставить диск с детской порнухой — и все дела. Менты, конечно, поймут, что у Мухина был помощник, но найти его все равно не смогут…

Все прошло легко и гладко. Мать девки слово сдержала и в ментовку не заявила, только почему-то из дому вышла не в десять, как ей велели, а часом раньше. Впрочем, это было даже к лучшему — пусть думает, что девку ей не вернули потому, что она не выполнила условия сделки, то есть что она сама виновата.

Первые два дня Генка провел с Машей Шрамковой на принадлежащей Барсукову даче. Оксана уверяла его, что там безопасно, но оказалось, во-первых, что рядом ошивается пьянчуга-сторож, с которым, правда, Генка легко разобрался, вернее, вырубил его, подсунув две литровые бутылки водки, так что тот оба дня проспал без задних ног и потому не видел ни его, ни ребенка, а если и видел, то вспомнить потом не мог. Во-вторых, откуда-то взялась сумасшедшая старуха с «мыльницей». «Какой у вас хорошенький мальчик!» — сказала она, увидев переодетую Машу, и даже, кажется, собиралась ее сфотографировать. Старуха, конечно, опасности не представляла, но осторожный Генка решил, что лучше не рисковать и велел Оксане срочно снять хату в Москве.

Жизнь в съемной квартире показалась ему раем — не нужно было вставать в семь утра, пахать целый день в магазине, а вечером слушать ворчание дурака-отчима. Тут он сам себе был хозяин — девчонка его почти не доставала и даже слушалась: сидела себе тихо на ковре и играла, пока он смотрел ящик или трепался по телефону. Покой его, как ни странно, нарушала только Оксана, которая являлась, как она говорила, чтобы приучать девчонку к себе. Вот тут-то и начинался цирк! Как только мелкая видела Оксану, она тут же пускалась в рев, и никакие подарки, игрушки или сладости не могли ее успокоить. Пришлось даже давать ей таблетки, но это помогло лишь отчасти — орать она перестала, но признать Оксану все равно не захотела, и на все просьбы и уговоры называть ее мамой таращила свои темные зареванные зенки и ничего не говорила. Такой же протест вызывали у нее все попытки присвоить ей другое имя. «Тебя зовут Алина. Скажи: “Я — Алина”», — каждый раз твердила ей Оксана, но та только плотнее сжимала губы и мотала головой. «Вошь паршивая!» — злилась Оксана и уходила на кухню перекурить. «Что ты дергаешься? — уговаривал ее Генка, опасаясь, как бы она не передумала и не переиграла все назад. — Какая тебе разница? Алина, не Алина… Тебе не все равно?» — «Так она же молчит, зассыха!» — возмущалась новоиспеченная мать. «Ну и пусть себе молчит! Тебе же лучше!»

С Оксаной он не церемонился. Когда большая часть суммы за девчонку была выплачена и Оксана по уши завязла, Генка продолжал тянуть из нее деньги без всякого зазрения совести: за аренду квартиры, за продукты, за то, что ему приходится работать нянькой, и, лежа перед «ящиком» в тот день, когда его взяли, думал, не срубить ли ему с нее еще деньжат? В самом деле, если она теперь миллионерша, то почему бы ей не поделиться со старым другом?..

 

15

Теперь следствие располагало данными о ста тысячах долларов, которые, вкупе с проданной квартирой, и стали причиной ненависти Мухина-младшего к Шрамкову и его семейству. «Проясняют ли эти новые данные общую картину, вот в чем вопрос?» — думал Гулин и вынужден был ответить самому себе, что нет. По-прежнему неразъясненным оставался факт самоубийства Мухина-старшего и, что гораздо более волновало следствие, не было ничего, что проливало бы свет на четыре убийства.

Полковнику легко было требовать найти связь между четырьмя жертвами — Шрамковым, Сапрыкиным, Даниловой-Вильдо и Хинштамом, однако все, что оперативникам удалось нарыть за все это время, лишь замутняло картину: Сапрыкин, например, семь лет назад возглавлял кадровую комиссию, утверждавшую кандидатуры на работу в ООН в качестве международных чиновников из числа сотрудников министерства, и зарубил кандидатуру Шрамкова-младшего. Что же из этого следует? Ровным счетом ничего. Здесь можно было бы искать мотивы для мести со стороны Шрамкова, если бы последний сам не был убит. Далее. Оба — Шрамков и Сапрыкин — в разное время и в разных группах учились у Даниловой-Вильдо французскому языку, причем один — успешно, а второй — через пень колоду. В итоге — все трое мертвы. И наконец, Хинштам. Он долго и упорно копал под МИД, разоблачал недостатки министерства в целом и его отдельных сотрудников в частности, в том числе когда-то давно написал статью о Шрамкове-старшем. Он же с упорством, достойным лучшего применения, искал маньяка в стенах высотки, а в результате сам оказался его жертвой. Ну? И что со всем этим прикажете делать?..

Гулин скомкал лист бумаги, на котором разноцветными фломастерами чертил очередную схему, и с досадой бросил его в корзину.

 

16

Татуся ошибалась: говоря о Мите, Женя вовсе не кокетничала. Она действительно поймала себя на том, что испытывает странное беспокойство. В течение последнего месяца они были вместе каждый или почти каждый день. Он откликался на малейший зов, на малейшую просьбу о помощи. Собственно, его даже не нужно было просить — он без всяких просьб оказывался рядом в ту самую минуту, когда это было нужнее всего, то есть вел себя, как может вести себя только самый близкий человек. И все это произошло как-то так само собой и так быстро, что она даже не успела понять, как именно. И — что самое удивительное — она приняла его помощь легко и естественно, как будто по-другому и быть не могло. И почти не замечала его, озабоченная только своим горем и поисками дочери. Впрочем, он ничего и не требовал, будто понимал, что, пока Машки нет, у нее словно сердце вырвано из груди и ей не до любвей.

А что теперь? Неужели она все это время была уверена, что так будет всегда? Что он никуда не денется и будет по-прежнему оказываться в нужное время и в нужном месте?.. Встретились они случайно, чудом — как это он вспомнил, что видел ее на этих дурацких елках? Сама-то она не помнила о них ровно ничего! И как случилось, что он начал ей помогать? Что он тогда сказал? «Давайте решать, что делать с Машей?» — кажется, так? Зачем ему это было нужно? Он не похож на сентиментального плаксу, который делает такие вещи только потому, что это связано с воспоминанием столетней давности. Что тогда? Может, у него просто такая цель в жизни — спасать кого-нибудь? Есть же люди, которые не могут не писать, или не рисовать, или не петь, а он — не может не спасать? То есть просто не может не спасать и все? Причем все равно кого — редкий вид жаб, птенцов фламинго или выбрасывающихся на берег голубых китов? Или детей, которых похищают нехорошие дяди или тети. И теперь, когда Машка дома, он уедет в Африку и будет присылать открытки с видами на гору Килиманджаро по праздникам?..

В конце концов, она ничего о нем не знает, и он ничем ей не обязан. Она даже не знает, женат ли он. Вроде бы нет, но это ничего не значит. У него может быть девушка, женщина, возлюбленная… как, черт возьми, все это называется?

Но главное, почему вдруг ее это так волнует? Ведь еще недавно никакого Мити в ее жизни не было, и собственное существование ее вполне устраивало. Или нет? Или все-таки нет? Уж не влюбилась ли она? Не-ет, это невозможно. Да и как бы она могла? Она же помнит, что все время, пока Машка была у этих гадов, она не думала ни о чем другом. У нее не было ни времени, ни душевных сил, чтобы влюбиться. И потом, разве она не дала себе слово после истории с Комаровским, Машкиным отцом, что не сделает этого больше никогда в жизни? Что она прекрасно обойдется без мужиков, от которых только боль и разочарования… И вот теперь — пожалуйста. Терзать себя из-за человека, которого она… Женя чуть не подумала «совсем не знает», но в этот момент ей так ярко вспомнились его глаза, в которых было столько решимости, сочувствия, а потом и радости за нее, что у нее больно сжалось сердце.

Митя по-прежнему звонил, правда, — с горечью заметила Женя, — теперь уже через день. Говорила она с ним суховато, сдержанно, больше всего опасаясь, как бы он не заподозрил ее в «страданиях» или каких-нибудь других «дурацких чувствах». И каждый божий день проклинала себя за свою же собственную инициативу — устроить вечеринку с Гулиным.

Татуся, конечно, была права: сидеть втроем — глупо и неловко. Татке будет не по себе, а уж о Гулине и говорить нечего — такому, как он, оказаться в компании двух почти не знакомых баб — сплошное наказание. А звать Митю, который не делает ни малейших попыток встретиться с ней, да еще звать в компанию, где он составит вторую пару, — не значит ли это прямо намекать на ее интерес к нему? И как она будет выглядеть, если ему все это не нужно и придет он только для того, чтобы не показаться невежливым?

Жене ужасно хотелось как-нибудь вывинтиться из этой истории, но она не знала как. Во-первых, ей было жаль огорчать Татусю — она видела, что та ждет не дождется этой вечеринки и что вечеринка эта — ее единственный шанс встретиться с Гулиным. Во-вторых, она договорилась с ним, что тот позвонит ей сам, когда освободится, и не могла же она, в самом деле, сказать ему в ответ, что все отменяется, какова бы ни была причина этой отмены? Оставалось надеяться только на то, что Гулин сам передумает или забудет. А если все-таки позвонит, то встречаться они будут втроемили, еще лучше, она позовет кого-нибудь из друзей, чтобы познакомить их с человеком, спасшим ее дочь. А Митя… Митя пусть себе как хочет. Уговаривать его она не станет. И постарается как можно быстрее свернуть голову всяким «чувствам» и жить дальше — ради Машки…. Слава Богу, у нее есть ради кого жить.

В остальном все было хорошо. В доме царил мир. Василий Демьянович снова пил свой любимый кофе, Валентина Георгиевна сделала прическу и была очень довольна, что «влезла» в свое некогда любимое клетчатое платье.

Через неделю после возвращения Маши зашла Татуся — «посмотреть на ребенка». Василий Демьянович сам встретил ее и помог снять пальто. Вечером они все сидели за большим круглым столом в гостиной и пили чай. Василий Демьянович был в ударе и с блеском рассказывал о своих первых впечатлениях о работе в МИДе — еще довоенном.

— Вы, наверное, и Вышинского видели? — спросила Татуся.

— Видел. Один раз мне довелось присутствовать на Ученом совете в ВДШ, высшей дипшколе, потом переименованной в академию… Впрочем, лучше она от этого не стала… У нас сейчас все академии да университеты — где надо и где не надо, в основном где не надо…

— Не ворчи, отец, — встряла Валентина Георгиевна, — рассказывал и рассказывай себе…

— Да, так вот, — Василий Демьянович покосился на жену, но ничего не сказал. — В этой самой ВДШ он одно время был ректором и в тот день вел заседание Ученого совета. Один из преподавателей — там был блестящий преподаватель арабского языка, я даже помню его фамилию, Майзель — делал доклад. А Вышинский спал или, во всяком случае, казалось, что он спит — у него была манера сидеть с закрытыми глазами. Но когда докладчик сказал, что во всех языках много заимствований, он поднял голову, вперил в него тяжелый взгляд и с угрозой в голосе спросил: «Вы хотите сказать, что и в великом русском языкеесть заимствования?» На что Майзель не моргнув глазом спокойно ответил: «В русском их больше, чем в каком-либо другом».

Татуся округлила глаза:

— И что ему за это было? Его расстреляли?!

Василий Демьянович улыбнулся и покачал головой:

— Нет, слава Богу… Но вообще, господин был довольно неприятный… Я имею в виду Вышинского, разумеется…

Женя смотрела на отца с удивлением — она никогда раньше не видела его таким или ей казалось, что не видела, а Татуся, обожавшая воспоминания, попросила «что-нибудь еще». Василий Демьянович, узнав, что ее предки родом из Белоруссии, поведал еще одну историю из семейной хроники.

— Мой старший брат — он умер в начале шестидесятых — воевал в Гражданскую войну и был командиром отряда. Однажды они оказались в местечке, только что освобожденном от белополяков… Там не было ничего, кроме небольшой сыроварни… Так вот, он позвал хозяина и потребовал накормить его бойцов. Перепуганный старик вытащил откуда-то голову сыра и трясущимися руками поставил на стол. Брат взмахнул шашкой, разрубил ее и увидел, что сыр практически целиком съеден плесенью. Со словами «Я тебе покажу, как травить бойцов Красной армии!» он набросился на хозяина, и того бы наверняка постигла участь сырной головы, если бы тот не упал на колени и не взмолился: «Сперва попробуйте! Это же рокфор — лучший в мире сыр!» Попробовали — оказалось, действительно вкусно… — Василий Демьянович одним глотком допил чай и добавил: — Впоследствии мой брат стал скульптором и большим ценителем рокфора.

Все рассмеялись, а Маша, которая сидела на высоком стульчике и вместе со всеми слушала деда, удивленно проговорила: «Голову разрубил?..» — и открыла рот. Все наперебой бросились объяснять, о какой голове идет речь, а Валентина Георгиевна укоризненно посмотрела на мужа и покачала головой.

О Мите, которого Женины родители видели в тот день, когда Машу привезли из Шереметьева, все, словно сговорившись, молчали.

После чая, когда Маша уже спала, а Женя убирала со стола и мыла посуду, Татуся, вытирая чашки, как бы между прочим спросила:

— Гулин не звонил?

— Пока нет, — ответила Женя и, чуть усмехнувшись, добавила: — А вот Лора звонила — сказала, что по случаю возвращения Машки мы все должны сходить в храм.

Татуся покосилась на подругу:

— Ну?

Женя выключила воду, вытерла руки и вместо ответа задумчиво произнесла:

— Почему теперь все говорят — «храм»? То есть почему «храм», а не «церковь»? Прямо ария Джильды какая-то… «В храм я вошла смиренно, богу принесть моленья…» Раньше говорили «церковь», и ничего, всем хватало…

— Откуда ты знаешь, как было раньше?

— Ты смеешься? Что ж я, по-твоему, книг не читала? Ты возьми Толстого или Чехова, да кого угодно из классиков… Так вот, их герои ходили в церковь, а уж классики, надо думать, знали, что пишут… Впрочем, я, кажется, понимаю, откуда он взялся, этот «храм». После нескольких десятилетий принудительного безбожия, — которое, заметь, всех вполне устраивало, — люди хотят быть святее папы римского, поэтому просто церкви им мало. Им подавай непременно «храм», и никак не меньше.

— Женька, ты невозможный человек, — улыбнулась Татуся и неожиданно спросила: — Слушай, что все-таки у тебя с Митей?

Женя нахмурилась и раздельно сказала.

— С Митей у меня — ни-че-го.

— Мне кажется…

— Татка, — перебила Женя, — давай не будем. Лучше давай-ка я отвезу тебя домой.

— Да Бог с тобой! Зачем меня отвозить? — воскликнула Татуся. — Я и сама прекрасно доберусь.

— Доберешься, в другой раз, а сегодня я тебя отвезу.

Высадив Татусю около дома в Малом Козихинском, Женя проехала вдоль Патриарших прудов и краем глаза взглянула на скамейку, на которой они с Митей сидели под дождем в тот день, когда Машу чуть не увезли за границу. Это была их последняя встреча. Сейчас в аллее было пусто, и в темной воде пруда отражался свет фонарей. Женя вздохнула, потом подумала, что дома, держа во рту большой пальчик, спит Машка, и чуть заметно улыбнулась.

Когда, возвращаясь, она сворачивала с Садовой к Бородинскому мосту, позвонил Митя.

— Мы можем завтра встретиться? — спросил он. — Я хочу познакомить тебя с мамой.

 

17

Митя жил в большом шестиэтажном доме на Страстном бульваре.

— Я смотрю, ты неплохо устроился, — сказала Женя, окинув взглядом фасад, скрывающийся за старыми деревьями. — Самый центр и почти тихо…

— Тишина тут, положим, относительная: что ни день — митинги у памятника Пушкину. Впрочем, когда-то это было удобно — в перестроечные времена мама ходила чуть ли не на все…

— А ты?

— Я предпочитал Манеж.

— Правда?.. Мы-то с друзьями шлялись в основном по Арбату — там было весело. Помнишь «будку гласности»? Мы там часто крутились и время от времени даже высказывались… Кого там только не было! Я помню какого-то мужика из провинции, который ходил вокруг и всех уговаривал: «Верьте мне и Горбачеву». Мы с ним чуть не подрались, потому что Горбачеву никто из нас не верил… Но на Манеж мы тоже ходили. Там можно было классно поорать: «Долой КПСС!» или что-нибудь в этом роде. А потом мы собирались у кого-нибудь на кухне и пили «амаретто». Почему-то тогда все пили именно «амаретто»…

— Это был чуть ли не единственный импортный напиток, продававшийся в магазинах.

— Точно! И еще спирт, который все называли «роялем», помнишь?

— Еще бы! Мама делала из него отличные наливки.

— Я смотрю, она у тебя молодец.

Они вышли из лифта. Митя нажал кнопку звонка, а Женя шепотом спросила:

— Как зовут твою маму?

— Вера Львовна. Ты не волнуйся — она сама все про себя расскажет, — улыбнулся Митя.

Дверь открылась. Маленькая седая женщина с подвижным лицом и живыми глазами, улыбаясь, встретила их на пороге.

— Женечка, детка… — она обняла ее, и они расцеловались, — я так рада, что все хорошо кончилось… Вы так мужественно держались. Проходите же…

— Вера Львовна, вы не могли бы говорить мне «ты»?.. А то я чувствую себя как-то…

Та с готовностью кивнула:

— Тогда раздевайся. Живо!

Митя отправился на кухню, а Женя сняла с плеча сумку и выложила из кармана куртки сигареты.

— Я вижу, ты куришь? — заговорщически подмигнула Вера Львовна. — Это, конечно, очень плохо, но зато теперь у меня будет компания, — и шепотом добавила: — В отсутствии цербера, конечно.

— Не разрешает? — тихо спросила Женя.

— У-у! Это сатрап, настоящий сатрап! Ты еще натерпишься, помяни мое слово!

— Спасибо, что предупредили, — улыбнулась Женя, и тут же из кухни раздался грозный возглас:

— Имейте в виду — я все слышу!

— У тебя замечательная мама и про паровоз, слава Богу, не поет, — сказала Женя, когда после чаепития они с Митей перешли в его комнату. — И держится она замечательно…

— Да. Стойкий оловянный солдатик…

Женя подошла к стеллажу, на одной из полок которого стояло несколько фотографий в рамках.

— Кто это? — спросила она, кивнув на одну из них.

— Мой брат Костя.

— Правда? Вы совсем непохожи.

Митя кивнул.

— Есть момент… А это отец. Тут — молодой, а тут — незадолго до смерти. А это мама. Красивая, правда? А это они вместе, в Италии, в командировке.

Женя рассеянно взглянула на снимок счастливо улыбающейся и еще довольно молодой пары на фоне фонтана Треви, а потом опять вернулась к фотографии Митиного брата.

— Помнишь, — осторожно начала она, всматриваясь в черты его лица, — ты говорил…

— Что Костя жив? Я и сейчас так думаю.

— Можешь сказать — почему?

— Потому что он несколько раз заходил к себе на квартиру…

— Откуда ты знаешь?

— Сперва я заметил, что пропала его записная книжка, потом — кое-что из одежды… И это притом, что там полно дорогостоящего барахла. Согласись, что на вора это не тянет.

— Что он за человек, твой брат? Чем он занимается?

— Я же тебе говорил — ушел из МИДа и занялся коммерцией — перепродавал участки в престижных районах Подмосковья. Нам с мамой это никогда не нравилось, но он не слушал.

— Еще бы! Такие деньги!

— Самое смешное, что денег у него при этом почти никогда не было — как только они появлялись, он вкладывал их в землю.

— Ты говорил, он учился вместе с моим братом?

— И работал, пока не уволился. Чуть ли не в одном отделе. Разве Виктор тебе не говорил?

Женя пожала плечами:

— Мы практически не общались… Где это? — спросила она, снова кивнув на снимок.

Митя хотел ответить, но не успел — в комнату заглянула Вера Львовна:

— Вы же хотели идти в кино!

Митя посмотрел на часы:

— Черт, уже половина! Пошли скорей — по дороге договорим.

— Вы в «Пушкинский»?

— Нет. Кстати, что там, не знаешь?

— По-моему, «Страсти Христовы».

— Ну нет, только не это!

Когда они вышли на улицу, Женя спросила:

— Что за «Страсти»? Я совсем отстала от жизни…

— Фильм Мэла Гибсона о последних днях Христа.

— Плохой?

— Сплошной натурализм.

— Понятно, — усмехнулась Женя, — то-то, я смотрю, такой хвост…

Митя рассеянно оглядел очередь и задумчиво произнес:

— На мой взгляд, люди, которые ходят на такие фильмы, делятся на три категории: на тех, кому все равно, что смотреть, — они всеядные. На тех, кто ловит свой маленький кайф от созерцания сцен насилия, — вкусы, как известно, бывают разные. И наконец, на тех, кто хочет пощекотать свои религиозные рецепторы. Последние, честно говоря, мне противнее всего. Представь себе человека, равнодушного к детям, который смотрит на истязания детей, чтобы пробудить в себе любовь к ним. Такой человек посмотрит кино, нарыдается всласть, принимая свои рыдания за внезапно возникшее религиозное чувство, а через час успокоится и пойдет пить пиво. Ну может, какой-нибудь особо впечатлительный гражданин успокоится не через час, а на следующий день или через неделю — это дела не меняет…

— Хочешь сказать, что если у человека в душе нет веры…

— Я хочу сказать, что такого рода фильмы не имеют ни малейшего отношения к искусству. Здесь все построено на дешевых приемах, бьющих по нервам публики… Согласись, что, если бездарный режиссер снимет сцены истязания животных, детей или стариков, они, конечно, вызовут бурную реакцию, но по-настоящему не оставят следа в душе — такие вещи бьют ниже пояса.

— Ну да, ты прав… это своего рода запрещенный прием. Такие фильмы, похоже, создаются для непроходимо черствых, тупых и озлобленных людей, неспособных понять другой язык. Когда я смотрела «Танцующую в темноте», мне хотелось избить режиссера, который заставляет меня непонятно за что пройти через этот кошмар, чего я совсем не заслужила. А вот в фильме «Иисус Христос — суперзвезда», который, кстати, вовсе не претендует на религиозную правильность, есть одно место, — помнишь? — где Христос с учениками идет по пустыне, а у них за спиной из-за горизонта поднимаются в воздух истребители… В этом нет ни историзма ни достоверности, но это так точно передает ощущение надвигающейся неотвратимой силы, готовой сокрушить эту горстку людей, и такое ощущение их беззащитности и величия его подвига, что даже у человека, далекого от религии, по коже бегут мурашки…

 

18

Татуся изощрялась, придумывая меню для вечеринки, и наводила марафет в своей маленькой уютной квартирке в Малом Козихинском, а Гулин все не звонил. «Ничего, я сама ему позвоню», — наконец решила Женя и, бросив утюг, которым гладила Машины вещи, подошла к телефону.

Гулин оказался на месте, но говорить не смог.

— Я вам перезвоню. Минут через двадцать, — отрывисто бросил он в трубку, и Женя успела различить возбужденные мужские голоса. Совершенно некстати вспомнив детский стишок и рассеянно пробормотав про себя: «Ищут пожарные, ищет милиция…» — Женя села на стул и задумалась.

Гулин позвонил через полчаса и на вопрос о том, когда же он наконец освободится, нервно рассмеялся.

— Не знаю… Пока никак.

— Что ж вы, и в воскресенье будете работать?

— В воскресенье я встречаюсь с сыном.

— У вас есть сын? — спросила Женя, едва сумев скрыть разочарование, и подумала: «Вот тебе раз!»

— Сын есть. Но я его очень редко вижу. Такая история…

— Почему? — спросила Женя, наступив себе на горло, потому что не любила лезть в чужую жизнь.

— Он живет с моей бывшей женой, а она…

«Наши шансы повышаются», — подумала Женя и спросила:

— Сколько ему лет?

— Десять.

— О, уже большой… Знаете что, Андрей, давайте сделаем так: вы возьмете его с собой…

— К вам?!

— Нет, не ко мне. Как зовут вашего мальчика?

— Димка.

— Так вот. Вы возьмете вашего Димку и приедете в Малый Козихинский к моей подруге — адрес не забыли?

При упоминании о Рыжей, о которой он зарекся думать, Гулин нахмурился и нехотя проговорил:

— Нет… но Димка не согласится.

— Еще как согласится! Он корабли любит?

Гулин вспомнил, как прошлым летом вырезал Димке кораблики из сосновой коры и как Димка плакал, когда Валентина, обозвав их мусором, сожгла в печке…

— С ума сходит.

— Тогда скажите ему, что у тети Тани есть классные модели: и парусники, и современные — линкоры, эсминцы, и даже одна субмарина.

— Ишь ты! Откуда они у нее?

— У нее дед был большой мастер… Ну как?

— Корабли — это, конечно, сильно, — вздохнул Гулин и подумал, что на самом деле совершенно неизвестно, согласится ли Димка променять целый день с ним вдвоем на кораблики у Рыжей. — Во сколько это?

— Если Димка сперва захочет погулять с вами вдвоем, приходите вечером. Если нет, приходите пораньше… Часа в четыре, например. Или даже в три. Договорились?..

Татуся никак не хотела поверить своему счастью.

— Ты уверена? Он не передумает? — трещала она. — А если мальчик не захочет?

— Он его уговорит.

— Почему ты думаешь, что уговорит?

— Потому что он сам к тебе неровно дышит.

— Что ты несешь, Женька? С чего ты взяла?

— Что ж, по-твоему, у меня ушей нет?.. Все, Татка, хватит болтать — у меня еще куча глажки. Вечером созвонимся.

Женя снова взялась за утюг, рассеянно сделала пару движений, потом остановилась, задумавшись, и чуть не сожгла Машино платье. Из оцепенения ее вывел голос Валентины Георгиевны.

— Ты все никак не закончишь? Давай я доглажу…

— Да нет, уже почти все… Слушай, мам, я подкину вам Машку в воскресенье, не возражаешь?

— Ну конечно! — с готовностью отозвалась Валентина Георгиевна. — Вы куда-то собрались с Митей?..

— Нет. Хочу пригласить Гулина…

— Куда, в ресторан? Почему ты не хочешь позвать его к нам?

— Нет, не в ресторан. К Татусе. Понимаешь, хочу попытаться устроить их личное счастье.

— Татуси и Гулина?

— Тебе это кажется невозможным?

— Ну почему? Если они симпатизируют друг другу…

— Значит, договорились?

Женя поцеловала мать и нерешительно добавила:

— Знаешь, я еще хотела тебя кое о чем спросить…

— Ну?

— Вернее, поговорить…

— О чем, Женя?

— О Викторе, — коротко бросила та и украдкой покосилась на мать, которая сразу же приготовилась плакать.

— Господи, Женечка, слава Богу… — всхлипнула она. — Я уж думала, ты никогда, никогда не заговоришь о Вите… Столько лет!.. Я думала…

— Мам, пожалуйста, не надо… Вон папа идет. — И быстро шепнула: — Договорим потом…

Валентина Георгиевна шмыгнула носом и спрятала платок.

— Вы чего тут? — спросил Василий Демьянович, подозрительно оглядев обеих поверх очков.

— Ничего. Гладим Машины вещи.

— Я вижу, как вы гладите, — беззлобно проворчал он, кивнув на гору мятого белья. — Всё секреты?

— Маша спит? — спросила Валентина Георгиевна, пряча глаза, и тут же добавила: — А ты чего хотел, отец? Проголодался?

— Маша спит. Обед скоро?

— Сейчас догладим и будем обедать, — сказала Валентина Георгиевна и направилась к холодильнику.

— Тогда я пошел, — буркнул Василий Демьянович, — можете продолжать.

За обедом Женя почти не ела. Василий Демьянович, заметив, что она рассеянно ковыряет вилкой салат, вопросительно посмотрел на Валентину Георгиевну, которая кормила Машу и ничего не замечала вокруг себя, а потом, не выдержав, спросил:

— Что с тобой?

— Ничего, папа. Голова разболелась. Из-за утюга.

— Понятно, — недоверчиво хмыкнул Василий Демьянович и опять недовольно покосился на жену.

— Ты что, отец? — переспросила та, поймав его взгляд. Василий Демьянович пожал плечами:

— Не знаю, что у вас тут происходило, но она ничего не ест.

Валентина Георгиевна взглянула на Женю, вспомнила их последний разговор и примирительно проговорила:

— Оставь ее в покое, отец. Проголодается — поест.

Едва дождавшись конца обеда, Женя встала из-за стола и бросилась в коридор.

— Ты уходишь? — бросила ей вслед Валентина Георгиевна.

— Я на минутку…

— Куда ты?

— Случайно не помнишь, в какой квартире живет Сапрыкина? — спросила Женя, натягивая куртку и озабоченно роясь в карманах.

— Понятия не имею. Что ты ищешь?

— У меня где-то была ее визитка…

— Что?

— Визитная карточка. А сейчас ее нет…

— Разве ты с ней знакома? — растерянно переспросила Валентина Георгиевна.

Не отвечая, Женя бросилась в комнату и схватила со стола записную книжку — визитка была там.

— Все в порядке, мама. Просто мне надо с ней поговорить. Я сейчас приду. Не волнуйся.

Женя вышла на лестницу и, убедившись, что лифт занят, пошла пешком, на ходу набирая номер Эммы Сапрыкиной.

— Эмма Михайловна? Здравствуйте! Это Женя Шрамкова… Вы сейчас очень заняты? Нет?.. Могу я к вам зайти на пару минут? — спросила Женя и вдруг почувствовала, что очень волнуется.

— Пожалуйста-пожалуйста, — с фальшивой любезностью проговорила Эмма Михайловна, с трудом сдерживая рвущееся наружу любопытство и торопливо собирая разбросанную по квартире одежду.

 

19

В субботу вечером Женя позвонила Гулину и спросила, не будет ли он возражать, если они с Митей заедут за ним на такси.

— Зачем? — удивился Гулин.

— Чтобы вы могли спокойно выпить.

— Я же не дама, — ответил тот, — такси я и сам могу взять.

— Да нет, не в этом смысле… — смутилась Женя, разозлившись на свою неловкость: — Гулин, миленький, вы не сердитесь. Просто хочется, чтобы вы отдохнули и немного расслабились…

Гулин не любил, когда его опекают, потому что считал, что мужчина сам должен уметь о себе позаботиться. Такси он вполне мог бы и не брать, а позволить себе немного выпить, даже будучи за рулем, но ему не хотелось, чтобы это видел Димка, которому он много раз объяснял, что бывает, когда за руль садятся пьяные дядьки и калечат другим людям жизнь. В то же время из-за Рыжей, которая будет смотреть на него своими зелеными глазами, выпить было совершенно необходимо. «Разберемся», — хмуро проговорил он, и Женя поняла, что настаивать бесполезно.

К тому же Гулин до сих пор так и не поговорил с Димкой и не был уверен, что тот согласится пойти в гости к незнакомым людям. Однако вместо того, чтобы начать убеждать его заранее, соблазняя возможностью увидеть настоящие модели кораблей, он малодушно ждал воскресенья, оправдывая себя тем, что Димка — единственное слабое место в его душе, которое не стыдно иметь любому, даже самому крутому мужику.

Татуся под Жениным руководством перемерила весь свой относительно скромный гардероб и остановилась на открытом черном платье, которое, по Жениным словам, выгодно подчеркивало белизну кожи и тициановский оттенок ее волос.

— Слушай, Женька, что с тобой? Я тебя не узнаю. Чтобы ты сидела со мной над кучей тряпок и выбирала, в чем мне быть на маленьком междусобойчике? Раньше такие вещи тебя никогда не занимали…

— Почему, занимали, — оправдывалась Женя, — просто мне лень было о них говорить.

— А сейчас не лень?

— Сейчас я хочу, чтобы Гулин сошел от тебя с ума. Поэтому надень вот это и распусти волосы.

— Может, он как раз не любит рыжих?

— Много ты понимаешь! Давай-давай! Посмотрим, как это будет выглядеть…

— Знаешь, — Татуся отодвинула тряпки и со вздохом опустилась на диван, — ничего из этого не получится… Зачем я ему? И потом, ты сама подумай — мент и еврейка. Ничего себе парочка!

— При чем тут это? — возмутилась Женя. — И вообще, какая разница — еврейка или узбечка, если ты ему нравишься? И потом, кто-то, кажется, еще недавно убеждал меня, что Гулин — не такой, как все?..

— Вот видишь, — рассмеялась Татуся, — ты хоть и интернационалист, а тоже считаешь, что в этой ситуации надо быть не таким.

В ночь с субботы на воскресенье выпал первый снег. Проснувшись и подойдя утром к окну, Гулин подумал, что в такую погоду Димка наверняка захочет поиграть в снежки, поэтому никакими калачами в гости его не заманишь, и, спустившись во двор, обреченно сел за руль своей старой «копейки».

Димка ждал его, стоя за забором. Щеки его были красными от мороза, а глаза — на мокром месте. «Что случилось?» — нахмурившись, спросил Гулин, и тут же из приоткрывшейся на первом этаже форточки до него донесся голос его бывшей жены:

— Не позже семи! — злобно орала она: — Ты понял, Андрей? Я тоже хочу когда-нибудь отдыхать!

Форточка захлопнулась.

— Почему так рано-то? — спросил Гулин, поправляя на Димке шарф.

— Мыться надо, — с отвращением пояснил мальчик.

— Тебя же мама по субботам моет?

— Не по субботам, а по пятницам. А в пятницу они в гости ходили. И в субботу тоже.

— Одни?

— Ленку с собой брали.

— А тебя почему не взяли?

— Не «не взяли». Я сам не захотел.

— Сам? Тогда почему ты до сих пор сам мыться не научился? И вообще, нормальные люди моются не по пятницам, а принимают душ каждый день! Ты же уже большой!

Димка насупился.

— Что молчишь? Ладно, садись, поехали. Вот вернешься домой и скажешь маме, что с сегодняшнего дня будешь купаться самостоятельно. Возьмешь мочалку или губку — что там у тебя? Мочалка? Ну и прекрасно! Намылишь как следует, чтоб была пена…

— Там не надо намыливать, — проворчал Димка, — там в бутылке жидкость такая, она сама мылится…

— А-а, шампунь, стало быть. Еще лучше. Польешь себе на мочалку и…

— Пап, я знаю, — с тоской отозвался Димка, — лучше скажи, куда мы поедем?

Гулин посмотрел на Димкины расцарапанные и испачканные чернилами пальцы с заусенцами, и его захлестнула волна жалости.

— Куда бы ты хотел? Можем поехать в парк, поиграть в снежки…

— Я сегодня уже наигрался, пока тебя ждал, — уныло проговорил Димка, и у Гулина опять сжалось сердце.

— Во сколько же ты вышел?

— В десять.

— Как?! — ужаснулся Гулин, взглянув на его красный нос и замерзшие руки. — Ты же говорил, что мама тебя раньше часа не отпускает? Ты же уроки должен делать!

— Это она раньше не отпускала, а сейчас ей все равно.

— Ладно, это ты брось, — уверенно произнес Гулин, а про себя в очередной раз недобрым словом помянул свою бывшую жену. — А хочешь?..

— Что, пап?

— Хочешь, поедем в гости?

— К кому это? — недоверчиво поинтересовался Димка.

— К одним знакомым — ты их не знаешь… Они пригласили нас с тобой…

— И меня тоже?

— Ну да, я же говорю… Там такие корабли, знаешь, классные, ну в смысле, модели…

— Да? Ух ты! А он кто — капитан?

Гулин неопределенно ответил:

— Дедушка вроде был капитаном, но я точно не знаю… Погоди, что-то у меня движок барахлит, по-моему…

— Да не, пап, все нормально… Так он старый?

— Кто?

— Ну этот, к которому в гости…

— Почему старый?

— Ты сказал — дедушка.

— А-а… Нет, не в этом смысле… Давай так — ты туда приедешь и сам все поймешь. Хорошо?

Димка шмыгнул носом и рассеянно кивнул, и Гулин понял, что согласие получено.

— Только ты вот что, — сказал он, — носом там, пожалуйста, не шмыгай. Платок у тебя есть?

— Не-а, — беспечно отозвался Димка.

— Что ж тебе мама платка дать не может? На вот, бери мой!

Димка взял у отца чистый носовой платок, наглаженный специально по случаю возможных «гостей», сунул в карман и вздохнул.

Дальше все было как в сказке. Сперва они кормили уток, бросая в черную воду Патриарших прудов кусочки белого хлеба, за которым специально зашли в шикарный магазин, где отец купил еще торт, конфеты и здоровенную бутылку. «Наверно, ром для капитана», — с восторгом подумал Димка, начитавшийся Стивенсона и Жюля Верна, которых подсовывал ему отец. Потом свернули в какой-то переулок со смешным названием и, прихватив пакеты, стали подниматься по каменной лестнице с широкими перилами, по которым в другой момент было бы классно скатиться, но сейчас, перед дверью настоящего морского волка, было как-то не до того. Вдобавок Димка, проживший первую половину жизни в панельной многоэтажке, а вторую — в кирпичном коттедже, построенном в соответствии с убогими вкусами нувориша средней руки, балдел, впервые оказавшись в старом московском доме — с лепниной, чугунными балясинами и огромными окнами.

Оказалось, что за обитой черной клеенкой дверью жил вовсе не капитан, а рыжая тетка, которую все как-то смешно называли то ли Пусей, то ли Тусей, и Димка сперва ужасно разочаровался и даже надулся. Впрочем, довольно скоро выяснилось, что тетка тоже ничего: во-первых, она была веселая и не задавала дурацких вопросов про то, учится ли он и какие отметки получает, и не говорила, что он большой и похож на мать, чего Димка почему-то терпеть не мог. Во-вторых, бросив отца и других гостей на кухне, она повела его смотреть корабли, которые действительно оказались классными, особенно бригантина XVII века, и разрешила не только потрогать, но и подержать в руках, а потом даже предложила наполнить ванну и поставить их на воду, на что Димка, возмутившись до глубины души таким вопиющим незнанием дела, воскликнул: «Да вы что! Во-первых, не “поставить”, а “спустить”, а во-вторых, их нельзя на воду!» — и только потом спохватился, что тетка может обидеться. Но тетка не только не обиделась, но даже назвала его «настоящим кэпом» и спросила, не хочет ли он пирога, потому что обед будет еще не скоро, а у него — «голодные глаза». Пирога ужасно хотелось, но он боялся, что его уведут от кораблей на кухню, чтобы он не испачкал ковер или диван, а никакой пирог такой жертвы не стоил, и Димка, сглотнув слюну, стоически отказался.

Потом в комнате накрыли стол, и Димке досталось самое уютное место — в углу дивана. Рыжая тетка сидела рядом и, не спрашивая, подкладывала ему на тарелку то, что он любил больше всего, — салат «оливье», пирожки и фаршированные яйца. Димка уплетал за обе щеки, а дядька, который называл его «тезкой», сказал тост, и только сейчас Димка узнал, что его отец спас от бандитов дочку теткиной подруги. Потом, не дождавшись чая, Димка, разомлевший от тепла и вкусной еды, заснул прямо за столом.

Когда он открыл глаза, в комнате было полутемно — горела только настольная лампа, прикрытая вязаным платком, а бригантина отбрасывала на стену огромную косую тень. Из кухни доносились приглушенная музыка, смех и запах табачного дыма, который Димка очень любил. Он встал и, не надевая ботинок, которые кто-то с него снял и аккуратно поставил рядом с диваном, и стараясь не шуметь, подошел к старым настенным часам. Если они не врали, было уже начало десятого. Димка испугался и чуть было не бросился за отцом, но, подумав немного, снова забрался на диван и, натянув плед до самого подбородка, уставился на тень от парусника, представляя себя за штурвалом… В коридоре послышались шаги, и кто-то тихо приоткрыл дверь. Димка закрыл глаза и притворился спящим.

 

20

— Тише вы! — прошипела Татуся, возвращаясь на кухню. — Ребенка разбудите.

Гулин, приканчивая третий кусок Татусиного «наполеона», посмотрел на часы, беззвучно выругался и встал из-за стола.

— Я позвоню, можно? Где у вас телефон?

— Андрей, мы же договорились, что мы на «ты».

— Извини. Мне надо срочно позвонить жене, — пробормотал Гулин и, смутившись, добавил: — Бывшей.

— Понятно, — улыбнулась Татуся, — телефон в коридоре. Только осторожно — там розетка отходит.

Гулин скрылся в прихожей, и через пару минут до Татусиных ушей донесся визгливый женский голос. Гулин положил трубку на тумбочку и, сев на корточки, стал рассматривать сломанную розетку.

— Все сказала? — устало спросил он, когда словесный поток иссяк. — Теперь послушай. Если парень один раз переночует у меня, ничего с ним не случится. И с тобой тоже. Ты же хотела отдохнуть, вот и отдыхай.

— Я бы вообще от вас отдохнула. Насовсем. Достал меня твой сыночек со своими двойками и хамством родной матери.

— Заниматься надо парнем, тогда и двоек не будет.

— Ой-ой-ой! Кто бы говорил! Тоже мне заниматель нашелся. Вот и забрал бы его к себе. А я посмотрю.

— Ну все. Хватит. Завтра же приеду за его вещами.

— Давай-давай. Ты что, бабу нашел?

— Все, пока.

— Значит, нашел. Ой, мамочки, прямо умора! — прыснула она. — Какая же баба тебя вынесет да еще с таким подарочком!

— До завтра, — проскрежетал Гулин и положил трубку.

— У тебя отвертка есть? — спросил он, обращаясь к Татусе.

— Кажется, есть. Сейчас посмотрю. Договорился?

— О чем?

— Про Димку.

— Да. Заберу его к себе.

— Может, пусть себе спит спокойно? Куда ты его потащишь на ночь глядя? И сам тоже оставайся…

Татуся смутилась и быстро добавила:

— Димка — в комнате, на маленьком диванчике, а ты — на кухне.

— Вообще-то я хочу забрать его насовсем…

— А-а… Ну и правильно! Я тебе помогу, если хочешь, конечно…

— Хочу, — ответил Гулин и сказал себе: «Ну ты даешь, мужик!»

— Значит, остаетесь?

— Не знаю… Неудобно как-то…

— Чего тут неудобного? Не будить же ребенка среди ночи! — воскликнула Татуся и, торопясь перевести разговор на другую тему, добавила: — Отвертку, говоришь? Вот. Такая подойдет?

— Вполне, — бросил Гулин и поспешил скрыться в прихожей.

Женя, слышавшая весь разговор, затащила Татусю в ванную и быстро шепнула:

— Все отлично. Продолжай в том же духе. Спроси у него что-нибудь про работу.

— Что про работу? — зашипела Татуся. — Я в этом ничего не понимаю!

— Какая разница! Тебе надо его разговорить, а то останетесь вдвоем и что будете делать? Спроси, может ли он помочь найти Митиного брата. Поняла? Спроси обязательно!

Они вышли из ванной и столкнулись с Гулиным.

— Все, починил, — сказал он и протянул Татусе отвертку.

— Спасибо! А то я замучилась с этой розеткой. Садись. Хочешь еще чаю? Или, может быть?.. Давайте еще выпьем!

— Хорошая мысль! — поддержал Митя и налил всем коньяку. — За что пьем?

— За то, чтобы Андрей всегда возвращал похищенных детей их родителям. Ты занимаешься только детьми?

— Если бы! — хмыкнул Гулин.

— А чем еще?

— Много чем, — уклончиво ответил он.

— То есть ты и взрослых тоже ищешь? Может, ты тогда поможешь найти Митиного брата?

Гулин взглянул на Митю.

— А что с твоим братом?

— Это старая история, — неохотно проговорил Митя и нахмурился.

— Насколько старая?

— Митин брат пропал около трех лет назад, — вмешалась Женя и неожиданно встала. — Татка, пойдем в комнату — пусть они поговорят.

— Ты чего? — шепотом спросила Татуся, когда они вошли в комнату, где спал Димка. — Зачем ты это затеяла? По-моему, Мите это не понравилось.

— Боюсь, что да.

— А почему, как ты думаешь?

— Потому что он не хочет ввязывать в это дело милицию.

— Тогда зачем же ты?..

— Так нужно.

— Кому?

— Я тебе потом объясню… А пока продолжай в том же духе.

— Ну тебя, Женька! Я теперь не знаю, о чем говорить…

— Спроси, чем он сейчас занимается.

— Он же не скажет!

— А ты спроси как-нибудь так, не впрямую.

— Ну не знаю, попробую. Пошли?

— Давай еще чуть-чуть подождем — пусть они поговорят.

Когда они вернулись в кухню, Гулин что-то торопливо записывал на салфетке.

— А где же блокнот? — улыбаясь спросила Татуся. — Разве сыщики не носят с собой блокнот?

— Обязательно. Блокнот и лупу, — рассеянно ответил Гулин, и было непонятно, шутит он или говорит всерьез.

— А правда, что сыщики всегда рисуют схемы, когда расследуют убийства?

— Правда, — кивнул Гулин и вспомнил, что накануне просидел чуть ли не полночи, вычерчивая фломастером стрелки от фамилии одной жертвы к другой.

— А про эти мидовские убийства ты что-нибудь знаешь?

— Еще бы!

— В смысле, ты их расследуешь?! — удивилась Татуся.

— Типа того.

— Ну, значит, убийцу скоро найдут, — сделала она неловкий комплимент, но Гулин даже не улыбнулся.

— Хорошо бы, — хмуро проговорил он, и в памяти у него опять всплыли проклятые стрелки.

 

21

Когда Женя с Митей вышли от Татуси, было около двух. В переулке было пусто, и на асфальте лежал тонкий слой чистого снега, и только у выхода из подворотни на нем была заметна цепочка собачьих следов.

Они свернули на Малую Бронную и направились к Садовому кольцу.

— Как тебе Гулин? — спросила Женя.

— Мужик хороший, но ужасно дотошный. Как я ни выкручивался, мне пришлось выложить ему всю подноготную про моего непутевого братца. На самом деле я вовсе не уверен, что к этому нужно было подключать милицию.

В его тоне слышался упрек, и Женя, взяв его под руку, тихо сказала:

— Ты прости, что я натравила его на тебя… Но ведь пока не будет официального заявления, или как там это называется, он не станет этим заниматься… Я права?

— В общем, да… наверное…

Несколько минут они шли молча.

— О чем ты думаешь? — спросил он.

Женя не ответила.

— Что с тобой?

— Ничего…

— Я же вижу…

Женя остановилась и, посмотрев ему прямо в глаза, тихо сказала:

— Митя, я знаю, кто убийца.

— Что?

— Ты слышал. А я не оговорилась.

— Шутишь?

— Нет.

— И кто? — недоверчиво спросил он.

— Я этого сказать не могу. Во всяком случае, пока.

— Почему?

— Не могу.

Митя помолчал.

— А Гулину ты сказала?

— Нет. Все это не так просто.

— Я не понимаю…

— Прости, я не должна говорить загадками… Я просто не знаю, как быть.

Митя через силу рассмеялся.

— Надеюсь, меня ты не подозреваешь?

— Митя, я не шучу.

Он внимательно посмотрел ей в глаза.

— Ты хочешь сказать…

— Прости. Давай пока оставим это…

Они молча двинулись дальше. После небольшой паузы Митя спросил:

— Это как-то связано с похищением?

— Да.

— Тогда я вообще ничего не понимаю! — воскликнул Митя. — Слушай, расскажи-ка ты всё Гулину — что бы там ни было…

— Нет, — перебила Женя, упрямо покачав головой, — сказать я не могу… Я могу только ему немножко помочь… что я, собственно, уже и сделала… Теперь, если он действительно хороший мент, он догадается сам.

 

22

Пассажирский лайнер компании «Аэрофлот», сделав круг над вечерним Нью-Йорком, с высоты напоминавшим огромное тлеющее кострище, выровнялся и, набрав высоту, скрылся в темном небе над Атлантикой.

Виктор Васильевич Шрамков откинулся на спинку кресла в пятом ряду салона эконом-класса, развернул газету, торчавшую из кармашка впереди стоящего кресла, рассеянно пробежал глазами заголовки первой полосы и тут же сунул обратно. Новости с родины казались ему чужими и пугающими. Неприязненно покосившись на сидевшую рядом парочку, Виктор Васильевич закрыл глаза и попытался заснуть, но в голову сразу полезли обрывки последнего разговора с женой. Он досадливо поморщился, отвернулся к окну и поднял шторку иллюминатора: далеко внизу тускло поблескивала холодная поверхность океана. На мгновение ему представилось, как самолет, падая с высоты, врезается в толщу воды: он вздрогнул и слегка передернул плечами.

По проходу, гремя тележкой с напитками, медленно двигалась хорошенькая стюардесса, та самая, из-за которой у него при посадке испортилось настроение, — забирая у него талон, она сказала: «Добрый день! Сюда, пожалуйста», — и ему показалось, что ему она улыбается не так лучезарно, как предыдущему пассажиру. «Конечно, летел бы я бизнес-классом, ты бы не так разговаривала», — с раздражением подумал он и проследовал в салон, слегка задев ее плечом.

— Что будете пить? Коньяк, вино, пиво?..

— Ничего, — буркнул он, не поворачивая головы и даже не потрудившись сказать спасибо.

Тележка, тихо позвякивая бутылками, покатилась дальше. Парочка, не обращая на него ни малейшего внимания, весело хихикала и перешептывалась, потягивая бренди. Он вспомнил, что последнее время Ольга стала проявлять интерес к спиртным напиткам, и мысль о жене, как назойливая муха, снова начала преследовать его.

«Всю жизнь была тихая, как курица, боялась собственной тени… Командировка эта проклятая, что ли, ее испортила?..»

Ольга изменилась к концу первого года. Сперва он заметил, что она постриглась. «Чего это ты?» — проворчал он, потому что никогда не любил перемен, но она даже не потрудилась ответить. Потом она сдружилась с романовской женой, прекрасно зная, что он ее терпеть не может, и без конца бегала с ней то по выставкам, то в кино, то по магазинам и покупала тряпки, которые ему не нравились. Вечерами она много болтала по телефону, и он не мог понять, что его так раздражает — бессмысленный треп или то, что она смеется, когда ему самому вовсе не до смеха. Однажды, сидя перед телевизором, он заметил, что она понимает английский куда лучше его самого, хотя язык она учила только в институте до третьего курса. «Когда это она успела?» — недовольно подумал он, потому что сам никогда не понимал и половины, утешая себя тем, что всему виной американцы, изуродовавшие английский язык. Впрочем, телевизор они редко смотрели вместе: он терпеть не мог американское кино, предпочитая старые французские комедии с Луи де Фюнесом или исторические эпопеи с Жаном Маре, а она не только знала наперечет всех голливудских звезд, которые казались ему все на одно лицо, но и кто с кем спит, кто от кого рожает и кто выдвинут на очередного «Оскара». «Откуда она всего этого набралась?» — думал Виктор Васильевич, с тоской вспоминая застенчивую светловолосую девушку, которую привел в семью пятнадцать лет назад. С женщинами он всегда чувствовал себя неуверенно и особенно не любил разряженных в пух и прах богемных инязовских девиц, которых его сокурсники вечно приглашали на вечеринки. Ему казалось, что тихая Ольга, учившаяся в областном пединституте с перспективой просидеть до пенсии в какой-нибудь занюханной школе, проверяя тетрадки, будет всю жизнь благодарна ему за честь стать женой дипломата. Впрочем, с горечью признавался себе Виктор Васильевич, он никогда толком не знал, что творится в ее голове, — она всегда была молчалива, а уж при свекре-после и вовсе пикнуть не смела. Теперь же, не считаясь с его возможностями, она покупает себе дорогие шмотки на Пятой авеню и ведет себя так, будто совершенно от него не зависит. Разве ее волнует, как ему достаются эти деньги и что командировка рано или поздно кончится и им придется вернуться в Москву на скромную зарплату?..

И сына она воспитывает неправильно — вместо того чтобы растить настоящего патриота, поощряет всю эту дурацкую американщину: жвачки, комиксы, гамбургеры… В результате, возвращаясь с работы, он видел только спину мальчика и его выбритый по нынешней моде затылок, и все попытки оторвать его от компьютерной стрелялки заканчивались неудачей. «Пап, подожди, щас уровень пройду», — бормотал тот не оборачиваясь и впивался глазами в экран, по которому прыгали какие-то уроды с автоматами. «Лучше всех его воспитывал дед», — вздохнул Виктор Васильевич и тут же, по какой-то кривой ассоциации, вспомнил о цели своей поездки в Москву. Он почувствовал, как у него тоскливо сжалось сердце, и вынужден был признать, что вовсе не жена и не сын являются предметом его беспокойств.

Он не находил себе места с того момента, как несколько месяцев назад отдал Косте Антонову сто тысяч, и, странное дело, даже теперь, когда тот вызвал его в Москву за деньгами, его продолжал грызть смутный страх, и все эти мысли, которые он пережевывал сидя в самолете, были лишь попыткой отделаться от отвратительного предчувствия…

Зачем он это сделал? Зачем послушал Костю и ввязался в такую авантюру? И что будет, если что-нибудь сорвется и он не сможет отдать долг Мухину?

В советские времена Виктору Васильевичу, выросшему в номенклатурной семье, было обеспечено вполне благополучное существование — статус отца гарантировал всему семейству государственную жилплощадь, распределители, санатории, а лично ему — быстрое продвижение по служебной лестнице. Он никогда не сомневался в справедливости существующего миропорядка и никогда не задумывался над тем, что этими благами пользуется лишь ничтожно малая кучка людей. В начале девяностых мир, в котором ему было отведено надежное местечко, внезапно рухнул — у кормушки оказались другие люди, и ему, Виктору Шрамкову, места среди них уже не нашлось. Эти «другие» умели делать деньги и в таком количестве, о котором бывшая номенклатура не могла и мечтать. В самом деле, что такое госдача на Николиной горе или «чайка» с шофером по сравнению с виллой на Лазурном берегу, собственной яхтой и самолетом, купленными на доходы от нефтяного или алюминиевого бизнеса? Виктору Васильевичу и самому очень бы хотелось все это иметь, но он не знал, где взять, — делать деньги он не умел и потому завидовал своим бывшим коллегам по министерству, ушедшим в бизнес и теперь процветающим.

Своего бывшего сокурсника и коллегу по МИДу Костю Антонова он встретил в Нью-Йорке, когда шел второй год его командировки. За стаканом скотча Костя рассказал о своем бизнесе, и у Виктора потекли слюнки. «Сколько можно наварить, если вложить… — Виктор Васильевич запнулся, прикидывая свои возможности, — десятку, например?» — «Что такое десятка? — снисходительно улыбнулся Костя. — Полтинник — это уже кое-что…» — «А сотня?» — спросил Шрамков, и сам испугался того, что сказал. «Серьезно? — Костя впервые посмотрел на него с интересом: — Можешь вложить такие бабки?»

В облике Бориса Дмитриевича Мухина от бухгалтера не было ничего. Это был крупный мужчина с большой красивой головой, румяными щеками и смеющимися глазами. «Ба-а! — восклицал он, встречая кого-нибудь из старых знакомых. — Сколько лет, сколько зим!» — и обязательно заключал в объятия. Он любил поесть, выпить, посидеть в ресторане в хорошей компании, умел сделать женщине комплимент и при этом трогательно заботился о своей хрупкой белокурой супруге Ниночке. Про них говорили «красивая пара», хотя обоим было уже под пятьдесят. За долгие годы работы в МИДе он ухитрился не нажить себе ни врагов, ни недоброжелателей.

Неизвестно, на чем основывалась дружба столь непохожих друг на друга людей — замкнутого и вечно чем-то недовольного Шрамкова и жизнерадостного Мухина, — но факт остается фактом: главный бухгалтер полпредства был единственным человеком, которому Виктор Васильевич доверял, насколько, впрочем, вообще был склонен доверять кому бы то ни было. Называя Косте сумму в 100 тысяч долларов, Шрамков блефовал — таких денег у него не было и быть не могло. Он и сам толком не знал, зачем он это сделал — то ли просто сболтнул, то ли у него действительно уже наклевывалась некая мысль, но, когда Костя сказал, какой процент можно получить, вложив эти деньги, Шрамков лишился покоя. «Так что ты подумай, старик, — многозначительно произнес Костя, гипнотизируя его взглядом, — я здесь до пятницы».

Лежа без сна рядом с равнодушно посапывающей супругой, Виктор Васильевич говорил себе, что взять такую сумму ему все равно негде, а мечтать о несбыточном — дело пустое и даже вредное. Но чем больше он это понимал, тем больше хотел. Мысль о Мухине не сразу пришла ему в голову, а когда пришла, он с ужасом отогнал ее. «Вдруг откажет? Кем я тогда буду в его глазах? Еще, не дай Бог, кому-нибудь сболтнет?..»

Выйдя на следующий день на работу с твердым убеждением, что такой разговор невозможен, Виктор Васильевич, обедая с Мухиным в представительской столовой, не удержался и рассказал о встрече с Костей. Компанейский Борис Дмитриевич, который и сам был не прочь подзаработать, сразу понял, что от него требуется, и согласился на несколько месяцев выдать Шрамкову под расчет сто тысяч долларов.

Москва встретила его неприветливо. Как всегда, не было тележек для багажа, и пока он озирался в поисках ее, какой-то жучила предложил ему «свою» за десять баксов. Грубо отшив его и проклиная «демократов», Шрамков сам потащил чемодан к стоянке такси. Валил мокрый снег — ему сразу залепило очки, и он вынужден был поставить дорогой чемодан в грязь, чтобы протереть стекла. И наконец, таксист, здоровый амбал с красным лицом, нагло потребовал сто долларов, чтобы довезти его до дома. Виктор Васильевич хотел было возмутиться, но, окинув взглядом окружающее пространство и заметив длинную очередь на маршрутку, плюнул и, что-то проворчав себе под нос, согласился.

Приехав на Брянскую, он сразу бросился к телефону. Костя не отвечал, и он почувствовал, что им снова овладевает тревога. Он принялся бесцельно слоняться по квартире, но зачехленная мебель, настежь открытый пустой холодильник и немытые окна, выходящие на вокзальную площадь с автобусами, уличными торговками и бомжами, наводили еще большую тоску, усиливая тягостное ощущение неприкаянности и одиночества. Не выдержав, он набрал номер родителей и тут же пожалел об этом — мать, подойдя к телефону, разохалась, что он не предупредил о своем приезде, и долго донимала его бессмысленными вопросами, не случилось ли чего с ним или с Сашенькой. «Я бы хоть в квартире у тебя убралась, — причитала она и, не дав ему опомниться, потребовала, чтобы он немедленно явился к обеду: — Я только что сварила куриную лапшу… еще горячая…» — «Отец дома?» — спросил он, едва скрывая досаду и проклиная себя за то, что поддался настроению и позвонил, хотя собирался спокойно принять душ и заняться делами и только потом объявить о своем приезде. «Дома, конечно! Куда он денется?..»

Стоя под горячим душем, он пытался убедить себя, что все хорошо, что мать обрадуется подаркам, а потом они как всегда будут сидеть за большим столом в уютной отцовской гостиной и говорить о политике.

Но и тут его надеждам не суждено было сбыться. К подаркам мать отнеслась равнодушно и оживилась только тогда, когда он достал альбом с фотографиями. «Сашенька-то как повзрослел!» — умилялась она, и Виктор, гордясь успехами сына в английском, ввернул, что тот смотрит телевизор и все понимает. «А Оля зачем постриглась? — воскликнула Валентина Георгиевна, увидев снимок невестки. — Не надо было ей позволять!» — и он почувствовал, что с трудом сдерживает раздражение.

Кроме того, они оба показались ему какими-то постаревшими, потускневшими, потерявшими интерес к окружающему, и он никак не мог понять, чего больше у него в душе — раздражения или жалости. Отец хмурился, слушая его рассказы об интригах в представительстве, но молчал.

— Ты зачем приехал? — спросил Василий Демьянович, и он вздрогнул, в очередной раз подивившись умению своего отца попадать в самую точку.

До Кости удалось дозвониться только в начале второго. Нервы его к этому времени уже окончательно расходились, и он чуть не нахамил своему ни в чем не повинному приятелю, когда тот, лениво зевнув, благодушно спросил: «А-а, это ты, старик?.. Завтра приедешь?»

В эту ночь Виктор Васильевич впервые за последние полгода спокойно заснул.

На даче Антоновых в Алабино Виктор никогда не бывал и дом двадцать семь по улице Красных комиссаров нашел не сразу. «Черт его дернул тащиться на дачу!» — ворчал Виктор, увязая в снегу.

Над крышей поднимался жидкий дымок, и он с раздражением подумал, что богатые хозяева вполне бы могли позволить себе отопление. Забрызганная грязью темно-вишневая Костина «хонда» стояла у самого крыльца. Виктор поднялся по ступенькам, обглоданным веничком стряхнул с ботинок снег и толкнул дверь. В прихожей было темно, и откуда-то из глубины дома доносилась тихая музыка.

— Костя, это я! — позвал он, но никто не ответил.

Виктор поставил кейс на пол, расстегнул дубленку и двинулся по коридору на звуки музыки.

— Костя, ты где? — повторил он, увидев, что в комнате, где играла магнитола, никого нет. — Костя, алло!

Недоумевая, Виктор приоткрыл соседнюю дверь и в ужасе застыл на пороге.

В кресле перед камином сидел его приятель Костя Антонов с простреленной головой, а на полу, рядом с выпавшим из рук глянцевым журналом, лежал пистолет.

Первая мысль, пришедшая ему в голову, была мысль о самоубийстве. Однако он тут же понял, что это не так. Расположение пулевого отверстия (в центре лба), валяющийся корешком кверху журнал и пистолет, лежащий в полутора метрах от тела, возможность самоубийства исключали полностью.

Не помня себя, он бросился к выходу, споткнулся, с грохотом налетев в темноте на собственный пустой кейс, и чуть не закричал. У него так тряслись руки, что он даже не сразу смог подобрать его, и только на крыльце, с жадностью вдохнув морозный воздух, вспомнил про деньги.

«Так я и знал, так и знал…» — дрожа всем телом, бормотал он, вернувшись в дом. Стараясь унять сердцебиение, Виктор Васильевич сделал несколько неуверенных шагов по коридору и прислушался. Что делать? Попробовать поискать? А если кто-то придет и застукает его здесь? Как он докажет, что убил не он? И не прячется ли в доме настоящий убийца, стоя за одной из дверей?..

От страха у него стучали зубы, но уйти без денег он не мог.

Музыка сменилась тихо журчащей английской речью, но в остальном в доме царила тишина. Он вошел в комнату с магнитолой, увидел стоящий на стуле открытый пустой портфель из свиной кожи и все понял. Константин убит, и денег ему не видать как своих ушей. «Я так и знал, так и знал…» — повторял он, без сил опускаясь на стул.

Сейчас он вернется домой — мать опять будет донимать его расспросами, а отец наверняка заметит, что он не в себе. Он обязательно затащит его в свой кабинет и спросит: «Что ты натворил?» или что-то в этом роде, но ясно одно — отвертеться он не сможет. Виктор вспомнил, что, когда ему было тринадцать лет и они с родителями только что вернулись из Стокгольма, он взял у матери из сумки пятидесятиграммовую бутылочку виски из самолета и десятидолларовую купюру, чтобы показать их товарищам, и как отец, обнаружив это, потребовал признания. «Я знаю, что это сделал ты. Но если ты не сознаешься, имей в виду, ты мне не сын — я сдам тебя в милицию, как простого воришку». Тогда он не понимал, что это была лишь угроза и воспитательный прием, но страх перед отцом и фраза «Ты мне не сын» запомнились ему на всю жизнь. «Интересно, что бы он сказал, если бы узнал, что я взял казенные сто тысяч и отдал их в рост новорусскому воротиле, спекулирующему земельными участками?..»

Съежившись от ужаса при мысли о реакции отца, он попытался отогнать от себя кошмарную картину и принялся судорожно выдвигать ящики письменного стола, уже не надеясь, что деньги найдутся, и в голове у него назойливо стучало: «Ты мне не сын… Ты мне не сын…»

Когда стало окончательно ясно, что ни в ящиках стола, ни в шкафу, ни в старинном комоде с облупившейся фанеровкой, ни за диванными подушками денег нет, он с ужасом подумал, что ему придется обыскать весь дом и неизбежно заглянуть в комнату, где находится труп.

Никаких иллюзий относительно того, что он найдет деньги, у него уже не осталось, но то ли по инерции, то ли из упрямства, то ли чтобы оттянуть страшный момент возвращения домой, он продолжал методично обшаривать дом. Обыскав второй этаж, кухню, заиндевевшую веранду и даже подсобку, где хранились инструменты и садовый инвентарь, он вернулся в комнату с камином и, стараясь не смотреть на мертвого Костю, стал искать там. Денег не было.

Виктор Васильевич, обхватив голову руками, сидел на кухонной табуретке и думал, что он пропал. Такой суммы ему никогда не достать, и теперь он не может вернуться ни домой, ни к родителям, ни в Нью-Йорк. Отец его никогда не поймет и не простит, жена стала чужой, а сыну он не интересен. Он подставил единственного человека в представительстве, который к нему хорошо относился, понимал его и согласился помочь. На него повесят убийство Кости, и ему никогда не доказать, что убил не он. И за что все это? Что он, собственно, такого сделал? Взял деньги? Но ведь он не вор — он собирался их вернуть! И не просто вернуть, а дать заработать хорошему человеку. Разве он преступник? Он никого не убил, не ограбил. Деньги взял в долг, на время — что тут такого? Сейчас все берут кому не лень — свое и чужое. Вот Горбачев развалил великую державу — и ничего, живет себе припеваючи. Чубайс всю страну ограбил, а какую должность занимает. Ельцин и вовсе должен сидеть в тюрьме, а ему — госдача, охрана, президентская пенсия. А честные люди в этом «демократическом» бардаке остаются в дураках. Вот, например, отец — был послом, и какие должности занимал, и какой стаж дипломатической работы имеет, не говоря уже о других его заслугах перед Родиной. И что теперь? Пенсия у него — курам на смех, до ста долларов не дотягивает. Он хоть и храбрится, и ходит по-прежнему с важным видом по двору мимо своих сверстников, забивающих козла, хоть он и посещает заседания какого-то ветеранского совета или клуба — черт его знает, как это теперь у них называется! — но про себя-то прекрасно понимает, что век его кончился и никакого влияния при всей своей надутой физиономии он больше не имеет не только в МИДе, но даже в ЖЭКе, куда он звонит время от времени и грозным голосом требует прислать сантехника для починки давно пришедшего в негодность крана.

И что всего обидней — никогда бы он не связался с этими проклятыми деньгами, если бы получил местечко в ООН, а он бы его получил — чем он хуже других? — если бы не сволочи демократы. Все его сверстники уже давно послы и урвали себе самые теплые места: Сашка Худяков — в Бельгии, Вася Дружинин — во Франции, Витя Перфилов в Японии. А он в свои сорок пять все никак не поднимется выше первого секретаря. А все потому, что не могут ему простить 91-й год! Он хоть и притворился, что сочувствует новой власти — чутье у него всегда было верное, — но они, видимо, все-таки видели в нем чужака. А может, и отец подгадил — он-то открыто поддержал ГКЧП и поплатился — за честность и бескомпромиссность.

А новый министр? Да кто он такой? Конъюнктурщик… да еще наверняка пособник проклятых янки. Но ничего, поглядим. Долго на этом месте ему не просидеть, свои же его и слопают с кашей и не подавятся, и пойдет он торговать американской тушенкой или средствами от импотенции… Его тогда и американцы к себе не возьмут как отработанный материал. Все они сейчас рвутся в Америку, или качают нефть, заколачивая миллионы и обманывая честных людей, или спекулируют как… как… А он всего лишь хотел, никого не обманывая и не обижая, приобрести начальный капитал и попытаться честно заработать себе на старость. Он-то и будет козлом отпущения — ежу понятно.

Нет, этому не бывать! Не станет он отдуваться за воров и предателей… Он себя в обиду не даст. Но что?.. Что он может сделать? Что вообще может сделать честный человек против бездушной государственной машины? Бороться с ней бесполезно, спрятаться — негде.

Виктор Васильевич взял со стола бутылку минералки и первую попавшуюся под руку чашку. У него так дрожали руки, что ему с трудом удалось налить себе воды. Он выпил ее одним глотком и застонал. Надо встать… Надо заставить себя встать и идти, если он не хочет, чтобы его застукали здесь…

Он поднялся с табуретки, сделал несколько шагов и обессиленно привалился к дверному косяку. «Куда я пойду? Некуда мне идти…» Он почувствовал такую слабость, что ему внезапно захотелось лечь, и, с трудом дойдя до комнаты, он рухнул на диван. Страх перед возвращением в прежнюю жизнь заглушал страх быть пойманным на месте преступления.

Он почти задремал, и в полусне в его сознании проносились картины прошлого. Вспомнился двор их старого дома на Шаболовке, институт, комсомольские собрания, буфет на четвертом этаже, куда они в перерывах между лекциями ходили пить кофе, поездки на картошку, однокурсники — Сашка Любимов, Миша Кутовой, Костя Антонов… С Костей они были немного похожи, и им иногда в шутку советовали сдавать друг за друга зачеты… А теперь он с простреленной головой сидит в соседней комнате…

И вдруг он вскочил как ошпаренный. Похожи. Да, они похожи. Конечно, не так, как раньше, но достаточно для того, чтобы…

Он заметался по комнате, судорожно пытаясь сообразить, не безумие ли то, что пришло ему в голову. В голове у него словно вращалось огромное тяжелое колесо, которое мешало думать, путало мысли, доводило до исступления. «Костя мертв, ему уже все равно. А мне это может спасти жизнь… Но как? Как это сделать?.. Переодеть труп в мою одежду и сунуть в карман документы?.. Почему бы и нет?.. Машина, слава Богу, есть. Увезти подальше от дачи и закопать в снег. До весны его не найдут, если только не случится внезапной оттепели. Хотя… при такой температуре труп все равно промерзнет, и опознать его будет невозможно, тем более что и трудиться особенно никто не станет — документы найдут и успокоятся. А Костины родственники?.. Впрочем, обойдется. Слава Богу, о том, что он встречается со мной, они не знают — по крайней мере, вчера я просил его никому не говорить… Хорошо бы найти его паспорт…»

Паспорт и документы на машину лежали во внутреннем кармане висевшей в коридоре Костиной кожаной куртки. Там же обнаружилось несколько банковских карточек и две стодолларовые купюры.

Виктор Васильевич вернулся в комнату. Теперь надо сесть и все хорошенько обдумать. Костю будут искать и неизбежно приедут сюда. Но не сразу. Печка успеет остыть, магнитолу он выключит, пистолет и одежду с трупа заберет с собой и уничтожит, а верхнюю наденет на себя. Что еще? Следы от машины? Занесет снегом. В поселке пусто, но даже если Костю и видели, ничего страшного — приезжал, побыл и уехал. Все? Вроде бы все. А отпечатки? Кто станет их тут искать? Трупа нет, значит, и убийства нет. Подумают, что Костя задолжал кому-то и лег на дно. Впрочем, свои отпечатки он здесь не оставит — зачем рисковать? Лучше стереть. Первыми все равно приедут родственники, снова все захватают, и затертостей не останется.

Он снял с себя все, даже белье, с отвращением натянул на себя Костины вещи, которые в беспорядке валялись в шкафу, и надел ботинки, чуть жавшие ему большой палец. Выключил магнитолу, плеснул на тлеющие угли немного воды, на кухне вымыл чашку, из которой пил, и, прихватив ворох своей одежды, приступил к самому главному.

Когда на трупе была застегнута последняя пуговица, он встал с колен и вытер пот — Костя был чуть худее его, но весил не меньше восьмидесяти пяти. Виктор Васильевич оглядел результаты своих трудов и нахмурился. Все было хорошо, одежда сидела как влитая, и даже прическа была почти как у него — русые, с легкой сединой коротко стриженные волосы. Но лицо… «Похож, но не я» — с тоской подумал Виктор Васильевич и вдруг почувствовал, что страшно устал. Прилив энергии, который он ощутил, когда мысль о подмене пришла ему в голову, внезапно сменился страхом и апатией. Что, если он ошибся и что-то неправильно рассчитал? Что он в этом понимает? Если труп сразу найдут и легко опознают, тогда ему точно придет конец. Не переиграть ли все назад, пока не поздно?..

Он сел на корточки и принялся расстегивать свою рубашку, надетую на труп, но тут же понял, что никакая сила не заставит его снова надеть ее на себя. «Надо протереть пуговицы, — думал он в панике, — тут везде мои отпечатки — на пряжке, на очках… Что делать?..»

Он почувствовал, что на него снова накатывает истерика, и попытался взять себя в руки. «Где-то я видел какую-то химию… Может?.. Да нет бред… при чем тут химия? Просто протереть…»

И вдруг он вспомнил, что в подсобке, среди банок с краской, в глаза ему бросилась бутылка с надписью «Серная кислота». Мысль еще не успела окончательно оформиться у него в голове, но уже начала приобретать некоторые очертания. Виктор Васильевич бросился в подсобку и там, между банкой олифы и пачкой обойного клея, действительно стояла пыльная бутыль. Он осторожно открыл ее, и ему в нос шибанул резкий запах.

Он вернулся назад, взял с письменного стола пару газет и тщательно завернул бутыль в несколько слоев. «Теперь ни одна собака…»

Он прошелся по дому проверить, не осталось ли следов убийства, стер свои отпечатки, прихватил пистолет, кислоту, кейс, рассовал по карманам Костины ключи, документы и банковские карточки. Когда стемнело, перенес труп в багажник, запер дом и сел за руль.

Поселок был пуст. Шел сильный снег, и машину слегка заносило на поворотах. Добравшись по бетонке до Дмитровского шоссе, он отъехал еще километров на пятнадцать, свернул на проселочную дорогу, убедившись, что вокруг никого нет, сбросил труп в кювет, спустился сам, вытащил из кармана бутыль с кислотой и в этот момент услышал шум мотора. Плеснув как попало на лицо кислотой, он бросился наверх и едва успел тронуться с места, как из-за поворота появился раздолбанный грузовичок.

Через двадцать минут, оказавшись на безопасном расстоянии, он остановил машину, приоткрыл окно и обессиленно откинулся на спинку сиденья. Засыпать труп он не успел, но это еще полбеды — при таком снегопаде через несколько минут его и так занесет. Но что делать с лицом? Вернуться и вылить оставшуюся кислоту? А если он попадется? Если на даче у него еще оставался какой-то шанс отвертеться, то там, возле трупа, в Костиной машине, в его одежде и с его документами — ни малейшего. Придется оставить все как есть и спрятаться. На всю оставшуюся жизнь.

Прошло полгода. Виктор Васильевич Шрамков жил в подмосковном Реутове в однокомнатной квартире, которую снимал за сто долларов в месяц. Денег у него было немного — только то, что ему удалось снять по Костиным банковским карточкам в первые дни после убийства. Он сильно похудел, отрастил волосы, и если бы кто-нибудь из прежних знакомых встретил его на улице, ни за что бы не узнал. Впрочем, из дома он выходил редко — в соседний магазин и газетный киоск за прессой. В криминальной хронике «Московского комсомольца» он прочитал, что его обезображенный труп нашли в сорока километрах от Москвы в снегу у проселочной дороги. Лежа на кровати, он думал, что это еще ничего не значит и успокаиваться рано — заметка могла появиться до опознания. Вот если бы написали, что его похоронили… Он пытался представить себе панихиду в Голубом зале на Смоленке и заваленную цветами могилу, но картинка тут же разваливалась: предположить, что менты — идиоты, еще можно, но обмануть родителей?.. Никогда. Он ловил себя на том, что ему хочется съездить на Востряковское кладбище, но что-то останавливало его: он никак не мог понять, чего боится больше — увидеть собственную могилу или не увидетьи понять, что его все еще ищут.

Во сне он часто видел Нью-Йорк, свою квартиру, уткнувшегося в компьютер сына, слышал голос жены, и в первый момент, проснувшись, продолжал ощущать себя там, с ними, а когда открывал глаза, вспоминал, что он мертв.

Однажды, включив телевизор, который почти никогда не смотрел, Виктор Васильевич попал на передачу «Я вернусь». Показывали человека, страдающего амнезией, и он возмущенно подумал: «Какая, к черту, амнезия?.. Все он врет». Оказалось, однако, что не врет и что таких, как он, — пруд пруди. «Надо же, я всегда считал, что это выдумки детективщиков», — сказал он себе и придвинулся ближе к экрану. Ведущий возмущался, что такими людьми никто не занимается и что, если бы не передача, они бы никогда не нашли родных и не вернулись к прежней жизни. «Что я тут сижу? Кого боюсь?

Если спросят, кто я такой, скажу, что потерял память, и никакая милиция не станет со мной возиться…»

С этого дня Виктор Васильевич начал свободно передвигаться по Реутову, а вскоре позволил себе совершить первую вылазку в Москву — никто не обращал на него внимания, никто не подходил, никто ни о чем не спрашивал.

Однажды в дождливый будний день редкие посетители Востряковского кладбища видели, как высокий худой человек, стоя у одной из могил, истерически хохотал, а уходя, собрал лежащие на гранитной плите увядшие цветы и унес с собой. «Псих какой-то!» — подумала пожилая женщина, прибиравшая неподалеку могилу мужа, и даже подошла посмотреть, что именно так развеселило странного посетителя. На плите, под овальным портретом улыбающегося полнолицего мужчины, было написано «Виктор Васильевич Шрамков. 1953–1999».

Через полгода, стоя в седьмом часу вечера у здания Министерства иностранных дел на Смоленской, Виктор Васильевич наблюдал за бывшими сослуживцами, которые, выходя из массивных дверей, спускались по пандусу к автомобильной стоянке или в сторону метро. Никто не обращал на него внимания, и лишь некоторые, скользнув по нему равнодушным взглядом, шли дальше. Когда поток служащих иссяк, Виктор Васильевич повернулся и, с трудом сдерживая сердцебиение, поплелся к троллейбусной остановке.

Он по-прежнему ни с кем не общался. После последней вылазки долго не выходил из дома, даже за продуктами. Он еще больше похудел, осунулся и стал окончательно неузнаваем. Он почти все время лежал, то погружаясь в дремоту, то бормоча себе под нос что-то неразборчивое. Иногда ему начинало казаться, что в квартире кто-то есть, и он долго и напряженно вслушивался и, прежде чем лечь спать, по нескольку раз проверял, запер ли за собой дверь. Он не переносил яркий свет и боялся темноты и, уходя из дома, всегда оставлял в коридоре включенную лампочку.

От длительного одиночества и постоянного страха он постепенно сходил с ума.

О назначении Леонида Сергеевича Сапрыкина на должность заместителя министра он узнал из газет. Он помнил его еще по институту, где они учились с разницей в три курса. Виктор Васильевич уже тогда завидовал его элегантности, успехам у девушек и блестящим способностям к языкам и ненавидел за интеллигентность, которую считал пижонством. В министерстве Виктор Васильевич почти не замечал его, едва кивая при встрече. Пока отец занимал высокий пост, его карьера успешно продвигалась, но в декабре девяносто первого, когда отца выперли на пенсию, а союзный МИД прекратил свое существование, все кончилось. Сапрыкин резко пошел в гору, а он за семь лет с трудом перебрался с ранга второго секретаря на первого. Вскоре Леонида Сергеевича назначили председателем комиссии по отбору кадров в международные организации, куда Шрамков всегда так стремился — как в нем сочеталась ненависть ко всему американскому и страстное желание попасть в Америку — неизвестно. Он ненавидел Сапрыкина и завидовал ему по-прежнему, но теперь, встречая его в коридоре или в буфете, раскланивался и заискивающе улыбался. Но это не помогло. Комиссию он не прошел и, как ему вскоре стало известно, именно из-за Леонида Сергеевича.

Несколько раз перечитав набранные петитом строки, он скомкал газету и сквозь зубы проговорил: «Это все ты… Ты сломал мне жизнь… Лишил семьи… Если бы не ты, я бы работал сейчас в ООН, имел положение, деньги, хорошую пенсию. А вместо этого…»

Он стиснул зубы и долго сидел, глядя в одну точку и чуть раскачиваясь. Потом встал, вытащил из-под кровати спортивную сумку, достал завернутый в газету пистолет и бутыль с остатками кислоты. «Я тебя убью. Убью и опозорю… И сделаю это так, что милиция упрыгается в поисках маньяка, которого нет…»

В ближайшем киоске он купил «Спид-инфо», обвел фломастером несколько сомнительных объявлений, перелил кислоту в маленький пузырек, взял пистолет и поехал на Киевскую. Он понимал, что шансов встретить Сапрыкина в субботу вечером одного у него почти нет, и надеялся на случай, так как с некоторых пор знал, что в таких делах случай играет не последнюю роль. Кроме того, ему хотелось убедиться, что во дворе дома, где он прожил больше двадцати лет, его не узнают, как не узнали коллеги по министерству.

Он сидел на скамейке неподалеку от детской площадки, со странным чувством поглядывая на окна родительской квартиры. Внезапно поднялся ветер, и огромная черная туча закрыла небо. Двор сразу опустел. Он собрался было уйти, но в последний момент увидел Сапрыкина, выходящего из подъезда и садящегося в машину. «Кретин! Дурак! Он сейчас уедет!» — пробормотал Виктор Васильевич, досадуя на себя за то, что упустил такой шанс, но Сапрыкин не уезжал: опустив стекло, он спокойно закурил, даже не включив зажигание. «Ждет кого-то… Жену, наверное», — подумал Шрамков, и его захлестнула волна ненависти. Ни минуты не раздумывая, он бросился к машине, и в унисон с ударами сердца в голове у него стучало: «Успею — не успею… Успею — не успею…» Но он успел.

Средства массовой информации скупо сообщали об убийстве, не выдвигая никаких версий, и только вездесущий Хинштам, ссылаясь на сведения, полученные из анонимных источников в правоохранительных органах, разразился статьей о появившемся в МИДе маньяке. «Есть! Клюнули!» — злорадно подумал Шрамков — мысль о собственной безнаказанности и неуязвимости приятно щекотала ему нервы.

Елизавету Константиновну Данилову-Вильдо он заметил пару дней спустя в вагоне метро. Он узнал ее сразу, и ему показалось, что она пристально вглядывается в его лицо. «Чертова старуха», — подумал он, вспомнив ненавистные уроки французского, свой унизительный страх перед каждым экзаменом и ту злосчастную двойку, которую она однажды все-таки влепила ему. Она всегда была ему противна — с ее придирками, замечаниями, иронией, снисходительными улыбками, въедливостью, синим карандашом, которым были изуродованы его переводы, с ее любовью к чубайсам и гайдарам, ко всей этой сволочи, погубившей страну… Если она узнала его, ему конец.

Выследив ее и выяснив, что Елизавета Константиновна живет в мидовском доме на Большой Академической, он подумал, что она не слишком удивится позднему визиту соседа, которому срочно понадобилась консультация по французскому языку. «Таких, как она, хлебом не корми, дай только кого-нибудь поучить». Расчет оказался верным — Елизавета Константиновна сразу открыла. Увидев его и узнав в нем человека из вагона, она испугалась и хотела закричать, но не успела. Убив ее, он втащил тело в комнату, открыл пузырек с кислотой, но что-то остановило его — он и сам не знал что…

Шрамков стал с нетерпением ждать следующую статью Хинштама. «Знал бы ты, сволочь, о ком пишешь…» Он до сих пор не мог простить себе, что так и не решился дать ему в морду за статью об отце, хотя они были знакомы и много раз встречались в пресс-центре министерства…

Статья не появлялась, а мысль о встрече с Хинштамом продолжала преследовать его. «Доставить Семенчику маленькое удовольствие?.. Он же так любит чужие секреты… Вот пусть и получит еще один, последний… вместе с пулей…».

Добыть в редакции телефон Хинштама было делом несложным — куда труднее оказалось выбрать место для встречи. «Его надо куда-то вызвать, подальше, ночью, обставить все с подобающей таинственностью — журналисты любят дешевые эффекты. Куда-нибудь за город, в уединенное место, на природу… какие-нибудь развалины… катакомбы… заброшенный дом… Но где ж его взять?» И тут он вспомнил о мидовских дачах на Щелковском шоссе — он был там когда-то давно, навещал коллегу, пригласившего его с семьей на дурацкий детский день рождения. Лучшего места нельзя было себе представить. «Там сейчас никого… Тишина… Опавшие листья… То, что нужно…»

Он не только осуществил задуманное, но и получил два подарка: большой — десять тысяч долларов, на которые вовсе не рассчитывал, и маленький — позвонив наудачу с хинштамовского мобильника по последнему номеру, попал на его любовницу, которая почему-то сразу клюнула на историю со свертком и согласилась приехать.

На следующий день Виктор Васильевич позволил себе маленький праздник — устроился перед телевизором и, с наслаждением потягивая дорогой виски, купленный на деньги Хинштама, посмотрел репортаж с Щелковского шоссе. «Трагедия произошла здесь, на этой дороге, в сорока километрах от Москвы… Труп журналиста, как и предыдущие жертвы маньяка изуродованный кислотой, обнаружен сегодня в семь утра в принадлежащей ему БМВ, — тараторил молоденький репортер с покрасневшими от холода оттопыренными ушами. — Орудие убийства не найдено…»

Виктор Васильевич злорадно улыбнулся и вытащил из-под кровати спортивную сумку. Бутыль с кислотой была пуста, но в пистолете оставалось еще два патрона — о возвращении из Нью-Йорка своего последнего начальника, Игоря Геннадиевича Щеголева, он уже знал.

 

23

По настоятельной просьбе Жени, которая хотела избавить родителей от лишних переживаний, Василий Демьянович и Валентина Георгиевна с внучкой Машей отправились в Чехию и находились там уже вторую неделю. Уехали они вовремя — через три дня после их отъезда Виктор Шрамков застрелился после неудачной попытки совершить очередное убийство. На сей раз его жертвой чуть не стал бывший постпред России в ООН Игорь Геннадиевич Щеголев, недавно вернувшийся в Москву из Нью-Йорка и вышедший на заслуженный отдых.

Пережив изрядное потрясение, Игорь Геннадиевич слег с гипертоническим кризом. На третий день, когда он немного пришел в себя, в палате появился симпатичный майор милиции. Он вежливо осведомился о самочувствии больного и спросил: «Игорь Геннадиевич, вы узнали человека, который в вас стрелял?» — «Я его не видел!» — «Вы, вероятно, помните Виктора Васильевича Шрамкова, который…» — «Разумеется, помню, — сердито перебил Щеголев. — Вы хотите сказать, что я чуть не стал очередной жертвой пресловутого мидовского маньяка?» — «Дело в том…» — замялся Лобов. «Говорите же! Я не кисейная барышня!» — «Шрамков жив. И стрелял в вас именно он». — «То есть как — жив? Его же убили в позапрошлом году…» — «Его не убили. Он скрывался под чужим именем». — «Так это он — маньяк? — усмехнулся Щеголев. — Ну-ну…» — «Как вы думаете, Игорь Геннадиевич, чем можно объяснить его, скажем так, негативное отношение к вам?» — «Ха! Хорошенькое дело! “Негативное отношение”! Вы хотите, чтобы я вам сказал, почему он в меня стрелял? Понятия не имею!» — «И у вас нет даже отдаленных предположений на этот счет?» — «У меня?! — рассердился Игорь Геннадиевич. — Почему бы вам не задать этот вопрос самому Шрамкову? Я надеюсь, вы поймали его?» — «Он застрелился». — «Ах вот как, — проговорил Щеголев, и Лобов уловил легкий вздох облегчения, — в таком случае ничем не могу вам помочь…» Игорь Геннадиевич откинулся на подушки, и Лобов понял, что разговор окончен.

Когда за Лобовым закрылась дверь, Щеголев позвонил дежурной медсестре и потребовал позвать врача.

«Вам плохо?» — испуганно спросила молоденькая сестричка. «Позовите Алексея Константиновича», — раздраженно повторил Щеголев и, когда через пару минут в палате появился завотделением, попросил: «Доктор, у меня к вам настоятельная просьба — больше не пускайте ко мне никого, кроме жены». — «Хорошо-хорошо… Вас расстроил этот майор?.. Как вы себя чувствуете?.. Давайте-ка мы померим давление…» — «Оставьте, — брюзгливо поморщился Игорь Геннадиевич, — со мной все в порядке. Все, о чем я прошу, это чтобы меня больше не беспокоили!»

Оставшись один, Щеголев налил себе минеральной воды, но пить не стал. Ему вдруг вспомнилось опрокинутое лицо бухгалтера Мухина в тот день, когда в представительстве стало известно об убийстве Шрамкова.

— Игорь Геннадиевич, я должен вам признаться в одной вещи, — сказал тот, войдя к нему в кабинет, — я совершил должностное преступление…

Тогда он ответил ему: «Вернете деньги в кассу, и я на закрою на это глаза», — а через полторы недели, когда тот вернулся из Москвы, вызвал его и потребовал написать заявление об уходе по собственному желанию. Разве можно было предположить, что из-за этого жизнерадостный Борис Дмитриевич покончит с собой? Никто в представительстве не догадывался, что после разговора с полпредом у весельчака и везунчика Мухина впервые в жизни случился сильнейший приступ депрессии — у него было такое ощущение, что рухнул мир, и в помрачении рассудка обрушившиеся на него проблемы представились ему целой лавиной катастроф. Вернуться в Москву с позором, жить в нищете, смотреть, как медленно умирает жена, и понимать, что во всем виноват он один… Мысль об этом была так мучительна, что в охватившей его панике самоубийство показалось ему единственным выходом…

Щеголев никогда не сомневался в правильности своей позиции, и только иногда ему почему-то вспоминались испуганные глаза мухинской жены Ниночки, которая перед отъездом в Москву все причитала: «Как же это, Игорь Геннадиевич?.. Почему?..»

«Черт знает что такое!» — проворчал Щеголев и, взяв с тумбочки стакан с водой, жадно выпил.

Операция по захвату преступника разрабатывалась при самом активном участии Гулина. В ночь после вечеринки, так и не сумев заснуть, он сидел в одиночестве на Татусиной кухне, курил одну сигарету за другой и продолжал упрямо чертить свои схемы — стрелки от жертвы к жертве. Но ничего не складывалось: ни в одной из цепочек не было ни логики, ни системы. Эти четверо никогда не жили в одном дворе, не лежали в одной больнице, не занимались общим бизнесом… Было непонятно, где искать пятого, которому они все могли бы насолить. В какой-то момент, заметив, что Шрамков — единственный, у кого были хоть какие-то основания для мести, он, сам того не подозревая, оказался в двух шагах от разгадки.

Гулин зевнул и вдруг почувствовал, что страшно устал. Он стащил с себя одежду, лег на старую скрипевшую при каждом движении раскладушку и закрыл глаза. Засыпая, он вспомнил прошедший день — Димку с замерзшими руками, уток на Патриарших, Татусин «наполеон», половину которого он бессовестно сожрал, Женины разговоры и Татусины глаза, когда она сказала: «Я тебе помогу…» И вдруг понял, что весь вечер не давало ему покоя — возясь с розеткой, он услышал, как Женя шепотом просила Татусю завести с ним разговор о Митином брате.

Сама по себе просьба вовсе не казалась ему странной — кого же и просить, как не его? Но почему она не сделала этого сама? Почему вообще настаивала на этом разговоре, притом что Митя — он это отлично заметил — явно не хотел привлекать внимание милиции к исчезновению своего брата, и она не могла об этом не знать. Там, в коридоре, у него мелькнула мысль, что они что-то замышляют по части кокетства, — он еще ругнул себя за ментовскую привычку замечать все подряд — что нужно и что не нужно. А теперь понял, что, кажется, свалял дурака. «Зачем ей это понадобилось? Не хотела ли она навести меня на какую-то мысль? И если — да, то на какую?»

Гулин вскочил и вытащил из кармана джинсов салфетку, на которой набросал для себя кое-какие моменты из Митиного рассказа. Что она могла иметь в виду? Что здесь?..

Вот. Митин брат пропал 17 января. Во всяком случае, именно в этот день он последний раз звонил матери. Дата смерти Шрамкова по результатам экспертизы установлена как 17–18 января — сделать это точнее из-за обморожения трупа оказалось невозможным. Что это — совпадение? Не слишком ли много совпадений?

И вдруг он понял. «Кретин! Какой же я кретин! Я же чувствовал, что здесь что-то не так! Почему же до меня не дошло сразу?!»

Вопрос о том, для чего убийца уродует свои жертвы кислотой, все это время не давал ему покоя. Напрашивающееся само собой объяснение, что это делается для затруднения опознания, не работало — во всех случаях лицо было изуродовано лишь частично, при каждой из жертв были оставлены документы, две из них находились при этом в собственных машинах, а одна — у себя на квартире. И только Шрамкова зачем-то вывезли за город и сбросили в кювет… Зачем? Чтобы милиция нашла неопознанный труп? Тогда зачем оставлять при нем паспорт?

А если учесть, что Митин брат спекулировал земельными участками, что требует постоянных вложений, а Шрамков взял через представительского бухгалтера сто тысяч долларов…

«Что тебе еще? — спрашивал себя Гулин. — Разве не ясно? Шрамков убил его и подложил в карман свои документы. Но зачем? Зачем ему его убивать?.. Даже если предположить, что тот не вернул деньги… Из мести?.. Бред. А если убил кто-то другой? Тогда Шрамков должен был найти труп, испугаться, что его заподозрят в убийстве и совершить подмену?.. Тогда почему лицо не уничтожено полностью? И откуда взялась кислота? И как могли старики Шрамковы так ошибиться при опознании? Да-а…» Он почувствовал, что наворотил что-то неправдоподобное, схватился за голову и в ту же секунду вспомнил про Женю. «Так. Стоп. Если я прав и она действительно хотела мне помочь, значит, она все знает. С ней надо говорить. Срочно. Завтра же. Вернее, уже сегодня…» Гулин поставил будильник на семь утра, повернулся к стене и мгновенно заснул.

Проснувшись без четверти семь, Гулин подумал, что звонить Жене в такое время невозможно, но не вытерпел и набрал номер ее мобильника. Она ответила сразу, и по тому, как она сказала: «Да, Андрей! Я слушаю», — он понял, что она нисколько не удивилась. «Могу я подъехать прямо сейчас?» — спросил он, свободной рукой натягивая джинсы.

Одевшись и наскоро ополоснув лицо холодной водой, он вышел из ванной и прислушался. «Спят… Черт! Надо будить Димку». Он тихонько приоткрыл дверь и заглянул в комнату. Татуся спала — ее рыжие волосы разметались по подушке. Стараясь не смотреть в ее сторону, Гулин шепотом позвал: «Димыч, пора вставать!» — «Угу», — сквозь сон пробормотал Димка и повернулся на другой бок. «Вставай, в школу опоздаешь!» Татуся открыла глаза и сонно спросила: «Который час?» — «Еще рано. Ты спи, а нам пора». Татуся приподнялась на локте и откинула с лица рыжую прядь. «Может, ты разрешишь Димке сегодня прогулять? Один разок… С уроками я помогу… Мы бы с ним сходили куда-нибудь, в зоопарк, например… Я там сто лет не была…» — «А на работу?» Татуся блаженно потянулась: «У меня сегодня свободный день». — «Ну, не знаю… Димыч, ты как?» Димка, услышав про зоопарк, бодро сказал: «Пап, ты иди! Мы тут сами…» — и спустил ноги с дивана. Гулин потоптался на пороге и нерешительно проговорил: «Тогда я пошел?..» — «Подожди, я сварю тебе кофе!» — «Спасибо. Очень хочется, но нет времени. Совсем. Я позвоню».

Женя ждала его, сидя на скамейке — той самой, на которой в день похищения Лора показывала ей фотографии.

— Андрей, хочу тебя предупредить, — сказала она, — на твои вопросы я буду отвечать при одном условии. Обещай, что мои родители ни о чем не узнают — они тут совершенно ни при чем.

— На этапе следствия я сделаю все, что смогу. Но дальше… ты понимаешь, что это может попасть в прессу?..

— Я постараюсь их увезти. Дай слово, что, пока они здесь, вы не будете их трогать.

— Хорошо.

— Тогда спрашивай.

— Это твой брат?

— Да.

— Тебе известно, где он?

— Нет.

Гулин внимательно посмотрел на нее.

— Хорошо. Где он может быть?

— Не знаю. Я действительно не знаю. Мы не виделись несколько лет. Последний раз — семь лет назад.

Гулин молчал, пристально глядя ей в глаза.

— Не смотри так, — прошептала Женя, — мне и без тебя тошно.

— Я понимаю, но…

— Ничего ты не понимаешь! Я помогаю милиции найти собственного брата. Не перебивай!.. Я никогда не любила его… ну, может быть, в детстве… Он для меня давно чужой человек… Но если бы мне когда-нибудь сказали, что я настучу ментам… — Женя осеклась. — Прости…

— Ничего. Я привык.

— …что я настучу на него… да на кого бы то ни было! Молчи! Я знаю, что ты хочешь сказать! Дело даже не в том, что он мой брат… Не знаю, как объяснить… Донос — это самое гнусное, что может сделать человек, по крайней мере, в моих глазах… И потом, я не могу не думать о родителях. Один раз они уже похоронили его, а теперь им придется пережить еще и это! И узнать к тому же, что я принимала в этом участие…

Женя закрыла лицо руками.

— Зря ты думаешь, что я не понимаю, — мягко сказал Гулин, — но, во-первых, напрасно ты все это берешь на себя. Даже если бы ты не помогла мне с Митиным братом, я бы все равно догадался — не сегодня, так завтра. Во-вторых, подумай о том, что ты спасаешь кому-то жизнь — заметь, совершенно невинному человеку… Вспомни убитую учительницу — она-то уж точно никому не сделала зла.

— Не надо меня утешать. Я уже большая девочка и сама все понимаю. Меня больше волнуют родители…

— Так ты хочешь их увезти? У тебя есть куда? А то у меня под Киржачем живет друг…

— Спасибо, — улыбнулась Женя сквозь слезы.

— Митя знает?

— Нет. Никто не знает.

— Расскажи ему.

— Как я ему расскажу?! Он уверен, что его брат жив.

— Так это он его?..

— Нет. Нет. То есть я думаю, что Костю убил не он. Гулин кивнул.

— Я тоже так думаю… Знаешь, с Митей я сам поговорю, — твердо сказал Гулин и задумчиво добавил: — Значит, ты не знаешь, где он может быть…

Женя покачала головой и тихо сказала:

— Подожди… Может быть, это чистое безумие, но если он собирается убивать дальше… Есть еще один человек, которого он…

— Кто?

— Его бывший начальник — постпред Щеголев.

— Так. Я понял. Теперь расскажи все по порядку.

 

24

Когда Митя вышел из здания на Петровке, было уже темно.

— Замерзла? — спросил он, сев в машину и повернув ключ зажигания. — Надо было включить печку… Может, мы где-нибудь посидим, ты не против? Хочется спокойно поговорить…

— Так что они сказали? — нетерпеливо спросила Женя, когда они устроились за столиком ее любимого кафе на Пушкинской. — Будут они заниматься убийством Кости или нет?

— Будут. Хотя Гулин считает, что это безнадежно.

— Почему?

— Заказные убийства вообще плохо расследуются, а уж через три года…

— А это заказное убийство?

— Судя по всему — да.

Они помолчали.

— Как ты догадалась? — наконец спросил Митя, закуривая. — Расскажешь?..

— Сейчас? — нахмурилась Женя. — Тогда дай мне сигарету.

Митя протянул ей пачку «Парламента» и дал прикурить. Женя затянулась и продолжала молчать, упорно глядя в окно.

— Увидела Костину фотографию и заметила, что они похожи? — спросил Митя, видя, что она не решается начать.

— Может быть, я и заметила некоторое сходство, но тогда не придала этому особого значения. А потом сопоставила то, что ты рассказывал о Костином бизнесе, с тем, что он был в Нью-Йорке еще до приезда Виктора в Москву, и с тем, что Виктор взял у представительского бухгалтера сто тысяч и не вернул.

— Как ты об этом узнала?

— От Гулина. Это же те самые сто тысяч, из-за которых похитили Машку! И похититель — сын бухгалтера — считал, что во всем виноват Виктор и что наша семья должна вернуть ему долг.

— То есть ты думаешь, что в Нью-Йорке Костя встретился с твоим братом и предложил ему вложить деньги в свой бизнес?

— Именно так.

— А бухгалтер…

— Бухгалтер наверняка имел свой интерес. Думаю, они договорились поделить деньги — ведь они дружили…

Митя молча кивнул и вытащил из пачки еще одну сигарету.

— Так вот, — продолжала Женя, — через полгода Виктор приехал в Москву за «дивидендами» и отправился на встречу с Костей. Я, правда, не знаю, почему это происходило на даче…

— Костя любил там бывать… — тихо сказал Митя, — даже зимой…

— Тогда понятно. Виктор приехал, увидел, что Костя убит и что денег ему не видать, и… — Она осеклась.

— И его осенило, — сквозь зубы проговорил Митя. — А потом он пришел к Косте и взял записную книжку с ПИН-кодами…

— Ты уверен, что хочешь все это слушать?

— Я должен знать. Давай дальше.

Женя немного подумала и продолжала, тщательно выбирая слова.

— Ты спрашивал, как я догадалась… Помнишь, в тот день, когда мы встретились на телевидении, ты говорил про школу и свое увлечение химией? Ты тогда сказал, что у тебя на даче до сих пор хранятся какие-то реактивы…

— Так вот почему ты потом спрашивала, какие именно…

— Да. Когда ты сказал, что на даче была серная кислота, все встало на свои места. Я не могла понять только одного — как могло случиться, что никто не заметил подмены, даже родители.

— И как же?..

— Мне пришлось поговорить с мамой. Я завела разговор издалека, чтобы она ни о чем не догадалась… Видишь ли, мои отношения с братом… как бы это выразиться?..

— Оставляли желать лучшего… Я знаю.

— Так вот, — Женя говорила быстро, стараясь избегать его взгляда, — когда они приехали в морг на опознание, им сказали, чтобы они не смотрели на лицо… что им станет плохо… Вот.

Женя потянулась за следующей сигаретой, и он заметил, что у нее слегка дрожат руки.

— Прости… Словом, они опознали его по фигуре, по одежде и по часам, которые он демонстрировал им по приезде…

— Ты не допускаешь мысли, что это он убил Костю? — спросил Митя после некоторого молчания.

— Нет. Зачем бы он стал его убивать? Убив должника, деньги не вернешь. Но дело даже не в этом. Он бы никогда не решился на убийство. Он всегда был трусом. Ты когда-нибудь видел мидовского чиновника? Прилизанного, правильного, выслуживающегося перед начальством… А он был именно таким. Если бы он не струсил, он бы смог достать деньги и вернуть Мухину — обратился бы к отцу, ко мне, продал бы квартиру. И ничего бы не случилось…

— Но ведь убил же он потом…

— Вот именно — потом. После трех лет подполья это был уже другой человек. Он свихнулся — от страха, от ненависти, от одиночества… И начал убивать. Из мести. Сапрыкина — за то, что тот завалил его на выездной комиссии. Данилову — потому что ему не давался французский. Хинштама — за статью об отце.

— Это не более чем предположение.

— Нет. Про Сапрыкина мне сказал отец. А я достаточно хорошо знаю своего братца, чтобы понимать, что для него могла означать возможность стать международным чиновником и как он мог ненавидеть человека, который его этой возможности лишил.

— Хорошо, допустим. А Данилова?

— С Даниловой было сложнее… Я, конечно, понимала, что плохие оценки — недостаточная причина для убийства, и решила пойти к Сапрыкиной, которая работает на мидовских курсах, чтобы попросить ее что-нибудь выяснить, — не особенно, впрочем, рассчитывая на успех. Но мне повезло. Во-первых, безутешная вдова знала Данилову. Во-вторых, за пару дней до нашего разговора она побывала на заседании кафедры, где Данилову вспоминали… Того, что она мне рассказала, вполне хватило на скромный мотив…

— То есть? Не била же она его…

— Нет. Но она, несмотря на возраст, была человеком либеральных убеждений и не считала нужным это скрывать. А для моего брата это как красная тряпка для быка. Во-вторых, она была принципиальна и не стеснялась ставить двойки и называть плохой перевод плохим переводом, даже когда имела дело с сынками высокопоставленных мидовских чиновников… Что касается Хинштама…

— С Хинштамом — ясно, — перебил Митя и задумчиво постучал по столу пачкой сигарет.

Женя внимательно взглянула на него:

— Может, пойдем? Уже начало восьмого… Татуся обещала приготовить что-то феерическое… да и Гулин, наверное, уже вернулся с работы… Ты не забыл? Мы сегодня обмываем его майорские звезды.

— Ах да… Что ж, пошли.

Митя сгреб со стола сигареты и зажигалку и подал ей пальто. Они вышли на морозный воздух и медленно направились к машине.

— Будем считать, что это история с хорошим концом, — задумчиво произнес Митя и привлек ее к себе.

— В этой истории ты потерял брата…

— Да… Зато я нашел жену и дочь. А? Как ты думаешь? Женя уткнулась ему в плечо и ничего не ответила — только закрыла глаза и улыбнулась одним уголком рта.