Серая пыль, вечная спутница роденийских дорог и их же проклятие, скрипела на зубах и оставляла во рту солёный привкус. Или не оставляла? — соль чувствовалась постоянно, а происхождение её оставалось неясным. То ли это кровь из распухшего и изрезанного об обломки зубов языка, то ли начинает проявляться тихое помешательство. Интересно, покойники сходят с ума?
Еремей Баргузин перестал считать себя живым месяц назад, когда принял бой на перекрёстке дорог у безымянной рощицы. Двое их осталось, из всего отряда, остальные так и легли в землю без похорон и отпевания. Они теперь не живут, так можно ли самому быть живым?
— Шевели мослами, Ерёма! — старший десятник Барабаш оглянулся на еле переставляющего ноги товарища и неожиданно усмехнулся. — И это, Еремей… рожу попроще сделай.
— Что? — бывший профессор среагировал не сразу, оторвавшись от невесёлых мыслей.
— Да ничего, просто у тебя профессорство прямо на лице написано. Не может такого быть у нормального глорхийца.
— А сам? — Баргузин на ходу поправил ненавистный трофейный шлем, постоянно норовивший съехать на нос.
— А я не совсем нормальный, — усмехнулся Матвей и хлопнул ладонью по нагруднику доспеха.
Доспех тот он лично снял с командира вражеского разъезда, позавчера «удачно» заночевавшего у небольшого костерка. На кольчуге до сих пор заметны пятна крови, облетающие сейчас пересохшими мелкими чешуйками. Но где её отмыть в степных предгорьях? Вода здесь вообще величайшая ценность, за которую могут незатейливо убить. Или затейливо — тут уж по обстоятельствам. Собственно, так и произошло — глорхийцы расположились на ночёвку около единственного на два дня пути колодца. Три человека — «а люди ли они?» — умерли во сне, в счастливом неведении, а вот четвёртый и пятый немного задержались на белом свете. Совсем чуть-чуть задержались — старшему десятнику не понадобилось много времени на допрос. Кстати, он же и заставил Еремея перевести то, что осталось от пленных, в окончательно неживое состояние.
Дело, конечно, важное и нужное, но до этого ни разу не приходилось вот так… Из огнеплюйки проще. Проще, да… только последний кристалл разрядился к Эрлиху Белоглазому ещё две недели назад, а новых не предвидится. Если только повезёт. Повезёт?
— Ты чего бубнишь, профессор?
Еремей вздрогнул от неожиданности. Он что, разговаривал вслух?
— Огнеплюйки, говорю.
— Будут! — уверенно заявил Барабаш.
— Откуда?
Матвей обеспокоенно оглядел единственного оставшегося в живых подчинённого:
— Ты ничего не помнишь?
— Что я должен помнить?
— Однако, — старший десятник, не далее как час назад втолковывавший Еремею боевую задачу, удивлённо покачал головой.
Впрочем, и у самого память работает избирательно, милосердно затирая целые куски. Особенно про попадавшиеся по пути деревеньки, где пиктийские боевые маги восполняли запасы энергии. Если закалённый разум старого вояки отказывался воспринимать увиденное, то что говорить о практически мирном человеке, ещё недавно протиравшем мантию в университете?
— Будут тебе огнеплюйки.
— Откуда? — повторил вопрос Баргузин.
Барабаш посмотрел на зависшее в зените солнце, вздохнул и указал Еремею на чахлые заросли каких-то колючих кустов в четверти версты от дороги. Привал?
Да, привал. Почти голые ветки со свернувшимися от зноя листьями всё равно создавали маломальскую тень, и казалось, будто бы жара отступает и можно хоть чуть-чуть перевести дыхание.
— Хреново, Ерёма?
Вместо ответа бывший профессор попытался залихватски сплюнуть, показывая, как настоящий роденийский солдат относится к трудностям похода, — «или бегства?» — но в пересохшем рту не нашлось слюны.
— Терпимо, Матвей.
— Ага, — оживился старший десятник и достал из-за голенища сапога сложенную карту. — Вот смотри.
Грязный палец с обкусанным ногтем ткнулся куда-то в переплетение замысловатых линий и непонятных значков.
— Видишь?
— Вижу, — согласился Еремей. — А что тут?
— Соляная шахта.
— И что?
— А то самое! — ноготь сдвинулся выше и левее. — А вот здесь наши «добрые друзья» устроили склад трофеев.
— Зачем? — недоумение Баргузина звучало искренне.
— Как это — зачем? Без трофеев войны не бывает, — Матвей для вящей назидательности даже поднял вверх указательный палец.
— Так пиктийцы нашим оружием пользоваться не могут, — обоснованно возразил Еремей.
— Хм… — Барабаш снял шлем и почесал затылок. — А вдруг головожопых захотят вооружить?
Сказал, и сам не поверил в собственные слова. Скорее небо упадёт на землю, чем надменные пиктийские аристократы доверят дикарям хоть что-то магическое. Магия — удел избранных. И негоже всяким там вонючим и кривоногим сынам степей лапать грязными руками чистое и светлое… Недостойны, короче! Ведь никому же не придёт в голову дать огнеплюйку волосатому зверю аблизьяну с Эриванских островов? Нет, не придёт, ибо неофициальным девизом Империи с давних времён стало высказывание одного из их правителей: «За хребтом людей нет!»
Надо заметить, что Пиктия всегда существовала наособицу. Отделённая от остального мира Калейским хребтом и омываемая холодными водами Хмурого моря, она чувствовала себя в полной безопасности. А что — немногочисленные перевалы намертво перекрыты сторожевыми крепостями с сильными гарнизонами, флот охраняет побережье, а дракониры внимательно следят за небом. Чем не жизнь? Тем более что у главного соперника и вечного противника, Родении, драконы как-то не прижились. Сколько ни старались их укоренить соратники Владыки — всё впустую! От одного вида роденийского правителя несчастные рептилоиды начинали чахнуть, пухнуть… и дохнуть — в итоге.
— Ерёма, ты меня слушаешь?
— Так ты же молчишь, — удивился Еремей.
— Да? — несколько смущённо произнёс старший десятник и вернулся к карте. — Вот, значится… Заночуем в шахте.
— А утром на разведку?
— Зачем утром? Ночью и пойдём.
— Но…
— Солдат ночует тогда, когда позволяет обстановка, и это не зависит от времени суток! — Барабаш ободряюще хлопнул подчинённого по плечу. — Не боись, Ерёма, сделаю из тебя справного воина. Хочешь в пластуны?
В пластуны Баргузин не хотел. Те ребята, конечно, все как один личности легендарные, но он-то мирный человек и всю жизнь служить не собирается. Да и кончилась та жизнь. Совсем кончилась. Хорошо бы после войны вернуться в родной университет: к бестолковым студентам, к сволочному ректору, к пыльным свиткам биармийских рукописей… Но невысказанное желание проходило по разряду сказок, где-то между говорящими рыбами и кашей из топора.
Матвею, кажется, тоже безразлично, останется он в живых или нет. Может, и не кажется, может, оно так и есть на самом деле.
— Не хочешь, значит, — старший десятник правильно понял молчание Еремея. — Ну что, дальше топаем?
Вечер принёс новые знания и новые ощущения — Еремей первый раз в жизни оказался в шахте. В настоящей шахте, на многие вёрсты уходящей глубоко в землю. В камень, если точнее сказать. Будучи человеком сугубо городским, бывший профессор предпочитал чувствовать под ногами мощённые булыжником улицы, или доски тротуаров… или паркет университетских кабинетов, а под седалищем — мягкое кресло вместо трухлявого, выпавшего из крепи бруса. Вот не нравилась ему дикая природа, пусть и несущая на себе следы трудовой деятельности многих поколений. Даже дружеские выезды за пределы столичных стен, когда на вертеле над углями румянится хрустящей корочкой молочный поросёнок, а в ледяной воде ближайшего ручья остужаются бутыли ракии, и те не любил. Скорее — терпел, да… Но всегда считал бездарной тратой времени и с огромным облегчением возвращался домой, к рукописям — ставшим родными и близкими. И заменившим родных и близких, что уж скрывать-то.
А вот в последние месяцы концентрация трогательного единения с природой, вплоть до спешного насильственного слияния — сугубо в целях выживания, стала настолько велика, что ну её к Белоглазому! Даже облегчиться по-людски нельзя — всё смотришь, как бы змея за самое дорогое не укусила. Суета срамная, в общем, а не отправление естественных надобностей.
— Соль? — Баргузин дотронулся до низкого свода рукотворной пещеры, поблёскивающего в слабом свете спрятанного под стеклянным колпаком сгустка огня, и лизнул палец. — Точно соль.
— Ты марципанов ждал? — ирония десятника опасно приблизилась к отметке «сарказм», но бывший профессор на удивление спокойно отреагировал на новую подначку.
— Я же не видел, как её добывают.
— Ага, прямо в мешках в земле родится, — но и этот «укол» Матвея не достиг цели.
Насмешки старшего десятника стали привычным ритуалом и больше не вызывали обид или раздражения. Такой уж он уродился, ничего не поделаешь.
— Много её.
— И это хорошо, — Барабаш заворочался, устраиваясь удобнее на расстеленном трофейном плаще. — Ни одна благородная сволочь нас не учует.
— Почему?
— Так соль же, — Матвей замолчал, полагая, будто единственного слова достаточно для объяснения.
— И чего? — повторил вопрос Еремей, у которого природная любознательность учёного пересиливала чувства усталости, голода и жажды. — Они же не кровососы?
— Есть какая-то разница? — пожал плечами старший десятник. — На ихнюю магию соль, чеснок и осина действуют точь-в-точь как на упырей.
— Э-э-э…
— Правду тебе говорю. Серебро, конечно, их не убивает, а в остальном очень похоже.
— Этого не может быть! — Еремей, никогда раньше не интересовавшийся особенностями пиктийского колдовства, сейчас пребывал в некоторой растерянности. — Они же тёмными нас называют, а не себя.
— Ну и что? — ухмыльнулся во весь щербатый рот старший десятник. — Меня вот бабы как только не называли… и знаешь, до сих пор ни лаять не начал, ни хвост не вырос, ни… хм-м… остальное. Разве дело в названиях?
— В чём же?
— Ну как тебе объяснить? Ты, Ерёма, маг?
— Нет.
— Вот видишь! А вовсю пользуешься магическими артефактами, огнеплюйками в том числе. Или взять вот эту лампу…
— В огнеплюйках энергия Владыки!
— А я про что толкую? Сами ничего не умеем, а магию успешно применяем. А ведь мы с тобой, по мнению пиктийцев, и есть тёмные людишки. Тундра неогороженная, так сказать.
Если у бывшего профессора и было иное мнение, то вслух оно не прозвучало. А старший десятник привстал, прислонился спиной к белесой от выступившей соли стене и продолжил крайне познавательную лекцию:
— Да, Ерёма, в Родении любой житель может купить в ближайшей лавке магическую хреновину и пользоваться в собственное удовольствие. У тебя дома кухарка была?
— Я в трактире столовался, — признался Баргузин. — Но какое отношение имеет кухарка к магии?
— Самое обыкновенное. Все эти подогревающие шкафы, самокрутные мясорубки и прочее… даже хлебопечки, в конце-то концов.
— Уж не хочешь ли ты сказать, будто Владыка самолично занимается подобными мелочами? — с оскорблённым видом заметил Еремей.
— Зачем самолично? — Матвей уже не удивлялся дремучей невежественности профессора в любых вопросах, кроме древнего шаманизма северных народов. — На заводах всё делают.
— Без магии?
— Ну! Потом только кристаллы вставляй, и оно работает.
— Как?
— На энергии, дурень!
То, что всё работает на энергии, Еремей знал и раньше. Но кто же её засовывает в магические кристаллы?
— Слушай, а у пиктийцев разве всё иначе?
Старший десятник нахмурился и произнёс застывшим, «мёрзлым» голосом:
— Деревни, через которые мы проходили, помнишь?
Баргузин вздрогнул и что есть силы зажмурился. Бесполезно — перед глазами всё равно вставали образы и воспоминания. Высушенные до состояния мумий тела на улицах… приколоченные подковными гвоздями к стенам собственных домов женщины, из ран которых не текла кровь… обугленные столбы, на которых в переплетении цепей едва угадывалось то, что ещё недавно было человеком… Нет, лучше бы это забыть. Но получится ли?
— Магия?
— Она самая. Видишь ли, в чём дело, — Матвей задумался, подбирая правильные слова. — Пиктийцы работают с энергией напрямую, собирая её внутри и пропуская через себя. Пропускают они, суки… И могут забирать из живого человека. Пока ещё живого человека… твари…
— Но как…
— Каком кверху! — неожиданно разозлился Барабаш. — Мы с тобой для них всего лишь жратва.
Еремей прикусил губу. Биармийские шаманы в незапамятные времена использовали жертвоприношения для увеличения силы, но то были овцы, козы, олени. Корову — редкую в тех краях — в сложных случаях могли пожертвовать. Но не людей же? Хотя если посмотреть с другой стороны…
— К Белоглазому такую сторону! — прозвучало вслух.
— Что?
— Так, задумался, — пояснил Баргузин. — А пытки, значит, для более полного выхода энергии?
— Аристократы Империи славятся бережливостью, — кивнул старший десятник и предложил: — Давай спать, Ерёма, а то скоро выходить.
Еремей долго ворочался, прислушиваясь к мерному сопению безмятежно спящего командира, но так и не смог заснуть сам. Да ещё камни под расстеленным плащом впивались в бока даже сквозь кольчугу, а в голове всё звучал недавний разговор. Наконец не выдержал, встал и побрёл к выходу, благо спускаться на большую глубину давеча не решились. Боясь заблудиться.
— Ты куда? — окрик Барабаша застал Баргузина на половине пути.
— Да я тут…
— Приспичило? Не переживай, Ерёма, перед боем у многих такое, только никто не сознаётся.
— Перед боем? Ты же говорил, что в разведку пойдём.
— Одно другому не мешает, — старший десятник тоже поднялся на ноги и с хрустом потянулся. — Была бы задница, а уж приключения на неё найдутся сами собой.
— Пожрать бы чего, — Еремей вспомнил об остатках приличного воспитания и поправился: — Поесть, в смысле…
— Обойдёмся, — Матвей туго затянул пояс и поправил ножны с мечом. — Готов?
Конечно, готов. Нищему собраться — только подпоясаться. Тем более вещей за время странствий по вражеским тылам накопилось немного. Тут не то что лишнее, даже нужное тяжело таскать. За исключением оружия: колющего, рубящего, режущего и дробящего наблюдалось в явном избытке.
— И чтобы муха не смогла незаметно пролететь! — внушительный кулак Пашу Мозгол-нойона, вкусно пахнущий чуть пригоревшим бараньим жиром, замаячил в опасной близости от сломанного в недавнем бою носа Арчи Выползка. — Понял?
— Всё понятно, блистающий джучин! — Арча чуть отодвинулся, дабы возможный удар получился слабее, и уточнил: — А замеченные мухи могут пролетать?
— Ты дурак? — под немигающим взглядом Пашу Мозгола Выползок почувствовал себя крайне неуютно.
— Прости, блистающий джучин!
Честно говоря, шаман Лисьей сотни тумена Левой Лапы грубо льстил нойону, называя званием, достойным лишь предводителя полной руки. Тот не возражал, надеясь когда-нибудь стать им. Тумен — палец, полная рука — железный кулак. Именно такой, которого боится хитрый Арча.
А что ему остаётся делать? Льстить, хитрить и бояться — удел слабых. Нет, конечно, Небесная Кобылица в конце концов обратит внимание на своего верного слугу и ниспошлет великую силу. Больше, чем великую — величайшую! И тогда все взвоют, как собака-падальщик, и приползут на коленях! Абсолютно все!
Первыми заплатят проклятые пиктийцы, отобравшие коней на корм не менее проклятым летающим ящерицам. Во что они превратили некогда вольный народ? В мягкое мясо для роденийских мечей. Как жить воину без коня? Никак не жить. Только и остаётся, что умирать пешему, совсем не надеясь после смерти возродиться великим воителем или, если очень повезёт, вороным иноходцем из Небесного Табуна.
А роденийцы тоже будут наказаны, но чуть позже. Сначала презренный Пашу Мозгол ответит за унижения и оскорбления, нанесённые великому шаману. Кто заставил его, сильномогучего Арчу Выползка, охранять временное стойбище подобно пастуху, трясущемуся над последним полудохлым бараном? Разве это удел служителя высших сил?
— Что ты мне рожи корчишь, рырх облезлый? — нойону очень не понравилось выражение лица заметавшегося шамана. — В глаза смотри, змеиный помёт!
Удар в ухо сшиб Арчу с ног. Всё-таки не в нос — пиктийцы строго-настрого запретили без особой надобности проливать кровь даже таких никчемных обманщиков, как Выползок. Правда, Пашу подозревал в том запрете некоторую непонятную и, несомненно, зловредную корысть…
— Прочь отсюда! — предводитель добавил несчастному сапогом под рёбра. — Пленника для жертвы заберёшь из имперской доли.
Шаман обомлел, тут же позабыв о мечтах, в которых смешивал пиктийцев с грязью. Мерзко заныли зубы, а вдоль позвоночника прокатилась холодная и липкая волна. Как можно трогать то, что принадлежит повелителям стихий? Да они за меньшие проступки выпивали жизненные силы из более значительных, чем Арча, людей! А нойон обязательно отопрётся, свалив вину на несчастного Выползка. Ослушаться приказа? Так этот плешивый винторогий кагул живо распорядится притянуть пятки шамана к затылку. Мог бы и в кожаном мешке утопить (ибо нет позорнее казни для истинного глорхийца), но здесь нет подходящих речек и даже привычных солёных озёр, поганить же единственный в деревне колодец Пашу Мозгол не станет. Что делать?
— Ты ещё не ушёл? — короткая плеть из толстой рырховой кожи обожгла сквозь стёганый халат. — Пошёл вон!
Арча спиной вперёд перекатился через порожек, избежав нового укуса свистящей плетёной змеи, извернулся и на четвереньках бросился в спасительную темноту. Да ну его, кагула сизоносого! Лучше сделать так, как велит, иначе до утра не дожить. Что там пиктийцы… они когда ещё явятся за имперской долей. Вдруг вообще позабудут?
Не то чтобы шаман Лисьей сотни верил в такую возможность, но нужно ведь во что-то верить?
— Рырхи бесхвостые! — Когда не замеченная в ночи каменная стена выросла на пути шамана и больно стукнула по лбу, терпение Выползка лопнуло в очередной раз. — Зачем этому глупому нойону понадобилась завеса невидимости, когда и так темнее, чем в чреве обожравшегося падалью кагула?
— Кто там орёт? — тихо подкравшийся караульный гаркнул прямо в многострадальное ухо.
— В ящерицу превращу! — крутнувшись на месте волчком, от неожиданности и испуга Арча пришёл в ярость, требующую немедленного выхода наружу. — Нюх потерял, скотина?
В отличие от сволочного нойона простые воины хоть и не уважали шамана, но побаивались. Пусть колдун из него так себе, но невеликих сил вполне хватит на мелкие пакости, способные отравить и без того нерадостное походное существование. Насчёт ящерицы преувеличивает, а вот сделать халат обидчика прибежищем блох с трёх поприщ вокруг очень даже способен. Или напустить на провинившегося стаю каменных скорпионов, укус которых отбивает мужское желание на четыре луны. Оно, конечно, полезное свойство в дальнем походе, но яд этих полупрозрачных тварей не действует одновременно, а… три раза ужалит — год к бабам не подходи. А если стая десятка в два? Лучше не связываться со злопамятным Выползком.
— Винюсь, не признал, — пробормотал воин и попытался исчезнуть так же незаметно, как и появился.
— Нет, погоди! — Арча ухватил караульного за первое, что попалось под руку… — длинную косу, спускающуюся из-под шлема на спину? «Ладно, пусть будет коса!» — Где держат пленников имперской доли?
— Там! — несчастный сделал неудачную попытку вырваться и жалобно заскулил. — Мне туда нельзя, блистающий джучин.
Шаман на лесть не купился.
— Веди, — и откуда взялись твёрдость во взгляде и бронза в голосе?
— Никак не можно, — сопротивление воина таяло на глазах.
— Волей нойона! — как обухом по лбу…
— Не пойду! — по-заячьи заверещал почуявший дыхание смерти степняк.
— А в ящерицу хочешь? — шаман шипел, вырастая в размерах, нависая безжалостным роком.
— Зато это будет живая ящерица! — бормотал откуда-то снизу, свернувшись клубком, караульный.
— Ладно, сам схожу, — Выползок оставил попытки добиться своего от упрямца. Правильно, кому хочется пересекать первым поставленную имперским интендантом защиту? Попробовать уговорить иначе? — Клиинатта хур-ш-ш-ш-и…
Воин вздрогнул и прислушался. Странные шуршание и шелест… Едва слышный шелест скорпионьих ножек по камням.
— Джихайя г'вээн рыххоэро!
Вторая часть заклинания отозвалась в голове глорхийца тревожным гулом и острой болью в висках. В ладонях шамана вспыхнул огонь, осветивший лицо, искажённое злой радостью и сладкой мукой выходящей силы.
— Гоэхэр куллиш-ш-ш… шта!
Шуршание превратилось в грохот. Они идут! Они голодны! Они хотят… Хотят чего? Хотят съесть мозг!
— Небесная Кобылица! — преследуемый видениями огромных скорпионов караульный прыгнул из положения лёжа, подхватил копьё и бросился бежать.
— Не так быстро! — крикнул вдогонку еле державшийся на ногах Арча. Заклинание морока выматывает, а если совместить его с сильным внушением… Вот в Империи, говорят, это даже дети умеют. — Скорпионы боятся имперских печатей!
Мог бы и не уточнять — воин мчался целенаправленно.
Вспышка!
— Спасибо тебе, друг, — Выползок умел быть благодарным к людям, умирающим вместо него. — Ты возродишься вороным иноходцем.
— Гроза надвигается? — Еремей увидел далёкие отблески и остановился, вызвав недовольное ворчанье старшего десятника.
— А хоть бы и гроза? Рот разевай пошире. Заодно и напьёшься вдоволь. Только под ноги смотри, раззява!
Сам Матвей умудрялся шагать в кромешной темноте тихо и уверенно, не спотыкаясь поминутно и не матерясь вполголоса. Баргузину приходилось хуже — малая луна почти не даёт света, а большая в конце лета восходит только под утро, когда особо и не нужно. В такую ночь хорошо кошкам или пластунам — у тех, говорят, тоже глаза с вертикальными зрачками.
Глорхийская трофейная карта соврала. Впрочем, и в Родении почти все карты рисовались исключительно с целью запутать вероятного противника, так что со своей вряд ли бы вышло иначе. Да, скорее всего головожопым и дали скверную копию с творения тёмных художников, компенсирующих отсутствие точности полётом фантазии и красотой замысловатых виньеток.
Как бы то ни было, но через три версты, обещанные истрёпанной мапой, деревня Большой Лабаз так и не показалась. А ноги гудят… а спина ноет… а треклятые булыжники сами норовят прыгнуть на дорогу. Или подкатиться, ежели прыгать у них нечем.
— Может быть, тот глорхиец соврал? — Еремей верил в человеческую честность, но в его представлении дикие кочевники в список людей не попадали. Вот глорхийские лошади никогда не врут. Правда, они и говорить-то не умеют.
— Зачем ему меня обманывать? — искренне удивился Матвей. — Я же к нему по-хорошему…
Бывший профессор вспомнил некоторые детали недавнего допроса и зябко поёжился. Как же тогда выглядит плохой вариант?
— А вдруг он сам всё перепутал?
— Тише, — вместо ответа прошипел Барабаш и дёрнул Матвея за руку, заставляя присесть. — Слышишь?
Где-то вдалеке раздался низкий рокочущий звук.
— Шаманский бубен, — определил Баргузин. — Малый походный бубен третьего разряда, что делается из шкуры молодого рырха, а для ударов используется берцовая кость умершего от красной лихорадки мужчины в возрасте от двадцати двух до двадцати шести лет.
— Обалдеть! — старший десятник настолько восхитился эрудицией подчинённого, что повысил голос. — И ты это определил на расстоянии?
— Шаманизм, — коротко пояснил Еремей.
— И что?
— В университете я именно его и преподавал. А различать бубны по звуку — задание для студентов второго года обучения.
— Уважаю, — шёпот Барабаша выдавал немалое потрясение. Даже больше чем немалое — пошатнулась твёрдая уверенность в том, что учёные занимаются сущей ерундой, проедая казённые деньги и плодя себе подобных бездельников. — А зачем бубен здесь?
Баргузин вслушался.
— Бубум… бум… тыц-тыц-тыц-бум… — повторил он вслед за бубном неведомого шамана. — Скорее всего, тут собираются колдовать.
— Понятно объясняешь. Я-то думал, что глорхийцы рыбу ловят.
— В горах? — Еремей в очередной раз не понял юмора.
— Ага, непременно в горах. Толком расскажешь, что там творится?
— Так вот же… «бум-бум» сдвоенное слышишь? Похоже на заклинание Завесы невидимости. Или Полога невидимости, что, в общем-то, одно и то же.
— Магия?
— Ну… шаманы тоже кое-что могут. Я читал в древнем манускрипте о жертвоприношениях, способных увеличить силы мелкого колдуна в несколько раз. Но там про Сахийский хаканат.
— Плевать на хаканаты, — Матвей, кажется, уже принял решение. — На моей земле ни одна свинья не может колдовать безнаказанно. Особенно головожопая.