— Ваше Императорское Величество! В связи с полной своей неспособностью исполнять служебные обязанности прошу об отставке. И даже настаиваю на ней.

Я с удивлением смотрю на Бенкендорфа — что это в голову ударило полковнику? Вчера был весел и восторжен, особенно при рассказах о чудесах, вытворяемых в его гвардейской дивизии с новой кулибинской винтовкой. Иван Петрович таки умудрился довести их производство, вернее переделку из дульнозарядных штуцеров, до трех десятков в неделю. А к концу лета грозился сделать совершенно новые, истребовав под начало Сестрорецкий завод.

— Александр Христофорович, голубчик, ты где в начале мая умудрился белены найти, чтобы ей объесться? Али пил всю ночь? А ну дыхни… Отчего глаза красные?

— Государь! — Голос Бенкендорфа задрожал и натянулся подобно струне. — Плохие новости из Ревеля. Доставлены ночью, но я не решился разбудить… вот… — Оглядывается на приоткрытую дверь кабинета. — Разрешите позвать?

Ну, и что за сюрпризы он мне приготовил?

— Изволь.

Подглядывали в щелку, паразиты. По взмаху руки полковника вошли двое, и, странное ощущение, их обоих я где-то видел. Особенно вот этого батюшку с забинтованной головой и в порванной во многих местах рясе. Второй, совсем молодой человек, поддерживает едва стоящего на ногах священника. И тоже весь изодран, будто в зарослях колючего терновника устроил потасовку со стаей диких кошек. Но умыты, причесаны, новые сапоги сверкают синими искрами… Оно и правильно — одновременно выказывают уважительное отношение к августейшей особе и намекают на перенесенные трудности и бедственное положение.

— Разрешите представить, государь? — Бенкендорф на всякий случай встал между мной и вошедшими. — Начальник штаба штрафного батальона рядовой Тучков и батальонный иерей отец Николай.

Ага, понятно, отчего поп кажется знакомым — сам беседовал в Петропавловской крепости с кандидатом в комиссары. И не подвел ведь, а? Вот что значит правильная пугачевская закваска!

— Я слушаю вас, господа.

З-з-зараза… что за привычка появилась — давить в руке бокалы? На сей раз без порезов, но на будущее все равно нужно будет пользоваться серебряными чарками. Да и вообще… спокойнее надо. Два часа прошло после рассказа о судьбе штрафного батальона, а еще колотит.

— Машке пока не говорите. Она еще не пришла в себя от известия о смерти Александры.

— Марии Федоровне? — полуутвердительно переспрашивает сидящий напротив Тучков. Произведенный в капитаны, он нервно подергивает плечом, отвыкшим от тяжести эполета. Нормальные погоны ввести, что ли?

— Угу, ей. Проклятые австрийцы, не уберегли… — Да, в Вене еще вспомнят тот день, когда умерла моя старшая дочь, выданная замуж за суку эрцгерцога. Вспомнят… и вздрогнут. А я не забуду. — Тебя, полковник, это тоже касается.

Бенкендорф молчит, угрюмо уставившись в одну точку. Наконец с трудом поднимает взгляд:

— Ваше Императорское Величество, я никак не думал, что ларец решат открыть…

— Брось, Александр Христофорович, мы вообще ни о чем и ничем не думали, посылая тот подарок королю Георгу. Сиюминутное решение — возжелалось вот свинью подложить, и все тут! А Сашку жалко, да… Тело, как понимаю, так и не нашли?

— Да где там, государь, — откликается располагающийся по левую руку батюшка. — Там пудов двадцать пороху было. Может, меньше чуток, но…

— Легкая смерть. — Я машинально перекрестился, чего давно не случалось. — Выпьем за помин души. За всех павших.

Отец Николай освобождает глубокую фарфоровую вазу с оранжерейной клубникой, вываливая ягоды прямо на стол.

— Братину, государь? По древнему обычаю?

— Давай.

Встаю. Водка с тихим плеском льется из графина — нынче ее день. Оставим коньяки для размышлений, а игристые вина — праздникам. Сегодня пусть одна горечь хоть немного перебьет другую. Немного.

— Подожди, отче. — Протягиваю пустой стакан. — Это им.

Ставлю на край стола уже на две трети полный. Сверху — кусок ржаного хлеба. Батюшка благословляет братину:

— Прими, государь!

Хороший поп, правильный. В том ночном бою лично командовал штрафниками и моряками, ударившими с тыла по дворцу, где засели английские артиллеристы. В схватке, как говорят, зарубил шестерых, а также успел сделать один залп из захваченных пушек по стрелкам, облегчив положение атакующему засаду Тучкову. Облегчить… из обоих отрядов из Ревеля вырвалось двадцать шесть человек. Могло быть меньше, но три оставшихся в живых унтера из постоянного состава вызвались прикрывать отступление.

— Земля им пухом! — У водки странный привкус, наверное, примешивается кровь из прокушенной губы. — Погибшим — прощение, живым — слава!

Передаю импровизированную братину по кругу.

— Вечная память! — Это отец Николай.

— Вечная память! — эхом повторяет капитан, он же — новый командир штрафного батальона.

— Мы никому этого не забудем! — Бенкендорф молодец, даже сейчас думает наперед.

— Так будет! — Глоток из вернувшейся обратно чаши. — Я очень злопамятный.

Унылая торжественность момента нарушилась часовым, влетевшим в кабинет спиной вперед. Потеряв ружье, он прокатился по скользкому паркету от дверей до камина, безуспешно стараясь остановиться. Докатился, сшиб принесенную корзину с дровами, сел, потрясенно озираясь, да так и остался там сидеть, приняв лихой вид под августейшим взором. Появившийся следом военный министр имел противоположный, какой-то встревоженный вид:

— Ваше Императорское Величество, доставленные сведения требуют немедленного…

— Знаю, Алексей Андреевич, все знаю. Держи.

— Скорблю вместе с вами, Ваше Величество! — Аракчеев принял протянутую вазу, принюхался и с превеликой охотой припал губами к краю. Остановился перевести дух и снова приник.

— Силен… — прошептал отец Николай еле слышно, но с завистью.

Министр перевернул опустевшую братину.

— Слава героям! Только я по другому поводу, государь!

— И опять что-то плохое?

— Так точно! В прошлый раз вами было приказано выбросить рапорт о злоупотреблениях генерала от инфантерии Кутузова и наказать доносчика…

Хм… а что это он так многозначительно замолчал и косится в сторону моих собутыльников, пардон, других, ранее удостоенных аудиенции? Что за секреты? Ну, подумаешь, запретил Михайло Илларионович своей властью печатать в Вильно газеты на любых языках, кроме русского, и что? Издатели обиделись на звание геббельсовских выкормышей, данное им военным губернатором? Или объявление прусских купцов, промышляющих английской контрабандой, фашистскими пособниками кому не по нраву? Я, например, очень даже не в претензии. Более того, совершенно одобряю.

Уж не знаю, насколько велика вероятность того, что случилось невероятное… Но только в том доносе абсолютно все указывало — ежели Михаила Илларионовича окликнуть фамилией Варзин, он непременно отзовется. Кто еще сможет устроить в провинциальном гарнизоне службу по уставу, который даже не написан? С ночными тревогами, рытьем окопов и блиндажей, с вечерними прогулками строем под песню «Мы не дрогнем в бою за Отчизну свою, нам родная страна дорога…». А последние сомнения пропали от упоминания некоего капитана Алымова, который непременно бы вывернул нерадивым подчиненным наизнанку все, до чего успел бы дотянуться.

— Ты хочешь сказать, Алексей Андреевич, что литовский губернатор недостаточно усерден в службе?

— Никоим образом, Ваше Императорское Величество! С некоторых пор он даже излишен в своем рвении.

Интересно, что же должен натворить гвардии рядовой, чтобы это беспокоило военного министра? Объявил войну Англии? Так мы ее уже имеем. Войну имеем, а не Англию, хотя, конечно же, лучше наоборот. Или уговорил прусского короля повесить всех подданных с именем Адольф? С Мишки станется… Но если у него, как у меня, остались воспоминания, чувства, знания… Нет, лишнего не позволит. Наверное, не позволит.

Да, кстати, а кем сейчас Мишка стал? Я, по большому счету, более чувствую себя императором, хотя прекрасно знаю, что это не совсем так. Кто он? Генерал от инфантерии с характером красноармейца-гвардейца был бы предпочтительнее рядового с генеральскими замашками. Конечно, немного цинично по отношению к другу, но…

— Да ты продолжай, Алексей Андреевич, продолжай, — подбадриваю сделавшего паузу Аракчеева. — Чудится, скажешь нечто презабавное.

— Куда уж забавнее? — Голос министра сух и горек. — Войсками литовского губернатора захвачен город Кенигсберг, а королю прусскому направлен оскорбительный ультиматум, требующий немедленной отправки Королевского флота для блокирования Балтийских проливов против английской эскадры.

— У Пруссии есть военный флот? Не знал.

— Его нет, Ваше Императорское Величество. Но сей факт не смутил Михаила Илларионовича, ссылающегося на заключенный им же договор.

— Э-э-э…

— Конечно же, государь, это вы заключили договор, а Кутузов был лишь посредником.

— Так, значит, его требования законны?

— Да, но сам акт агрессии? И что скажет Европа?

— А Европа, милейший Алексей Андреевич, пусть поцелует мою азиатскую задницу. Фридриху Вильгельму немедленно отправить поздравления по случаю успешного предотвращения фельдмаршалом, да-да, не ослышались… фельдмаршалом Кутузовым… попытки высадки английского десанта близ Кенигсберга. И заверьте, что Россия впредь не допустит враждебных действий по отношению к дружественному государству со стороны кого бы то ни было. Напишешь? Или Ростопчина попроси, у того слог побойчее.

— Но это война, государь!

— С кем? Не смеши — проглотят и утрутся. А поздравления позволят сделать это как бы без урону для чести.

— Как бы?

— Не придирайся к словам! Располагаясь между наполеоновым молотом и моей наковальней, пруссаки обязаны любить и ненавидеть только того, на кого укажу им я! Улавливаешь мысль?

— Да, но после ревельского разгрома…

— Разгрома, говоришь? Ну-ну…

Всё, наконец-то разошлись, оставив в одиночестве. Не часто такое, обычно всегда кому-то срочно нужен. И получается царь на побегушках — величество туда, величество сюда… Вон французский посланник третьи сутки встречи добивается — ну его на хрен! Не могу просто и прямо глядя человеку в глаза заявить, что в гробу видал всю египетскую армию вместе с генералами. Не поймет, будет опять плакаться и клянчить помощь, предлагая взамен честно поделить Оттоманскую Порту. Обойдется! И вообще, судьбы мира могут подождать, когда русский император пребывает в печали.

Но долго в ней пребывать не получается — в голову лезут мысли. Мысли разные, толковые и бестолковые, умные и не очень, грустные и… и опять грустные. Кулибин взялся за перестройку Сестрорецкого оружейного завода — где взять денег на новые молоты, хотя бы падающие? Иван Петрович нашел аптекаря, оказавшегося чуть ли не великим химиком, — где взять денег для нового порохового производства? Я запретил торговлю с Англией — где взять денег, чтобы самому скупать то, что еще недавно уходило за море? Я — голодранец! Штаны продать, что ли? Товарищи, никому не нужны царские штаны? Так и знал, никому… Дожидаются, пока они останутся последними, да отберут за долги.

Кстати, о долгах. И как мамаша умудрилась набрать столько, что и моим правнукам придется расплачиваться? И главное, где эти денежки? А нема золотого запасу! Разошелся по ее хреноголовым хахалям — сто тыщ направо, сто тыщ налево… Налево больше уходило. Курва матка, по-польски выражаясь!

— Дежурный!

— Здесь, Ваше Императорское Величество! — Тут же, будто из-под земли, появился один из лейб-кампанских прапорщиков.

— Графа Кулибина ко мне! Срочно! Аллюр три креста!

Гвардеец скосил глаза на грудь, где горделиво и одиноко висела маленькая медалька, что-то прикинул про себя и опрометью бросился исполнять приказание. Хм, меня, кажется, опять неправильно поняли.

Иван Петрович появился только на следующий день к вечеру, когда после тяжелого разговора с Марией Федоровной в графине с коньяком оставалось меньше половины. Механик выглядел осунувшимся, лишь нос из бороды торчит, но сияющим и восторженным.

— Слушай, граф, ты аж светишься весь. Если клад нашел, делись.

— Лучше, государь, куда как лучше! Чистейший бриллиант пяти пудов весу!

— Не понял…

— Ну как же, разве не по вашему соизволению полковник Бенкендорф привел ко мне одного из своих родственников?

— Это кого?

— Александра Дмитриевича Засядько из штрафного батальона. Самородок, ей-богу, самородок, с золотыми руками и ясным умом.

— Он что, тоже немец?

— Вроде нет, но Александр Христофорович странно улыбался, представляя его родственником. Может, через Дарью Христофоровну фон Ливен как-то в свойстве? Она же урожденная Бенкендорф.

— Ну если так… Дашка-проказница… Рассказывай, чего там натворили?

— Э-э-э…

— Не мямли, граф!

— Государь, — обиделся механик, — выражение восхищения не является мямлостью. Простите, мямличаньем… мямлованием?

— У Державина спроси, как будет правильно. Ну?

Кулибин зашарил по карманам. Опять что-нибудь взрывчатое? Эх и отчаянный человек Иван Петрович — я бы не стал таскать такое близко к… ну, в общем, не стал бы. Не приведи Господь, бабахнет, оторвет же все напрочь!

— Вот!

И что это такое? Подозрительная склянка с подозрительным содержимым подозрительно неопределенного оттенка. Неопределенного потому, что через зеленое мутное стекло ни черта не разглядишь. А притертая пробка предусмотрительно обвязана проволокой.

— Что сие есть?

— Товий Егорович…

— Твой аптекарь, что ли?

— Он ваш, государь! Товий Егорович много лет бился над разгадкой рецепта греческого огня…

Нормально… а нам капитан Алымов говорил, что жидкость КС была изобретена… не помню когда, но никаких немцев-аптекарей и рядом не стояло, это точно.

— Ты хочешь сказать?..

— Действие похоже на описанное в некоторых источниках. Желаете провести испытание?

— Стой, только не в камине!

Механик ответил несколько удивленным взглядом и заверением, что ни о чем таком и не помышлял, а собирался пригласить меня на Сестрорецкий завод, где с должными предосторожностями будут проводиться пробные запуски зажигательных шутих. В доказательство и эскиз прожекта предъявил.

— А это чего за хреновина торчит? — указываю пальцем в непонятное место на рисунке.

— Это, государь, шест.

— Зачем?

— Дабы обеспечить прямой полет ракеты.

— А, понятно. А я-то подумал — оглобли для конной тяги.

— Простите, Ваше Императорское Величество…

— Не прощу! Еще Петр Великий предупреждал не держаться Устава аки слепой — стенки. А вы? Подсмотрели, значит, у англичан и на этом остановились? А дальше?

— Что дальше?

— Вот это и я хотел спросить. Тебе, кстати, что милее будет — титул князя Камчатского с немедленным отбытием в новую вотчину или нормально летающая ракета? Мичуринцы, бля…

Хм… и чего я так взбеленился? Работают же люди, не груши околачивают. Ага, экспериментируют… А потом получается как с той же кулибинской винтовкой — пока Иван Петрович сам делает, то винтовки и делаются, стоит поручить другому — имеем угребище такое, что ни в сказке сказать, ни пером описать. Так что к бесу голую теорию — пока ружье не сможет изготовить какой-нибудь Васька Суходрищев из деревни Большие Пни на соответствующих станках, разумеется, и с должным тщанием… Кадры пусть готовят, кадры!

— Извините, Ваше Императорское Величество…

— Да? Не обращай внимания, задумался. Значит, так — ракеты забудь. Не насовсем, временно. Пока же назначу тебя на должность Спасителя Отечества.

— Э-э-э?

— Потом объясню, после парада.

— Парада?

— Глухой? У нас будет траурный парад. Как это — не бывает таких? Я велю — значит, будет.

Смотрит удивленно и немного жалостливо. Думает, будто у меня опять в голове валеты королей гоняют? Да и пусть думает — с репутацией опасного сумасшедшего жить легче. Именно легче, а не безопаснее и дольше. Зато можно с умным видом городить любые глупости… и пинком под зад вышвыривать подхалимов, ищущих и находящих в них гениальный второй смысл.

— Понятно, Ваше Императорское Величество. — У Кулибина вид как у ребенка, которому пообещали конфету, но подсунули рыбий жир: — Но ведь ракеты — это…

— Это то, что упадет тебе на башку и разнесет ее к чертовой матери! Ну чего вы могли сделать за полдня, прожектеры несчастные? На хорошую пьянку времени не хватит, ежели серьезно ею заняться. Эх, механикусы… Всё, свободен.

Иван Петрович ушел опечаленный, а я все пытался вспомнить причину по которой его вызывал. Так и не вспомнил. Ладно, потом, после парада.

Документ 9

«Высокомерие русского кабинета становится нетерпимым для европейцев. За падением Очакова видны цели русской политики на Босфоре, русские скоро выйдут к Нилу, чтобы занять Египет. Будем же помнить, ворота на Индию ими уже открыты. 1791.»

«Мы не только превратим Петербург в жалкие развалины, но сожжем и верфи Архангельска, наши эскадры настигнут русские корабли даже в укрытиях Севастополя! И пусть русские плавают потом на плотах, как первобытные дикари. 1791».
Уильям Питт-младший