Есаул ещё не успел отойти от горячки боя, как навалились новые заботы и обязанности. Раненым нужно было срочно оказывать помощь, много тяжёлых, а на весь полк только один врач. И тот из земских, хирургию чуть ли не по журналам самостоятельно изучал ещё перед войной. И радиостанция сдохла, не перенеся грубого обращения. Найти бы ещё, какая сволочь её уронила в лужу.

— Принимай командование, Дмитрий Иванович, — капитан Башаров отбросил трофейную винтовку, которую использовал вместо костыля, и сел прямо на грязный бруствер, осторожно вытянув раненую ногу.

Хванской оглядел его — красавец! Порванный в нескольких местах китель, на белой эмали Георгиевского креста следы вражеских зубов, разрезанная штанина, из-под которой выглядывает край повязки, да ещё и фуражку где-то потерял.

— Тебя каким шайтаном сюда принесло, Алишер? Ты у нас артиллерия, или кто? Так какого чёрта пушки бросил?

— А ты не ори на меня! — огрызнулся князь. — Мне что, с неба снаряды свалятся? Или прикажешь банками с тушёнкой заряжать?

— Я не про снаряды говорю. Чего в атаку попёрся?

— Не твоё дело, понял? У меня с немцами свои счёты.

— Это, какие же?

— Сначала полк прими, потом и спрашивай.

— С ума сошёл? И постарше меня званием имеются.

Капитан ответил не сразу:

— Зараза, больно то как. Вроде бы только мясо продырявило.

— Зубы не заговаривай.

— Угу, стоматолога нашёл. А что до старшинства — так говорил я уже со всеми. Тебя и предлагают. Подожди отнекиваться. А кого ещё?

— А ты сам?

— У меня пушки есть.

— Полковник Величко?

— Отказался. Не знаешь разве о его увлечениях? Сходи, посмотри — если сможешь из самолёта вытащить. На старости лет решил в лётчики податься. Говорит: — «Попрошу отпустить на Дальний Восток, к Егорову. Очень уж хочется японцев побомбить.» Всё Порт-Артур простить не может.

Услышав про самолёт, Хванской оживился:

— А он летать умеет?

— На этом? Пожалуй, что нет.

— Чего там уметь? Завел мотор, нажал на газ, и рули себе потихоньку до самой Первопрестольной. На других то получалось? Зря в Париже учился?

— На маленьких…, а этот, смотри какая громадина, — Башаров внезапно замолчал, покрутил головой, вслушиваясь, и потянулся за брошенной на снег винтовкой.

Есаул положил руку на кобуру и попытался разглядеть приближающуюся опасность. Недобитые немцы?

— Что случилось?

Вместо ответа капитан поднялся, опёрся об импровизированный костыль и быстро похромал прочь, только потом бросив на ходу:

— Смываюсь, Иваныч. Сюда наш лекарь идёт. Отдувайся сам, а я лучше временно дезертирую.

Подошедший спустя пару минут доктор был как две капли воды похож на Антона Павловича Чехова. Или на изобретателя радио — Попова. Хванской их часто путал, постоянно забывая, кто из них написал «Вишнёвый сад». И ещё чем — маслом или акварелью. Просто братья-близнецы — пенсне, борода клинышком.

Полковой врач тоже не чуждался литературной деятельности, споры о которой порой приводили к бесплодным попыткам вызвать критиков на дуэль. Но кто согласится дать сатисфакцию штафирке?

Со временем желающих спорить становилось всё меньше и меньше, и Александр Дорофеевич перенёс свои творческие эксперименты на пациентов. Правда, многие предпочитали переносить лёгкие ранения в строю, чем слушать бесконечные рассказы о своих произведениях, состоящих из весьма вольных переделок Овидия и Горация. Сам Дмитрий Иванович их не читал, но вполне доверял мнению специалистов.

— Господин есаул, я к Вам по делу! — издали крикнул лекарь.

— Внимательно слушаю, господин Обердовский.

— Мне сказали, что Вы наш новый командир полка. Так?

Хванской замялся, но отступать было некуда и пришлось принимать решение:

— Ну-у-у…в какой-то мере.

— В любой, — решительно отрезал служитель Эскулапа. — Кому-то нужно взять на себя ответственность за жизнь генерал-майора Архангельского. Ему срочно нужна операция.

— Так делайте. Я то причём?

Обердовский скромно потупил глаза, явно не желая признаваться в некомпетентности, и пояснил:

— Не могу! Знаете, это мистика какая-то — скальпель не берёт.

— Кто не берёт? — не понял есаул. — Генерал не берёт? Так, наверное, не нужен, всё равно без сознания лежит.

— Нет, скальпель кожу прорезать не может.

— Доктор, Вы сегодня лишнего…не того?

— Не учите меня хирургии, молодой человек. Вам мама в детстве не объясняла, что нужно уважать седины старших? Если говорю — не могу, значит, так оно и есть. Нужно срочно отправлять его в Москву, пусть там разбираются со своими железными генералами.

Обердовский говорил что-то ещё, не в силах остановиться, но его слова утонули в бешеном рёве спешащего по дороге мотоциклета. Перед командиром самокатчик резко затормозил, и в лихом развороте окатил стоящего рядом лекаря щедрой порцией жидкой грязи из-под заднего колеса.

— Донесение от капитана Трошина!

Дмитрий Иванович насторожился. Эта рота была оставлена для контроля за железнодорожной станцией, и новости оттуда могли быть самые печальные. Вплоть до прибытия подкрепления к противнику. Вариант, конечно, самый маловероятный, но чем чёрт не шутит.

— Что за донесение? — нетерпеливо потребовал он. — Я новый комполка, докладывайте.

— Только что подошёл бронепоезд.

— Чей?

— Вроде бы наш. Ой,…как новый комполка? А Николай Константинович где? Там его требуют.

— Ты можешь нормально объяснить? — вскипел Хванской. — Полковник Дёмин погиб. Кто его может требовать?

— Не знаю, — пожал плечами посыльный. — Только из бронепоезда никто не выходит, держат всё под прицелом, и просят командира на переговоры.

— Мать вашу! — выругался есаул. — Поехали!

— Постойте, — закричал разволновавшийся доктор. — А что с генералом делать?

— Лечить, — посоветовал Дмитрий Иванович, залезая на заднее сиденье мотоциклета. — А если умрёт — пойдёте под трибунал, Александр Дорофеевич. И наплевать что штатский — по закону военного времени. У Вас какой размер шеи?

Зловредная машина взвыла, заглушая возражения лекаря, и выплюнула из-под заднего колеса новую порцию грязи. Обердовский жалобно посмотрел на заляпанные штаны, погрозил кулаком вслед удаляющимся мотоциклистам, и ушёл, бормоча себе под нос:

— Хорошо говорить — лечи. Чем? Мне что теперь, в ране ломом ковыряться? Понаехали, понимаешь, твердокаменные большевики. А же врач, а не каменотёс.

Бронепоезд выглядел…как обычный бронепоезд. Мало ли на них нагляделся ещё в гражданскую? Железо, пушку, пулемёты, ещё две пушки…. Вот только национальную принадлежность так сразу и не определить. Двуглавый орёл на бортах еле проглядывал из-под толстого слоя жёлто-зелёной краски. А рядом красовалась наспех замазанная, но вполне читаемая кокетливая надпись на польском языке: — «Маршалу Пилсудскому от коханок». И поверх всего этого, красными аршинными буквами — «Христолюбивый Красноармеец». На крыше среднего вагона — голубой флаг с золотыми солнечными лучами, расходящимися из центра, в котором отчётливо был виден пропеллер с белыми крылышками.

«Господи помилуй, откуда взялась советская авиация? Или большевики придумали летающий бронепоезд? С них станется. А что мы с этого можем поиметь?» — такие мысли пронеслись в голове есаула, когда он колотил рукояткой револьвера в усеянную заклёпками дверь.

— Кто там? — чуть приоткрылась смотровая щель, и оттуда вылез автоматный ствол.

— Я командир полка, — откликнулся Хванской, осторожно сдвигаясь в сторону из сектора обстрела.

Дверка беззвучно распахнулась, и выглянул красноармеец с погонами старшего сержанта на кожаной тужурке.

— Заходите, товарищ белогвардеец, командир ждёт, — и гостеприимно качнул автоматом, указывая направление.

Командирское купе располагалось совсем близко. С узкой кровати навстречу встал высокий блондин с холодными глазами последнего варяга и представился:

— Капитан Макс Имушкин. Вы полковник Дёмин?

— Я есаул Хванской, Дмитрий Иванович. А Николай Константинович убит в бою.

— Извините. Я направлен в распоряжение генерала Деникина для создания пограничной стражи Великого Княжества Литовского. У Вас когда следующий сеанс связи с Антоном Ивановичем?

— Понимаете, капитан, при штурме аэродрома наша радиостанция пострадала и восстановлению не подлежит.

— Так аэродром захвачен? Отлично. А почему не воспользовались радиоузлом в диспетчерской, или как тут она называется?

— Там тоже всё вдребезги. От всего хозяйства остались только две казармы, склад ГСМ, взлётная полоса с тремя сожженными литовскими истребителями, и один немецкий самолёт.

Советский пограничник сразу оживился:

— Какой?

Есаул развёл руками:

— Большой, с одним винтом. А в марках и модификациях я не разбираюсь.

— На нём наверняка есть передатчик. Немцы народ аккуратный.

— Вы серьёзно?

— Что, про немцев?

— Нет, про рацию. У нас же ваш красный генерал весь израненный лежит. Нужно срочно оперировать, а некому. Наш лекарь говорит — только в Москву.

Капитан задумался, закусив нижнюю губу.

— Знаете что? Наверное, придётся мне лететь. Советская власть боевыми генералами не разбрасывается. Заодно и остальных тяжёлых захвачу. Их много?

— Вместе с Архангельским — четверо…, осталось. А Вы что, лётчик?

Макс Имушкин ностальгически вздохнул:

— Бомбардировщик. По крайней мере, полгода назад был им. Ну что, едем к Вам?

— У меня тут мотоциклет…

— Ну его на хрен, — отмахнулся пограничник-бомбардировщик. — Семёнов!

— Здесь, товарищ капитан, — откликнулся давешний сержант.

— Пусть выгружают мою танкетку. И скажи капитану Филипову — остаётся за меня.

Упомянутый заместитель сам появился в дверном проёме:

— Ты куда собрался, Андрей?

Имушкин нахмурился:

— Виктор Эдуардович, сколько можно напоминать о соблюдении маскировки? Пока мы не вернулись на Родину, называйте меня Максом. Я пока в Москву сгоняю. Постараюсь вернуться завтра к вечеру. Товарищ есаул, своего врача отдадите? А то, мало ли чего в полёте случится? Пусть приглядывает.

— Конечно-конечно, — не веря своей удаче поспешил согласиться Дмитрий Иванович. Не дай Бог капитан ещё передумает, и решит лететь без сопровождающего.

Житие от Гавриила

Я открыл глаза и увидел перед собой Чехова. Он стоял вполоборота и что-то бормотал себе под нос, размешивая подозрительного вида жидкость в высоком стакане. Погодите, товарищи, меня вроде бы убили? Это что, получается, вернулся домой?

А почему тогда Антон Павлович? Он, хотя и врач по профессии, проходит у нас совсем по другому отделу. Занимается распределением душ актёров, строго следя за тем, чтобы никто из снимавшихся в мыльных операх не попал в Рай.

— Вы очнулись, товарищ генерал?

Нет, это не Чехов, голос не тот.

— Где я?

Действительно, где? Что это гудит, и почему изредка покачивает?

— Мы в самолёте, — объяснил врач.

Точно — это врач. Иначе, зачем в белом халате?

— Как я сюда попал?

— Вы были сильно ранены, пришлось эвакуировать. Попить не хотите?

Шершавый язык не дал выговорить ни слова, и пришлось кивнуть, что отдалось болью в груди. Тип в пенсне поднёс стакан к моим губам. Несмотря на странный вид, вкус оказался приятным.

— Спасибо, — я попытался улыбнуться. — Что это?

— О-о-о! — воскликнул доктор. — Это амброзия чистая со сладким нектаром. Напиток богов и поэтов. Образно говоря. А так — вода, подкрашенная красным вином. И чуть-чуть отвара индийской конопли.

— Так Вы поэт?

Собеседник польщено поклонился:

— Имею честь быть им. Позвольте представиться — Александр Дорофеевич Обердовский. Хотите послушать мои стихи?

Ох, больно то как. Ладно, пусть читает, может хоть немного отвлечёт.

— Только что сочинил. В прошлом году, — пояснил поэт, принимая позу античной статуи. — Фантастическо-патриотическая сага в восьми томах:

— Стойте, — перебил я оратора. — Какой ещё Карфаген?

— Вы не поняли, товарищ генерал? Это же альтернативная история. Знаете где развилка? Я поменял местами римлян и карфагенян, и переместил туда товарища Сталина. Правда, здорово получилось?

На кого из нас конопля подействовала?

— Извините, Александр Дорофеевич, поэзия очень трудна в понимании для моего ослабленного ранами организма, но не могли бы пояснить — какое отношение имеют сто капуцинов к Иосифу Виссарионовичу?

— Тоже понравилось? Я, правда, не знаю, что это обозначает, но слово очень красивое. Поначалу пришло на ум — «монгольфьер», но звучанием наводит на мысль о монголах. А о победе над ними у меня следующие шесть томов. Да вы дальше послушайте:

Из пилотской кабины выглянул лётчик и ехидно переспросил:

— А как колесницы в космос полетят? Кони без воздуха подохнут.

Поэт сердито надулся, но промолчать не смог:

— Что Вы понимаете в авторском замысле? Я вызываю Вас на дуэль!

— Это пожалуйста. Это завсегда, — согласился пилот и вышел в салон.

При виде внушительных кулаков Обердовский заметно спал с лица и испуганно воскликнул:

— Так нельзя! Зачем Вы бросили руль?

— Не бойся, пешеход, тут штурвал, а не баранка. Я автопилот включил — это же «Хейнкель-Блитц».

Мне стало интересно, и я задал вопрос:

— Разве на них ставят?

Лётчик нимало не смутился:

— Пока ещё нет. Ну, так я старые подтяжки привязал. Авось и долетим.

— Понятно, что в небе не останемся, — сварливо пробурчал доктор, чем и напомнил о себе.

— Что там насчёт дуэли? Ой, извините, товарищ генерал-майор, забыл представиться. Капитан Максимушкин.

— А по имени-отчеству?

— Андрей, — смутился пилот. — Для отчества рано ещё. Вот когда стану майором…

— Станешь, — напророчил я. Только Эскулапа нашего не обижай. По возможности.

— Меня неправильно поняли, — возопил поэт, стараясь вжаться спиной в борт самолёта. — Подразумевалась дуэль литературная, эпиграммами.

— Вот как? — капитан посмотрел сверху вниз. — И позвольте полюбопытствовать у опытного литератора — сколько книг Вы написали?

Обердовский вызов принял, и теперь снисходительно ухмылялся, глядя на Максимушкина, как на несмышлёныша.

— Девяносто две! И ещё семьдесят одну под шестнадцатью псевдонимами.

— Эх, ни фига! Это сколько же лесу на бумагу перевели? Все напечатаны?

Доктор не смутился:

— Я выше этих предрассудков. Любой графоман, выпустивший книгу в издательстве, гораздо ниже моей гениальности. Не надо сравнивать меня и кого-то там ещё. И запомните — никогда Александр Обердовский не будет писать на потеху толпе, потакая её низменным интересам. Это всё завистники наговаривают. Они сидят в издательствах и редакциях, не давая ходу моим творением. Выбирают этого, что про кораблик с белым парусом писал…

— Каверина?

— Да, его! Ну и пусть. Художник обязан быть голодным!

Трагичность момента была поддержана самолётом, который взвыл двигателем, клюнул носом, и начал готовиться к встрече с землёй, стремительно набирая скорость. Капитан, матерясь, метнулся в кабину и полёт выровнялся. Машина снова набрала высоту, и Андрей опять появился в салоне.

— Подтяжки лопнули, — пояснил он, вытирая выступившую на лбу испарину. — Старые совсем, видно кто-то из немецких лётчиков выбросил за ненадобностью.

— А если опять? — побледневший поэт поглядел в иллюминатор, видимо прикидывая расстояние. — Приглядеть бы?

— Так иди, — разрешил лётчик.

Обрадованный закрытием скользкой темы, Обердовский проскользнул на пилотское кресло и прикрыл за собой дверь. Максимушкин только крикнул ему вослед:

— Только не трогай там ничего! — и, понизив голос, — Достоевский.

— Будет Вам, Андрей, гения обижать. Пусть и непризнанного. Они такие хрупкие и ранимые.

— Угу, — согласился капитан. — А мы бесчувственные болваны. Эти…как их там… — зоилы! Я представляю, товарищ генерал-майор, как он Вам надоел, если после двух минут разговора мой мозг начал протестовать и отключаться.

— Да я только что очнулся. Успел только несколько строчек послушать.

— Вот и говорю — не повезло. А может, подшутим над ним? Не всё же нас стихами терзать.

Лежать неподвижно было больно и скучно, перспектива ещё одного литературного диспута ужасала и приводила в шок и трепет, а невинная шутка вполне могла скрасить оставшееся время полёта. И я согласился. Максимушкин наклонился к моему уху и шёпотом высказал свою идею. А неплохо!

— Хорошо, Андрей, идите, подыграю.

Он ушёл к себе в кабину, и оттуда выскочил красный от возмущения Обердовский. И сразу с жалобой:

Я же не трогал…. Что значит, самолёт на курсе рыскает? Сам кривых узлов навязал.

Потом успокоился и предложил:

— Может, ещё что почитать?

Видимо по моему лицу пробежала нервная судорога, потому что доктор изрёк:

— Поэзия весьма пользительна для успокоения нервов.

От дикого вопля ужаса меня спас только вовремя появившийся капитан. Он держал в руке листок бумаги и замогильным голосом вопросил:

— Товарищ генерал-майор, а как у вас, у чекистов, поступают с арестованными преступниками?

— Ну, это просто, Андрей, — отвечаю. — Мы их не арестовываем. Сразу же, на месте, предварительно запинываем до полусмерти, а потом пристреливаем.

— Ужас-то, какой! — всплеснул руками поэт.

— Что тут страшного? Возразил я. Обычная процедура пролетарского возмездия в действии. А Вы к чему это спрашивали, товарищ капитан?

Максимушкин как-то по-людоедски посмотрел на Обердовского и вытянул из-за спины громадный тесак. И где он его прятал?

— Извините, господин лекарь, ничего личного.

— В чём дело? Товарищ генерал, о чем это он?

— Сейчас объясню, — капитан выставил перед собой бумагу. — Вот, полюбуйтесь, пришёл приказ о Вашем аресте, как особо опасного преступника. За клевету на Советскую власть и оскорбление самого товарища Сталина. Видно дошли до нужных людей слухи о Ваших опусах. Короче — вышка обеспечена. Пинки пропустим, чтобы не потревожить раненых. Выстрелы отменяются по той же причине. Остаётся одно — резать будем. Желаете наркоз? Не беспокойтесь, самолёт я потом отмою. Куда деваться?

— Я не хочу! — горячо заверил нас Александр Дорофеевич.

— Есть такое слово — надо!

— А может, отпустим его, Андрей? — вступил я в игру. — Жалко же, вроде как — талант.

— Согласен! — Обердовский с надеждой посмотрел на меня.

Максимушкин задумался.

— Но приказ? Сделаем вид, что никого не было? Разве что… точно! С парашютом в Парижском ОСОАВИАХИМе приходилось прыгать? Ах, там нет такого? А с вышки? Аналогично? Тогда придётся без тренировки.

Лекарь посопротивлялся было, объясняя всё боязнью высоты, но внял голосу рассудка. Он придирчиво осмотрел сваленные прямо на полу парашюты, выбрал тот, что побольше, и шагнул к раскрытому люку.

— Первый пошёл! — скомандовал лётчик. А потом повернулся ко мне. — А приятно побыть в тишине, товарищ генерал?

— Давай уж без чинов. И называй меня Гавриилом Родионовичем. Мы когда в Москве будем?

— Где-то, через сорок минут. Уже слышно маяки Ходынского поля.

Я вспомнил испуганную физиономию нашего поэта и рассмеялся, вызвав новый приступ боли:

— А доктору пешим ходом неделю топать.

— Не переживайте, с голоду не помрёт.

— Думаешь, на работу устроится? С французским-то паспортом?

— Нет, Гавриил Родионович, просто он вместо парашюта рюкзак с картошкой схватил.

— Не нам его судить, Андрей. У каждого из нас есть право выбора. Главное — не ошибиться в нем.