15 апреля 1807 года. Санкт-Петербург. Михайловский замок.
— Ну так что, государь, война? — Кутузов бросил указку на расстеленную карту и выжидательно посмотрел на меня.
— А сам как думаешь?
Михаил Илларионович неопределенно хмыкнул и ответил с легкой усмешкой:
— Для думанья у нас твоя голова имеется, а мое дело — приказы исполнять!
Фельдмаршал один из немногих, а честно сказать, так вообще единственный, кто позволяет себе так вольно разговаривать с императором. Соблюдая меру, ни в коем случае не перебарщивая, но с достаточной бесцеремонностью и малой толикой панибратства, временами переходящей в амикошонство. Имеет право, между прочим. Право друга и боевого товарища, с которым полтора года хлебали горькую кашу войны. Той, которая, дай бог, никогда не случится.
Мы попали сюда из сентября одна тысяча девятьсот сорок третьего года, из-под Ленинграда. Как? Не знаю сам. Может быть, погибли, и наши души переселились, а может… Не верю я в это. Но пришлось поверить. И пришлось зубами вцепиться в шанс прожить еще одну жизнь. И началось!
В первую очередь я категорически отказался помереть от апоплексического удара табакеркой в висок, чем очень озадачил заговорщиков. Причем многих из них сюрприз удивил до смерти — в ночь, когда все держалось пусть не на ниточке, а на кончиках штыков оставшихся верными присяге гренадеров, церемониться с убийцами никто не собирался. Сколько тогда народу в горячке порешили? Много. Сейчас бы действовал иначе, но в тот момент казалось, что другого выхода просто нет. Ладно, кто старое помянет…
А что было «во-вторых»? Ага, вспомнил… Как-то само собой получилось, что репутация слегка помешанного императора Павла Петровича не только подтвердилась, но и явила себя во всей красе. И сам постарался, и недоброжелатели подсуетились, но сейчас мне это на руку — не приходится придумывать оправдание действиям и поступкам, взгляду постороннего наблюдателя, кажущимся очередным сумасбродством. Взгляду иностранных разведок — тем более. Плевать, пусть ломают голову, пытаясь разгадать второй, третий, а то и пятый смысл любых движений русского царя.
Вот так и прожил шесть лет. Уже шесть лет?
— Надумал?
От голоса Кутузова воспоминания рушатся подобно стенам Иерихона, услышавшим трубы Иисуса Навина. Нетерпение фельдмаршала вполне объяснимо — только что по телеграфу поступило сообщение, что австрийскую столицу осадили неожиданно объединившие свои усилия французские и венгерские войска. Ну, венгров за полноценное войско можно считать с большой натяжкой, хотя повстанцы и сражаются с редким воодушевлением, а вот действия Наполеона изрядно беспокоят.
Не любит он нас. Причем знает, что мне об этом хорошо известно. Да я и не просил любить, лишь бы платил аккуратно за поставки. Да, ситуация… Еще недавно казалось, что стоит только перекрыть поток товаров, за прошедшие годы превратившийся из крохотного ручейка в полноценную реку, и Бонапартий будет поставлен на колени. Казалось, да.
Вообще, когда сюда попал, мне казалось, что знаю историю почти на полтора столетия вперед. И поэтому полагал, будто сведений из будущего достаточно, чтобы обойти все подводные камни внешней и внутренней политики. Наивный дурак! Сам черт не разберется в нынешней мешанине, куда оказались втянуты даже те, кто о войнах и не помышлял никогда.
— Сволочи!
— Вы про кого, государь? — Фельдмаршал снова стал самим собой, временно задвинув сознание Мишки Варзина на второй план.
— Про всех, — легкой улыбкой даю понять, что к присутствующим это не относится. — Как у нас с готовностью?
— Как обычно, — пожимает плечами Михаил Илларионович. — Артиллерия укомплектована новыми орудиями на двадцать пять процентов от потребного, патронов к кулибинским винтовкам едва ли по сотне на ствол наберется, воздухоплавание в глубокой ж… хм… в ней самой, производство минометов начнется только осенью. Мы традиционно не готовы.
— И кавалерия?
— Пфе! Гусары полков спецназначения еще чего-то могут, а остальные…
Старый товарищ неправ, очень во многом неправ. Просто ему хочется всего и сразу, а не получается. Вот я не переживаю: подумаешь, три четверти пушек не успели заменить, у других и этого нет. В том смысле, что наши старые и до того считались лучшими. И с патронами не так страшно, как кажется. Да, всего по сотне на ствол, но принимая во внимание некоторую увлеченность графа Кулибина своими винтовками и пуск новых оружейных заводов в Сормове и Туле… Иван Петрович претворяет в жизнь самые радушные мечты, вдруг оказавшиеся вполне осуществимыми.
Хм, не забыть бы ему напомнить о необходимости провести инспекцию на предприятиях княгини Лопухиной — в последнее время оттуда идет столько брака, что в иные времена милейшей Дарье Алексеевне хватило бы на червонец. Плюс пять лет поражения в правах. А я вот либеральничаю.
— Готовы мы к войне. Или не готовы, — подвожу итог нашей беседы, — а воевать, Миша, все равно придется. Или не хочешь?
— Не хочу, — соглашается Кутузов. — Я ведь, твое величество, не сопливый младший лейтенант из училища, у которого в мозгах вместо извилин отражение широких лампасов.
— Не хочешь, но будешь?
— Есть варианты?
— Нет, — обнадеживаю друга.
— А что же спрашиваешь?
— Да так…
— Нет уж! — Фельдмаршал повертел в руках ни в чем не повинную указку и переломил ее об колено. — Вместе кашу заварили, вместе и расхлебывать будем. Мы же большевики?
Хороший вопрос. Своевременный вопрос.
— Сам как думаешь?
Молчит. Оно и правильно, что молчит. Мне тоже нечего ответить. Наверное, пару-тройку лет назад и смог бы, но не сегодня. Представляю, как нерожденные пока Карл Маркс и Фридрих Энгельс ворочаются в гробах от нашего с Мишкой марксизма. Кстати, не попросить ли Александра Христофоровича Бенкендорфа озаботиться тем, чтобы прогрессивное учение так никогда и не появилось на свет? Всего-то и нужно… Сколько стоит человеческая жизнь в нынешней Европе?
И не надо меня обвинять в ревизионизме, уклонизме и прочих грехах, не надо. Вам нужны великие потрясения? Замечательно, тогда засуньте их себе в задницу, а мы и без потрясений как-нибудь проживем. Постараемся, во всяком случае.
Все, к чертям посторонние мысли! Работать!
Фарфоровая кнопочка на столе — новое веянье в моде и прорыв в науке. Мы стоим на пороге эпохи электричества. Оно, правда, еще в зачаточном состоянии, но примитивную батарею для питания звонка осилили.
— Вызывали, Ваше Императорское Величество? — секретарь появился в кабинете неслышно, хотя дверные петли должны отчаянно скрипеть. Он сквозь стены проходит, что ли?
— Да, вызывал. Бумаги готовы?
— Так точно. — Толстая папка ложится на край стола. — Копии тоже здесь.
У Сергея Александровича хороший почерк — буковки округлые и ровные, словно идущие в атаку шеренги французской пехоты. А у меня строчки кривые, с многочисленными кляксами и исправлениями. Это дают о себе знать последствия покушения двухлетней давности — плохо сгибаются пальцы на правой руке. Стакан или шпагу удержать могу, но ручка со стальным пером подчиняться категорически отказывается. Впрочем, для трех десятков подписей много сил не потребуется.
Пять последних листов откладываю отдельно. Это будущая добыча иностранных шпионов, слетевшихся в Петербург в поисках совершенно секретной информации. Пусть шпионят на доброе здоровье, мне не жалко. Вот когда сопредельные державы перестанут проявлять интерес, тогда будет печально. А бумаг я еще напишу, благо богатое и нездоровое воображение порой подсказывает такое…
— Передашь Бенкендорфу, дальше он сам озаботится.
— Будет исполнено, Ваше Императорское Величество, сей же час передам лично в руки.
— Курьера достаточно.
— Но Александр Христофорович будет нынче на совещании.
— А мы куда-то торопимся? Благородное искусство шпионажа суеты не терпит.
Да, господа-товарищи, хороший шпионаж много чего не любит. А вот мне в последнее время нравится с самым серьезным видом произносить заведомые глупости и рассказывать бородатые анекдоты. Волнуюсь, наверное, в преддверии большой войны и пытаюсь спрятать неуверенность за шутками. Боюсь? Скорее всего так и есть — полководец из меня аховый, и больше полка в обороне не потяну. Про наступление вообще лучше не заикаться, дабы не опозориться. Будем надеяться на полководцев, зря, что ли, жалованье получают. И немалое — содержание генералов обходится нисколько не дешевле расходов на Черноморский и Балтийский флоты вместе взятые.
А война стоит на пороге и уже стучится в двери. Война, которая сейчас нужна больше мира, как бы ни страшно это звучало. Семь лет мы работали на нее, теперь наша очередь собирать камни. Или разбрасывать? Что же, значит, будем разбрасывать.
— Разрешите идти? — застывший неподвижно секретарь наконец-то решился нарушить мое задумчивое молчание. Инициативный, и это хорошо.
— Да, конечно же.
Сергей Александрович щелкнул каблуками и вышел — никак не избавится от въевшихся с детства привычек. Потомственный военный, то вам не фунт изюму.
— Вызывали, Ваше Императорское Величество? — в приоткрытую дверь заглядывает усатый сержант с двумя золотыми нашивками за тяжелые ранения.
Черт побери, я сам не заметил, как рука привычно нажала на звонок. Зачем мне солдат в кабинете? Поговорить?
— Садись, — показываю на стоящий напротив стул. — Или присаживайся. Если так удобнее.
Улыбается, каналья, но мотает головой. Тоже правильно — для часового на посту караульный начальник пострашнее любого императора. И если обнаружит нарушение, то никакие монаршие милости не компенсируют грядущие неприятности по службе.
— Слушай, Василий Петрович, что ты думаешь о французах? — Сержант улыбается еще шире. А что, если Наполеон знает в лицо чуть ли не каждого своего гвардейца, то и русскому царю не зазорно. Вроде малость, а людям приятно. — Ну? Только правду.
Задумался. И это тоже хорошо, ведь лет пять назад мне бы ответили в таком духе: мол, не сумлевайся, надежа-государь, бравы солдатушки одолеют супостата одной левой, ты только прикажи. А глаза обязательно выпученные и похожие на оловянные пуговицы.
— Француз — вояка умелый, Ваше Императорское Величество.
— Давай без титулований, братец. Умелый, говоришь? А ты сам?
— Ну-у-у… сравнивать не стал бы.
— Это почему же?
— Несправедливое сравнение, государь! Кто я, а кто они!
— Русскому солдату негоже скромничать.
— При чем здесь скромность? — искренне удивился часовой. — В правильном бою я пятерых побью, не запыхавшись, а в тайном, как Александр Христофорович обучает, и двух десятков мало будет.
— Ладно, иди, чудо-богатырь. — Я откинулся на спинку кресла и закрыл глаза.
— Вот и поговорил с народом! Vox populi послушал, мать его за ногу!
Скрипнула дверь. Черт побери, безопасность безопасностью, но все же стоит приказать смазать проклятые петли! Нервы и без того натянуты струной, а мерзкий звук проходится по ним даже не смычком — пилой, оставляющей зазубрины. Вот хватит кондрашка невзначай!
Легкие шаги Марии Федоровны узнаваемы. Дражайшая супруга в свои годы умудряется не только выглядеть на тридцать лет, но и чувствовать себя так же. Злые языки, к сожалению, еще не подрезанные под корень товарищем Бенкендорфом, утверждали, что императрица играла с дьяволом в карты, поставив на кон бессмертную душу против секрета вечной молодости. Как сообщали рассказчики, царица совсем было проиграла, но появление вооруженного кочергой и винтовкой ревнивого супруга, то бишь меня, радикальным образом повлияло на результат.
В итоге состоявшегося выяснения отношений черт лишился рогов, хвоста, целомудрия (тут как раз пригодилась кочерга) и был отправлен этапом на Аляску. Вечная же молодость досталась призом победителю, разделившему еще в равных долях, не считая малой толики, выделенной присутствовавшему при допросе и аресте нечистого фельдмаршалу Кутузову.
Церковь в лице обер-прокурора Священного синода отца Николая выступила с опровержением гнусных домыслов, но напечатанные во всех газетах Российской империи статьи имели эффект хоть и положительный, но прямо противоположный ожидаемому. Читатели с серьезным выражением лица кивали друг другу, многозначительно перемигивались, а та история обрастала все новыми подробностями.
Да и плевать, честно сказать. Зато не придется никому ничего объяснять, выдумывая причины столь крепкого здоровья и общей бодрости организма.
— Павел, ты тревожишься, я чувствую, — теплые ладони привычно легли на плечи. — Что-то случилось?
— На душе нехорошо. — С Марией Федоровной можно и нужно разговаривать откровенно, как на исповеди. И даже более.
Впрочем, кое о чем лучше промолчать и там, и там. Оно самому спокойнее, и душа не отягчена осознанием ввержения человека в пучину страстей. Негоже ставить любое из Божьих созданий перед выбором — поверить или нет, хранить или продать… Да, Господь дает свободу воли, но лишь нечистый предлагает варианты. Поэтому исповедь для меня является формальностью, несмотря на то что прошлой памятью императора Павла Петровича я очень верующий человек. Не набожный, а именно верующий. Понимание сего факта пришло не сразу, но и неожиданностью тоже не стало.
— Не переживай, Павел, все будет хорошо. Россия никогда не проигрывала свои войны.
— Вот как? — наконец-то поворачиваюсь, благо кресло на колесиках позволяет сделать это не вставая. От супруги, в последнее время увлекшейся изучением русской истории, можно было ожидать многое. — И на основе чего же сделаны столь выдающиеся выводы, дорогая? Татаро-монголов ты отменила высочайшим повелением?
— А это с какой точки зрения посмотреть.
— С любой.
— Павел, ты ошибаешься! — Императрица хмурится, отчего на переносице появляется строгая морщинка. — Верна только та точка зрения, что служит благу Отечества. Не смейся: для женщины Родиной становится та страна, в которой родились ее дети.
— Иезуитство! — И на всякий случай уточняю: — Это не про детей.
— Я помню. — Морщинка пропала, и лицо расцвело в милой улыбке: — А иезуиты, между прочим, умнейшие люди.
— Кто бы спорил.
— Не отвлекай… Они Китаю историю написали, придумав несколько тысячелетий прошлого, и…
— Предлагаешь поручить им поработать над нашей?
— Доверить святое еретикам? Шутишь? Тем более у нас даже придумывать ничего не нужно, все свое и в избытке. Вот ты монголов вспоминал, а где этот народ сейчас?
— Тут, — я ткнул пальцем в стоящий рядом со столом глобус, на котором иногда любил поразвлечься, рисуя одним государствам немыслимые очертания границ, безжалостно раздирая на части другие, третьи вообще стирал с поверхности земного шара, обозначая на том месте четвертые.
Мария Федоровна пригляделась к маленькой точке, затерянной где-то в глубинах Азии, и пренебрежительно фыркнула:
— И это те самые потрясатели Вселенной? Нет, что ни говори, а мы ту войну выиграли, пусть и с несколькими неудачными кампаниями в самом начале. Важен итог, не так ли?
— Но двести с лишним лет?
— И что? Древности свойственна неторопливость. Это сейчас все будто с ума посходили и запустили время вскачь, раньше было иначе. Вот воевали с Литвой — где та Литва? Где Польша, Швеция? Уж не говорю про насекомые государства вроде Крыма или Ливонского ордена.
— Последний государством не являлся.
— Тем лучше, Павел! К разбойникам во всем мире относятся с предубеждением, а они разбойники и есть. Были.
— Глупости!
— Да, глупости, — согласилась Мария Федоровна. — Но к умным мыслям относятся с еще большим предубеждением.
Забавно! Надо будет процитировать императрицу на сегодняшнем Военном совете. Нет, что ни говори, я ее очень люблю и уважаю, но иногда мою дорогую слишком заносит. Хотя…
— Душа моя, ты не откажешься присутствовать на нынешнем совещании?
* * *
Весенний вечер тих и прекрасен. Из открытого окна тянет холодком еще не везде стаявшего снега, а откуда-то со стороны Мойки доносится незлобливая матерщина городовых, призывающих петербуржцев не шуметь и не нарушать раздумий императора. В кабинете дым — дежурившие на крыше снайперы опять набросали всякой дряни в каминные трубы, и попытка погреться у живого огня закончилась неудачей. А не сослать ли в Сибирь мерзавцев? Чуть было не сорвали заседание Государственного совета!
— Здравствуйте, господа и товарищи! — обвожу взглядом присутствующих, ни на ком не останавливая его. — Я пригласил вас, чтобы сообщить пренеприятнейшее известие.
Михаил Илларионович улыбается — Мишке Варзину приходилось когда-то играть на любительских подмостках, а в ближайшее время на сценах петербуржских театров появится пьеса «Ревизор» за авторством некоего Николая Васильевича Гоголя, но под редакцией фельдмаршала Кутузова. Я сам не ожидал, что старый друг окажется таким завзятым театралом.
Остальные предельно серьезны и осознают важность момента. Бенкендорф сидит с неизменной кожаной папкой на коленях и тихонько постукивает носком сапога по натертому паркету. Волнуется? Правильно, Александр Христофорович принимал участие в разработке нашего плана и знает, что именно ему и предстоит взвалить на плечи самую тяжелую ношу. И его ОсНазу, где при обучении отсеивается до пятидесяти процентов личного состава.
Слева от Бенкендорфа — государственный канцлер. Графу Ростопчину предстоит осуществить дипломатическое прикрытие. В том смысле, что нужно представить Россию жертвой неспровоцированной агрессии со стороны Франции. На мнение так называемой просвещенной Европы нам плевать, но для успокоения собственной совести такое положение дел весьма желательно. Совесть у нас хоть и гибкая, но та гибкость имеет некоторые пределы. До них, правда, еще не доходили, но зачем рисковать?
Министр обороны перекидывает из руки в руку двухцветный карандаш «Тактика» производства завода братьев Гномовых, привезенный ими лично из Нахичевана в подарок Алексею Андреевичу. Карандаш не менее локтя в длину, в три пальца толщиной и выглядит скорее гетманской булавой, чем писчей принадлежностью. Зато нарисованная на карте стрелка предполагаемого контрудара занимает половину будущего театра военных действий. Шутник граф Аракчеев, однако.
Командир Красногвардейской имени генералиссимуса Суворова дивизии генерал-майор Тучков смотрит в окно. Этот спокоен — красногвардейцы недавно полностью закончили перевооружение и пополнили численность после понесенных в Тифлисском замирении потерь и готовы к выполнению предстоящих задач. Любых. Иначе что же это за гвардия?
Гавриил Романович Державин излучает внимание и почтительность. Главный поэт страны, министр финансов и старший таможенник Российской империи. Хотя сегодня Военный совет, но деньги тоже оружие. У нас все должно стать оружием. Кстати, а куда это косится старый черт?
— Хм… Гавриил Романович?
— Да, Ваше Императорское Величество? — Державин с трудом отрывает взгляд от внесшей поднос с легкими закусками горничной. С некоторых пор решено было сменить угрюмые рожи дежурных сержантов на румяные личики юных красавиц. — Простите, отвлекся.
Скорее привлекся. И что такого привлекательного в длинных юбках, едва приоткрывающих изящный башмачок на стройной ножке? По моему разумению, можно и покороче, иначе при работе в госпитале край платья запачкается кровью. Некрасиво получится, не находите?
Глава Священного синода тоже косит глаза не туда, куда следует женатому человеку, и отворачивается с явным сожалением. А не отослать ли его на фронт от греха подальше? Вот так, пожалуй, и сделаем.
Ну вот, вроде бы все собрались, включая императрицу Марию Федоровну, и пора начинать вершить судьбы мира. Так, кажется, это называется?