22 июня 1807 года. Царство Польское.
Федор Толстой опустил бинокль, через который наблюдал за переправляющимся через безымянную речку авангардом французской армии, и вполголоса выругался. Мать честная, вот это силища прет! Считай, чуть не вся Европа заявилась. Эх, велика Россия, но лишней земли в ней нет, особенно под новые кладбища. Вот ведь подлый народец — даже будущей смертью своей норовят ущерб нанести.
— Васька, готов к передаче?
— Один секунд, вашбродь! — Солдат в пятнистой накидке разведчика как раз заканчивал устанавливать треногу гелиографа. — Уровень выставить осталось.
Приборчик нехитрый, но в пользовании требует некоторых навыков. Собой он представляет здоровенный ящик со множеством зеркал, расположенных таким образом, что передаваемый посредством солнечных зайчиков сигнал можно посылать как направленным лучом, так и по широкому фронту. Сейчас второй случай и есть — ушли черт знает куда, и принимающий гелиографист знает только примерное направление. Тучки бы не набежали…
Вообще-то Федору не по чину самолично следить за переправой противника, и генерал-майор Тучков за это устроит хорошую головомойку, но батальон находится в свободном поиске, что позволяет более вольно трактовать требования Устава. Да, не по чину! Но если очень хочется? Хочется сделать самый первый выстрел в этой войне, чтоб когда-нибудь с гордостью рассказать внукам и правнукам… Или не говорить, пусть сами прочитают в учебниках истории.
Военному человеку вообще свойственна малая толика тщеславия, и капитан Толстой не являлся исключением. Но, как ни странно, головокружительная карьера не испортила его характер. В двадцать шесть лет, получив под начало батальон Красной гвардии, по негласной Табели о рангах стоящий между егерской бригадой и пехотной дивизией, он оставался все тем же Федором Толстым, что попал когда-то в штафбат под командованием прапорщика Александра Павловича Романова.
Ранняя счастливая женитьба на то повлияла или непременное участие во всех без исключения военных мероприятиях как за границами Российской империи, так и внутри ее, но Федор Иванович прослыл среди подчиненных добрым, строгим и заботливым командиром. Среди солдат бытовало поверье, что смерть панически боится их капитана и старается обходить батальон стороной, предпочитая добывать пропитание среди неприятельских рядов. Мнение укрепил случай, произошедший во время недавнего Тифлисского замирения, когда… Впрочем, зачем вспоминать былое, если новый враг пришел незваным и топчет родные пажити? Что, разве в царстве Польском сельскохозяйственные угодья называются как-то иначе? Это неважно, все равно топчут, причем пока безнаказанно.
— Готово, вашбродь! — бодро отрапортовал покончивший с настройкой аппарата связист.
— Ага, — кивнул капитан и сунул солдату листок бумаги: — Ты передавай пока, а я малость поближе гляну. Как закончишь, живо дуй к нашим.
— Так ведь…
— Не рассуждать! — прикрикнул Толстой, прекрасно понимающий, что его намерения немного противоречат полученному из штаба дивизии приказу.
— Совсем не рассуждать?
— Только сейчас. И смотри у меня тут! — Командир подумал и добавил ласково: — Или в морду дать?
Угроза подействовала, хотя капитан ни разу не был замечен в рукоприкладстве к нижним чинам. Наверное, солдату не хотелось стать первым.
— Пошел я. — Толстой закинул за спину винтовку со странным утолщением на конце ствола, похлопал по патронной сумке на поясе и растворился в густых кустах.
А связист вздохнул, перекрестился и, скосив глаза в бумажку, привычно захлопал шторками гелиографа, в паузах протирая толстую линзу в крышке аппарата. Работа как работа… лишь бы тучки не набежали.
От разнообразия и многоцветья неприятельских мундиров рябило в глазах. Красные, синие, зеленые, белые, красно-синие, бело-красные, сине-зеленые и прочие, самые немыслимые сочетания… Ну что за радуга, право слово? Они воевать собираются или бал-маскарад устраивать? Нет, не дошла еще просвещенная Европа до понимания разницы между полевой и парадной формами. В первой все, в, том числе и красота, пожертвовано ради удобства и незаметности, а во второй можно появляться исключительно в свете, блистая перед дамами звездами орденских знаков и золотом эполетов.
Сам Толстой в светло-зеленом, в цвет высокой травы на небольшом пригорке, и со стороны выглядит… А никак не выглядит — никто не смотрит в его направлении, отдав все внимание завязшим в илистом дне пушкам.
— Экую древность с собой таскают, — капитан вслух прокомментировал очередную попытку выдернуть из воды громоздкого и тяжелого бронзового монстра. — В этой дуре немногим меньше двухсот пудов будет.
Речка, скорее даже широкий ручей, не собиралась отпускать добычу и плевать хотела на усилия шестерки лошадей, упорно месивших копытами мокрую глину крутого берега. Ругательства на не менее чем четырех языках носились в воздухе, и столпотворение имело все шансы поспорить с Вавилонским.
Сами виноваты — переправившаяся в первую очередь кавалерия вдрызг разбила брод. А двинувшиеся следом артиллеристы не придумали ничего умнее, как взять чуть левее. Это вам не благословенная Франция, идиоты! Здесь любая лужа обладает шляхетским гонором и мечтает превратиться в непроходимое болото, обязательно независимое от других болот и населенное собственными упырями.
Эта речка не стала исключением — справа и слева от единственного во всей округе брода она разливалась, образуя великолепные, поросшие камышом топи. Просто мечта охотника на пернатую дичь. И на французов, разумеется.
Толстой разложил на чистой тряпочке патроны — в лежачем положении доставать их из поясной сумки несподручно. Интересно, успеет отстрелять дюжину, прежде чем неприятель определит его местоположение? Вроде бы должен успеть и больше — механик, изготовивший изобретенный Иваном Лопухиным глушитель на винтовку, клятвенно заверял, что приспособление выдержит не менее сорока выстрелов.
Ну, с богом? Кулибинка нового образца калибром в четыре линии сухо кашлянула, и на обтянутом белыми лосинами животе французского полковника появилась аккуратная дырочка. Еще одну… на этот раз в голову офицера-артиллериста. Третья пуля досталась разукрашенному, будто павлин, толстяку с отвисшими щеками, по всей видимости, генералу из какого-то карликового итальянского королевства. Именно там любят висюльки, перья, жесткие от золотого шитья мундиры.
А после четвертой капитану сделалось жарко. И не погода в том виновата — густой дым от сгоревшего пороха выдал место засады, и французы с азартом принялись палить по пригорку. И когда успели ружья зарядить?
«Вот ведь дурень! — ругал сам себя Толстой, на пузе проползший по трем муравейникам подряд. — Мог бы и заранее подумать!»
Федор Иванович не знал, что ровно через полчаса после его убытия в разведку в расположении батальона появился присланный из дивизии обоз с партией опытных боеприпасов. И донельзя довольный старший лейтенант Лопухин уже отложил командирскую долю. И себя, разумеется, не обделил. Но пылкая страсть начальника штаба к созданию запасов на всякий непредвиденный случай ни для кого не является секретом. Более того, все уверены, что в его карманах даже парочку старинных единорогов можно найти. И как помещаются? Ванька, наверное, колдун!
— Что он творит? Нет, ну что он творит, мерзавец? — В голосе старшего лейтенанта Лопухина одновременно звучали осуждение, восхищение и зависть. Белая зависть, разумеется.
Он наблюдал за действиями командира в мощный бинокль и в особенно драматичных моментах аж подпрыгивал на месте. Собственно, самого капитана Толстого видно не было, но его замысловатый маршрут четко прослеживался по срабатывающим то тут, то там ловушкам. Нет, батальон не зря две с лишним недели ковырялся в земле, изображая кротов и окружая себя полосой препятствий. Не хотелось бы сейчас оказаться на месте преследующих Федора Ивановича французских гусар. Эти тоже хороши — мало того, что поперлись в лес верхом, так еще и целым полком.
Вот упали крест-накрест штук десять сосен, и следом донеслось дикое ржание. Черт с ними, с людишками, а вот лошадей жалко. Они скотинки подневольные и национальности не имеют. Ладно, как там: щепки летят и бьют по безвинным грибам? Надо будет попозже кого-нибудь отправить, чтоб добили… и французов тоже.
Грохнули одноразовые деревянные пушки. Ага, значит, командир выводит погоню к минному полю. Сколько-то народу останется в волчьих ямах с заостренными кольями на дне, потом сработают падающие на веревках бревна, и лишь тогда незваных, но ожидаемых гостей поприветствуют прикопанные фугасы с терочными запалами. Ненадежные они, правда, но даже если половина бабахнет, то гусар можно будет собирать в мешки при помощи веника и лопаты. Хорошо так воевать, только очень скучно. А что делать, если император Павел Петрович за устроенный по всем правилам устаревшей военной науки бой обещается закатать виновника на вечную каторгу?
— Второй роте занять позиции на северном направлении!
На минное поле надейся, но пехота в любом случае должна сидеть в окопах с защищенными рогатками подходами. В жизни есть место не только подвигу, но и обычному человеческому везению, так что не стоит исключать вариант прорыва вражеской кавалерии. А потом по увязшим в грамотной обороне французам со спины ударит первая рота. Эти со вчерашнего дня кружат за периметром лагеря, совмещая в себе дозор и резерв. Тактика простая — по два-три выстрела, и сматываться, благо дальнобойные винтовки позволяют действовать на безопасном расстоянии.
Но все равно скучно, господа! А командир развлекается, мерзавец!
* * *
Федор Иванович не считал бешеную гонку по лесу таким уж хорошим времяпрепровождением и тем более развлечением. Капитан мысленно посылал проклятия наступающим на пятки французам, полякам, растащившим на дрова все поваленные деревья и не оставившим ни одного естественного препятствия, и себе, причем в первую очередь. Ну надо же было так бездарно навести преследователей на расположение батальона! Вдруг кто-то из них останется в живых, и тогда вся секретность убежища полетит псу под хвост! А ведь рассчитывали просидеть здесь до самых холодов, беспокоя дальними рейдами неприятельские тылы и парализуя снабжение наполеоновской армии. И что теперь, искать новое? А на чем перевозить заготовленные на полгода съестные припасы?
Да, провиант у батальона имелся свой, потому что приказ недвусмысленно запрещал любые контакты с местным населением. Тут в любого ткни и наверняка попадешь в отъявленного ненавистника. Крестьяне, разумеется, более лояльны, но страшно дремучи и невежественны. Скажет пан сыпануть отравы в муку или молоко — сыпанут не задумываясь. Потому как рабство настолько въелось в души, что и помыслить не смогут о противоречии. И любить станут беззаветно и преданно, ежели на то будет господское указание. Но это так, самый сказочный вариант — гордые шляхтичи заочно влюблены в Наполеона и с нетерпением ждут удобного момента для утраты девичьей невинности. Такой вот странный здесь народ живет.
Капитан остановился, чтобы чиркнуть фосфорной спичкой и поджечь идущий к зарядам огнепроводный шнур. Преследователи как раз должны оказаться в нужное время под развешанными на деревьях «перделками». Сим неприличным словом обзывались выдолбленные обрезки бревен, забитые порохом и мелким щебнем, на который пошли щедро разбросанные самой природой огромные валуны. Некоторые из красногвардейцев ворчали, разбивая кувалдами неподатливых гранитных великанов, но прошедшие огни и воды ветераны добрым словом и крепким подзатыльником смогли разъяснить молодежи нужность данной работы. Тем более командир и начальник штаба, начинавшие еще в «ТОМ САМОМ» батальоне, не погнушались подать личный пример.
Так, огонек с едва слышным шипением побежал вверх, и осталось ровно две минуты на ретираду. Тут же не суворовские чудо-богатыри собрались, так что сей маневр не является чем-то предосудительным. Даже наоборот, занятия по правильному отступлению занимали почти половину отпущенного на обучение времени. Император Павел Петрович однажды хорошо выразился, назвав эти действия активной обороной.
«Куда уж активнее! — Федор пригнулся от прозвучавших почти одновременно выстрелов „перделок“ и размазал по лицу перемешанную с горячим потом грязь. Еще немного, и мне можно присваивать почетную приставку к фамилии. Толстой Гончий Лось — предводитель гуронов! Каково, а?»
За спиной глухо стукнуло, и мгновение спустя громкие французские ругательства оказались заглушены тонким, вкручивающимся в мозг криком на одной ноте. Такое бывает, когда человек вдруг обнаруживает в кишках заостренную деревяшку. И не сразу умирает от боли.
— Pardonnez moi camarades, millions fois pardon! — Федор прошел по узкой перемычке между двумя волчьими ямами и обернулся. — Извините, так уж получилось.
Ответом стала пуля, выбившая щепки из соснового ствола в паре вершков от головы. Нет, определенно, после их так называемой революции во французах совсем не осталось благородства. Извинился-де, даже на двух языках, какого черта еще нужно?
Опять стреляют. Но, как показалось, вперед больше не стремятся. Уж не собираются ли отступить? В таком случае — скатертью дорожка! Как будет по-французски «проваливайте на хрен, суки»?
— Ну ты, Федор Иваныч, и дал жару! — Лопухин встретил неторопливо бредущего командира сразу за линией окопов. — Один против целого полка воевал!
— Да полно, — Толстой устало отмахнулся. — Там пара эскадронов была, если даже не меньше.
— А мне показалось…
— Мне тоже со страху двенадцать дивизий померещилось. Чуть медвежья болезнь не приключилась.
Командир батальона и его начальник штаба знали друг друга много лет, потому могли разговаривать начистоту, без глупой бравады и показной храбрости. Если на двоих съеден не один пуд соли и сожжены несчитаные пуды пороха, то можно откровенно признаться в маленьких слабостях. Ванька поймет — у самого не единожды после дела дрожали колени. Перед боем и во время него — никогда, а по окончании…
— Сейчас людей пошлю трофеи собрать. — Лопухин вопросительно посмотрел на капитана, ожидая подтверждения, и, увидев одобрительный кивок, рассмеялся: — Заодно твои дивизии пересчитаем. Двенадцать там или восемнадцать… чего их, супостатов, жалеть-то?
— За приписки взгреют.
— Да шучу я, шучу! — пошел на попятную начальник штаба.
Он и сам прекрасно помнил грозный указ государя-императора, позднее лично озвученный Павлом Петровичем на общем построении дивизии. Его Величество испытывал вполне объяснимую приязнь к Красной гвардии, поэтому всегда старался говорить без намеков и двусмысленностей. Грубовато, конечно, получалось, но ведь не перед воспитанницами Смольного выступал! Солдаты, кстати, после этих встреч пребывали в энтузиазме, да и офицеры не упускали возможности узнать несколько новых слов.
А государь тогда выразился, да…
— Я не помню точно, кто сказал первым, будто война должна сама себя кормить, но это сказал идиот и сукин сын! Поэтому отставим в сторону троцкистские лозунги и заявим со всей большевистской прямотой — война никогда и никого не кормит! Эта гидра жрет все, что попадется под хищные щупальца. И наша задача — хоть немного приуменьшить нанесенный ее прожорливостью ущерб.
Император прервался и строгим отеческим взглядом обвел застывших в строю красногвардейцев:
— Так что, господа, приоритетной задачей становится не только уничтожение врага, который через месяц обязательно внезапно вторгнется в наши пределы, но и нанесение ему максимального материального ущерба. Это о трофеях, если кто не понял. Но! Попрошу обратить внимание на строгую отчетность. Построение великой Империи невозможно без учета, учета и еще раз учета! Россия верит в вас, товарищи!
Вот теперь и думай, что написать в победной реляции. Многовековые традиции составления донесений требуют указать хотя бы один разбитый полк, но новые веяния рекомендуют сообщать чистую правду. А как же ордена и прочие монаршьи милости? Какое-то внутреннее противоречие получается. И угораздило же Федора притащить за собой гусар! Нет бы их обоз! Вот всегда так — командир пойдет и победит, а бумажная работа достается начальнику штаба. Эх, грехи наши тяжкие!
— О чем вздыхаете, Иван Михайлович?
Лопухин обернулся и улыбнулся с преувеличенной приветливостью. Призванный из запаса отец Михаил был в батальоне человеком новым и заменил сломавшего ногу батюшку Мефодия буквально перед операцией. Не хирургической, разумеется, а военной. Вид священник имел самый грозный, но до прежнего, пострадавшего при парашютном прыжке с воздушного шара, малость не дотягивал. Ну да, пистолет на поясе и винтовка за спиной, но все равно что-то не то. Может быть, доброты во взгляде не хватает?
И, кстати, почему он с оружием? Раньше военные священники все больше молитвами и личным примером обходились. Кроме нынешнего обер-прокурора Священного синода, но там особая статья. Ведь за убийство извержение из сана полагается, не так ли?
— Да трофеев-то едва на триста рублей наскребли, Михаил Евграфович, — пожаловался старший лейтенант. — И то если не по казенным ценам, а у Макария продавать.
По военной поре обращения вроде «отцов» и «сынов моих» временно отменили, так что именование по отчеству батюшку не удивило. Даже немного льстило, когда дворянин из древнего рода держится на равных с сельским попом, имеющим происхождение из крестьян Нижегородской губернии. Впрочем, в Красной гвардии иными ротами бывшие крепостные командовали, а князья с графами вставали под знамена рядовыми и сержантами.
— Печально.
— Что именно? — Лопухин посмотрел на священника с интересом. Чем же он опечален?
— Видите ли, Иван Михайлович… — отец Михаил немного замялся, но быстро справился с собой. — В мои обязанности входит не токмо забота о православных душах, но и спасение заблудших, погрязших в грехах и невежестве.
— В каком смысле? Вы что, французов спасать собираетесь?
— Не тела — души!
— Извольте объясниться, Михаил Евграфович! — Начальник штаба построжел лицом. Вот только упертых фанатиков с горящими глазами и не хватает батальону для полного счастья!
— Изволю, — кивнул отец Михаил и махнул рукой куда-то вдаль. — Вот что вы видите, Иван Михайлович? Не нужно отвечать, я прекрасно знаю — вы видите охваченные жаждой стяжательства орды, двинувшиеся на нас по велению новоявленного Чингисхана. Алчность в глазах их, а души покинуты ангелами, уступившими место Мамоне. Необузданные страсти влекут французов в геенну огненную, и долг каждого верующего человека состоит в том, чтобы вернуть заблудших агнцев на пусть истинный.
— Э-э-э… простите… теперь и убивать неприятеля нельзя?
— Разве я такое говорил? Помилуйте, Иван Михайлович, вы что-то неправильно поняли и сделали из моих слов ложные выводы. Вторгшегося неприятеля непременно нужно уничтожить, чему подтверждением служит поучение Святого Благоверного князя Александра Невского о пришедших с мечом и гибнущих от него. Нам ли спорить с авторитетом Церкви? Занятие это неблагодарное и противоречащее самому духу нашему.
— Совсем запутали высоким штилем, Михаил Евграфович.
— Могу и проще, — покладисто согласился священник. — Сытое брюхо к ученью глухо. Не так ли?
— Допустим. Но что вы все вокруг да около? Военный человек, независимо от того, духовного он звания или нет, должен проявлять разумную инициативу, но никак не неразумную велеречивость. У вас есть конкретные предложения?
— Есть. Предлагаю немедленно выступить и напасть на ближайший обоз с провиантом, тем самым принудив врага к благочестию путем длительного поста.
— Тьфу, прости меня, Господи… Неужто нельзя без многоглаголения? Или «Памятку полковому священнику» наизусть цитируете?
— Как? Она же для служебного пользования?!
— Неважно. Но инициатива наказуема исполнением, Михаил Евграфович.
— Я согласен.
Лопухин с сомнением осмотрел батюшку. Согласен он… Хотя, ежели посмотреть с другой стороны, боевое крещение еще никому не повредило. Заодно и посмотрим, каков сей герой под неприятельскими пулями. Значит, решено…
— Возьмете под начало взвод из третьей роты.
— Слушаюсь!
— И это… рясу смените на что-нибудь удобное.