Считалки Марка Верзера

20 августа 2091 года

Первое, что почувствовал Марик, когда проснулся — это сильнейшая головная боль. С огромным трудом разлепив веки, он очень долго не мог сообразить, где находится. А когда, наконец, понял, что лежит на кровати гостиничного номера люкс, еще какое‑то время пытался вспомнить, чем же закончилась вечеринка. Постепенно память к нему возвращалась.

Ну да, конечно, сперва ушли Роб и Лепик, а три оставшихся стража допили абсент. Потом Влад куда‑то исчез, видимо тоже отправился в гостиницу, а он и Джо продолжили квасить вдвоем.

Марик вспомнил, что Махмудов хоть и пил много, все же не пьянел. По крайней мере, по нему не было особо заметно. Однако Верзер напрочь забыл, о чем они вели разговор, в памяти всплывала только фраза, которую периодически произносил Джо:

— Янычаром… меня считают янычаром… ты тоже думаешь, что я янычар?

Марик же отвечал что‑то вроде: «Хватит херню молоть, забей болт на этих…», а дальше шли варианты оскорблений, самым мягким из которых было «мудаков».

«Хоть что‑то помню, — подумал Марик, — но… блин, как же я попал в гостиницу?»

Страж поднялся с кровати, в висках тут же дала о себе знать пульсирующая боль, а в нос ударил неприятный запах. Пошарив взглядом по полу, Марик обнаружил лужу блевоты и с трудом поборол приступ тошноты.

— Черт, — выдохнул парень, поднимая минипланшет, лежащий возле кровати, — сколько сейчас времени…

Одиннадцать утра. Марик поморщился. Вновь кое‑как справившись с желанием выплеснуть содержимое желудка наружу, он нащупал в заднем кармане брюк пластиковую карточку — паспорт. Пошатываясь, страж направился к выходу. Оставаться здесь больше не имело никакого смысла. Наверняка сотоварищи давно уже поразъехались по своим норам. Лепик с Владом в Киев, Джо вроде бы подался Черные Территории, к какому‑то своему корефану — пограничнику, а Роб… хрен его знает, где он сейчас может быть.

Подойдя к стойке регистратуры, страж узрел неискренне улыбающееся лицо администратора.

— Доброе утро, гражданин, — сказало лицо, — как вам спалось?

— Офигенно, — выдавил из себя Марик и протянул паспорт, — я выписываюсь.

Администратор взял карточку, положил ее на светло — зеленый квадрат валидатора и, сощурившись, принялся пялиться в монитор.

— Товарищ Верзер, — сказал он, растянувшись в улыбке, — с вас снимается тринадцать рублей сорок копеек за неполные семь часов пребывания в номере люкс.

— Махмудов уже выписался? — спросил Марик.

— Да, — кивнул администратор, — два часа назад.

— А Черноземов?

— Этот гражданин покинул отель еще раньше вместе со своим товарищем.

— Ага, — Марик зажмурился, потирая ноющие виски.

— Я так понимаю вы, товарищ Верзер, биолог?

Противный официозный голос администратора вызвал очередной приступ тошноты. Марику захотелось раздавить уродский кадык собеседника или просто хорошенько заехать ему хотя бы один раз по сопатке, чтобы убрать с этой гнусной рожи всю неискреннюю благожелательность.

— А тебя вообще это волнует? — спросил страж.

Он попытался сделать так, чтобы в его голосе звучала угроза, однако получилось сипло и неубедительно. Тем не менее, с лица администратора мгновенно сползла улыбка, и он принялся торопливо оправдываться:

— Я прошу прощения, гражданин. Разумеется, это ваше личное дело. Спасибо что выбрали именно наш отель…

— То‑то же, — сказал Марик, забирая карточку, и поковылял к выходу.

На улице, заметив стоящее возле гостиницы такси, парень запихнулся на заднее сидение автомобиля.

— Поехали в ад… — тут страж икнул, так и не договорив фразу.

— Куда? — удивился толстощекий водитель, рассматривая клиента в зеркало заднего вида.

— В адский Израиль.

— Куда? — переспросил таксист, глаза которого начали округляться.

Осознав, что сейчас придется выдавливать из себя лишние слова, Марик, поморщившись, произнес:

— Посмотри в навигаторе «Ин зовьет раша», это под Питером. Я там мотоцикл оставил.

Видя непонимание на лице таксиста, Марик выругался, взял всю свою волю в кулак и повторил более доходчиво:

— В тридцати километрах от Санкт — Петербурга в сторону Москвы есть развлекательный комплекс In Soviet Russia. Скажи навигатору, как там у вас это полагается… он сам найдет.

— Братело, так тебе ж это… рублей в двести выйдет поездка, — таксист взглянул на Марика как на чокнутого, — может лучше до вокзала подбросить. На континенталке и быстрее и дешевле.

Верзер, глядя то на второй подбородок водителя, то на его пухлый нос, поджал губы, сглотнул горький ком и процедил севшим голосом:

— А тебе не все ли равно. Я плачу. На, снимешь с лички, — страж протянул карточку — паспорт.

Таксист, насупившись, коснулся сарделевидным пальцем монитора, прикрепленного к лобовому стеклу. Тот, вспыхнув, показал спутниковую карту Южного Бутово.

— Место назначения, — произнес сердитый водитель, — зов… зовье…

— Развлекательный комплекс «В Советской России», — терпеливо проговорил Марик, решив, что компьютер, в отличие от безмозглого жиртреста, более сообразителен.

Водитель повторил слова стража, и из навигатора послышался навязчиво сладострастный женский голос:

— Место назначения идентифицировано.

Марика замутило с новой силой. Хряк, оказывается, роется в речевых настройках, и свои сексуальные фантазии выплескивает на бездушную машину. Неудивительно, кто ж ему даст за просто так. Да и сможет ли он взять?..

Автомобиль тронулся.

— А ты, братело, слышал, — водитель, к великому неудовольствию стража, видимо, решил скрасить многочасовую поездку пустой болтовней, — вчера Геру Шизика взяли. Сегодня в утренних новостях показывали.

— Какого Геру? — Марик попытался унять боль в голове с помощью концентрации мысли, но, увы, похмельный синдром и сосредоточение — две вещи несовместные.

— Как какого?! — удивился таксист. — Ты что, Геру Шизика не знаешь?

Марик отрицательно покачал головой, ощущая себя несчастным рокером, которого заставили слушать невменяемый африканский реп на совершенно диком ниггерском сленге, лишь отдалено напоминающем английский язык.

— Да ты что, братело, — почти закричал водитель, — да его все знают, он известней самого Кашина будет, прости господи за богохульство! Он еще и исламистом оказался… ну не Кашин, конечно, а Гера. Мало того, что он в прошлом году нассал в фонтан в ЦУМе, так он еще и с бандитами связался, урод! И почему его раньше не посадили!

Неожиданно нахлынувшее воспоминание о том, как вчера Марик собственной рукой сделал обрезание Гере, стало последней каплей. Открыв окно, страж высунул в него голову и принялся рыгать.

— Э! Э! Ты что делаешь!? — донесся до Верзера сквозь свист ветра и уличный шум возмущенно — удивленный голос водителя, однако процесс извержения рвотных масс на скорости в восемьдесят километров в час был необратим.

Марик закончил как раз тогда, когда таксист остановил автомобиль.

— А ну вылазь! — закричал водитель. — Совсем распоясались, козлы! То в фонтаны ссут, то прям из машины блюют! Когда ж вас, уродов, всех пересажают! Кашина на вас нет!

Вытерев лицо о майку, Марик заглянул в свинячьи глазки таксиста и ледяным тоном произнес:

— Завали хлебальник и слушай меня внимательно. Мне надо в адский Израиль. Когда ты туда доедешь, получишь полтинник сверху налом за труды. И если ты не хочешь, чтобы я тебе обрыгал салон, езжай молча, от твоей болтовни цветы на газонах вянут. Мне сейчас полегчало малость, и я лягу спать, а ты постарайся не будить меня до самого конца. Договорились, братело?

Видимо в глазах не похмелившегося стража мерцало нечто жуткое, поскольку лицо водителя сперва исказилось от возмущения, а затем от страха.

— Да ладно, что ты так взъелся? — заговорил он заискивающе улыбаясь. — Довезу я тебя. Все понимаю, перебрал малехо вчера. Что ж мы, русские люди, друг друга не поймем.

— А я не русский, — злорадно улыбнулся страж, — я еврей, прямой потомок царя Давида.

* * *

Марик пел. Над неистовствующей толпой сквозь вспышки огня мчались голографические танки. Тысячи рук тянулись к солисту и тысячи глаз излучали свет, который с жадностью поглощался певцом. Пламя сердец, вот что ему было нужно. Подобно хладнокровному ящеру, выползающему из затхлой расщелины погреться на камнях жарким летним днем, он собирал тепло чужих душ, потому что своего не имел. И если никакая искра не способна была зажечь давным — давно отсыревшее нутро, так почему же хотя бы не погреться за счет тех, кто в любом случае растратит свою энергию в безудержном рок — экстазе.

Периодически Марик ощущал потребность в выделяемом толпой психическом инсулине, без которого он никак не мог обойтись. Без этого лекарства приходили Тьма и Ужас. Они наступали со всех сторон, окутывали липкими щупальцами страха и тянули в бездну воспоминаний, заставляя снова и снова переживать тот жуткий день, когда маленького мальчика, лишив детства, навсегда изгнали из рая неведенья.

Нет, Марик не мог себе позволить такое и потому пел. Пел, выкладываясь по полной. И люди, окружившие сцену, поддерживали его, отдавая свет. А он хрипел, надрывался, выбивался из сил, истекая горячим потом, чтобы взамен ему воздали сторицею. И вот вскинув голову, закрыв глаза и пропев последние слова, солист поднял кулак вверх. В этот момент поклонники всегда одаривали его бурными овациями и криками одобрения. Но сейчас над сценой повисла давящая тишина. Это безмолвие ошеломило Марика, он открыл глаза и понял, что стоит один одинешенек в безлунной ночи под тусклым фонарем и вокруг ни единой души, никого кто мог бы поддержать его в трудный час жизни. Сердце кольнула острая игла предчувствия. Он осмотрелся. Неяркий свет лампочки утопал в ледяной бездне, чьи владения начинались в каких‑то пяти метрах от фонарного столба. Вся вселенная сморщилась до крошечного мирка, за пределами которого не было ничего кроме дышащей ужасом бесконечной и абсолютной тьмы. Марик почувствовал, как заиндевела его спина, как на лбу выступила холодная испарина, а ноги предательски подкосились. Он опустился на одно колено, на жесткую мертвую землю, которая никогда не плодоносила. Там, в черных глубинах мрака что‑то двигалось навстречу ему. Вначале это были какие‑то неясные шевеления, будто сама тьма дышала и неустанно следила за обреченной жертвой. Потом во мгле образовалось пятно. Сперва размытое, похожее на мутную кляксу, оставшуюся после разлитого молока на черной скатерти, а затем все более и более приобретающее контуры маленького человечка. И когда, наконец, из бездны вышел четырехлетний мальчик, сердце Марика, сжавшись в отчаянной судороге, сорвалось в бездонную пропасть.

Страж увидел самого себя из далекого детства. Противоестественно бледное личико ребенка, будто покрытое толстым слоем мела, отражало тусклый свет фонаря, отчего выглядело еще более безжизненным. Глаза дитя были залиты чернотой, ничем не отличающейся от мрака, что распростерся за ним. Мертвые губы мальчика шевельнулись, и он заговорил, вкрадчиво и тихо:

Раз, два, три,

Зло всегда внутри!

Марик, простонав, схватился за уши. Опять! Опять оно пришло! Он ведь уже почти забыл о нем. И теперь все возвращается на круги своя. Снова придется пережить кошмар погружения в ледяную липкую тьму, которая задушит тебя и заставит увидеть нечто страшное.

Три, четыре, пять,

Тебе не убежать!

И голос, этот жуткий всепроникающий голос, сочился сквозь узкие щели пальцев рук, проникал в ушные раковины и вибрировал в голове тысячекратным эхом, причиняя нестерпимую боль.

Пять, шесть, семь,

Ты здесь насовсем!

Резкие спазмы заставили Марика согнуться и повалиться на землю. Он тяжело дышал. Это все из‑за Роба и из‑за задания. Из‑за них он не допел и не дополучил свой психоинсулин, и вот теперь ломка убивает его, и тьма обступает со всех сторон.

Семь, восемь, девять,

Бросаю адский невод!

Мертвый малыш вскинул руки, будто метнул сеть, и мрак с яростным шипением устремился в атаку. В это момент Марик вспомнил во всех подробностях предыдущий день, как Роб забрал его прямо со сцены, как он встретил на дороге стражей и как проткнул вилкой кадык террористу. И про обрезание и пьянку в Южном Бутово тоже вспомнил. А потом утром он сел в такси и решил поспать…

Конечно — поспать!

— Я сплю! — закричал Марик, проваливаясь в бездонную, удушливо — липкую и ледяную одновременно пропасть, а затем скомандовал, падая в бесконечность сквозь стылые пласты непроглядной мглы:

— Просыпайся! Немедленно!!!

Марик содрогнулся, открыл глаза и выплыл в реальность. Страж судорожно глотал воздух, словно ловец жемчуга, вынырнувший на поверхность моря после трехминутного погружения.

— Приехали, братело, — услышал он голос таксиста, — кажись, твой этот… Израиль.

Марик поднялся, провел ладонью по мокрому от пота лицу и посмотрел в окно. Действительно, машина стояла перед откатными воротами, за которым начиналась автостоянка.

Водитель сунул карточку — паспорт в щель сканера и до омерзения сладострастный женский голос произнес:

«С вашего счета снимается двести двенадцать рублей сорок две копейки».

Водитель вернул паспорт стражу. Марик, ничего не говоря, выбрался из автомобиля и направился к воротам. Все не так уж плохо: голова больше не болит, не тошнит, во рту только сухость, а сон… сейчас не стоит об этом думать, обошлось и ладно…

— Э, братело, — услышал он вдогонку, — а ты полтинник сверху обещал.

Страж повернулся в сторону таксиста. В свинячьих глазках не наблюдалось решимости. Да, именно так, водитель не требовал обещанного, а просил, почти умолял.

— Забыл, извини, — Марик вернулся к автомобилю и просунул в окно паспорт, — на, сними с лички.

— Дык… — замялся водитель, — ты ж говорил, что наличными дашь. А если через сканер, то не получится. Лишние вопросы у диспетчеров возникнут. А мне таких проблем даром не надо.

Страж прикрыл ладонью все еще влажное лицо. Жирный боров снова начинал напрягать.

Тяжело вздохнув, Марик полез в карман, но не нашел в нем ничего кроме монеты достоинством в пятьдесят копеек.

— На свой полтинник. И попробуй только вякнуть, что я не сдержал обещание.

Таксист побагровел, свинячьи глазки стрельнули бессильной яростью. Видимо пару секунд внутри него кипело желание возмутиться несправедливой наглостью клиента. Однако страх быстро погасил огоньки злости. Молча проглотив насмешку и скрипнув зубами, водитель сорвался с места, с жутким скрежетом развернул автомобиль и помчался по шоссе в направлении Москвы.

Пройдя ворота, Марик направился к домику сторожа. Навстречу ему вышел коренастый байкер в красной бандане.

— Привет, Марко, — сказал он сочувственно.

— Привет, Штурм, — ответил страж, удивившись печальным ноткам в голосе охранника.

— Мои соболезнования, — байкер похлопал Марика по плечу.

Верзер не сразу сообразил, о чем толкует охранник. А потом вспомнил, что объяснил свой уход смертью матери. Стражу стало неловко, однако виду он не подал.

— Мы там с камарадами, — Штурм почесал бороду, — скинулись кто сколько может. Деньги у Казаха.

— Глупости, не надо мне ничего, — отмахнулся Марик, окончательно почувствовав себя не в своей тарелке.

— Нет, — строго возразил охранник, — мы так всегда делаем, ты же знаешь.

— Знаю, — согласился страж, — электричка моя в порядке?

— В порядке твой «Урал», — кивнул байкер, — я аккумуляторы ему зарядил.

— Спасибо.

Перекинувшись со Штурмом еще несколькими ничего не значащими фразами, Марик направился в сторону сцен. Адский Израиль оказался практически безлюден. Что и говорить: понедельник. Лишь редкие фигуры охранников — краснобайкеров да уборщиков в серо — малиновых комбинезонах мелькали между опустевшими зданиями. После бурных выходных многие из заведений были закрыты. Но только не бар «Герилья». Именно к нему и устремился страж.

Закусочная оказалась пуста. Интерьер был оформлен в латиноамериканском стиле: сосновый пол, имеющий грубый вид, яркие бра, развешанные по углам, небольшие стенные арки, внутри которых располагались маленькие разноцветные стеклянные бутылочки и резные деревянные фигурки, дубовые столы и стулья на толстых ножках и никакого пластика или другого искусственного материала. Марик подошел к барной стойке, украшенной богатым орнаментом, за которой стоял скучающий смуглолицый каталонец пятидесяти лет от роду.

— Привет, Родриго, — сказал страж, — как дела?

Мужчина вздрогнул, будто его ударили слабым разрядом электрического тока, затем, печально улыбнувшись, ответил:

— Хорросо.

— Налей‑ка мне какого‑нибудь безалкогольного пойла, пить хочется до ужаса.

Родриго вытащил бутылку с желтой жидкостью и наполнил до краев тонкостенный стакан.

— Казах у себя? — спросил Марик.

Бармен кивнул.

— Позови.

Бармен исчез. А страж в несколько глотков осушил стакан. Минуту спустя появился мрачный каталонец и указал на один из столов:

— Касах скоро вудет, садис, Марко.

Марик попросил налить еще сока, а затем сел за один из столов. Страж знал, почему бармен имел столь удручающе грустный вид. Как и большинство белых европейцев — эмигрантов, он получил особый гражданский статус — это лучше чем огр, но все же юридически ниже полноправного члена общества. И вот прожив более семи лет в Конфедерации, три недели назад он прошел собеседование. Каталонец провалил экзамен по русскому языку. Более того специальные тесты показали, что думает он по — прежнему на испанском. Впрочем, сколько Марик помнил Родриго, тот всегда имел хмурый вид.

Связано это было с его женой, изнасилованной и убитой исламистами в Барселоне за то, что посмела выйти на улицу в юбке чуть выше колена. Именно тогда Родриго и решился покинуть землю предков. Теперь, наверное, жалеет, что не подался в какой‑нибудь Уругвай, где уже давным — давно получил бы гражданство. Однако дочь его Изабелла уезжать из Конфедерации в Латинскую Америку никак не хотела. Еще бы, она совершенно ассимилировалась и по окончании трехлетней медицинской практики ей прочили неплохую должность в одном из НИИ Новосибирска.

Историю о своей несчастной судьбе пьяный Родриго излил на не менее пьяного Марика в позапрошлое воскресенье. И страж как обычно отвечал стандартно: «Хватит херню молоть, забей болт на этих…», а дальше шли варианты оскорблений, самым мягким из которых было «мудаков».

Верзер опустошил стакан почти до половины, когда в зал вошел Казах. Одет он был так же, как и на сцене два дня назад: джинсовая куртка в заплатах, камуфлированные брюки и раздолбанные армейские ботинки. Скуластое лицо его выражало сочувствие.

— Привет, Марко, — сказал он, садясь за стол, — прими мои соболезнования.

— Банально, — Марик сделал глоток сока, — но спасибо.

— Мы тут с камарадами, — Казах полез во внутренний карман, извлек оттуда пачку купюр и положил ее на стол, — насобирали тебе на похороны и на все такое, ну сам понимаешь. Я добавил своих и получилось пятьсот рублей.

— Не надо, — Марик отодвинул от себя деньги, — вы меня не поняли тогда, умерла мать одного из моих кентов, которого вы не знаете. Срочно нужна была моя помощь. А моя мама… умерла больше двадцати лет назад…

— Но… — Казах немного растерялся, — возьми тогда для своего кента. Твои друзья — наши друзья, плохими они не могут быть.

— Нет, — страж еще ближе пододвинул пачку денег к товарищу, — оставь в кассе взаимопомощи. Кому‑нибудь да пригодятся.

— Ну тогда, — сказал Казах, — свои сорок семь рублей я точно заберу.

— Ах ты хитрая азиатская рожа! — улыбнулся Марик и легонько ткнул товарища кулаком в плечо.

В этот момент в бар вошла желтоволосая дамочка бальзаковского возраста с лицом урбанизированной колхозницы и глазами матерой шлюхи. Одета она была в юбку мини и майку с вырезом, из которого, казалось, груди вот — вот вывалятся наружу. На животе женщины чернела надпись «I like oral sex». Она не спеша подошла к стойке и попросила Родриго налить ей — кто бы мог подумать — мохито.

Марику показалось знакомым лицо дамочки, он слегка отклонился, чтобы получше ее разглядеть и заметил на спине женщины еще одну надпись: «I curse, therefore I am».

— Понравилась? — спросил Казах, озорно подмигнув.

— Разве что на безрыбье и раком, — сказал страж, пытаясь вспомнить имя дамочки, — а это… кажется…

— Это же Лёля, ты что не знаешь ее? — удивился азиат. — Лёля Зинулина, она на каждый фест из Новосибирска приезжает.

— А да, вспомнил, — кивнул Марик, — она проститутка, точно.

— Ну зачем же так, — хитро улыбнулся Казах, — в трудовой книжке у нее записано «специалист по особым услугам». Я сам читал.

— И как, хороший специалист? — усмехнулся страж.

— Даже с учетом того, что ей скоро сороковник, очень даже ничего, виртуозка своего дела, — глаза Казаха превратились в щелочки. — Познакомить? Тем более ей в Питер надо.

Честно говоря, Марик оказался в замешательстве. С одной стороны дамочка, тем более подвыпившая, не вызывала особого желания, с другой — Верзер не хотел этой ночью оставаться один, поскольку получил тревожный звоночек — жуткий сон. Тьма не смогла его накрыть в этот раз, однако очень скоро она обязательно придет снова и будет терзать до тех пор, пока страж не впустит ее в себя и не переживет заново черный день своего детства.

— А ты сутенером заделался? — спросил Марик, выдавливая из себя самодовольную ухмылку.

— Да ладно тебе, — азиат ткнул товарища кулаком в плечо, — она как раз из тех, кто тебе нравится. Не лицом, а характером. Абсолютно цинична, ругается как сапожник, свое занятие считает почетным и полезным, а жизненный принцип знаешь у нее какой? Все люди бляди! В адском Израиле она расслабляется после тяжелых будней в столице. А потому отрывается по полной. Ты ведь тоже любишь такие дела.

— Ты мне еще жениться предложи! Чертов номад! — произнес Марик подчеркнуто наигранно, чтобы Казах случайно не заметил приступ раздражения, внезапно нахлынувший на стража.

«Да, одни считают меня законченным психом, другие отвязным раздолбаем, третьи просто мерзавцем, — подумал Верзер, — а ведь я совсем другой, я… — тут он застопорился, — хрен его знает какой… может быть, все они правы, все: и первые и вторые, и третьи, а может… может… да ну ее в жопу, эту рефлексию!»

— Тем более, сам сказал про безрыбье, а сейчас понедельник: ни рыбок, ни цыпочек, — не унимался Казах и, повернувшись к женщине, крикнул, махая рукой:

— Лёль! Лёля! Иди к нам!

Дамочка, тряхнув соломенной копной, оглянулась. Заметив знакомого, она взяла мохито и направилась к столику.

— Привет, — доброжелательно произнесла женщина, что резко контрастировало с жестким, цепким взглядом.

— Лёль, тебе ведь в Питер надо? — бодро заговорил Казах. — Вот познакомься — это Марко. Очень хороший и щедрый парень, у него мотоцикл и он тебя довезет.

— А тот самый, который пел про утопию, — женщина села на стул, — ты зачетный певец, малыш.

Марику не понравился снисходительный тон дамочки, и он решил не оставаться в долгу:

— А ты, говорят, зачетная шлюха, хоть и старая, — небрежно произнес страж, указывая взглядом на надпись на майке, — круче пылесоса «Буран», высасываешь все вплоть до мозгов.

По опыту Марик знал, что большинство проституток предпочитают не замечать оскорблений, или же глупо улыбаются и пытаются перевести грубость в шутку. Однако сейчас ситуация была немного иной, страж не являлся клиентом, и Лёля Зинулина могла запросто послать его на три буквы. В общем‑то, этого парень и добивался. Но женщина поступила иначе, она громко засмеялась, обнажив белые зубы, и, потянув из трубочки мохито, спросила:

— И кто же такое говорит?

— Он, — Марик кивнул в сторону Казаха.

— Ладно, у меня дела, — азиат, пряча взгляд, поднялся и поспешно сгреб со стола деньги, — сейчас Родриго меню принесет. Если заказ будет меньше двадцати рублей, то за счет заведения. Все. Я ушел…

Когда страж и женщина остались вдвоем, Верзер спросил:

— Тебя в Питере куда подбросить?

— К тебе, — в глазах Лёли появился азартный огонек, закрывший на миг цепкий прагматизм.

— С чего бы это?

— А мне хамы нравятся.

— А, по — моему, тебе нравится, — Марик в очередной раз взглянул на надпись на майке, — сосать… деньги. Учти, с меня ты ни копейки не получишь.

Лёля засмеялась:

— Я выкачиваю бабки совсем с других тел, тут я просто отдыхаю. Среди нищебродов. Ты ведь сам сказал, я шлюха зачетная. И если уж здесь что‑то предлагаю, то ради удовольствия.

«Действительно, — подумал Марик, — она откровенна до безобразия»

К столику подошел хмурый Родриго, положил меню и тут же удалился. Страж, провожая взглядом бармена, размышлял, что же делать дальше. Спешить ему, в общем‑то, было некуда. Сладостные обещания старой проститутки воображение не будоражили, а вот желудок заурчал.

— Ты жрать будешь? — спросил Марик.

— Нет, я не хочу, закажи еще мохито.

— Ну да, прынцессы такое не едят, — сказал страж, открыв папку с меню, — а вот я проголодался.

Марик сделал вид, что изучает список блюд, хотя, будучи не особо разборчивым в еде, он давно знал, что закажет: макароны по — флотски и какой‑нибудь кусок мяса. Одним словом то, что не доели во время феста. Наверняка и поваров‑то сегодня нет. Родриго или даже сам Казах разогреют в микроволновке остатки роскоши — вот тебе и вся изысканная кулинария. В адском Израиле понедельник — негласный выходной.

— А что ты там говорила, насчет остаться у меня? — Марик бросил на стол меню.

— А ты против?

— А вдруг я хочу тебя трахнуть прямо сейчас? — страж жестом позвал Родриго.

— Прямо на столе? А смелости хватит?

По глазам женщины Марик понял, что за свою долгую карьеру она и не такое вытворяла, и предложение стража показалось опытной проститутке как минимум банальной фантазией озабоченного школьника.

— Почему на столе? — Верзер изобразил удивление. — За столом. Я сделаю это по — особому.

Это как? — вульгарный смех Лёли заставил содрогнуться бармена, подошедшего к столику.

Марик увидел, как впервые за сегодняшний день печать ностальгии на несколько мгновений исчезла с лица каталонца, сменившись неприкрытым отвращением. Думает, видно, вот мою Сильвию, образцовую мать и верную жену, убили не за что, а ты, блядина, живешь и здравствуешь, и ни одна арабская сука тебя не достанет…

— Двойную порцию макарон по — флотски, кусок какого‑нибудь мяса, сок и мохито даме, — заказал Верзер.

Родриго кивнул и поспешил удалиться.

— Мы сделаем это по — особому, за столом, — Марик подмигнул Лёле, — я хочу, как бы тебе попонятней сказать, хочу трахнуть тебя в мозг. Причем в особо извращенной форме. Ты к этому как относишься?

Верзер знал, что проститутки не любили, когда их пытались сношать в эту часть тела. Даже за деньги. Но женщина, нисколько не смутившись, обнажив белые зубы, в подобии улыбки сказала:

— Поясни‑ка.

— Мне просто интересно, как становятся шлюхами. Вот расскажи, как ты начала свою блядскую карьеру.

Марик испытующе посмотрел на собеседницу, надеясь увидеть на лице женщины ярость, негодование, раздражение, изумление, или хоть какую‑нибудь мало — мальски негативную эмоцию. Однако она лишь рассмеялась и, облизав губы, спокойно произнесла:

— Тогда давай водку, а не мохито.

* * *

История Лёли Зинулиной, рассказанная ею самой после четвертой рюмки водки, о нелегкой жизни проституток в Советской Конфедерации

Короче, родилась я в 2054 году в Костромской области. Но я всегда хотела появиться на свет лет на сто раньше. Тогда жизнь, стопудово, пошла бы по — другому. С такой хваткой как у меня, с таким цинизмом и отсутствием принципов в то время можно было пробиться на самый верх. Я часто фантазирую о том, как став депутатом, принимала бы пускай даже самые наитупейшие законы, и хрен бы мне кто‑то что‑то сказал, засудила бы к ебеням. А еще за эти законы я получала бы нехилый профит, отправила бы своих детей из сраной Рашки заграницу, ну… в Бельгию, например. Тогда она еще, говорят, не была мусульманской. Закончила бы какую‑нибудь академию госслужбы и обязательно стала бы доктором юридических наук. Юристы — они ведь, как и мы, с клиентами ебутся за деньги. И пофиг, пусть даже ты маньяк законченный, лишь бы капусту отстегивал. А президент за все это давал бы мне еще медали. В общем, думаю, жила бы я кучеряво. А сейчас особо не разгуляешься. Слава богу, хоть Кашин, мудак, в отставку ушел и сдох.

В школе я мечтала поступить в МГИМО, стать дипломатом, ездить, там, по разным странам. Памятники смотреть, с разными особами не по — русски базарить. Короче — была круглой дурой. Когда повзрослела, я поняла, что корячиться на долбанном заводе или быть задротом в какой‑нибудь вшивой лаборатории — это для лохов. Да и способностей‑то у меня особо не наблюдалось. Проще торговать пиздой и сиськами. Вот как только я это поняла, так сразу и подалась в столицу. Не обслуживать же всякую колхозную шелупонь, когда можно попробовать замутить с каким‑нибудь серьезным перцем. Там я вступила в профсоюз особых услуг, меня лишили полного гражданства и дали ограниченное. Смешно! Типа такое наказание. Ну будет пенсия в два раза меньше, да и хер с ней. Я уже на старость прилично накопила.

Мне повезло практически сразу. Один престарелый депутат — коммунист устроил смотр молодым работницам. Все смотрел, такой, высматривал, а потом около меня остановился и спрашивает:

— А ты откуда, девонька?

А я ему, значит, отвечаю:

— Из‑под Костромы, из поселка Малый Дрын.

А он хмыкает, такой, довольный чем‑то, хер знает только чем, и говорит:

— Деревенской молодежи надо помогать. Ну, пошли со мной, девонька.

Короче, дедок жлобом оказался, деньжат особо не давал, зато с социалкой никогда не отказывал. Квартиру мне выделил, помог в университет бесплатно поступить, ну и все в этом роде. Свободного времени было куча, трахал он меня только по воскресеньям и праздникам, когда бабку свою за город или на курорт отправлял. И главное, как я потом поняла, нормальный старичок был, без всяких бзиков и извращений. Ноги раздвинула и лежишь себе смирно — он инициативу не любил.

Но вот зато потом пошли лихие времена. Дед тот дуба врезал. И пришел, значит, на квартирку другой чел — депутат Яблоков. Говорит, типа:

— Прежний хозяин помер, а собственность муниципальная, так что давай вали на мороз.

А ему так нежно и ласково говорю:

— Может, мы как‑нибудь по — другому договоримся.

Ну, Яблоков он и есть Яблоков. Весь из себя чистенький, неподкупный, мордой воротит, типа: я — не я, жопа — не моя, и вообще я не такая, я жду трамвая. Повыеживался малость, а потом, такой, шары выкатил, покраснел, огляделся, как будто, нас кто‑то подслушивать может, и шепчет мне на ухо так, как будто тужится:

— Если фантазию мою исполнять будешь, в квартире останешься.

Ну а мне хуле делать? Жить где‑то надо. Не на фабрику ж ради квартиры идти! Ясен пень я согласилась. Ой, потом жалела страшно!

В первую сессию раздевает он меня и говорит:

— Будешь богиней.

Ну, богиней, так богиней, у них, вроде, щели как у обычных баб. Думаю, ничего страшного.

Обмотал он меня простынями, а на голову шапку с шипами напялил, в правую руку дает мне фонарь, на факел похожий, а в левую доску с закорючками: то ли еврейскими, то ли еще какими — хрен знает. Потом достает наручники на длинной цепочке. Я с перепугу решила, сейчас садо — мазо устроит. То ли меня пиздить начнет, то ли себя пиздить заставит. Да какой там! Лучше бы и вправду БДСМ было.

Кидает он эти кандалы возле меня и говорит:

— Наступи на них ногой.

Я и наступила. А он вдруг затрясся весь, рожу перекосило, шипит, аж слюнями давится:

— Да не правой, а левой наступи! Ты что не понимаешь, как это важно?!

Я, естественно, ни хрена не поняла, но сделала, как он сказал от греха подальше. И вот Яблоков штаны с себя спустил и на колени шлепнулся и, такой, говорит мне вкрадчиво:

— Смотри, свобода и справедливость это мой девиз, я их сейчас восхвалять начну, а ты должна стоять как вкопанная и не шевелиться. Учти, — говорит, — я ненавижу фракционность, уклон влево, уклон вправо сделаешь и вылетишь тут же на мороз.

Сказал эту ересь и принялся свободу восхвалять со справедливостью на пару. А я гляжу, у него писюлька три сантиметра всего, а в стоячем — пять от силы. Мне так смешно стало, но я держусь, замерла как памятник на могиле, что б на мороз не вылететь. И вот закончил он, значит, восхваление и говорит такой:

— Либидо свое никак не могу в нужном направлении направить, мучает оно меня своей фракционностью, а я от него вот так освобождаюсь. Ну ничего, я уверен, дней через пятьсот наступит катарсис.

Я как подумала, что мне как дуре придется стоять с фонарем полтора года, так чуть там же его на хер и не послала. Но сдержалась. Тогда зима суровая была. За окном минус тридцать. Пришлось мириться с ролью статуи. До лета. А потом Яблоков меня со свои друганом познакомил. Такой толстожопый пухломордый хряк из коммерческого бюро. СПС возглавлял — Синдикат Пиломатериалов Сибири. Буржуй, короче, недобитый. Жалко, Кашин рано сдох. Я бы этого мудака, блядь, лично расстреляла. Сам, вроде, с Яблоковым якшается, а ко мне подкатывает, говорит, типа:

— Че ты с ним тусуешься, давай ко мне, он же шагу тебе не дает ступить. Ты у него пассивный наблюдатель, а у меня будешь активной. Даже гиперактивной.

Ну, я попервоначалу как‑то ломалась, неудобно все‑таки. Отказывала. А он, сука, тогда с другой стороны подкатил, говорит:

— Мне ж равных в вопросах приватизации нет. Квартирку тебе оформлю в собственность.

Вот тут я и соблазнилась. Ой, потом жалела страшно! И главное, он меня научил, как отказать культурно, чтобы никого не обидеть. Я ж, дура, в последнюю сессию говорю, типа:

— Яблоков, прощай, я порываю с тобой.

А он меня, такой, спрашивает:

— Почему?

А я отвечаю… культурно, специально выучила:

— Мне стыдно быть с тем, у кого в стоячем положении лишь пять сантиметров. Это для меня стало нравственной проблемой.

Вот так и сказала. А потом подумала: «А ведь обидно такое слышать». Ну, подумала и подумала, что теперь, все равно ничего не изменишь.

Короче, ушла я к хряку. Я ж думала, он нормальный чел, при бабках. А он таким извращенцем оказался! Яблоков по сравнению с ним — пацан. У буржуя вообще на полшестого. Импотент долбанный! Говорит мне, такой:

— Будем играть ролевые игры. Только шлюхой, чур, буду я, а ты мой альфа — самец. Я так привык.

Чего ж не сделаешь ради квартирки. Выучила я новую роль. Короче, играли мы так. Сижу я в костюме супермена из латекса с силиконовой елдой на трусах. Заходит хряк в одежде Вандер — Вумен или Шаиры Холл, или Женщины — кошки, но всегда с голой жопой и опущенной головой, и говорит с пафосом:

— Случилось страшное! Лига Справедливости уничтожена! Лекс Лютор и Секретное Общество торжествуют!

— Неужели ничего нельзя поделать? — спрашиваю я.

— Нет, — говорит хряк, — нам остается только память и ритуал.

— Тогда приступим к ритуалу, — говорю я.

Он берет с полки книгу какого‑то японского мудака, не помню фамилию, становится в локтевую позицию раком и начинает читать и плакать. А я пристраиваюсь сзади и давай его долбить. Он — читает и плачет, читает и плачет, читает и плачет, а я — долблю, долблю, долблю. Потом, короче, когда хряк уже буквально рыдает, я вгоняю ему на полную и так замираю, а он тут же затыкается и мордой в книжку плюхается. И лежит, такой, тихо — тихо, только жирок иногда трясется от всхлипов. И тогда я декламирую наизусть стихи Жоры Нескладного:

Вот срам!

Либеральный конец истории

увяз в глубокой заднице,

ведь там,

где раньше заседали тори,

справляют намаз по пятницам!

Но глянь!

Банкир, обивая пороги,

все также не хочет работать, —

он, дрянь,

наместо псалмов в синагоге

сосет за еду по субботам!

Поверь,

чинуши и ироды в рясе

забыв про свои песнопенья,

теперь

батрачат в тайге на трассе

и в будни и по воскресеньям!

Мечтой

живу, чтоб вы, мерзкие, знали,

ворочаясь в душной постели,

что Той,

Которую вы потеряли,

насрать на все дни недели!

И каждый раз одно и то же: отдеру его от души до самого желудка, а потом стишки наизусть читаю. Так я с этим толстожопым ушлепком и мучилась несколько лет кряду. Потом его, слава советскому суду, посадили за растрату. И вот я думаю, а что бы было, если бы он родился на сто лет раньше? Ну, как я для себя мечтаю. Ему тогда хрен бы кто срок впаял. И пришлось бы мне его шпилить до конца жизни. И вот я, такая, озадачусь, а потом вспоминаю: нет, сто лет назад его бы долбила не я, а Лига Справедливости с настоящим суперменом во главе.

Короче, главное: квартирку‑то он мне оставил. А я дама во цвете лет, к постоянным клиентам привыкшая. Перебиваться случайными ебарями западло. Ну, тут у меня на примете новый народный избранник появился. Фамилия у него смешная — Едрыщенко. Я уже к нему подкатить хотела, но меня подруга переубедила. Говорит, у него хуй ботексный — в длину минимум пятьдесят сантиметров, меньше иметь ранг не позволяет. Порвет тебе все нахрен, никакие блага потом нужны не будут. И советует мне к его помощнику прилипнуть. Типа, парень хороший, десантник бывший, теперь по политической пошел. Я ж, дура, подругу послушала и от Едрыщенки отстала. А она, курва, на него сама и повесилась. Обидно, конечно, а хуле делать? Стала я с десантником мутить. Ну, что сказать? После того, как я с ним первый раз перепихнулась, лежит он, такой, в кровати, курит и говорит:

— Я мечтаю Россию сделать справедливой.

А у меня аж мурашки по спине побежали, лежу и думаю: «Бляха — муха! Как же вы все заебали! Один на справедливость дрочит, другой — жопу ей подставляет, вот и еще один мечтатель на мою голову».

Но, слава богу, он только языком трепаться горазд. А так по жизни ничего не делает, дерет потихоньку, да и все. Но вот только гляжу я, что в последнее время как тот арбуз — хвостик у него усыхает, скоро как у Яблокова станет, а живот растет. Чую, расставаться с ним придется. По нравственным причинам, естественно. А я‑то не молодею, кругом шалавы двадцатилетние. Но если повезет, то к националисту уйду, они, говорят, в моду входят…

* * *

Если сперва Лёлин рассказ Марик слушал не без интереса, то под конец мозги его начали потихоньку закипать. Воистину, пьяная женщина представляет убогое зрелище. Язык проститутки все чаще и чаще заплетался, несла она уже откровенную чушь, да и на улице совсем свечерело. Страж допил апельсиновый сок и, оборвав Лёлю на полуслове, заявил что им пора. Он все еще колебался, брать ли ее с собой. Бухая шлюха — отвратительна, но все же Тьма страшнее. Когда ты один. И если он сейчас уедет сам, то непременно сегодня ночью познает Ужас. Ему вспомнился сон: тусклый фонарь, готовый в любой момент погаснуть, мертвый бледный малыш, говорящий считалками, и необъятный наползающий мрак. Усилием воли Верзер отогнал неприятное видение.

Марик часто водил к себе домой проституток. И связано это было не только с неустроенной личной жизнью, но также и с приступами, которые случались с парнем каждые три — четыре месяца.

«В конце концов, — подумал страж, — ее можно уложить спать на диване, сам же я буду рядом, на кресле, а завтра с утра выпровожу нахрен, пусть летит в свой Новосибирск».

Однако Лёля вздумала бузить:

— Как нам пора? Куда? Я хочу быть здесь!

— В Питер, — произнес Марик как можно строже, — или ты едешь прямо сейчас со мной, или остаешься и будешь квасить дальше, в одиночестве.

Скорчив недовольную гримасу, женщина не без труда поднялась и заковыляла к выходу. Родриго имел несчастье оказаться у нее на пути. Лёля остановилась, уставившись мутным взглядом на каталонца, и, расплывшись в нелицеприятной улыбке, заговорила, слегка запинаясь:

— А я еще один стих Жоры Нескладного знаю, хочешь, расскажу.

Мрачный бармен, сощурившись и будто смотря сквозь проститутку в неизвестную даль, помахал головой из стороны в сторону.

— А я все равно расскажу, — настояла на своем Лёля.

Да будь я хоть Ленин преклонных годов,

И то б, без понтов и базара,

Испанский учил бы я только за то,

Что им говорил Че Гевара.

Закончив декламацию, женщина залилась визгливым смехом, так сильно откинув голову, что если бы не Марик, вовремя ее поддержавший, она наверняка бы бахнулась навзничь. Ноздри Родриго расширились, а и без того тонкие губы, казалось, исчезли вовсе. Однако он, смолчав и сверкнув глазами, резко развернулся и ушел прочь.

— Учти, — сказал Марик Лёле, когда они оказались на автостоянке, — поедешь без шлема.

— Это еще почему.

— Протрезвеешь быстрей.

Женщине такой ответ явно пришелся не по душе.

— Мне лицо надует, — произнесла она хмуро, тихо, почти плаксиво.

— Не надует тебе лицо, — передразнил проститутку Марик, — я буду аккуратно ехать.

Страж обманул. Мотоцикл мчался по трассе с невероятной скоростью. И если встречный ветер лишь неприятно колол полуобнаженные руки парня, то, очевидно, Лёле пришлось гораздо тяжелее. По крайней мере, она с такой силой вцепилась в Марика, буквально вжавшись в его спину, что парень опасался, как бы с перепугу женщина не выкинула какой‑нибудь финт, после которого можно было запросто потерять управление и очутиться в кювете с вполне вероятным летальным исходом. Однако, к счастью, Лёля, будто окаменев, до границы города не шевелилась. Сам же Марик сбавлять обороты никак не хотел. Чувствуя свою слабость перед одиночеством и Тьмой, которая его окружала, он, таким образом, вымещал свою злость на ни в чем не повинной проститутке.

— И это медленно? — с трудом произнесла Лёля, слезая с мотоцикла. — Да я чуть не обосралась от страху.

Марик взглянул на женщину. Шмыгая носом, она дрожала.

— Зато алкоголь выветрился, — констатировал страж.

— А ты отморозок, — заключила проститутка.

Марик не обратил внимания на слова попутчицы. Он раздумывал, не отвезти ли мотоцикл в гараж в квартале отсюда, но затем решил, что никто его стального коня не тронет, ибо угоны в крупных городах — вещь редчайшая уже лет как тридцать, если не больше.

Зайдя в подъезд, Марик и его спутница наткнулись на древнюю консьержку, сидящую за столиком с ноутбуком.

— Доброй ночи, Марк Леонидович, — сказала она, рассматривая Лёлю сквозь толстые линзы очков с завистливым неодобрением.

— Пипец, — прыснула смехом женщина, — Марк Леонидыч, бля…

— Тс — с-с, — страж слегка надавил указательным пальцем на губы проститутки, а затем обратился к консьержке:

— И вам доброй, Ксения Анатольевна.

Марик редко испытывал чувство жалости, но покинутая всеми старуха почему‑то заставляла его сердце сжиматься. Возможно потому, что она была похожа на умирающую скаковую лошадь, которая когда‑то каждые выходные мчалась по ипподрому на глазах у сотен тысяч зрителей. Она получала свою порцию любви и ненависти, в зависимости от сыгранных или проигранных ставок. Она жила чужой злостью и обожанием. Она любила страсти, которые ее питали и давали новые силы бежать. Но золотое время соловой скакуньи ушло безвозвратно, на ипподроме теперь красовались новые кони, на которых делали очередные ставки забывчивые зеваки, а старую кобылу отправили в вольер сидеть за маленьким столиком и провожать завистливым взглядом пышущие здоровьем молодые тела.

Марик не стал вызывать лифт, а поднялся на третий этаж по лестнице. Когда он открыл дверь, автоматически включился свет в прихожей, и киберкон торжественно произнес:

— Приветствую вас, Марк Леонидович!

Лёля тихо засмеялась, а страж прошел в гостиную, где находилась панель управления.

— Марк Леонидович, вам одно… два… три сообщения…

Киберкон не успел договорить, поскольку Верзер отключил его, а также убавил вручную слишком яркий свет в коридоре.

— Вечно глючит, сволочь, — сказал он, вернувшись в прихожую.

— Раз, два, три, — попыталась скопировать голос киберкона женщина. В полутьме она преобразилась, стала другой. От пьяной хабалки будто не осталось и следа. Лёля превратилась в сексапильную хищницу с острым взглядом и не менее острыми белыми зубками. Вот только все впечатление портил легкий запах перегара.

Женщина засмеялась, тряхнув золотистой копной волос, а затем неожиданно впилась Марику в губы.

Страж неохотно отозвался на поцелуй.

— Раз, два, три, — повторила Лёля, запустив холодные руки под майку парню, — меня ты отдери…

Марик вдруг ощутил, как волосы на его голове зашевелились. Он ненавидел считалки с самого детства. И на то были свои причины.

— Три, четыре, пять, отдери опять, — прошептала возле самого уха Лёля и куснула стража за мочку.

— Перестань, — тихо сказал Марик, — не нужно…

— Пять, шесть, семь, с тебя слижу я крем, — Лёля уколола когтями спину парня.

Страж, стиснув зубы, закрыл глаза. Это женщина и есть Тьма. Он боялся остаться в одиночестве, бежал от черных воспоминаний, но, оказывается, сам же и привел их в свой дом.

— Семь, восемь, девять…

— Хватит! — Марик грубо отдернул от себя Лёлю.

Однако женщина лишь улыбнулась и прошептала:

— А ты жесткий. Я люблю жестко. Если бы ты знал, как я устала от всех этих импотентов и извращенцев. Я хочу жестко, — и снова прильнула к нему, — хочу жестко туда, куда захочешь ты…

Марик ощущал всем телом, что Тьма уже окружила его, и непрестанно давит, дышит замогильным Ужасом, исходящим от стен, от потолка, от двери, от женщины. Теперь страж знал, что этот потусторонний кошмар не остановить и не рассеять даже сверхмощными прожекторами. Поздно. Зло уже здесь…

Но самое жуткое заключалось в том, что Лёля не способна была постигнуть происходящее. Она превратилась в орудие Тьмы, не сознавая этого. И Марик не мог допустить такой ситуации, при которой случайная шлюха вдруг поняла бы, что парень боится.

— Ну не хочешь по — русски, — нашептывала Лёля, — давай по — французски, как в школе: ун, дё, труа…

Страж схватил женщину за плечи и с силой оттолкнул от себя, отчего она гулко ударилась об входную дверь. В глазах проститутки теперь появился страх.

— Укуси меня, — протянул открытую ладонь к губам Лёли Марик, — укуси меня за руку, вот сюда.

Женщина подчинилась.

— Нет, — сказал страж, — не любовно, а по — настоящему, до крови, со всей силы.

Лёля укусила.

— До крови! — взревел страж. — Сука, кусай, давай, иначе ты пожалеешь, что стала шлюхой!

Наконец, парень почувствовал давящую боль под дрожащими губами женщины. Он схватил ее за волосы и потянул назад, заставив вновь удариться головой.

— Спасибо, — сказал Марик, открывая входную дверь, — ты свободна.

Выскочив в подъезд, Лёля бросила полный злости, страха и недоумения взгляд в сторону стража и, стирая с подбородка кровь несостоявшегося любовника, выпалила на одном дыхании:

— Псих ебаный! Не вздумай мне звонить!

«Тупезнь, у меня твоего телефона нет», — успел подумать Марик, прежде чем хлопнул дверью.

Теперь он остался один. Страж поднял руку, красная струйка стекала по мизинцу и капала на пол: раз, два, три… и на полу черная лужица.

Верзер проковылял в гостиную, выключил свет. Убегать не было никакого смысла. Это как после обильной пьянки: утром тебя мутит. И можно промучиться целый день, борясь с тошнотой. А можно сразу проблеваться, после чего станет легче. Так зачем сопротивляться, если тьма уже здесь? Нужно ускорить процесс, чтобы завтра утром встать свободным от тяжести минувшего.

Марик направился на кухню. Он с трудом волочил ноги, поскольку мрак, казалось, сгущал воздух, превращая его в клейкий кисель. Вязкая мгла заполнила коридор, и дышать и идти было не то что тяжело — практически невозможно. Будто ты по шею в воде. Нет, даже не в воде, а в мутной грязи, в болотной трясине, которая безжалостно гасит любую попытку сопротивления. От невероятного напряжения страж взмок, но все же шаг за шагом продолжал передвигать непослушные конечности. Раз, два, три. И еще маленький шажочек. И вот уже порог кухни. Осталось немного. Совсем чуть — чуть. Какие‑то полтора метра до стола. Задыхаясь, парень оперся о стенку. Глаза заливал едкий и зловонный пот. Пахло ужасом и смертью. Пахло отчаяньем и злом. Пахло одиночеством. И запах, исторгаемый стражем, смешивался с тьмой, еще сильнее сгущая ее. Мрак переставал быть жидким, он начинал кристаллизоваться. Пройдет еще несколько секунд, и двигаться станет невозможно. Марик сделал отчаянное усилие. Раз, два, три — и он возле стола.

Достав из ящика кухонный остро заточенный нож, парень разрезал руку в том месте, где его укусила проститутка. Он умел подавлять боль. Но мало кто знал, что он также умел обострять ее. До невероятных максимумов, практически до мгновенной потери сознания. Отбросив нож и схватив солонку, страж сломал пластмассовую крышечку и одним движением высыпал соль на кровоточащую рану. Острая боль миллионами раскаленных игл ударила в мозг, заполнила пространство огненно красными всполохами, а затем швырнула стража в холодную тьму и забвение…

Теперь он был далеко. В Африке. Новенькое трехэтажное здание — школа. Рядом невзрачные хатки. Пыльная дорога, никогда не знавшая асфальта, уходящая за серо — зеленый холм с могучим раскидистым деревом на самом верху. Бескрайняя саванна и такое же бескрайнее светлое небо. Мама ведет его за ручку. К улыбчивой темнокожей девочке. Невдалеке на площадке играют мальчишки. Все они старше его на два, три, а кто‑то даже и на все пять лет. Именно поэтому невероятно хочется к ним. Но его крепко держат за руку.

— Маленький Марк, — спрашивает его мама Рита, — хочешь, у тебя будет подруга?

Мальчик кивает. Еле заметно и неуверенно.

— Ее зовут Дана. Она младше тебя, ей только четыре годика. Поздоровайся, как я тебя учила.

Мальчик стесняется. А потому избегает взгляда мамы Риты и девочки.

— Бонжюр, — говорит он недовольным голосом, разглядывая родинку на женском лице под левым уголком рта. Затем отворачивается.

Мальчик видит джип, на котором они приехали, видит водителя дядю Борю с автоматом под боком, видит папу, высокого человека с зачесанными назад волосами, беседующего с чернокожим полноватым мужчиной в очках — директором школы. Папа Леня спрашивает, почему сняли охрану? А директор, отвечает, коверкая слова, что понятия не имеет — приказ свыше.

Папа работает дипломатом. Мальчик невероятно этим гордится, хоть до конца и не знает, что это такое. Зато он знает другое, ибо так каждый раз ему говорит мама: папа приехал с доброй волей и построил школу, чтобы африканские детки учили русский язык…

Мальчик смотрит дальше, на дорогу и видит, как по ней идет негритенок со школьным рюкзаком за плечами. Ему, наверное, десять лет. А, может, и все одиннадцать.

— Маленький Марк, повернись сейчас же, это некрасиво, — слышит он мягкий, но настойчивый голос.

Мальчик подчиняется. Смотрит на улыбчивую девочку и хмурится.

— А давайте расскажем считалку, — предлагает мама Рита, — вы оба ее знаете. Une, deux, trois, — начинает женщина, хлопая в ладоши, — Soldat de chocolat…

Темнокожая девчушка подпрыгивает, гримасничая и заливаясь звонким смехом. Мальчик повторяет за мамой еле слышно, без всякой охоты.

— Quatre, cinq, six: Le roi n'a pas de chemise, — подбадривает мама угрюмого ребенка.

Девочка продолжает смеяться, хлопает в ладошки, смотрит на мальчика, выкрикивает вслед за женщиной:

— Sept, huit, neuf: Tu es un gros boeuf.

Мальчик хмурится, потупившись, и вновь отворачивается. Он смущается, его щеки горят. Где‑то вдали слышится гул.

— Маленький Марк, повернись, пожалуйста, я тебя прошу.

Мама пытается взять его за плечо, но мальчик неожиданно для самого себя проворно выворачивается, отбегает на несколько шажков в сторону.

— Да что же это такое… — возмущается мама и вдруг, умолкнув, смотрит на дорогу.

По ней, подымая пыль, мчаться четыре большие грузовые машины. Одна из них притормаживает возле негретенка со школьным рюкзаком, шагающего по обочине. Из кабины выскакивает здоровенный чернокожий дядька с зеленой повязкой на голове. В руках у него огромный стальной предмет, похожий на нож, но только гораздо длиннее. Он кричит какие‑то непонятные слова и бьет негретенка. И голова школьника вдруг странным образом отделяется от тела и катится по обочине, плескаясь чем‑то: то ли красным, то ли черным.

Мальчик не успевает понять, что же произошло, как вздрагивает, пугаясь страшного выкрика отца:

— Забирай детей! Беги! только не в школу, в деревню! Беги и прячься!

В следующее мгновение мальчик взмывает вверх. Лишь секунду спустя он понимает, что его подняли на руки. Он поворачивает голову и видит, что рядом с ним прижимается к маминому плечу чернокожая девчушка, которая отчего‑то перестала улыбаться.

В уши бьют резкие звуки, мальчик вздрагивает и смотрит в ту сторону, откуда они доносятся. Это, присев на одно колено, стреляет дядя Боря из автомата. А у папы он видит в руках пистолет. А директор бежит в сторону площадки с играющими мальчишками, машет руками и что‑то кричит. Одна из больших машин, резко развернувшись, переворачивается на бок. А потом вдруг взрывается джип, и мальчик, перед тем как зажмурится, видит объятого желтым пламенем дядю Борю. Когда он открывает глаза, то обнаруживает, что мама уже мчится по улице среди хаток. Вокруг начинается столпотворение. Вдали слышится стрельба. Несколько женщин бегут, гортанно выкрикивая что‑то непонятное, но такое, от чего очень хочется плакать. В пыли сидит лысый негретенок. Он трет кулачками глазки и ревет.

Мама проносится мимо него и забегает в один из домиков. В тесной комнатенке нет ничего кроме дряхлого дивана и подранного шкафа. Женщина останавливается, быстро ставит детей на ноги. Открывает дверцу и заталкивает их внутрь шкафа.

— Послушай меня, — мама садится на корточки, голос ее дрожит, глаза широко раскрыты, — послушай меня, малыш. Ты должен сидеть тихо. Что бы ты ни увидел и ни услышал, ты должен молчать и не шевелиться. Понимаешь меня, малыш, молчать и не шевелиться!

Ребенок кивает.

— И не вздумай плакать. И не бойся, ничего не бойся, что бы ты ни увидел. Испугаешься — умрешь, заплачешь — умрешь. Понимаешь меня, малыш?

Ребенок снова кивает, разглядывая родинку возле левого уголка рта.

— Я люблю тебя, Марик, — произносит мама, целует мальчика, затем спешно что‑то говорит по — французски девчушке и закрывает шкаф.

Между дверцами остается щель, и мальчик смотрит в нее. Мама прячется за диван.

Стрельба становится все громче. Где‑то вопят, где‑то плачут, где‑то бахает. Все время слышится непонятное слово: «алахуаба! алахуаба! алахуаба!».

Он чувствует, как к нему прижимается трепещущее тельце девочки, как оно отрывисто дышит. У мальчика чешутся глаза, отчаянно стучит сердечко, но он помнит наказ мамы: нельзя плакать, нельзя бояться.

В комнатенку кто‑то заходит. Мальчик слышит шаги, но пока никого не видит. Откуда‑то сбоку доносится тяжелое дыхание. Какая‑то возня…

Наконец, в просвете появляются чьи‑то ноги в военных ботинках, таких же, как у дяди Бори. Но мальчик знает, что это никакой не дядя Боря, потому что видит длинный — предлинный толстый нож, вымазанный в красное. А в другой руке этот кто‑то держит за ухо голову негретенка. Того самого, что недавно ревел, сидя в пыли. С головы капает черная кровь. Раз, два, три — и на полу уже вязкая лужица. Веки негретенка полуоткрыты. Кажется, сейчас голова откроет глаза и зарыдает, и мальчик разревется вслед за ней.

Не плакать, и не бояться…

Ноги исчезли. Все также где‑то слышаться шаги, но никого не видно. А потом наступает могильная тишина. Даже на улице никто не кричит, не воет, не стреляет. Слышно только как бьется сердечко. То ли у мальчика, то ли у девчушки. А, может, у обоих сразу. В одном ритме, в одном такте. И вдруг заиграла музыка. Мальчик вздрагивает и видит мобильник на полу. Мамин мобильник. Она его обронила, когда пряталась за диван.

«Раз, два, шли в лес зайцы, три, четыре, шли домой, — поет веселый детский голос, — а за ними плелся пятый, впереди бежал шестой…»

Кто‑то звонит. Кто‑то может помочь, спасти всех: и его, и маму, и девочку. Нужно просто вылезти из шкафа, пробежать совсем чуть — чуть, мимо черной лужицы, оставленной головой негретенка, взять телефон, прислонить его к уху и сказать: «Алло».

Мальчик смотрит на девчушку, а она смотрит на него, моргает испуганными глазенками. Тогда ребенок снова переводит взгляд на мобильник. Он ведь лежит совсем рядом. Ничего ведь не стоит выскочить, схватить его и позвать на помощь.

«А седьмой от всех отстал, — продолжает звучать мелодия, — испугался, закричал…»

Ребенок не отрывает взгляда от непрестанно поющего и вибрирующего мобильника. Ведь это может звонить папа. Папа всегда звонит маме и спрашивает, как дела. А мама отвечает, что хорошо. Папа их ищет, чтобы забрать. Это папа…

Мальчик отстраняет от себя девчушку, касается рукой двери шкафа, надавливает на нее, и дверь слегка приоткрывается. И вдруг прямо на мобильник что‑то шлепается, заглушая веселую детскую песенку. Ребенок вздрагивает, отдергивая руку. И только потом видит голову негретенка. Телефон продолжает играть и вибрировать, отчего нижняя губа головы непрестанно дрожит, будто поет:

" — Где вы, где вы? — Не кричи! Мы тут рядом, помолчи!"

Мальчик жмурится и отворачивается, упираясь лбом в плечо девчушки. Хочется закричать, зарыдать, забиться в истерике и, захлебываясь слезами, позвать маму, уткнуться в подол ее платья. Чтобы она присела, обняла, утешила, сказала, что ничего страшного, что это дурной сон, а сейчас уже взошло солнышко, и они позавтракают и пойдут гулять…

"Не плакать и не бояться… не плакать и не бояться… не плакать и не бояться…"

Ребенку кажется, что это мама нашептывает, буквально умоляет его поступать так, как она велела. Только шепот этот идет изнутри головы, а не наоборот. Тогда мальчик открывает глаза. Он видит перепуганное личико девчушки и вдруг понимает: сейчас она завизжит. Недолго думая, ребенок засовывает ей в рот ребро ладошки. И девочка стискивает зубы. Мальчику становится очень больно, но он помнит, что плакать нельзя. Он отворачивается и смотрит в щель. Там снова появились чьи‑то ноги и длинный нож. Армейский ботинок отфутболивает, точно мячик, голову негретенка, наступает на мобильник. Слышится хруст, и телефон замолкает.

Затем этот кто‑то приседает на корточки, и мальчик видит бритого наголо негра с зеленой повязкой на лбу. Его широченные ноздри раздуваются, втягивая в себя воздух. И, кажется, они чуют детей, сидящих в шкафу, и, кажется, говорят: "От меня не убежишь! Вы пахнете! Вы очень сильно пахнете!"

Глаза у негра красные, налитые кровью будто смотрят прямо в щель между дверьми, будто тоже говорят: "Я знаю, где вы прячетесь! И я сейчас вас найду!"

И верно, черный мужчина поднимается и медленно идет к шкафу. Шаг за шагом он приближается. Сердце мальчика отчаянно колотится. Дрожа, он смотрит в просвет как завороженный. Теперь видны только камуфлированные штаны, ботинки и длиннющий нож, с которого стекают красные капли. Раз, два, три — и на полу темная лужица. И резкий, неприятный запах бьет в носик. Мальчик морщится и слышит, как негр касается дверной ручки шкафа. Девчушка еще сильней кусает ладонь. Широко раскрыв глаза, сжимаясь в маленький комочек, ребенок поднимает голову. Он готов закричать…

И вдруг комнату оглашает отчаянный вопль. Ботинки отступают на несколько шагов. С вибрирующим звоном падает длинный нож. Негр вертится на месте, теряя равновесие, опускается на одно колено. И мальчик видит маму. Обхватив черного мужчину руками и ногами сзади, она с хрустом вгрызается в его ухо. Помещение заполняет протяжный рев. Негр, по шее которого бежит красная струйка, с силой тянет женщину за волосы, пытаясь сбросить с себя, но лишь с корнями вырывает длинный локон. Борющиеся шумно валятся на пол. Черный человек орет, катается на спине, пытаясь раздавить маму своим весом, однако она не сдается, и все также крепко держа его за шею, откусывает мочку. Негр яростно вопит, неистово работая локтями, переворачивается на живот, поднимается на четвереньки, хватает маму за загривок, яростно дергает, но все равно не может сорвать ее с себя. Из его глотки вырываются режущие гортанные звуки, от которых у мальчика бежит холодок по спине, а на щеку сползает горячая слеза.

В этот момент кто‑то забегает в комнату. Еще одни армейские ботинки и камуфлированные штаны. А потом приклад автомата дважды обрушивается на мамину шею. Слышится хруст — женщина мгновенно обмякает и валится наземь. Мальчик видит ее угасающий взгляд и шевелящиеся губы, под которыми чернеет родинка.

"Не плакать и не бояться… не плакать и не бояться… не плакать и не бояться…"

Но мальчику страшно и слезинки одна за другой бесшумно скатываются по щечкам к подбородку и срываются вниз. Раз, два, три — и на дне шкафа крохотная лужица.

Негр с залитым кровью лицом, продолжая реветь, садится на недвижную женщину и начинает молотить ее кулачищами по голове. Каждый новый удар уродует маму. С хрустом ломается нос, стесывается кожа на скулах и на лбу, лопаются губы, заплывают глаза. Вместо лица теперь уже одно сплошное бесформенное алое месиво, а черный человек все бьет и бьет, бьет и бьет, бьет и бьет, выкрикивая что‑то жуткое и нечленораздельное.

Наконец, выжав из себя всю ярость, он поднимается, отряхивается и, пошатываясь и бормоча себе под нос, хватает женщину за ноги и тащит к выходу. А ребенок в гробовом молчании провожает взглядом безвольно болтающиеся мамины руки, оставляющие на грязном полу темно — красный след…

Только на следующий день миротворцы обнаружили в шкафу изможденных и запуганных детей: пятилетнего мальчика и темнокожую малышку. Марика привезли домой, на родину, отдали в интернат, а девчушка осталась где‑то в далекой страшной Африке и в жутких воспоминаниях…

Много позже некая африканская студентка Даниэла Локоту, живя в Новосибирске по обмену, пыталась найти того мальчика, который в самый страшный момент засунул ей в рот свою ладошку, чем спас от неминуемой гибели. Однако молодой страж — практикант не пожелал ее видеть. И студентке сообщили, что граждан с такими данными в Советской Конфедерации не имеется.

Тогда еще у Марика не было приступов, а возвращаться в прошлое и лишний раз испытывать непереносимую боль ему не хотелось. Ведь он навсегда запомнил последний мамин наказ: что бы ни случилось, нельзя плакать и нельзя бояться. А значит, какую‑то часть себя нужно безжалостно умертвить…

* * *

Было уже далеко за полночь, когда Марик поднялся с пола, промыл и кое‑как перебинтовал кровоточащую руку кухонным полотенцем, затем направился в гостиную. Там он включил киберкон, после чего плюхнулся на диван.

— Марк Леонидович, вам сообщение, — сказал компьютер.

— Отобразить сообщение на экране, — устало проговорил страж.

Одно из зеркал, подернувшись синеватой рябью, высветило текст:

"Сотруднику Ботанического отдела Института Специальных Исследований М. Л. Верзеру от секретаря Бюро по ЧС А. М. Планкина. Внимание! Высокая пожароопасность! Хвойные леса Дальнего Востока под угрозой. Срочный вылет ближайшим рейсом в Новосибирск. Подробности при встрече".

Марик, тут же забыв о недавнем приступе и об усталости, озадаченно потер нос здоровой рукой. Странно. Обычно сразу после задания стражей шестого отдела не трогают месяц — два, а то и все полгода. Напрягают разве что тренировочными сборами всевозможной направленности. А тут прямо на следующий день опять зазывают в бой. Неужели после вчерашней чистки в стране еще остались исламисты? Или очередной либеральный онанист наложил кучу перед Верховным Советом? Впрочем, какая разница! Так даже лучше. В конце концов, есть чем развлечься до ближайшего рэд — метал феста. Да и всякая срань не будет лезть в голову.

— Лавкрафт 6 ПЭ-18, — откинувшись на спинку дивана и глядя в потолок, обратился страж к киберкону, — соедини меня с аэропортом "Пулково".