Он не ждал этого приглашения. Или все-таки ждал?

Никогда он не мог ответить однозначно ни на один вопрос, который сам же себе задавал. Разумеется, это была слабость, изъян, но в то же время можно взглянуть и по-другому. Если человек говорит «я не знаю», то он и ответственности на себя не берет, во всяком случае в той мере, в какой это делает тот, кто твердо и категорически заявляет о своем знании. Хотя опять же ни от чего это не избавляет, и если ты что-то совершаешь, даже не будучи уверенным, что поступаешь правильно, лучше не становится.

Впрочем, К. слишком рано начал оправдываться, ничего еще не произошло, даже если он и получит приглашение, еще не факт, что примет его (или все-таки пойдет?).

Другой вопрос, хотелось ли ему пойти? И вот тут он мог ответить вполне определенно: да! Начать с того, что хотелось получить приглашение, не так чтоб очень сильно, и тем не менее: это бы означало, что о нем помнили и что отношения, несмотря на то что много воды с тех пор утекло, еще сохранились.

Впрочем, скорей всего это была иллюзия – какие отношения? Никаких отношений! Их и раньше не было, так, обычное знакомство, ну, может, чуть больше, просто товарищеские отношения, так и не перешедшие в дружбу. Но ведь и это немало, особенно по нынешним временам чисто виртуальных связей, больше имитирующих, нежели реальных.

Да, что-то вроде симпатии присутствовало, причем с обеих сторон, хотя и несколько отстраненно, с прохладцей и настороженностью, не производящих никакого особого скрепляющего фермента.

Разные они были. Но дело даже не в этом. Н. обладал тем самым качеством, какого не было в К.: он знал и нисколько не сомневался в истинности своего знания. Суждения его были категоричны и окончательны, нередко резки, как обычно и бывает.

По-своему очень даже неплохо, если человек обладает определенными взглядами на мир, а не скользит по нему с недоумением и сомнением. А если он к тому же наделен недюжинной волей и энергией, тем более.

Неудивительно, что Н. быстро продвинулся в плане карьеры и к сорока пяти был в самом верхнем эшелоне власти. Или, как теперь говорят, входил в правящую элиту. Не о каждом, даже если он реально во власти, согласитесь, можно сказать, что он – элита. А про Н. вполне – серьезный, энергичный, эрудированный…

Собственно, свело их во время учебы Н. на курсах английского, где преподавал К.: тот готовился к продвижению по службе, язык ему был нужен позарез, а К. считался одним из лучших тьюторов. Английский, считай, у него был как родной, родители позаботились, за что он им был крайне признателен. В институте, где он тоже преподавал, платили немного, курсы и частные уроки в этом отношении не просто выручали, но и позволяли жить, не особенно ужимаясь. У него уже была семья, дочь, надо было кормить, одевать, ну и так далее.

Курсы Н. посещал исправно, занимался старательно, хотя особых способностей к языкам у него не наблюдалось. Это компенсировалось усердием и пониманием, зачем это нужно, так что к концу курсов он попросил К. о дополнительных индивидуальных занятиях. В средствах он тогда был достаточно стеснен, поскольку тоже был обременен семьей (первой), к тому же только что родился второй ребенок, однако это его не останавливало. К., впрочем, учитывая его домашнюю ситуацию и то, что Н. посещал их курсы, расценки снизил.

Занимались они по вечерам в его институте в какой-нибудь пустой аудитории, где пахло мелом, влажной тряпкой, которой К. стирал с доски только что написанные фразы, и еще чем-то специфически институтским, всегда волновавшим его, стоило войти в знакомую аудиторию. Даже будучи сильно уставшим в конце рабочего дня, он все равно подтягивался, воодушевлялся и уроки проводил на подъеме, что, несомненно, сказывалось на успехах учеников.

Н. очень ценил занятия с К., они разговаривали на разные темы, в том числе и о политике, причем большей частью на английском, хотя Н. часто забывался и норовил, особенно в запале, перейти на родной. К. сердился, останавливал его, но в конце концов пасовал перед натиском и горячностью ученика, которому явно недоставало лексики, он путался во временах, сбивался и перемежал речь русскими словами. Видно было, что ему страшно хочется убедить собеседника в своей правоте, он начинал размахивать руками, выкрикивать и в конце концов почти забывал, что это всего лишь занятие, а не митинг.

Нередко К. призывал Н. строить фразу не столь прямолинейно, включать в нее обороты типа «in my opinion» и «if you don’t mind», «I agree with you» или «I dont agree with you» и так далее. Поймите, говорил он, как всегда называя собеседника на «вы», это – не просто этикет, это – многовековая культура политеса, вошедшая в кровь и плоть не только англосаксов, но и вообще европейцев. С японцами и китайцами все еще сложней и тоньше, там свои нюансы. Мы же рубим сплеча и рвемся учить других, невзирая на их взгляды и убеждения, для русского человека общение все равно что бои без правил, тогда как, в сущности, любой разговор – это дипломатия, в основе которой даже не стремление победить противника, а прежде всего уважение к его личности, как бы вы к нему ни относились.

Н. соглашался, кивал стриженной бобриком головой с ранними крупными залысинами, но от этого ничего не менялось. Увлекаясь, он буквально впадал в раж, захлебывался или, наоборот, четко чеканил каждое слово, не важно, английское или русское (с русским получалось несравнимо лучше), сопровождая его обрывным взмахом руки.

Признаться, его речь завораживала, несмотря на сбивы с языком и весьма несовершенное произношение (если на английском), настолько убежденно и самозабвенно он говорил. К., который не любил и стеснялся какого бы то ни было пафоса, поддавался, смолкал и оставлял свои возражения на потом, хотя оно почти никогда не наступало. Урок кончался, и они разбегались каждый по своим делам.

Тем не менее К., пусть и с некоторым запозданием, иногда все-таки удавалось высказать свое мнение по той или иной проблеме, причем именно на английском. Замечал он и то, что Н., в предыдущий раз говоривший одно, в этот раз говорит совсем другое, если и не совершенно противоположное, то все-таки сильно отличающееся. Он будто не помнил того, что утверждал раньше, однако натиск был столь же мощен и неудержим. Если же К. напоминал ему прежнее, тот нисколько не смущался, нетерпеливо дергал плечом и говорил, что, возможно, не так был понят из-за своего недостаточного английского (хотя большая часть высказанного была произнесена на русском).

Иногда К. даже начинал сомневаться: а действительно ли они говорили именно об этом? Впрочем, какая разница, если уклон Н. все равно был в одну сторону – он страстно бичевал современное общество за его стремление слепо следовать за Западом, между тем как тот сам в глубоком кризисе и вряд ли из него скоро выберется. У России свой путь, они должны это понять и смотреть не на Запад, а, скорее, на Восток, с которым их связывает очень много общего.

К. возражал, что эту банальность пора сдать в архив, но если уж говорить о главной тенденции, то это, конечно же, глобализация, и все развитые и развивающиеся страны, к которым подтягиваются страны третьего мира, движутся в одном направлении.

Однажды К. не выдержал и с некоторым вызовом спросил Н., почему тот учит все-таки английский, а не, скажем, китайский или японский, или даже арабский, на что К. поморщился и сказал, что всему свое время, английский нужен при любом раскладе, а кроме того, он с детства очень любит книгу Джерома К. Джерома «Трое в лодке, не считая собаки» и, когда будет время, с удовольствием прочитает ее в оригинале. Вторая половина ответа была неожиданной, так что К. даже растерялся и только улыбнулся, показывая, что вполне оценил юмор собеседника. И лишь потом сообразил, что никакого юмора не было.

А потом Н. неожиданно исчез, почти буквально. Года три или четыре К. о нем ничего не слышал. И вдруг в очередных теленовостях промелькнуло знакомое лицо, фамилия, какие-то дипломатические дела, точно, это был Н., ошибиться К. не мог. И потом все чаще и чаще тот же натиск, та же категоричность, правда, чуть закамуфлированные словами типа «нам кажется», «мы считаем».

Теперь он занимал весьма высокую должность, так что выступал, понятно, не только от своего имени, – уверенность в жестах, поза, все как полагается. Всякие международные форумы, заседания… Круто он взмыл, что говорить. К. невольно следил за ним, за его появлениями, выхватывая из новостей именно то, что касалось его бывшего студента.

Правда, далеко не всегда его радовало то, что говорил Н., а вернее, даже вовсе не радовало. К. морщился, глядя на хорошо знакомое лицо на экране. С каждым разом его безапелляционность в оценках событий все больше входила в явное противоречие с его положением. При этом Н. чувствовал себя абсолютно уверенным и ничуть не смущался, если встречал резонные возражения. В риторике он мог заткнуть за пояс любого, этого у него было не отнять. Но ведь по сути все было вовсе не так, поэтому К. сначала раздражался, потом начинал всерьез злиться, и кончалось все бурным негодованием.

Странное, однако, дело: как бы ни досадовал К. на своего бывшего ученика, сколько бы ни спорил с ним мысленно, никак он не мог освободиться от ощущения связанности с ним. Действительно загадочно: ну учил он того английскому, ну беседовали они на разные, в том числе и политические темы, даже и тогда расходясь, можно сказать, кардинально, какая же тут связь? Тем более что не виделись они с тех пор, не общались и вообще жили в совершенно разных измерениях.

Не совсем, впрочем, разных. Как-никак, а страна у них была одна, а значит, и все остальное касалось К. тоже непосредственно. Только от К. фактически ничего не зависело, а от Н. при его теперешнем положении зависело многое. И это сильнее всего угнетало К., причем все больше и больше, как будто и его вина была в том, что Н. так, а не иначе смотрит на вещи. Иногда он ловил себя на том, что готов выйти на площадь и громогласно заявить о своем несогласии или хотя бы написать Н. разгневанное письмо, полное обличительного пафоса.

Тем более странно, что он, однако, ждал. Ждал письма или звонка с приглашением на юбилей Н. Что-то подсказывало: бывший ученик не только помнит о нем, но и в каком-то смысле чувствует себя обязанным ему – как ни крути, а беседы с К. не прошли даром.

В последние дни К. дергался при каждом телефонном звонке, нервничал по пустякам, так что это даже стало заметно близким. «Что-нибудь произошло?» – обеспокоенно спрашивала жена, однако вразумительного ответа не получала. Да и что определенного он мог ей сказать, если сам не понимал до конца, что с ним? Чем больше раздражали и даже бесили выступления Н., заметно активизировавшегося накануне собственного юбилея, тем напряженней становилось ожидание.

Вспомнит—не вспомнит? Позовет—не позовет?

«Неужели причина только в том, что Н. – птица высокого полета, известный человек?» – спрашивал себя К., отнюдь не страдавший комплексом неполноценности и вовсе не стремившийся приобщиться к миру высокопоставленных особ. Если бы это было так, он просто перестал бы себя уважать, тем более если учесть полное несовпадение во взглядах.

Но ведь отчего-то все-таки происходило? Да, тогда они были моложе, ну и что? При чем здесь это?

В сущности, и тогда, и теперь они были по разную сторону баррикад, и еще неизвестно, готов ли он был бы при случайной встрече пожать Н. руку – вот даже как!

Впрочем, это тоже слишком. Если бы они все-таки встретились, К. мог бы открыто, без обиняков, выплеснуть все накопившееся, всю горечь и несогласие, которые, вероятно, разделяли с ним очень многие. Это было бы с его стороны не просто правильно – использовать такую возможность, но своего рода гражданским поступком, пусть даже и не требующим особого мужества. Он мог бы донести до бывшего ученика мнение сотен тысяч, если не миллионов, попытаться растолковать его заблуждения. Ведь именно теперь, находясь близко к самой вершине власти, уверенный в собственной непогрешимости, Н. меньше всего мог услышать другие мнения.

Идея эта так захватила К., что он время от времени даже начинал бормотать вслух, причем не только ночью во сне, но и днем, вызывая тревогу у жены. Он должен был, просто обязан был сказать, что нельзя тянуть страну в смуту безвременья, нельзя навязывать ей ложную модель развития только потому, что она якобы не приспособлена для демократии, ну и так далее. Все это казалось ему настолько очевидным, что вовсе не требовало особого велеречия.

Слова должны быть простыми и ясными, как и те смыслы, которые стояли за ними. Так же просто и ясно они могли бы прозвучать на любом языке, будь то хоть английский, хоть китайский, хоть какой. Может, на английском это прозвучало бы даже доходчивее, но и на мове родных осин, уверен был К., они не менее убедительны. Нужно только, чтобы человек был открыт для них и не упирался в собственные ограниченные или даже превратные представления.

В общем, он готов был к встрече, теперь даже и цель была, очень важная. Может, его миссия в этом и состояла: что в полной мере не удалось осуществить когда-то на занятиях английским, необходимо было завершить теперь. Дело оставалось за малым – за приглашением или хотя бы звонком.

Когда звонок наконец-таки раздался и в трубке послышался хорошо знакомый, почти привычный по многочисленным радио– и телевыступлениям голос (сам позвонил!), К. нисколько не удивился. Волнение, да, было, но ни удивления, ни особой радости. Раз миссия, значит, так и должно быть, все закономерно и неизбежно.

Н. же буднично, как будто они только вчера расстались, с теплотой в хорошо поставленном голосе сказал, что всегда о нем помнил и хотел бы видеть на своем юбилее, причем даже не официальном, а в кругу самых близких людей. К. ведь очень много для него сделал, он, наверное, даже не знает, насколько много, так что Н. ему чрезвычайно признателен и хотел бы лично эту признательность выразить.

Господи, подумал К., значит, он и вправду связан с Н. некими тайными узами, значит, их общение на тех, давних занятиях действительно не прошло даром. Правда, это, на первый взгляд, мало что изменило в представлениях Н., однако кто знает, может, если бы не их занятия, все было бы намного хуже. А теперь у него появился еще и шанс кое-что изменить к лучшему, подкорректировать, подправить.

Верил он в это или нет – бог знает. Но что он хотел этого – сомнений не было. И когда голос Н. в трубке смолк в ожидании его ответа, К. прокашлялся, освобождаясь от стянувшего связки волнения, и, выдержав некоторую паузу, заговорил. «In my opinion, – сказал он твердо, – you are not right…»

И дальше он, к своему собственному удивлению, почему-то продолжал говорить по-английски, с чувством, с толком, с расстановкой, как если бы говорил со своим студентом, пытаясь донести до него не только смысл фразы, но и особенности произношения, он говорил все те фразы, которые собирался произнести по-русски, четко и внятно, говорил, говорил, говорил, а когда закончил, то услышал в трубке лишь громкие короткие гудки…