«Как и на воле, — писал В.Шаламов, — жизнь заключенного состоит из приливов и отливов удачи — только в своей лагерной форме, не менее кровавой и не менее ослепительной».

«Удача», «случай» — ключевые понятия в прозе в Шаламова Игра случая — удел заключенного, зависящего от самых разных сил как внешних, так и внутренних, действие которых можно предугадать, а можно и не предугадать, но в них нет, как полагает писатель, жесткой закономерности, предопределенности.

Автор «Колымских рассказов» говорит о фатализме заключенных, о невмешательстве в волю богов как кодексе лагерного поведения. «Терпение и случай — вот что спасало и спасает нас. Два кита, на которых стоит арестантский мир».

Судьба для Шаламова часто равносильна, равнозначна случаю счастливому или несчастному стечению обстоятельств. И слова «высшие силы» применительно к судьбе заключенных употребляются им с иронией: за ними лагерное и не-лагерное начальство, чья-то тупая исполнительность, равнодушие или напротив, мстительность, недоброжелательство, за ними — козни, интриги страстишки и еще бог весть что, способное влиять на судьбу узника.

Игра случая занимает очень большое место в рассказах Шаламова, становится сюжетной основой многих из них.

Выжить, уцелеть — вот главная цель заключенного, и потому он особенно пристально всматривается в негаданно возникающие просветы, пытается воспользоваться неожиданными возможностями, использовать случай в своих интересах.

В рассказе «Тифозный карантин» писатель изображает именно такой поединок с судьбой, с обстоятельствами, случаем. Герой его, Андреев, попадает с золотого прииска в тифозный карантин, избежав тем самым неминуемой гибели. Но после окончания карантина прииск снова грозит ему, и тогда он решает сделать все возможное, приложить все усилия, весь свой немалый опыт, всю свою хитрость, чтобы избежать новой отправки туда Андреев почти уверен, что ему удастся победить.

И действительно, ему удается протянуть на пересылке чуть ли не три месяца, восстанавливая силы и ускользая от каждого очередного этапа. Он не откликается на перекличках, прячется и терпеливо ждет, когда же наконец закончится набор заключенных на прииски, тем более что пересылка почти опустела.

Но в тот момент, когда ему уже кажется, что все, он спасен, их, оставшихся на пересылке, собирают, сажают в машину и отправляют… в тайгу, куда он так не хотел. Не миновала его чаша сия, несмотря на все его хитрости.

Однако попытки воспротивиться судьбе не всегда, как показывает писатель, безрезультатны. Бывает, что и расчет верен, и обстоятельства складываются благоприятно, как в рассказе «Облава».

Крист, санитар из заключенных, уходит во время облавы из больницы в тайгу. Его план прост: если его хватятся, то за ним снова специально пришлют машину, если же нет, то он останется при больнице еще некоторое время, а значит, получит лишний шанс выжить. И ему, в отличие от Андреева, это удается.

Впрочем, человек может не принимать никакого участия, не ведать, не понимать, что происходит, а лишь терпеть и ждать. В рассказе «Заговор юристов» героя везут в Магадан и помещают в тюрьму. Позже он узнает, что ему предстояло пройти следствие по придуманному неким капитаном Ребровым «заговору юристов», направленному против председателя Далькрайсуда Виноградова. По этому же делу из разных лагерей выдергивают и везут в Магадан заключенных-юристов. И также внезапно все возвращается на круги своя: их освобождают, а сажают капитана Реброва.

Объясняется же все достаточно просто: председатель Далькрайсуда, под которого «копал» следователь Ребров, оказался сильней.

Случай властвует над судьбой заключенного, вторгается в его жизнь благоприятной или, чаще, злой волей. Это может быть случай-спаситель или случай-убийца, но в нем нет никакой изначально данной телеологии, как нет ее, по мысли Шаламова, и в судьбе любого конкретного человека. Как нет ее — и в жизни.

«Разумного основания у жизни нет — вот что доказывает наше время».

Печальный честный итог.

Однако Шаламов высоко ценил таких людей, кто был способен вмешаться в ход обстоятельств, постоять за себя, пусть даже рискуя жизнью. Таких, «кто не шнур динамитный, а взрыв», как сказано в одном из его стихотворений.

Что писатель мог высоко оценить героический порыв к свободе, «взрывное» в человеке, об этом говорит один из лучших рассказов — «Последний бой майора Пугачева».

По свидетельству автора, после войны в северо-восточные лагеря стали прибывать заключенные, прошедшие войну и вражеский плен. Это были люди иной закалки, «со смелостью, умением рис ковать, верившие только в оружие. Командиры и солдаты, летчики и разведчики…».

Но главное, эти люди обладали инстинктом свободы, который в них пробудила война. Защищая отечество, они проливали свою кровь, жертвовали жизнью, видели смерть лицом к лицу. Они не были развращены лагерным рабством и не были еще истощены до потери сил и воли.

«Вина» же их состояла в том, что они побывали в окружении или в плену. И герою рассказа, майору Пугачеву, одному из тех, еще не сломленных людей, ясно: «их привезли на смерть — сменить вот этих живых мертвецов», которых они встретили в советских лагерях.

Тогда он собирает столь же решительных и сильных, себе под стать, заключенных, готовых либо умереть, либо стать свободными. Которые поняли, что им терять нечего. В их группе — летчики, разведчик, фельдшер, танкист. Они поняли, что их обрекли на гибель безвинно, и силой пытаются вырваться на свободу.

И будет последний бой с окружившими их войсками. Будет последняя пуля, которую майор Пугачев оставил для себя самого.

Как обычно сухо, лаконично ведет повествование Шаламов. Строгая графичность его рассказа, казалось бы, не предназначена для выплеска эмоций, для лирики. Но сколько тепла и сочувствия, сколько сердечной признательности вложено в последние размышления майора о погибших товарищах. Они звучат как реквием и в то же время как гимн свободе.

«Но лучше всех, достойнее всех были одиннадцать его умерших товарищей. Никто из тех, других людей его жизни не перенес так много разочарований, обмана, лжи. И в этом северном аду они нашли в себе силы поверить в него, Пугачева, и протянуть руки к свободе. И в бою умереть. Да, это были лучшие люди его жизни».

В этих строках отчетливо слышен и голос самого писателя.

Шаламов доносит до нас правду этой борьбы, этого отчаянного призыва к свободе. Правду человека, который вместо слепой жертвенности и покорности несправедливой участи избрал бунт. Правду, которая до последнего времени оставалась вне закона, как будто человек только затем и родится, чтобы унавозить почву истории.

Читаешь рассказ, невольно сопереживая вместе с автором майору Пугачеву и его товарищам, вступившим в вооруженную борьбу. Но тут же думаешь о том, что за их порыв к свободе, не только оправданный, но и делающий им честь, своими жизнями заплатили, в общем-то, безвинные люди — конвойные, солдаты…

Эти солдаты для заключенных — враги, поскольку отождествляются с властью, так жестоко и несправедливо с ними обошедшейся. Но на самом деле, если вдуматься, они такие же узники режима, даже если и не отдают себе в этом отчета.

В том-то и заключается глубинный драматизм рассказа, что правда героев, правда инстинкта свободы окрашивается в кровавые тона. За ней трагедия страны, трагедия народа, собственными руками уничтожавшего себя самого, становившегося одновременно палачом и жертвой.

Таких рассказов, как «Последний бой майора Пугачева», где изображается несломленный человек, у Шаламова крайне мало. Он высоко ставит силу человеческого духа, способность к самопожертвованию, любые проявления достоинства и просто человеческого участия, но его опыт о человеке, вынесенный с Колымы и выразившийся в рассказах, скорее пессимистичен: человек подвержен растлению; дух его зависим от тела, мало кто способен устоять, на дне каждого скрыт «подлец и трус».

В письме Солженицыну он заявлял, что «желание обязательно изобразить „устоявших“ — это тоже вид растления духовного».

Это, пожалуй, был главный пункт расхождения Шаламова и автора «Архипелага ГУЛАГ». Отстаивая гуманистическую веру в человека, завещанную классикой минувшего столетия, Солженицын спорил в своем художественном исследовании с Шаламовым, доказывал на известных ему примерах конкретных людей, что человек заслуживает большего уважения, что многие все-таки выстаивали, находили в себе силы для сопротивления «зубьям зла».

«Так не вернее ли будет сказать, — возражает Солженицын во втором томе „Архипелага“ Шаламову, — что никакой лагерь не может растлить тех, у кого есть устоявшееся ядро, а не та жалкая идеология „человек создан для счастья“, выбиваемая первым ударом… дрына?»

Надо полагать, что и вера Солженицына в человека сквозь горнило страдания прошла. Правда, он признавал, что Колыма как «полюс лютости» — это особое испытание, и здесь он полностью доверял свидетельствам Шаламова. Личность самого автора «Колымских рассказов» и его стихи служили для Солженицына подтверждением его точки зрения, укрепляли в возвышающей человека убежденности.

Существенно и другое: неугасшая вера Шаламова в человека тем не менее звучит в его вопрошании и духовно более значительна, нежели его горький, безысходный ответ.

Не случайно именно В.Шаламову принадлежат известные поэтические строки: