Как же она читала этот монолог! Так нельзя было читать, ни в коем случае! На последней репетиции все было иначе, гораздо лучше. И комично, и трогательно одновременно, он был приятно удивлен, что она так верно его поняла. Актриса Божьей милостью, эта Комиссаржевская, жаль, что раньше не был знаком с ней, а то все какие-то посредственности – яворские, мизиновы, озеровы… Типичные нины заречные, которых тянуло к нему как магнитом, да и, что говорить, он ведь тоже не был к ним равнодушен.

Эта – другой породы, сразу чувствовались размах и талант. Даже в нелепой белой простыне, которую напялил на нее режиссер. Только она и могла вытянуть спектакль, в нее одну он поверил. Другие актеры были какие-то вялые, скучные, ролей не знали, ничего не понимали, играли глупо, гнусно…

А в Комиссаржевскую он почти влюбился, сердце при мысли о ней радостно взбрыкивало, как молодой жеребенок, которым недавно ожеребилась их старая кобыла в Мелихове. Люди, львы, орлы и куропатки (смех и шиканье в зале), рогатые олени, гуси, пауки, молчаливые рыбы, обитавшие в воде, морские звезды и те, которых нельзя было видеть глазом, – словом, все жизни, все жизни, все жизни, свершив печальный круг, угасли… Холодно, холодно, холодно.

Пусто, пусто, пусто. Страшно, страшно, страшно…

Что с ней вдруг случилось? Сникла, играла без прежнего огонька. Он еще с репетиций, которых было слишком мало, предрекал пьесе неуспех, но чтобы так безнадежно, так бездарно…

После двух актов сбежал в уборную к бенефициантке Левкеевой, которую должны были чествовать после премьеры "Чайки", – сидел, чуть склонив голову, прядка волос сползла на лоб, пенсне криво держалось на переносье, лицо прикрыто ладонью. Казалось, он сам на сцене и весь зал Александринки уставился на него.

Всё, всё не так! Ни поэзии, ни комизма, какие-то скучные серые монологи, да еще с пафосом, от которого мурашки по коже и хочется зарыться головой в землю. И это написал он!

Точно Бог театра обиделся на него за что-то. Может, за этих самых бедных актрисочек, которых он сначала соблазнял, а потом то отталкивал, то притягивал, чтобы снова оттолкнуть. Забавлялся с ними, как кот с мышкой, сразу с несколькими, кокетничал, давал всякие игривые нелепые прозвища, они клевали, втягивались в игру.

Чего стоит только Чарудатта Яворской ("О, Чарудатта, зависти достойный")! Безвкусно и пошло.

Между тем могло тянуться довольно долго, причем со значительными промежутками. Но барышни готовы были начать всё сызнова, попытаться еще раз – в надежде на что? На то, что он в конце концов сделает предложение и заживет с кем-нибудь серой мещанской жизнью – с халатом, храпом по ночам и сморканием, утренней неприбранностью, грязными кастрюлями и тарелками, а главное, главное же – постоянным мельтешением перед глазами, пустой болтовней и постоянными попреками.

Стоило ему только подумать об этом, как все чувства, даже если и теплились, тут же превращались в пепел. Да эти менады первые бы не вынесли такой скоромной жизни, а он бы потом расплачивался за их разочарование ветвистыми рогами. Велика радость – быть женой писателя Антона Чехова! Правда, все они были помешаны на славе, слава любой ценой, не на сцене, так хотя бы в браке с известным беллетристом. А что в таком союзе даже самый талантливый писатель может накрыться медным тазом, в этом он почти не сомневался.

И все равно почему-то тянуло именно к актрискам, словно от них веяло чем-то особенным – легкостью, что ли. Художественные натуры.

Родственные души. Ну да, игра, лицедейство, кочевая жизнь, воля.

Было в них что-то шебутное, цыганское, неприкаянное. Все как бы понарошку, невзаправду, невесомо. Мышки не простые, а цирковые, они только делали вид, что боятся кошки. Нисколько они ее не боялись. Та же милая Лика (хотя какая она актриса!) запросто могла уступить сначала неуемному по женской части Левитану, потом Потапенко, уже дважды женатому (еще и ребенка от него прижила), – не исключено, кстати, что отчасти из желания досадить этому несносному Чехову, который то нежен и вкрадчив, как лис, то холоден и жёсток, как заплесневевший сухарь.

Только-только его чувства начинали дозревать до той степени, когда все могло бы наконец решиться, так нет, не хватало барышне терпения, как, впрочем, ему – решимости.

Все-таки женщины оставались для него загадкой. Метания, капризы, неудовлетворенность, мелодраматизм… Театр, одним, словом. Роман с

Дуней Эфрос чуть не довел до самоубийства, так измучила его эта жидовочка. А ведь даже до помолвки дошло. Бог его знает, чего им всем нужно (кроме славы). Что греха таить, нередко этим пользовались. Бывало и так, что кто-нибудь из знакомых, насытившись или заскучав, щедро передавал подругу заинтересованному приятелю.

Случались и весьма щекотливые расклады – вроде того, что образовался между ним и двумя поклонницами Сафо – Танечкой Щепкиной-Куперник и

Лидой Яворской. Все это, конечно, до поры до времени вносило в жизнь остроту и пряность, развеивало рутину – новизна и всякое прочее, хотя, признаться, уважения ни к дамам, ни к себе не прибавляло.

Богема, свобода нравов – что-то в этом было, а потом когда и пошалить, как не в молодости. Vita brevis! И потом, равноправие так равноправие.

Он напоминал им об этом, если чувствовал, что его пытаются окрутить, плетут шелковые сети. Как ни странно, но действовало. Хотя и не всегда, многовато все-таки в них было еще от вековой закрепощенности, как, впрочем, и в мужчинах. Вкус свободы ощутили, а вот что это такое, толком еще не разобрались. Увы, он это и про себя мог сказать. Горьковатый, между прочим, вкус. А уж об оскомине и говорить нечего.

Пробовали, экспериментировали, но та ли это свобода, о которой мечталось? Хотелось, чтобы легко, красиво, изящно, чисто, а выходило кособоко, с грязнотцой, пошлость лезла изо всех щелей, как тараканы в запущенном доме.

И все равно продолжало манить, как ночной мираж, обольщало… но и ускользало. Оставалось ощущение нечистоплотности, чего-то именно тараканьего.

Ах, Лика, Лика… Она таки приехала на премьеру, он видел ее, выглядывая из-за кулис, а ведь надеялся, что не будет ее. Сестре писал, чтобы не привозила подругу, а если та поедет, дала ему знать тайным знаком. И даже не из-за опасения, что сразу сообразит, кого он изобразил в Нине Заречной. Многие обижались, узнавая себя в его персонажах, часто смешных и нелепых, написанных с нескрываемой иронией, к этому он относился хладнокровно – известно же: искусство требует жертв. Ничего не поделаешь – жизнь вливается в литературу именно та, какой они все живут, какую знают лучше всего, а образы иногда подкидывает такие, что и нарочно не придумаешь.

Нет, было опасение, что жена Потапенко, которая тоже должна была присутствовать на спектакле, заметив по соседству любовницу мужа, устроит публичный скандал, что, конечно же, совсем некстати.

Впрочем, Бог с ней, с Ликой, приехала и приехала, для нее даже лестно должно быть – ведь едва ли не главная героиня его пьесы (и не только). Ее полное красивое лицо белело в глубине зала. Впрочем, он особенно не вглядывался, другое поразило – лица зрителей в первых рядах, среди них и хорошо знакомые, те, с кем приятельски откровенничал, беспечно обедал, за кого ломал копья (например, беллетрист Ясинский),- все они имели странное выражение, ужасно странное!

Сначала он не понимал или не хотел понять, в чем дело, но, когда зал стал откровенно шикать, свистеть, кашлять, громко переговариваться и даже выкрикивать какие-то язвительные реплики в адрес автора и актеров, до него дошло: они радовались его поражению. Ну да, публика едва ли не торжествовала.

Было такое чувство, будто его предали.

Он еле высидел до конца представления. В уборную Левкеевой кто-то периодически заглядывал – выразить ли сострадание бедному автору, увидеть ли поверженного. Разнесся слушок, что Комиссаржевская прибегала в слезах к Карпову, режиссеру, отказывалась продолжать играть, тот с трудом уговорил ее вернуться на сцену. Левкеева смотрела на него чуть выпуклыми глазами – не то виновато, не то с состраданием, сочувственно вздыхала и даже что-то говорила в утешение, но он почти ничего не воспринимал, настолько все было гнусно. В антрактах к Левкеевой приходили театральные чиновники.

Толстые актрисы, бывшие в уборной, держались с теми добродушно-почтительно и льстиво, будто старые, почтенные экономки, крепостные, к которым пришли господа.

Едва действие закончилось, он не выдержал, и чуть ли не крадучись, пряча бледное лицо за высоко поднятым воротником пальто, выскользнул из театра. Осенний Петербург был ветрен и промозгл, некоторое время он словно в забытьи кружил по темным улицам, оступался в лужи, но не замечал ни мокрых ног, ни занемевших пальцев. Почему-то вспомнился

Раскольников после преступления, странно, этого писателя он не жаловал, слишком все утрированно, взвинченно, чрезмерно, да и слог какой-то разухабистый, неопрятный… А вот теперь вдруг накатило, будто и сам сотворил нечто безобразное и пытается скрыться, спрятаться, но не знает куда…

Он сильно продрог и, проходя мимо трактира Романова возле Обводного канала, решил зайти. Ему нравилось бывать в ресторанах, их чадная, разгульная, бесшабашная атмосфера бодрила, да и поесть вкусно, выпить в приятной компании тоже было недурно. В конце концов, с провалом "Чайки" жизнь не кончалась, а ему просто необходимо было выпить сейчас водки, согреться, прийти в себя, развеяться. Такое чувство, будто жизнь переломилась надвое – до этого спектакля и после. Хотя и после премьеры "Иванова" в Москве почти десять лет назад тоже был неприятный осадок, он сразу после второго спектакля уехал, а ведь тогда премьера была не в пример удачней, его хвалили, сулили блестящее будущее, называли надеждой русского театра…

Он заказал еще водки, в висках стучало. И раньше хмелел после трех-четырех стопок, а потом и вовсе начинался распад, наутро головы не поднять, теперь же всё мерещились лица в зале, верней, одно лицо, кого-то ему напоминавшее – то ли Потапенко, то ли Лейкина, то ли

Щеглова, то ли их всех вместе. М-да, отечественный литератор, коим и сам сподобился быть. Странное, фантастическое существо. Амбиции, амбиции… А жизнь как-то сама по себе. И та, которую наблюдал вблизи, и та, какая открылась ему в поездке на Сахалин, всех ошеломившей, да и везде – а ведь с чем только не приходилось сталкиваться как лекарю…

Сколько раз хотелось бросить это странное занятие – сочинительство, отдаться реальному делу – врачеванию, попутно же заниматься общественной деятельностью, обустраивать неухоженное, по большей части дикое еще российское пространство. Нет, в самом деле – радеть о просвещении и гуманности, ухаживать за садом, разводить живность…

Однако беда, всякий раз оказывалось недостаточно, быстро приедалось, к тому же лечение далеко не всегда приносило желанный результат, условий приличных создать не удавалось, сил и средств не хватало – все это выбивало из колеи…

Без сочинительства же становилось скучно, пресно и как-то совсем бессмысленно. Можно, конечно, было предпринять что-нибудь эдакое – экстраординарное, подвижническое, вроде поездки на Сахалин, откуда он мог бы и не вернуться (знали бы, сколько он там здоровья оставил!). Но в этом было что-то надуманное, натужное, словно он что-то всем (а может, и себе) хотел продемонстрировать, доказать.

Тоже Пржевальский нашелся…

Нет, литература – это как еда, поголодать можно, а совсем перестать

– нет, невозможно. Даже без литераторской среды, которую все больше и больше недолюбливал, без ее раздражающего, не очень свежего воздуха долго не мог обходиться.

В конце концов, ну что ему? Пусть себе злорадствуют. В мире искусства без соперничества не обойтись, зависть всегда была и будет. Он что, не знал об этом раньше? Знал, конечно. Даже Лику негодяй Потапенко увел, чуяло сердце, не только из-за ее обольстительности, а чтобы и ему, Антону, другу-приятелю, не все коту Масленица.

Почему-то многие считали его выскочкой, везунчиком, баловнем судьбы и женщин – это его-то, столько лет тащившего на своем горбу целое семейство, вынужденного ограничивать себя во всем. Он и писал-то урывками – сначала занятия в университете, потом врачебная практика, бесконечные переезды плюс уйма всяких недомоганий! Вот и сейчас кашель начинал душить его, не дай Бог опять откроется кровохарканье.

Осень!

Да, хорош везунчик. В письмах шутил: кашляю, но здоров. Все и считали его здоровым, ведь сам как-никак доктор, знает, что говорит.

Знал ли? Знал, знал, хотя верить этому не хотел, редко-редко, но проговаривался: увы, недолго осталось. Однако и это могли счесть кокетством, интересничанием. Чем громче успех, тем больше тайного недоброжелательства вокруг, хотя и руки пожимают, в гости зовут, стелют мягко, словами льстивыми баюкают… А как что-нибудь вроде нынешней неудачи, так только ленивый ноги не вытрет – дескать, исписался или еще что-нибудь в том же роде.

Сквозь клубы табачного дыма и тусклый слоистый свет ламп наплывали распаренные лица кутящих, пьяные гримасы, потные лбы, жующие рты с жирными губами… Се человек, в котором – заветная мечта! – все должно быть прекрасно. Не его ли максима? И вдруг снова вспомнился

Достоевский (писатель же, однако!): а коли не к кому, коли идти больше некуда!

А ему, известному литератору Антону Чехову, ему есть куда пойти?

Ну, сейчас-то он, впрочем, точно пойдет не в "Англетер", где снял номер и где наверняка его уже поджидают сердобольные утешители.

Плакальщики вроде внимательного и заботливого Сергеенко. Нет уж, это было бы совсем нестерпимо. Путь его – к благодетелю Суворину, с кем, удивительное дело, всегда находили общий язык, несмотря на несхождение по многим вопросам и разницу в возрасте. Нравились искренность старика, как и он, вышедшего из низов, цепкий, язвительный ум, цинизм много пережившего, но не утратившего страсти к жизни человека, размах и… постоянные размышления о смерти. Сколько уже перебеседовали на эту тему, бродя вдвоем по всяким тихим погостам.

У Суворина он и переночует, в его большом полупустом доме для Антона

Чехова всегда есть место. Рухнет на кровать, накроется с головой, как в детстве, тяжелым пуховым одеялом, угреется, а там авось и заснет, забудется от всех сегодняшних истерзавших вконец переживаний. В неладные дни ему часто вдруг становилось невыносимо зябко, так зябко, что хотелось закутаться во что-то меховое, забиться на полок в бане и греться, греться, греться… Это был не просто холод, но нечто большее, зловещее, леденящее все внутри.

В болезни ли причина или в чем другом? Пойди разбери…

Нет, завтра утром всенепременно домой, в Мелихово, лечить и хозяйствовать! Небось озорники таксы Бром и Хина (дар Лейкина) заждались. Он любил дом, кабинет, письменный стол, сад за окнами…

Хотя и там чувствовал себя порой не очень уютно, даже среди самых близких. И отсюда временами хотелось сбежать, скинув с себя все обязанности, каждодневную рутину, липкой паутиной опутывавшую с головы до ног, пуститься в странствия, ощутить себя скитальцем, перекати-поле под пустым ветреным небом. В бесприютности есть свои чары, но главное, главное – вкус свободы… Гостиницы, пансионы, постоялые дворы, поезда, корабли, конки, чужие непривычные запахи, звуки, речь, случайные знакомства, нечаянные встречи, новые впечатления…

Засиживаясь слишком долго в Мелихове, он втайне пугался, как если бы его приговорили к заключению, а ведь впереди – с обострением все больше и больше подтачивающей организм болезни – маячило именно это.

Какая-то невнятная удушливая тревога одолевала внезапно – вдруг вскидывался посреди ночи, весь в поту, сердце билось так, будто на крутую гору поднялся…

Тут же он спешно собирался и сломя голову укатывал прочь, в Москву или в Питер, на Кавказ или за границу – лишь бы куда…

Сейчас же его неудержимо тянуло домой, как всегда, когда захлестывало чувство потерянности и он переставал понимать, кто он и зачем.

Конец пьесам! Больше ни строчки!

Дома он хоть действительно чувствует себя нужным – семье, крестьянам, собакам, лошадям, коровам… Всем. Иногда это начинает досаждать, особенно когда идут со всякими пустяками, отрывают от рукописи. Что им Гекуба, для них он – хозяин, глава большой семьи, лекарь… Хотя с его писательских доходов только и стали жить довольно прилично – хозяйство немаленькое, многочисленные гости…

Ох уж эти гости! Он и сам не понимал, для чего так настойчиво зазывает их в своих письмах и записках. Левитан, Лика,

Щепкина-Куперник, Кундасова, Лейкин, Билибин, Ежов, Потапенко, друзья и тайные недруги, братья с семьями или в одиночку, несть числа… Иногда сразу наезжало столько, особенно на праздники или летом, что спали по нескольку человек в одной комнате, в сенях.

Окармливать их, прогуливать, слышать музыку, пение, беспечный смех и веселые голоса, тогда как на душе тоскливо и сумрачно, – и впрямь зачем? Мало ему забот и общения? Не хватает материала для рассказов?

Чего он, в конце концов, так боялся – одиночества, скуки? Для чего непременно устраивать постоянное коловращение вокруг, эдакую литературно-художественную кадриль, в которой и сам (впрочем, не без удовольствия) принимал участие, время от времени сбегая к себе в кабинет добавить строчку-другую к уже написанному.

Одиночество? Пожалуй. Особенно ночью, когда не спалось или душил кашель. Тогда начинало казаться, что жизнь состоит только из ужасов, дрязг и пошлостей, мешающихся и чередующихся. Все серо, счастливых вокруг не видно. Ну и мысли о смерти. Вот уже нет брата Коли, беспутного, милого, необязательного, которого он очень любил.

Художник милостью Божьей, как и Левитан, а ведь сгорел, сгорел зряшно, ничего толком так не сделав. Больше пяти лет прошло, а все не отпускало.

Не за горами и его черед. Среди людей, во время приема больных, в хозяйственных хлопотах и разъездах, эти мысли отступали. Давно понял: чем меньше думаешь о себе, тем легче. Старался не думать. Но разве возможно? Так или иначе все пропускаешь через себя, через собственную душу.

И потом… так хочется, чтобы тебя любили – женщины, собаки, все равно кто… У него эта потребность, как, впрочем, и у других братьев -

Александра и Николая, особенно жгуча, он даже подозревает отчего: слишком уж деспотичен, слишком суров был их набожный батюшка Павел

Егорович, сек в детстве нещадно за малейшую провинность.

Поразительное сочетание фарисейства и мелкого лукавства лавочника.

Если им чего и не хватало, так это простой отеческой любви – вместо постоянных занудных нравоучений, увещеваний и наказаний. А безверие?

Разве не отцу они им обязаны? Любой фанатизм – то же рабство, отец был холопом и остался им, хоть и тужился на старости лет что-то изображать из себя, даже в регентах церковного хора побывал. А все равно – отец, никуда не деться. Он чувствует его в себе, бывшего крепостного, лавочника, церковного служку… Темное, косное…

Теперь-то, правда, поутих старик, книги душеспасительные читает, ищет благолепия и благодати по церквам. Тем не менее если Антон в отъезде, пытается верховодить в Мелихове, третирует и без того давно затюканную им мать, снова впадает в назидательный раж, доводя мужиков и прислугу до бешенства. Зато при нем сразу сникает, стушевывается, заискивать начинает: как же, сын – известный писатель, знаменитость! Да, похоже, и побаивается его подчеркнуто вежливой сдержанности, словно вину свою чувствует.

Как ни крути, а есть что-то гадкое в этом заискивании перед славой.

Он ведь и сам далеко не безразличен к ней: хотел ведь, чтоб пьеса имела успех, и не просто хотел – страстно желал этого! Антон Чехов – драматург номер один! Рукоплескания, цветы, женщины… Хочется быть в центре, слышать похвалы и всякие приятные слова… Стыдно до коликов в печенке. А ведь пытался бороться с этой страстью, всячески старался избегать публичности, скромней скромного держался – только все равно одолевала. Честолюбие, а вместе с ним и тщеславие – как хроническая болезнь: то притихнет, затаится, а то вдруг накатит, захлестнет…

Бр-р-р… Какая уж тут свобода, если ты зависим, как морфинист!

В периоды таких воспалений ему становилось крайне нехорошо с собой – раздражался по пустякам, ехидничал, говорил гадости, потом мучился, прятался от всех, как и в периоды кровохарканья. Хотя, если вдуматься, что уж тут такого порочного? Всё ведь, если копнуть поглубже, от жажды бессмертия – будто слава могла спасти от общей человеческой участи, от того, что суждено каждому, а ему еще и раньше других.

Что, разве не применялся к вечности, к долгой загробной жизни в литературе? Толстой, Григорович, Плещеев, Суворин, их отзывы

(наперекор свирепому Михайловскому) свидетельствовали, что он далеко не последний в табели о рангах. Не случайно же все письма, свои и чужие, ему адресованные, сохранял в архиве, не уничтожал, в отличие от черновиков рассказов.

Глупо, конечно. Ясно же, что иллюзия. И ни от чего она не спасала.

Но ведь грела, грела!..

За окном долго тянущегося поезда проплывали убогие сельские домишки, уже почти голые остовы облетающих деревьев, а мысли то и дело возвращались к убитой "Чайке". К тому же он, судя по всему, сильно застудился: всю дорогу мучили насморк, кашель, жар.

Невыспавшийся, выйдя на станции Лопасня, он задумчиво, с тоской в глазах поглядел вслед уходящему составу, потом вдруг всплеснул руками и чертыхнулся – надо же, забыл-таки в купе узел с халатом, простыней и еще кое-какими вещами!.. Совсем эта "Чайка" свела его с ума.

Что ж, он иронизировал над жизнью, но и она в долгу не оставалась.

Улыбнулся мрачно, поправил пенсне и, подхватив баул, решительно зашагал к зданьицу вокзала.