Откуда же мне было тогда знать, что весна и половина лета далекого 1947 года будут самыми яркими и, пожалуй, самыми счастливыми в моей сложной, теперь уже приближающейся к финишу жизни. В ту третью послевоенную весну до края наполненный здоровьем, молодостью и непоколебимой верой в бесконечное и радостное будущее я считал само собою разумеющимся, что предстоящая экспедиция к тропику Козерога – в далекую, сказочно прекрасную Бразилию – это только начало. Что будет еще очень, очень много хорошего, волнующего душу, пока неведомого. После убогой довоенной юности, после тяжких мучений военных лет передо мной вдруг наконец-то открылся мир – таким, каким он казался в детстве, когда я в своем маленьком родном Глухове замирал в ожидании очередного номера выписанного мне волшебного журнала «Всемирный следопыт» с его многочисленными приложениями. То были журналы «Вокруг света», «Всемирный турист» и книги полного собрания сочинений Джека Лондона в полосато-коричневых бумажных обложках. Читая запоем «Маракотову бездну» Конан-Дойля или, скажем, «Путешествие на «Снарке» Лондона, я был за тысячи миль от родной Черниговщины. Соленые брызги моря, свист ветра в корабельных снастях, прокаленные тропическим солнцем отважные люди – вот чем я тогда грезил. Вообще у меня осталось ощущение от детства как от парада удивительно ярких и сочных красок. На всю жизнь врезалось воспоминание об одном летнем утре. Проснувшись, я долго смотрел в окно, где на ярчайшее синее небо проектировались сочные, зеленые листья старой груши. Меня пронзила мысль о радикальном отличии синего и зеленого цвета. А ведь я в своих тогдашних художнических занятиях по причине отсутствия хорошей зеленой краски (нищета!) смешивал синюю и желтую. «Что же я делаю? Ведь синий и зеленый цвета – это цвета моря и равнины. В пору моего детства я бредил географическими картами. Мои школьные тетрадки были испещрены начерченными от руки всевозможными картами, которые я часто раскрашивал, не ведая про топологическую задачу о «трех красках», я до нее дошел сугубо эмпирически. С тех пор страсть к географии дальних стран поглотила меня целиком. Я и сейчас не могу равнодушно пройти мимо географической карты.

А потом пришла суровая и бедная юность. Муза дальних странствий ушла куда-то в область подсознания. Живя в далеком Владивостоке и случайно бросив взгляд на карту Родины, я неизменно ежился: «Куда же это меня занесло!» А в войну карты фронтов уже вызывали совершенно другие эмоции – вначале страшные, а потом вселяли надежду.

Война закончилась. Спасаясь от убогой реальности, я жадно увлекся наукой. Мне очень повезло, что начало моей научной карьеры почти точно совпало с наступлением эпохи «бури и натиска» в науке о небе. Пришла «вторая революция» в астрономии, и я это понял всем своим существом. Вот где мне помогли детские мечты о дальних странах! Довольно часто я чувствовал себя этаким Пигафеттой или Орельяной, прокладывающим путь в неведомой, таинственно-прекрасной стране. Это было настоящим счастьем. Глубоко убежден, что без детских грез за чтением «Всемирного следопыта», Лондона и Стивенсона я никогда не сделал бы в науке того, что сделал. В этой самой науке я был странной смесью художника и конкистадора. Подобные феномены появляются только в эпохи ломки привычных, устоявшихся представлений и замены их новыми. Уже сейчас такой стиль работы невозможен. Наполеоновское правило «Бог на стороне больших батальонов» в наши дни действует неукоснительно.

Но вернемся к событиям тех давно прошедших лет. В конце 1946 года стала организовываться Бразильская экспедиция, в состав которой был включен и я. До этого я участвовал в экспедиции по наблюдению полного солнечного затмения в Рыбинске. Это было первое послевоенное лето. В этой экспедиции я, тогда лаборант, исполнял обязанности разнорабочего, в основном грузил и разгружал разного рода тяжести. Конечно, в день затмения было пасмурно – потом это стало традицией во всех экспедициях, в которых я принимал участие…

Когда до меня дошло, что «сбылась мечта идиота» и я могу поехать в Южную Америку, я был буквально залит горячей волной радости. Много лет находившаяся в анабиозе муза дальних странствий очнулась и завладела мной целиком. Начались радостные экспедиционные хлопоты. Часто приходилось ездить в Ленинград. Останавливался обычно в холодной, полупустой «Астории» (попробуй, остановись там сейчас…). Не всегда удавалось достать обратный билет – как-то возвращался в Москву зайцем, на очень узкой третьей продольной полке, привязавшись (чтобы во сне не упасть) ремнем к невероятно горячей трубе отопления. Меня три раза штрафовали – всего удивительнее то, что наша бухгалтерша Зоя Степановна без звука оплатила штрафные квитанции – какие были времена!.. Ночами вместе с моим шефом Николаем Николаевичем Парийским юстировал спектрограф, короче говоря – жизнь кипела!

Потом приехали в Либаву и поселились на борту нашего незабвенного «Грибоедова». О дальнейших событиях вплоть до прибытия в маленький порт Ангра дос Рейс я писал в новелле «Пассажиры и корабль». В Ангра дос Рейс я занялся привычной погрузочно-разгрузочной деятельностью. Со мной вместе трудились на этом поприще рыжий, многоопытный техник Гофман и еще один техник из ИЗМИРАНа Дахновский. Это были веселые, жизнерадостные люди. Увы, оба уже умерли – все-таки прошло 40 лет. Для контактов с местными властями незаменимым человеком был тамошний армянин со странной фамилией Дукат, мечтавший о репатриации в свою Армению и потому самоотверженно помогавший нам. Без него мы бы просто провалили все дело – ведь до затмения Солнца (20 мая) оставалось всего лишь немногим более недели. А трудностей с транспортировкой грузов до пункта наблюдений (Араша, километров 700 от Ангра дос Рейс) было немало. Ну, хотя бы, отсутствие единой ширины колеи на бразильских железных дорогах весьма осложняло выбор маршрута. Кстати, я был немало удивлен, когда убедился, что шпалы на этих дорогах сделаны… из красного дерева! Наш великолепный Николай Иванович – старый московский мастеровой – на такое неслыханное расточительство просто не мог смотреть. А что прикажешь делать, если сосна в тех краях не растет, а климат убийственно влажный? Наш ангел-хранитель Дукат нежно заботился о нашей троице и всячески оберегал от неизбежных в чужой стране промашек. Как-то раз он обратился к нам с речью: «Помните, товарищи, что в этой стране язык – португальский, для вас совершенно чужой и незнакомый. Так, например, слова совершенно пристойные на русском языке, могут звучать совершенно неприлично на португальском. При этих условиях, например, никогда, ни при каких обстоятельствах не произносите слов «куда» и «пирог»». По причине спешки мы так и не попросили дать перевод этих вполне невинных русских слов. Однако рекомендацию Дуката я запомнил крепко (см. ниже).

Готовя экспедицию, наше руководство решило, что жить участникам экспедиции придется если не в сельве, то по крайней мере в саванне или каких-нибудь там пампасах. У нас были палатки и куча всякой всячины, необходимой для проживания в сложных тропических условиях. Все вышло не так. В Араше оказался знаменитый на всю Латинскую Америку источник минеральных вод («Агуа де Араша») и богатые водолечебницы. По этой причине там был незадолго до нашего приезда построен суперсовременный роскошнейший отель – один из лучших на этом экзотическом континенте. Достаточно сказать, что, как мы скоро узнали, в этом отеле жил и лечился экс-король Румынии Кароль (его сын Михай еще был тогда «действующим» королем этого народно-демократического государства). Скромный номер в отеле стоил 20 долларов в сутки – цена по тем временам фантастически высокая. Конечно, платить таких денег мы не могли. Но тут наши гостеприимные хозяева сделали широкий жест: они объявили нас гостями штата Минас-Жераис. Как следствие, проживание в отеле и роскошное трехразовое питание стало для нас бесплатным.

Площадку для нас отвели на краю территории, в полукилометре от отеля, неподалеку от курятника. Рядом стеной стояла совершенно непроходимая сельва, из которой время от времени на нашу территорию вторгались представители здешней экзотической фауны. Над нами проносились ослепительно яркие комочки радуги. Это были колибри. Очень непосредственно рассказывал о своей встрече с броненосцем Миша Вашакидзе, который как раз в это время на кромке сельвы справлял некую нужду… Кстати, эти самые броненосцы имели прямое отношение к нашей экспедиции. Корабельный врач Балуев (великолепный преферансист и ничтожный медик) имел, как мы выяснили, тайное, совершенно секретное задание – собирать каких-то паразитов, обитающих на броненосцах. Паразиты столь необычного происхождения, оказывается, были совершенно необходимы для изготовления препарата «К.Р.» (расшифровывается как «препарат Клюевой-Роскина») – якобы вакцины против рака, бывшей тогда величайшей тайной советской науки… Потом, много позже они разболтали об этом таинственном препарате англо-американским шпионам, принявшим личины ученых. За этот антипатриотический поступок Клюева и Роскин были судимы судом чести (кажется, исторически первое такого рода судилище) и лишены всех научных степеней, званий и постов. Это была едва ли не первая капля надвигавшейся черной тучей бури послевоенного мракобесия (Лысенко, Бошьян, Лепешинская, Амбарцумян и пр.). Конечно, пресловутый препарат «К.Р.» оказался сущей липой.

Был еще один запомнившийся мне случай контакта с отдельными представителями здешней фауны. Как-то я в заброшенном сарае на краю площадки коптил магниевый экран. Рядом местный столяр что-то строгал на верстаке. И вдруг я вижу, что по земляному полу ползет ослепительно-красивая полутораметровая змея. Она была огненно-красная с черными бархатистыми пятнами. «Жозе!» – окликнул я своего бразильского тезку. Тот оглянулся и молниеносно сделал совершенно фантастический прыжок в сторону, крича мне что-то непонятное. Затем схватил доску и с необыкновенной ловкостью зажал змее голову, сам находясь от извивающейся гадины на почтительном расстоянии. Только тут до меня дошло, что положение серьезное. Я схватил один из валявшихся на полу камней и несколькими ударами размозжил змее голову. Лицо Жозе было перекошено гримасой страха и отвращения, он весь был какой-то мокрый. Я же, беспечный невежда, сгреб змею на лопату и отправился к соседнему бараку, где трудились наши девушки Зоя и Алина. Идиотски ухмыляясь, я просунул лопату в окно и окрикнул сидевшую спиной ко мне Алину. Боже, как она запрыгала! Прыжок у нее был даже эффектнее, чем у Жозе. После того как шум улегся, выяснилось, что я с помощью тезки убил коралловую змею – одну из наиболее ядовитых змей Южной Америки! Все это могло бы кончиться совсем не весело.

После трудового дня мы, усталые и перемазанные бразильским красноземом, шли к себе в отель, принимали душ, переодевались в специально пошитые для нас Академснабом белые шерстяные костюмы и шли в обеденный зал. Наши столы были точно посредине зала, и мы все время обеда находились под взглядами жильцов отеля. Такое расположение столов было отнюдь не случайно. Администрация отеля сделала огромную рекламу предстоящему затмению Солнца, гвоздем которого было присутствие большой команды «Руссо-Советико». Это можно было понять – мы были первые советские люди в этих краях. Недавно окончившаяся страшная война как бы освещала нас своим багровым светом. Не ведая того, мы были в некотором смысле если не героями, то уж заведомо необычными людьми. Администрация отеля неплохо на этом нажилась: если до нас отель почти пустовал, то накануне затмения он был переполнен. И вполне естественно, что приехавшие сюда толстосумы за свои крузейро хотели видеть заморских диковинных гостей, так сказать, «без обмана».

Находиться под перекрестными взглядами жадно глазеющих на тебя бездельников не очень-то приятно. Особенно тяжело было мне и другим молодым участникам, не имеющим опыта светских раутов и не знавшим тонкостей правил поведения за столом. Какие уж тут тонкости, когда всю войну я воспитывал свой характер в направлении стоицизма: донести целым домой довесок пайкового хлеба… Я постоянно попадал впросак. Трудности начинались с заказа: меню было на французском языке. Дабы упростить ситуацию, я всегда садился рядом с Александром Александровичем Михайловым – начальником нашей экспедиции, что было, конечно, не так-то просто. После этого я механически повторял его заказ. Скоро, однако, я убедился, что такая стратегия порочна, так как лишает меня возможности отведать неслыханно вкусных мясных жареных блюд. Увы, наши с А.А. вкусы оказались полярно различны – он был на строгой диете. И тогда я пустился в опасную самодеятельность, в критические минуты обращаясь к начальнику за консультацией. Помню как-то я довольно безуспешно ковырял какую-то экзотическую рыбину вилкой.

– Что Вы делаете? – тихо прошипел А.А.

– Пытаюсь вилкой, ведь нельзя же ножом, – пролепетал я.

– Вот именно ножом, специальным рыбным ножом, который лежит слева от Вас!

Поди знай! В другой раз на мой какой-то дурацкий вопрос А.А. тихо, но отчетливо сказал:

– И вообще, И.С., больше самостоятельности. Нужно руководствоваться основным принципом: человек за столом должен быть как можно дальше от собаки. Собака ест вот так: А.А. низко нагнулся над тарелкой и стал, к удивлению окружающих, быстро елозить руками. А человек – вот так: он откинулся к спинке стула и держал нож и вилку в почти вытянутых руках. После такого объяснения я к А.А. больше за консультацией не обращался.

Зато ленч мы пожирали в привычных и вполне естественных условиях. Еду нам привозили на машине два ливрейных официанта прямо на площадку. Грязные, как черти, сидя на экспедиционных ящиках, мы смаковали яства бразильской кухни и обучали славных ребят-официантов кое-каким русским словам.

Удивительное и необычное было буквально на каждом шагу. У этих антиподов все было не по-нашему. Как-то я стоял с Зоей в ожидании лифта. Рядом стояла кучка лощеных молодых «бразильеро» обоего пола – явно выраженных деток богатых родителей. Стоявшие в ожидании лифта молодые люди с совершенно одинаковыми черными усиками оживленно беседовали со своими девушками, одновременно почесываясь глубоко засунутой в карман брюк рукой. Зоя не знала, куда деваться, молодые же бразильянки совершенно на это не реагировали. Я пытался понять смысл их поведения, и, кажется, мне это удалось. Конечно, у них там ничего не зудело – они были стерильно чистенькие. Просто таким, по нашим понятиям совершенно непристойным, жестом они демонстрировали свою – если угодно – раскованность. Вообще понятия о приличном и неприличном в этом мире перевернуты. К примеру, есть болезни благородные и болезни непристойные. У нас в Европе чахотка – болезнь грустно-романтическая, мы ее ассоциируем с Чеховым и Шопеном. У них же это болезнь постыдная, ибо ассоциируется с трущобной нищетой фавел. Зато венерические болезни в Бразилии вполне пристойны и даже отдают некоторым шиком, особенно когда больной лечится у известных врачей. Вообще лечиться считается весьма престижным, ибо это наглядный показатель имущественного ценза…

Между тем работа на площадке кипела. Мы уже вкалывали и днем, и ночью, цейтнот был страшный. Особенно неистово трудился мой товарищ по комнате в отеле Александр Игнатович Лебединский – он почти не спал, изнемогая в единоборстве со своим слишком переусложненным спектрографом. Недаром в местной прессе была помещена его очень смешная фотография с подписью: «Это профессор Саша (Sasha) – изобретатель машины с девятью объективами». И как всегда, на всех затмениях, площадку украшали похожие на огромные мостовые фермы опоры установки А.А.Михайлова для наблюдения эффекта Эйнштейна – отклонение луча от звезды при прохождении его около края солнечного диска. К 20 мая все было в ажуре – для поддержания порядка на сверкающую чистотой площадку пришел наряд полиции. Увы, за пару часов до затмения откуда-то пришли тучи, хотя целый месяц до и много недель позже погода была идеально ясной.

На душе тоже было пасмурно, но мы держались. Я храню снимок, где изображен играющим с Гинзбургом на расчерченной пыльной земле в какую-то местную игру, аналогичную «крестикам и ноликам». Снимок сделан кем-то точно в момент полной фазы – не так уж бывает тогда темно, как многие думают… К вечеру я от удара судьбы уже «оклемался», понимая, что не единым затмением жив человек и что, как любил выражаться Григорий Абрамович Шайн, «не человек создан для субботы, а суббота для человека». Все же разбирать с огромным трудом собранные, так и не сработавшие установки, опять заниматься осточертевшими упаковочными работами, находить куда-то запропастившиеся детали – дело невеселое. В разгар этой деятельности мы узнали, что администрация отеля через пару дней устраивает бал для своих гостей и участников иностранных экспедиций. Кроме нашей, были еще американская, финская, шведская, чешская и еще какая-то экспедиция – кстати, бразильской экспедиции не было по причине отсутствия астрономической науки в этой огромной и богатой стране.

Бал обещал быть роскошным, что по замыслу устроителей должно было в какой-то степени скомпенсировать подлость погоды. Жильцы отеля с южноамериканским темпераментом готовили обширный концерт самодеятельности, участвовать в котором пригласили и иностранных астрономов. И тут мне пришла в голову необыкновенно коварная идея.

Дело в том, что в составе нашей экспедиции был некий «освобожденный товарищ», который должен был обеспечить – как это поделикатнее выразиться? – идейную выдержанность нашего поведения. Звали его Михаил Иванович, был он худой и длинный. Умом не блистал, дело свое делал ненавязчиво, короче говоря, могло быть гораздо хуже… Водилась за Михаилом Ивановичем одна маленькая слабость: обладая жиденьким тенорком, до самозабвения обожал петь.

– Все-таки нехорошо, Михаил Иванович, – вкрадчиво сказал я ему, – что наши люди совсем не участвуют в предстоящем концерте самодеятельности. Здесь подумают, что советские ученые – сухари и роботы. По этой причине возможны даже всякие антисоветские инсинуации!..

– Но у нас нет талантов. Кто из наших смог бы выступить? – клюнул Михаил Иванович.

– А вот вы, например. У вас же прекрасный тенор!

Собеседник мой был явно польщен.

– Что же им спеть? – робко спросил он.

– Только классический репертуар! Всякие там самбы и румбы – не наш стиль. Почему бы вам не спеть арию Ленского?

В этом была вся идея – я хорошо помнил советы Дуката. В общем, я уговорил М.И., как солдат Дуньку – быстро и без труда.

И вот наступил вечер бала. С невероятным шумом прошли выборы «мисс эклипс». Хотя голосование было тайное, выбрали почему-то неуклюжую плосколицую девицу – дочь здешнего богатого плантатора. Как говорится, «их нравы». А сколько было красоток! Потом пошло пение. Я заранее предупредил своих верных друзей, что будет цирк. Наконец, на эстраде появилась нелепая, долговязая фигура нашего «искусствоведа», который по этому поводу напялил на себя строгий черный костюм. Жиденьким козлетоном он заблеял: «Куда, куда вы удалились»… Боже, что тут случилось! Всех сеньорит сдуло, как ветром. А сеньоры ржали, как жеребцы, бурно аплодируя и что-то крича. Даже я не ожидал такой реакции зала. М.И. все это посчитал за бурное одобрение и усилил звучек. Остальные номера уже никто не смотрел и не слушал.

Странно, но вот уже почти 40 лет я собираюсь заглянуть в достаточно полный русско-португальский словарь, дабы наконец-то достоверно узнать, что означают на языке Камоэнса слова «куда» и «пирог». Похоже на то, что до конца своих дней так и не соберусь это сделать…

На следующий день мы отправились в очаровательный, совершенно гриновский городок со сказочно красивым названием Белу-Хоризонте – это была столица штата Минас-Жераис, гостями которого мы были. Запомнился базар, где прямо на земле «бунтами» лежали огромные пирамиды спелых ананасов – совсем так, как на моей черниговщине лежат бураки. А какие цветы, какой пряный запах!

А еще мы затеяли поездку на машинах, за сотни километров, посмотреть «минас» – самые глубокие в мире золотодобывающие шахты. По дороге я был свидетелем запомнившейся мне сценки. Дело в том, что мы были объектом пристального внимания не только «изнутри», но и, так сказать, «снаружи». Откуда-то появились субъекты, хорошо говорившие по-русски и навязчиво пристававшие к нам с предложениями всякого рода сомнительных услуг. Среди них явно выделялся некий украинец, представлявшийся профессиональным певцом и даже не скрывавший своей связи с местной полицией. Похоже было на то, что его задачей было оградить трудящихся Бразилии от тлетворного влияния красной пропаганды. В автобусе, по иронии судьбы, этот тип сел рядом с нашим Михаилом Ивановичем. Почувствовав пикантность ситуации, я сел точно позади них, посадив рядом с собой Славу Гневышева. По дороге они разговорились, касаясь преимущественно профессиональных (я имею ввиду, конечно, вокальных) тем на чисто русском языке, конечно.

– А у вас сейчас, после войны, много новых песен? – спросил бразилоукраинец.

– О, да! – удовлетворенно сказал наш.

– И какую же песню поют чаще всего?

– Я думаю, что чаще всего поется «Широка страна моя родная».

– Я этой песни не знаю – научите, пожалуйста.

И всю дорогу два представителя одной из наиболее древних профессий очень дружно пели песню Дунаевского. У «тутошнего» оказался совсем неплохой баритон. Весь автобус замер – дошло до всех. А они пели, пели увлеченно, совершенно не чувствуя полного идиотизма ситуации.

В шахты нас так и не пустили – это была собственность какой-то английской компании и они тоже боялись «красных».

Странно, но в Рио я попал впервые уже после того, как добрые две недели прожил в бразильской «глубинке». Мы прилетели туда из Белу-Хоризонте на «дугласе». Кстати, я первый раз в жизни летал на самолете! Незабываем вид Рио с высоты птичьего полета. Недаром сами бразильеро свою бывшую (а тогда настоящую) столицу зовут «Сиуаджи Миравельоза», что означает «удивительный город». Окруженная скалистыми, заросшими тропическим лесом берегами сверкала на солнце огромная бухта Гванабару. Для меня было неожиданностью, что восточный берег Южной Америки так скалист и изрезан – я по зеленому цвету карты представлял его низким и плоским. Довольно высокие скалистые кряжи были в самом центре столицы, рассекая ее на несколько отдельных частей, связанных туннелями. Над красавцем-городом господствовала 700-метровая скала, на вершине которой стояло 40-метровое мраморное распятие. Это знаменитая Корковаду, видимая с любой точки города в виде белого креста. Впрочем, иногда она была в облаках. Через два дня мы побывали у подножия распятия, и я никогда не забуду вида, который оттуда нам открылся. Кроме Корковаду над Рио высились и другие красавицы-горы. Запомнилась великолепная 400-метровой высоты «Сахарная голова», куда мы ездили на фуникулере. И, конечно, никогда не забыть невиданной красоты и огромности пляжа Копакабана. На этом знаменитом пляже мы провели целый день. Нашим гидом был славный малый по фамилии Калугин – корреспондент ТАСС. Во время посещения Копакабаны мы еще раз столкнулись с удивительными местными обычаями. Оказывается, абсолютно недопустимо подойти к Атлантическому океану, снять штаны и прочее (кроме, конечно, плавок) и окунуться в соленую воду – полиция за такое дело тут же оштрафует. По тамошним понятиям совершенно неприличен процесс раздевания. На пляж нужно прийти уже вполне готовым для купания. Между тем общественных раздевалок на всем гигантском пляже мы так и не заметили. Бразильеро раздеваются у своих знакомых, которые живут в приморском районе, но, естественно, за много кварталов от пляжа. И вот по воскресеньям толпы людей разного пола и возраста в одних плавках и купальниках шагают по раскаленному городскому асфальту – это считается вполне приличным!

Но боже мой, какой это пляж! На много десятков километров тянется полоса шириной порядка сотни метров. Пляж песчаный. Впрочем, это даже не песок, а чистая золотая пыль. К пляжу за автострадой примыкает линия небоскребов (20–30 этажей), стоящих в окружении кокосовых пальм сравнимой высоты, что создает непередаваемой прелести гармонию. А впереди – Атлантический океан. Даже в самую штилевую погоду в 10 метрах от берега высится стена прибоя высотой около двух метров – ведь до африканского берега 4000 км, а океан дышит…

Я залюбовался купающейся, а больше играющей молодежью, как они красивы! Весь спектр цветов кожи – от агатово-черного до розово-белого – был представлен на этой райской полоске земли. Кстати, никаких следов расовой дискриминации никто из нас в Бразилии не заметил.

А как бразильские мальчишки играют в футбол! Прямо на пляже! Вот откуда рекрутируются Пеле, Жоэрзиньо и прочие чародеи бразильского футбола, спустя 11 лет потрясшие спортивный мир на шведском чемпионате!

Лежа на этом действительно золотом (не то что под Ялтой) пляже, мы, в частности, обсуждали вопрос, чем бы занялся Великий комбинатор, если бы мечта его детства осуществилась и он оказался бы здесь, в Рио. Было высказано несколько интересных соображений. Например, он непременно занялся бы упорядочением купания на Копакабане, организовав сеть раздевалок. Или взялся бы за создание ателье по развивке волос у местного населения. А вообще, братцы, не заложить ли нам основание памятника Остапу Бендеру именно здесь?! Благо, случай на редкость подходящий. Ибо присутствуют представители Советской власти (первый секретарь нашего посольства), советской печати (упомянутый выше корреспондент ТАСС), советской общественности (мы, пассажиры «Грибоедова») и широкие слои местной общественности (пляжники Копакабаны с разным цветом кожи). Сказано – сделано! Мы соорудили пирамиду из песка, пригласили несколько наиболее черных бразильеро, произнесли подходящие случаю речи и сфотографировались. Я храню эту фотографию до сих пор и изредка любуюсь ею. Следует заметить, что в те времена Ильф и Петров были если не под официальным запретом, то, во всяком случае, в глубоком подполье.

А лучше всего было бродить по этому удивительному городу и любоваться красочной толпой «кариоки» (самоназвание жителей Рио). Круглые сутки здесь кипела жизнь. Ночами около нашего отеля «Амбассадор» играла зажигательная музыка последнего пасхального карнавала, и люди танцевали самбу – прямо на мостовой. Эту музыку я помню до сих пор: «Чику-Чику», «Амадо Миа», «О, Бразил!». Вот я пишу сейчас эти строки, а в ушах все время раздаются ритмические удары и восхитительная скороговорка «Чику-Чику». Свои доллары, превращенные в крузейро, я тратил на визиты в кафе и покупку сувениров. Я набрел на лучший в Рио магазин здешних экзотических редкостей, принадлежащий старому еврею, бывшему одесситу. Он был растроган до слез, впервые увидев покупателя-земляка. Там, в этой удивительной лавке, я загорелся идеей купить редчайший сувенир – засушенную голову индейца какого-то людоедского племени в верховьях Амазонки. Головка была маленькая, сантиметров 12. Мастера этого дела вынимают у свежеотрубленной головы кости и долгие месяцы специально коптят ее на медленном огне. Сильное впечатление остается почему-то от кажущихся огромными ресниц – ведь они в процессе копчения не уменьшились… Обуреваемый ностальгией бывший одессит предлагал мне эту голову за полцены – 200 долларов. Увы, у меня таких денег уже не было, а все мои попытки вступить с коллегами в пай были с негодованием отвергнуты. Очень жаль – такое сейчас не достанешь.

Наше посольство устроило, как это водится, прием для советской экспедиции, который мне, новичку, показался роскошным. В разгар этого дипломатического мероприятия ко мне подошел незнакомый туземец средних лет и представился президентом шахматного клуба Рио. Сегодня вечером – продолжил он – состоится традиционный четверговый блицтурнир мастеров столицы. А по сему поводу он имеет честь пригласить шахматистов из советской экспедиции на этот турнир. Я сообразил, что слава о шахматистах нашей экспедиции могла пойти только из одного источника. Накануне затмения и после него мы с Мишей Вашакидзе прошвырнулись в ближайший городок Араша и в тамошнем кафе лихо обыграли в шахматы местных пижонов-завсегдатаев, еле двигавших пешки. Здесь, в посольстве, уже изрядно «набравшись», я «сходу» согласился на лестное приглашение незнакомого сеньора. «Почему бы мне в городе золотой мечты Остапа не повторить его бессмертный подвиг в Васюках?» Подсознательно я, конечно, глупо полагал, что эти ихние столичные мастера играют на уровне арашинских любителей. Тут же я сагитировал Мишу Вашакидзе (тот, ссылаясь на опьянение, сильно упирался) и Лебединского. К нам еще присоединился секретарь посольства. Не дожидаясь конца приема, под неодобрительные взгляды Михайлова, мы поехали в здешний «клуб четырех коней». По дороге мое нахальство сильно убавилось, когда я узнал, что пригласивший нас президент клуба только что вернулся из Нью-Йорка, где выступал в арбитраже первого радио-матча СССР-США. «Похоже, что влипли…» – уныло подумал я. Здешний шахматный клуб был при знаменитом футбольном клубе «Ботафого», и гостеприимные хозяева прежде всего показали идущий на стадионе матч между командами «Фламенго» и «Ботафого». Я впервые видел футбольный матч ночью (тогда у нас это не практиковалось). Какая это была игра! До этого такой ювелирной техники, такого артистического владения мячом я не видел. Очень жалко было уходить, не досмотрев красивого зрелища, но ничего не поделаешь – хозяева вежливо попросили. Я шел, как на Голгофу. Впрочем, настроение было неплохое, так как вполне чувствовал комизм ситуации. В прокуренной комнате шахматного клуба шеренгой выстроились здешние мастера – все почему-то одинаково лысые, с черными усиками. И я увидел, что у них буквально дрожат колени – еще бы: им предстояло играть с «шахматисто советико». В те далекие годы, когда молодой Ботвинник только что стал чемпионом мира, слава советских шахматистов была оглушительной. От мысли, что мы вполне подобны персонажам «Антилопы» из того же бессмертного произведения одесских юмористов, мне даже стало как-то спокойно на душе. «Одноглазый любитель», то бишь, здешний шахматный президент) предложил кому-нибудь из нас перед жеребьевкой сгонять с ним неофициальную партию. Я усадил за стол Мишу. «Что ты, я совсем пьяный», – лепетал будущий автор открытия поляризации излучения Крабовидной Туманности. «Играй и не дури. Будем подсказывать!».

В блиц здесь, конечно, играли с часами, 10 минут на первые 40 ходов. Игра началась. От волнения у президента тряслись руки. Мы бесстыдно подсказывали Мише ходы – естественно, по-русски. В диком мандраже, уже на шестом ходу маэстро потерял слона. Однако, уже к десятому ходу поняв, что играет с «сапогом», он собрался с духом и бодро выиграл у Миши партию. Я думаю, что, по нашим понятиям, у бразильского мастера был крепкий второй разряд. И началась потеха! Я буду краток: наша четверка компактно заняла четыре последних места. Все же я три партии свел вничью. Вообще, если бы я не растратил свой шахматный пыл на безобразные останкинские блицы (см. новеллу «О везучести»), я бы показал этим субчикам кузькину мать…

На следующее утро мы поехали поездом в Ангра дос Рейс, где нас уже ожидал родной «Грибоедов». Через несколько месяцев я случайно встретил в Москве на Моховой корреспондента ТПСС Калугина. Он поведал мне, что на следующий день после нашего шахматного дебюта местная пресса вышла с громадными шапками: «Грандиозная победа наших шахматистов над советскими мастерами». …Вот так-то…

А наш красавец «Грибоедов» уже шел на юг, за попутным грузом в Аргентину. Через несколько дней мы входили в горловину Лаплатского залива. Там меня поразили чуть видные из воды мачты затонувшего корабля. Это были останки знаменитого германского карманного линкора «Адмирал граф Шпее», затопленного своей командой перед строем преследовавших его английских крейсеров…

Вечер мы провели в Монтевидео, были в нашем посольстве и гуляли по этому чарующей красоты городу. После Рио он показался мне каким-то европейски старомодным. Потом мы плыли по могучей, мутно-шоколадного цвета Паране. Океанским кораблем, 400 км вверх по течению, до самого Розарио! Мы были вторым советским кораблем, посетившим этот далекий экзотический порт. Первым, еще в 1927 году, был знаменитый парусник «Товарищ». На цинковых пакгаузах порта огромными буквами было намалевано: «Viva partida Peronista!» – шла очередная избирательная компания. Вдали виднелись корпуса знаменитых заводов Свифта – я вспомнил отраду военных лет – банки тушенки с маленьким ключиком.

Совершенно неожиданно на борт «Грибоедова» поднялась местная полиция. Нас загнали в кают-компанию и раздали на предмет заполнения анкеты… на испанском языке. Там было всего-то около 10 вопросов – детский лепет по сравнению с нашими, родными. Вопросы были стандартные и, несмотря на незнание языка, я понимал их смысл и кое-как ответил. Уперся я на шестом пункте (пятый был у них иной, чем у нас…). Не понимая смысла вопроса, я решил посмотреть, а как отвечают старшие товарищи? Подошел к Саше Альперту, а тот как раз выводил ответ на этот вопрос: «грек-ортодокс». Мне стало почему-то очень смешно и я вывел ответ: «атеист». Яшку я этим «греком-ортодоксом» доводил до исступления. Оправдываясь, он нес какую-то околесицу. Вот уже около 10 лет профессор Я.Л.Альперт находится в «отказе».

Пока «Грибоедов» грузился просом для Швейцарии транзитом через Голландию, мы экспрессом «Эль Рапидо» за 4 часа доехали до Буэнос-Айреса. Так же, как и в Рио, я попал в здешнюю столицу «с черного хода». В Аргентине была зима (что-то похожее на конец подмосковного сентября, когда идут дожди). Три дня я прожил в Байресе – так аргентинцы называют свою столицу. Запомнилась поездка н Лаплатскую обсерваторию, когда обратным путем, ориентируясь по плану города, наш шеф и картограф А.А.Михайлов не учел, что в полдень здесь солнце находится на севере. А вообще Аргентина своим явно «северным» (конечно, отнюдь не в географическом смысле) духом составляла разительный контраст «южной» Бразилии.

В Байресе запомнились обелиск на «Пласо 25 мая», кафе «Эль Гитана», где я часто отсиживался (почти все время лил дождь), и лежащая прямо на улице стопка, прижатая камнем, украинских газет явно петлюровского, жовто-блакитного характера. Пробовал читать – охватила мерзость («Шанування свитлой пам’яти Симона Петлюри» – не правда ли, мило?).

Вернувшись в Розарио, мы снова почувствовали себя дома на обжитом, таком уютном «Грибоедове», который в тот же день лег на обратный курс. Опять привычный океан, опять быстро надоедающий корабельный харч. К нашему удивлению, корабль поздно вечером снова зашел в пустынную бухту Ангра дос Рейс. Мы пробыли там не больше двух часов и приняли на борт двух пассажиров. Это была очень странная пара – брат и сестра, немцы. Брат – коммунист, бывший депутат рейхстага – сидел в концлагере и, насколько я понял по его дальнейшему поведению, от пыток гестапо сошел с ума. Сестра была его сиделкой. Ночами он ходил по палубе, останавливался и, откинув назад голову, издавал звуки, похожие на собачий вой. Похоже было на то, что это были нелегальные пассажиры. Как-то сложилась их будущая советская жизнь? Ведь предстояло пережить нелегкий рубеж сороковых и пятидесятых…

Чернильной, тропической ночью мы шли на траверзе Рио. Если судить по огням, до берега было километров 10–15. Время около двух часов ночи. Кроме вахтенных и меня на палубе не было никого. Медленно уходили назад до боли знакомые огни незабываемого прекрасного города. Нехотя, но неуклонно отставал светившийся в кромешной темноте тропической ночи маленький бриллиантовый крест Корковадо. Уходила безвозвратно цепочка огней небоскребов Копакабаны. Уже не видно было даже намека на Сахарную голову. И все мое существо острейшей болью пронзила до ужаса простая мысль: я этого больше никогда не увижу! Конечно, и у себя дома я часто бывал в местах, которые после этого никогда не видел, например, никогда больше не был в городе своей юности Владивостоке. Но ведь в этом виноват только сам. Стоит сильно захотеть – и я там буду! А вот здесь я, так сказать, принципиально никогда больше не буду. Это так же необратимо, как смерть. На душе стало очень одиноко и пусто.

Наконец истаял последний береговой огонек – это был какой-то маяк. Не видно было уже ничего. Впереди – пустыня Атлантического океана.