Секретное следствие

Шкляревский Александр Алексеевич

Русский дореволюционный детектив («уголовный роман» — в языке того времени) совершенно неизвестен современному читателю. Данная книга, призванная в какой-то степени восполнить этот пробел, включает романы и повести Александра Алексеевича Шкляревского (1837–1883), который, скорее чем кто-либо другой, может быть назван «отцом русского детектива» и был необычайно популярен в 1870-1880-х годах.

 

I

В свежий и прохладный декабрьский вечер 187* г., в половине одиннадцатого часа, к освещенному подъезду «Бельгийской гостиницы», находящейся в одной из многолюдных петербургских улиц, подъехала извозчичья карета. Швейцар подошел к ней, отворил дверцы и, заметив внутри женскую фигуру, громко провозгласил обычное: «Пожалуйте!»

Ответа не последовало.

«Должно быть, заснула», — подумал швейцар и обратился к извозчику с вопросом:

— Ты кого привез?

— А кто его знает, — флегматически ответил чухонец, — взял я на площади у Большого театра. Шли две какие-то барышни, и за ними лакей. Ну, вот он-то позвал меня и договорил везти к вам; одна барышня села, я и повез, а другая с лакеем повернула назад.

Швейцар пошел в подъезд за фонарем и, возвратившись, осветил им внутренности кареты; в сидевшей женщине он тотчас же, по костюму, узнал действительно квартировавшую в его гостинице недавно приехавшую из провинции даму. Это была прелестная молодая блондинка, лет двадцати двух-трех, с роскошными темно-русыми волосами, вьющимися от природы локонами, которые избавляли ее от всяких шиньонов, с нежным абрисом профиля и всего ее миловидного личика, светившегося какою-то невыразимо-стыдливой улыбкой, и добродушным взглядом кротких голубых глаз. В данное время она сидела или, правильнее, полулежала, вытянув ноги и откинув в самый угол кареты голову, которая страдальчески уклонилась в левую сторону. Костюм дамы составляли: бархатная бурка, подбитая мехом ангорской козы, черное платье и шляпка, накрытая белым шерстяным пушистым платком, из-под которого выбились ее красивые волосы. «Так и есть: спит», — мысленно сказал швейцар, но вслед за тем, взглянув пристальнее на лицо сидевшей, он вздрогнул и отшатнулся назад: оно было обезображено страшными судорогами и сжалось в гримасу, как бы для произнесения тяжкого стона, а эти добрые голубые глаза теперь смотрели стеклянным, блестящим и безжизненным взглядом, заставлявшим невольно содрогнуться.

— Сударыня! — громко и испуганно вскричал швейцар, сильно дернув незнакомку за шубку. Головка немного пошатнулась, но отклика не последовало.

— Черт! — крикнул он извозчику. — Ты к нам привез ведь мертвую.

— И, что ты, — протянул тот, — живую. Мы и десяти минут не ездили… Как садилась, веселая была, смеялась с подругою.

Швейцар еще раз заглянул в карету, с недоумением развел руками и решился крикнуть во все горло: «Го-ро-до-вой!» Блюститель порядка не замедлил тотчас же явиться, подобрав палаш и поправляя щетинистые усы. Карета и подъезд вмиг были окружены толпою любопытных прохожих; из гостиницы также высыпала прислуга. Выслушав швейцара, прибывший городовой подал свисток своему товарищу, чтобы сдать ему пост около кареты, а сам, пылая рвением известить поскорее о происшествии начальство, схватил с азартом за вожжи первого проезжавшего свободным легкового извозчика, вскочил к нему в пролетку и, вытянув, как водится, по спине палашом, чтобы тот не отговаривался, велел мчать себя в участок. Толпа все более и более увеличивалась, несмотря на то что явившиеся околоточные надзиратели и городовые просили ее «честно и благородно разойтись». Тут же, около кареты, стояла выскочившая из гостиницы, в одном легком платье, горничная приезжей дамы, молодая девушка, со скрещенными руками и опущенной головкой; по лицу ее лились горячие слезы; рыдать и причитать, как было она начала, ей запретили. Наконец прибыли старшие чины полиции и я, исправлявший в то время должность местного участкового судебного следователя, и, позднее всех, врач. Последний предложил, для осмотра трупа, отправить умершую в больницу, и карета двинулась под конвоем полиции, в сопровождении врача и меня. Номер, занимаемый приезжею дамою в гостинице, был запечатан, и к нему приставлен городовой. Я заметил, что прибуду в гостиницу тотчас же по составлении судебно-медицинского акта. По документам умершая оказалась женою коллежского асессора Зинаидой Александровной Можаровской. Муж ее, Аркадий Николаевич, сорока лет, как объяснила горничная, помещик одной из подмосковных губерний и служит председателем земской управы. Можаровские выехали из своего имения вместе, сначала в Москву, а затем в Петербург, чтобы провести здесь предстоявшие рождественские праздники, повеселиться; но в Москве Аркадия Николаевича задержали какие-то важные дела, а потому он отпустил Зинаиду Александровну одну, так как ей хотелось поскорее увидать Петербург, где она получила образование в одном из институтов, и свою хорошую знакомую Авдотью Никаноровну Крюковскую. Других знакомых здесь у нее не было. По приезде в Петербург Можаровская тотчас же сделала визит этой даме, и с тех пор каждое утро Крюковская заезжала за Зинаидой Александровной в гостиницу и увозила ее с собою на целый день, так что Можаровская постоянно обедала у нее и возвращалась домой в экипаже Крюковской лишь для ночлега. При этом горничная добавила, что в день происшествия госпожа ее была совершенно здорова и, уезжая, по обыкновению, из гостиницы с приехавшей за нею Крюковской, была очень весела, потому что при ней же получила от мужа своего, Аркадия Николаевича, с которым она жила в полном согласии и любила его, телеграмму, извещавшую, что через сутки он выезжает из Москвы к ней, в Петербург. Извозчик, привезший в «Бельгийскую гостиницу» Можаровскую мертвою, показал мне то же самое, что он говорил и швейцару. Заявления прислуги гостиницы о пребывании в Петербурге Можаровской вполне согласовались с показанием горничной, но кто была дама, навещавшая приезжую, она не знала. Можаровская проквартировала в гостинице восемь дней, и утром того числа недельный счет был заплачен ее горничною. Вызванная повесткою моею вдова надворного советника Авдотья Никаноровна Крюковская дала показание, что она несколько лет знакома с семейством Можаровских, была дружна с Зинаидою Александровною и воспитывалась с нею в одном институте, хотя окончила курс ранее ее; поэтому она очень обрадовалась приезду Можаровской в Петербург, и они были почти все время неразлучны, тем более что Зинаида Александровна приехала без мужа; они посещали вместе магазины, библиотеки и по вечерам театры, преимущественно Мариинский, где у Крюковских была абонированная ложа на оперу. Можаровская наружно казалась совершенно здоровой, но подруге своей она неоднократно жаловалась на какую-то странную боль под ложечкой, и свидетельница советовала ей обратиться к врачу. Боль эта появлялась и проходила у нее мгновенно; по миновании ее Можаровская становилась опять, как всегда, веселою и шутливою. В день смерти, кроме этой боли, она жаловалась еще на шум в ушах и голове, чрез что она и рассталась с нею ранее обыкновенного времени, несмотря на просьбу пробыть еще немного. В этот вечер Крюковская не могла, по ее словам, предложить Можаровской своего экипажа по тому случаю, что он был взят ее матерью, при которой жила Крюковская, а ожидать возвращения ее Можаровская не захотела; но, квартируя на Офицерской улице, недалеко от Театральной площади, где стоят наемные экипажи, Крюковская проводила туда свою подругу, в сопровождении лакея, и сама усадила ее в нанятую карету. Сделанная прогулка и прохладный зимний вечер произвели на Можаровскую такое благотворное действие, что, казалось, болезнь ее совершенно прошла. Прощаясь с Крюковской, Можаровская была в самом веселом расположении духа.

— У меня не было, — заключила Крюковская, — ни малейшего предположения, что Зинаида может даже заболеть в этот вечер серьезно… Вдруг я узнаю, что она умерла…

— Вы от кого это узнали? — спросил я.

— От человека из гостиницы, которого прислала ко мне горничная Зинаиды с горестным известием.

Мать Крюковской, статская советница Мария Ивановна Матвеева, подтвердила во всем слова дочери и также упомянула, что Можаровская жаловалась ей на головную боль. Матвеева очень сожалела, что необходимость заставила ее отлучиться в этот день из дому и пробыть долее обыкновенного. Мария Ивановна в молодости, вероятно, принадлежала к числу красивых женщин; теперь же ей лет около пятидесяти, она обрюзгла и отолстела, но манеры ее доказывали, что у нее не исчезла претензия нравиться. Дочь ее, Авдотья Никаноровна Крюковская, была еще молодая женщина и красивая, но значительно старше своей умершей подруги, и красота ее была в противоположном вкусе. Высокая, стройная, с тонкой талией, при сильно развитом бюсте, со смуглым и несколько матовым цветом лица и густыми черными волосами, с синеватым отливом, Крюковская напоминала собою тип южных женщин и несколько походила на цыганку, а сросшиеся широкие брови, круглые блестящие энергические глаза, особой формы нос и пунцовые, постоянно сжимаемые ею губы — невольно заставляли думать о ее крайне страстной натуре.

Аркадий Николаевич Можаровский, извещенный телеграммою, чрез несколько часов после происшествия, о смерти своей жены, прибыл из Москвы в Петербург к вечеру следующего дня, не медля ни минуты. Он был страшно поражен и ошеломлен случившимся, рыдал и плакал над трупом жены, просил у нее прощения и вообще говорил вещи, приличные случаю. Впрочем, на слова его не было обращено внимания, тем более что он был вне всяких подозрений, да и присутствовать при излияниях супружеской горести было так тяжело, что все поспешили не быть свидетелями и вышли из той комнаты, где лежала усопшая. Никто не сомневался, что горесть его непритворна: жена Можаровского была молода, красива и, по всей вероятности, добра; он же был человек пожилой и прожил с нею всего только около двух лет. Можаровский казался гораздо старше своих сорока лет, а жена его моложе двадцати, так что если бы он при жизни покойницы вздумал отрекомендовать ее кому-нибудь за свою дочь, то этому никто бы не удивился. При всем этом, Можаровский обладал весьма привлекательной и оригинальной наружностью, которою могла бы заинтересоваться даже молодая разборчивая красавица и предпочесть его обыкновенной красивой наружности, свойственной молодости. Первое, что бросалось в глаза при взгляде на его физиономию, это — его совершенно седые и кудрявые волосы, небрежно откинутые назад и открывавшие большой выпуклый лоб, затем — изящные черные висящие усы, широкие брови, синие глаза и маленький греческий носик. В общем, лицо его выражало доброту, благородство, смешанное с какой-то тайной гордостью, и вместе самую утонченную вежливость. Манеры Можаровского, его беленькие, аристократические ручки и маленькие ножки, обутые в лайковые полусапожки, все показывало, что он с раннего детства принадлежал к избранному обществу, но что-то также говорило в нем и то, что он человек излишне добрый или, лучше сказать, бесхарактерный, которым ловкий интриган мог вертеть, как ветер флюгером, для чего стоило только не затрагивать его самолюбия. Видно было, что он не испытал борьбы с жизнию и был плохой знаток людей. Смерть жены своей Можаровский относил к каре Божией и к воле Провидения. В самом деле, при медицинском осмотре трупа на прелестном теле молодой женщины не было найдено ни малейших признаков насилия, каких-либо пятен или чего подобного; следов отравы тоже не было; в этом случае у больной явилась бы рвота и другие неизбежные симптомы. Врачи нашли, что смерть Можаровской произошла, вероятно, от разрыва сердца или от паралича нервного ствола. Полное убеждение можно вывести лишь по анатомическом исследовании трупа; но Можаровский сильно стоял против этого. Однако убеждения мои и врачей подействовали, и он изъявил согласие. Тогда больничные врачи вынесли решительный приговор, что больная умерла от внезапно случившегося с нею паралича всей нервной системы.

— Но отчего же это случается? — спросил я.

— О, причин много…

И мне прочли целую лекцию. В медицине же я — совершенный профан и даже латинского языка не знаю, а потому не мог ничего понять и только хлопал глазами. Правда, инстинкт мне говорил, что доверяться больничным врачам вполне бы и не следовало, а нужно бы пригласить известного профессора — специалиста по нервным болезням, но я посовестился высказать им в глаза явное недоверие и оскорбить своим предложением. К тому же что за польза была мне знать, от той или от другой болезни умерла эта женщина? Как судебного следователя, после наружного осмотра трупа, на котором никаких явных следов насильственной смерти не было, меня интересовал один вопрос: не была ли Можаровская отравлена? Врачи исследовали труп и говорят — нет! Ну, и довольно. Если бы в голове моей и возникли какие подозрения, то и тогда, при таком аргументе, они должны бы замолкнуть, как бессильные. Для продолжения следствия мне одних подозрений было уже мало. Я мог начать дело лишь при верных данных. Но так как их не было, то, после снятия форменных показаний, дело передано в архив, а смерть Можаровской признана скоропостижною. Муж выпросил позволение перевезти труп к себе в имение. Когда Зинаида Александровна лежала уже в больничной покойницкой, в пышном малиновом гробе, вся убранная цветами, я, проходя мимо больницы, зашел проститься с нею. В покойницкой я застал самого Аркадия Николаевича Можаровского, госпожу Матвееву и Авдотью Никаноровну Крюковскую, одетую в глубокий траур и плерезы — этот костюм еще рельефнее выставлял ее красоту. Они совещались между собою о форме футляра к гробу, необходимого при перевозке. Тут же, с аршином в руках, стоял и «гробовых дел мастер». На мой поклон, m-me Крюковская сделала улыбку, похожую на презрение, прищурила глаза и слегка кивнула головой; Можаровский же подошел и просил принять участие в совете относительно футляра. Я отказался, ссылаясь на свое неведение. Разговор было пресекся.

— А не правда ли, похожа? — спросил он неожиданно, вынимая из бокового кармана пальто фотографические карточки и подавая мне одну из них.

— Да! — проговорил я, переводя глаза с покойницы на карточку и обратно. — Очень похожа.

Карточки, снятые с усопшей одним из лучших петербургских фотографов, в самом деле имели разительное сходство. Физиономия покойной была так прелестна, что я не мог отвести глаз.

— Вы имеете большой запас? — спросил я, отдавая, с сожалением, карточку.

— Да-а? А что? Не хотите ли иметь? — обязательно предложил Можаровский, заметив мое желание.

— Будьте добры, — попросил я.

— А вот еще ее карточки, снятые в первый год замужества, я велел переснять. Если желаете…

Я с благодарностью принял и эту.

Увидев сделанный мне Можаровским подарок, Крюковская не могла скрыть на лице явного неудовольствия и, шурша длинным шлейфом своего траурного платья, подошла к нам, заметив Аркадию Николаевичу, что пора кончить с гробовщиком. Чтобы не мешать им, я сейчас же раскланялся. Любя нежно свою подругу и уважая свою память, госпожа Крюковская, конечно, имела основание быть недовольной Можаровским, подарившим карточку постороннему человеку, который мог отнестись к ней небрежно или, пожалуй, выдать за портрет своей близкой знакомой… Все это так. Но тем не менее к Крюковской у меня не лежало сердце, и в голове зашевелились странные на ее счет предположения. «Интересная вдовушка и богатый вдовец», — пробормотал я, идя больничным двором. Мне было необыкновенно грустно.

Спустя несколько дней я вновь зашел в покойницкую больницы, но Можаровской уже там не было. На том месте, где лежала она, вся усыпанная цветами, стоял простой, едва окрашенный гроб, умещавший в себе труп безобразной сорокапятилетней женщины. Это тоже была моя знакомая — после своей смерти. Я и о ней производил следствие. Она была поднята на улице и умерла от излишнего употребления алкоголя.

 

II

Чрез полгода после описанного мною происшествия я взял в июле месяце отпуск и поехал повидаться со своим отцом, жившим в одной из южных губерний. С собою я захватил свою небольшую библиотеку и все особо любимые вещи. Из числа знакомых своего отца я ближе всех сошелся с военным врачом артиллерийской бригады, стоявшей в том городе, Митрофаном Стратоновичем Михайловским, человеком одних со мною лет, довольно образованным и симпатичным. Митрофан Стратонович получил образование в Санкт-Петербургской медико-хирургической академии, провел в Санкт-Петербурге свою раннюю молодость и чрезвычайно любил этот город; поэтому он очень был рад встрече со мною, имея возможность поговорить о любимом предмете и порасспросить о некоторых своих знакомых, которых и я также знал. Мне нравилась в Михайловском его чрезвычайно увлекающаяся натура, которую он обнаруживал при всяком разговоре. Как бы ни был заинтересован Михайловский каким-нибудь предметом, но он никогда не мог говорить исключительно о нем. Мысли его беспрестанно перебегали с одного предмета на другой, и он то и дело отклонялся от сути и вставлял тирады и вводные речи. Порою его было довольно тяжело слушать. Образчик его речи я представлю немного ниже, ввиду того интереса, что подобная речь, сколько я наблюдал эту психологическую черту, есть принадлежность всех мыслящих людей, которым судьба отказала в возможности делиться своими мыслями с другими. Они невольные резонеры. Мало-помалу между мной и Михайловским образовался некий род дружбы, и мы стали бывать друг у друга беспрестанно и без всяких церемоний, когда вздумается. Как-то после обеда, когда я в полудремоте лежал на диване в своем кабинете, ко мне завернул Михайловский и, усевшись в кресло перед письменным столом, среди пустого разговора, попросил у меня позволения пересмотреть лежавший перед ним альбом. Одни физиономии были ему знакомы, другие не обращали на себя внимания, а о некоторых он спрашивал, и я удовлетворял его любопытству. Вдруг лицо его приняло выражение удивления.

— Зинаида Александровна Можаровская?! — вскричал он, глядя на меня вопросительно.

Я кивнул головою.

— Каким образом у вас ее карточка?

— Долго рассказывать, — лениво ответил я.

— Она ваша знакомая?

— Да… после своей смерти. Потрудитесь посмотреть следующую ее же карточку.

— Она умерла? Быть не может! Боже! — проговорил он, увидя вторую карточку Можаровской. И, отбросив альбом, Михайловский поспешно встал и быстро зашагал по комнате, печально подперши рукою голову. Выражение горести на лице моего друга и его порывистые восклицания заинтересовали меня. Михайловский был красивый и стройный брюнет, лет двадцати восьми или девяти. Я понял, что покойная Зинаида Александровна Можаровская не была для него простою знакомою.

— Скажите мне, ради Бога, — обратился он ко мне, — все, что вы знаете о смерти Зинаиды Александровны!

— Она померла скоропостижно в Петербурге, и я производил об этом следствие.

— Скоропостижно?! — спросил с величайшим изумлением Михайловский. — Нет, это ложь! — вскричал он вдруг. — Она отравлена, и я торжественно готов заявить это.

Я смотрел на него с недоумением. Бледное лицо Михайловского выражало энергическую уверенность.

— Почему же это вам известно? — спросил я его. — Вы говорите слишком утвердительно.

— Почему? Хорошо, — отвечал он, — я объясню вам все, но прежде, прошу вас, расскажите мне до мельчайших подробностей, при каких именно обстоятельствах произошла смерть Можаровской? Тогда вы узнаете те данные, по которым я предполагаю, что она непременно отравлена. Знаете ли, что к ее смерти я даже причастен?

Слова Михайловского все более и более меня удивляли, я просил его успокоиться и дать мне возможность обстоятельно рассказать ему известное происшествие. Он выпил стакан холодной воды и сел, намереваясь слушать меня хладнокровно. Я начал, но лишь только упомянул имя Авдотьи Никаноровны Крюковской, как Михайловский вскочил, и ему стоило больших усилий над собою, чтобы не прерывать моего рассказа.

— Что же нашли врачи? — спросил он, когда я кончил рассказ.

— Что Можаровская умерла от паралича всей нервной системы.

— Это, должно быть, были седовласые старцы?

— Положим, и не старцы, но пожилые люди.

— Отчего вы не пригласили известного профессора?

— Имел в мыслях, но поделикатничал. Притом не было подозрений.

— Все-таки чем же они мотивировали явление у ней паралича?

— Они указали на много причин. На порчу крови и тому подобное… Я медицины не знаю.

Михайловский задумался.

— От большой Театральной площади до «Бельгийской гостиницы», я полагаю, — спросил он, — будет не более десяти минут?

— Мне кажется, еще менее, — заметил я.

— Ну, положим, десять. Можаровская была совершенно здорова?

— Нет, она немного жаловалась своей подруге на головную боль и на боль под ложечкой.

— О, этой ядовитой змее нельзя верить! Я соображаю только о том, каким путем яд введен в организм Можаровской: внутрь или наружу. Мне кажется последнее, потому что в первом случае смерть ее не была бы так мгновенна, и притом вы присутствовали при наружном осмотре трупа? Не заметили ли вы на теле какой-нибудь, хотя бы самой ничтожной, царапины?

— Да, заметил.

— А!

— Она находилась на подбородке усопшей и была легка и не глубока. Нет никакого сомнения, что царапина эта произошла от укола булавкою, и ее сделала, вероятно, сама же Можаровская, зашпиливая платок, которым была накрыта ее шляпка.

— Вот откуда проникнул яд! — сказал утвердительно Михайловский. — Теперь я, с полным убеждением, могу сказать вам, что Можаровская отравлена, и именно индейским стрельным ядом, известным в медицине под именем кураре.

— Я все-таки недоумеваю, — возразил я ему, — где те источники, из которых вы черпаете ваши предположения и убеждения в отраве?

— А о кураре вы имеете хотя какое-нибудь понятие?

— Никакого.

— Но вы слышали и знаете, что, например, дикие индейцы намазывают свои стрелы ядом. Он известен очень давно. Стрельный яд действует на организм слабый сильнее, смотря по странам, из которых он привезен. Показываемый нам в академии сорт яда был привезен из Парижа. Он состоит из твердых кусков темно-буроватого цвета и легко растворяется в перегонной воде, оставляя черный осадок, состоящий только из растительных частей. Ядовитое начало курарина содержится в растворе.

Главное действие кураре — полный паралич двигательных нервов, наступающий через несколько минут после отравления. Смерть происходит оттого, что параличом поражаются и те нервы, которые заведывают дыхательными движениями (то есть подыманием и опусканием груди). Поэтому если тотчас по отравлении производить, по известным правилам, искусственное дыхание, то можно оживить отравленного; но если прошло уже несколько минут, то смерть неизбежна, ибо дыхание не может безнаказанно прекратиться на срок больший 10–15 минут. Первые признаки отравления являются в продолжение 2-10 минут; рефлексы прекращаются через 10–50 минут и доза 1/40 миллиграмма достаточна для полного развития паралича. Смерть при отравлении наступает без всяких дурных явлений, и сильный прием производит отравление почти мгновенно. Самый обыкновенный способ отравления — введение курарина (раствора) в кровь; это делается посредством укола или царапины каким-либо острым орудием и проч.; принятый в желудок, курарин тоже отравляет верно, но действует гораздо медленнее. У нас, в России, в судебно-медицинской практике, кажется, не был еще оглашен ни один случай отравления кураре, но это не убеждает меня, что их вовсе не было. Во-первых, потому, что яд этот неизвестен большинству наших врачей, а во-вторых, что он почти не оставляет после себя следов. Если в стакан с чаем бросить известную дозу кураре (где он быстро растворяется) и смешать, а затем дать выпить, то весь раствор, всплывающий наверх, будет проглочен, и в остатке чая в стакане курарина может и не быть, а химическое исследование осадка не дает никакого заключения, потому что, как я сказал уже вам, это будет просто осадок растительных частиц, похожих на осадок чая и всякого другого растения. Поэтому доказать, что отравление совершено при помощи кураре, очень трудно, а еще труднее малоопытному врачу заподозрить такое отравление. Отравитель кураре всегда может рассчитывать, что преступление его пройдет благополучно и даже незаподозренным. К счастью, приобретение кураре, не говоря уже о его дороговизне, у нас почти недоступно. В наших провинциальных аптеках его вовсе нет, в столичных только в редких и выдается с осмотрительностью одним врачам, по их запискам, и то в очень незначительной дозе. Преимущественно кураре употребляется лишь медицинскими профессорами при опытах. Несмотря на всю эту затруднительность добывания кураре, некоторые скоропостижные смерти наводят меня, человека подозрительного, в жизни которого фигурировал кураре, на предположение: не был ли он и здесь пущен в ход?

— Ряд мыслей об этом яде кураре, — продолжал доктор, — вызвали у меня два случая, при которых я видел опыты отравления этим ядом не над животными, но над людьми. Первый случай произошел, когда я еще учился в академии. В числе моих товарищей был некто, семинарист, Иван Ильич Белоцерковский, замечательнейший оригинал, про необычайную силу и странности которого ходило множество анекдотов. Среднего роста, широкоплечий, без всякого перехвата в талии, с короткой толстой шеей и совершенно шарообразным, всегда гладковыбритым лицом, облеченный в длиннополое синее пальто, с белыми костяными пуговицами, Белоцерковский своей особой представлял довольно странную фигуру. Черты лица его были незамечательны, но не дурны и могли бы нравиться, если бы их не портили безжизненные, навыкате, голубые глаза, заставлявшие задумываться об умственных способностях Белоцерковского, и неприятно рассеченная верхняя губа. Во время разговора Иван Ильич беспрестанно нервно вздрагивал этою губою, поводил глазами и чмыхал носом после каждых двух-трех слов. Он заводил речь всегда о предметах крайне высоких и отвлеченных, хотел что-то уяснить себе и другим, но путался, сбивался, чмыхал и никогда не доканчивал. Товарищи Белоцерковского, семинаристы, считали его за человека очень умного, философа и, казалось, понимали его невнятные речи; мои же товарищи, не семинаристы, считали Ивана Ильича за полного идиота или, по меньшей мере, межеумка. Я тоже находил, что мысли Белоцерковского были не в порядке, но он мне был жалок, как человек с хорошими умственными способностями, с жаждою знаний и пытливою натурой, которую убила и затормозила семинария и безрассудное чтение серьезных книг, без знаний и всякой подготовки… Я всегда думал, что если бы воспитание Белоцерковского в детстве сложилось иначе, то из него мог выйти очень полезный ученый. В частной жизни Белоцерковский был хороший товарищ, доверчив и детски честен. Особые странности его проявлялись в том, что большую часть своих медицинских опытов он производил не над лягушками и животными, а над самим собою. Белоцерковский прививал себе различные болезни, пробовал действие некоторых лекарств и тому подобное. Железное телосложение его переносило все благополучно. Излечивался он тоже оригинальными способами, изобретенными им же самим. Однажды я получил от него по городской почте записку, чтобы непременно пришел к нему вечером. Белоцерковский жил далеко, на Петербургской стороне, в отдельном маленьком деревянном флигеле, полным особняком. В квартире я застал у него шесть человек студентов, из семинаристов же. На столе стояло несколько бутылок водки, на тарелках — изрезанная колбаса и хлеб.

— У вас какое-то торжество, — сказал я им с улыбкою.

— Да, — отвечал один из них, — празднуем смерть и будущее воскресение.

— То есть как же это?

— А вот увидим.

Я оставил допросы. Начались обычные разговоры. Студенты пили водку, смеялись, но я заметил, что они были в каком-то тревожном состоянии, как бы ожидая чего-то необычайного, и только маскировались поддельною веселостью. Так длилось время с семи часов до десяти.

— Ну, господа, теперь пора! — сказал вдруг Белоцерковский, вставая со стула; он был в продолжение целого вечера молчалив и сосредоточен в самом себе. — В случае чего, — продолжал он, — помните, о чем я просил вас.

— Будь покоен, не бойся, — отвечали ему хором товарищи.

— А его тогда выпроводите! — Белоцерковский указал на меня.

После этих слов он взял свечу, отвернулся в угол и что-то сделал там; я видел лишь, что он засучил рукав пальто.

— Совершишася! — сказал он, поворачиваясь к нам мертвенно бледным лицом. Потом он поспешно поставил свечу на стол и сел на кровать, стоявшую тут же у стола. Все стояли как окаменелые от ужаса и не спускали с Белоцерковского глаз. Один только студент держал в руках карманные часы и наблюдал за минут-ною стрелкою. Прошло две минуты.

Как себя чувствуешь? — спросил студент, делавший наблюдения.

— Ничего особого… как будто жар… сон…

— Что все это значит? — сказал я своему соседу-студенту?

— После, — отвечал он, сжимая мою руку и не выпуская ее из своей.

Вдруг глаза Белоцерковского подернулись, он вздрогнул, и с ним начались конвульсивные движения лица, рук и ног. Потом он заметался из стороны в сторону и упал на кровать; это продолжалось около трех минут, без произнесения им слова. Затем он еще раз вздрогнул, гораздо сильнее, и вытянулся трупом. Студенты сейчас же бросились к нему, ощупали пульс, сердце, а двое из них немедленно начали производить искусственное дыхание, посредством подымания и опускания рук; третий тер живот; четвертый сдавливал бока. Двое студентов и я стояли тут же, около кровати.

— Семь минут и сорок секунд, — шепнул один из них другому. — Очень странно: Ватертон отравил осла в течение десяти минут.

— Все зависит от дозы, — отвечал другой.

Я понял, что дело идет о кураре, и догадался, что Белоцерковский отравил им себя для опыта. Ужас оледенил меня. Что, если оживление не удастся? Я проклинал бурсацкую пытливость, внутренно ругал их крайними циниками, но оставить их не мог, стыдясь, с одной стороны, своей трусости, а с другой, сгорая сам любопытством, чем все кончится? Прошел час; студенты, для возбуждения искусственного дыхания, часто чередовались между собою; я тоже помогал им. Белоцерковский не подавал никаких признаков жизни. Я заметил это. «Нельзя же так скоро», — отвечали мне с неудовольствием, пожимая плечами. Прошел еще мучительный час ожидания, перемен не произошло, и я начинал уже терять всякую надежду, но чрез полчаса нам показалось, что Белоцерковский будто дыхнул. Пульс едва заметно шевельнулся. Вслед за тем он явственно вздохнул и затем началось неправильное сердцебиение, с таким же дыханием.

К утру он заговорил, жалуясь на страшную боль в голове и необыкновенную слабость. В восемь часов я уже мог оставить Ивана Ильича, вне всякой опасности, на попечении его товарищей, а чрез неделю он сам навестил меня, чтобы доказать свое полное выздоровление. Опытом своим Белоцерковский остался крайне недоволен. Цель его была проанализировать постепенное действие яда в собственном организме, чтобы потом передать свои ощущения. Но он не достиг этого, потому что, по его словам, сначала он ничего не чувствовал, потом какой-то жар и неопределенные нервные боли, а затем впал в бессознательное состояние. Происшествие это случилось во время выпускных экзаменов. Вскоре после этого я окончил курс в академии и немедленно был назначен врачом С-ского пехотного полка, расположенного на стоянке в уездном городе N., Z-ской губернии. Здесь, делая официальные визиты городским жителям, я познакомился с Аркадием Николаевичем Можаровским, занимавшим должность председателя земской управы, и с его женою; в их же доме я встретил и Авдотью Никаноровну Крюковскую, молодую интересную вдову, которая только что похоронила своего мужа за границею и приехала в N. погостить к Можаровским. Воспитываясь на казенном содержании в гимназии, в закрытом пансионе, а потом в медико-хирургической академии, я почти не бывал в семейных домах и привык встречать женщин-студенток, бойких, развязных и с мужскими манерами. Зинаида Александровна представляла собою полную противоположность им; в ней было столько женственности, миловидности, застенчивости, что она показалась мне каким-то особым существом, пред которым я стал благоговеть и преклоняться… Вместе с этим я был далек от мысли ухаживать за нею, волочиться, лезть с любовными изъяснениями или надеяться на ее взаимность. Нет, она была для меня божеством, святыней. Из числа ее обожателей я был самый ненадоедливый, держал себя в стороне от нее — и до сих пор, кроме, вот сегодня, вас, никто не знает, что мне Можаровская нравилась. Красота же Авдотьи Никаноровны Крюковской не произвела на меня впечатления, может быть, и потому, что я встречал в Петербурге, у Дорота, очень похожую на нее личность (если не ее самое), из числа дам петербургского полусвета. Между Зинаидой Александровной и Крюковской, по-видимому, существовала самая нежная дружба, которою восхищался весь N. и превозносил до небес; зоркий и ревнивый глаз мой во всем, что касалось до Зинаиды Александровны, подметил со стороны Крюковской фальшь и глубоко затаенную ненависть к доверчивой и любившей ее женщине-ребенку. Первое подозрение заронилось у меня, когда я нечаянно подметил взгляды, полные зависти, Крюковской на Зинаиду Александровну на вечере у предводителя дворянства, где Можаровская была, по общему выражению, царицей бала. До этого вечера включительно молодая женщина всегда одевалась с большим вкусом; с этих же пор вкус ее точно переменился, она стала одеваться ярко, пестро и безвкусно; ее выручала одна природная красота и грация. Эта перемена была делом Крюковской, которая упросила свою подругу дозволить ей выбирать для нее цвета по своему вкусу, будто бы шедшие ей к лицу; Зинаиде Александровне они не нравились, но она боялась оскорбить своего друга и покорялась прихоти, будучи чужда всяких подозрений. Сама же Авдотья Никаноровна, в своем траурном платье, была изящна и величественна постоянно. Вообще я стал замечать, что все советы и просьбы Крюковской к Зинаиде Александровне клонились к вреду последней, выставляли ее в неблагоприятном виде перед обществом и перед мужем и отдаляли его от нее… Однажды она даже подвергнула несчастную женщину величайшей пытке и мучениям, чтобы только унизить и взять перевес над нею. В N. давался спектакль с благотворительной целью. Робкая и застенчивая Зинаида Александровна решительно не имела ни малейшего сценического таланта, она дрожала при одной мысли предстать пред многочисленною публикою на подмостках местного театра, но влияние Авдотьи Никаноровны было так сильно на слабую женщину, что она согласилась взять роль, и притом одну из труднейших, вовсе не подходящих к ней, роль опытной и бессердечной кокетки; себе же Крюковская выбрала драматическую роль страдалицы, глубоко любящей и не понимаемой окружающими. Она сыграла ее безукоризненно, с увлечением, почти артистически и вызвала восторженные похвалы; бедная же Можаровская была смущена, сбивалась на каждом шагу и была до того жалка, что я не выдержал и убежал со спектакля на половине пьесы. На другой день все били в набат о высоких сценических дарованиях Крюковской и о бездарности Можаровской… Институтская дружба Крюковской с Можаровской мне тоже казалась, по разности их лет, очень подозрительною. Зинаида Александровна была в низших классах, когда Авдотья Никаноровна уже окончила курс, а известно, что в закрытых учебных заведениях воспитанницы старших классов почти никогда не сходятся с младшими, и между ними не могло быть ничего общего: до поступления в институт — они не были знакомы, а когда Зинаида Александровна вступила в него одиннадцатилетнею девочкою, то Крюковская была уже взрослая девушка семнадцати лет. Мои подозрения хотя заставили меня огорчаться за Зинаиду Александровну, но я все-таки был покоен относительно прочности ее супружеского счастия и утешался надеждою, что гощение Авдотьи Никаноровны в доме Можаровских скоро кончится и семейная жизнь их потечет обычною колеею. Но пришлось разочароваться и в этом. Уездные нравы, отличные от столичных, давали мне право посещать Можаровских всякий день, когда они сами бывали дома, но я доставлял себе это удовольствие лишь изредка, боясь малейших подозрений и какого-нибудь невольного движения, которое могло бы выдать мою тайну пред наблюдательным и хитрым взглядом Крюковской. С этими двумя женщинами я держал себя совершенно различно: пред кроткой и доброй Можаровской я конфузился и не находил предмета для разговора, с Авдотьею же Никаноровною я вовсе не стеснялся, отчасти фамильярничал с нею и каламбурил. Как-то раз я очень долго не был у Можаровских, и меня что-то как будто тянуло туда. Аркадия Николаевича при своем приходе я не застал дома, но меня приняли дамы. Вскоре пришел и хозяин, возвратившийся с обеда, устроенного в честь какого-то события, с головой, отяжелевшею от различных тостов. Мы сидели в гостиной: я в кресле, а Можаровская и Крюковская посредине большого дивана, так что с обеих сторон их было пустое место. Можаровский уселся с ними рядом, около Авдотьи Никаноровны. Разговор зашел об обеде, пустой и незанимательный.

— Зина! — предложил Аркадий Николаевич своей жене. — Ты бы сыграла.

Зинаида Александровна встала и вышла в следующую комнату, где стоял рояль; я машинально последовал за нею, и таким образом мы разделились на две пары. Зинаида Александровна играла в тот вечер с большим одушевлением; я жадно слушал ее, стоя около рояля. Сердце мое стало биться учащеннее, из груди порывался вылететь глубокий вздох. Чтобы скрыть его, я отошел от рояля неслышными шагами по мягкому ковру, по направлению к гостиной, и, дошедши до дверей этой комнаты, нечаянно взглянул на сидевших в ней на диване, и — изумление! — я увидел, что рука Аркадия Николаевича обвила талию подруги его жены… Конечно, я тотчас же отскочил от дверей, не будучи ими замечен. Мне совестно было за них.

«Какая подлость, — подумал я, — содержать в своем доме любовницу, имея такую прелестную, молодую жену…» Должно быть, когда я возвратился к роялю, лицо мое было очень невесело, потому что Зинаида Александровна, взглянув на меня, спросила:

— Что с вами? Не больны ли вы?

Я сослался на маленькое нездоровье и не упрашивал ее продолжать игру. В комнату к нам, как совершенно невинные, вошли Можаровский и «прекрасная Елена» — Авдотья Никаноровна.

— Но я расскажу вам нечто еще более ужасное… — продолжал Михайловский. — Я верю, что у человека бывают иногда предчувствия. Я никогда не забуду вечер 4 октября 18.. года. Я сидел в своей квартире, совсем раздетый, и читал какую-то медицинскую книгу, думая провести вечер у себя; да и было уже, по-провинциальному, довольно поздно, около одиннадцати часов. Вдруг я почувствовал какое-то тревожное состояние, встал и, серьезно, не давая себе никакого отчета в своих действиях, быстро оделся, накинул шинель, фуражку и вышел из дому… Я опомнился уже на улице, задав себе вопрос: «Куда и зачем я иду?» Постояв немного, мне вздумалось пройтись около дома Можаровских, в тайной надежде увидеть в окно хотя тень любимой женщины. Но окна не были освещены. Там царила тьма. Я вспомнил, что сам Можаровский утром, в этот день, выехал в уезд… Тяжело вздохнув о своей неудаче, я собирался вернуться домой, как неожиданно в окнах промелькнул свет, как будто бы кто-то пробежал из одной комнаты в другую — с зажженною свечою. Чрез несколько секунд явление света вновь повторилось раза два, туда и обратно, и в доме заметно поднялась суматоха. На подъезд вышли мужская и женская фигуры.

— Вы бегите за Михайловским, — сказал взволнованный женский голос, — а я побегу к городскому врачу… Пожалуйста, скорее, Прокофьич.

Я быстро перебежал с противоположной стороны улицы к ним.

— Что вам нужно? — спросил я.

— Ах! Это вы? — закричала горничная, узнав меня. — А я послала за вами. Пожалуйте к нам… Зинаида Александровна умирает…

— Что с нею? — спросил я, ринувшись с подъезда прямо на лестницу, так что горничная не успела мне ответить, когда я уже входил в переднюю. Она едва догнала меня.

Зинаида Александровна лежала в своей спальне на кровати, в одном пеньюаре. Роскошные русые волосы ее выбились из-под ночного чепца и разметались на подушке; левая рука была сжата и как бы удерживала биение сердца, правая вытянута и откинута в сторону; румянец совершенно исчез, и цвет лица был темнее обыкновенного; глаза едва прикрывались длинными шелковистыми ресницами, в них не было заметно ни малейшего признака жизни. Дыхание остановилось, пульс не бился. По телу моему пробежала холодная дрожь, и я почувствовал, будто у меня на голове приподымаются волосы.

— Умерла! — проговорил я и безотчетно, чтобы спасти ее, стал производить искусственное дыхание, призвав на помощь горничную.

— Зинаида Александровна не умерла? — спросила меня со страхом и тайной надеждой девушка, дрожащим и всхлипывающим голосом. — Господи! — И горничная зарыдала.

Кроме меня и горничной в спальне было много другой женской прислуги. Я отдал приказание послать за фельдшером и другим врачом, а также устроить из белья каток, который подложил под Можаровскую, чтобы легче производить искусственное дыхание. Между тем горничная рассказала, в бессвязных словах, исполняя свою работу, о том, что случилось с ее госпожою.

— Утром, провожая мужа, Зинаида Александровна немного простудилась; вечером почувствовала озноб и хотела послать за мною, но Авдотья Никаноровна советовала сначала употребить домашние средства, пораньше лечь, потеплее укрыться и выпить несколько чашек малины. Предложение это было принято, за больною ухаживала все время сама Авдотья Никаноровна. Наконец, когда Зинаида Александровна выпила другую чашку малины, Крюковская, желая, чтобы она поскорее уснула, пожелала ей доброго сна и вышла из спальни, а меня, — добавила горничная, — послала в аптеку за мятными каплями… Я немного замешкалась и вернулась опять в спальню взять головной платок. Слышу, Зинаида Александровна застонала. Я кинулась к ним… Гляжу, с ними невесть что происходит… Ну точно, не к ночи будь сказано, — родимец. Я испугалась, побежала со свечою в переднюю сказать Прокофьичу, потом, как сумасшедшая, побежала опять в спальню. Зинаида Александровна уже не дышит. Тут же я подняла крик, а сама сейчас же бросилась опять к Прокофьичу, чтобы бежать с ним за докторами, как у подъезда встречаю вас.

— Долго ли вы пробыли в передней, — спросил я ее, — после того, как вас послали за мятными каплями, до входа в спальню?

— И четверти часа не прошло…

— Значит, всего от того времени, как Зинаида Александровна выпила последнюю чашку малины, до ее обморока прошло минут двадцать или двадцать пять?

— Может быть, и не будет… Нет, кажется, меньше.

Страшная мысль блеснула у меня в голове: не отравлена ли Можаровская своею подругою? Пред моими глазами восстала картинка, недавно виденная мною вечером, интимных отношений Аркадия Николаевича ко вдове и вместе с тем другая сцена: самопроизвольного отравления Белоцерковского кураре.

— А где же сама Авдотья Никаноровна?

— Они были здесь уже… и сейчас подходили, но, увидя вас, ушли, вероятно, одеться. Они было уж раздеты были.

В комнату вошла Авдотья Никаноровна, бледно-бронзового цвета, расстроенная, с графином воды в руке.

— Как вы скоро, доктор! Очень вам благодарны. Но вы напрасно так сильно беспокоитесь. С Зиной, вероятно, ничего более как пустой обморок. Ее нужно спрыснуть. — И с этими словами она быстро влила воду из графина в стоявшую на столе чашку с остатком малинного чая, прежде чем я успел остановить ее.

Оставьте, — сказал я ей грозно, — никакие спрыскивания здесь не помогут; ее может спасти только то, что я делаю. У ней паралич дыхания и прекращение сердцебиения.

У Крюковской опустились руки, и она выплеснула из чашки осадок малинного чая и воду на пол.

— Для чего вы это сделали? — заметил я ей. — Я хотел исследовать этот осадок: может быть, в малине было что-либо вредное.

— Но ведь малина же есть вон в чайнике!

— Мне была нужна чашка, — возразил я в сильном раздражении и, вне себя, прибавил: — может быть, там была отрава.

— Вы сумасшедший! — отвечала мне на это Крюковская, с презрением и негодованием, еще более изменяясь в лице.

Я попросил ее не мешать мне и сделать распоряжение послать к Аркадию Николаевичу нарочного в уезд, с уведомлением об опасном состоянии жены.

Авдотья Никаноровна вышла, и в ее отсутствие я вздохнул свободнее; но это продолжалось недолго; она скоро возвратилась и разразилась слезами, аханьем, ломанием рук об отчаянном положении своей подруги, удивляясь, что с нею сделалось, умоляла меня приложить все свои старания, знания и усилия, просила прощения в том, что она так легко отнеслась к болезни Можаровской, и тому подобное. Я не буду описывать вам состояние, в котором я находился, трепеща за жизнь женщины, за взгляд которой я готов был отдать свою жизнь, но был не в силах. К несчастию, все мои полковые товарищи-доктора находились вне города по батальонам в деревнях, а приглашенный уездный врач был дряхлый глухой старик, не одобрявший способ моего лечения и только приискивавший смерти Можаровской латинское название… Оживление совершилось после четырех часов, показавшихся мне за целую вечность. Как ни искусно владела собою Крюковская, но я заметил, что известием об оживлении Зинаиды Александровны она была более удивлена, отчасти даже более — испугана, чем обрадована… Это побудило меня не оставлять дома Можаровских до приезда мужа и до полного выздоровления молодой женщины. Притом я решился высказать свои подозрения насчет болезни его жены. Больная была чрезвычайно слаба. Она так же, как Белоцерковский, жаловалась на страшную усталость и разбитость всех членов и на мучительнейшую боль в голове. Что было с нею, она решительно ничего не помнила, не исключая того, что ей казалось сначала, будто бы она задыхается. Подругу свою она не только ни в чем не подозревала, но, напротив, благодарила ее утром, на другой день, начав говорить свободно, с гораздо большим усердием, чем меня; как будто, в самом деле, ее заботливости она была обязана жизнию. Аркадий Николаевич прибыл часа в четыре пополудни, когда жена уже значительно поправилась. Кажется, его известили о ее болезни после оживления, а не тогда, когда я просил послать к нему нарочного. Он искренно был огорчен, увидя болезненное состояние жены. Но мне не было возможности тогда же передать ему своих подозрений и рассказать, какой опасности была подвержена жизнь его жены, потому что Авдотья Никаноровна успела опередить меня, придав всей болезни вид сильнейшего обморока от прилива крови. Я же не имел храбрости стать обличителем глаз на глаз, да и предполагал, что это не поведет ни к чему, так как у меня не было никаких ясных улик против этой змеи, а супруги были на ее стороне, и дело во всяком случае было бы замято. Однако же как врач я сделал все от меня зависящее для того, чтобы узнать причину омертвения Можаровской, и мои медицинские исследования и наблюдения дали мне если не безусловно верные, то все-таки довольно осязательные признаки, что больною был принят растительный яд… Выздоровление Зинаиды Александровны, при ее нежном телосложении, подвигалось очень медленно. Полное ее выздоровление последовало в конце ноября. Между тем Аркадий Николаевич, выказавший сначала много участия к больной жене, становился с каждым днем все менее внимательным к ней, по мере ее выздоровления, ссылаясь на служебные занятия. Жена верила ему, но меня провести было трудно. Я чрезвычайно боялся повторения этой истории.

В половине декабря Авдотья Никаноровна уехала к своей матери. Можаровский провожал ее до Москвы, потом часто ездил в Петербург под разными предлогами. С женою он обращался по-прежнему мягко и ласково, как с ребенком; ко мне он изменился: прежде он принимал меня у себя как хорошего знакомого, теперь же в обращении его проглядывало желание показать, что я в его доме врач, и ничего более. Отношения мои к Зинаиде Александровне, несмотря на усилившееся еще более чувство, были так же чисты и безупречны. Может быть, и она ко мне была неравнодушна, но не иначе, как сама того не подозревая. Это я могу сказать утвердительно. Так шли дела до самого февраля 18.. года, когда, в одно утро, неожиданно для меня и ближайшего моего военно-медицинского начальства, наш полковой командир получил официальную бумагу о перемещении меня врачом артиллерийской батареи, расположенной в этом городе, где мы теперь с вами. Кому я обязан этим — это осталось для меня тайной и до настоящего времени. Перемещение было крайне для меня тяжело. Кроме того, что мне жаль было расстаться с Зинаидой Александровной, я в С-ком полку пользовался расположением полкового командира и приобрел среди офицеров много хороших приятелей. Но так как я был в академии стипендиат и не отслужил еще казне узаконенных лет, то должен был повиноваться. Прощаясь с Зинаидой Александровной, я едва удержался от слез; она заметила мое волнение, и, кажется, в первый раз в уме ее блеснула мысль о моих к ней чувствах. Меня так и тянуло предупредить ее, чтобы она берегла себя, была осторожна и недоверчива к дружбе. Мы были одни. Но я удержался, боясь заронить в ее детски доверчивую душу сомнения, подозрения, ревность… «Бог, — думал я, держа руку Зинаиды Александровны и смотря в ее добрые лазурные глаза, — сохранит это нежное дитя и не допустит совершиться злодейству, как не допустил уже раз».

На глазах Можаровской тоже виднелись слезы, и когда я высказал ей желание иметь от нее на память ее карточку, она сняла с груди своей медальон со своим портретом и волосами и подарила мне, как своему спасителю. Медальон этот со мною неразлучен. Вот он…

От Зинаиды Александровны я пошел в кабинет к ее мужу. Аркадий Николаевич нагородил мне целую кучу комплиментов и выразил сожаление о нашей разлуке. Находясь под влиянием нахлынувших мыслей и сейчас происшедшей сцены прощания с его женою, я высказал ему то, чего не решался сказать ей.

— Берегите вашу жену, — сказал я ему многозначительным тоном.

— Что значат ваши слова? — спросил он.

— То, — отвечал я смело, — что прошедший припадок вашей жены очень подозрителен. Это был не припадок, а отравление. Я делал химическое исследование слюны и прочего. Там были следы растительного яда.

— Помилуйте, доктор, что вы говорите, — испуганно остановил меня Можаровский, бросаясь к двери кабинета, чтобы плотнее затворить ее, — вас может услышать жена.

— Будьте покойны, — уверил я, — я уже простился с Зинаидой Александровной и не сделал ей ни малейшего намека на горестное событие, чтобы не тревожить ее.

— Благодарю вас. Но ваши подозрения лишены всякого основания. Извините меня, мне говорила о вашем странном предположении Авдотья Никаноровна, и я не мог удержаться от улыбки. Исследования, конечно, важны, но не вызвала ли их предвзятая идея, очень обидная для моего дома. Все окружающие любят мою жену, и никто не желает ей смерти, напротив, все желают ей полного счастья. Авдотья Никаноровна лучший друг Зины и так же, как я, готова для нее жертвовать всем.

— Под личиною дружбы часто кроются ненависть и коварство.

Можаровский покраснел.

— Да, это бывает, — согласился он после небольшой паузы, — но это-то не может относиться к Авдотье Никаноровне… Нужно знать ее характер, убеждения и взгляд на мою Зину. Это чудеснейшая женщина: высоко прогрессивная и гуманная. Душевно сожалею, что вы не познакомились с нею короче.

— Мой долг был предостеречь вас, — сказал я ему, — и я предостерег; но я решаюсь сказать вам еще более: вы напрасно не придаете значения моему заявлению… Знаете ли, что когда я явился в ваш дом, при начале болезни вашей супруги, то я встретил так много косвенных улик против одной особы, что решался пригласить судебного следователя.

Можаровский задрожал; им овладело бешенство.

— Вы затеяли бы очень рискованное дело, — произнес он, гордо откидывая голову, — вы оскорбили бы этим меня и все мое семейство. Когда же вы едете, m-r Михайловский? — спросил он другим тоном.

Я встал, и мы распрощались очень сухо, почти врагами.

На другой день, утром, я уехал из N. Дальнейшая судьба семейства Можаровских мне была неизвестна.

— Не правда ли, — заключил доктор, — что после всего того, что я вам рассказал, я имею полное основание делать предположения, что смерть Можаровской произошла от отравы? Вместе с этим я раскаиваюсь, зачем тогда же не возбудил против госпожи Крюковской судебного преследования. Кто знает, может быть, я предупредил бы теперешнее преступление.

Я слушал его в глубоком раздумье.

 

III

Рассказ Михайловского первоначально затронул во мне только «живую струну» — мое следовательское самолюбие. Я пользовался репутацией ловкого следователя, а потому мне интересно было приподнять завесу с дела о загадочной смерти Можаровской, но чем я глубже вдумывался, тем раскрытие преступления казалось мне важнее и необходимее.

Воображение мое дополнило сделанный Михайловским краткий очерк личности Авдотьи Никаноровны Крюковской, против которой я сам питал инстинктивное предубеждение. Страшный яд в руках женщины грозил не одною смертию. Она могла употреблять его для своих целей до этого случая, и не было гарантий, чтобы она не употребила его и в будущем! Вместе с этим нельзя было поверить безусловно и рассказу Михайловского. Я не сомневался ни в честности, ни в благородстве его и верил, что он говорил с полным убеждением в подлинности отравления, но он был человек влюбленный в Зинаиду Александровну. Может быть, в самом деле слова, сказанные ему Можаровским, что он смотрит на происшествие с предвзятою идеею, были справедливы. Он явился к больной в нервном и возбужденном состоянии. Михайловский говорит, что он оделся и вышел из своей квартиры безотчетно; пожалуй, из его слов можно заключить, что цель выхода была видеть образ любимой женщины, — желание весьма свойственное всем влюбленным.

Я же думаю, не гнездилась ли у него заранее мысль, может быть неясная для него самого и не вполне сформировавшаяся в его голове, что Зинаиде Александровне в ее доме угрожает опасность? Это очень легко могло быть при подмеченной мною у него природной подозрительности, страстной любви его к Можаровской и после виденных им интимных отношений мужа ее к Авдотье Никаноровне. Начав производить искусственное дыхание, Михайловский, по его словам, вспомнил происшествие со своим товарищем Белоцерковским. Отсюда у него первое предположение о кураре. Затем, по ассоциации идей, переход на Крюковскую, которую он уже давно стал ненавидеть за то, что она, по его мнению, ставила любимую им женщину в неловкое положение и отнимала у нее семейное счастие. Все остальные подозрения были продуктом первых, и поведение Крюковской, показавшееся бы ему в другое время очень естественным, теперь служило, в его глазах, неоспоримым фактом ее виновности. На вопрос мой Михайловскому, вследствие чего он сказал горничной Зинаиды Александровны, что с госпожою ее сильный обморок, он отвечал: «Не помню». Фраза эта могла слететь с его языка необдуманно, в видах утешения огорченной девушки, но она также могла быть произнесена в предположении, что с больною действительно обморок. Медицинские исследования моего приятеля тоже были сомнительны. Утвердительно он говорил о них Можаровскому, в припадке раздражения противоречиями, но ранее он не находил в них безусловных доказательств присутствия в организме больной растительного яда. При той массе подозрений, какую он имел против Крюковской, не были ли найденные им признаки плодом его воображения, точно так же как и все предположение об отравлении Можаровской кураре? Случаи продолжительности обмороков обнаруживаются нередко; кроме того, Можаровская могла находиться и в летаргии. Но как я ни штудировал факты, а первое соображение, что если яд действительно находится в руках Крюковской, то он может быть еще неоднократно употреблен ею во зло, одерживало верх над всеми сомнениями, и живая струна подзадоривала, по приезде в Петербург, взяться за расследование личности Авдотьи Никаноровны самым секретным образом, что могло меня навести и на следы кураре. С Михайловского я взял, на всякий случай, нечто вроде показания о происшествии в городе N., исключив, конечно, места, относившиеся до личных его чувств к Можаровской.

В Петербург я возвратился в конце сентября. К сожалению, мое официальное положение в обществе и первое петербургское знакомство с Авдотьей Никаноровной, при скоропостижной смерти ее приятельницы, служило ко вреду: некоторыми своими вопросами я заметно возбудил к себе ее нерасположение, и мне трудно было, для своих наблюдений, вновь сойтись с нею или войти к ней в дом под видом частного человека. Сведения, собранные тогда о ней, были тоже неудовлетворительны, я знал только, что она вдова надворного советника, имеет мать и живет в Офицерской улице, под № 00; биография же ее была мне вовсе неизвестна. Оставалось поручить разведать ее или сыщику, или постороннему лицу, но я боялся довериться кому-либо, потому что неосторожность влекла бы за собою расстройство плана: Крюковская, при малейшем известии или догадке, что за нею следят, могла бы уничтожить все следы и набросить на дело покрывало еще гуще. Все это сильно усложняло мои действия, но, раз решившись доискаться истины, я дал себе слово не отступать ни перед какими препятствиями. «Свет не без добрых людей! — твердил я себе пословицу. — Рано или поздно я узнаю от кого-нибудь биографию Крюковской, помимо официальных сведений, которые, в сущности, никогда ничего не дают». И надежда меня не обманула.

Я вспомнил, что Крюковская говорила мне в своем показании, что, во время приезда Можаровской, она почти постоянно посещала с нею, по вечерам, Мариинский театр, где у Крюковских была абонированная ложа на оперу. Но так как в то время начинался первый зимний сезон, то я, входя в театр, не вполне был уверен, что встречу желаемых лиц. Однако, осмотрев ложи, в одной из них, в бельэтаже, я увидел статскую советницу Матвееву и рядом с нею ее дочь; с ними сидел в ложе еще какой-то старик. В антракте вошел к ним молодой человек, некто Владимир Иванович Быстров, с которым у меня было давнишнее знакомство. Быстров был, как называют французы, «bon garçon» — хороший малый, весельчак, душа нараспашку, пожалуй, и неглупый, если бы он занимался чем-нибудь серьезным, но он числился при каком-то министерстве и, имея состояние, просто «жуировал», по его выражению, жизнию да шлялся по кафе-ресторанам, театрам и знакомым домам. Быстров приходился мне дальним родственником, кажется троюродным братом, и в минуту жизни трудную прибегал ко мне за советами, хотя я был немного только старше его годами. На честность его в денежных делах я всегда мог положиться, зато на скромность — никогда. Судя по бесцеремонному обращению его с дамами, Быстров, казалось, был очень близок с ними. Вслед за Быстровым в ложу вошел еще один мой знакомый, Аркадий Николаевич Можаровский. Быстров поспешил уступить ему свое место; затем, видя, что им не интересуются и заняты новым гостем, он покрутил усы, поправил волосы и распрощался; я тоже встал и пошел к нему навстречу. Мы столкнулись в одном из коридоров.

— Быстров! — окликнул я его.

— A! Mon oncle! — вскричал он, несмотря на то что я вовсе не был его дядя. — Пойдем выпьем в фойе бутылочку.

— Благодарю. Что же ты так рано из театра?

— Да что, скука. Сегодня ужасно воют. Думаю отправиться в Буфф, что ли. Если хочешь, поедем.

— Лучше отправимся ко мне! — пригласил я его.

— О, ни за какие благополучия… К Дюссо, к Вольфу, куда угодно, но не к тебе.

— Ну, пожалуй, — согласился я, зная, что мне не преодолеть его упрямства.

В ресторане мы уселись в отдельной комнате и потребовали себе вина.

— Ты, кажется, был в ложе Крюковской? — спросил я небрежно Быстрова.

— Да. Ты почем знаешь эту особу?

— Прошлый год у ней умерла скоропостижно ее подруга, и я снимал с нее и ее матери показания.

— А, слышал. Покойница, говорят, была красавица?

— Недурна. Ты разве не знал Можаровскую?

— Можаровскую? Она была замужняя?

— Да…

— Тю-тю-тю, — просвистал Быстров. — Теперь я понимаю, кто такой Аркадий Николаевич.

— Муж покойной, — сказал я, — а что?

— Ничего. Eudoxie выходит за него замуж.

— Когда?

— Кто-то мне говорил, что после Нового года…

— Что это за семейство: мать и дочь? Ты, кажется, близок с ними?

— О нет! Заезжаю иногда по старой привычке. Впрочем, это презанимательное семейство. Теперь, особенно с тех пор, когда Eudoxie задумала выйти замуж, они держат себя совершенно иначе, но если бы ты знал прошлое! Это было ужасное безобразие: скандал, даже в петербургском полусвете. Но, может быть, ты ими не интересуешься?

— Напротив, отчего же? Все одно говорить нам не о чем, и, если история занимательная, я готов с удовольствием слушать.

При этом, чтобы скрепить свое желание и более развязать язык своего приятеля, я потребовал еще вина.

— Родословная этого семейства, — начал Быстров, — неизвестна, так как оно прибыло сюда из провинции лет семь или восемь назад, Марья Ивановна Матвеева хотя и гордится якобы знанием beau monde'a, но такие претензии крайне смешны. По всей вероятности, по своему происхождению она принадлежала к губернской аристократии, может быть, была дочь промотавшегося помещика; образование свое она получила там же, в провинции, во французском пансионе. Обладая в молодости красивою наружностью и такими же черными и живыми глазами, как теперь у ее дочери, бойкая Марья Ивановна блистала на губернских балах, была окружена тьмою поклонников и скоро вышла замуж за господина Матвеева, служившего советником в каком-то присутственном месте, человека среднего состояния. Историю ее супружеской жизни я могу передать тебе с некоторыми подробностями и поручиться за ее достоверность, потому что слышал от очень почтенного господина, служившего в том же городе, где жили Матвеевы. Первые годы своего супружества, должно предполагать, Марья Ивановна провела довольно благополучно, но потом страстная натура ее перестала удовлетворяться семейным очагом. С ранних лет она привыкла слышать около себя похвалы своей «божественной красоте», рядиться и блистать, и это сделалось для нее потребностью. Она было завела несколько интриг, но они не дали ей нужного: Марье Ивановне более всего интересны были деньги, так как ресурсов ее мужа недоставало для покрытия ее мотовства, необходимого для поддержания своего достоинства в кругу местной аристократии. Так шли годы; Марья Ивановна была в ужасе: ей наступил сороковой год, красота ее стала блекнуть, и дочь, рожденная ею в первый год замужества, Eudoxie, оканчивала курс в институте взрослой девушкой, полной невестой. Вдруг, к счастью ее, в их городе на место председателя одной из местных палат был назначен дряхлый, но очень богатый старик и ловелас, который, с первого же взгляда, обратил внимание на роскошные формы Марьи Ивановны… и… «прелестная» сорокапятилетняя Лукреция пала в объятия своего Адониса! Бедный старик, как я слышал, за недолгое блаженство поплатился значительною долею всего своего состояния. На эти средства Марья Ивановна прожила два-три года довольно шумно, поражая блеском своих вечеров провинциальную аристократию, и сумела устроить счастие своей Eudoxie (которая вышла в то время из института), выдав ее замуж за господина Крюковского, человека ни особенно хорошего, ни особенно дурного, с малым образованием, но с большими средствами. К несчастию, нужно сказать правду, Авдотья Никаноровна в этом браке была довольно несчастлива. Я Крюковского знал лично. Слова нет, что Авдотья Никаноровна и при выходе в замужество была уже испорчена, отчасти институтским воспитанием, а отчасти уроками и примерами матери, прожив у нее два года, но добрый и умный муж мог бы ее исправить. Между тем она встретила в муже господина с сухим сердцем, который не отнесся снисходительно к ее легким женским слабостям, не сумел заняться исправлением ее характера и пополнить пробелы в ее воспитании, а только разражался грубыми упреками и бранью. К тому же Крюковский крайне тяготился вредным влиянием на жену тещи. Все это привело к тому, что молодые супруги, прожив не более двух лет, и то не в ладах между собою, решились расстаться. Крюковский, как я прежде тебе сказал, был не особенно дурной человек. Расставшись со своею женою, он не бросил ее на произвол судьбы, но обеспечил ее довольно крупным кушем. В это время у Марьи Ивановны произошел тоже разрыв с ее обожателем и неприятности с мужем, по поводу ее интимных отношений к председателю. Денежные дела ее вновь стали плохи. Поэтому она обрадовалась разлуке дочери с ее мужем и, рассчитывая на ее деньги, убедила ее сейчас же ехать в Петербург. По приезде сюда Авдотья Никаноровна разыскала своих прежних институтских подруг аристократического круга и, с помощью их, имея денежные средства, успела приобресть довольно приличные знакомства и ввести в них свою мать; на вечерах у них бывали очень многие. Отсюда начинается и мое знакомство с ними. Но солидное положение дам продолжалось недолго: вскоре они приобрели самую скандальную репутацию. Виновником всего этого можно назвать Кебмезаха.

— Кто такой Кебмезах?

— Кебмезах? Герман Христианович? Неужели ты его не знаешь? Помилуй, Кебмезаха знает весь Петербург. Если ты только бываешь в Большом театре, ты непременно его видел в первом ряду кресел, потому что он страстный любитель балета. Наконец, если ты часто посещаешь Мариинский театр, то можешь его видеть всегда в ложе Крюковских.

— Старик?

— Да, да, старик. Ему лет под шестьдесят, но он кажется гораздо моложе, не более пятидесяти. Высокий и худощавый, с седою бородою и с восточной физиономиею, с зоркими плутовскими карими глазами. Отличительная примета — его значительно кривые ноги. Когда он познакомился с Матвеевой и Крюковской — тогда он был бодрее и красил волосы.

— Но кто он такой?

— Это сказать трудно. Я знаю только, что теперь он действительный статский советник в отставке, но как он достиг до этого чина и как вошел и втерся в связи, я решительно не знаю. Есть люди, которых биографии решительно невозможно узнать, при самом близком с ними знакомстве, и Кебмезах принадлежит к числу их, хотя он вовсе не молчалив и говорит о своем прошлом много. Но все сообщенные им данные он умеет так спутать и смешать, что в конце концов о личности его не составляется никакого представления. Вот тебе хорошая задача, ты следователь: узнай, сделай милость, кто такой Кебмезах? Что он авантюрист, это не подлежит ни малейшему сомнению, самые поступки его в старости доказывают, что в молодости своей он, должно быть, был замечательный субъект. В обществе Кебмезах известен за спекулянта и картежного шулера, чрез что ему неоднократно приходится разыгрывать роль Расплюева. Как человек проницательный, Кебмезах, при знакомстве с Марьею Ивановной, превосходно понял ее характер и слабости и в короткое время успел заслужить полное ее доверие. Теперь Кебмезах, как паук, опутал этих двух женщин со всех сторон своими сетями. Взятые от них деньги он употребил неизвестно на что, вероятно большую часть он прикарманил, а остальные издержал на уплату долгов, мотовство и безрассудные спекуляции. Дамам же он объявил прямо, что обороты его не удались и не делают еще доходов, но что в будущем он надеется на многое и готов в настоящем поддерживать их своими собственными средствами. Этим он окончательно подчинил их своей власти. Цель Кебмезаха была та, что он уже перевел свои взоры от матери на дочь и, кроме того, задумал при помощи ее красоты обделывать некоторые делишки. Квартиру их он превратил в игорный дом, куда стекалась вся «золотая» молодежь; об Авдотье Никаноровне в городе ходили самые ужасные слухи: говорили о подкинутом ребенке, о кассире какого-то банка, застрелившемся из-за растраченных на нее денег, и прочее. Гостиная дам стала пуста; прежние знакомые их оставили. Дела Кебмезаха расстроились. Вообще, достойно замечания, что подобные ему беззастенчивые аферисты сколько ни грабят своих ближних, но сами почти постоянно без денег. Куда они от них уплывают— неизвестно. Кебмезах попался в шулерстве и очень крупном мошенничестве, за что поплатился лично своею особою и карманом. Ко всему этому присоединилось то, что полиция обратила наконец внимание на дом Матвеевой и на ее дочь, так что оставаться в столице им было очень невыгодно, и они уехали в провинцию — мать в небольшое именьице, доставшееся ей после смерти мужа, а Авдотья Никаноровна — сначала в гости к одной из своих подруг, а потом к мужу, с которым помирилась; поехала с ним за границу и там его схоронила, где-то в Италии. Они отсутствовали из Петербурга года три и возвратились в начале прошлого года. Мать прибыла несколькими месяцами ранее. Теперь они живут очень скромно, и некоторые из прежних знакомых, снисходительнейшие, снова стали бывать у них. Сделавшись невестою Можаровского, Авдотья Никаноровна стала совсем недоступна. Но Кебмезах бывает у них по-прежнему, и с Крюковской продолжается у него какая-то тайная связь, хотя в глазах ее можно прочесть к нему ненависть. Она как будто боится Кебмезаха.

— Ты Можаровского часто у них встречал? — спросил я Быстрова, не пропустив без внимания ни одного слова из его рассказа.

— Я редко у них бываю. Впрочем, я познакомился с ним давно — еще в начале прошлого года, как только Крюковская приехала в Петербург и я встретил ее в театре. Меня взяло любопытство — переменилась ли она или нет? — и я подошел к ней. Странно, мне и тогда показалось, что Можаровский и Авдотья Никаноровна неравнодушны друг к другу…

— Это, может быть, оттого, — заметил я, — что ты считал Можаровского холостым. Авдотья Никаноровна была большою приятельницей его покойной жены, поэтому нет ничего удивительного, если Можаровский отчасти свободно обращался с нею: это была дружба, а ты счел за любовь.

— Ну нет, — возразил Быстров, — дружба выясняется в других формах, а не в страстных взглядах. Но, конечно, я мог и ошибиться, тем более что, по твоим словам, покойница была красива и молода. Мне даже Крюковская расхваливала ее наружность, но почему-то не открыла, что она была жена Можаровского… Но ты, mon cher, берешься за шляпу? Куда же ты? — спросил он меня.

— Нельзя, дела.

— Ах, я и забыл… Тебя нужно поздравить: я слышал, ты назначен товарищем прокурора?

— Да, это-то новое назначение и препятствует мне сегодня посидеть с тобою: есть дело дома. Благодарю тебя за рассказ. Он мне показался очень интересен, особенно личность Кебмезаха.

— Вот и чудесно: узнай о нем.

— Узнал бы, да некогда. Прощай.

 

IV

Наутро посланный мой принес мне из адресного стола следующее сведение: «Отставной действительный статский советник Герман Христианович Кебмезах жительство имеет Спасской части, 2 квартала, по Невскому проспекту, дом № 0, кв. 3». К удивлению моему, Кебмезах жил vis-à-vis против меня, и окна наших квартир выходили на улицу, так что я без труда мог делать над ним некоторые наблюдения, например за посещавшими его гостями. Этим он избавил меня от больших хлопот, потому что у меня было намерение сыскать квартиру около него, и всего лучше vis-à-vis. Ввиду сообщенного Быстровым сведения о свадьбе Можаровского с Крюковской я должен был ускорить свои розыски и, во что бы то ни стало, помешать этой свадьбе. Через несколько времени образ жизни Кебмезаха мне стал вполне известен. До первого часа пополудни он бывал постоянно дома, и в это время его беспрестанно посещало множество разнохарактерных личностей, на физиономиях которых вывески: коммерсант, спекулянт или игрок. Такие физиономии я во множестве изучил в окружном суде. Одних он задерживал у себя долго, других отпускал быстро, а третьим человек его отказывал в лицезрении барина. Но прием не зависел от внешнего вида и костюма посетителей: часто самые подозрительные оборвыши имели продолжительную аудиенцию, а фешенебельные франты получали отказ. Окончив прием, Кебмезах уезжал и возвращался домой к вечеру, часа на два, после чего он вновь исчезал до трех или четырех часов ночи. Вечера он проводил у себя редко, и то в экстренных случаях. В это время его посещали уже не таинственные незнакомцы, а таинственные незнакомки… Узнать, дома ли вечером Кебмезах или нет, было очень легко: в первом случае шторы были опущены и в скважинах между ними и рамами пробивался свет, во втором — шторы не спускались и царствовала темнота. Мнение Быстрова, что Кебмезах был личность темная и подозрительная, подтверждалось на каждом шагу; собранные мною из разных источников справки о нем также говорили не в его пользу. Как рецидивист, попадавшийся во многих крайне неблаговидных поступках, Кебмезах даже должен был подлежать высылке из столицы. Между тем он продолжал посещать дома очень разборчивые на знакомства и вести отношения с официальными лицами. Сведений о нем я приобрел много, но все они относились к теперешней его жизни или к недавно прошедшему времени. Молодость же его и давнее прошлое положительно не были никому известны. По аттестату, выданному ему при отставке, копию с которого я достал, он значится дворянином Царства Польского, римско-католического исповедания, получившим домашнее воспитание; служебная карьера его началась тоже в Польше по таможенному ведомству, где он прослужил четыре года и вышел в отставку; затем, через несколько лет, как отставной чиновник, он, по прошению, был принят вновь на службу в одно министерство, где, за отличие по службе, до самого выхода в отставку на него градом сыпались повышения, чины и ордена… Но в списке дворян Царства Польского фамилии Кебмезах нет, а в таможенном ведомстве я получил справку, что хотя Кебмезах состоял в нем на службе, но в архиве документов его нет и они значатся сгоревшими при бывшем в таком-то году пожаре… Сам себя Кебмезах выдавал за дворянина-саксонца. Развязать этот гордиев узел было до того трудно, что я было решился оставить прошлое Кебмезаха в покое, но случай и здесь удовлетворил мое любопытство. Из числа посетителей Кебмезаха более всех обратил мое внимание один постоянный визитер, которому всегда отказывалось в приеме, высокий мужественный старик, с большими седыми усами, одетый по-кавказски в длинную белую чеху, какие носят линейные казаки, с патронами на груди, под которыми нашиты были орденские ленточки, и в кавказскую папаху; около ременного пояса висел небольшой кинжал. В последний раз, выходя из подъезда Кебмезаха, старик казалось, был выведен из терпения постоянным отказом и что-то энергически говорил провожавшему его слуге, угрожая при этом кулаком, что возбудило в лакее смех. Мне захотелось познакомиться с этим военным. Для этого на следующее утро я оделся как можно проще и беднее и стал ждать его прихода. Старик явился позже обыкновенного, часов в двенадцать, но не вошел в подъезд, а стал прохаживаться около дома, прячась иногда в воротах. Я понял, что он поджидает Кебмезаха. В час у подъезда стояла уже для последнего великолепная пролетка и дорогой конь ударял в нетерпении копытом о мостовую. Кебмезах вышел с сигарою во рту, не подозревая засады, вдруг из ворот выскочил старик и начал с жаром объяснять ему что-то. Кебмезах пожал плечами, проронил небрежно несколько слов и хотел сесть в пролетку, но старик остановил его за лацкан пальто. Я схватил шляпу и выбежал на улицу, чтобы подслушать их разговор, но, к сожалению, когда я прибыл, Кебмезах уже мчался на своем рысаке по направлению к Адмиралтейству, а старик, в гневе, ругался ему вслед. Зная, что человек в озлобленном состоянии наиболее способен выдать своего врага и рассказать все его поступки, чтобы облегчить накипевшую у него желчь, я подошел к старику и вступил с ним в разговор. Его несколько красноватая физиономия выражала доброту и откровенность.

— Кого это вы, капитан, так браните? — спросил я, улыбаясь.

Он повернул голову и секунды две пробыл в нерешимости, что отвечать мне.

— Тут вот одного генералишку, — наконец сказал он, входя ко мне с мостовой на панель. Мы пошли рядом.

— Водит, должно быть, обещаниями? — продолжал я.

— Да. Каждый день хожу.

— Это я знаю. Я живу напротив этого дома и вижу вас, как вы ежедневно приходите. Жалко даже стало.

— Вы кто такой?

— Чиновник, служу по Министерству юстиции.

— Ну уж юстиция! Нигде правды нет… Помилуйте, из своих кровных двух с половиною тысяч рублей хожу и ничего не выхожу. Дал месяц назад пятьдесят рублей, и кончено… Сегодня просил хоть десять рублей, и то не дал. Отвалил всего, смотрите…

Старик разжал руку и показал скомканную в ней рублевую бумажку.

— Скажите, что мне с нею делать? За квартиру я должен десять рублей, каждый день обещаю принести и все обманываю, потому что меня надувают самого; с квартиры теперь гонят, сапоги, взгляните, есть просят, подходит зима… Я старик… Опять нужно ехать в Тифлис, ведь я оттуда сюда приплелся за этими деньгами… Зайдемте, хотя водки выпьем… Такая досада…

Мы свернули на Большую Садовую и вошли в подвал маленького и грязного трактира.

— Какие же это деньги и от кого вы их получаете? — спросил я нового своего знакомого.

— Деньги, сударь мой, — отвечал он, — верные. Я вам сейчас представлю все документы. — С этими словами старик расстегнул свою чеху и достал из бокового кармана пачку разных официальных и неофициальных бумаг и писем. Это был целый походный архив. — Коротко вам рассказать, — сказал он, — у меня умерла богатая сестра. Я из хорошей фамилии. Может быть, вы слышали: Атоманиченковых? Ну, я сам Сергей Пантелеймонович Атоманиченков… После я вам все расскажу. Итак, умерла у меня сестра, которая благодетельствовала мне при жизни. То есть она не была мне родная сестра, но была замужем за моим покойным братом. И оставила она мне, по завещанию, две тысячи пятьсот рублей… Вот вам копия с ее духовного завещания, а вот вам письмо Кебмезаха, которым он извещает меня о ее смерти и завещании и просит выслать ему доверенность на получение денег с тем, чтобы переслать их мне, причем он из своих денег прислал мне двадцать пять рублей.

Я посмотрел на это письмо и узнал почерк Кебмезаха, виденный мною до этого несколько раз. Письмо начиналось словами: «Любезный и старый дружище, Сергей Пантелеймонович». Не было никакого сомнения, что старик говорит правду, тем более что все свои слова он скреплял документами.

— Я поверил ему, — продолжал Атоманиченков, — как честному человеку, выслал доверенность, он деньги получил, но мне не прислал ни копейки… Я прождал более года и решился приехать сюда сам.

— Отчего же вы не приехали в Петербург получить эти деньги по завещанию лично?

— Средств своих не было, а достать не у кого. Армяшки не верят: думают, поедет в Петербург и пропадет там. И теперь-то я добрался сюда по милости добрых людей… Христа ради…

— Чем же вы покончили с Кебмезахом?

— Да ничем. Пришел к нему в первый раз: выходит. «А, здравствуй, Сергей Пантелеймонович! Ну, как поживаешь; давно ли ты приехал?» Расцеловал всего. А насчет денег говорит: «Извини, брат, я тебе не писал потому, что деньги твои пустил в оборот: сейчас у меня их нет. Вот пока тебе своих даю пятьдесят рублей, а чрез недельку приходи, тогда посмотрим. Будь уверен, не обману старого друга». Прошла неделя, истратил я его деньги, прихожу к нему. «Нету дома», — отвечает человек, да так «нет дома» и по сегодняшний день. Приходится жаловаться. Боюсь, что ничего не получу.

— Как это можно, — возразил я, успокаивая его, — у вас есть копия с доверенности, засвидетельствованная у маклера, письмо его, расписка почтовой конторы; какие же он представит данные, что доверенные ему деньги он передал вам по принадлежности?..

— Да, так-то так… Да жди этого… Он гнет, чтобы я уступил эти деньги за каких-нибудь двести, триста рублей, и доведет до того, жидовская морда, знает мой пылкий характер.

— Как он узнал о вашем тифлисском адресе? Вы были с ним в переписке?

— Нет, узнал через сестру: он был знаком с нею.

— А вы давно с ним знакомы?

— Жиденком еще знал подлеца… Я бы вам все рассказал об нем, да некогда: нужно идти ладить с хозяевами и подумать, как бы поболее вырвать от него денег…

— Нет, вы лучше не ходите сейчас, а посидите со мною, — предложил я, — мы как-нибудь обсудим дело: я немного помогу вам, с тем, — прибавил я, чтобы не оскорбить его самолюбия, — что потом вы отдадите их мне, когда получите от Кебмезаха. В случае чего я могу найти вам и хорошего адвоката, который взыщет с него ваши деньги и даст вам средства к существованию на время процесса, а с Кебмезахом я советую вам не вступать ни в какие соглашения и не делать ему уступок; процесс же продлится не более месяца.

Атоманиченков посмотрел на меня с недоверием, проученный, вероятно, горьким опытом. Чтобы успокоить его, я вынул из бумажника десятирублевую ассигнацию. Атоманиченков рассыпался в благодарностях, но не хотел иначе принять деньги, как под расписку, хотя последняя ничего не значила. При этом мы обменялись адресами: я написал на клочке бумажки свое имя и отчество, без фамилии, и номера дома и квартиры; он же обозначил все подробно, начиная со своего чина отставного корнета драгунского полка. Жил Атоманиченков около Александро-Невской части и стоял на квартире у какой-то прачки, так что нужно было разыскать сначала ее, а потом уж от нее узнать о нем.

— Очень, очень вам благодарен, — говорил он, пожимая мою руку до того больно, что я делал гримасы, — ваша встреча стоит мне две тысячи рублей… Без вас я, наверно бы, махнул должные мне 2424 рубля, за вычетом выданных 76 рублей, за триста или двести, а нет — сбросил бы его, мерзавца, прямо с лестницы, и дело в шляпе… Я, милостивый государь, старый и честный воин, шутить не люблю… Два раза был разжалован и два раза выслужился. В старину было строго; теперь бы, может быть, меня и оправдали. В первый раз я был разжалован из поручиков гвардии за то, что сказал в глаза князю Блазикову, что он «подлец», и так толкнул его, что он свалился с лошади. В другой раз — за дуэль с графом Бабаковым… А все-таки выслужился… Изранен весь, а пенсиону не получаю… Хотите взглянуть на мои раны? — И, не дожидаясь моего ответа, Атоманиченков показал мне свою грудь и руки, на которых были шрамы и следы язв. — Состояние у меня было огромное, но я все прожил на пустяки и остался нищим, потому что я кадет и кадетом умру…

— Где же вы познакомились с Кебмезахом?

— В Польше. Не стоит он, чтоб об нем и говорить. Я лучше расскажу вам свои похождения.

— Мне интересно бы знать и о Кебмезахе: он мой сосед…

— Пожалуй.

Но рассказ Атоманиченкова отличался такими длиннотами и хвастливостями, вовсе неинтересными вставками о собственных его любовных похождениях с разными Констанциями, Жозефинами, Рахилями и Юдифями, что я нахожу лучшим передать его собственными словами; кстати, расскажу также кратко биографию Атоманиченкова в связи с биографией Кебмезаха.

Атоманиченков представлял собою тип забубенного офицера старого времени, рельефно охарактеризованного многими из наших писателей. Если б исключить из его характера ухарство, он был бы очень добрый малый. По окончании курса в кадетском корпусе, двадцати лет, Атоманиченков был выпущен прапорщиком в армию, но вскоре, за дерзости против полкового командира, был разжалован в солдаты и сослан в один из армейских полков, расположенных на стоянке в Царстве Польском. Здесь, в имении одного богатого графа Слоницкого, он встретил в первый раз Кебмезаха, воспитывавшегося в то время в гимназии, и ему удалось узнать первые подробности его биографии. Кебмезах был еврейский мальчик, не помнящий своих родителей, которого взяла к себе на воспитание небогатая еврейка, содержательница корчмы в этом же имении графа Слоницкого. Девяти лет Гершка, впоследствии Кебмезах, за какой-то проступок был изгнан еврейкою и нищенствовал по имению. Граф Слоницкий заметил его и, из сострадания к несчастному положению мальчика, в жалком рубище, болезненного и с злокачественными струпьями на лице, принял его во двор, поручил врачу озаботиться о его болезни и перемене костюма, а по выздоровлении — поместил в местную школу, где он учился сначала тупо, но потом стал оказывать успехи. Четырнадцати лет Гершка задумал принять католицизм и пригласил своего благодетеля быть крестным отцом. Это обстоятельство поставило графа Слоницкого в некоторые обязательные отношения к дальнейшей судьбе Гершки. Граф внес на его имя тысячу рублей в банк, с тем чтобы Кебмезах получил их при достижении совершеннолетия, и перевел его воспитываться в губернскую гимназию. Кебмезах проучился в ней пять лет, ежегодно был переводим в высшие классы, но мошеннические проделки, усвоенные им с детства, спекуляции и доносы на товарищей довели его до исключения из заведения за дурную нравственность. Кебмезах никак не ожидал над собою такой грозы, и, может быть, проделки его прошли бы благополучно, если бы он пользовался сколько-нибудь расположением товарищей, но те так были вооружены против него, что употребили всевозможные усилия, чтобы удалить из своей среды ненавистного им врага, и составили самый подробный реестр всех подвигов Кебмезаха, который и представили гимназическому начальству. Граф Слоницкий принял исключенного гимназиста весьма сухо, но, по просьбе его и клятвенным обещаниям исправиться, не мог отказать ему как в денежной помощи, так и в протекции. Он поместил его на государственную службу, несмотря на то что Кебмезах не имел на это прав, ни по происхождению, ни по воспитанию. Служебная карьера Кебмезаха была очень счастлива: через четыре года он успел уже получить за отличие первый классный чин, так страстно ожидаемый им, и выгодное место при пограничной таможне. Между тем в промежуток этого времени и Атоманиченков выслужился и тоже получил при отставке чин, а вместе с ним и несколько тысяч денег от своих богатых родственников или за продажу своего имения. В одном местечке старые знакомые, Кебмезах и Атоманиченков, встретились; последний был старше первого на несколько лет; они узнали друг друга и возобновили прежнее знакомство. Кебмезах, будучи еще гимназистом, во время приезда своего на каникулы был не прочь от вина и от сотоварищества разжалованному поручику во всех его любовных похождениях, поэтому между ними еще тогда установились приятельские отношения; теперь они еще усилились. Атоманиченков собирался ехать за границу. Кебмезах просил его подождать, и в один день, неожиданно для всех сослуживцев, он подал в отставку, вынул из банка положенные на его имя графом Слоницким деньги и уехал с Атоманиченковым в Берлин. Вслед за его отъездом по таможне открылись разные злоупотребления, и говорили, что если бы Кебмезах не бросил службу и не уехал, то ему было бы очень плохо. Впрочем, дело это было потушено по ходатайству Слоницкого и отчасти за отсутствием главного виновника. За границею два приятеля вели очень шумную жизнь, и Атоманиченкову пришлось бы не раз сложить свою буйную голову, если бы его не спасало благоразумие Кебмезаха. В игорных домах, посещавшихся друзьями, счастие на рулетке необыкновенно благоприятствовало Кебмезаху, тогда как Атоманиченков быстро спустил все. У Кебмезаха составилось порядочное состояние, быстро увеличившееся различными спекуляциями. Кебмезах свел обширные знакомства, безденежного же друга своего, Атоманиченкова, Кебмезах держал в почтительном отдалении, не отказывая ему, впрочем, от квартиры и давая деньги на мелкие кутежи и удовольствия. Но Германия не могла вполне удовлетворить пылкого авантюриста. Кебмезах открылся Атоманиченкову, что с самых юношеских лет более всех государств Европы его манит к себе своим богатством Англия, в которой он жаждал приобресть груды золота. Поэтому, заручившись в Германии деньгами и рекомендацией, Кебмезах отправился в Лондон, взяв с собою и Атоманиченкова. Но здесь всегда благосклонная к Кебмезаху фортуна обратилась к нему спиной. Кебмезаха решительно не заметили, все его предприятия не удавались. Однако Кебмезах упорно верил в свою звезду и в перемену ветра и, не обращая внимания на уговоры своего товарища, не оставлял туманного Альбиона при всех своих неудачах… Желания его сосредоточивались на планах достать богатство путем для него новым — сразу, чтобы сразу же и явиться в обществе при прежней обстановке, и для достижения этого он готов был перенести всевозможные бедствия, труды и лишения… Результатом всех соображений Кебмезаха было: поискать счастия еще в других частях света… И вот, в одно утро Кебмезах вступил матросом на корабль, отправлявшийся в Америку, в Гвиану… Что было с ним во время этого путешествия и пребывания его в Америке, осталось неизвестным, так как Кебмезах ничего не передавал об этом Атоманиченкову и старался избегать разговоров об этом предмете, но, во всяком случае, вероятно, желание Кебмезаха приобрести богатство не увенчалось успехом: Атоманиченков видел его по прибытии в Лондон — в довольно жалком виде. Однако по прошествии некоторого времени Кебмезах явился к нему прилично одетым и предложил ему ехать с ним на материк; такое предложение и было принято Атоманиченковым, которому страшно надоела Англия. В Германии Кебмезах вновь предался прежним занятиям в игорных домах, но уже без прежней удачи. Тогда Кебмезах решился ехать в Россию, куда он и прибыл с Атоманиченковым в свите одной оперной актрисы, познакомившейся с ним в Вене. В салонах этой актрисы в Петербурге Кебмезах выдавал себя за богатого иностранца, свел знакомство с посещавшею ее аристократическою молодежью и завел у себя карточную игру. Сначала на него смотрели недоверчиво, но потом, при его обязательном послащении, маклерских, денежных и других подобных услугах, к нему привыкли, и Кебмезах, постепенно, среди этого общества приобрел право гражданства. В это же время он нашел себе веского покровителя в лице подагрического старика, графа Пыжова, занимавшего видное место в администрации. Граф посещал знакомую Кебмезаха — венскую артистку и был очень неравнодушен к ее прелестям; кроме того, изучая графа, Кебмезах подметил в нем затаенную страсть к игре и скупость к деньгам. Воспользовавшись слабостями графа и вступив при этом в сделку со своею приятельницею, Кебмезах поставил графа Пыжова в такие к себе отношения, что тот не мог отказать ему ни в какой просьбе… Кебмезах был принят на службу и обеспечил себя, что документы его будут в секрете от посторонних.

На этом периоде жизни Кебмезаха кончались все сведения о нем Атоманиченкова, так как он выехал из Петербурга на арену военных действий, происходивших в то время в Крыму. Атоманиченков состоял в рядах храбрых защитников Севастополя, получил за отличие два чина и орден, но после кампании был снова разжалован и по собственному желанию причислен к кавказской армии, в которой служил до взятия Гуниба, а затем выпущен в отставку с награждением первым офицерским чином. В Тифлисе Атоманиченкова заставила остаться навсегда постигшая его любовь во время пути в Петербург, любовь к одной армянке… С Кебмезахом он не имел никакой переписки, но о чиновном возвышении его знал вскользь, по письмам своей умершей родственницы, завещавшей ему эти злополучные две с половиною тысячи рублей. Последний период жизни Кебмезаха был мне известен уже более Атоманиченкова. В первые годы службы своей Кебмезах лишь только числился при министерстве и, вероятно, о поступлении на службу говорил своим знакомым загадочно и мимоходом; достигнув известного чина, он потребовал от графа и сообразной должности, вступив в которую стал заниматься делами. Кебмезах был деятельный и полезный чиновник, но со смерти графа Пыжова ему пришлось удалиться со сцены. Преемник графа был личный враг покойного и знал, какую роль играл при нем Кебмезах, поэтому, вступив в управление делами, он сейчас же потребовал от Кебмезаха отставки, по получении которой ему пришлось жить вновь аферами, спекуляциею и карточною игрою; впрочем, изредка он продолжал заниматься этим, и состоя на службе, но это не было его специальным средством к жизни.

По окончании рассказа я спросил Атоманиченкова, не были ли известны ему, при знакомстве с Кебмезахом, фамилии Матвеевой, Крюковской или Можаровского? Он отвечал отрицательно.

— Что же вы мне посоветуете делать с Кебмезахом? — спросил меня Атоманиченков, когда мы вышли с ним из трактира на улицу.

— Не ходите к нему. Вы в самом деле человек слабый, и он убедит вас на уступки. Напишите к нему письмо, в таком смысле, что вы поручили уже взыскание с него денег одному из известных адвокатов, положим N. (вы слышали о нем? Не забудете фамилии? Запишите… Я предупрежу N., на случай если бы Кебмезаху вздумалось собрать об этом справку); но что, не желая нанести ему, Кебмезаху, неприятностей, так как поступки его неминуемо скомпрометируют его в глазах всех знакомых, вы предлагаете покончить дело миролюбиво, если он возвратит деньги полным количеством в такой-то срок. Неполучение ответа в назначенный день влечет за собою подачу просьбы в установленном порядке, и тогда уже никакие убеждения не остановят вашего решения…

Атоманиченков рассыпался предо мною в благодарностях, и мы расстались.

За вечерними посетительницами Кебмезаха я следил еще с большим вниманием, чем за утренними его визитерами, ожидая, само собою разумеется, встретить в числе таинственных его знакомок, рано или поздно, и Авдотью Никаноровну. Часть биографии ее, рассказанная мне Быстровым, которая касалась отношений ее к Кебмезаху, мне казалась совершенно правдоподобною… Сверяя рассказы Быстрова, Атоманиченкова и собранные мною лично сведения о личности Кебмезаха, я представлял себе его человеком, способным перевести свое внимание, после смерти матери, за которою он ухаживал с корыстною целью, на дочь и довести молодую женщину до нравственного падения. Но падение это могло быть временным: Крюковская несколько лет после того прожила отдельно от него и не находилась под его влиянием, сделалась старше, опытнее и имела время обсудить свое прошлое поведение. Поэтому, для правильного заключения об этой женщине, мне необходимо было утвердительно знать, продолжается ли действительно между нею и Кебмезахом связь, замеченная Быстровым, или нет и какого рода эта связь? Если Крюковская была, как я допускал, отравительница своей подруги, то она непременно должна иметь сообщников, хотя бы для того чтобы добыть себе кураре, недоступный в покупке. Подозрение в сообщничестве падает на двух лиц: на Можаровского и Кебмезаха. Мужу нужна была смерть жены, чтобы сделаться свободным и сочетаться браком с любимою им женщиною. Кебмезах же мог дать яд Крюковской давно, для отравления кого-либо с корыстною целью. Пересматривая петербургскую хронику несчастных случаев за время, когда на арене спекуляций и шулерства Кебмезах фигурировал вместе с Авдотьей Никаноровной, я не мог не остановиться на происшествии, очень схожем со смертию Можаровской. Несколько лет назад некто богатый помещик Чернодубский, будучи совершенно здоров, делал визиты и внезапно скончался в своей карете. Смерть его тоже причислили к скоропостижным; между тем, пересматривая дело, я, к удивлению своему, нашел в показании прислуги Чернодубского сведение, что барин их был частым посетителем дома статской советницы Матвеевой и за несколько минут до несчастного случая встретился с дочерью ее, Авдотьей Никаноровной, шутил, разговаривал. По поводу этого Крюковская дала отзыв, что Чернодубский действительно был хороший знакомый их дома и в день смерти она видела его около Пассажа и говорила с ним не более двух минут; он казался ей здоровым. Основываясь на предыдущих двух случаях, при которых Крюковская являлась свидетельницею, я подозрительно спрашивал себя: не была ли так же внезапна и смерть за границею ее мужа? Может быть, настоящие отношения Крюковской к Кебмезаху и влияние его на нее, кажущиеся, в глазах их старых знакомых, знавших, подобно Быстрову, их прошлое, продолжением их прежней связи, на самом деле происходят вследствие существующей между ними роковой тайны об отравлениях. Дни текли за днями. До свадьбы Можаровского с Крюковской оставалось времени с каждым днем все меньше и меньше. Всякий вечер, когда Кебмезах оставался дома, я не выходил из своей квартиры и зорко следил за бывшими у него посетительницами, но ни одна из них не была похожа на фигуру Крюковской. Я с досадою видел, что моя роль умного наблюдателя была крайне неудачна и не вела ни к каким новым открытиям.

 

V

Нить моих размышлений о деле Крюковской в один вечер была прервана неожиданным приходом ко мне Быстрова. День был воскресный.

— Я был уверен, что застану тебя за работою, — приветствовал меня укоризненно мой молодой родственник, — ну как тебе не стыдно! Взгляни, какова погода… Я тебе сюрприз привез, билет в оперу. Поедем?

— Нет.

— Пойми — дива Патти поет соловьем.

— Хоть чем ей угодно. Некогда.

— Я этого слышать не хочу, — возразил Быстров, — притом все равно заниматься я тебе не дам, буду мешать и тараторить. А в театре мы бы славно провели время. Я свел бы тебя с одним полузнакомым и вместе с тем тайным обожателем.

— С кем это?

— С Аркадием Николаевичем Можаровским. Помнишь? У нас с ним случайно зашла речь о тебе. Ты ему чрезвычайно понравился, и он в восторге от тебя.

— Благодарю.

— Нет, кроме шуток, поедем, Можаровский прекрасный человек, вежливый, мягкий.

— Когда его свадьба?

— Тринадцатого января. Я приглашен уже им — быть у него шафером.

— А кто же будет шафером невесты?

— Не знаю. Это даже меня беспокоит.

— Не Кебмезах?

— Ха, ха, ха… Что за идея? Кстати, Кебмезах теперь не бывает уже у Крюковских. У него произошло что-то крупное с Авдотьей Никаноровной…

— Да? — спросил я.

Быстров утвердительно кивнул головою.

— Этому я, впрочем, очень рад за Можаровского. — добавил он. — Кстати, ты узнал что-нибудь о Кебмезахе?

— Нет еще.

— И не узнаешь, кроме того, что я тебе сказал. Однако едем. Одевайся!

Я должен был повиноваться, так как от моего любезного родственника отделаться было трудно, и притом я боялся, чтобы он не выполнил свою угрозу, не остался бы у меня на целый вечер.

Мы поехали. Ближайшими соседями моими в театре были с правой стороны — Быстров, а с левой — Можаровский. Кресла, вероятно, были куплены вместе Быстровым. Матвеева и Крюковская также были в театре. Авдотья Никаноровна за последнее время сильно изменилась: лицо ее значительно похудело, глаза впали и светились лихорадочным огнем. Она казалась не счастливой невестой, а страждущей больной, снедаемой каким-то тайным недугом. Я заметил это Быстрову.

— Да, она нездорова и чрезвычайно рассеянна: постоянно отвечает невпопад. И подурнела, но жених без ума от нее.

В первом антракте мы с Можаровским заговорили, при этом он заявил свое желание представить меня своей невесте. Кажется, я обязан был этим стараниям Быстрова. Авдотья Никаноровна, — не знаю, была ли она предуведомлена о моем приходе или нет, — приняла меня очень равнодушно, как будто видя в первый раз. Впрочем, она так же равнодушна была и ко всему окружающему, зато Матвеева была любезна за нее и за себя. Возвращаясь назад в кресло без моих товарищей, которых я оставил в ложе дам, я столкнулся при выходе с Кебмезахом. Он прохаживался по коридору, заложив за спину руки со шляпою, серьезный и задумчивый. Наступил новый антракт. Можаровский и Быстров зачем-то вышли из ложи. Вдруг, вслед за ними, туда вошел Кебмезах. На лицах женщин, при этом входе, выразилось величайшее удивление; Крюковская даже привстала со своего места. Кебмезах раскланялся, протянул молодой женщине руку, сказал какую-то фразу и тотчас вышел обратно. Я предположил, что он вручил Крюковской записку, потому что, по его уходе, она нагнула голову к руке, а потом мне показалось, будто она рвала небольшую бумажку. Записка, должно быть, была неприятного содержания. Разорвав ее, Авдотья Никаноровна с энергическими жестами объяснила что-то матери, потом отвернулась от нее и подперла голову руками, облокотившись о балюстраду ложи. Матвеева сделалась также серьезна. Можаровский возвратился с Быстровым, держа в руках хорошенькую бонбоньерку для своей невесты, но подарок жениха не сделал ее веселее: она улыбнулась ему принужденно. В конце спектакля я вошел к ним в ложу и оставался там до разъезда. Мы вышли из ложи вместе, но в коридоре я умышленно стушевался от них с публикою и возвратился в пустую ложу обратно.

— Я забыл здесь, — обратился я к капельдинеру, — свою записную книжку и, кроме того, нечаянно, вместо ненужной бумажки, разорвал очень важную записку…

Капельдинер обязательно отворил мне дверь. Я поднял книжку и бережно подобрал лежавшие в углу, где сидела Крюковская, клочки разорванной визитной карточки. По приезде домой я тотчас же занялся складыванием этих кусочков, но это было очень трудно, так как некоторые мелкие клочки исчезли и оборот карточки был исписан мягким карандашом на лощеной бумаге, вследствие чего, разрывая карточку влажными руками, Крюковская стерла многие слова. Один только кусочек был более других, и на нем явственно было написано: «жду ее». Но неизвестно, было ли это «жду» отдельное слово или слог от другого, например «между». Я выглянул в оконную форточку на улицу и заметил пробивающийся свет около шторы в окнах квартиры Кебмезаха. Так рано он редко возвращался домой. Он дома и, может быть, ждет ее, подумал я. В этом мне хотелось удостовериться, и, надев пальто, я вышел из квартиры. Живя в таком близком соседстве и бывая прежде в доме, в котором квартировал Кебмезах, я хорошо знал расположение лестницы и квартир, а также домовые порядки. Постоянного швейцара в доме не было, и подъезд оставался незапертым по целым ночам. Лестница была устлана мягким ковром, и на площадках, при поворотах, стояли, для отдыха, небольшие оттоманы; дом был четырехэтажный и содержал в себе, по парадной лестнице, десять нумеров квартир. Кебмезах жил в бельэтаже. Газ горел ярко только до одиннадцати часов, после этого он спускался и в двенадцать угасал. На лестнице даже и днем царили постоянная тишина и безлюдье, так что прохожий смело мог бы взойти на лестницу отдохнуть на одном из оттоманов, покурить и уйти, не будучи никем замечен. Вопросов «Что вам угодно?» или «Кого вам нужно?» — опасаться было нечего, потому что и по звонку квартирная прислуга, находясь, большею частию, в задних комнатах черного хода, отворяла не тотчас; при шуме же от отвора можно было или подняться вверх по лестнице, или спуститься к выходу; наконец, в случае чего можно было назвать вымышленный нумер или фамилию. Подозрение могло пасть разве на какого-нибудь оборванца. Такие порядки существуют в Петербурге во многих больших домах. Проходив по панели с полчаса, взад и вперед, я увидел около угла, недалеко от квартиры Кебмезаха, остановившуюся наемную карету, из которой вышла высокая закутанная женская фигура. Предполагая, не Крюковская ли это, я быстро вошел в подъезд и остановился на третьей площадке лестницы. Газ был уже спущен, но около квартир в бельэтаже горел рожок, и его слабое мерцание давало мне возможность рассмотреть из своей засады, что происходит на лестнице в этом пункте. Высокая женщина, замеченная мною на улице, вошла в подъезд; я узнал в ней Крюковскую. Она остановилась у двери квартиры Кебмезаха, вынула из кармана платья и осмотрела небольшой револьвер, перекрестилась и дернула за звонок. Ее ждали, потому что дверь была немедленно же отперта. Револьвер заставил меня потревожиться: взяла ли его с собою Крюковская как охранительное оружие, на случай какого-либо покушения Кебмезаха, или она замышляла новое убийство. Во всяком случае, рассудил я, если я сейчас приму полицейские меры для предупреждения преступления, то этим я не предотвращу его, так как Крюковская имеет время совершить его до появления полиции, а между тем это может помешать моему секретному следствию. В силу таких аргументов я тихо спустился с лестницы и вышел на проспект посмотреть номер кареты, в которой приехала Крюковская. Она пробыла у Кебмезаха не более двадцати минут; входную дверь подъезда отворил сам он.

— Итак, через три дня? — спросил, прощаясь с нею, Кебмезах.

— Да! Чего бы это мне ни стоило, — отвечала Авдотья Никаноровна и быстро пошла по панели. Походка ее сначала была бодра и оживленна, но по мере приближения к карете шаги Крюковской становились медленнее. Когда карета двинулась, я тоже взял извозчика и последовал за нею. Крюковская ехала домой. У подъезда своего дома она расплатилась с извозчиком. Высадив пассажирку, карета поплелась тихим шагом обратно, я опередил ее, рассчитал извозчика и пошел ей навстречу.

— Эй, извозчик, — окликнул я, когда карета поравнялась со мною, — что возьмешь на Невский?

— Рубль пожалуйте. Известно, карета.

— Дорого, но делать нечего, давай. А завтра, утром, ты не можешь ли приехать ко мне? Я поехал бы с визитами. У тебя, кажется, порядочные лошади.

— Никак нельзя-с, ваша милость, сейчас только отвез одну барыню с Офицерской. Она договорила на завтра и дала рубль задатку. Опять нумер отдал ей сам, чтобы не сомневалась…

— Жалко.

 

VI

Поведение Можаровского, кроме интимных отношений при жизни своей жены к ее подруге, и то еще не доказанных, ничем более не возбуждало моего подозрения. Я предполагал, что время само собою выяснит, какую роль занимал мягкий Аркадий Николаевич в известном деле. Но происшедшее свидание Кебмезаха с Авдотьей Никаноровной и назначенный им трехдневный срок дали другой оборот моим мыслям. Не дожидаясь визита к себе Можаровского, я в понедельник же утром отправился к нему сам, нарочно избрав такое время, когда я мог не застать его дома и оставить свою карточку. Мне не нужно было видеть его в тот день, но я был уверен, что Аркадий Николаевич поспешит заплатить мне визит на другой день или в среду. При повороте дорогою с Невского проспекта на Литейный, к зданию окружного суда, я увидел вчерашнюю, знакомую мне, наемную карету № 7852. Она остановилась у подъезда дома, в котором квартировал один из известных петербургских ростовщиков.

В час дня, во вторник, Можаровский был у меня в квартире. Я предупредил его, что совершенно свободен и желал бы, чтобы он продолжил свой визит.

— Скоро будет год, Аркадий Николаевич, — заметил я ему, — как вы схоронили вашу супругу.

При моем напоминании Можаровский покраснел…

— Да… Я очень жалею, — отвечал он, — о ее преждевременной смерти. Зинаида умерла до начала жизни.

— То есть не испытав жизни, — поправил я. — Зинаида Александровна была замужем, следовательно, жизнь ее вполне началась.

— Нет… Она была еще дитя, девочка… Зина вышла за меня замуж по завещанию умершего своего отца, который поручил мне судьбу своей дочери. Она сирота, а я ее опекун. Впрочем, Зина вышла без принуждения, считая меня за доброго человека, потому что я не делал ей зла и дарил сладкие конфекты. Она даже любила меня, как любят в ее годы ласковых опекунов и дядей. Другую любовь она едва ли еще и понимала. Со своей стороны, я ласкал этого ребенка, но чувства мои к ней были более отеческие, чем супружеские.

Я вспомнил рассказ доктора Михайловского и заметил Аркадию Николаевичу:

— Вашей супруге было более двадцати лет.

— Это ничего не значит, — отвечал он. — Есть четырнадцатилетние девушки, которые могли бы быть подругами и поддержкою сорокалетнему мужчине, и есть женщины гораздо старше моей покойной жены и все же дети, нуждающиеся в руководителях. Не думайте, чтобы этим я хотел сказать что-либо не в пользу умственных способностей Зины, нет, она была развита и умна, но отвлеченно. С ней было приятно поговорить и послушать ее суждения. В практической же жизни — она была дитя. Она относилась ко всему доверчиво, слепо, именно по-детски…

Рацеи Можаровского были мне очень смешны. Я едва мог удержаться от хохота.

Я заметил на это, что опыт дается жизнию.

— Все это так… Но помните ли вы стихи Пушкина:

В одну телегу впрячь не можно Коня и трепетную лань?.. [19]

— Мне очень грустен предмет теперешнего нашего разговора, — продолжал Можаровский, — но, чтобы строго не судили меня за мою настоящую, поспешную в глазах других, женитьбу, я должен откровенно сознаться вам, что я в первом своем супружестве был несчастлив: меня преследовала мысль, что я связал собою судьбу молодой девушки. Может быть, не выходя за меня замуж, она, хотя короткое время своей жизни, была бы счастлива с молодым мужем и пользовалась бы взаимною любовью. Молодой человек никогда не может быть так строг и разборчив в женщине, как мужчина моих лет. Авдотью Никаноровну же я знаю давно. Женщина эта перенесла много горя и страдания. Она выработала из себя опытного борца с жизнию…

— А между тем она была задушевною подругою вашей супруги…

— Отношения их были другого рода, — отвечал, смешавшись, Можаровский, — Авдотья Никаноровна значительно старше годами моей покойной жены. Зина всегда смотрела на нее с уважением и руководилась ее советами. Будучи сиротою, она была привержена к ней, как к матери. Со своей стороны, Авдотья Никаноровна тоже любила Зину, как доброе и нежное дитя, и смотрела на нее как на дочь.

— Странное сочетание случаев в жизни Авдотьи Никаноровны, — проговорил я резко, переменяя предмет разговора. — В жизни редко выпадает такая печальная доля. Внезапная смерть похищает у нее всех близких к ней. — Я сделал паузу.

— Я слушаю вас, — сказал удивленно Можаровский.

В глазах его я читал любопытство, но не тревогу совести.

— Разве вы не знаете?.. Такою же скоропостижною смертью, как ваша супруга, у Авдотьи Никаноровны умер за границею муж. Он тоже скончался по происшествии нескольких минут после свидания с нею, находясь перед этим совершенно здоровым. Кроме того, недавно мне попалось нечаянно в руки еще одно дело, преданное архивной пыли: у Авдотьи Никаноровны был хороший знакомый, некто помещик Чернодубский, бывавший у них в доме почти ежедневно. В один день он повстречался с Авдотьею Никаноровной около Пассажа, пошутил, посмеялся, сел в карету — и отдал Богу душу. Смерть его очень огорчила Авдотью Никаноровну, но зато она выручила из неприятного положения другого ее хорошего знакомого, господина Кебмезаха, который, накануне, проиграл Чернодубскому значительный куш денег, обещаясь доставить их чрез несколько дней, по неимению в данное время…

— Что вы хотите этим сказать? — спросил меня Можаровский, трепеща всем телом; нижняя челюсть его конвульсивно дрожала.

— Что все это, Аркадий Николаевич, — отвечал я, вставая с кресел и ломая себе пальцы рук, — очень, очень и очень странно, особенно в связи с близким знакомством госпожи Крюковской с Кебмезахом. И что все это требует суда… С вашею женою не было ли какого-нибудь замечательного обморока прежде?

— Был…

— И вам ничего не говорил о нем доктор?

— Боже! — вскричал отчаянно Можаровский. — Боже мой… Но этого быть не может!

Он обхватил руками голову и почти в обмороке опрокинулся на спинку кресла.

— Неужели все, что вы мне сказали, правда? — спросил меня Можаровский, пришедши несколько в себя.

— Я сообщил вам факты.

— А как же медицинское исследование?

— Оно тоже подтвердит эти факты.

— Но объясните мне все… Клянусь вам, я ничего не понимаю… Скажите, вы знаете, неужели же моя Зина отравлена? Бедное, бедное дитя… Какое злодейство… Предполагал ли я?

— Через несколько дней я объясню вам все, — отвечал я ему, — теперь же тайна не вполне раскрыта. Я доверился вам в полной надежде, что разговор наш останется между нами. О смерти вашей жены и других лиц я произвожу следствие. Подозрение мое даже падало на вас.

— Сохрани меня Боже! — вскричал испуганно Можаровский, крестясь обеими руками. — Мне нравилась Крюковская, когда я был еще холостым, и потом я любил ее при жизни покойной моей жены, но я никогда не способен на злодейство. Одного предположения, что Крюковская отравила Зину, уже достаточно, чтобы вытеснить прежнее чувство. Я уже начинаю ненавидеть и бояться Авдотью Никаноровну, а назвать такую женщину женою, — да я прихожу в ужас от одной мысли. Мне не нужно было губить Зину. Я сам готов был для нее на всевозможные жертвы. Чтобы вы не сомневались в моих словах, я чистосердечно раскрою вам свои отношения к обеим женщинам, не скрывая невыгодных для себя сторон. Но прежде еще вопрос: кто такой Кебмезах?

— Темная личность, несмотря на свой крупный чин, состоящая под полицейским надзором за разные мошенничества и шулерства. Бо́льшие подробности вы узнаете от меня на днях, сейчас же я не могу сообщить их. Что же касается до вашего рассказа, то я усерднейше просил бы вас об этом: он может объяснить мне некоторые места в этой загадочной истории, над которыми я тщетно ломаю себе голову.

— Знакомство мое, — начал Можаровский, — с Авдотьей Никаноровной Крюковской произошло около шести лет назад. Зина воспитывалась еще тогда в институте. Отец ее скончался за год пред этим. Он с моим отцом был в дружбе и очень любил меня. Старик был заслуженный полковник и прекрасный человек, но с особыми крутыми взглядами на вещи, в которых переубедить его не было возможности. Кроме Зины, у него не было никого родственников; он был совершенно безроден и женился где-то на стоянке в Польше, взяв за себя круглую сироту. С женою он жил недолго: она умерла при рождении Зины. Поэтому старик сосредоточил на единственной дочери всю свою любовь и заботливость и крайне беспокоился, при своих преклонных годах, о будущей судьбе ее. Мы были соседями по имению, и я, вышедши в отставку из военной службы и живя в деревне, часто навещал полковника, играл с Зиною и позволял себе бесцеремонно целовать прелестную девочку, которая называла меня своим женихом, а я ее, шутя, невестою. Мне было тогда двадцать восемь лет, а ей десятый, но она была очень мала ростом и казалась семилетнею крошкою. Чрез год она поступила в институт. Бывая в Петербурге, я иногда навещал ее и делал подарки. В это время и ранее, как молодой человек, я интересовался многими женщинами, пользовался их взаимностью, любил, но слегка, а о женитьбе я никогда серьезно не думал. Мне было весело и без жены, и военная служба приучила меня к холостой жизни. Беседуя со мной, отец Зины часто заводил речь о моей женитьбе. Я отвечал ему, смеясь, что не вижу невесты. «А вот, подожди, подрастет моя Зина», — замечал он. Разумеется, эти слова я принимал за шутку; между тем мысль выдать за меня Зину сделалась для старика idée fixe. Разность наших лет не только не была препятствием к предполагаемому им союзу, но, по его мнению, служила даже гарантией счастия. Полковник был предубежден против молодых людей и никогда бы не согласился отдать за кого-нибудь из них свою дочь. Чем более Зина приходила в возраст, тем старик становился упорнее в своем заветном намерении. В каждом письме к ней он посвящал несколько строк мне… Зине оставалось до выпуска из института всего год, но вдруг полковник отчаянно занемог… Умирая, он призвал меня к себе и назначил меня своим душеприказчиком. Здесь же, на краю гроба, старик открыл мне свои планы на меня и свою дочь, вручил мне судьбу ее, избрав опекуном над нею, и написал письмо к дочери, умоляя ее исполнить его желание, которое было ей давно известно. Противоречить умирающему было невозможно, и я дал ему, наружно, во всем полное согласие, внутренне предоставляя решение времени. Схоронив полковника и приняв управление имением, я поехал в Петербург повидаться с Зинаидою, чтобы исполнить в отношении ее некоторые обязанности, наложенные на меня званием опекуна. Горесть девушки, при печальном известии о смерти отца, тронула меня, и я был к ней очень внимателен; красота ее также не осталась незамеченною, но я был уже в тех годах, когда в красивое личико не влюбляются с первого взгляда. Зина была для меня не женщина, а выросшая девочка, которую мне одинаково было неловко называть и Зиною, и Зинаидою Александровной. Образ ее произвел впечатление на глаза, но не на сердце. О судьбе ее я задумывался как опекун. В этот свой приезд в Петербург я пробыл неделю и виделся с Зиною не более четырех или пяти раз, поспешая в свой губернский город, к дворянским и земским выборам. Во время выборов, как известно, губернские города бывают очень оживленны, балы сменяются балами то у губернатора, то в дворянском собрании или у какого-нибудь местного туза-помещика. На одном из таких вечеров я встретил Авдотью Никаноровну Крюковскую. Она приехала из Петербурга погостить у своей институтской подруги, жены предводителя дворянства нашего уезда; все сведения о ней ограничивались неясными слухами, что она несчастлива в супружестве и живет от мужа отдельно. Среди окружавших ее женщин Крюковская резко выделялась своею красивою наружностью, уменьем держать себя, туалетом и остротою ума. Интересною полувдовою занялись многие, но Авдотья Никаноровна была неприступна. Я держал себя в стороне от нее и вовсе не хотел, при занимаемом мною положении в обществе, увеличить собою число отвергнутых ею страдальцев. Но Крюковская сама обратила на меня внимание и стала оказывать мне явное предпочтение пред всеми своими поклонниками. Это хотя и льстило моему самолюбию, но в то же время ставило меня в неловкое положение. Я конфузился и стал избегать ее, тогда преследования ее сделались еще упорнее. Между нами последовали объяснения, признания, и кончилось все интимными отношениями, не сделавшимися гласными благодаря нашей осторожности. Такие отношения длились около трех месяцев. Крюковская уверяла, что любит меня первого и до встречи со мною не испытывала этого чувства. Я этому отчасти верил и однажды выразил ей сожаление о том, что она не свободна.

— А что? — спросила она.

— Я попросил бы вас, — отвечал я ей, — быть моею женою.

Я говорил, конечно, не серьезно. Крюковская же приняла мои слова за чистую монету. Я тогда же заметил происшедшую в ней перемену. Она, казалось, обдумывала важный шаг и вдруг порывисто объявила мне, что едет к своему мужу. При этом она обещала мне еще встретиться в жизни и взяла с меня слово: ждать ее по крайней мере год. Кроме того, она предлагала мне несколько раз вопрос: не думаю ли я скоро жениться? Не придавая словам ее никакого значения и считая отношения свои к ней, как замужней женщине, обыкновенною интригою, с примесью некоторого чувства, я отвечал ей утвердительно, тем более что она ехала к мужу. Самый отъезд ее не особенно огорчил меня, и я находил его весьма благоразумным с ее стороны. По отъезде своем она прислала мне несколько писем, институтского содержания, с мечтами о встрече, о совместной жизни с любимым человеком и т. п. В одном письме она уведомила меня, что едет с мужем за границу; я тоже уезжал в это время в Петербург для устройства Зины, и переписка между нами прекратилась. О Зине разговоров у меня с Крюковскою не было. Вообще я не говорил с нею о своих делах. Чтобы как-нибудь приютить на первых порах Зину, я отправился в Петербург за месяц ранее до ее выпуска и отыскал там свою дальнюю родственницу, генеральшу Бороздину, известную мне своею высокою нравственностью и прекрасными качествами сердца. Я намерен был просить у нее совета и участия. Приезжая в Петербург, я редко бывал у Бороздиной, несмотря на родство с нею, потому что она была женщина пожилая, имела больного, раненого мужа и жила с ним очень уединенно. Визит к Бороздиной превзошел мои ожидания: она не только приняла участие в Зине, но согласилась взять ее из института к себе в дом, пока она что-нибудь придумает лучше. Я был очень рад, хотя и беспокоился, что молодой девушке у Бороздиных будет немного скучно. Приезду моему Зина чрезвычайно обрадовалась и шутливо высказала это чувство и сама же сконфузилась. За последний год она вполне сформировалась, сделалась солиднее. Ко дню ее выхода из института я, вместе с своей доброй родственницей, приобрел все нужное для Зины в изобилии: приготовил великолепный гардероб, купил рояль, много ценных вещей и безделок; комнаты, предназначенные ей у Бороздиной, убрал цветами и обставил с полным комфортом. Зина была от всего в величайшем восторге и не знала, как благодарить меня, хотя выбору вещей она была более обязана хорошему вкусу Бороздиной, чем моему. Я озаботился также о доставлении ей всевозможных удовольствий, после институтской скуки и затвора. Гуляя со мною, молодая девушка доверчиво опиралась на мою руку и неосторожно высказывала, с каким нетерпением она ждала выхода из института, чтобы быть со мною неразлучно. Я давал другой оборот ее словам, но почувствовал вскоре, что увлекаюсь ею. Чтобы прекратить это, я решился еще раз серьезно обо всем переговорить с Бороздиной.

— Не понимаю, — отвечала она, — почему бы тебе не жениться на Зине?

Я сослался на разность наших лет и ее молодость. Бороздина нашла мое возражение вздором и представила множество выгодных сторон этого брака, упомянув, что Зина с самых юных лет уже привыкла смотреть на меня как на жениха и что женитьбою своею я выполню завещание ее покойного отца и свое, данное умирающему, честное слово. Разговор наш продолжался долго; родственница моя была красноречива и сумела отпарировать все мои опровержения. Я поручил ей переговорить с Зиною, но отнюдь не употреблять в дело убеждений, если я не нравлюсь девушке или кажусь ей, по своим годам, не партией. Чрез день Бороздина сообщила мне письмом, что выход замуж за меня составляет пламеннейшее желание Зины и что когда она начала разговор о разности лет, то молодая девушка пренаивно спросила: «Разве Аркадий Николаевич от меня отказывается?» — и затем разразилась слезами и восклицаниями: «Как я несчастна!» В этот же день я был обручен с Зиною. Свадьба наша не замедлила последовать через несколько недель, согласно желанию Зины. После нее я поехал с женою на южный берег Крыма, где у меня маленькая вилла, и провел там время до осени. Я предположил поселиться с женою не в деревне, а в своем уездном городе, в котором жило много помещиков, составилось общество и было весело. Вслед за своим возвращением из Крыма я должен был совершить другую, неприятную, поездку — в Гродно, по одному постороннему для меня делу, в котором я вызывался в качестве свидетеля. Я думал, что все мое путешествие окончится в неделю, но в Гродно завязались у меня другие дела, так как я прежде жил в этом городе, и задержали меня вместо недели два месяца. Жена писала ко мне очень часто и все упоминала о каком-то готовящемся для меня, при приезде, сюрпризе. Можете же представить себе мое удивление, когда, возвратившись домой, я встретил у себя Авдотью Никаноровну Крюковскую. Я сконфузился до оцепенения, но Зина ничего не заметила. Оказалось, что Крюковская была старшею подругою Зины и моя жена питала к ней детскую симпатию еще в институте. Они встретились в доме нашего предводителя дворянства, куда Крюковская приехала вновь погостить, схоронив своего мужа за границею. Старые знакомые разговорились, сошлись, и Зина перезвала Крюковскую гостить к себе. Это появление Авдотьи Никаноровны у меня в доме было крайне неприятно для меня и казалось, при существовавших прошлых наших отношениях, с ее стороны поступком по меньшей мере необдуманным и неприличным. Мне совестно было встретиться с нею глазами; что чувствовать должна была она как женщина? Но переговорить с нею и отказать от дома у меня недоставало характера, а поручить это Зине я боялся, чтобы не возбудить ее подозрение и не огорчить ее. Чрез это она и осталась у нас. В первые дни Крюковская избегала всякого tête-à-tête со мною. Она, казалось, любила Зину, ласкала ее, как свою младшую сестру или дочь. Зина привязалась к ней всею душою и отдала себя и весь свой дом в полное ее распоряжение. Крюковская установила лучший порядок и окружила нас, как заботливая мать, покоем и комфортом. Я начал смотреть на нее другими глазами и приписывать поступки ее чувству привязанности к Зине и ее доброму сердцу, прошлые же отношения свои ко мне я думал, что она или забыла, или не придает им значения, при перемене строя моей жизни. Я стал даже очень благодарен ей за то, что она поселилась у меня в доме, потому что Зина, сознавал я, нуждалась, при своей неопытности, в руководительнице и помощнице по хозяйству. Крюковская же, соединяя в себе все качества хорошей компаньонки, была еще ее другом. Приискать такую женщину я думал все время, и находка была для меня кладом. Но скоро многое изменилось. Было лето. По старой холостой привычке, я велел перенести свою кровать и все кабинетные принадлежности в сад, в павильон, где и ночевал. Однажды вечером нас навестил мой товарищ по военной службе, местный мировой судья. Проведя вечер с дамами, я затащил его потом в свой павильон, и там мы распили с ним бутылку вина. Нужно заметить, что я пью мало и скоро хмелею. Проводив своего гостя, я собирался уже раздеться и лечь, отослав слугу гораздо ранее, как мне послышался, около павильона, какой-то шорох. Затем отворилась дверь и ко мне вошла Крюковская, в одном белом пеньюаре, с распущенными роскошными черными волосами. Я не успел прийти в себя от изумления, как уже находился в ее объятиях.

— Милый мой, — страстно лепетала она, трепеща вся, — сил моих нет более таить свою любовь… свою страсть…

Она быстро дунула на горевшую лампу, проговорив:

— Я боюсь, чтобы меня кто не увидел.

И я опять был в ее объятиях. Находясь под влиянием винных паров и прошлых к ней отношений, я не мог отказать ей и в ласке. Но я тотчас же опомнился. Ужас охватил меня от моего проступка. Я был так расстроен, что не мог вести никакого разговора с Крюковскою и попросил ее уйти. Заснуть я не мог и провел всю ночь в мучительнейших нравственных страданиях. В шесть часов утра я позвонил и велел явившемуся слуге немедленно приказать кучеру запрягать лошадей, чтобы уехать из дому куда-нибудь подальше до пробуждения Зины и не видать ее лица. Я написал ей лишь краткую записку, что еду по очень важному делу, о котором я вспомнил ночью и забыл сказать вечером. Когда я садился в коляску, мне было подано письмо. Я догадался, что оно от Крюковской, но сурово спросил человека:

— От кого? — предполагая, что уже весь мир знает о моих отношениях к этой женщине и позоре.

— Не знаю-с, — отвечал слуга. — Авдотья Никаноровна велели отдать…

Она тоже не спала всю ночь. Письмо ее у меня цело. Смысл его был тот, что она не оправдывала своего поступка, внушенного ей страстию, и проклинала себя за него, но умоляла не гнать ее от себя и Зины. «Зина, — писала она, — так же дорога мне, как и вам. Я люблю ее до обожания, чувствую свою вину перед нею и хочу загладить ее неусыпными заботами и попечением. Вы, Аркадий, не можете составить счастие Зины. Разность ваших лет и неопытность Зины кладет между вами непреодолимую преграду. Зина — дитя. Она не может сочувствовать всем вашим планам и намерениям. Вы нуждаетесь в помощи и совете подруги. Я буду вам другом, помощницей, слугою. Легко может быть, что и у Зины проснется чувство любви. Если оно обратится к другому, то неужели же вы, после своего поступка, не дадите ей свободы пожить? Вам нужно быть рассудительным и гуманным. Мы оба, — заключила Крюковская, — виноваты перед Зиной: вы своею женитьбой на ней, я тем, что слишком понадеялась на свои силы, на привязанность к ней и пала под тяжестью охватившей меня страсти. Поэтому на нас же лежит и обязанность загладить нашу вину перед этим добрым ребенком и принести ей счастие»…

Я отсутствовал из дома дня четыре и был крайне смущен при первой встрече с обеими женщинами. Крюковская тоже. Будь Зина сколько-нибудь проницательна, она догадалась бы, что между мной и ее подругою произошло что-то важное. Письмо Крюковской вызывало меня на объяснения и рассуждения с нею о Зине. Свидания наши происходили секретно, сначала в павильоне, а потом у меня в кабинете, и я поддался на них чарующему обаянию страстной женщины. Я чувствовал всю безнравственность своей принадлежности двум, и первое время меня терзала совесть, но потом она заснула. Ее усыпили размышления, что Зина, по молодости своей, более мне дочь, чем жена, что она полюбит непременно другого и я должен буду отдать ее и что сам я уже принадлежу другой женщине. Да, только сегодня я сознаю, что смотрел на все глазами Авдотьи Никаноровны. Известный вам обморок с Зиною случился уже во время полного моего ослепления. Я был тогда в уезде, по делам. Что произошло с Зиною — я не знал. Крюковская объяснила мне, что все было следствием простуды и прилива крови и что подобные обмороки бывают нередко у детей и молодых людей, почему и известны, в просторечии, под именем «детских». Лет шестнадцати такой обморок был и со мною, поэтому я ей поверил. О подозрениях врача Михайловского Крюковская начала рассказывать со смехом, называя его сумасбродом, кажется неравнодушным к Зине; но потом она стала серьезна и советовала мне быть осторожнее, опасаясь, чтобы основанием к подозрениям врача не послужили замеченные им отношения между нами… Вследствие этого подозрения Михайловского были оскорбительны и для меня, что я дал ему довольно жестко заметить, когда он, уезжая из нашего города и прощаяся со мною, завел речь об этом предмете. По выздоровлении Зины Крюковская уехала в Петербург, жалуясь мне, что ей тяжело и нужен отдых. Дом мой без нее казался мне пуст; я привык к ней; ей были известны все мои частные и общественные дела, и она всегда давала мне очень полезные советы. Я начал скучать о ней и беспрестанно ездить в Петербург. Наши интимные отношения не прекращались, но Зина ничего не подозревала и сама порывалась ехать в Петербург повидаться со своею подругой. Я долго откладывал ее поездку, но, получив письмо от Крюковской, что она тоже соскучилась о Зине и просит привезти ее в Петербург, я поехал с нею к предстоявшим праздникам. Остановилась Зина не у Крюковской, а в гостинице, по моему совету; квартира матери Крюковской была тесна, и я боялся, чтобы Зина не заметила нашей связи… Дальнейшее — вам все известно… При известии о смерти Зины в голове моей шевельнулось было подозрение, но после медицинского осмотра и анатомического исследования — оно прекратилось.

— Вот вам полнейшая моя исповедь, — сказал Можаровский, — к ней я могу только прибавить то, что я уже говорил вам и некогда доктору Михайловскому: что я всегда любил Зину, понимал разность наших лет, и если бы она полюбила другого, то для ее счастия и свободы я не задумался бы принести в жертву свою жизнь. Это было твердым моим решением. И сейчас я готов на все, чтобы только возвратить ее к жизни. Но я все еще сомневаюсь…

— Подождите, — сказал я, — назначенный мною срок не длинен.

— А что же мне делать теперь с Крюковской?

— Напишите ей, что вы, по экстренной надобности, уехали в Москву и будете здесь чрез три дня.

— Но она вчера была у меня и просила, чтобы я дал ей пять тысяч рублей для уплаты давнишнего долга Кебмезаху, который угрожает ей арестом, и я обещал ей доставить эти деньги сегодня вечером или завтра утром.

— Вот что! — задумчиво протянул я. — В таком случае, чтобы не возбудить ее подозрений, нужно поспешить… Кстати, сегодня в Ораниенбауме музыкальный вечер. Поезжайте туда и останьтесь там на ночь, а завтра утром, возвратившись в Петербург, заезжайте ко мне. Дайте мне время обдумать, но, умоляю вас, сделайте милость, не видайтесь с Крюковскою раньше завтрашнего моего свидания с вами.

Можаровский дал слово. Он остался у меня в этот день обедать и вечером, не заезжая к себе на квартиру, отправился в сопровождении моего человека в вокзал петергофской железной дороги, в Ораниенбаум.

 

VII

Было восемь часов вечера, когда Можаровский меня оставил. Чем ближе приближалось время к развязке, тем я становился неувереннее в успехе своего секретного следствия. Но трусов иногда посещает храбрость отчаяния. Для отваги мне достаточен был малейший толчок, и он дан был с той стороны, с какой я его не ожидал. Чрез двадцать минут по отъезде Можаровского меня посетил мой недавний знакомый, отставной корнет Атоманиченков. Старик был сильно взволнован.

— Я к вам с покорнейшею просьбою, — говорил он, здороваясь со мною, — научите, что делать? Очень виноват перед вами.

— Чем же?

— Как же! Не послушался я вашего совета. Вы велели мне написать к Кебмезаху письмо, а я, знаете, деньжонки ваши растратил, — тут сошелся с одним кавказцем, ну и не выдержал, вместо письма — сам пошел к Кебмезаху и помирился с ним… Вместо следуемых двух тысяч четырехсот двадцати рублей помирился на полторы тысячи…

— Пеняйте сами на себя, — сказал я ему.

— Это бы еще ничего, — продолжал Атоманиченков, — а вот горе: подлец выдал мне фальшивые деньги.

— Как фальшивые?

— Изволите видеть, он разделил полторы тысячи на три части; четыреста рублей выдал настоящими деньгами, настоящими ассигнациями, на пятьсот рублей дал вексель, а на остальные шестьсот рублей навязал мне акций разных железных дорог, между которыми вот эти две кормчные Энско-Эмской железной дороги, каждая в сто двадцать рублей. Сегодня я захотел одну из них продать. Иду в одну ссуду — не принимают, в другую — тоже, а рассматривают с любопытством… Что, думаю себе, за причина? Да спасибо, встретил я, случайно, в московском трактире одного бухгалтера из банка — рассказал я ему свою историю и показал акции. «Они, — говорит бухгалтер, — фальшивые, ничего не стоят; советую вам разорвать их, а то еще наживете с ними хлопот. Молите Бога, что не прямо обратились в банк, а то вас бы уже давно арестовали и засадили». Я так и обмер. Что скажете?

Рассказывая свое приключение, Атоманиченков вынул из кармана акции и подал мне. Рассмотрев их внимательно, я действительно нашел, что две акции Энско-Эмской железной дороги были поддельные, очень искусной работы, но они мне были хорошо известны. О подделке этих акций прокурорским надзором были собраны уже самые обширные сведения, виновники найдены, предварительное следствие окончено и дело назначено к слушанию в окружном суде, на днях. Кебмезах был этому делу не причастен. По всей вероятности, акции эти ему попались случайно, но, не желая терпеть на них убыток, он отдал их за долг профану, надеясь, что он увезет их с собою на Кавказ. Следовательно, Кебмезах мог быть обвинен только в сбыте заведомо фальшивых денежных знаков.

— Акции поддельные, — сказал я Атоманиченкову.

— То-то Кебмезах и советовал мне продать их в Тифлисе. Там, говорит, вам за них больше дадут. Пропали двести сорок рублей, — проговорил со вздохом Атоманиченков, — потому что наверно отречется, скажет: «я не давал», и всякий поверит — генерал! На беду, я выдал ему еще расписку, что две тысячи пятьсот рублей получил полным числом наличными. Избить разве, шельму? Была не была!

— Вы не заходили к Кебмезаху?

— Нет.

— И ему неизвестно, что вы знаете уже, что из числа данных им вам акций две фальшивые?

— Нет. Я шел к нему, но вспомнил о вас и вздумал сначала посоветоваться с вами, как с добрым человеком, и отдать должок.

— И чудесно сделали. Я, может быть, помогу вам взыскать за эти акции с Кебмезаха деньги.

— Трудно.

— Ничего. Вам стоит только сделать маленькое заявление, хоть прокурору.

— О, ни за что! Боюсь, чтобы самому не досталось, — возразил отставной корнет, — я, знаете, привык иметь дело с шашкою, а на пере — я не мастер.

— Не бойтесь; прокурор окружного суда мой приятель, и он прижмет его.

Атоманиченков недоверчиво осмотрел мой кабинет, но обстановка показалась ему приличною для моего знакомства с прокурором.

— Не знаю, — сказал он нерешительно.

— Вы послушайте, что я напишу.

Я взял лист бумаги и написал акт о заявлении, сделанном мне Атоманиченковым. Старый воин выслушал его, ни о чем не догадываясь.

— Подпишите, — попросил я.

— А это не задержит меня в Петербурге?

— Ручаюсь вам, что завтра или послезавтра вы можете ехать в Тифлис. Я попрошу прокурора. Какой вы трус!

— Да, признаюсь вам, — отвечал, улыбаясь, Атоманиченков, взявши для подписи перо, — ни бомбы, ни картечи, ни самого дьявола не боюсь, а крючков трушу. — С этими словами он лихо подмахнул акт. — В 1842 году со мною был случай в Москве. Желаете, я расскажу?

— Сделайте милость, — попросил я, — но вы не обращайте на меня внимания: мне нужно написать несколько строк, но я вас слушаю.

Пока он рассказывал, как один чиновник упросил его подписать внизу полулиста белой бумаги свое звание и фамилию, а потом сверху приписал текст долговой расписки в сто рублей и подал ее ко взысканию, я написал телеграмму в сыскное отделение и распоряжение о приглашении полиции, позвонил и отдал все это своему письмоводителю, для немедленного исполнения.

Атоманиченков был сильно смущен, когда чрез несколько времени ко мне явились жандармский и полицейский офицеры и он узнал мою должность. Я попросил старика не беспокоиться, посидеть у меня, пока я возвращусь, и поручил письмоводителю угостить его как можно усерднее, а сам, извиняясь, распростился. В передней был оставлен полицейский солдат.

Кебмезах был дома.

— Герман Христианович никого сегодня у себя не принимает, — начал было его человек, отворив по звонку дверь, но при виде моих спутников, жандармов и полицейских солдат, растерялся.

В зале нас встретил Кебмезах.

— Что вам, господа, угодно? — спросил он, с изумлением осматривая нас, причем глаза его преимущественно остановились на жандармском офицере.

— Вы выдали корнету Атоманиченкову поддельные акции Энско-Эмской железной дороги, — начал я.

— Напротив, я отдал ему две тысячи пятьсот рублей наличными деньгами и имею от него расписку. Он клевещет, — возразил Кебмезах.

— Но все-таки нам необходимо произвести обыск у вашего превосходительства.

— Зачем же? Я положительно против этого протестую. Одна акция могла попасться ко мне случайно. Я не фальшивый монетчик.

— Обыск это докажет лучше всяких слов.

— Хорошо, но вы ничего не найдете.

Кебмезах повел нас в свой кабинет. Начался обыск. Я приступил прежде всего к письменному столу и в первом же ящике его увидел то, что мне было более всего нужно: там лежал большого формата незапечатанный пакет, с надписью синим карандашом: «Всего пятнадцать писем».

— Прошу вас этого не трогать, — сказал Кебмезах, когда я взял пакет в руки.

— Почему же?

— Это семейные письма.

— Однако содержание их может касаться до акций Энско-Эмской железной дороги.

— Наконец, я вам говорю, что это письма от женщины. Я запрещаю вам читать их, — раздраженно вскричал Кебмезах, подступая ко мне.

— Не от Авдотьи ли Никаноровны Крюковской? — спросил я, пробежав одно письмо ужасного содержания. — Я арестую их.

Кебмезах остолбенел.

— Для чего же вам нужны ее письма?

— По другому делу…

— По какому?

— Об отравлениях, — отчетливо произнес я.

Кебмезах с яростью бросился на меня, чтобы схватить роковые письма, но был остановлен солдатами. Я попросил придержать его и принялся за осмотр окованного железом денежного сундука. Кебмезах оказался гораздо богаче, чем о нем предполагали: капитал его состоял более чем из трехсот тысяч; он заключался в пятипроцентных билетах и других денежных бумагах, но поддельных акций Энско-Эмской железной дороги между ними не было. Осматривая тщательно сундук и постукивая по нем, я удостоверился, что в одном месте сундука есть секретное отделение, и здесь-то я нашел небольшую фарфоровую баночку, с мелко истолченным порошком темно-бурого цвета, количеством до двух унций…

Окончив обыск и поручив Кебмезаха полиции, я отправился в сопровождении своих спутников в Офицерскую улицу.

 

VIII

Авдотью Никаноровну Крюковскую я застал за роялем: она играла арию из «Каменного гостя». Чтобы не испугать ее, я оставил своих спутников на некоторое время на лестнице.

— Как прикажете об вас доложить? — спросил меня человек.

— Скажите — от Аркадия Николаевича.

Я был приглашен в залу. Авдотья Никаноровна величественно вышла ко мне, слегка шурша длинным шлейфом великолепного бархатного платья, малинового цвета. Она несколько удивилась, увидя меня, и, отвечая на мой поклон, спросила:

— Мне сказали, что от господина Можаровского?

— Да, я сказал это для того, чтобы иметь удовольствие видеть вас; но я явился по должности товарища прокурора окружного суда. Мне нужно переговорить с вами…

Крюковская побледнела.

— Пойдемте в гостиную, — сказала она, — мама́ нет дома.

В зале послышался стук оружия: туда вошли мои спутники.

— Это что значит? — спросила Крюковская.

— Я буду иметь честь объяснить вам, — отвечал я ей с поклоном.

Авдотья Никаноровна вошла в гостиную, жестом указала мне кресло и, поместившись напротив, устремила на меня свои черные глаза.

— Что случилось? — проговорила она.

— Сейчас, — приступил я прямо к объяснению, — мною был произведен обыск в квартире действительного статского советника Кебмезаха, где, между прочим, найдены известные вам пятнадцать писем…

Крюковская вскочила и выпрямилась во весь рост. Вся красота ее исчезла. Передо мною стояла высокая худощавая женщина с желтым, злобным лицом и блуждающими глазами, олицетворенная Мегера.

— И стрельный яд также отыскан, — прибавил я тихо.

Она вздрогнула и всплеснула руками.

— Вы отдадите мне эти письма? — прошипела она внезапно, наклоняя ко мне свое лицо.

— Нет, — отвечал я, невольно отшатываясь.

Крюковская постояла молча несколько секунд, тревожно и быстро посматривая то на меня, то на дверь, и вдруг, упав передо мною на колени, она схватила меня за руки и умоляющим голосом, со сдерживаемыми рыданиями, проговорила:

— Спасите меня!

Произошла тяжелая сцена… Крюковская выказала замечательную слабость, совершенно противоречащую ее железному характеру и силе воли, какую она обнаруживала при совершении своих злодейств. Как дитя, она плакала, бросалась целовать руки, просила прощения, делала странные предложения и порывалась в залу умолять жандармского офицера и полицейского чиновника скрыть ее преступление.

Я сообщил, что мне известно отравление ею Чернодубского, мужа и Зинаиды Можаровской, рассказал о встрече своей с доктором Михайловским и решительно объявил, что я не могу ничего для нее сделать, кроме совета: дать полное и правдивое показание, которое одно только и может сколько-нибудь облегчить ее участь.

— В смерти Чернодубского, — возразила Крюковская, — я почти невинна… Я отравила его, сама того не зная… Ах! Зачем я тогда не выдала Кебмезаха?! Что же касается до мужа и Зинаиды, то… но пощадите меня! Я так расстроена, не соберусь с мыслями… Сегодня я ничего не могу рассказать вам… Позвольте, я лучше напишу все… Завтра же, утром, вы получите полное мое признание…

— Следовательно, вы сознаетесь? — спросил я.

— Да, — отвечала она, и, упав на диван, Крюковская разразилась истерическими рыданиями.

В тот же вечер она была отправлена в тюремный замок. Матвеева, по возвращении своем из театра, также была арестована, как сообщница. Обыск, произведенный у них в доме, не дал ничего нового.

Отставного корнета Атоманиченкова я застал у себя в квартире уже спящим. Он очень был удивлен, когда, поутру, я рассказал ему об аресте Кебмезаха и все дело об отравлениях, которое перестало уже быть тайною. Я употребил все старания, чтобы корнет мог отправиться в Тифлис, как только ему вздумается.

 

IX

Я получил показание Крюковской довольно рано утром, еще до возвращения Можаровского из Ораниенбаума. Оно было изложено в форме полуписьма, полурассказа.

«Не судите меня строго, — писала она, — я самая несчастнейшая женщина в мире. Мне выпал такой жребий, что я могла устроить свое счастие единственно путем преступлений. Известна ли вам моя жизнь? С девятнадцати лет я уже узнала нравственные пытки, терзания и угрызения совести. Меня выдали замуж по расчету, за человека, которого я не любила, черствого и жестокого, позволявшего себе бить и тиранить меня. Сблизиться с ним я не могла, потому что была молода, неопытна и избалована. Мать, вместо того чтобы примирить меня с мужем, своим вмешательством и советами не уступать и не покоряться мужу еще более усиливала вражду. Наконец мы расстались, и я приехала с матерью в Петербург. У меня было желание начать другую жизнь и была потребность полюбить кого-нибудь. И что же? Все мои мечты разлетелись… В первый же месяц мы были ограблены Кебмезахом, остались без средств и попали в полную зависимость от этого страшного человека. Встреча с ним составляет величайшее несчастие моей жизни и корень всех зол. Из писем моих вы видели, что я была любовницею Кебмезаха. Как произошло это, я не постигаю. Между нами не было ничего похожего на любовь. Я никогда не чувствовала к нему ни малейшего расположения; он также не обременял меня изъяснениями, да я бы и расхохоталась над этим. Но между тем я не отдалась ему и по расчету. Мое падение, само по себе чернее грязи, совершенно бессмысленно. Кебмезах воспользовался тем, что я свободно себя держала, была без всякого постороннего надзора и в несчастный вечер находилась под влиянием выпитого вина… Мой поступок возмутил меня самое, но прервать связь я никак не могла, по тем бесцеремонным отношениям, какие существовали между Кебмезахом и нашим домом. Сказать Кебмезаху, что я им гнушаюсь и что он поступил со мною бессовестно, мне препятствовала странная гордость: мне не хотелось признаться в своем бессилии и в той роли глупой жертвы, которую я сыграла, а поэтому я делала вид, будто бы действовала всегда сознательно. Это послужило мне к новому вреду: Кебмезах составил самое невыгодное понятие о моей нравственности и на основании этого отнесся ко мне с предложениями — быть обольстительницею и приманкою молодым людям, для его корыстных целей. Поделиться своими нравственными страданиями мне было не с кем; бороться не было сил, а просить пощады мешала та гордость, о которой я уже упомянула. И я приняла на себя личину наглой и подлой женщины, какой я вовсе не была в глубине души. Каждый день клал на меня новый слой позора и бесчестия. Я падала в омут все глубже и глубже. Не прекращая своих отношений к Кебмезаху, я переходила в то же время из одних рук в другие… Положение мое было ужасно! О подвигах моих трубил весь город. Оставленная, брошенная и презираемая всеми своими знакомыми, я гнушалась самое себя… В это время умер Чернодубский, и начался новый период моей жизни. Смерть его произошла следующим образом. Чернодубский, как вам, может быть, известно, был богатый приезжий помещик. Кебмезах познакомил его с нами, и он бывал у нас очень часто, ухаживая за мною, на что я отвечала кокетством. Накануне происшествия, вечером, у нас, по обычаю, шла большая картежная игра. Чернодубский хорошо знал все шулерские проделки, а потому Кебмезах должен был вести с ним игру как следует и проиграл около двух тысяч, которые обещал представить Чернодубскому, у нас же в доме, завтра или послезавтра.

Вечером Чернодубский высказал сомнение в этом, но Кебмезах заверил его честным словом, и дело кое-как уладилось. По окончании игры Кебмезах шепнул моей матери, чтобы она задержала Чернодубского, а мне, чтобы я вышла в другую комнату переговорить с ним.

— Вы должны непременно меня выручить, — сказал мне Кебмезах, когда мы были наедине, — кроме этих проигранных сегодня двух тысяч я еще очень много должен Чернодубскому. Отдать ему долг у меня решительно нет средств, а не отдать невозможно, потому что чрез это он может повредить мне, и я проиграю другое интересное дело, выше этого долга ему. Поэтому нужно выиграть время. Пожалуйста, подойдите сейчас к Чернодубскому, вовлеките его в объяснительный разговор — он влюблен в вас — и назначьте ему где-нибудь свидание… Например, в Пассаже.

— Для чего же это? — спросила я.

— Так нужно. Я буду у вас утром, тогда расскажу, теперь некогда. Прошу вас…

— Пожалуй, — отвечала я, пожимая плечами, и, вошедши в комнату, где был Чернодубский, сделала все, о чем меня просили.

— Объясните же, как мне действовать и что говорить на этом странном свидании с Чернодубским? — спросила я у Кебмезаха, когда он явился к нам на другой день утром и я была уже готова ехать в Пассаж.

— Скажите ему, — отвечал он, — что вы не можете сегодня провести с ним время, потому что у вас заболела мама или вы ждете к себе знакомую, и подарите ему, шутя, при прощании, взамен вот эту маленькую конфекту, с тем чтобы он непременно ее съел…

— А что это за конфекта? — спросила я.

— Не беспокойтесь, она совершенно безвредна, но только заставит Чернодубского пробыть несколько дней дома, а за это время я успею собраться с деньгами для отдачи ему долга.

— Не отрава ли это? — вновь спросила я подозрительно.

— С чего же вы это взяли? — отвечал Кебмезах оскорбленным тоном голоса.

Я поверила и, поехав в Пассаж, при встрече с Чернодубским, смеясь, подарила ему конфекту. Чрез час после этого, когда я возвратилась домой, в мою комнату вошел Кебмезах. Он был очень встревожен.

— Ужасный случай! — проговорил он. — Знаете ли вы новое происшествие? Сейчас скоропостижно умер Чернодубский.

Я вздрогнула.

— Значит, мы его отравили? — испуганно произнесла я.

— Не отравили, — отвечал Кебмезах, — а произошла несчастная ошибка. Я вместо одного порошка насыпал в конфекту яд, привезенный мною из-за границы. Сделал я это без умысла, но вы будьте покойны: яд этот мало известен в России и не оставляет после себя никаких следов, так что никакое анатомическое исследование не докажет присутствие яда. Никто не догадается, что Чернодубский отравлен. Умейте только выдержать себя, при случае, если с вас будут снимать показание, так как вы виделись с Чернодубским за несколько минут до его смерти. Не видел ли кто, как вы давали ему конфекту?

— Нет.

— И прекрасно. Умолчите же об этом обстоятельстве при показании.

Я не поверила ошибке Кебмезаха; я была твердо убеждена, что конфекта была дана с ядом для Чернодубского — умышленно… У меня было такое сильное желание выдать Кебмезаха правосудию, что, будь сколько-нибудь проницательнее следователь, я бы преодолела в себе чувство самосохранения и вместе с выдачей Кебмезаха я разоблачила бы всю подноготную своей жизни и навлекла бы на себя подозрение в сообщничестве. Но следователь был слишком доверчив; он пришел в мою квартиру лично — сам написал, для одной формы, показание и дал мне подписать. Смерть Чернодубского произвела на меня потрясающее действие. Кебмезах сделался для меня ужасен. Жить в Петербурге мне стало страшно. К этому присоединились еще другие неприятности по содержанию моей матерью игорного дома, поэтому мы поспешили оставить Петербург: мать уехала в небольшое имение, доставшееся ей после смерти отца, а я — в одну подмосковную губернию, к своей подруге, муж которой занимал должность предводителя дворянства. Там я встретила Аркадия Николаевича Можаровского и страстно полюбила, в первый раз в жизни. В глазах подобных мне женщин, проведших свою молодость в разгуле, такие мужчины, как Можаровский, имеют огромную цену; в них есть какая-то необъяснимая магнитная для нас сила. Я не ставлю Аркадия Николаевича на пьедестал; я знаю, что он слаб, бесхарактерен, не особенно умен и неглубоко любит меня, но… он так непохож на всех моих обожателей, с которыми я сходилась. В нем есть что-то нежное, стыдливое, целомудренное, и это привязывает меня к нему. В сорок лет он сумел остаться юношей. В браке с ним я не отдавала бы себя ему, как другому мужчине, во власть и не сковывала бы своей воли, была бы самостоятельна и свободна в хорошем смысле этого слова. Я могла бы даже быть ему прекрасной помощницей на поприще общественной деятельности, на котором он занимал довольно видное место. И я могла бы быть его женою, если бы была свободна… В один вечер Можаровский высказал мне это положительно. При этом его заявлении меня охватила страшная мысль. Я провела несколько дней в тяжелом раздумье, не отдыхая в бессонные ночи, я решилась, чтобы устроить свое счастие, отравить мужа, не надеясь получить развод. Я послала к Кебмезаху письмо, в котором просила его прислать мне несколько приемов того яда, которым был отравлен Чернодубский, для отравления мужа, с целью воспользоваться его состоянием, обещая при этом, по приведении в исполнение своего намерения, приехать в Петербург, отдать ему свое состояние и быть его женою. Без этого обещания я боялась, что он не уважит мою просьбу; мне нужно было одурачить его. Между тем Кебмезах стал присылать мне страстные письма, чтобы я возвратилась. В прошлом я так зарекомендовала себя Кебмезаху, что он поверил всем моим обещаниям и выслал мне яд тотчас же, вместе с посылкою шелковой материи, в количестве трех приемов, но без объяснения употребления яда. Получив нужное, я простилась с семейством своей подруги и с Можаровским, обещая встретиться с ним и взяв с него слово, что он будет ждать меня свободный. Я поехала к мужу, притворилась глубоко раскаявшейся и вымолила его прощение. Незнание, как употребить яд, заставило меня послать еще несколько писем к Кебмезаху, но он долго колебался присылкою мне объяснения, написанного своею рукою, и только чрез несколько месяцев выслал небольшую статью из какого-то медицинского журнала «О физиологическом и терапевтическом значении американского стрельного яда кураре». Весною мы отправились с мужем за границу, и там, после страшной борьбы со своею совестью в продолжение целого лета, я осенью, в одной швейцарской деревне, пользуясь отсутствием врачей, отравила своего мужа в чашке бульона. Он умер мгновенно и почти без всяких страданий… Совершив это преступление, я осталась на некоторое время за границею, чтобы рассеяться и прийти в себя. Зимою я прибыла в Петербург, но прожила в нем всего одни сутки и, не повидавшись с Кебмезахом, уехала в подмосковную, к своей подруге. О Можаровском я не собирала никаких справок, будучи твердо убеждена, что он свободен и ждет меня. Но в первый же день моего приезда я услышала несчастную новость, что Можаровский женат. Я была поражена…

— На ком? — спросила я свою подругу.

— На Зинаиде Александровне Малининой, — отвечала она, — ты должна ее знать, она воспитывалась в наше же время в институте, в низших классах, и в этом году окончила курс. Помнишь ли ты маленькую белокурую девочку, которая оказывала тебе особую привязанность?

— На Зине Малининой, — шептала я.

Странная судьба… Думала ли я когда-нибудь, что эта девочка, дарившая мне свои конфекты и которую я ласкала, целовала и убирала ее русую головку, со временем станет преградой к моему счастию и отнимет от меня того человека, для которого я совершила преступление и который был мне дороже всего в мире? Скоро я повидалась с «мадам Можаровскою». Одно имя это волновало во мне всю кровь. В груди моей бушевала целая буря. Зина обрадовалась встрече со мною и, как дитя, бросилась мне на шею с ласкою, целуя мои руки. Она осталась тою же миловидною и наивною девочкой, какою была в институте, но теперь эта наивность ее возмущала меня. Она представляла чересчур резкий контраст со мною. Аркадий Николаевич даже и не говорил своей жене обо мне; я поняла, что он считал свои отношения ко мне одною пустою любовной интрижкой. Ему нужна была жена. Цель жизни для меня вновь была потеряна. Я хотела было ехать в Петербург и сдержать слово, данное Кебмезаху, но Можаровская стала упрашивать меня остаться погостить у нее, ссылаясь на то, что мужа ее нет в городе и она страшно скучает. Первым движением моим было отказаться от этого предложения, но потом мне захотелось заставить себя пострадать: посмотреть на чужое счастье и полюбоваться на семейную обстановку того человека, которому я сама себя готовила в жены и любила. Кроме того, меня мучило любопытство, какое впечатление произведет на Можаровского моя с ним встреча? И я приняла приглашение Зины. Аркадий Николаевич возвратился. Он был очень смущен, но ему было неприятно видеть меня, а прежней любви не было и тени. Теперь, обсуждая все хладнокровно, кажется, что после этого тяжелого удостоверения прошлое для меня было невозвратимо и я должна бы была непременно тотчас же оставить дом Можаровских. Но тогда у меня явились другие желания: мне захотелось во что бы ни стало доказать Аркадию Николаевичу, что я не та женщина, за какую он меня считал, что он мог бы быть со мною счастлив, заставить его пожалеть, что не я его жена. Пользуясь безграничною любовью и доверенностью Зины, я взяла в свое заведывание управление всем их домом и на каждом шагу показывала Можаровскому свое превосходство перед его женою. С Зиною в то время я тоже была ласкова, и не двулично: это происходило из того источника, что я чувствовала себя виновной перед нею и сознавала, что разрушаю ее счастие, а потому мне было жалко ее. Извне Аркадию Николаевичу и всякому постороннему, не знавшему, что происходит внутри меня, я казалась превосходною женщиною и прекрасной подругой для такой молодой особы, как Зина. Сама я начинала задумываться: не перемениться ли мне? Не сделаться ли на самом деле подобной женщиной? Но я не могла преодолеть бушевавшей во мне страсти.

В один вечер ко мне особенно нахлынули воспоминания прошлого. Было поздно. Зина улеглась спать, я распрощалась с нею и тоже пошла к себе в спальню. Окна из этой комнаты выходили в сад, где в павильоне Можаровский ночевал летом. Мне не спалось, и я, не зажигая лампы, растворила окно. Ночь была тиха и ароматична. В павильоне светился огонь. Я знала, что у Аркадия Николаевича был в гостях его старый товарищ. Я видела, как он пошел его провожать, до слуха моего долетели слова, что он чувствует легкое охмеление. Затем он отпустил слугу и возвратился в павильон. В этом павильоне прежде, когда он был холостым, у меня происходили с ним свидания. Прошлое представилось еще осязательнее. Кровь забунтовала еще сильнее. Я осторожно вышла из комнаты, тихо спустилась в сад и внезапно явилась перед Можаровским, с выражением всей своей страсти… Но он тотчас же оттолкнул меня. Я догадалась, что он страдает от своего поступка, на который был вызван мною, и способен, может быть, наутро во всем признаться жене и удалить меня от себя. Когда я уходила, он показался мне кающимся преступником. Целую ночь в павильоне его светился огонь. Я тоже не спала, все раздумывая, что мне делать. «Отравить Зину!» — подсказала мне страсть, но я сама оледенела от этого замысла. Тогда в голове моей сформировалась другая безрассудная идея, которая, однако же, в то время оживила меня, поддержала и представилась удобоисполнимою, это — «жизнь втроем». По этому плану мне не нужна была смерть Зины, и я мечтала даже устроить ее счастие, если бы она полюбила другого. В этом смысле за ночь я написала к Можаровскому письмо, умоляя его не удалять меня от себя, и велела человеку отдать ему, когда он рано утром на другой день, терзаемый своим проступком, уезжал из дому, будучи не в состоянии видеть жену. Брак Можаровского с Зинаидой казался ему, как слабому человеку, не уверенному в своих силах, всегда, по разности лет, очень опасным. Своим влиянием, исподволь, я развила в нем эти опасения до широких размеров, заставила сожалеть об этом браке и смотреть сквозь свою призму, что только я могу быть его женою и оценить его, а Зинаида — неразвитой ребенок. Поэтому письмо мое имело полный успех. Началась жизнь втроем. Зина ничего не замечала. Такая жизнь продолжалась около полугода, но она не удовлетворила меня с первого же месяца. Я видела, что Можаровский тяготится нашими отношениями. Я боялась потерять его, опасалась сплетен, подозрений и ревности Зины, которую также сама ревновала. Положение мое в доме Можаровских было крайне натянутое, фальшивое и неловкое. Прежде случались дни, в которые мне было жалко Зину и я ее любила, теперь чувство это стало посещать меня все реже и реже. Я готова была бы отдать этой женщине весь мир, лишь бы она уступила мне в мое полное распоряжение своего мужа, но я видела, что Зина сама любит его, и едва ли не более меня, потому что при своей слепой любви она не замечала всех слабых сторон в этом человеке, я же их видела. Трудно решить, за что я любила и люблю Аркадия Николаевича: за его совершенства или недостатки? Ненависть к сопернице стала возрастать с каждым днем. Зина мешала моему счастию. Смерть ее избавила бы меня от всех мучений и дала бы прочное положение в обществе. Мысль отравить Зину вновь возвратилась ко мне, и я уже не гнала ее, а допустила до исполнения. Но на этот раз бедная женщина была спасена благодаря искусству врача, каким-то вдохновением свыше заподозрившего отраву. Вы мне передавали, что Михайловский подробно рассказал и описал вам это происшествие. Он ничего не солгал. Вы также знаете, что я уверила Аркадия Николаевича, что с его женою случился тогда лишь сильный обморок, в чем он и до сих пор убежден, и предупредила его против подозрений врача. Смотреть на свою жертву, после несчастного происшествия, мне было невыносимо, а потому, по выздоровлении Зины, подождать которого меня заставляла необходимость, я уехала тотчас же в Петербург. Я была совершенно разбита, планов на будущее у меня никаких не было. Можаровский провожал меня до Москвы. Ему было жаль меня. Он привык ко мне, я сделалась уже ему необходима. Можаровский ездил в Петербург беспрестанно. Я вела жизнь уединенную и попыталась было возобновить некоторые из своих старых знакомств. Но это не радовало меня: я чувствовала себя заживо погребенною. Мне не хотелось к себе милосердия и снисхождения. Многие, зная мое прошлое, смотрели на меня прежними глазами. Кебмезах же неотступно требовал исполнения. Чтобы отвязаться от него, я отдала ему почти все свое состояние, какое досталось на мою долю после смерти мужа, и он было оставил меня в покое. Трудно решиться лишить жизни человека в первый раз, во второй гораздо легче. Неведомая сила настраивает мысль на этот лад и влечет к исполнению намерения. Оглядываясь вокруг и обсуждая все, я пришла к выводу, что полная перемена моей жизни может произойти только со дня выхода моего замуж за Можаровского, иначе отравление мужа было бы совершенно бесполезно. Зина также должна быть принесена в жертву. И я написала к Можаровским, чтобы Зина приехала в Петербург. Я отравила ее булавкою с раствором кураре. Моя царапина была смертельна! Но и смертью бедной Зины я не доставила себе покоя. О происшествии этом, по газетным известиям, узнал Кебмезах и догадался, что смерть последовала при помощи его подарка. Редко для кого судьба так изобретательна на преследования, как ко мне. Когда я была моложе, красивее и свободна, Кебмезах не чувствовал ко мне даже сильной животной любви; когда же он увидел, что я переменилась, люблю другого и между нами не может быть прежних отношений, он возгорелся ко мне отвратительною старческою любовью. Своими наглыми предложениями, просьбами моей руки и угрозами он истерзал меня всю! Этот несчастный год я прожила беспокойнее и мучительнее всех предшествовавших.

Имея в руках мои письма, Кебмезах моментально мог разрушить приближавшееся ко мне счастье, достигавшееся ценою страданий и жертв, и он обещал сделать это. Ни просьбы, ни мольбы, ни обращение к его совести, ни денежные обещания — ничто не действовало на негодяя. Он стоял на своем, чтобы я была его женою — или он покажет Можаровскому некоторые мои письма. В прошлом месяце мое терпение лопнуло: я указала Кебмезаху на дверь, запретила бывать у себя в доме и предоставила полную волю поступать против меня, как ему угодно. Я трепетала ежеминутно, но была тверда: не принимала к себе Кебмезаха и отсылала письма его нераспечатанными. В прошлое воскресенье, в театре, когда и вы были вместе с Быстровым и Можаровским, в ложу нашу неожиданно вошел Кебмезах и, подавая мне визитную карточку, быстро проговорил: «Я мирюсь с вами. Непременно прочтите». После этих слов он ушел. На карточке было написано: «Я тронулся вашею участью. Будьте счастливы. Жду сегодня вас к себе, после спектакля. Вы можете получить от меня все ваши письма. Условия мои легки, и я уверен, что вы согласитесь на них». Я поехала. Кебмезах сначала возобновил было свои предложения, но я показала ему бывший со мною револьвер и отвечала, что скорее лишу себя жизни, чем соглашусь хоть на одно из его безнравственных предложений. Тогда он стал жаловаться на свои стесненные денежные обстоятельства и кончил, что согласен продать мне мои письма за десять тысяч рублей. Я согласилась, но просила его дать мне срок на три дня, так как у меня недоставало половины просимой суммы, если бы я даже продала свои бриллианты и некоторые вещи. Кебмезах обещал подождать и проводил меня до подъезда. В понедельник я взяла нарочно наемную карету, чтобы не повстречаться с Можаровским и не быть им узнанною, и целый день рыскала по разным ростовщикам, чтобы достать эти пять тысяч, но нигде не достала и принуждена была обратиться к Можаровскому. Он сказал, что привезет эти деньги во вторник вечером или в среду утром. Таким образом, я была уверена, что совершенно разделалась с Кебмезахом. До счастья моего — до желанной свадьбы — оставалось несколько дней. Во вторник вечером я с нетерпением ждала Можаровского и вдруг была арестована вами. Что это, как не судьба…

Если всего рассказанного мною для вас недостаточно, то я готова дать бо́льшие подробности, но только умоляю вас: не делайте мне очных ставок с Можаровским. Это сверх моих сил. Могу ли я писать к нему? Передайте ему, если можно, что и в холодной Сибири, может быть в цепях, в грязном и мрачном остроге, я буду беспрестанно думать о нем. Пусть поймет, что преступницей сделала меня любовь к нему, — и простит. Но я боюсь, что он, как только узнает о моих преступлениях, отвернется от меня и у него не останется ко мне другого чувства, кроме ужаса или отвращения. Пусть так… Но последнее слово, которое я произнесу, будет: «Аркадий!»…

 

X

Возвратившись из Ораниенбаума, Можаровский застал меня за чтением этого рассказа. Я дал прочесть его и ему.

— Ужасная женщина, ужасная женщина! — восклицал Аркадий Николаевич, читая.

Матвеева показала, что между нею и дочерью никогда не происходило разговоров об отравлениях и она ничего не подозревала. Кебмезах, ввиду ясных улик, обнаруженных разными найденными у него письмами, сознался. Кураре приобретено было им, во время его путешествия из Англии, в американской Гвиане. Он достал его в огромном количестве и продал в лондонские аптеки несколько фунтов по высокой цене, так как гвианский курарин составляет высший сорт этого яда. Сам Кебмезах пользовался им неоднократно как в России, так и за границею. Число погубленных им жертв простиралось до семи, кроме трех, отравленных Крюковскою.

Производство этого огромного дела отняло у меня очень много времени; передавая его к слушанию окружного суда, я почувствовал, будто с плеч моих свалилась гора…

Ссылки

[1] Коллежский асессор — гражданский чин VIII класса.

[2] Надворный советник — гражданский чин VII класса.

[3] Плерезы — траурные белые нашивки на черном платье.

[4] госпожа (фр.).

[5] господин (фр.).

[6] дядюшка (фр.).

[7] Буфф — театр на Александринской площади, где шли французские спектакли — оперетки, шансонетки и т. п.

[8] Дюссо — дорогой ресторан, который любили посещать великосветские денди.

[9] Вольф — один из лучших петербургских ресторанов.

[10] Евдокия (фр.).

[11] свет (фр.).

[12] Лукреция — персонаж истории Древнего Рима, образец прекрасной и добродетельной супруги.

[13] Адонис — в греческой мифологии — юный красавец, возлюбленный Афродиты.

[14] Расплюев — персонаж пьес А. В. Сухово-Кобылина «Свадьба Кречинского» и «Смерть Тарелкина», циничный, хвастливый и легкомысленный мошенник.

[15] дорогой мой (фр.).

[16] напротив (фр.).

[17] Аделина Патти (1843–1919) — знаменитая итальянская певица, неоднократно с триумфом гастролировавшая в России.

[18] Бонбоньерка — коробочка для сладостей.

[19] В одну телегу впрячь не можно… — цитата из «Полтавы» А. С. Пушкина.

[20] навязчивой идеей (фр.).

[21] наедине (фр.).