Авдотью Никаноровну Крюковскую я застал за роялем: она играла арию из «Каменного гостя». Чтобы не испугать ее, я оставил своих спутников на некоторое время на лестнице.

— Как прикажете об вас доложить? — спросил меня человек.

— Скажите — от Аркадия Николаевича.

Я был приглашен в залу. Авдотья Никаноровна величественно вышла ко мне, слегка шурша длинным шлейфом великолепного бархатного платья, малинового цвета. Она несколько удивилась, увидя меня, и, отвечая на мой поклон, спросила:

— Мне сказали, что от господина Можаровского?

— Да, я сказал это для того, чтобы иметь удовольствие видеть вас; но я явился по должности товарища прокурора окружного суда. Мне нужно переговорить с вами…

Крюковская побледнела.

— Пойдемте в гостиную, — сказала она, — мама́ нет дома.

В зале послышался стук оружия: туда вошли мои спутники.

— Это что значит? — спросила Крюковская.

— Я буду иметь честь объяснить вам, — отвечал я ей с поклоном.

Авдотья Никаноровна вошла в гостиную, жестом указала мне кресло и, поместившись напротив, устремила на меня свои черные глаза.

— Что случилось? — проговорила она.

— Сейчас, — приступил я прямо к объяснению, — мною был произведен обыск в квартире действительного статского советника Кебмезаха, где, между прочим, найдены известные вам пятнадцать писем…

Крюковская вскочила и выпрямилась во весь рост. Вся красота ее исчезла. Передо мною стояла высокая худощавая женщина с желтым, злобным лицом и блуждающими глазами, олицетворенная Мегера.

— И стрельный яд также отыскан, — прибавил я тихо.

Она вздрогнула и всплеснула руками.

— Вы отдадите мне эти письма? — прошипела она внезапно, наклоняя ко мне свое лицо.

— Нет, — отвечал я, невольно отшатываясь.

Крюковская постояла молча несколько секунд, тревожно и быстро посматривая то на меня, то на дверь, и вдруг, упав передо мною на колени, она схватила меня за руки и умоляющим голосом, со сдерживаемыми рыданиями, проговорила:

— Спасите меня!

Произошла тяжелая сцена… Крюковская выказала замечательную слабость, совершенно противоречащую ее железному характеру и силе воли, какую она обнаруживала при совершении своих злодейств. Как дитя, она плакала, бросалась целовать руки, просила прощения, делала странные предложения и порывалась в залу умолять жандармского офицера и полицейского чиновника скрыть ее преступление.

Я сообщил, что мне известно отравление ею Чернодубского, мужа и Зинаиды Можаровской, рассказал о встрече своей с доктором Михайловским и решительно объявил, что я не могу ничего для нее сделать, кроме совета: дать полное и правдивое показание, которое одно только и может сколько-нибудь облегчить ее участь.

— В смерти Чернодубского, — возразила Крюковская, — я почти невинна… Я отравила его, сама того не зная… Ах! Зачем я тогда не выдала Кебмезаха?! Что же касается до мужа и Зинаиды, то… но пощадите меня! Я так расстроена, не соберусь с мыслями… Сегодня я ничего не могу рассказать вам… Позвольте, я лучше напишу все… Завтра же, утром, вы получите полное мое признание…

— Следовательно, вы сознаетесь? — спросил я.

— Да, — отвечала она, и, упав на диван, Крюковская разразилась истерическими рыданиями.

В тот же вечер она была отправлена в тюремный замок. Матвеева, по возвращении своем из театра, также была арестована, как сообщница. Обыск, произведенный у них в доме, не дал ничего нового.

Отставного корнета Атоманиченкова я застал у себя в квартире уже спящим. Он очень был удивлен, когда, поутру, я рассказал ему об аресте Кебмезаха и все дело об отравлениях, которое перестало уже быть тайною. Я употребил все старания, чтобы корнет мог отправиться в Тифлис, как только ему вздумается.