Пролог

Обезьянка играет пальчиками. Обезьянка танцует. Уступая напору танца, под ударами её ног изгибается время и пространство видимого и абсурдно-реального мира. Её танец завораживает. Её смех притягивает. Её гримасы отталкивают.

Год Чёрной Обезьяны — Високосный год. Все устрашающие катаклизмы и грандиозные потрясения зарождаются именно в этот промежуток несуществующего времени. Не верьте тому, кто станет оспаривать факт исключительности года Обезьяны. Да, да, разумеется, величайшие войны и знаменитые природные, общественные или личностные волнения случались в другие моменты истории, но затевались они именно в период царствования этого божества.

Обезьянка флиртует. Обезьянка развлекается.

— Скажи, дорогуша, как называется твой танец?

В ответ она смеётся, показывает белые зубы, вертится на месте:

— Правда, он прекрасен?

И заливается звонким, обезоруживающим смехом.

— Скажи, кто твои предки, Обезьянка? От кого ты произошла?

— Конечно от человека!

Трижды переворачивается в гробу чудак Дарвин. Парадоксы непарадоксального бытия — укол псевдонауке.

Я родился в год Чёрной Обезьяны и танцую безумный, аритмичный танец вместе с ней. Тра — та — та — та — та…

Обезьянка играет пальчиками. Обезьянка царствует.

 

Глава 0

1992 год. Конец марта.

Я спрыгнул с верхней полки, вышел из купе и уставился в окно. Солнце пыталось обогнать вагон. Облака безнадёжно отставали. К поезду стремительно приближался славный город Екатеринбург. Через открытую дверь купе было слышно, как Марина терпеливо объясняет дочери содержание книжки. Детская сказка вызывала у ребёнка нагромождение нелепых, на взгляд взрослого человека, вопросов. Причём вопросы эти рождали соответствующие ответы, и создавалось впечатление, что ребёнок играет сам с собой, складывая из виртуальных кубиков условно-прозрачные замки. Я улыбнулся Марине, накинул на плечи куртку и направился к выходу.

Город своим перроном почти поравнялся с поездом. Я сделал шаг и внезапно шестым, девятым, семнадцатым чувством уловил значимость события, которое непременно должно было произойти в следующий момент. Даже живот скрутило. Даже ноги стали ватными.

Я сделал ещё шаг и увидел идущего навстречу мужчину со стаканом чая в стандартном подстаканнике в руке. Ещё шаг — пакетик начинает окрашивать в знакомый цвет жидкость, поезд медленно останавливается, расстояние между нами сокращается. Ещё шаг — мужчина поднимает глаза, и в этот миг стакан с глухим треском лопается. Вода, осколки стекла и следом подстаканник медленно, медленно, медленно летят на пол. Срабатывает реакция — я отскакиваю, и мы долго глядим друг на друга. Время останавливается. У мужчины коричневые глаза, о таких людях обычно говорят — кареглазые. Я совершенно уверен, что уже видел эти глаза, они мне хорошо знакомы. Но где и когда?

Всё это длится несколько секунд, и через минуту я, наконец, дышу относительно свежим воздухом вокзала Екатеринбурга. Инстинкт — так объяснили бы учёные то, что только что испытал, выходя из купе. Многие животные чувствуют приближение опасности или встречу с неординарным событием. Некоторые люди тоже. Причём, как правило, увязывается подобное «безобразие» с уровнем цивилизованности данного субъекта. А что, в таком случае, есть — ци-ви-ли-за-ция? Нет, ребята, это не инстинкт.

Размышляя подобным образом, я пинал мокрый мартовский снег и следил за медленно падающим вниз солнцем. Светило из последних сил старалось ухватиться пальцами за непослушные облака, но было понятно, что оно не удержится и в очередной раз иммигрирует на обратную сторону своего любимого спутника.

— Пожалуй, в Америку, — подумалось вслух.

— Пожалуй, — раздалось за спиной. — Что, завидно?

Я развернулся на сто восемьдесят градусов, лицом к незнакомцу. В том, что это был тот самый, я не сомневался ни на отрезок секунды. Он, глядя мимо меня, продолжал провожать глазами огненный красный шар.

— Что?

— Что, что? — переспросил мужчина.

— Завидовать чему?

В ответ он только пожал плечами. Удивительно, но глаза, которые я запомнил как карие, теперь были совсем другого цвета. Серые или даже голубые, как у сиамского кота, с красными точками заката в зрачках.

— Я вас нигде раньше не видел?

— А может быть там? — он засмеялся и кивнул головой исчезающему за горизонтом огромному блину.

— А-а-а… — «естественно» согласился я. — Тогда, конечно, вспомнил.

— Замечательно, — усмехнулся сине-кареглазый. — В Москву двигаетесь, юноша?

— Пока да.

— Я сойду раньше, — и просто протянул ладонь. — Александр. Если будет скучно, заходи, поговорим.

— Если честно, особого желания нет, — «вежливо» ответил рукопожатием. — Меня Андреем зовут. Чего это у тебя гранёные стаканы в руках лопаются? Не каждый день такое увидишь.

— Правильно мыслишь, в нужную сторону, — довольно странно объяснил он и в упор посмотрел, точно гири швырнул. Я выдержал взгляд, и гири отлетели в сторону поезда.

В составе меняли электровоз. Поезд дёргался, и мужики в грязных оранжевых спецовках цепляли шланги, закачивая воду.

На сколько же лет он меня старше? Лет на пятнадцать, наверное. Мне двадцать четыре, а ему где-то под сорок, хотя седина в волосах — белый пух в крыле ворона.

— Один едешь? — Александр играл продетой сквозь пальцы цепочкой из белого металла. — Девушка и ребёнок не с тобой?

— Не со мной. Марина домой возвращается. Дочку к какой-то бабке-знахарке в Сибирь возила. Девочка не видит, вот она и пыталась вылечить её «нетрадиционным» методом.

— За деньги?

— Да Бог их знает. Скорее всего. Факт, что результата никакого. Старушка, правда, наказала по лету ещё приезжать — «долечит».

— А ребёнку сколько лет?

— Лет шесть — семь.

— С рождения не видит?

— Вроде нет. Как Марина рассказывает, в два года чего-то или кого-то испугалась, а до этого, мол, всё было в порядке. Вот …

Я огляделся. На город медленно, словно на гигантском парашюте, спускались сумерки. Загорались, кое-где уцелевшие, привокзальные фонари. Суетливые пассажиры, точно муравьи вдали от родного муравейника, в спешке разыскивали вовсе не нужные им поезда. Молодая женщина — проводник нашего вагона, вальяжно куря заморскую сигарету, поправляла белокурые волосы и изображала деловую озабоченность. Мы одновременно посмотрели в её сторону и растворились в струе вязкого сигаретного дыма. Мне она чем-то нравилась. Мне вообще нравились женщины с нетипичным выражением лица.

— Как тебе наша хозяйка? — нарочно громко поинтересовался Александр.

— Она мне чай не дала, — так же громко ответил я.

— А мне дала.

— Везёт, — и театрально вздохнул. Женщина состроила серьёзное лицо:

— Зайди, тебе тоже дам.

— Дашь? Зайду.

Пока я отсутствовал, в купе не произошло ничего нового, за исключением начала очередной части сериала-разговора на «созидательно-философские» темы. Суть их сводилась к следующему:

Четвёртый мой попутчик — Юрий Николаевич Пушкин, однофамилец великого русского поэта — всю свою сознательную жизнь проработал в одном из колхозов Дальнего Востока. Год назад взял в аренду восемьдесят гектаров земли и занимался бы её возделыванием на благо себе и сельскому хозяйству в целом, но какой-то вредитель внушил ему мысль, что талант к фермерству не единственный дар Юрия Николаевича. Вот тут-то всё и началось… Пушкин вдруг «осознал» себя ни больше, ни меньше, а именно — Избранником Божьим с выдающимися экстрасенсорными способностями. Не долго думая, он выдумал псевдоним — «Белый», забросил сельское хозяйство и «ушёл в народ», ёк…

В настоящее время Пушкин-Белый объяснял Марине в чём суть и различия ведущих направлений то ли паро-, то ли психо-, какой-то матери, терапии.

— Эта целительница, у которой вы лечились, является чёрным магом. Она забирает энергию. Я белый маг. Я энергию даю. Ваше счастье, что встретили именно меня. Те, к кому Вы до сих пор обращались, могли проникнуть только в первый слой тонких полевых структур. Поэтому лечение не приносило видимых результатов, — и далее в том же духе…

Марина слушала «экстрасенса» и молча гладила Ирочку по голове. Ребёнок вглядывался пустыми глазёнками в величие проплывавшего мимо неё чужого времени. Времени, которое ассоциируется у нас, прежде всего, со сменой дня и ночи, сменой красок времён года — элементами, составляющими в жизни большинства людей само понятие времени и которые напрочь отсутствовали в жизни этой девчушки. Ирина полулежала возле матери и совсем не обращала внимания на уверенные доводы новоиспечённого целителя.

— Главная беда в том, что я не могу убедить людей верить мне, — продолжал Пушкин-Белый. — Порой мне просто не хватает слов. Вижу, что могу помочь, но как донести это до остальных? Люди в массе своей невежественны, многие боятся лечиться, обзывают колдуном. Многие смеются и не понимают, что я вижу гораздо дальше, чем они, гораздо глубже…

— А ты поглядел бы лучше в окно!..

Стоп. В этом месте я собирался зевнуть, но так и остался сидеть с открытым ртом. «Разумеется», в дверях появился мой новый знакомый. И это именно он, самым наглым образом, перебив Пушкина, заставил невольно действительно поглядеть в сторону окна. Впоследствии я вообще забыл про зевоту. Какая уж тут зевота… Сразу и не перескажешь всего того, что произнес вошедший. Заумно больно. Наслушаешься в этих поездах, блин, всякого…

— Погляди в окно, — Александр опёрся плечом о дверной косяк, — погляди, погляди. Даже твоё отражение пытается предстать истиной в конечной инстанции. Ты настолько уверен в правоте своих слов, что не можешь допустить мысли о каких-нибудь, пусть даже мелких, ошибках. В погоне за вечным ты не замечаешь обыденного, и, тем более, не замечаешь, что за спиной остаётся пустота, а это уже трагедия, — он немного смягчил голос. — Ты разбираешься в устройстве двигателя внутреннего сгорания?

— Да, в общем-то, разбираюсь, — промямлил опешивший фермер-экстрасенс.

— Вот как только начнёшь объяснять его устройство, люди проникнутся к тебе доверием, и все проблемы отпадут сами собой. Уловил мою мысль? — и, не дав Пушкину ответить, повернулся к Марине:

— Я к Андрюхе в гости. Мы с ним давние товарищи…

В продолжение этой сцены меня больше интересовало не то, что плел этот мужик (плёл он, разумеется, чушь кошачью), интересно было поведение Ирочки. Ребёнок смотрел на вошедшего, будто видел его. Не просто в его сторону, а именно на Александра. Гость, между тем, присел рядом с фермером-экстрасенсом, а когда тот, сконфуженно закашлявшись, ушел в тамбур «покурить», бесцеремонно занял освободившееся место и повернулся к девочке. Ирина продолжала глазами следовать за всеми его передвижениями.

— Ну и как этого цыплёнка зовут?

— Я не цыплёнок, меня Ирой зовут. А тебя?

— Меня? Меня… — Александр состроил рожу и посмотрел в потолок. — Меня, пожалуй, Сашей.

— Дядей Сашей, — на ухо дочке прошептала Марина.

— Ага, ещё дедом назовите, — гость покачал головой, — я же сказал, меня зовут Сашей. Если хотите, Александром.

— Ага, вы его ещё дедом назовите, — повторила Ирина. — Саша, так Саша.

— Я чувствую, мы с тобой найдём общий язык, — усмехнулся тот.

— Что найдём?

— Я в смысле, про взаимопонимание. Люди ведь так редко до конца понимают друг друга. Им кажется, что, вроде, всё яснее ясного, всё проще простого, а на самом деле…

— А на самом деле?

— А на самом деле всё не так, — теперь Александр рассмеялся. — На самом деле всё яснее ясного и проще простого. Вот такие дела. Ну-ка давай немного поработаем, — он вдруг протянул руку и закрыл ребёнку глаза. Затем отвел ладонь примерно на тридцать сантиметров в сторону и, точно маятником, провёл рукой влево-вправо. Ирина также, не открывая глаз, поворачивала голову влево вправо, вслед за рукой мужчины.

— Теперь попробуем по-другому, — Александр осторожно ладонью открыл глаза девочке и, вновь отодвинув на тридцать сантиметров, поднял и опустил руку вверх-вниз, вверх-вниз. Ребёнок повторил головой все движения. Я в это время наблюдал, как Марина ошалело следит за всеми манипуляциями. Появившийся в дверном проёме фермер-экстрасенс тоже замер и, не моргая, торчал в проходе.

Александр в третий раз приложил ладонь к глазам Ирочки и, подержав немного, убрал её.

Тук-тук, тук-тук, тук-тук… Колёса отплясывали по рельсам, и эта дробь разбавляла тишину болтавшейся в петле паузы.

— Вы… Вы врач, Александр? — первой прервала молчание Марина.

— Я? Нет, что Вы, — поднял и опустил брови тот, — я бы никогда не взвалил на себя подобную ответственность — лечить людей.

— Но тогда… Тогда как?.. — Марина, не договорив, повернулась к дочери и недоверчиво перевела взгляд с неё на гостя. — Не понимаю…

— По-видимому, её карма не… — начал было из дверей Пушкин-Белый, но Александр не дал докончить мысль:

— А ты что, уже накурился? Так быстро? Тогда ложись, наверное, спать, — и, усмехнувшись, вновь обратился к Марине. — Ох уж мне эти экстрасенсы. У них на любой вопрос ответ готов. Всю жизнь по полочкам разложили, никаких белых пятен. Скучные ребята. Одним словом — экстрасенсы, — гость на секунду повернулся к чёрной пропасти окна, в которой растворялись летящие навстречу скорому поезду заблудившиеся огни. — Я вижу, ребенок засыпает. Укладывайтесь, Марина. Мы с Андреем выйдем ненадолго, — и словно предвосхищая вопрос, сразу ответил: — А на тему, которая вас интересует, поговорим позже. Хорошо?

В коридоре никого не было. В начале вагона нарисовалась проводница, взглянула на нас томно и, кокетливо развернувшись, скрылась в своём служебном помещении.

— Горазд ты, однако, фокусы показывать, — я проводил взглядом женщину и остановился рядом с Александром. — Честно говоря, даже не по себе стало.

— Фокусы? — «не понял» он. — Ты о чём?

— Ну… О чём? Об этом вот, — поводил руками, имитируя движения, которые только что производил мой собеседник. — Только не говори, что девчонка действительно видела тебя.

— А как ты это объясняешь?

Я объяснить и не пытался. Я, чёрт побери, наоборот, хотел услышать объяснения.

— Не знаю, — и честно пожал плечами. — Может быть… Хотя, если она действительно болеет с детства…

— А с чего ты взял, что она болеет? — Александр прервал моё «быканье-мыканье», но своим вопросом озадачил ещё больше.

— Не понял. А что, разве нет?

— Мы, кажется, говорим о разном. К тому же, многое девчонка видит даже лучше, чем ты. — Мне показалось, он усмехается.

— Бр-р-р… Опять ничего не понял. Расшифруй.

— Пусть тебе лучше твой сосед по полке расшифровывает. Эти крестьяне-самородки всё, что хочешь, расшифровать смогут. Любой кроссворд. Ты обрати внимание, сколько развелось всяких целителей, а сельское хозяйство в упадке, — Александр ещё раз оглянулся на моё купе, а затем махнул рукой вдоль коридора. — Выпить хочешь? Пойдём ко мне.

— Да там уже все спят, наверное?

— Не спят. Я один еду, — он подошёл к соседней двери и, открыв её, шагнул вовнутрь.

В гости идти не хотелось, однако — ЛЮБОПЫТСТВО… Через пару секунд мы сидели в пустом купе за столом.

— Ты, кстати, не куришь? — он оторвался от какой-то сумки, в которой не то что-то искал, не то прятал.

— Нет, не курю.

— Здоровье бережёшь?

Я пропустил остроту мимо ушей.

— Так бережёшь или нет? — не услышав ответа, поднял на меня глаза Александр, и опять пара гирь чуть не пробила мой лоб.

— Берегу.

— Я тоже, — и гири тут же расплавились.

Расслабился, вытянул ноги и оглядел помещение. Вспомнилось, как на одной из станций к нашей проводнице подходили разные люди, предлагали значительные суммы за проезд (видимо, в кассах не было билетов), но она всем отказала. И вот теперь это пустое купе.

— Слышь, Саша, а ты давно здесь едешь?

— Это ты по поводу наличия свободных мест? Не забивай голову, лучше выпей. Коньяк, вроде, неплохой. — Он разлил по рюмкам содержимое бутылки с нерусскими буквами на этикетке. — Ну, будь здоров!

Против такого редкого тоста я не устоял и принялся медленно цедить вязкую пахучую жидкость. Цедил и ждал — чем ещё удивит меня попутчик? И он удивил:

— Ты как к тестам относишься?

— Никак, — здесь я абсолютно не врал.

— Никак, — медленно повторил Александр и, жестом чемпиона мира по игре в карточного дурака, извлёк из сумки и бросил на стол четыре фотографии, — значит, положительно. Взгляни.

Четыре снимка, четыре мужских лица на этих снимках. Куда смотреть-то?

— И что? — я отодвинул рюмку в сторону, дабы не залить фотокарточки.

— Сможешь охарактеризовать всех четверых? Только выпьем, давай, сначала.

Я допил содержимое, а он швырнул коньяк в горло залпом, даже не поморщился. Затем опять разлил по рюмкам.

— Главное — не думай, иначе собьёшь себя с толку. Говори сразу первое, что придёт в голову. Ну!

Скользнул по глазам каждого:

— Ну, все четверо не негры, это точно.

— И всё?

— И всё.

— Не густо, — мой новый знакомый выразительно щелкнул языком и усмехнулся. — Ладно, можешь считать, что тестирование ты провалил. Блестяще провалил. Задачу с четырьмя королями решил в пользу отбоя.

— Что ж ты мне королей подсовываешь, — постарался поддержать шутливый тон. — Вот если бы тузов…

— Вот возьми их себе и обзывай, как хочешь. На, держи!

Зашибися… Типа, как бы, хорошо тому живётся, у кого одна нога. Ему пенсия даётся и не надо сапога…

— Они твои знакомые? — я не спешил взять пакет в руки.

— Как тебе сказать? Скорее да, чем нет. Познакомься с ними сам.

— Ну, здравствуй, Маша, Дед Мороз приехал. Мне-то это зачем?

— Вдруг пригодятся. Хотя, как хочешь, — и тут же рассмеялся, собрал со стола фотокарточки и, сунув их в пакет, поднял очередную рюмку. — Давай…

Обмороженные, заснеженные полустанки короткими островками света проносились мимо засыпающего поезда. Какой-то пьяный великан зажимал в своих горячих ладонях и раскачивал наш маленький вагон. Летучими мышами проскальзывали неслышные и шумные встречные поезда. Мы сидели и молча пили коньяк…

В конце концов, я не выдержал:

— Ну, ты хоть поясни, что к чему. А то говоришь загадками — «вдруг», да «хотя», «кажется», да «думаю».

— Вот я и думаю, что мне кажется, будто ты уже пьян. Наслаждайся тишиной, Андрюха. Тишина — то немногое положительное из всего, что имеем в нашей замкнутой жизни. К тому же — задаром.

— А-а-а… Ну, спасибо, хоть что-то пояснил. Я, пожалуй, к себе пойду.

— Спать?

— Тишиной наслаждаться. Ты где выходишь-то, кстати?

— Скоро уже.

— Ладно, если усну, толкни, провожу, — и, пожав его руку, встал из-за стола. Выходя, оглянулся.

Александр как-то резко изменился, ушёл в себя и даже немного постарел. Отрешённый взгляд упирался в стену справа от меня и, как показалось, глаза вновь были коричневого цвета. Карие. Пустые. Жёсткие.

— Андрей, ты пока будешь в Москве находиться, пообщайся с Мариной, пообщайся… Хорошо?

— Хорошо, — неопределённо ответил я. — Счастливо. Может, когда и свидимся ещё раз.

— Счастливо тебе.

Я вышел и оставил его сидящим в тёмной неопределённости купе. Марина ещё не спала, но разговаривать не хотелось. Хотелось лечь и уснуть. Правда, что ли, опьянел?

Снился какой-то зверь. Крупный зверь. Ему сейчас было явно не до показательных ролей. Актёрская игра в моём сне зверю, похоже, осточертела. Плевать ему было на меня, как на зрителя. Не до этого…

Крупного хищника окружила стая. Окружила не в весёлом хороводе. Судя по тому, как они скалили клыки и неумолимо сужали кольцо, намеренья у волков были не самые миролюбивые. Вот прыгнул вперёд и отступил один, за ним второй, и у одиночки практически не остаётся шансов. Он вертится на месте, огрызается и вдруг падает на землю, подставляя под удар незащищённую шею. Стая озадачена. Никто не решается первым напасть на неожиданно ставшую такой лёгкой добычу. Внезапно возвращается день. Хотя нет, просто становится светло, как днём. Молния бьёт в растущее рядом старое дерево. Удар!..

На моё лицо легла тёплая ладонь, стая разбежалась, я открыл глаза и увидел Марину.

— Вставай, Андрей, десять часов утра уже. Ты сегодня ночью кричал во сне. Снилось что-нибудь?

В купе было совсем светло. Минуту назад открывший жалюзи фермер-экстрасенс размешивал сахар в стакане с чаем.

Я вытер пот со лба, взял полотенце и, спрыгнув вниз, пошёл умываться. Сюрпризов пока не было. Сюрприз ожидал моего возвращения.

— Твой друг ночью заходил. Не стал тебя будить. Попросил передать этот пакет, — Марина протянула вчерашний свёрток чёрной бумаги. А глаза у Марины такие добрые-добрые… — И ещё сказал кое-что…

Я, опешив, неуверенно открыл пакет и извлёк наружу его содержимое. На стол поочерёдно легли четыре фотографии и серо-зелёная пачка долларов.

Нервный смех вырвался сам собой — действительно, сюрприз. Аттракцион «Догони». Цирк на колёсах. Бейте в бубен — я приехал! И карие глаза на тёмном фоне. И волки. И незащищённая шея. И тёплая ладонь на лице. Здравствуй, Утро Свежемороженое! А можно мне назад в ночь? А?

— Марина, а что он на словах передал?

— Сказал, что навестит тебя вскоре.

Воздух забирается в лёгкие и с шумом вырывается наружу.

Вечером буду в столице. Встречай, Москва, своих героев! Третий гудок: Ту-Ту-Ту…

 

Глава 1

— Ну, привет, бродяга-бродяжня. Ты как здесь очутился? Заблудился или времена года попутал? Что ж, заходи, будь как дома, хотя, пожалуй, ты и так дома. Значит, с первым апреля тебя! И меня тоже.

Я в голом виде валялся на кровати, подмигивал солнечному свету, нагло разгуливающему по комнате, и совершенно по-идиотски разговаривал с непонятно откуда взявшимся комаром. Комар непринуждённо насвистывал хорошо знакомую мелодию и с вполне определённым намерением примерялся к моим незащищённым одеялом частям тела. На дворе, вот уже четырнадцать часов, балдело само от себя первое апреля. Вспомнилось золотое детство, когда я охотно разыгрывал знакомых в этот, как его называли, День Смеха. Сегодня, кажется, природа решила отыграться на мне самом.

Комары в начале весны, возможно, и хорошая примета, но уж больно редкая. К тому же днём.

— Ты ведь ещё и девочка, пожалуй? Ну, что же ты медлишь, певунья? Смелее, смелее. Хочешь, займёмся лёгким сексом с элементами садомазохизма. Сначала ты будешь садистом, я мазохистом, потом, не обессудь, наоборот.

Я аккуратно вытянул левую руку, и комар, немного подумав, присел на неё. Оба добились, чего хотели. Наглый вампирёныш, потоптавшись на месте, запустил хоботок-насос в мою плоть и стал медленно перекрашиваться в цвет крови. Красная краска наполняла до этого бывшее прозрачным хрупкое, тонкое, безжизненное тельце, и комар-комариха на глазах вырастал в сильное чужой силой чудовище. Зрелище захватывающее. В момент, когда, кажется, насекомое вот-вот лопнет от переполнившей его крови, появляется желание прихлопнуть комара и смачно размазать красную жидкость и остатки только что торжествующей жизни ладонью. Искушение сильное. Для какой-либо альтернативы в мыслях и эмоциях просто нет места. Причём так до конца и не понятно, кого мы убиваем — то ли беззащитное насекомое, то ли кровожадного вампира. Уля-ля…

Чью кровушку сосём мы, прежде чем нас прихлопнет такая же потная ладонь?

Алые безответные парадоксы. Два конца одной радуги. Хищная улыбка первого дня апреля. Посмеёмся вместе.

Правой рукой осторожно взял с тумбочки стакан и также осторожно накрыл им наполненное тело комара. Тот, почувствовав неладное, дёрнулся с места, но стеклянная клетка пресекла все попытки к бегству. Перевернул стакан в исходное положение и пристроил сверху листок бумаги. Теперь хищник оказался в ловушке. Удовлетворённый проделанной работой я встал с кровати и перенёс стакан-клетку поближе к свету на подоконник.

— Раз кусаешься, значит, ты баба. У комаров мужики кровью не питаются. Поэтому имя я тебе дам женское, ласковое. Например, Инесса. Или лучше Лолита. Прямо, как у Набокова. Ну что, красивое имя — Лола? Нравится? А чего это ты, подруга, насупилась? Я ей имена придумываю, кровушкой своей отпаиваю, а она насупилась. Обиделась, что ли? Или мне поступить с тобой так, как поступил бы на моём месте любой честный домохозяин? Нет? То-то. Будешь, значит, Лолой. Ло-ло-чкой, — и, слегонца щёлкнув ногтём по краю сосуда, отошёл от окна.

В этой квартирке по улице Саянская я жил ровно неделю. Москва Златоглавая радовала ранней весной и запоздалыми аттракционами неумелых перемен. Сняв за довольно высокую, но, в общем-то, сносную, плату в привокзальном квартирном бюро жилище сроком на один месяц, теперь развращался одиночеством и строил планы на недалёкое будущее. Хозяин квартиры — пожилой мужчина — появился за неделю только раз и больше уже не доставал своим присутствием. Валялся несколько дней подряд до сумерек в постели, смотрел телевизор, а по вечерам бесцельно шлялся по городу. Засыпал, по своему обыкновению, под утро, просыпался часа в два-три дня, короче, отдыхал. Душ, кровать, телевизор, холодильник, плитка, составляли тот необходимый комплект, которого вполне хватало для беззаботного времяпрепровождения, а всё остальное можно было легко приобрести, выйдя из подъезда. Желание общаться с московскими знакомыми отсутствовало полностью, и я не спешил сообщать им о своём местонахождении в столице.

Отойдя от Лолиты, включил телевизор и опять плюхнулся на кровать. Повалялся без удовольствия, затем достал из холодильника бутылку пива и залез под душ. Пиво и вода сделали своё дело — настроение выровнялось.

Лола подчёркнуто сосредоточенно барахталась в стакане с целью обратить на себя внимание. Оторвал от настенного цветка пару зелёных листьев и сунул под бумагу, чтобы девчонке не было так грустно и одиноко. Наконец, расстегнул дорожную сумку и достал атлас мира и чёрный пакет — память об Александре. Всю неделю пакет оставался нетронутым и, разогрев до критической отметки интерес, теперь, наконец, решил с ним разобраться.

Не торопясь, со всех сторон рассмотрел плотную шершавость бумаги, в какую обычно упаковывают фотографии в фотоателье. Затем аккуратно разложил доллары, все в сотенных купюрах, и сосчитал их. Получилась довольно приличная по российским меркам сумма. Отложил баксы в сторону и достал четыре фотокарточки уже знакомых мне «не негров». На обратной стороне каждого фото были нанесены инициалы изображённых на этих карточках людей. Разложил всех в той последовательности, в которой они лежали на столе в купе у Александра, и потёр в задумчивости нос. Ну, что ж, сегодня самый подходящий день — первое апреля. Праздничек. Агата Кристи. Четыре зловещих портрета на фоне тоскующего в стакане комара. Крыша едет, как трамвай, но в нужном направлении.

Я перевернул первое фото:

МЕРЕЖКО ВЛАДИСЛАВ ГЕНРИХОВИЧ, 38 лет.

Худое лицо, выпирающий вперёд подбородок, длинные волосы и главное — очень выразительный взгляд. Ниже подпись — КИЕВ, МОСКВА.

Взял в руки другую фотографию:

ИЗМАЙЛОВ ИГОРЬ СЕРГЕЕВИЧ, 35 лет. МОСКВА.

Игорь Сергеевич… Ладно, дальше поехали:

ДАНОВИЧ ЭДУАРД АЛЕКСАНДРОВИЧ — «ХАЗАР», 46 лет. ВОРОНЕЖ, МОСКВА.

Хазар, Хазар… Что-то я о нём слышал.

И, наконец, последняя, четвёртая фотография:

САК ВЛАДИМИР АРТУРОВИЧ, 53 года. КРАСНОЯРСКИЙ КРАЙ.

Всё. Я встал и отошёл к окну. Лола забралась на лист и то ли посапывала, то ли откладывала яйца. За окном тик-такала капель. Тик — капля о подоконник, так — другая вдогонку. Из телевизора каплям вторил поэт Артемьев:

Так или примерно так. Тик-так, тик-так…

— Лола, гулять пойдём? Хотя какой там гулять, сиди уж лучше на яйцах. Тебе жить-то от силы часа три осталось.

Прошёл на кухню, налил в другой стакан немного воды. Затем вернулся, чуть-чуть капнул в Лолину тюрьму и, преисполненный чувством гордости за свой поступок, начал одеваться.

Было четыре часа дня, когда я вышел из подъезда и направился к дороге. Таксист лихо домчал до метро Новогиреево. Поиски не сломанного телефона-автомата заняли минут пятнадцать. За этот промежуток времени на площади между входом в метро и универмагом мне дважды пытались продать бутылку самодельной, из технического спирта разбавленного водой, «Русской» водки. Причем, по цене значительно ниже государственной. В особенности налегали на последний пункт, соблазняя получить пищевое отравление с последующей ампутацией конечностей по вполне приемлемой цене. Вежливо отказался. Водку больше не предлагали, зато подошла развесёлая девица лет пятидесяти и, косо улыбнувшись, словно хорошему знакомому, доверительно сообщила, что есть кое-что другое, но стоить это другое будет несколько дороже…

Наконец, я нашел то, что искал, и снял трубку.

— Алло?

— Андрюха, ты, что ли?

— Ну, надо же! Сколько, интересно, лет пройти должно, чтобы ты меня по голосу узнавать перестал?

— Откуда звонишь?

— Это место засекречено. Ты сейчас свободен?

— Ну, буду свободен вечером, часов с восьми.

— Хорошо. Встретимся в девять часов возле «Детского мира».

— А ты откуда взялся, давно в Москве?

— Сегодня первое апреля, поэтому ничего не спрашивай, всё равно обману.

— Ладно, до встречи.

— Угу.

Так… До встречи четыре часа. Чем заняться? Постоял, обвёл взглядом окружающую действительность. Действительность меня окружала какая-то безрадостная, можно даже сказать — тоскливая действительность. Хотелось чего-нибудь этакого… Я вновь снял трубку.

— Алло, добрый вечер. Не могли бы Вы позвать Марину Николаевну?

— Да, я слушаю. Кто это?

— Марина, привет! Ты, может быть, помнишь Андрея, который с тобой в одном купе ехал? Ты мне ещё телефон оставила.

— Здравствуй, здравствуй. Обещал на следующий день позвонить, а позвонил когда?

— Виноват, исправлюсь. Чем занимаешься?

— Ничем, сижу дома с Иринкой.

— А кто ещё дома?

— Да никого. Почему спрашиваешь?

— У меня тут странная мысль возникла. Не встретиться ли нам? Возможно, на твоей территории.

Она засмеялась в трубку:

— Ну, приезжай, записывай адрес…

— Лечу.

Через сорок минут я с бутылкой шампанского, и цветами стоял возле квартиры на девятом этаже.

— Привет!

Она была великолепна.

— Привет ещё раз.

— Так, всё правильно. Цветы, шампанское. Ты галантный кавалер. Заходи.

— Можно тебя в щёку поцеловать?

— Можно.

Я дотронулся губами до щеки женщины и «вдруг» понял, что избрал верное направление, когда решал, чем заняться.

Квартира притягивала не роскошью, а своей ухоженностью. В таких квартирах всегда присутствует ощущение расслабляющего уюта. Вспомнил комнаты, в которых доводилось жить мне — в них всегда царил беспорядок. Даже сейчас на Саянской обстановка походила на поле боя или, точнее, поле после боя. Смог бы я когда-нибудь жить вот в такой милой, ухоженной квартире? Вряд ли. Одно из двух. Либо помещение вытолкнет меня, либо само превратится в хаос. Третьего не дано. Пятого тоже. Впрочем, и седьмого, и восьмого, и…

— Ну что ты встал, присаживайся. Рассказывай, как надумал здесь появиться. Есть хочешь?

— Ещё как.

Улыбка:

— Сейчас принесу.

Марина расставила на журнальном столике наскоро приготовленный ужин и достала из серванта фужеры.

— А где дочка? — я только сейчас сообразил, что Ирочки с нами нет.

— Она у бабушки, этажом ниже. Мои родители живут на восьмом.

— Тогда за встречу.

— За встречу.

Мы чокнулись фужерами с шампанским, и этот звук мягко утонул в бархатном воздухе комнаты. Марине было двадцать шесть лет, и год, как она не жила с мужем. Информацией об этом обстоятельстве я владел со времени нашего совместного путешествия в поезде, правда информация была достаточно поверхностной. Мы пили и смотрели друг на друга. У меня возникла мысль, что всё это напоминает встречу давних приятелей, тогда как на самом деле мы не были даже как следует знакомы. Двое суток в одном купе, разговоры мимоходом, и вот теперь молча пьём и глядим друг другу в глаза. С чего бы это? Ладно я. Где у меня искренность, а где театр или даже клоунада, сам порой не могу разобрать, но женщина? Не побоялась ведь пригласить к себе в гости.

— Марина, — я сделал небольшую паузу и разрезал на несколько частей апельсин, — вы здесь с Ирочкой вдвоём живёте?

— Вдвоём, — она взяла дольку и опустила в ротик, — теперь вдвоём.

— А на какие средства существуете? Ты ведь не работаешь, правда? Родители, наверное, помогают?

— И родители. Они у меня неплохие деньги зарабатывают. Да и муж частенько подбрасывает.

— Бывший муж?

— Ну да.

— А он чем занимается? Если не секрет, конечно.

— Какие уж от тебя секреты, — Марина продолжала улыбаться. — Сейчас время такое, что непонятно, кто вообще, чем занимается. Крутится как-то, что-то. Я с ним давненько уже не разговаривала.

— А почему разбежались?

— А почему ты спрашиваешь?

Пожал плечами. Действительно, почему?

— Ну, извини. Ещё выпьешь?

— Мне маленько только.

Пока разливал, затрещал телефон, и хозяйка вышла с ним в соседнюю комнату. Часы показывали без двадцати шесть. До девяти время ещё было, и я, расслабившись, развалился в кресле.

— Почему не ешь? Всё остывает. «Есть хочу, есть хочу», а сам сидит, как жених на смотринах. Торопишься?

— Да нет, — и, оправдываясь, развёл руками.

— А твой приятель, Александр, заезжал к тебе?

В глазах даже не искра интереса, а выжидающая заинтересованность. Та-ак…

— Нет ещё, но, думаю, должен на днях появиться. Что-нибудь ему передать?

— А ты разве больше сюда не придешь?

— Конечно, приду. Ты только позови. Но я к тому спросил, что, может быть, он завтра утром подъедет. Тебе он нужен?

Она выдержала паузу.

— Александр рассказал, что вы с ним очень давно знакомы. Он… — Марина замолчала на секунду, подбирая слова. — Ты знаешь, я разговаривала с Ирой. Она ничего толком объяснить не может, но ты ведь сам всё помнишь. Понимаешь, я почти пять лет пытаюсь что-то сделать. Муж, родители показывали Ирочку разным врачам, но всё безрезультатно. Вроде всё испробовали, всё, что доступно — никаких улучшений. И тогда, в вагоне, я сначала не поняла, а сейчас знаю — она видела. Поэтому я бы хотела встретить Александра, ведь есть какая-то надежда, правда? Когда ты сегодня позвонил, я почему-то поверила, что ты мне поможешь. Я твой звонок всю неделю ждала.

Я смотрел на стену. На стене висел плакат с изображением какого-то голливудского киноактёра с голым торсом и револьвером в руке. Кино-о…

— Думаю, он появится на днях. Я поговорю с ним об Ирине.

— Вы можете приехать к нам вместе. Сюда. Приезжайте, — женщина оживилась. — Он хороший человек. Я так думаю. А вы с ним где познакомились?

— Это было так давно…

Выдохнул воздух и набросился на цыплёнка. Марина наблюдала за тем, как я ем. Улыбалась:

— Ты, кстати, в Москве, где остановился?

— На Саянской, в районе метро Новогиреево.

— У знакомых?

— У тётки двоюродной.

— А Александр знает, где ты сейчас живёшь?

— Разумеется. Он вообще всё знает. Ёкэлэмэнэ…

— Кстати, представляешь, кто звонил? Ты ешь, ешь. Белый — экстрасенс, который с нами в купе ехал, помнишь?

— Ну, ещё бы.

— Тоже про Александра спрашивал.

Я чуть не подавился:

— А ему-то зачем?

— Не знаю. Он телефон оставил. Хочешь, позвони, сам спроси.

Хозяйка протянула листок бумаги с цифрами. Машинально переписал и сунул в карман. Может, пригодится.

— Ты-то что не пьёшь?

— Да я уже пьяная, — она отпила чуть-чуть из фужера с шампанским. — Я тебя не спросила раньше — ты в Москву по делам приехал?

— Ага, — жуя, пробубнил, в сторону куда-то.

— И чем занимаешься?

— Научной работой.

— Нет, я серьёзно, — она неожиданно провела рукой по моей коротко стриженой голове. — Ты не похож на человека науки.

— И на кого же я похож?

— Ты похож на рэкетира, — и убрала руку. — Шучу, конечно.

— Ну и шуточки у тебя. Мне даже страшно стало. Работаю я.

— Александр тоже вместе с тобой трудится?

— Александр — мой сменщик, Марина. Мы в разные смены план перевыполняем.

— Тяжёлая работа-то? — она опять развеселилась.

— Что это такое? Допрос? Я, болван, нахожусь в компании красивой молодой женщины, и всё о делах да о работе, как те лесорубы. У тебя есть музыка? Разреши пригласить даму на танец?

Мы долго, обнявшись, танцевали. Танец выгнал время из затихшей, уютной до истомы в позвоночнике, комнаты, и я наслаждался запахом ласкающих и пугающих моё воображение волос. Животные инстинкты, вырывавшиеся из клетки, одновременно были блокированы какими-то другими, непонятными чувствами и ощущениями и не давали слабевшим рукам прижать сильнее к своему телу ставшее вдруг таким желанным тело женщины. Я не выдержал этой борьбы, прервал танец, поблагодарил Марину и стал прощаться. Она, как-то виновато улыбаясь, проводила до дверей и так стояла, обняв ладонями локти:

— Зайдёшь ещё?

— Зайду.

— С Александром приходите.

— А если один?

— О чём ты, конечно, конечно…

— Ну, пока. До свидания.

— Звони.

Резво выбежал из подъезда и подставил горящее лицо под ушат холодного весеннего воздуха. У-ух. Лучше бы вообще не заходил. Дурит первое апреля. Апрель — апрель. Крутится-вертится шар голубой… Сушите вёсла, я нашёл на карте Турцию

 

Глава 2

Без пяти минут девять я находился в районе Лубянской площади. Осиротевшая после известного кича августа 1991 года, когда толпа низвергла грозную статую основателя ВЧК Феликса Дзержинского, площадь ярко освещалась фарами проносящихся мимо многочисленных автомобилей.

Двигаясь по окружности, вскоре оказался у входа в здание «Детского мира», где была назначена встреча с Вадимом — одним из московских украинцев или, наоборот, украинских москвичей, коих после распада СССР обосновалось в столице превеликое множество.

Ровно в 21–00 возле «Детского мира» притормозил тонированный тёмный БМВ, и в открывшееся боковое окно выглянула белокурая мордашка.

— Молодой человек, у вас огонька не найдётся?

— Курящие женщины, по статистике, имитируют оргазм в пять раз чаще, чем некурящие, — глупо пошутил я.

— Хам, — отреагировала мордашка.

Заглянул внутрь салона. За рулём, разумеется, сидел, улыбаясь толстой украинской рожей, мой закадычный дружок Вадик.

— Сибирским кацапам, как бы, типа, привет!

— Привет. Ты давно поднялся? На иномарках солидных разъезжаешь.

— Растём потихоньку. Присаживайся, прокачу.

Открыл заднюю дверь и увидел ещё одну «мадмуазель», отодвигающуюся вглубь и уступающую мне место. Буркнул приветствие и устроился рядом на мягком сидении.

— Куда везти, начальник?

— Ты, вроде, собирался прокатить?

— Ну, тогда по намеченному плану.

Девушка с переднего сидения, та, что просила подкурить, обернулась и, выпустив в потолок струю дыма, произнесла:

— Маргарита, можно просто Марго. А Вы — Андрей, мне Вадик сказал. А вот её зовут Лола.

— Как?

— Лола, — произнесла та, что сидела рядом. — Чему Вы удивились?

— Шо это вы всё на Вы, да на Вы? — нарочно шокая, просипел Вадим, — он парень из Сибири, из глухомани, можно сказать. С ним попроще нужно.

— Да? — проверещала Маргарита, — прямо из Сибири?

— У меня домашнее животное Лолитой зовут, — повернулся я к соседке, — потому и удивился.

— Домашнее животное? Надеюсь, любимое?

— Самое любимое.

— А какое, если не секрет? — это уже белокурая Марго.

— Кровососущее.

— Какое?

— Какое, какое… Сосущее, — загоготал Вадик, — Андрюха мастак на всякие фокусы, он вам понравится. А вы ему, я вижу, уже понравились, — водитель сделал резкий поворот влево.

— Куда это мы направляемся, брат лихой?

— В баню.

— Куда?

— В баню. Ты что, мыться не любишь?

— А они с нами в качестве кого?

— В качестве мочалок, — и Вадим прыснул мелким смехом.

— Сволочь, — дала ему лёгкий подзатыльник Марго, — не городи чушь. Что о нас человек подумает?

— А он уже подумал, — мой приятель не на шутку развеселился. — Или может, лучше не пойдём никуда, грязными останемся?

— Ну, уж нет, — притворно рассердилась Маргарита, — в баню, так в баню.

БМВ притормозил возле трёхэтажного кирпичного здания старой постройки, где «водила» запарковал его во внутреннем дворике.

— Приехали, выгружаемся, — Вадик выключил двигатель, вышел, открыл багажник, вынул оттуда плетёную корзинку с бутылками и скомандовал:

— Девочки, банзай!

«Банзай» они прокричали-пропели втроём хорошо отрепетированным хором. Дверь с чёрного хода отворил крепкий парень в спортивном костюме. Он поздоровался с Вадимом и пропустил нас в помещение с высокими потолками и кафельным полом.

— Вода в бассейне тёплая? — мой друг состроил серьёзную физиономию.

— Долили горячей недавно, так что нормальная.

— Добро. Пошли, Андрюха. Девочки…

И в унисон два женских голоса:

— Банзай!

В предбаннике номера «люкс» девушки быстренько расставили фужеры, бутылки, закуску и, пока мы располагались за импровизированным столом, нисколько не стесняясь, разделись, открыли дверь в помещение, где находились сауна и бассейн, и, крикнув: «Ну, мы пошли!» — прыгнули в пар.

— Ух, шалавы, — разливая по фужерам водку, буркнул им вслед организатор этого вечера. — Ты же знаешь, Андрюха, я вина там разные да коньяки не люблю, я водочку уважаю, — и, наполнив до краёв сосуды, предназначенные для распития шампанского, поднял свой. — За встречу! Сколько не виделись с последнего раза? Года два?

— Ну, у тебя и дозы.

— Так ведь и душа широкая, — и, хлопнув себя по мощной груди левой рукой, одновременно чокнувшись со мной правой, выпил свой фужер до дна.

Закусили «чем Бог послал».

— Фу, гарна горилка, — с деланным украинским акцентом выдохнул воздух Вадим. — Ну, рассказывай, что за дела привели тебя в столицу?

— Я вижу, дела, что привели тебя сюда лет пять назад, до сих пор назад не отпускают. В Киев-град особо не рвёшься?

Он почесал затылок и надкусил свежий красный помидор.

— Сказать по правде, сначала собирался, ну а сейчас сам видишь, — Вадик развёл руками, — от добра, добра не ищут.

Из моих пацанов никого не встречал?

— Да, нет, — он пожал плечами. — О тебе тут спрашивали пару раз, но ты, как пропал… Где тебя найдёшь? Рад видеть, Андрюха. Серьёзно, рад. Времена сейчас какие-то… Вроде народу вокруг крутится много, а даже, веришь? Выпить не с кем. Кругом одни … Давай, повторим.

Украинец опять налил по полной. Я почувствовал, как хмель начинает оттягивать струны, и душе уже не хватает обычных тем для беседы. Пока совсем не опьянели, решил поговорить серьёзно:

— Слушай, ты в Москве вертишься, людей разных знаешь. Мне кое о ком информация нужна. Можешь помочь?

— Помогу, коль смогу. О, в рифму!

— Хорошо. Мережко, Измайлов, Данович — его ещё Хазаром кличут. О нём я раньше слышал. Не местный, воронежский, кажется. Из них всех только Измайлов москвич стопроцентный. Знаешь кого?

Вадик задумался:

— Ну, Мережко — режиссёр может быть?

— Нет, не тот. Владислав Генрихович — имя, отчество.

— Не слышал. Ты запиши, а я поспрашиваю. Добро?

— Добро.

Из бассейна прибежали Марго с Лолитой:

— А вы почему одетые сидите? В театре, что ли? — и, выпив понемногу, ускакали назад.

— Андрюха, ты новенькое, что-нибудь записал? Пацаны на днях слушали, кассету затаскали. Хотели с тобой познакомиться.

— Кассета на Саянской в сумке лежит. Подарю потом.

— Я в киосках звукозаписи спрашивал — нет, говорят, такого. Ты под своей фамилией писался?

— Под своей. А насчёт того, что в продаже в Москве нет, так здесь, ты сам знаешь, какую музыку слушают.

Выпили ещё по одной.

— Надо будет за гитарой сгонять, попоём. Почему я сразу не сообразил? — хлопнул себя по лбу украинец. — Ну, ничего. Ещё не вечер. Пошли в сауну, — и, заржав, попытался сострить, — грязь смоем.

Мы разделись и, уже красные от выпитой водки, нырнули в жар парилки…

* * *

Я открыл глаза и увидел чужой потолок. Совершенно чужой потолок и больше ни-че-го. Не было никакого желания смотреть куда-либо ещё, кроме этого белого, средкими жёлтыми точками, потолка. Ох, где был я вчера… Эти слова из бессмертной песни Высоцкого затёртая пластинка воспроизводила снова и снова, не останавливаясь ни на секунду, в моей больной голове. И ещё видеоряд — баня, водка, водка, баня, какие-то люди, песни под гитару, водка, удалая езда в пьяном виде на автомобиле по ночной Москве, женщины, водка, и далее до бесконечности…

Я пошевелил руками и ногами. Левая рука упёрлась во что-то или в кого-то. Медленно повернул голову и увидел глаза. Открытые глаза, но не свои. Тьфу…

Некоторое время мы молча смотрели друг на друга. Наконец, я первым додумался спросить:

— Ты кто?

— Ло-ли-та, — по слогам произнесли глаза.

— А-а, комариха… — нервно засмеялся я.

— Какая ещё комариха? — удивились глаза.

— Та самая, — и снова уставился в потолок.

Несколько минут держалась пауза, затем Лолита наклонилась надо мной и тихо спросила:

— Андрей, ты что, меня совсем не помнишь?

— Тебя помню. Себя нет.

— Ну, это уже лучше. Это дело поправимое.

«Не комариха» перелезла через мои ноги, подошла голая к окну и раскрыла шторы. Ворвавшееся в комнату солнце больно ударило по глазам и мозгам. Я сделал невероятное усилие и приподнялся на локтях.

— А где Вадим?

— Дома, конечно. Где же ему ещё быть?

— А я где?

— А ты, мой милый, у меня, — девушка села на корточки возле кровати и, прижав подбородок к ладошкам, смотрела, не мигая.

— Принеси попить.

— Может быть, опохмелиться?

— Не знаю. Может и опохмелиться.

Лолита принесла из холодильника банку консервированного пива, которую я с жадностью опустошил.

— Ещё?

— Нет, лучше уж водки. Клин клином вышибают.

Она нашла и водку. Разлила её по рюмкам и выпила первой. Я долго настраивался, затем опрокинул в горло свою, запив апельсиновым соком. Стало легче. Повторил и почувствовал, как клещи, сжимающие голову, постепенно ослабевают, и ясность мыслей возвращается в мой помутившийся разум.

Зазвонил телефон. Лола, повернувшись ко мне спиной, нагнулась и сняла трубку:

— Андрей, Вадик спрашивает, как ты?

— А как он?

— Не очень… — снова заговорила в трубку, потом положила её на место и повернулась в мою сторону. — Сейчас он приедет. Опохмеляться.

— Понял.

Разглядывая её тёмные волосы и еврейские черты лица, я не мог понять — кого она мне напоминает? Персонаж какой пьесы или сказки. Или ещё кого-то.

— Лолита, между нами вчера что-нибудь было?

— А почему бы и нет?

Откинулся головой на подушку. Действительно, почему бы и нет?

Лола, помедлив минуту, улеглась под одеяло рядом и несколько раз провела рукой по «ёжику» на голове. Вот также вчера гладила мои волосы Марина. Вчера, сегодня, сегодня, вчера, завтра, послезавтра, год спустя… Нужно ещё опохмелиться. Я выпил третью рюмку и повернулся к женщине…

Спустя некоторое время, раздался звонок в дверь. «Выздоровевший мужчина» только что вышел из душа и уже облачился в тяжёлый махровый халат, любезно предоставленный хозяйкой дома. Приехал Вадим, соответственно с бутылкой в руке, и с порога начал рассказывать, как ему плохо, как вчера его уговорили выпить море этого дурацкого коньяка, и вот теперь он чувствует себя, что тот шахтёр после выработки рекордной нормы. И к тому же все его бросили. И он целое утро ездил по делам с опухшей головой. И сейчас непременно напьётся, потому как, никто его не любит.

— Никто меня не любит, Лола. Дай за ногу подержаться.

Лола, разумеется, дала. Вадим, дико заржав, схватил её за ляжку, потом повернулся ко мне и, наливая водку, как обычно в огромные фужеры, сообщил, что у него есть кое-какие новости, которые меня заинтересуют, но это потом. А сейчас ухнем.

Ухнули. Он полный фужер, я чуть-чуть. Весельчак закатил глаза, немного посидел в таком положении и как-то сразу раздобрел и засветился.

— Пить, конечно, хорошо. Вот с похмелья болеть плохо, — украинец закурил, сделал несколько затяжек и вдруг, вспомнив что-то, поднял вверх указательный палец. — Лола, у меня к тебе партейное поручение. Там в машине на заднем сидении гитара лежит. Сходила бы ты, принесла.

Когда единственная женщина нашей компании вышла, он затушил окурок и сообщил:

— Есть кое-какая информация, насчёт твоих клиентов. Я не спрашиваю, зачем тебе они, и ты не спрашивай, чего мне это стоило. Короче, слушай. Насчёт Мережко: Кроме режиссёра и ещё двоих, ничего интересного нет. Зато по двум другим… Хазар — личность известная. Из «старой гвардии». Его в Москве уважают. Я знаю, где он в столице появляется, но сейчас его здесь нет. Точно нет. Он куда-то за бугор свалил. То ли в Штаты, то ли во Францию. А вот Измайлов твой в Москве. Я так-то его знал, только не по фамилии. В общем, через пару дней буду знать о нём побольше.

— Это ты сегодня всё пробил?

— Ну так, пока ты дрыхнешь, я дела делаю. Хотя, какие у меня дела? Дела у прокурора, у меня так — делишки, — и Вадик, как обычно, загоготал. — Кстати, тут предлагают работу неплохую. В Донецк надо съездить. Гроши немалые. Как раз по твоему профилю. Так что, если что…

— Подумаю. Ты пока насчёт Измайлова разузнай.

— Разузнаю. Не в первый раз. Может, и мне там что обломится? А? Молчишь? Ладно, ладно, шучу.

Вернулась Лолита. С гитарой. Вчерашний вечер продолжился…

На Саянскую я добрался лишь к ночи и сразу плюхнулся в постель. Отсыпаться. Восстанавливаться.

* * *

Проснулся, как никогда рано — часов в двенадцать дня. И сразу подошёл к подоконнику узнать, как поживает моё домашнее животное. Моё домашнее животное, как ни странно, ещё поживало, вопреки утверждениям учёных о том, что комариный век длиться лишь сутки. Лола похудевшая, прозрачная, но надменно-торжественная, величаво восседала на стенке стакана и никак не реагировала на моё присутствие. Не замечала. Или делала вид, что не замечает.

Я щёлкнул пальцем по стеклу. Лолита вспорхнула в ограниченном пространстве и перелетела на другую стенку. Боже! Как я обрадовался этой встрече. Прильнув глазами к стакану, стоял и восхищённо наблюдал за движениями первого в истории человечества ручного, домашнего комара.

— Ну, как ты тут одна? Исхудала, малышка. Давай, наверное, позавтракаем.

Вода в Лолином жилище испарилась, и на дне корчились увядающие листья растений. Осторожно, чтобы они не поранили моё животное, перевернул стакан вместе с листом бумаги вверх дном и, убрав этот лист, а с ним и растения в сторону, установил сосуд на левую руку.

— Присаживайся, родная. Правда, у меня ещё алкоголь в крови, но, думаю, кровь от этого менее питательной не стала.

Лолита вначале не понимала, чего от неё хотят, но природа взяла своё. Запах и тепло человеческого тела притянули насекомое и заставили заработать гигантскую машину неосознанных действий. «Девочка» оторвалась от стенки стакана и, немного покружив, переместилась на мою плоть. И вновь хоботок, точно маленький отбойный молоточек, сквозь слой кожи начал пробираться к заветной влаге. Лолита пила мою кровь. Пила и наливалась дышащим силой и, в то же время, пугающим красным цветом. Когда тело, ещё недавно такое безжизненное, приобрело вид тёмного багрового овала, я прекратил пир. Вернул стакан на подоконник, брызнул на дно немного воды и накрыл сверху клетчатым тетрадным листком с еле заметными дырками для воздуха.

— Теперь мы с тобой одной крови, девочка. Как Маугли с лесными братьями. Оба в стаканах. И не думай, что мой стакан просторнее и более обитаем. Та же херня, только через лупу. Видимость видимости. Так что, не завидуй. Хочешь заняться сексом, Лолита? Почему бы и нет? Действительно, почему бы и нет? Я буду каждое утро подходить к твоей стеклянной крепости и дарить часть своего экстаза, а ты с нетерпением ждать моего пробуждения и с аппетитом поглощать мои эмоции.

Доброе утро, маленький вампирёныш.

Доброе утро, жадная Лола.

 

Глава 3

Пару дней спустя Вадим откликнулся на моё предложение прогуляться по Арбату. В районе семи часов вечера он бросил свой автомобиль на парковке при ресторане «Прага», и мы пешком направились вдоль знаменитой московской улицы. Всё соответствовало неписаному, общепринятому стандарту. Фонари горели, сосиски жарились, а многочисленные туристы фланировали потоками воды навстречу друг другу. В самом начале улицы юные дарования лабали кустарный рок-н-ролл и очень нравились праздношатающемуся народу. Остановились послушать.

Вадик закурил и отбросил от себя грандиозный комок дыма:

— Лола про тебя спрашивала. В гости приглашает.

— У меня уже одна есть, двоих я не потяну.

— У меня их штук семь, и ничего, справляюсь.

— Да я не про это.

Музыканты заиграли нечто забойное, и многие зрители, в особенности те, кто успел принять «выше груди», пустились в пляс.

— Не хочешь так же? Вон с той толстушкой в паре?

Я не ответил. Молча глядел на ритмичные покачивания хмельных танцоров. Сегодня утром на Кузнецком Мосту обменял на рубли первую сотенную купюру Александра. Аванс пошёл в оборот.

— Вадим, ты узнал что-нибудь ещё?

— Он с минуту молчал, потом глубоко затянулся.

— Не знаю, что ты конкретно задумал, но моё мнение — не стоит туда лезть.

— Куда?

— Измайлов твой — человек серьёзный. Это не просто фрайер из левых коммерсантов. У него прихват везде, где только можно. Там политика, а это грязь та ещё. По лету хлопчик один трепанул что-то про Измайлова нехорошее, так больше парня того не видел никто. Пробивали Бутырку и даже Лефортово, думали, на тюрьме где завис — глухо. Его, кстати, Игорем зовут.

— Знаю.

— Конкретно сказать, чем Измайлов занимается, никто не сможет. Я знаю, где у него офис находится, там ГУМ разместить можно. Ещё он нацистам из какого-то движения помогает. Покровительствует, так сказать. У тех даже ресторан свой.

— Ресторан?

— Ага. Представляешь, там на входе швейцар вместо приветствия руку вскидывает. Ещё лет пять назад такому бы в кабаке голову пробили, а теперь ничего, нормально. Хайль — и все дела.

— И что, Измайлов там бывает?

— Нет. Он птица вертикального взлёта, по таким заведениям не шарахается.

Друг его туда частенько наведывается — Федяев. Но тот в Москве ни одного ночного клуба не пропустит. Гуляка, каких мало. Что у них с Измайловым общего, не пойму?

— Ты с Федяевым этим знаком?

— Да я-то, так себе… Постольку-поскольку. С ним Стёпа якшается, ну а я при Стёпе, как бы, типа…

— Может быть, сходим в тот ресторан, поужинаем?

— Ой… Если честно, не любитель я подобных сборищ.

— Ты что? Чужд духу единения русской нации?

— Так я же хохол.

Мы рассмеялись.

— Плюнь ты на них. Вечно на задницу приключения ищешь.

— На-на-на-на-на-на-на, нас бурей сорвало…

— Что?

— У Вертинского есть строчка про листья.

— Ну-ну…

Медленно двинулись вдоль Арбата и вскоре затерялись в его постоянном, многолетнем движении. Когда прошли всю улицу, туда и обратно, Вадим вдруг неожиданно сплюнул на мостовую и махнул рукой.

— А… Поехали в этот кабак, блин! Мне уже самому интересно узнать, что ты задумал.

— Нет, не сегодня. Лучше завтра. Сейчас давай просто проветримся.

— Ну вот, всё испортил. Я только настроился. Может быть, тогда к женщинам?

— К каким?

— Да к любым, мало их в Москве, что ли?

— Вези-ка ты меня лучше на Саянскую. Спать пораньше лягу. Завтра вставать ни свет, ни заря, человека одного увидеть нужно.

Вадим покосился недоверчиво, но вслух ничего не произнёс. Мы уселись в его БМВ, и машина плавно тронулась. За всю дорогу оба не проронили ни слова. Когда подъехали к дому, я показал пальцем на «свои» окна.

— Там сейчас живу.

— Ну, хоть окно показал, и на том спасибо.

Заставил себя улыбнуться и хлопнул друга по плечу:

— Ладно, ты. Может быть, зайдёшь, кофе попьём?

— Да нет. Поеду. Что-то тоже устал, а ещё до хаты переться.

— Ладно, до завтра.

* * *

Утром я не забыл «покормить» Лолиту, которая всё ещё оставалась живой и даже, как мне показалось, подросла. Феномен природы. Комар живёт уже почти неделю и хоть бы хны. Другая собака столько не живёт. Вот если бы её ещё на прогулку выводить можно было! Хищная комариха! Летает вокруг хозяина и на прохожих кидается: «Загрызу»!

— Лолка, ты за меня другим комарам глотки перегрызёшь? Что говоришь? Пошёл я, короче.

В центре Москвы зашёл в один из валютных магазинов, где отпускали товар только на доллары и немецкие марки. После недолгих примерок выбрал кое-что из одежды. Разумеется, за деньги Александра. Вернулся на улицу Саянскую и переоделся. Затем, купив букет роз, на такси подъехал к знакомому дому и вскоре здоровался с хозяйкой квартиры:

— Здравствуй, Марина. Извини, что без предупреждения. Проезжал случайно мимо, дай, думаю, зайду.

Она взяла розы и улыбнулась приветливо:

— Очень кстати. Мы о тебе только что вспоминали.

Прошёл в комнату и… Ба! Знакомые все лица. На диване восседал фермер-экстрасенс Пушкин-Белый собственной персоной.

— Привет, привет. Ты откуда взялся?

— Да я, собственно… Вот… — явно смущённый экстрасенс встал с дивана и протянул мне руку.

Ответил крепким рукопожатием и наклонился к сидевшей тут же Ирочке:

— Здравствуй.

Вошла Марина с вазой, которую поставила на журнальный столик. Затем аккуратно опустила в вазу цветы:

— Какие красивые. Дорогие, наверное? Мне даже неудобно.

— Неудобно в деревне через трактор перелазить, — скорее сглупил, чем сострил и покосился на экстрасенса.

Упоминание трактора ещё больше смутило бывшего фермера:

— Может быть, я пойду? А то…

— Сидите, сидите. Сейчас чай будем пить, — Марина засуетилась вокруг стола.

— Куда ты, правда? Я тебя сто лет не видел. Расскажи хоть, как живёшь, чем занимаешься? Медицинский центр свой ещё не открыл? — и уселся поудобнее напротив Пушкина-Белого.

— Какой там центр… На литературу денег не хватает.

— На какую литературу?

— Ох… Я два месяца назад из Германии книги по парапсихологии выписал. Контейнер пришёл, а как цену назвали, волосы дыбом встали. В десять раз больше, чем по договору.

— Целый контейнер книг?

— Ага.

— Зачем столько-то?

— Как зачем? — он задумчиво почесал нос. — Знания, ведь.

— Садитесь к столу, чай готов.

— Все расселись вокруг стола — я, Пушкин, Ирочка. Марина разлила по чашкам кипяток и присела тоже.

— Иринка, ты-то как поживаешь?

— Хорошо, дядя Андрей.

— О? Узнала, что ли, по голосу?

— Да, — девочка помолчала, — вчера Саша звонил.

— Какой Саша? — не сразу понял я.

— Ах, да. Александр вчера вечером позвонил, — вдруг встрепенулась Марина. — Как же я сразу не сказала.

— Кто?!

— Александр, — видя моё изумление, тихо повторила хозяйка. — Я ему телефон оставляла.

— И что?

— Сказал, что пока в Москву не приедет. Он в Нижнем Новгороде задержался. Но привет всем передал и пообещал, что, как только появится в столице, сразу к тебе, Андрей, заскочит.

«С него станется», — произнёс про себя, а вслух спросил:

— Когда, конкретно, не уточнил?

— Нет.

Тили-тили, трали-вали. Это мы не проходили, это нам не задавали. Ну-ну…

Фермер заёрзал на месте и после нерешительной паузы всё же поинтересовался:

— А Александр по профессии кто?

Можно подумать, я лучше тебя об этом знаю…

— Спроси его при встрече сам, хорошо?

— У него очень сильное поле. Хотя порой казалось, что поле отсутствует совсем. Жаль, мы мало общались.

Я лишь пожал плечами. Для меня — «поле» — это то место, где горох и пшеница растёт. А что подразумевал под словом «поле» бывший колхозник? Как тут не вспомнить монолог Александра по поводу упадка сельского хозяйства. В общем, промолчал.

Потом мы играли с Пушкиным в шахматы. Он страшно напрягался, но проигрывал раз за разом и при этом очень злился. Всё-таки в своё время я имел первый разряд, неплохо знал теорию, в которой мой противник не разбирался.

Кончилось всё тем, что вконец расстроенный фермер, не доиграв последнюю партию, стал прощаться.

После его ухода Марина присела рядом и, как в прошлый раз, погладила по «ёжику» на голове.

— Почему не заходил так долго?

— Боялся, что Александра ты ждёшь больше чем меня.

— Дурачок, он обещал помочь моей дочери.

— Обещал?

— Ну, или мне так кажется.

— А этот, зачем заходил?

— Тоже лечить пытается.

— Ты серьёзно?

— Я же говорю, что согласна на любую помощь. Утопающий хватается за соломинку.

— Жаль, что я не экстрасенс.

— Наоборот, здорово.

— А я всё слышу, — перебила нас Ирина.

Рассмеялись и прервали диалог. Пока Марина убирала со стола, взял телефон и набрал номер.

— Алло, Вадик? Ну что, ты готов?

— Усегда готов.

— Заедь за мной по адресу…

— Заеду.

— Ну, давай.

— Даю.

Короткие гудки.

— Уже уезжаешь? — женщина подошла и легонько потянула за галстук.

— Да. Сейчас за мной заедут.

— Когда появишься?

— Как всегда, не вовремя.

* * *

Мы подъехали к намеченному ресторану и остановились на стоянке перед зданием.

— Ты здесь был когда-нибудь?

— Да какая разница, — Вадим выключил двигатель, — пошли, раз уж приехали.

Посетителей было немного. Мы расположились у стены недалеко от эстрады. Аккуратные светильники в зелёных абажурах покрывали мягким изумрудным светом столики. Оркестр наигрывал ненавязчивые мелодии джазовых композиций тридцатых-сороковых годов и навевал определённое настроение.

Швейцар на входе, вопреки утверждениям моего друга, руки в нацистском приветствии не вскинул, а довольно приветливо предложил пройти вовнутрь. С улыбкой намекнул об этом Вадиму. Тот незамедлительно отреагировал:

— За что купил, за то и продаю. Сам здесь первый раз. Может быть, они только со своими так здороваются. Поживём, увидим.

Подчёркнуто вежливый официант протянул меню и хотел отойти, но украинец тормознул его:

— Нам водки и шампанского, а все остальное на своё усмотрение. Добро?

Официант кивнул головой и, стандартно улыбнувшись, удалился.

— Вот увидишь, раза в два обсчитает, не поморщится. Мы тут люди новые…

Часа через полтора покушавший и подобревший после выпитой водки Вадим, сняв пиджак, предался ностальгическим воспоминаниям и рассуждениям на тему заброшенности в «непрерывном потоке жизни». Я и слушал и не слушал, покачивая фужером в такт музыке и наблюдая за немногочисленными танцующими парами. Народу прибавилось, но всё равно оставалось достаточно свободных мест. Высокая молодая девушка медленно покачивалась в танце с подтянутым пожилым мужчиной вблизи нашего столика. Когда она поворачивалась ко мне лицом, я, не отрываясь, смотрел ей в глаза, и она выдерживала взгляд до тех пор, пока не отворачивалась во вращении танца. И так раз за разом, виток за витком до последних аккордов музыки оркестра.

Престарелый кавалер галантно увёл свою пару на место, и она исчезла из моего поля зрения и, возможно, из моей жизни, появившись, подобно падающей звезде, на короткий и тем только более запоминающийся миг.

— Вот ведь, Вадик, о чём мне сейчас подумалось, — перебил я рассказ друга. — О молнии. Я только сейчас понял, почему её вспышка так завораживает. Понимаешь, она не даёт ответа. Совсем. Ты видишь, что начинается гроза. Что небо затягивается тучами. Ждёшь молнию, но она ухитряется взорваться внезапно и так же внезапно исчезнуть. Даже гром догоняет несколько позже, с опозданием. Это и очаровывает. Вжик и всё… Вопрос, вроде бы, задан, а на ответ уже нет времени. Ты просто идёшь по улице, ни о чём не думаешь, никуда не спешишь, и вдруг происходит событие, которое на первый взгляд тебе абсолютно безразлично. Ненужное событие, мимоходное, но ты потом помнишь его всю жизнь и всю жизнь не понимаешь, почему оно оставило такой глубокий след в памяти. Мистический след. Иногда полезно не знать ответа на вопрос. Ответы утоляют жажду, но при этом убивают музыку. У тебя такое случается?

Вадим молча наклонился вправо и поглядел на «ту самую» девушку:

— Если ты о бабах, то я считаю…

— О ком?!

— А-а… Не о бабах? Тогда извини, — он театрально закатил глаза. — Кстати, вон и наш приятель, — и совсем удивлённо, — со Стёпой вместе…

В зал вошли четыре человека. Два рослых парня прошли первыми и, покосясь в нашу сторону, устремились к столикам, на которых красовались таблички — «заказано». Следующие двое вошли вальяжно, снисходительно посматривая на посетителей. Все четверо расселись за двумя столами. Парами. Незамедлительно подлетел официант. Поздоровавшись, он обменялся с клиентами репликами и умчался выполнять заказ.

— И ху из них есть ху? — посмотрел я вопросительно.

— Федяев поплотнее, с двойным подбородком, — Вадик начал натягивать пиджак, — ну а Стёпа рядом с ним, вот уж с кем встретиться здесь не хотелось бы.

— А те двое?

— Охрана. Куда же Федяев без телохранителей. У Измайлова моду взял. Андрюха, иди ко мне телохранителем. Или нет. Лучше день я тебя охраняю, день ты меня. Цирк будет, — он встал со своего места. — Ладно, пойду со Стёпой поздороваюсь. Этикет.

Украинец ушёл «прогибаться», а я в первый раз за сегодняшний вечер (до этого пил только шампанское) налил рюмку водки.

Вадик вернулся в хорошем настроении:

— Стёпа сегодня добрый. Они уже до этого где-то отдыхали. Про тебя, кстати, спрашивал: «Кто ты, да что ты?».

— Ты, разумеется, отрапортовал, как положено?

— Я сказал, что ты артист, — Вадик насадил на вилку жирный кусок мяса и подмигнул заговорщически, — поэт-песенник. Между прочим, у Стёпы в бардачке твоя кассета валяется. Я оставлял. Он любит такую музыку.

На эстраду поднялась смуглая, коротко стриженая певица. Пела на английском, закрыв глаза и ритмично покачивая бёдрами.

— А что, Стёпа твой с Федяевым давно знакомы?

— Не то чтобы давно… — Вадим наморщил лоб. — Видимо, Федяев Стёпе нужен зачем-то. Он, в принципе, просто так ничего не делает. Федяев — «карась жирный», известный коммерсант. Стёпа любит таких обхаживать. Вообще-то, Федяев с криминалом старается не якшаться, по крайней мере, публично. Имидж бережёт. Короче, не знаю…

Певица пела о любви. Во всяком случае, словосочетание «ай лав ю» прозвучало несколько раз. Красиво пела…

Через некоторое время моего товарища опять позвали за столик к «серьёзным людям». Вадик задержался там минут на двадцать. Назад пришёл в ещё более «приподнятом» настроении, видимо, «серьёзные люди» хорошо наливали. Не присаживаясь за столик, он наклонился ко мне и «выдал»:

— Тебя, это … Как бы … В общем, спеть просят.

— Что?

— Спеть просят, — Вадим произнёс это, как нечто само собой разумеющееся.

— Кто просит?

— Ну, как кто? — он обернулся в зал. — Сам знаешь.

— КупЫла мама конЫка, а конЫк без ноги, — я откинулся на спинку кресла и поднял глаза на посыльного. — А если не получится?

— Как хочешь… — Вадим выпрямился и пожал плечами, — скажу, что поэт-песенник объелся мороженного и осип.

Оркестр наигрывал джазовые композиции. Певичка ушла и больше не появлялась.

— Погоди. Что петь-то?

— Да на твоё усмотрение. Что самому больше нравится.

— А как я с оркестром договорюсь?

Мой друг криво ухмыльнулся:

— Это не Ваши заботы, молодой человек. Со всеми, обо всём уже договорились, — и, понизив голос, произнёс. — Только вначале речь толкни позаковыристее и, главное, пафоса, пафоса побольше. Они это любят.

Пафоса было много. Едва объяснив пианисту, что же именно предстоит играть, я взял в руку микрофон и, глядя исподлобья, чётко проговаривая слова, произнёс заранее заученную (разумеется, для другого случая) речь:

— Иногда, когда становится трудно идти вперёд, мы, взвалив на свои уставшие плечи груз пережитого, делаем один резкий шаг назад в прошлое. Лишь на мгновение остановившись и выпрямившись, мы сбрасываем на землю всю тяжесть давившего на нас груза и возвращаемся в настоящее. Возвращаемся, оставляя за спиной… Нет, не пустоту. Оставляем наши радости и горечи, победы и ошибки, любовь и ненависть. Оставляем с одной целью — идти дальше. Идти навстречу нашей конечной цели. Идти навстречу свету.

Публика, не прекращая жевать, устремила единый подвыпивший взор в сторону эстрады.

Я подал знак рукой аккомпаниатору и начал:

Опытный музыкант легко подыграл начальным фразам, а вскоре полностью уловил гармонию переделанной мелодии известной вещи Вертинского.

На открытое место перед эстрадой вышла одна, только одна пара и закружилась в нарастающем ритме вальса. Перед последним, третьим, куплетом пианист, как договаривались, произвёл модуляцию.

Одинокая пара кружила между мной и притихшим залом, и была в этом какая-то странная торжественность. Торжественность на грани крика…

Я поблагодарил Маэстро и зал и под аплодисменты сошёл со сцены.

— Ну, ты могёшь! — Вадим долго тряс мою руку. — Сильно! Пойдём, тебя ждут.

Стёпа просто буркнул: «Привет», а хорошо, примерно как Вадик, поддатый Федяев протянул руку: «Фёдор Степанович» и добавил:

— Люблю артистов. Особенно хороших (я, по всей видимости, попал в разряд последних). Твой друг обмолвился, что ты сам песни сочиняешь. Сейчас свою спел?

— Почти… — «Уклончиво» ответил хороший артист.

— Раньше я здесь тебя что-то не видел. Ты не москвич?

— Нет. Из Сибири. К другу приехал.

— Сибиряк, что ли?

— Да, вроде.

— Ну, давай тогда выпьем.

Выпили. Федяев закусил и кивнул головой в сторону оркестра:

— Музыкой серьёзно занимаешься?

— А что, в этой жизни есть смысл заниматься чем-то всерьёз? — попытался заглянуть в его глаза, но тут же отвёл взгляд в сторону.

— Музыкой, наверное, стоит. Хотя… — он покосился на Стёпу, — это всё философия. Чем в Москве занимаешься?

— Пока живу.

— Хорошо сказано, — Фёдор Степанович рассмеялся и поглядел на своих охранников. Те тоже натянуто заулыбались.

— Пока… Все мы живём от «пока» до «пока». Как ты в микрофон сказал? Идти навстречу свету. Так, вроде?

— Так.

— Нет, ты не думай плохого, я тебя не подначиваю, мне действительно песня понравилась, я бы с удовольствием ещё послушал, — он немного помолчал. — А в Сибири чем занимаешься? Музыкой? Или тоже, «пока» живёшь? — и тут же махнул рукой, — Не хочешь, не отвечай. Попоёшь ещё?

Четвёртую песню я закончил петь как раз к тому моменту, когда любой, поначалу культурный, цивильный российский ресторан начала девяностых годов превращался в КАБАК. Когда танцуют под любую музыку, пьют любые напитки и считают либо закадычными друзьями, либо смертельными врагами всех присутствующих в зале. Именно в такой момент я подошёл к Вадиму.

Он сидел за чужим столиком, в обнимку с какой-то Натали и что-то ей страстно нашёптывал на ухо. Натали в ответ заливалась конским смехом. За столом при этом присутствовали ещё человек пять незнакомых людей.

— О, Андрюха! А я только что… — приподнявшись навстречу, заорал украинец.

— Пошли, Вадик, нам пора.

— Как пора? Да ещё время детское.

— Вот потому и пора, — подозвал официанта и расплатился по счёту. Сумма оказалась совсем небольшой. Рассчитавшись, я начал поторапливать своего друга.

— А её возьмём? — уставясь на меня пьяным взором и не отрываясь от своей «подруги», промычал Вадим.

— Да бери, кого хочешь.

— Тогда поехали.

Он долго прощался со всеми оставшимися за столом, потом стал требовать официанта. Узнав о том, что я рассчитался, начал убеждать взять назад деньги, ведь платить будет непременно он. Наконец, с горем пополам, мы вышли из ресторана. Вадик тащил за руку еле тикающую Натали и с первого раза не признал свою машину.

В таком состоянии он сел за руль и включил зажигание. Проехав, игнорируя светофоры, два квартала, наконец, обернулся и спросил:

— А куда едем-то?

— Да хоть куда, только на дорогу смотри. Поехали к Лолке, что ли?

— Поехали, — обрадовался Вадим и, на полной скорости развернувшись, выскочил на встречную полосу дороги.

Лолита, как ни странно, находилась дома. После короткого совещания решили, что наш общий друг отвезёт меня и её на Саянскую, а сам, со своей новой Натали, вернётся к Лоле домой.

На том и остановились.

 

Глава 4

Я валялся на кровати и слушал, как капли воды выбивают беспорядочную дробь о края ванны. Лолита-женщина принимала душ. Эта мелодия падающих капель заставляла время сжаться и, распрямившись, лопнуть. В образовавшемся надрыве отчётливо прослушивался дождь. Весенний дождь. Майский дождь. И в открытую форточку доносился запах не середины апреля, а конца мая. Вот-вот должен был выстрелить изо всех своих ****ских орудий ловелас гром. А похотливые коты, претворившись соловьями, заблажат гимн наступающего лета так, что настоящие соловьи в шоке выпадут из своих только что насиженных гнёзд. Вот, вот…

Но в это время Лолита выключила воду. Дура. Всё кино испортила.

— Привет, проснулся-таки? — она, обёрнутая полотенцем, подошла и присела на кровать.

— Таки, проснулся. Принеси кофе.

— Сейчас, — ушла на кухню и начала греметь посудой.

Бум, дзинь… Я, закинув руки за голову, считал, сколько раз она прогремит. Получилось одиннадцать.

Девушка где-то нашла поднос, который я раньше в упор не видел, и, расставив на нём чашки, принесла всё это в комнату.

— Спасибо, — приподнялся и взял одну из чашек.

— Спасибом не отделаешься, — Лола забралась на постель с ногами и прислонилась к стене, — я с тобой итак как сестра милосердия вожусь. То жажду утоляю, то лечу, то ублажаю.

— Заплатить, что ли? — я равнодушно пил свой кофе.

— Глупый. Если бы я хотела от тебя только денег, то взяла бы их ещё в первый раз. Ты мне просто нравишься, и я за тобой ухаживаю, потому что хочу этого. Женские слабости. Могу я сделать что-нибудь хорошее для мужчины, которого в данный момент люблю.

— Даже любишь?

— В данный момент, в данный момент… Знаешь ведь поговорку: «Сердцу не прикажешь».

— Ты ещё вспомни: «Любовь зла…», — допил кофе и поставил чашку назад на поднос.

— Это там, где про козлика?

— Да нет. Про козла, пожалуй, — хрустнул, потянувшись, всеми суставами. — И как часто посещает тебя сие светлое чувство?

— По-разному. Я, вообще, любвеобильная женщина.

— Ну, в этом-то мне довелось убедиться, так сказать, на личном опыте.

— Неужели? И как? — Лолита медленно провела рукой по одеялу и остановилась как раз в том месте, где был спрятан предмет гордости большинства мужчин. Моей, разумеется, тоже.

— Что-то потеряла?

Она откинула полотенце и наклонилась надо мной. Её небольшая, аккуратная грудь почти касалась моего подбородка. Смочил слюной ладони рук и осторожно, медленно дотронулся до её сосков. Затем, так же медленно, стал вращать ладони, каждую в разные стороны, правую — по часовой стрелке, левую — против. Причём, только едва-едва прикасаясь к вздувающимся и краснеющим живым бугоркам. Лолита, держась на руках, изогнулась и запрокинула голову назад так, что её волосы растеклись чёрной лентой по ключицам и доставали почти до талии. Мои руки ласкали её шею, уши, лицо, потом вновь принялись за грудь.

Внезапно она сдёрнула одеяло и резко, стремительно припала губами к низу моего живота. В один миг почти вся гордость оказалась затянутой во влажную, горячую, вращающуюся, приятную воронку. Я позволил себе расслабиться и откинулся навзничь на подушки. Но только на несколько секунд. Уже через мгновение Лолита, добившись нужной упругости, выпустила из пасти свою жертву и вытянулась на мне с тигриной элегантностью, вновь лишь слегка касаясь горящими сосками моей груди.

— Муррр…

— Ишь ты, кошечка. Только вот домашняя или дикая?

— Пожалуй, дикая. А вот ты обещал показать своё домашнее животное. Её, кажется, тоже Лолитой зовут?

— Она там, на подоконнике.

— Где? Я утром шторы открывала, на подоконнике один стакан стоял. Туда комар как-то залетел, представляешь? Комар в апреле. Чудеса. Только у тебя, наверное, такое возможно.

— Ну и где он теперь, этот комар?

— Как где? Я его убила.

— Что?!! — резким движением я, сбросив с себя и женщину и загремевший поднос, спрыгнул на пол и подбежал к подоконнику. Стакан был пуст. Тетрадный лист валялся на полу. МОЕЙ Лолиты нигде не было. Чёрт… Вот и апрель устал смеяться. Обман раскрылся. Шоу не превратилось в судьбу. Кровь не заменила эликсир бессмертия. Ухабистый мир. Лолита съела Лолиту.

Я несколько секунд смотрел на проснувшийся чужой, огромный, злой, серый, насмехающийся надо мной город, а затем развернулся к кровати и подошёл к женщине:

— Встань.

— Что?

— Встань, встань.

Лолита, с недоумением поглядев на меня, медленно поднялась с постели. Я без замаха, но сильно, ударил её ладонью по лицу. Девушка отлетела, ударилась головой о стену и упала на простыни.

— Встань!

Лола, закрыв руками разбитое лицо, сжалась в комок и испуганно отползла в угол кровати:

— Андрей, что с тобой?

Глядя ей в глаза, я присел на край постели:

— Ну, и что ты наделала?

— Что я наделала?

Протянул руку:

— Не бойся, больше не ударю.

Лола ещё глубже втиснулась в угол.

— Да встань ты!

Я сдёрнул её с кровати, но девушка, не поднимаясь на ноги, бессильно упала на пол. Подтащил Лолиту к окну и поставил перед лицом пустой стакан:

— Вот, что ты наделала, — затем вытер слёзы со щёк девушки, встал, ушёл на кухню и назад вернулся с ножом. Представляю, о чём подумала Лолита, увидев меня с этим ножом…

Я вытянул вперёд левую руку, сделал надрез и, когда выступила кровь, отшвырнул нож в сторону.

— Слижи. Да не дрожи ты так. Сказал ведь, больше не трону. Слижи кровь и, если хочешь, можешь уйти домой. Ну!

Совершенно сбитая с толку, перепуганная Лола послушно припала губами к моей ранке. Её слёзы смешивались с горячей, наполненной жизнью жидкостью, и получался удивительный, адский коктейль, равного которому по энергетической составляющей никогда не найти среди земных напитков.

Апрель опять обманул природу. Цепь разомкнулась. Баланс.

— Теперь иди умойся и собирайся.

Девушка убежала в ванную комнату и щёлкнула замком. Раздался звук падающей воды. Звук, бьющий по ушам. Ненавистный звук. И комариный писк, точно труба в расстроенном, несыгранном оркестре. Труба зовущая, труба вопрошающая. Кто ты, одинокий трубач? Что означает этот набор странных звуков? Небеленый потолок и отпечатки комариных трупиков, как звёзды на грязном небе. Разве я их убил?

Лолита одевается, не разбираясь и путаясь в вещах. Лолита торопится. Девочка напилась крови. Какая может быть диета? Играй, трубач, не обращай внимания на ноты. Ноты врут. Гляди в них, а дуй своё. Ду- ду- ду… Один комар, два комара — финиш. Лолита ушла.

Хлопнула дверь. Я остался один. Взял стакан и выбросил в мусорное ведро. Затем заварил крепкий кофе. Странно, но ранка после Лолиты удивительно быстро затянулась и уже больше не кровоточила. Я выпил кофе и закрылся в душе. Подставив голову под струю воды, стоял и совершенно ни о чём не думал. Настоящий экстаз — стоять под прохладной водой и ни о чём не думать. Ни о Лолитах, ни об Александре, ни о ком. Жаль, что экстаз тоже приедается. Увы.

Выйдя спустя некоторое время на улицу, я долго бесцельно бродил по пьющему весеннее тепло микрорайону. Бродил, не зная чем заняться, и не желая ничем заниматься. Бродил, молча вглядываясь в лица суетливых прохожих и разглядывая нелепые витрины. Зашёл, без надобности, в музыкальный магазин «Петро-шоп», расположенный по соседству с моим временным логовом. Подошёл к остановке и вместе с толпой пассажиров оказался проглоченным итак под завязку набитой пастью троллейбуса. Спустился в метро и очутился на станции Таганская. По кольцевой линии доехал до Киевской и вышел на привокзальную площадь, где на удивление опрятно одетые цыганки пытались всучить товар, не особо объясняя, что он из себя представляет. Наконец, подошёл к телефону и набрал знакомый номер, а через полчаса был у Марины дома.

Лолита — Марина. Похоть — переходящая в нежность, и любовь — обретающая двуполость. В принципе, разве есть существенная разница?

— Здравствуйте, дядя Андрей, — Ирочка глядела мимо меня бесчувственными глазами.

— Не называй меня больше дядей. Зови просто — Андрей. Хорошо?

— Как Сашу?

Вздохнул и присел рядом с ней на диван:

— Как Сашу.

— А ты ещё долго будешь в Москве?

— Наверное, долго.

Мама находилась рядом и с улыбкой слушала наш диалог.

— А куда ты поедешь потом?

— Потом? — я ощутил на своей руке тёплую ладонь Марины. — Потом я уеду куда-нибудь далеко-далеко.

— В тридевятое царство?

— Пожалуй, ещё дальше.

— Дальше не бывает, — ребёнок засмеялся. — Дальше только край света.

— Вот туда я и уеду.

— Как же ты будешь жить, если там самый край света?

— Я буду искать свою сказку.

— Сказки не бывают своими, сказки все общие. Если бы у всех были сказки, то их бы было слишком много.

— А их и так много. У каждого своя сказка. У тебя, у меня, у мамы и у всех других людей.

— И ты расскажешь мне свою сказку?

Я помолчал, некоторое время не отвечая на заданный вопрос. Рука Марины всё сильнее сжимала моё запястье. Рука была горячая и влажная. Рука выдавала эмоции, являясь барометром настроения.

— Расскажу, Ира. Обязательно расскажу, но только не сейчас.

— А когда?

— Когда ты очень, очень захочешь её услышать.

Марина встала и взяла дочку за оба мизинца.

— Пойдём к бабушке. Бабушка сегодня в гости звала.

Иринка слезла с дивана и серьёзным, взрослым голосом произнесла:

— Андрей, когда я вернусь, то очень, очень захочу услышать твою сказку.

— Хорошо. Обещаю, что она будет интересной.

Они вышли из квартиры, а я снял телефонную трубку и набрал номер с визитки, которую мне вчера сунул по-пьяни Федяев.

Трубку сняла секретарь:

— Господина Федяева, если можно.

— Кто его спрашивает?

Назвался. Через несколько секунд услышал:

— Да?

— Господин Федяев?

— Ну, говорите, говорите.

Ещё раз назвался:

— Вы вчера, в ресторане свою визитку оставили. Просили позвонить.

Он долго пытался вспомнить, наконец, произнёс:

— А, ну да, помню, конечно. Хотел что-нибудь?

— Мы же встретиться собирались, вопрос один обсудить.

— Да? — пауза… — Сегодня я не могу. Давай завтра, с утра, в моём офисе. Хорошо?

— Хорошо.

— Адрес на визитке записан. Ну, до встречи, — и Фёдор Степанович положил трубку.

Отошёл от телефона и услышал, как вновь скрипнула входная дверь. Вернулась Марина.

— Отвела ребёнка?

— Отвела, — женщина вплотную приблизилась ко мне.

— А зачем? — мои руки обняли её талию.

— Понятия не имею.

— Зато я знаю, — и, прижав к себе, впился в зовущие желанием губы.

Крик вырвался на свободу. Глаза налились помешательством. Два тела, бессильные доползти до спальни, упали на диван и забились в конвульсиях. Звериное чувство стонущей плетью стегало рвущиеся на части куски плоти, доставляя обоим грязное наслаждение. Вторая половина утреннего триллера. Дополнение. Променад в аду, но какое наслаждение! Ух…

Я, тяжело дыша, откинулся на спину и некоторое время лежал, не двигаясь. Женщина так же отдыхала, закрыв глаза и не шевелясь.

— Марина, — почти шёпотом позвал я, — Марина…

— Что? — она не открывала глаза.

— Скажи, ты меня тоже, в данный момент, любишь?

— Пожалуй, да.

У меня непроизвольно вырвался клокочущий, идиотский смех:

— Да ничего, ничего, это я так, о своём, — успокоил я женщину, когда она приподнялась и удивлённо заглянула в глаза, — о своём, сугубо личном.

— А о чём, если не секрет?

— Да какие секреты у вора от батюшки, — выпалил экспромтом придуманную поговорку. — Всё о ней, о любви, значит. Мне сегодня повезло, меня сегодня два раза, в данный момент, любили.

— Ты о чём?

— Говорю же — о своём.

Марина накинула халат и убежала в душ, а я принялся собирать разбросанную по всей комнате одежду.

Извечная игра природы. Вначале с нетерпением ждёшь: «Когда? Когда?». Когда же всё произошло, почесывая затылок, думаешь: «А на кой хрен мне это было нужно?»

— Чаю попьёшь? — Марина вышла из душа.

— Наливай.

— А есть хочешь?

— Как всегда.

Женщина присела ко мне на колени:

— А ещё что-нибудь хочешь?

— Хочу.

— Что?

— Сказку твоей дочери рассказать.

— Хорошо. Сейчас поедим, и я её приведу.

Она расставила на столике блюда и чашки. Я в первый раз за этот день позавтракал. Или пообедал. Настроение поднялось. Расслабленный и убаюканный сытостью, откинулся на спинку кресла.

— Спасибо, Марина.

— Тебе спасибо.

— За что?

— Как это, за что? Скажем, за внимание, — она налила мне и себе ещё по чашке чая. — Кстати, Саша не приехал?

— А ты его уже Сашей зовёшь?

— Ну, Александр. Какая разница?

— Нет, ещё не приехал.

— Жаль, — вздохнула Марина, — обещал вскоре.

— Да ещё время с тех пор, как он звонил, часами измеряется. Приедет, никуда не денется.

— Андрей, мне почему-то кажется, что ты его недолюбливаешь. Или ошибаюсь?

— Ошибаешься, — я допил свой чай. — Мы с ним «не разлей вода», — и, прерывая начатую тему, — ну что, может быть за Ирочкой сходишь?

— Сейчас приведу.

— Ребёнок вошёл и с порога предупредил:

— Я иду сказку про «край света» слушать. Я уже очень-очень захотела.

— А не обманываешь?

— Нет. Правда. У бабушки можешь спросить.

— Бабушка врать, конечно, не будет. Верю, — усадил ребёнка рядом с собой. — Как ты думаешь, где находится край света?

— На самом дальнем краю, — убедительно ответила Ира.

Спорить не стал — ей лучше знать.

— Так вот. На самом крайнем краю света, крайнее которого нет и быть не может, стояло древнее, древнее дерево. И древнее этого дерева не было ничего на всей земле. Ни растения, ни животного, ни человека.

— А как называлось дерево?

— Когда-то оно, конечно, имело имя, но за давностью лет все его позабыли, и оно само позабыло тоже. Так вот. На самой толстой ветке этого дерева сидела молодая, всего-то двухсот с небольшим лет, сова. Сова жила в дупле, а сейчас, когда на крону дерева опустились сумерки, она выбралась после сна на улицу и принялась озираться по сторонам…

 

Глава 5

Её глаза глядели в разные стороны. Один — в сон, другой — в явь. При этом сон медленно погружался в молоко, а явь продолжала пьяно шарахаться по грозовым облакам. Сова никак не могла сбросить вместе с перьями липкую дремоту и поэтому всегда завидовала змеям. Ночь прятала в капюшон засыпающую землю. Сова трижды прокричала древнюю молитву, приветствуя очередное благополучное возвращение союзника. Её «светлое время суток» наступило.

Ветер раскрыл занавес, и сцена наполнилась очередным спектаклем. Шестеро против одного. Он крупнее каждого из них, но он один. Один не воин не только в поле. Можно умереть воином, воспевая победу, но делать это нужно в своё время. Смерть раньше срока — не есть победа. Воин должен знать, когда побеждать смерть. Одиночка ждал.

Сова ценила хорошие спектакли. Гурманами рождаются, ценителями становятся. В этот вечер артисты старались произвести впечатление на публику. Публика благодарно хлопала крыльями, и вместе с перьями роняла вниз прогнозы на финальную сцену.

Собратья медленно сужали кольцо вокруг волка. В пасти пена, в глазах огонь. Кто станет обращать внимание на ласковое прикосновение дождя? Молодые капли весело щёлкают одиночку по носу: «Поиграем?». Через мгновение один из шестёрки первым бросится вперёд, а остальные помогут добить.

Гармонию и, следовательно, мир спасают от ржавчины нестандартные решения. Одиночка падает на мокрую землю и выгибает шею, подставляя незащищённую артерию под зубы противника. Добыча сделалась лёгкой, но это и отпугивает. Пауза затягивается. Никто из шестерых не рискует взять инициативу на себя.

Молния закрывает распахнутый ветром занавес. Древнее дерево корчится от боли и распадается на части. Волки разбегаются. Сова засыпает. Антракт.

* * *

Я, разумеется, солгал Федяеву о договорённости насчёт встречи, но надеялся на то, что он об этом не вспомнит. Его офис располагался в просторном помещении, отделанном под «какой-то век». Дорогая мебель, канделябры. В середине помещения за массивным столом восседал сам Федяев. На стене висел огромный портрет владельца офиса с подписью: «Федяев-Младший верхом на любимом гнедом скакуне».

Когда я вошел, было около десяти часов утра.

— Доброе утро.

— Угу… — он посмотрел на меня так, будто увидел впервые.

В этот момент в дверь постучала секретарь — молодая женщина:

— Фёдор Степанович, к вам корреспондент газеты «Аргументы и Факты». Приём назначен на 10–05.

Далее всё происходило, словно в современной бульварной пьесе о «житие новых русских». Абсолютно без прикрас и добавлений.

Федяев. — А? Что?

Секретарь. — Корреспондент газеты «А. и Ф.». Приём в 10–05.

Федяев. — Чёрт побери. Я и забыл, совсем.

Секретарь. — Пригласить?

Федяев. — Ну так, а что делать? Пусть уж заходит, раз пришёл, — и, обращаясь ко мне: — Подожди минут двадцать. Видишь сам…

Я отошёл к окну, секретарь удалилась, а в помещение впорхнула молодая девушка лет семнадцати.

Корреспондент, с порога. — Редакция газеты…

Федяев. — Знаю, знаю. Присаживайтесь.

Корреспондент, — усаживаясь в кресло на другой стороне стола. — Я учусь в университете, на журфаке и сейчас прохожу практику в «А. и Ф.».

Ф. — Ничего, ничего, — переходя на «ты», — чувствуй себя, как дома.

К. — восхищённо оглядывая офис. — Спасибо, я постараюсь.

Ф. — Ну так о чём мы сегодня побеседуем?

К. — Мне дали задание выяснить литературные пристрастия элиты делового мира Москвы.

Ф. — А? Что? Да, хорошая тема. Давай, давай. Я целиком — за.

К. — ободряясь. — Правда? Я надеюсь, наша беседа пройдет в дружеской обстановке.

Ф. — Ну ещё бы, — нажимает кнопку. — Людочка, принесите чаёк, пожалуйста, — вновь поднимая голову на корреспондента. — Итак, с чего мы начнём?

К. — Первый вопрос у меня простой. Кто из писателей вам больше всего импонирует?

Ф. — не поняв. — Чего?

К. — Нравиться, то есть.

Ф. — задумавшись. — Ну… Э… Сейчас. Одну минуточку, пожалуйста. А вот, кстати, и Людочка с чаем. Угощайтесь.

К. — Ой, спасибо, — берёт стакан в серебряном подстаканнике и пирожное. — Ну так, всё-таки, кто?

Ф. — Сейчас, сейчас. Этот… Ч… Фамилия вертится в голове. Этот…

К. — Да вы не волнуйтесь, пожалуйста. Вам, наверное, многие нравятся. Вы кого-нибудь одного назовите.

Ф. — Ага, сейчас, — роясь в ящике стола, — где же она? Я же её специально приготовил. Может, в машине оставил?

К. — Ну так как, вспомнили?

Ф. — Ну где же она? — опять переходя на «Вы». — Извините, как Вас зовут?

К. — Лена.

Ф. — Леночка, значит. Леночки, Людочки, Любоч… Так как же его? — показывает рукой. — Ещё с бородой вот такой.

К. — Ах… Вы любите Льва Толстого?

Ф. — морщась. — Какого ещё Толстого… Толстого я знаю. Что я Толстого что ли не знаю? Нет, не он. Тот ещё в тюрьме сидел.

К. — Ах… Вам нравится Солженицын?

Ф. — А что? Он разве писатель? Да? Нет, Солженицына я тоже знаю. Весёлый мужик. Я так и думал, что он рассказики какие-нибудь пишет. Нет, не он. Хотя, похож.

К. — Тогда кто же?

Ф. — вытирая лоб ладонью. — Я, Леночка, вчера на фуршете в британском посольстве был. Маргарет Тетчер в Москву приезжала. Меня пригласили. Не могли без Федяева начать. Выпили малость. Так что сегодня, извините…

К. — Понимаю, понимаю…. Вы общались с Маргарет Тетчер? Ах, как интересно.

Ф. — Да ничего там нет интересного. Надоели уже. Тетчеры-Метчеры, Буши-Муши, Джексоны-Бексоны разные…Вы не возражаете, если я того… Подлечусь малость, — достаёт из бара бутылку водки и наливает в хрустальный фужер. — Может быть, тоже?

К. — испуганно машет головой. — Нет, что вы, мне нельзя.

Ф. — Ну, да ладно. А я маленько, так сказать, для того, чтобы беседа протекала и т. д., — выпивает залпом, затем садится на место, откидывается на спинку кресла и сидит, не шевелясь.

К. — с участием шевелит бровями. — Ну так, всё-таки, кто?

Ф. — выпрямляясь. — Он ещё, кстати, на Распутина похож с этикетки. Я, правда, эту гадость не пью и вам не советую. Но похож. Честное слово, похож, — заметно приободрившись. — Вчера вот на фуршете у Тетчер допоздна, а затем, по русской традиции, все в баню…

К. — Как, и Тетчер тоже с вами в баню?

Ф. — тупо уставившись на корреспондента. — Тетчер с нами? Да, в общем-то, вроде бы, нет. Хотя… — берёт трубку телефона и набирает номер. — Алло. Федяев говорит. Привет. Слушай, с нами в бане кто вчера был? А Тетчер была? Какая, какая… Маргарет, которая. Из Англии. С чьей головой? Моей? Нормально всё. Ну, это точно? — кладёт трубку на место и облегчённо сообщает. — Нет, не была. Я и думаю, зачем нам Тетчер нужна? Она ведь старая уже. Мы и без неё… Впрочем, это к литературе не относится.

К. — робко. — И всё-таки?

Ф. — Ну, не помню. Хоть убей, не помню.

К. — А о чём он писал? Названия книг, может быть, на ум приходят?

Ф. — Названия? Названия… Я, честно говоря, с середины читать начал. Позавчера. Эх, Леночка, если бы вы знали, сколько дел. Какие уж тут книжки. Мне товарищ один на стол положил. Говорит: «Корреспондент придёт, про литературу спросит, ты прочти на всякий случай». А у меня времени совсем не было. Я в машине открыл да страниц десять прочёл, что успел. Опаздывал очень. Но, честно говоря, понравилось. Сильно написано. Я прямо, вот…

К. — А о чём написано?

Ф. — Ну… В двух словах это не передашь, — наливает себе в фужер. — Сюжет такой, — выпивает, вновь откидывается на спинку кресла и минуту сидит, не шевелясь, с закрытыми глазами. Затем вдруг резко рубит воздух ребром ладони и выпрямляется. — Он ему, гад, такие вопросики каверзные задавал, а у самого за дверью свидетель сидел. А тот молодец, не признаётся: «Не я, и всё». А этот и так, и сяк, всё вокруг да около: «Мол, у меня за перегородкой сюрпризик для вас приготовлен, взглянуть не желаете?» А тот побледнел весь. Как тут не побледнеешь? — подбирая слова, крутит ладонью в воздухе.

В это время раздаётся телефонный звонок. Хозяин офиса берёт трубку:

Ф. — Кто? Хорошо, соедини. Алло. Ну. Ну. В какой бане? С кем? Да ты очумел, что ли? Я же только что спрашивал у Семашко. Он говорит, что нет. Да? Да? Ты это, вот что. Разузнай всё, как следует и перезвони попозже. У меня здесь корреспондент в офисе. Что? Про какую Тетчер в бане? Идиот. Про литературу. Да. Да. Пока, — кладёт трубку и потирает переносицу. — Ну и ну… — затем удивлённо смотрит на корреспондента.

К. — очень тихо. — И что он ему ответил?

Ф. — медленно. — Ответил, что слух прошёл, будто мы вчера в бане… С Маргарет Те… — умолкает.

К. — Нет, нет, я про сюжет.

Ф. — Какой сюжет?

К. — Сюжет романа. Кто-то, кому-то сюрприз…

Ф. — радостно. — А! Да! Да! И тут вбегает этот и бух на колени: «Я убил». В общем, в сознанку идёт, хотя, может быть, и загрузился, если его паровозом пустили.

К. — растерянно моргая. — Ага…

Ф. — Дальше, вот, я не дочитал, — наливает в фужер. — Но думаю, там ещё интереснее.

К. — А фамилию вы не вспомнили?

Ф. — держа фужер в руке. — Я потом ещё ближе к концу открыл и про какого-то, не то Аполлона, не то Ахиллеса прочёл, который почему-то не хотел, чтобы тот, второй, в Америку ехал.

К. — И что, не уехал?

Ф. — поднося фужер к губам, и в этот момент останавливаясь. — Кто?

К. — Ну, тот, второй.

Ф. — задумчиво. — Да, нет. Застрелился он, — опять подносит фужер ко рту.

К. — неожиданно догадывается. — Ах! Так это же Фёдор Михайлович!

Ф. — вздрагивает и проливает водку на костюм. — Чёрт… — стряхивает капли с галстука. — Какой ещё Фёдор Михайлович?

К. — радостно. — Достоевский!

Ф. — тоже радостно. — Во! Точно — он! Я же говорю, фамилия на языке вертится. Конечно, Достоевский. Правда, ведь, на Распутина с этикетки похож?! За это не грех и соточку пропустить, — выпивает, наконец, водку.

К. — Значит, поговорим о Достоевском?

Ф. — расстёгивая воротник рубашки и развязывая галстук. — Давай.

Вновь раздаётся телефонный звонок. Федяев хватает трубку резким движением:

Ф. — Да. Соединяй. Ага. Ага. А кто тебе это сказал? Кто? Им что, там больше делать нечего, кроме как выяснять, с кем Федяев в бане моется? Конечно, моё дело. Я что, с его женой, что ли, там был? Да я завтра с ним пойду. Я его там в… Ну, да ладно. Он бы лучше Достоевского, бля, прочёл. Я? Да. А ты? Вот когда прочтёшь, тогда и поговорим, — кладёт трубку и обращается к девушке. — Ну как с таким человеком разговаривать? Он же книжку в своей жизни в руки не брал.

К. — Разве это возможно?

Ф. — Возможно, Любочка.

К. — Меня Леной зовут.

Ф. — не обращая внимания на замечание. — Ведь Достоевский это, это… Сила! — бьёт кулаком по столу. — Силища… Он ведь так пишет, что прямо вот… — наливает в фужер.

К. — Значит, вам очень нравится Фёдор Михайлович Достоевский?

Ф. — Очень. И как он может не нравиться. Ведь что он говорит: «В Америку, мол, хочу поехать, так всем и передай. А потом — раз… И пулю в висок. Шиш вам, а не Америка. В России родился, в России и умру». Человек! — выпивает водку. — Не то, что некоторые. Родину он любил, — вытирает слезу, а потом хватает трубку и набирает номер. — Алло, Федяев говорит. Слушай, ты Достоевского знаешь? Да не того. Писателя. Великого русского. Что? Какая опять Тетчер? Что? А я что говорил? Не ходили мы с ней в баню. И кто только слух пустил? Ты разберись с этим вопросом, наказать надо сволочь. Да не Тетчер, а провокатора. Вот. Ну, да ладно. Хорошо, что выяснили. Теперь слушай. У нас в Москве где памятник Фёдору Степановичу установлен?

К. — поправляет. — Фёдору Михайловичу.

Ф. — в трубку. — Да. Не Степановичу, а Михайловичу. Где? Ну, это непорядок. Такому великому человеку, и где попало. Я вот что думаю. Может, на Красной Площади новый воздвигнем? Что? Трудно? Для меня трудно? Для меня ничего не трудно. Ну, если не возле Кремля, то на Лубянке, вместо Дзержинского. Всё. Решено. Я плачу. Чтоб через неделю стоял. Лично проконтролирую. Действуй, — кладёт трубку. — Ну вот, Людочка.

К. — Лена.

Ф. — наливает. — Теперь ты видишь, как мы писателей наших уважаем. Мы им везде памятников понаставим. В Москве, в России, по всей Европе, да и в Америке тоже, — выпивает. Всех заставим читать. Пусть только кто-нибудь не захочет. У нас силы хватит заставить. Чтобы, бля, помнили, — вновь бьёт кулаком по столу, опрокидывает на пол телефон. — Чтобы все на всю жизнь запомнили Фёдора Михайловича До… — откидывается на спинку кресла, — До… До… Досто… ДОСТО-Е-В-С-КОГО! — засыпает.

Некоторое время держится пауза, затем корреспондент молча встаёт и растерянно выходит из кабинета.

Я с интересом рассматриваю Федяева. Тот, скорее всего, видит во сне Раскольникова. Часы показывают 10–38. За полчаса надрался. Молодец… А на портрете, как огурчик. Верхом на лошади. Ни дать, ни взять «то ли Ахиллес, то ли Аполлон».

Спустя минуту, из соседнего помещения раздался какой-то шум, и в кабинет стремительно вошёл молодой мужчина. Я узнал его сразу, хотя на фотографии волосы были несколько длиннее.

Следом появилась секретарь — та самая «Людочка с чаем», но без чая.

При этом секретарь, едва заметив плачевное состояние своего непосредственного начальника, принялась внимательно изучать тяжёлую люстру на потолке.

— А что с ним? — всем корпусом развернулся к девушке Измайлов.

В ответ Людочка глубокомысленно перевела взгляд с потолка на мужчину и медленно, но красноречиво вернулась к осветительному прибору:

— Не знаю, я в приёмной находилась.

— А кто знает?

— Он очень устал, — я гладил края люстры со своей стороны, и совместными с секретарём усилиями мы отполировали её до неприличного блеска. При этом я выручил девушку.

— От чего устал? — Измайлов, наконец, обратил на меня внимание.

— От длительного общения с прессой.

— Какой прессой?

— Известно какой — российской.

— А Вы, собственно, кто?

Вот это, действительно, хороший вопрос. Актуальный вопрос.

— Ком-пань-он.

Именно так, по слогам.

Я стоял возле окна, и, следовательно, вошедший видел лишь мой силуэт. А какой спрос с силуэта?

— И давно он так спит? — Измайлов приблизился к «ценителю прозы 19 века» вплотную.

— Ну, минут, этак, пять, — наконец-то сказал правду, — или шесть.

— А вы что стоите? Ждёте, когда проснётся?

— Нет, тишиной наслаждаюсь. Как говорил один мой знакомый: «Тишина — то единственное положительное, что есть в этой замкнутой жизни. К тому же, задаром».

О-ля-ля… Он-то напротив света стоял. Вида не подал, но лицо…Если люди по природе своей делятся на тех, кто бледнеет и тех, кто краснеет, то Измайлов явно относился к первой группе.

— Задаром даже воздух не молчит, — сказал он это как бы «про себя», не вслух, а затем, обращаясь к девушке, нормальным, твёрдым голосом произнёс:

— Может быть, водой полить? Хотя… — и махнул рукой, — какой с него сейчас толк? Пусть проспится. А вы, Людмила, подготовьте, пожалуйста, вчерашние документы.

Секретарь скрылась за дверью. В помещении потемнело. Видимо, тучка неосторожно врезалась в потерявшее бдительность светило и пыталась теперь, включив заднюю скорость, оторваться от навязчивого южного ветра.

— Значит, говорите, есть смысл наслаждаться тишиной? — Измайлов по-прежнему стоял в середине квадрата.

— Не говорю. Всего лишь, повторяю, — я внезапно почувствовал, что если прямо сейчас не уйду, то некая гармония рухнет, точно хрупкий карточный туалет. — Пожалуй, Федяева лучше не будить. Переговорим в другой раз.

— Может быть, я чем-то смогу помочь?

— Только не сегодня.

— Федяев знает ваши координаты?

— Конечно, — обогнул Измайлова и направился к выходу.

— Возьмите визитку, — он впервые внимательно разглядел меня, стоящего на этот раз в противоположном углу. — Позвоните послезавтра, пожалуйста.

 

Глава 6

Звонок трещал немилосердно. Я открыл дверь и имел честь увидеть и услышать Маргариту-Марго, отчаянно жестикулирующую и что-то выговаривающую Вадиму. Вадим, в свою очередь, как истинный хохол, отвечал с джентльменским изяществом — кратко и в меру вежливо:

— Закрой рот. Разговорилась, бля…

— Вы откуда, такие?

— Может быть, впустишь вначале?

— Заходите.

Они ввалили шумным табором, вдвоём создавая столько галдежа и гама, сколько настоящему табору удалось бы произвести только после нескольких дней изнурительных репетиций.

— Спишь, что ли? — мой товарищ прошёл в комнату и расстегнул плащ.

— Теперь уже нет. А ты чего такой взбалмошный? — я накинул покрывало на неприбранную постель. — Маргарита, проходи. Почему в коридоре стоишь, стесняешься, что ли?

— Ага, она застесняется, помечтай… Марго по Красной площади голой пройдёт и ещё присядет по нужде, а потом удивляться будет: «И чего это люди так на неё глазели?» Такой глупости, как этот, как его, стыд, Бог ей, к счастью, не дал. К счастью, а то мучилась бы девочка по ночам, спала бы плохо.

Маргарита, не обращая на него внимания, прошла и уселась на кровать. Затем достала сигареты и подкурила от зажигалки, которую поднёс, кривляясь, Вадим.

— Я думал, ты уже свалил из Москвы. Не звонишь, не появляешься, — украинец, наконец-то, скинул свой плащ. — Как живёшь, как дела?

— Да какие у меня дела? Дела сам знаешь у кого, — улыбнулся, ещё не понимая, куда клонит товарищ, но чувствуя какой-то подвох. — Что-то ты больно загадочный. Я в догадках теряюсь.

— Ну, компания… Одна стесняется, другой теряется. Богадельня, гха…

Маргарита, сидя на кровати, продолжала молча курить. Вадик взглянул на неё и закурил тоже:

— Как твой Измайлов поживает? Да ты её не бойся, — кивнул он в сторону девушки, — она в курсе.

— В курсе чего?

— Это тебя нужно спросить, чего? Ладно, слушай, — он встал и прошёлся, куря, по комнате. — Хвост я сразу засёк, дело, значит, было, утром. Они в моём дворе ждали. «Девяточка» такая серенькая, неприметная. Стёкла тонированные. А эта, — мой друг опять кивнул в сторону Маргариты, — в нагрузку увязалась, у меня до этого ночевала. Мы тронулись, и они поехали. И кто такие, хрен их знает? Менты, не менты… По трассе я бы от них оторвался, но по городу, сам понимаешь. Едем, значит. Я влево, они влево. Я вправо, они вправо. Точно — хвост. Торможу тогда, и Марго в телефонную будку отправляю — позвонить по номеру, предупредить, а сам двери защёлкиваю и жду. «Девятка» останавливается, один выходит и тоже к телефону. Лицо знакомое. Пригляделся, точно… Измайловский хлопец. Из его охраны. Марго, оказывается, тоже его знает и чуть ли не обниматься лезет. Я думаю: «Неужели из-за неё весь этот цирк?» Сижу, гляжу, как они общаются, вдруг, он её за руку хвать — и к своей машине. Она, блин, хвост задрала и прыжками следом.

— Нет, я буду кричать на всю улицу, что меня насилуют. Дура я, что ли? — фыркнула Марго.

Вадик сжал зубы и так на неё посмотрел, что белокурая бестия тут же оборвалась на полуслове.

— Я тогда из тачки выхожу и к ним: «Пацаны, есть какие-то трудности? Давайте обсудим». Из «девятки» ещё двое выпрыгнули: «У нас дело к этой «леди». Она ведь тебе не жена, правильно?» В общем, как бы, всё по понятиям. И тут один из них мне ствол в пузо: «Иди в свою машину». Я, разумеется, пошёл, а куда денешься? Сел за руль. Те двое на заднее сидение забрались, пистолет в затылок, какие могут быть разговоры?

Я улыбнулся. Мой товарищ с недоумением глянул в мою сторону:

— А чего ты лыбишься? Смешно? Мне не очень.

— Не обращай внимания… И что было дальше?

Дальше было вот что:

Вадим в зеркало заднего вида молча наблюдал за «гостями». Под сидением у него также был спрятан девятимиллиметровый «Макаров», но взять пистолет незаметно не представлялось возможным. К тому же, даже если оружие окажется в руках, что следовало делать? Стрелять? Глупо… Вадик ждал.

Маргариту впихнули в «девятку», и её поглотила тонировка. По улице проносились другие автомобили. Проехал жёлтый милицейский УАЗик. Грузная, неповоротливая «Вольво» пыталась припарковаться на свободный участок асфальта перед БМВ украинца.

Наконец, один из сидящих сзади спрятал ствол и достал сигареты:

— Куришь? — он протянул Вадиму пачку «Мальборо».

— Давай, — тот взял предложенную сигарету.

Незнакомец подкурил от зажигалки, предварительно дав воспользоваться ею водителю. Другой его спутник не курил. Первый затянулся и, открыв окно, выпустив струю густого дыма:

— Ты не бойся, мы не бандиты. Ни машина твоя, ни деньги нам не нужны. И женщина твоя нам также не нужна, хотя ты сам видел — она не только твоя, — незнакомец помолчал. — Получим кое-какую информацию и отпустим. Если, конечно, правильно будешь себя вести.

— А конкретнее нельзя? — Вадим немного расслабился и собрался с мыслями.

— Конкретнее? А ты что, торопишься? Погляди, какая погода замечательная. Весна. Двадцать второе апреля. Сегодня Ленин родился. Ты любишь Ленина? У меня сосед есть — коммунист до корней волос, убеждённый «партеец». Так он ночью кошку с балкона скинул. Она, говорит, не любила Ленина. Вот такие дела. И как только определил? Раньше в этот день субботники по всей стране проводили — грязь убирали. Сейчас не убирают. Сейчас грязи много, а убирать некому. Времена другие. А весна?.. Весна всё та же. Так что, дыши глубже — радуйся теплу. Любишь тепло? Я сам родом с Кубани, у нас уже всё зелёное, — говоривший вытянул руку с сигаретой далеко из окна и, сбросив пепел на асфальт, продолжал держать её в этом положении. — Ты ведь тоже южанин, из Малороссии, верно?

— С Украины, наверное, правильнее?

— С Украины? — усмехнулся незнакомец. — Пусть будет по-твоему. Вы ведь теперь самостоятельные. Что же ты в Москве задержался? Ехал бы на Родину, самостийность развивать. Или в России лучше?

— Ты, я вижу, тоже особо на Кубань не рвёшься. Откуда, кстати, знаешь, кто я такой? — Вадим полуобернулся к незнакомцу. — Говори уж сразу, что нужно?

Незнакомец помолчал, вернул руку с сигаретой назад в салон и снова затянулся. Его спутник за это время не произнёс ни слова. Курить не курил, а сидел без движения, внимательно следя за водителем.

— Ты нам не нужен, я же сказал. Про тебя и так всё известно — ничего интересного. Нам бы о друге твоём узнать поподробнее. Об Андрее. Это ведь ты его на Федяева вывел? Как бы случайно. Помнишь, в ресторане? Он тебя об этом попросил?

— В каком ресторане? Мы с ним в несколько заходили.

— Ага, поваляй дурака, — говоривший выбросил окурок за окно. — В том ресторане, в котором Федяев, по доброте душевной, ему визитку свою оставил.

— Слушай, я Андрея уже полмесяца в глаза не видел. С тех пор как раз. В кабак я его привёл, верно. Просто захотел и привёл. А что у вас с ним произошло, меня меньше всего интересует. Своих дел хватает. Если бы хотели со мной поговорить, подошли бы по-человечески и поговорили. А то, в натуре, рисовки сплошные, бля… — Вадим опять повернулся спиной к своим собеседникам.

— Ну, ты ещё по фене ботать начни. Мы тебе кто? Братки? Шпана уголовная? С тобой сейчас по-человечески разговаривают. Пока… — незнакомец немного убавил голос. — Ведь это Андрей попросил тебя? Мы же всё равно узнаем. Не от тебя, так от него. Где он живёт, кстати? Тоже, разумеется, не знаешь? Ну-ну… — он повернулся к своему товарищу. — Сходи, глянь, может быть, она больше не нужна?

Второй вышел из БМВ и направился к «девятке».

— Посмотрим, что твоя подружка скажет. Мне почему-то кажется, что она поразговорчивее. Хотя и ты парень серьёзный, положительный. Долго в шпиона играть не будешь. Упрямый народ эти шпионы. Вечно замышляют что-то, замышляют…Потом молчат, молчат…

Вадим наклонился, пошарил рукой под сидением, достал «Макаров» и щёлкнул предохранителем. Незнакомец, продолжая сидеть в том же положении, в ответ только загадочно улыбнулся:

— Ты не нервничай, а то ещё, чего доброго, палить начнёшь, меня ни за что застрелишь. Не хотелось бы умирать в самом начале весны. Спрячь, не балуй. Твой приятель песни хорошо поёт. Ты, случайно, не певец? Да нет, вообще-то ты себя мафиозо считаешь. Братва, дела-делишки, понты, общаки… Серьёзный человек. Вот только молчишь постоянно. Я же говорю — шпион.

Вадим сжимал правой рукой снятый с предохранителя пистолет и рисовал в голове картинки, в которых мозги наглеца, подобно вулкану, красочно разлетаются в разные стороны света. Однако мазать салон собственной машины не хотелось. Жалко…

Фантазии прервал второй незнакомец. Он подошёл к БМВ и махнул головой в открытое окошко первому. Тот открыл дверь и хлопнул по плечу водителя:

— Ну, до встречи. Надеюсь, вскоре, увидимся. Кстати, ты плохо выглядишь, отдохнуть бы не мешало.

Они вдвоём, предварительно высадив Марго, уселись в «девятку», и машина, взвизгнув, рванула с места и растворилась в потоке автомобилей.

Всё это Вадик поведал, без остановки летая по комнате, от окна к кровати, на которой восседала «его» женщина.

— Короче, я тебе рассказал, а ты думай, — он на миг остановился и развёл руки в стороны. — У меня своих проблем по горло, а тут ещё в твоём дерьме копаться. Предупреждал ведь: «Доиграешься»!

— Играл, играл трубач и доигрался — трубу спёрли, — я помассировал кадык. — Маргарита, ты умеешь кофе заваривать? Сделай доброе дело, напои моего друга.

— Какое кофе, чёрт возьми. Кофе… — вслед девушке заворчал украинец. — Что делать-то будешь?

— Её о чём спрашивали? — махнул головой в сторону кухни.

— Спросили, где живёшь, и что она о тебе знает. Она, разумеется, дала адрес.

— Откуда узнала-то?

— Как откуда? Мы ведь к тебе вчетвером заезжали. Так что, жди скорых гостей. Говорил, не связывайся с Измайловым. Эх, Андрюха… Возвращайся-ка ты в Красноярск. Вернее будет.

Мы перебрались на кухню, где нас ожидали Маргарита с кофе или кофе с Маргаритой, как с молдавским коньяком. Крепкий напиток…

— А кроме адреса они ещё спрашивали что-нибудь?

— Спрашивали: «Кто ты и откуда»? Но я ведь ничего о тебе не знаю, — Марго кокетливо прищурила глазки, — хотя, не прочь познакомиться поближе. Лола много лестного о тебе рассказывала.

— Даже лестного?

— Да-а… — Протянула она. — Кстати, почему ты к ней не заезжаешь? Она будет рада тебя видеть.

— Рада?! Мне почему-то кажется наоборот.

— Да нет. Она только о тебе и говорит.

— И что же она говорит?

— Называет тебя противным, самолюбивым, себе на уме и, к тому же, с кучей комплексов, типом.

— Здорово. Тогда ты точно врёшь. Люди с такими характеристиками нравиться не могут.

— Напротив, именно за всё это она тебя и любит, — Маргарита отхлебнула из чашки и приблизила своё лицо почти вплотную к моему. — Женщины любят мужчин не за их достоинства, а за их недостатки. Хотя достоинств у тебя, по всей видимости, тоже хватает.

— Может быть, я мешаю? — надул щёки Вадик.

— Может быть, может быть, — по-прежнему находясь губами в десяти сантиметрах от моего лица, пропела девушка, — всё может быть.

Я глядел на её белые, блестящие зубы, на изгибающиеся в ухмылках накрашенные брови, на светлые волосы и пытался найти ответ на вопрос — отчего мне нравятся женщины с «нестандартным» выражением лица? Именно таким, какое было сейчас у Маргариты.

— Маргарита, Маргарита, ветер волосы ласкает… — промурлыкал автоматически слова старого русского романса. — Скажи, дорогая, зачем ты живёшь?

— Наверное, для того, чтобы… — она мягко обняла мою шею левой рукой и поцеловала в губы. — Пожалуй, вот для чего.

— Ну, ты обнаглела, — покачал головой украинец.

— Береги её, Вадик, — проведя пальцами по щеке девушки, выдавил я. — Маргарита — сокровище. Она мне только что глаза раскрыла.

— Ага, учил носорог сына женщин любить, тот к нему сзади и пристроился. Ты смотри, чтобы она тебе чего-нибудь другого не раскрыла, — Вадим поднялся из-за стола. — Ладно, у меня ещё дел невпроворот. Ты со мной, нет? — бросил он девушке. — Одевайся.

— Подбрось меня до метро, позвонить надо. Следующий раз сниму квартиру с телефоном.

— Подброшу, пошли. А ты чего расселась, как на именинах Ильича покойного. Сейчас как ту кошку в форточку выброшу за то, что дедушку Ленина не любишь. Живо!

Возле метро Вадик притормозил и повернулся ко мне:

— Ну, если что… В общем, знаешь, как меня найти. Чем смогу… Хотя… — он вздохнул и махнул на прощание рукой…

* * *

У телефона-автомата переминались с ноги на ногу несколько человек. Я занял очередь, остановился невдалеке и, расстегнув куртку, меланхолично огляделся. Весна подошла к той своей отметке, когда природа, сжавшись в пружину, замирает в ожидании майского, зелёного взрыва. Листьев не было, но пружина уже не сдерживала набухания наглых молодых почек. Вспомнилась весна в Сибири. В Сибири не бывает весны. Зима, зима, снег помаленьку чернеет, люди до мая носят тёплую одежду, потом вдруг — ба-бах! В течение двух дней всё растаяло, вылезла трава, вырвались на волю листья — «О, блин, лето!»

В Москве по-другому. В Москве всё наэлектризовано ожиданием. Вот-вот, вот-вот… И когда приходит это «вот-вот», никто его не замечает. Ну, весна. Ну и что? Ждали ведь…

Убаюканный весенним солнышком, народ разговаривал не спеша, и очередь не продвигалась. Я бесцельно пинал камень, щурился и вспоминал рассказ Вадима.

Вот тебе и «Тишина задаром». Ё из Бе…Как бы теперь товарищ Измайлов не пришил меня раньше времени. Всё к тому идёт. И погибнет поэт-песенник в борьбе за дело, хрен знает чьё и какое. Как Павка Корчагин. Нет, у того хоть идея была…

Я прорвался к телефонной трубке лишь спустя полчаса.

— Игорь Сергеевич? Ну, вот я и позвонил…

Встречу назначил прямо сейчас. Сейчас так сейчас… Состояние абсолютного, фатального пофигизма. Прострация. Сейчас так сейчас. Сродни: «Если не я, то кто же?», только опять же при полном отсутствии идейного содержания. В общем, я спустился в метро…

Купил в кассе десяток круглых жетонов и, бросив один в щель пропускного автомата, с опаской протиснулся сквозь гигантский компостер. Сколько бы не проходил в подобные ворота, всегда преследует чувство страха перед опасностью быть закомпостированным, как бедолага Волк из известного мультсериала «Ну, погоди!» Волку тогда явно не подфартило. Мне повезло, не прихлопнуло.

Я всё чаще совершал поездки в метрополитене. Деньги таяли, новые поступления не намечались, и прогулки с ветерком через всю Москву на такси уступали место более народному виду транспорта. Длиннющий эскалатор опускал спешащий люд в преисподнюю самого грандиозного по масштабу и архитектуре метро в мире. По дороге купил газету «Спорт-экспресс» и сейчас, стоя на самодвижущейся ленте, читал и переживал за результаты очередного тура футбольного чемпионата.

— Кто у «Спартака» в воротах? Черчесов? — голос мужской, принадлежащий человеку, стоящему впереди, ниже меня по эскалатору.

— Черчесов, — буркнул, не глядя на закрытого газетой собеседника.

— Тоже за рубеж уедет. Скорее всего, в бундеслигу.

Я нехотя опускаю спортивное периодическое издание, вернее, оно само опускается, и молча гляжу сквозь Александра на таинственный мир подземного муравейника. Нет, ну а кого я хотел реально, именно здесь и именно сейчас, увидеть? Ельцин в метро не катается. Че Гевара давно пал смертью храбрых. Марсиане в последнее время Землю вообще игнорируют, а пассажирскую узкоколейку и подавно… Конечно, Александр. Нормально. Только вот почему-то во рту пересохло…

Он прикинутый в дорогой костюм и не менее шикарное распахнутое пальто, не глядя в мою сторону, приподнимает верхний край газеты и, как ни в чём не бывало, продолжает увлечённо её изучать. Наконец, когда мы оказываемся внизу, отрывается от чтения:

— Точно, Черчесов. Привет. Не упади.

Неловко подпрыгиваю и соскакиваю с эскалатора.

— Как дела, Андрей? — вышагивая рядом со мной по мраморному полу, произнёс Александр.

— Ты специально за мной следил или уже в метро увидел? — я подавил первые приступы растерянности. Всё, пожалуй, даже, забавно.

— Вначале я увидел газету. Тебя, как следствие этого.

— Я так и подумал. Ничего удивительного.

Он взглянул искоса, с ухмылкой:

— Куда направляешься, если не секрет?

— Да так, к знакомому одному. Ты его, наверное, не знаешь. Измайлов фамилия.

Ух, ты… Серьёзным стал. С чего бы это?

— Давай присядем, — он действительно стал серьёзным, — как раз свободная лавочка, — и сел первым.

Присели. Причём на единственную свободную, мраморную скамейку.

— Значит, всё-таки, выполнил мою просьбу? — Александр пристально разглядывал стоявших перед нами пассажиров. — А говорил, что тебе это не нужно.

Мой язык непроизвольно издавал глухой звук «Т». Вначале издавал, потом воссоздавал. Получилось раз шестнадцать.

— Мне и сейчас это не нужно.

— Зачем же тогда едешь к Измайлову?

— «Т», «Т», «Т», «Т»… Не знаю… Ну, деньги я твои потратил…

— И что? Я ведь тебе никаких условий не выставлял.

— «Т», «Т», «Т», «Т», «Т», «Т», «Т»…

— Да перестань ты языком щёлкать, — он надел менее серьёзную маску. — Денег-то много потратил?

— Нормально, — ответил я неопределённо.

— И сейчас испытываешь нечто вроде морального дискомфорта — деньги растранжирил, нужно отрабатывать, да?

Свежезелёный поезд весело сожрал пассажиров, и на короткое время платформа опустела. Язык хотел было ещё раз «Т-Тыкнуть», но я удержал его от совершения столь бездарного поступка.

Знаешь, когда первобытные люди впервые развели огонь, — Александр непроизвольно моргнул глазами. Глаза были серыми, — они радовались не только тому, что могут согреться и приготовить жареную пищу. Они восхищались зрелищем. Совали в костёр пальцы и пробовали угли на вкус. Обжигались, конечно, но величие огня познавали. Неандертальцы, дикари… В твоём случае, дело не только в деньгах. Впрочем… Впрочем, я по-прежнему не настаиваю на том, чтобы ты серьёзно относился к нашему предыдущему разговору. А деньги? О них я уже забыл. У меня на тот момент был небольшой излишек, так что, без проблем. В котором часу с Измайловым встречаешься?

— Сейчас еду.

Народу возле нас вновь прибавилось — верная примета, что на подходе новый поезд.

— Как там Марина поживает? Слышал, ты заходишь периодически?

— От кого слышал?

— Как от кого? — он удивился. — От неё. Я ведь звонил. Она что, не говорила?

— А, ну да, — вспомнил я, — говорила. Между прочим, постоянно о тебе спрашивает, — поводил ладонями в воздухе, имитируя движения иллюзиониста в цирке, — вот про «это».

— А-а… Про это… — Александр сфокусировал взгляд на подбегающем поезде, — Поедем-ка сейчас к ней. Пошли, пошли, а то опоздаем.

— А как же Измайлов? — еле успел протиснуться следом за ним в вагон.

— Ничего страшного, подождёт. Не такая уж важная птица, как ты решил.

Двери закрылись. Перрон стремительно умчался в левую сторону, оставив окнам подземную ночь.

— На сон похоже, — спиной прижался я к поручню, — всё как бы само по себе происходит. С одной стороны — не логично, а с другой — всё так логично и просто, что даже вопросы не возникают. Как в этом тоннеле. По логике вещей в двенадцать часов дня должно быть светло. Но по другой логике — откуда в тоннеле взяться свету, если здесь даже лампочек нет?

— Это смотря что называть сном, и чем в данный момент является сон, — сейчас глаза Александра «покоричневели». — В своё время, в хазарском государстве существовала каста жрецов, называющих себя «ловцами снов». Они без проблем могли проникнуть в сон любого человека. При этом сами снов никогда не видели. Считалось, что когда человек находится в состоянии, когда он ещё не спит, но уже и не бодрствует, на несколько секунд появляется брешь, которую и используют ловцы для того, чтобы попасть в сон нужного человека. В основном в этих снах они и жили.

— А какова была конечная цель подобных путешествий? — я подвинулся, пропуская в вагон новых пассажиров. Поезд остановился на очередной станции.

— Версий много, но, возможно, конкретной цели не было. В чужих снах ловцы чувствовали себя увереннее и комфортнее, чем в собственной жизни. Эта каста всегда находилась в оппозиции к правителю страны — кагану и, следовательно, на особую любовь властей не претендовала.

— В каком, говоришь, государстве?

— В Хазарском каганате. Между Чёрным и Каспийским морями.

Я вспомнил фотографию с Дановичем:

— А жителей этого государства называли хазарами?

— Хазарами, — он первым вышел на нужной станции. — Если что-то хочешь спросить про Дановича, то, как и в случае с Измайловым, я больше ничего не добавлю. У тебя всё есть. Мне это уже не интересно.

— Так к Измайлову ехать или нет? — на эскалатор первым зашёл я.

— Как хочешь. Я тебе просто предложил познакомиться. Остальное на твоё усмотрение. По поводу денег, я уже говорил — претензий у меня нет.

— На черта мне тогда сдался этот Измайлов? Не поеду я к нему. Проблем меньше будет.

— Не езди, — пожал плечами Александр и продолжил, — у ловцов снов была покровительница — принцесса Атех, любовница кагана. Для того, чтобы никто ночью не пробрался в её сон, вечером, перед тем как она укладывалась в постель, слепые слуги рисовали на веках принцессы буквы забытого хазарского алфавита. Каждый, кто осмеливался прочесть это заклинание, тут же умирал. Так она охраняла свой сон. Погоди, давай цветов купим.

Александр удивил цветочницу тем, что купил целую охапку ярко-красных роз. Букет, выдернув из середины один цветок, протянул мне:

— Марине подаришь, от нас обоих. Гляди, какое солнце.

— Я уже сегодня «загорал».

— И далеко идти?

— Нет, рядом.

— Тогда я ещё торт куплю.

Торт он также всучил мне:

— Держи.

— Почему я-то?

— Потому, что ты галантный кавалер.

— Галантный кавалер, — пробурчав, повторил я. И это он знает. Марина так меня называла.

— А ты, часом, во снах не путешествуешь? — Александр шёл, весело помахивая розочкой. — Не увлекаешься?

— Расскажи лучше ещё что-нибудь о хазарах, — я выглядывал из-за букета, который еле умещался в левой руке, и удерживал на весу тяжёлую коробку в правой.

— Не увлекаешься?

— Что там насчёт Атех? — опять перевёл я тему разговора.

— Атех, Атех… — он вдруг подбросил розу в воздух и, легко подпрыгнув, поймал её на лету. — Люблю конец апреля… Атех умерла, потому что увидела в отражении запрещённые буквы на собственных веках. Ей подарили два зеркала. Одно быстрое, другое медленное. Первое убегало, унося изображение немного вперёд, а другое на столько же запаздывало. Принцесса увидела сразу два своих отражения. С закрытыми глазами до пробуждения и с закрытыми глазами после смерти. Этот дом?

Лифт не работал. На двери красовалась исписанная корявым почерком бумажка: «Лифт отключен механиком», без каких-то комментариев, почему.

— А зеркала были сделаны из соли… Что ж, пошли пешком. Какой этаж?

Древнее государство хазарских каганов. Две столицы. Два лица. Или больше?.. Марина, вопреки моим ожиданиям, почти не удивилась, чему, в свою очередь, очень удивился я.

Торговые караваны из Византии и Персии. Постоянные войны с русскими. «Как ныне сбирается Вещий Олег отмстить неразумным хазарам…»

Мы вошли в квартиру, и Александр сразу же направился к Ирочке.

— А мы к вам в гости — швыряйте кости…

— Я знала, — ребёнок восседал в большом кресле, точно на троне, — и маме об этом сказала.

— Это меня Андрей привёл. Нравится тебе Андрей? Или он скучный, как вчерашний дождь — не прекращающийся и одинаковый?

— Он не скучный, он обманщик. Обещал сказку про край света рассказать, начал и сбежал.

— Не сбежал. Первая серия закончилась, — я всё ещё стоял в прихожей, не решаясь пройти дальше в комнату. — Продолжение следует. Очень интересное продолжение.

— Вот и разобрались. Никакой он не обманщик. Он, оказывается, добрый сказочник. Дядюшка Бабай, этакий… И что там у нас сейчас делается? Давненько я на краю света не был, давненько…

— Почему не проходишь? — Марина, находясь за моей спиной, держала в руках вазу, в которой купали длинные, колючие ножки наши розы. — Как будто в первый раз.

— Действительно, не торчи в проходе, присаживайся, сейчас торт будем уничтожать, — Александр поднялся навстречу хозяйке. — Давай помогу. У тебя большой нож есть?

— Найдём, — улыбнулась Марина.

— Красивая у тебя улыбка, — мужчина подмигнул ей левым, а мне правым серым глазом. — Я люблю красивых молодых женщин, особенно в начале весны. Ведь они и есть начало весны, начало года, начало любви. Они всегда пахнут светом, источают аромат надежды. Они — это музыка легкомысленного Моцарта, и они же — напрасный упрёк трудяге Сольери. Гениальная наглость Пушкина и оскорблённое единолюбие Дантеса. Женщины — это плод хитроумного просчёта якобы простодушного Творца. Так-то… Где нож?

Торт нарезали большими кусками. Пока хозяйка копалась на кухне, я «намекнул» Александру:

— Ты не забыл о том, что мы сослуживцы? — и, заметив удивлённое недоумение или, наоборот, недоумённое удивление «коллеги», пояснил. — Работаем вместе в одной «организации».

— А мы и так из одной «организации», — рассмеялся тот. — А?

— Ага…

— Кстати, экстрасенс этот, Пушкин, кажется, заходит к вам?

— Заходит, периодически, — Марина вернулась из кухни и присоединилась к компании.

— Интересен в общении?

— Интересен, не интересен, не в этом дело… Он помощь обещает. К тому же совершенно бескорыстно. Не знаю, что он может, что не может на самом деле, но помочь пытается. Он добрый очень. Очень восприимчив к чужому мнению. Легко ранимый. Не знаю… Хирурги Ирину осматривали не один раз, только всё… Юрию признательна уже хотя бы за то, что он делает какие-то попытки, — Марина замолчала на мгновение. — Вот ты бы мог нам помочь?

— Каким образом? — Александр серебряной ложечкой аккуратно переносил кусочки торта из блюдца в рот.

— Тебе лучше знать. Тогда, в поезде, ты ведь оставил какую-то надежду?

— Надежду? — мужчина пошевелил бровями.

— Иринка, скажи Саше сама, — мать дотронулась пальцами до плеча ребёнка.

— Я тогда, Саша, тебя как бы видела, — девочка поджала губки. — А сейчас только слышу.

— Может быть, ты, наоборот, видишь всё лучше нас? Чувствуешь настроение ночи… Даёшь пощёчину полной луне…Мы ведь не можем даже обнять взглядом солнце, когда оно в зените. Наши глаза слабы. Когда туман наваливается на грудь, мы не видим сквозь него иероглифы прошлого, а в танце огня не пытаемся разглядеть безудержное веселье и райское наслаждение ада, где счастливые грешники, жарясь на шипящих сковородках, беспечно распевают залихватские песни. Вот так — Ля-ля-ля… — руки Александра принялись дирижировать невидимым оркестром. — Когда умирает самка оленя, в её испуганных глазах умещается вселенная. Они эту вселенную чувствуют. А что может уместиться в глазах человека? Пф-ф… — и, прекратив дирижировать, руки упали на колени. — Твои глаза видят, возможно, даже лучше, чем мои.

Лично мне больше всего понравилось про самку оленя. Чё к чему?

— Саша, это всё слова, — мягко перебила говорившего Марина, — красивые слова. Но в действительности-то…

Александр рассмеялся, затем замер с гримасой смеха на лице и устало улыбнулся:

— Значит, народ ждёт чуда?

— ?

— Я говорю о том, что ты, видимо, жаждешь увидеть продолжение?

— Того, что было в поезде?

— Да, того, что было в поезде.

— Если, конечно, это возможно, — неуверенно проговорила женщина.

— Хорошо, — просто произнёс он. — Попробую, — и протянул правую руку ладонью вверх Марине. — Дай свою.

Женщина послушно вложила изящную ладонь в ладонь Александра.

— Единственное, о чём я хочу сказать, точнее, предупредить, — он перевернул женскую ладошку и посмотрел на неё вскользь. — Моё мнение, любая болезнь — закономерность. Всякая попытка вмешательства со стороны, то есть лечение, есть нарушение закона. Я закон нарушать не хочу. Поэтому ответственность за подобные действия брать на себя не буду. Если всю ответственность возьмёшь на себя ты или Андрей? Возьмёшь, Андрей?

— Ну, возьму, если надо… — протянул я нерешительно.

— Возьмёшь, — повторил он и опять усмехнулся. — Ну и ладненько, — свободной правой рукой мужчина закрыл глаза девочке, затем, так же, как тогда в поезде, отвёл руку на расстояние примерно тридцати сантиметров и немного в сторону. Ира тоже повернула голову в сторону, вслед за рукой. Он сделал несколько круговых движений. Ребёнок все эти движения повторил.

— Она не видит сейчас руку так, как видим все мы. Скорее чувствует, охватывает в совокупности с окружающим миром, — Александр казался совершенно раскрепощённым, чего нельзя было сказать о нас с Мариной. — Примерно так видят дети, находящиеся в утробе матери. Впоследствии это умение куда-то теряется. Лишь немногие сохраняют подобную способность видеть в течение всей жизни. Если Ирина когда-нибудь вернёт нормальное зрение, то велик шанс, что исчезнет вот это мировосприятие… Андрей, присядь поближе. Возьми нашу хозяйку за руку. А теперь свободной рукой попробуй всё за мной повторить.

Вот этого я совсем не ожидал. То, что Александр и Коперфильд-Кио одни и те же лица, можно было предположить, но то, что мне придётся выполнять функции ассистента…

Я дотронулся ладонью до закрытых глаз ребёнка. Другой рукой крепко держал Марину, которая, в свою очередь, цепко сжимала ладонь Александра. Таким образом, получилась не замкнутая цепь, крайним звеном которой являлся я сам.

Отняв руку от глаз Ирины, попытался проделать знакомые манипуляции, подобные тем, что производил Александр. Раз, два, три, четыре, пять, вышел кто-то погу… Мысли сбились, хотя то, что произошло, неожиданностью можно было назвать с натяжкой. Ребёнок теперь глядел на мои руки. Вот такие дела-делишки. Убрал руку влево, она влево. Вправо, она вправо. Марина изумлённо глядела на меня, я вопросительно на нашего «массовика-затейника».

— Можешь опустить обе руки, — «массовик-затейник» улыбнулся, но как-то невесело, женщине. — Теперь все вопросы к нему.

Мы все разом разжали ладони. Ирина открыла глаза и «смотрела» в мою сторону.

— Она что, уже?.. — почему-то шёпотом спросила мать.

— Пока ещё нет. Картинку привычного описания мира она не воспроизводит, хотя это дело времени. Если Андрей захочет, он доведёт работу до конца.

— Андрей?

— Ты же сама всё видела.

Попал. Какая работа? Честно говоря, до этого момента я эти действия в шутку воспринимал, а у них, кажется, всё на полном серьёзе.

— Ирина, ты видишь что-нибудь?

— Да, Андрея.

— А меня? Меня ты видишь?

Ребёнок такими же, как прежде пустыми глазами «посмотрел», повернув голову на голос, в сторону матери.

— Нет, мама.

— Пусть цыплёнок отдохнёт. Отведи её поспать, — потянулся и хрустнул косточками Александр. — Дневной сон лечит.

Ох-хо-хо… Ничего подобного я в своей жизни, разумеется, не видел. Но ведь и удивления, что самое поразительное, не было совершенно. Не удивлялся я. Как будто всё так и должно быть. Всё в порядке, сидим — едим торт. Александр что-то рассказывает на отвлечённые темы, а глаза его неподвижные, только, что странно, постоянно цвет меняют. Хотя странного в этом тоже ничего не было. Сейчас они были почти чёрными. Пятна проталин на серости весеннего снега.

— Марина, ты, я вижу, тоже с нами устала? Ладно, мне пора. Андрей, идёшь?

— Иду.

— К Измайлову не поедешь? Нет? Ну и правильно. Я бы тоже не поехал.

Дверь закрылась. Мысль потерялась. Весна вернулась.

 

Глава 7

— Доброе… — я выдержал паузу, вспоминая, как правильно здороваются в час пополудни, — день… Гх-х… Добрый день.

Измайлов удивлённо поднял голову. Вначале на меня, потом на охранника, меня сопровождающего. Его, соответственно, охранника. Не моего.

Офисное помещение очень напоминало кабинет Федяева. Вот только картина на стене отсутствовала: «Измайлов верхом на любимом гнедом …» Канделябров не было также.

— Пусть войдёт, — это в сторону моего «эскорта». — Вообще-то, мы должны были встретиться ещё позавчера. Случилось что? — это уже в мою сторону.

— Я человек в Москве чужой. Иногда проблемы возникают. Не всегда получается, как задумал.

— Что ж, проходите, — Измайлов сделал жест рукой. — Поведайте о своих проблемах.

Я вошёл в помещение и уселся в кресло напротив стола, за которым уже восседал Игорь Сергеевич. Сел и принялся молча разглядывать помещение.

— Итак, что за проблемы? — хозяин пристально меня изучал, затем кивнул головой тому, кто вошёл вместе со мной, а также другому мужчине, который находился в офисе раньше. — Выйдите, мы поговорим.

Двое ушли и закрыли за собой дверь. Верхняя часть широкого окна была приоткрыта, и отчётливо слышалось пение птиц. Птички пели о любви к жизни, к природе и друг к другу.

— Проблем не много. Моего друга ваша охрана пристально обо мне расспрашивала. Интересовалась, кто я и что.

— И только из-за этого Вы пришли?

— Вы сами визитку оставили, просили позвонить.

— Но ты ведь к Федяеву зачем-то приходил? — мой собеседник «ненавязчиво» перешёл на «ты».

— Федяев предлагал себя в качестве музыкального продюсера.

— Кому?

— Мне.

— Когда?

— В ресторане, недавно.

— А-а… — Измайлов усмехнулся лишь кончиком рта. Светлые волосы, правильные черты лица, голубые глаза. — Федяев деградирует. Быстро деградирует. Чёрт знает с кем общается, пьёт в запой. В качестве продюсера себя предложил… Завтра он себя в качестве поп-звезды предложит. Ты с ним раньше нигде не встречался? Нет? Он-то не помнит — это понятно. Продюсер… — теперь он замолчал. Замолчал выжидающе. Нехорошо замолчал. — С Федяевым ты как познакомился? Случайно?

Можно было соврать. Так ведь можно было совсем не приходить. Я просто перешёл на «ты». В свою очередь:

— Ты ведь всё сам знаешь. И про то, как я песни пел, и про друга моего.

— Какого друга? Уголовника этого из Киева?

— Я его знаю, как Вадима.

— И зачем он тебя на Федяева вывел?

— Я попросил.

И опять тишина, только птички за окном поют. Я попытался заполнить вырытый котлован водой.

— К тому же у Вадика встреча была в ресторане запланирована. С его, как бы это сказать… — шефом.

— Правильнее, видимо, с «авторитетом»?

— Может быть… — начинал ощущаться дискомфорт в этом водоёме словосочетаний. — Я Вадима много лет знаю. Чем он занимается — дело третье.

— Д-е-л-о-т-р-е-т-ь-е, — выделяя каждую букву, повторил Измайлов. — Так, всё-таки, зачем ты в Москву приехал?

— Путешествую… — Действительно, что я ещё мог ответить?

— П-у-т-е-ш-е-с-т-в-у-е-ш-ь… — он неожиданно достал из ящика стола белую, металлическую цепочку, точно такую, какой игрался Александр на платформе вокзала Екатеринбурга. — А Федяев тебе зачем нужен?

Ну вот, опять четырежды одиннадцать…

— Он продюсером обещал стать.

— Чьим?

— Моим.

Интересный разговор получается: «Мальчик, кем хочешь стать, когда вырастешь? Пожарным. А папа кем работает? Милиционером. А почему не хочешь быть милиционером? Потому, что хочу стать пожарным…»

Игорь крутил цепочку пальцами. Где они их понабрали только?

— И твой дружок-уголовник тебя на Федяева вывел?

— Уф-ф… Я его попросил. Попросил с каким-нибудь бизнесменом познакомить. Самому чего-то добиться сложно, тем более в Москве.

— С любым или именно с Федяевым?

— С Федяевым.

— Почему?

— Слух идёт по земле, что он филантроп и человеколюб.

Цепочка мягко скользила между пальцами.

— А откуда твой друг его знает?

— Ну… — пожал плечами. — Федяева многие знают. Он личность известная.

— Ты о нём раньше слышал?

— Если честно, нет.

— А обо мне? — цепочка, подобно змейке, выжидающе замерла в пригоршне.

— Раньше, тоже нет.

— А потом?

«А» да «А»…

— Потом? Потом… Сейчас немного знаю. Поспрашивал людей.

Застывший белый металл вновь превратился в серебряный ручеёк.

— Федяев, возможно, и филантроп, но дни свои он закончит либо в тюрьме, либо в сумасшедшем доме.

— ?!

— Деловой человек должен заботиться о своей репутации. Это касается как соблюдения правил ведения бизнеса, так и выбора круга знакомств. Правильного выбора, — Измайлов сделал ударение на слове «правильного». — В то время как Федяев не соблюдает оба этих условия, его репутация губит его же самого. Как того жулика зовут, с которым он в последнее время по Москве шарахается? Стёпа, кажется? Я понимаю, что сегодня он Федяеву нужен, а завтра Фёдор о нём забудет. Но зачем прилюдно с бандитами шампанское на брудершафт пить? Скоро он сам в одного из этих «Стёп-Сильвестров-Глобусов» превратится. Лично я его по имени-отчеству называть не буду. Да и алкоголем Федяев зря злоупотребляет.

Зазвонил один из телефонов на столе. Игорь снял трубку:

— Кто? Скажите, что меня в офисе нет. Буду в пятнадцать ноль-ноль. Пусть перезвонит, — и, бросив трубку на место, продолжил. — Друг твой, киевлянин, конечно, в уголовном мире рыбёшка мелкая. Он у этого Стёпы на побегушках. Но ты, если карьеру решил в Москве сделать, должен уже сейчас подумать, с кем общаться, а кого стороной обходить. Чтобы в будущем не возникла ситуация, когда придётся оправдываться, мол: «Я на той фотографии вместе с «братвой», которую потом на «стрелке» другая «братва» «порешила», случайно оказался. И геройски погибший во время передела сфер влияния бандит Вадик Киевский вовсе не другом мне был, а так, случайным знакомым. А сам я песни пою…» Песни-то, кстати, какие поёшь? Блатные, небось?

— Разные, — я внимательно слушал собеседника. — А почему «погибший бандит Вадик»? Насколько я знаю, он вполне живой и здоровый.

— Пока, да. Вот годика два, три ещё погуляет, а потом, если свои братки не убьют, то… Ты ведь человек не глупый, должен понимать, что ситуация с преступностью, которая в стране сложилась, вечно продолжаться не может. Сейчас им возможность дана выяснить, у кого зубы длиннее и желудок крепче. Пусть друг друга жрут. Как гиены. Сильные уничтожат слабых, а когда клыки об шерсть вытрут да вокруг оглядятся, неожиданно поймут, что государство их давно в клетку посадило и использовало в своих интересах.

— Хочешь сказать, что тот отстрел, который в Москве, да и по всей стране происходит, властью контролируется?

— Я не говорю ничего, — Измайлов вновь криво улыбнулся.

— А как же соблюдение законности? Я думал, государство в первую очередь должно быть гарантом безопасности своих граждан.

— А ты, когда на охоту идёшь, чьими интересами руководствуешься, своими или животных? Ты ведь не спрашиваешь у зверей, какие законы им нравятся, а какие нет. У тебя главный закон, потому что ты охотник. Если преступники не желают жить по законам государства, то они вне закона, а, следовательно, применительно к ним все меры хороши. Не согласен?

— Представь, что под это определение «вне закона» попадает твой близкий друг или родственник.

— Мои друзья закон не нарушают.

— Какой закон?

— Закон? — Игорь со скрипом отодвинул кресло и вытянул ноги. — Закон — это совокупность правил, позволяющих государству поддерживать установленный порядок в обществе.

— Значит, если убийства людей помогают определённый порядок поддерживать, это и есть закон?

— Не людей, а преступников.

— Как в том фильме: «Ты только что убил человека. Нет, я убил бандита».

— Примерно так.

— Если Иванов хочет убить Петрова, Петров — Сидорова, а Сидоров, в свою очередь, ненавистного ему Иванова, и государство обо всём этом знает, то, по-твоему, наивыгоднейшая для власти позиция — не вмешиваться и дать возможность всем троим замочить друг друга к чертям собачьим?

— Все трое задумали совершить преступление, следовательно, все трое — преступники. Пусть делают своё дело, а оставшегося в живых судить и упрятать за решётку.

— И что, наша власть именно так рассуждает?

— Делай выводы сам. Ты ведь не на Марсе живёшь.

Я в этот момент не о Марсе далёком подумал. Я Красноярск родной вспомнил. И вспомнил, как недавно положенца города Петруху вместе с двумя товарищами на берегу Енисея нашли…

— Воды можно попить? — взял со стола бутылку минералки, налил полстакана и сделал несколько крупных глотков. — Значит, государство должно устанавливать законы и следить за их соблюдением? А тех, кто эти законы не приемлет — пускать в расход?

— Ты сказал.

— Хорошо. Ну, а если человек морально не приемлет законов общества, в котором ему угораздило родиться и жить. Что ему делать?

— Подчиниться. «Закон суров, но это закон». Закон знает лучше, по каким правилам должен жить каждый индивидуум на отведённой ему территории.

— И этот закон должно принимать государство?

— А ты сам, как считаешь, кто? Только в небеса не взлетай, а то сейчас о Боге вспомнишь. Между прочим, именно Он на горе Синай дал евреям первую конституцию. А потом, за то, что последние, в отсутствие Моисея, с золотым тельцом набедокурили, нарушителям закона кровушку пустил. И никто, заметь, до сих пор Моисея за эту жестокость не осудил. «Закон суров, но это закон».

— Всё же евреям каноны поведения Всевышний на Синае привил. А государственные законы человек выдумывает. И человек следит за их соблюдением. Имеет ли право один человек устанавливать правила поведения для другого человека?

— По большому счёту, только единицы задаются этим вопросом, — Измайлов встал из-за стола и подошёл к окну. — А ведь это скворцы. Точно они. Вернулись, значит, бедолаги. Осенью удирают, а весной всё равно назад. Где они, интересно, умирают? Представляешь, во время полёта отказывают крылья. Или, быть может, в местах зимовок у них есть специальные кладбища? А ещё, возможно, возвращаются с этой целью домой, туда, где родились… — он постоял так некоторое время, не оборачиваясь ко мне. — Закон необходим. Без закона масса уничтожит сама себя. Так в каком музыкальном жанре ты работаешь?

Инстинкт льва, охотящегося за слоном. Хищник знает, что слон крупнее его, и уважает силу последнего, но при этом терпеливо изучает распорядок дня, вслушивается в ритм жизни уверенной в себе потенциальной жертвы. Привыкший к своему соседу, не думающий об опасности с той стороны, слон возможно когда-нибудь оступится. И вот здесь-то лев не упустит своего единственного шанса. Но если при этом оступится он сам… Самое необъяснимое в этой истории то, что никто из персонажей не испытывает острой необходимости в гибели другого. У льва в саванне полно добычи. Слон считает себя достаточно крупной фигурой, чтобы не видеть в хищнике противника, но всё-таки не упустит удобного случая наступить на спящего или зазевавшегося царя зверей. Так как же это назвать?

— В любом.

— Что значит в любом?

— В любом формате от гимна до «калинки». Что вижу, то пою. Тебе уже видимо передали, что конкретно я пел в ресторане.

— Я слышал, что-то из Вертинского?

— Одну вещь из его репертуара, остальное своё. Федяеву понравилось.

— Это, конечно, показатель, — хозяин офиса развернулся от окна ко мне. — Федяев Моцарта с Розенбаумом путает, — ещё немного помолчал. — Музыка должна быть правильной.

— В каком смысле?

— В смысле влияния, которое она оказывает на окружающих.

— Понял. На окружающих музыка должна оказывать правильное влияние.

— Верно. Вот иронизируешь зря. Человек ведёт себя так или иначе под воздействием информации, которая его окружает. Почему наша страна в большой табор превратилась? Потому что вокруг сплошная цыганочка. Это не только музыки касается — это повседневная жизнь большинства населения. Последние пять лет, сплошное: «Позолоти ручку, красавец, всю правду, как на духу, выложу». Русские в цыган превращаются. Дожили… Искусство правильным должно быть, тогда и жизнь нормальной станет. Если хочешь остаться в истории, то должен, в первую очередь, отличать правильное от неправильного.

— В истории личность, умеющая отфильтровывать правильное от неправильного, является положительной или отрицательной?

— Личность в истории… — Игорь посмотрел внимательно, проверяя, насколько я серьёзен. — Личность в истории не может быть положительной или отрицательной. Сильная личность, влияющая на ход исторических процессов, всегда отмечена положительным знаком. В любом случае, при любом исходе.

Ага, Раскольников, когда шёл бабушку топором тюкать, тоже о личности в истории рассуждал.

— Ну, а если последствия деятельности этой личности разрушительные, как тогда?

— Однозначно, положительно.

— Можно примеры?

— Сколько угодно. Тамерлан, Александр Великий, Наполеон, Сталин, Гитлер, если на то пошло. Нужны ещё примеры? Любые катаклизмы, вызванные этими великими людьми, давали новый толчок развитию попавшей в цейтнот цивилизации.

— А как же остальные люди? Ведь во время «прорыва цивилизации» кровушка лилась.

— Опять ты про кровь. Кровь лилась и будет литься, в независимости от глобальных перемен. Сосед убивает соседа в связи с тем, что перебрал спиртного и заподозрил жену в измене, а не потому, что ему не нравится, как последний относится к государственным реформам.

— Случается, что и за реформы тоже.

— Причина не в этом. Не будет реформ, катаклизмов, войн, вождей — убивать будут просто так, повод найдётся. Ты сколько лет собираешься прожить?

Я вспомнил «остроты» Федяева и неопределённо пожал плечами.

— Ну, скажем, лет семьдесят, — подошёл ближе к столу Измайлов. — Неважно, плюс-минус десять, двадцать лет. В жизни человечества, как вида, как носителя определённой информации — это миг. И этот миг становится ощутимым, лишь, когда человек осознаёт себя не особью с расплывчатыми устремлениями, а личностью, ответственной за развитие всей цивилизации. Творец, который следит за нами внимательно, сам не гнушается пролить кровушку, если считает это действенной мерой воспитания, хирургическим вмешательством в больной организм. Вспомним, хотя бы, всемирный потоп. Какие уж там Ленин с Гитлером… Действия и того, и другого — это попытки практическим путём определить правильность ходов и возможность ошибок в достижении какого-то прогресса. Что, разве их смелые шаги не принесли пользу всей цивилизации? Какой прок от того, что Россия осталась бы буксующей монархией, Германия не развязала бы войну и пухла от выпитого пива? Человечество теперь знает, что такое коммунизм, что такое нацизм. Знает на практике. Это ли не достижения? Любые катаклизмы, в конечном итоге, идут во благо, независимо от того, какие выводы делаются впоследствии. В подсознании планеты накапливается информация, приобретается опыт, и это даёт толчок для нового шага вперёд.

— А если во время очередного «получения информации» исчезнет всё население Земли?

— Население может исчезнуть и от столкновения с кометой, и тогда неважно будет, спокойно и размеренно ли мы жили и не обижали ли своих соседей. А вот если вовремя выйти на новый этап развития, то катастрофу предотвратить будет вполне по силам.

— Но ведь, говоря твоими словами, катастрофа — это такой же катаклизм во благо цивилизации. Зачем тогда предотвращать столкновение?

— Ты маленько недопонял, — Измайлов вновь отошёл от стола и прошёлся по кабинету. — Любое неординарное действие рождает противодействие, и это тоже одно из условий развития цивилизации. Вспомни, как весь мир боролся с Гитлером, как противился распространению коммунизма. Это другой закон. Если люди достигнут определённой ступени развития, они непременно станут вести борьбу за выживание, бороться с этой самой кометой. Это ли не стимул для дальнейшего прогресса.

— Значит, всё-таки, именно противодействие — есть главный двигатель истории?

— Пусть будет так. И что? Я ведь всё равно прав?

— Ну а если, несмотря на все старания, люди всё-таки не смогут спасти Землю и, следовательно, себя?

— Тогда — закономерный конец. Получается, человечество не успело достигнуть уровня, необходимого для самозащиты, — собеседник на секунду взглянул мне в глаза. — Возможно, так бесславно заканчивала своё существование уже не одна цивилизация, — он опять оживился и зашагал по периметру помещения. — Резюме: чем большее число раз мир встряхнётся переменами, тем меньше у человечества шансов кануть в забвение. Согласен?

Я налил ещё стакан минералки, и не столько пил, сколько, пользуясь короткой передышкой, старался переварить информацию. Ну, предположим, ты добьёшься своей цели. Станешь личностью, с которой все будут считаться. Убедишь народ поддержать тебя. Если не согласятся, заставишь. В конце концов, заваришь кашу, которую будет расхлёбывать не одно поколение, при современном опыте развития идеологии и науки это вполне возможно. И что? Ты обрекаешь себя на неприятие и вражду всего мира. То есть, ты своими действиями сознательно вызываешь противодействие, пусть даже нужное для прогресса, становясь его — противодействия, жертвой. Герой, ополчивший против себя мир, ради спасения этого мира? Тебе это ничего не напоминает? Человеческая жизнь — всего лишь миг? Согласен. Это, как в песне поётся: «Есть только миг, между прошлым и будущим…» И в этот миг ты не почувствуешь пользы от грядущих перемен. Ты почувствуешь эйфорию от вседозволенности власти и грязь обиды тайных плевков в твою сторону, в борьбе с которыми и потратишь остаток дней, пока тебя не убьют подосланные убийцы, или ты сам не сведёшь счёты с жизнью. Хотя, возможно, умрёшь своей неспокойной смертью. Будущее вспомнит тебя упоминанием в летописи и, может быть, это будет будущее, которое создал ты при помощи своих катаклизмов и своего самосожжения в настоящем. Так стоит ли игра свеч? Или ты подобен тем революционерам, что умирали с верой в светлое будущее, а их деяниями в настоящем пользовались различные «Ленины»? История запомнит тебя не как Ленина, со всеми его отрицательными и положительными качествами, а как простого бомбометателя-террориста, верящего в конечные идеалы добра и справедливости. Будущее и настоящее связаны воедино только в глазах вечности. Нам же — простым смертным, довольствующимся подножным кормом сиюминутных событий, остаётся лишь одна лазейка для братания с этой самой вечностью — слабая попытка веры в бессмертие наших душ.

Вслух я, разумеется, ничего не произнёс. Измайлов прекратил хождение по кабинету и теперь просто стоял возле окна, крутил цепочку.

— Кажется, ко мне подъехали, — он посмотрел вниз с высоты второго этажа на улицу. — Извини, работа.

— Понимаю… — допил минеральную воду и поднялся с кресла.

— Звони, ближе к праздникам. Придумаем что-нибудь с твоей музыкой.

— Хорошо, позвоню.

— И… Погоди, тебя ведь Андреем зовут? — Измайлов вновь прекратил крутить цепочкой. — Помнишь, ты в прошлый раз, у Федяева в офисе, фразу интересную произнёс? Про тишину, что-то там…

— Да я не помню уже… До свидания.

Навстречу мне поднимался полковник в сопровождении офицеров рангом пониже. Я вышел на улицу, где страдало от неопределённости двадцать четвёртое апреля 1992 года. Года чёрной обезьяны по восточному календарю. На том самом дереве, которое заинтересовало Измайлова, сидели те же самые птички. «В дом заехали грачи, с добрым утром, москвичи…» Впрочем, это были скворцы. Подошёл к телефону-автомату, висевшему на этом же здании, и снял трубку.

— Извините, вы бы не могли соединить меня с Игорем Сергеевичем? Занят? — положил трубку, а затем набрал другой номер.

— Алло, кто это? — послышалось из другого мира.

Трубка легла на место, и я определился. Затем ещё раз бросил взгляд на дерево, скворцов не было.

 

Глава 8

— Привет, ты одна?

— Ну… Уже одна, — Лолита стояла на пороге в домашнем халате и удивлённо моргала большими чёрными глазами. — Я думала, ты…

— Я тоже так думал. Что, так и будем в дверях общаться?

— Зачем же? — она уплыла в глубь коридора, и я последовал её примеру, захлопнув за собой дверь.

— Это ты звонил полчаса назад? — мы вошли в комнату, где я, по привычке, бросил куртку на первое попавшееся кресло, а Лола подняла её и отнесла назад в коридор, на вешалку.

— Вроде, я.

— Я почему-то сразу это поняла.

— Ну, ты ведь девочка догадливая, — упал на незаправленную постель, свесив вниз только ноги. — Маргарита привет передала. Был очень удивлён.

— Отчего же? — Лолита продолжала стоять, прислонясь спиной к стене. — Ты ведь знаешь, как я к тебе отношусь, — она помолчала секунду, — мой хороший.

— Хороший… — повторил за ней следом. — Не обиделась в прошлый раз? Только честно?

— Да нет, не обиделась. Скорее… Скорее, напугалась. Ты ненормальный, Андрюша.

— Чокнутый, имеешь в виду?

— Да если бы чокнутый, ещё куда ни шло, а то… Какое бы слово подобрать? Ну, в общем, ты сам знаешь.

— Зачем же тогда привет передавала?

— Затем, что… — она подошла и присела на постель рядом со мной. — Потому что, мне… — Лола произносила слова медленно, растягивая их. — Мне нравятся ненормальные мужчины.

И взгляд насквозь. И сквозняк от этого взгляда гасит любые другие эмоции, оставляя главное. Еврейские глаза — печаль и вызов в одном озере. Зрачки расширяются, предоставляя выход страсти, и в похоти видится благо. Моя рука сжимает в комок чёрных перьев жёсткие волосы, и я, притягивая к себе свою жертву, сам становлюсь жертвой взаимного нетерпения.

— Не бывает ненормальных людей. Всё это слишком, слишком, слишком условно…

Она давит рукой на живот и осторожно, по-кошачьи, подкрадывается к губам. Губы сохнут от предчувствия слабости. Язык выполняет функции «скорой помощи». Внезапно Лолита замирает:

— Я хочу не только этого…

В моих глазах вопрос, хотя в её сразу два ответа. Только рассудок отказывается верить в повторяемость паузы.

— Понимаешь, я хочу, как в прошлый раз.

И восприятие преемственности раздваивается.

— Что ты хочешь, Лола?

— Я хочу, как в прошлый раз, — она спокойна в своей настойчивости и настойчива в кажущемся спокойствии.

«Как в прошлый раз» — проносится мимо горячим ветром и разбивает стёкла перекрытого ставнями окна. «Как в прошлый раз» — красные осколки подобны солоноватым на вкус каплям. Пол в красную крапинку, потолка нет, только ветер, по-прежнему горячий и живой. Я откидываю голову, гляжу в растворившийся потолок и начинаю смеяться. Глухо и неестественно.

— Хочешь?

Она не отвечает. Всё та же кошачья вкрадчивость во взгляде — я улавливаю её боковым зрением. Это не голод — это азарт. Новая игра всегда увлекает. Азарт ещё не деформировался в привычку.

Лолита кивает головой. Лолита протягивает руку и берёт с журнального столика пачку с лезвиями. Лолита достаёт одно и передаёт мне. Я гляжу на неё долго, долго. Время, как величина, прекращает существование. Сквозь прорезь бритвы виден тусклый солнечный свет. Лолита раздевает меня. Я лежу совсем голый на её постели и разглядываю мир сквозь отверстие в лезвии.

На руке шрам от прошлого пореза. Стараясь не задеть вены, делаю новый надрез и вижу, как в освободившийся проход на волю устремляется алая капля.

У Лолы учащается пульс. У Лолы раздуваются ноздри, но взгляд по-прежнему осмысленный, устремлённый в погоню за близким наслаждением.

Девушка садится сверху и, ощутив внутри себя мою плоть, медленно, ритмично раскачиваясь, приближает трепещущий змеиный язычок к ранке на руке. Капля сползает на пахнущую концом дня простынь, но остальная влага смешивается со слюной и исчезает во рту.

ТОМЛЕНИЕ…

Я делаю ещё один надрез, и Лолита тут же подхватывает новые шарики горячей крови. Движения ускоряются. Её зрачки расширяются до полного неприятия действительности. До полного приятия недействительности. Игра в кошки-мышки, где мышь научилась ходить по небу. Самозабвенное вышагивание по закату. Ожидание падения со стороны наблюдающего, привыкшего побеждать, противника.

Закат пытается стать алым, но не успевает этого сделать. Мышь ликует.

ПОГОНЯ…

Движения ещё ускоряются. Ритмичность бега в замкнутом круге. Вокруг рта красный сок выжатой рябины. Ло-ли-та… Девочка загоняет себя в безысходность с упоением скаковой лошади. Вокруг рта белая пена. Загнанных лошадей?..

ИСТОМА…

Я холодными глазами наблюдаю бег и тем самым уподобляюсь крупье, которому важен лишь результат. Игра воображения Лолиты выключила из игры разум. В сближении парадоксов отсутствует логика. Я почти не чувствую Лолиту, она уже не чувствует меня.

ЭКСТАЗ…

Движения набирают максимально возможный темп и, вместе с криком, воем, рёвом, воплем, стоном:

СТОП!..

Я отдёргиваю руку, её зубы почти вонзились в моё тело. Девушка падает мне на грудь, продолжая облизывать губы. Сказка в шутке природы. Новые капли падают на, ставшую такой жаркой, простынь.

ЛО-ЛИ-ТА…

Человек познаёт себя в отступлении от правил установленных предрассудками. Я глажу растрёпанные волосы и размазываю кровь по её лицу. «Пей, моя девочка, пей, моя милая, — это плохое вино…» Старая песня с новым тарифом. Блеф природы…

Я аккуратно приподнимаю Лолу и укладываю рядом. Встаю. Иду в ванную комнату и вновь долго, долго стою под душем. Долго, долго, долго, долго…

ПИ…Ц!!!

Иные слова отсутствуют. Иные слова залиты водой.

Я выхожу. Лолита ещё не встала. Лолита в прежнем положении.

Я одеваюсь. Не торопясь. Медленно. Ранки на руке больше не кровоточат. Они выполнили свою работу. Шрамы, шрамы…

Я подхожу к окну. День ещё не сложил своих полномочий. Мышь ещё не топчет закат. Мы поторопили время. Но время — старушка покладистая, простит. Лолита в прежнем положении.

Я забираюсь под шкуру верхней одежды и гляжу в зеркало на своё отражение:

— Ты кто?

— А ты кто?

Открываю дверь и выхожу, оставив время на растерзание памяти. Аккуратно щёлкаю дверным замком и спускаюсь вниз. Ло-ли-та… До встречи, моя кокетливая гурманка.

* * *

По выходу из подъезда я наткнулся на выбирающегося из машины, блаженного в своём вечном «оболдуйстве» и даже, как будто, трезвого Вадика.

— Никак от Лолы?

— Никак от неё, — поздоровался с другом. — А ты никак к ней?

— Ага, — заулыбался Вадим. — Никак. Чего это мы «разникакались»? Ещё раз не хочешь зайти?

— Нет, — я облокотился о дверь его машины и задумчиво покосился на дом. — Выпил бы сейчас с удовольствием.

— Какие проблемы? Пойдём к Лолке и выпьем.

— К Лолите сейчас идти, пожалуй, не стоит. Поехали куда-нибудь подальше.

— Да куда ехать-то? Давай здесь тормознёмся. Я и так через весь город пёрся. Что ты, в самом деле?

— Я тебя лучше с молодой мамой познакомлю. Хочешь? — и легонько подтолкнул друга к машине. — Ты ведь любишь молодых мам?

— Ну ты… — Вадик нехотя пожал плечами. — Ладно, показывай дорогу.

В машине играла музыка. Пел, «разумеется», Андрей Школин. В то время как страна упорно не хотела замечать «сибирское дарование», мои друзья компенсировали этот пробел в музыкальной культуре тем, что «назло врагу» с остервенением прокручивали неизвестную широким массам кассету.

— Потише сделай.

— Так это же ты поёшь.

— Поэтому и сделай потише. Пожалуйста.

— Как хочешь. Могу вообще выключить.

Некоторое время гнали наперегонки с тишиной, пока Вадим не спросил, «как бы невзначай»:

— С Измайловым-то вопрос урегулировал?

— Какой вопрос?

— Чего дураком прикидываешься, как будто не знаешь, о чём я спрашиваю? Зачем он тебя искал? Я думал, что ты уедешь из Москвы после этого…

— После чего, этого?

— После того, как… Вадик резко крутанул баранку, объезжая торопливого пешехода. — Как я под стволом у этих ублюдков из-за тебя торчал. Мало, что ли? Сидишь тут прикидываешься: «Чего, да как»?

— Видел я Измайлова сегодня.

— И что?

— Обещал моим творчеством заняться.

— А зачем его хлопцы тебя так рьяно разыскивали?

— Тебе как ответить — по правде или по совести?

— По существу, — водитель посмотрел хмуро. — Про какое такое творчество ты говоришь?

— Да вот про это, — щёлкнул пальцем по магнитофону. — Песни и пляски.

— А при чём здесь Измайлов?

В ответ я лишь плечами пожал. Не было ответа. Ответ отсутствовал. Зато мой друг опять нашёл вопрос:

— Платить-то он тебе за это творчество обещал?

— Так ведь я ещё не согласился.

— Тогда вообще ничего не понимаю.

Опять некоторое время ехали молча.

— Андрюха, ты хоть со всего этого навариваешь что-нибудь? Я всё пытаюсь понять — чего ты за Измайлова уцепился? — Вадим в очередной раз нарушил правила дорожного движения. — Он ведь птица непростая, на деньги его просто так не разведёшь. Если пристроиться к нему решил, тогда более-менее ясно. Если же, что другое?.. — украинец пошевелил скулами. — Я, после «общения» с его ребятами, вечером к Стёпе заехал и всё рассказал.

— И что, Стёпа?

— А что, Стёпа? Советы кое-какие дал, как вести себя, если что… Только это между нами, конечно… Измайлов ведь чем, к примеру, от Стёпы отличается? Стёпа «крышу» многим коммерсантам обеспечивает. Те, в знак благодарности, как положено, платят. Порядок такой, сам знаешь. Согласен, бандит он. Ну так, тем более, сам Бог велел этим заниматься. Нормальная работа. Не совсем, конечно, нормальная, но у нас страна такая ненормальная, ничего не поделаешь. Вот… Такие, как я, скажем, выполняем свои функции — «общаемся с клиентами». Рискуем? Да. Всё-таки криминал, никуда не денешься. Хлопец измайловский тогда в машине на эту тему прошёлся слегка, мол «мы — шушера уголовная, криминалом занимаемся».

— Измайлов примерно то же самое говорит.

— Ну вот, видишь? Только сам он ничем не лучше. Вывеска, правда, красивыми буквами писана, и фасад в розовый цвет выкрашен, но смысл один — у кого рот шире, тот кусок побольше и откусит. С ментами и ГеБешниками этот кусок и делят. Не только в Москве — везде так. Так что, между Стёпой и Измайловым большой разницы нет. Только у братвы всё честнее. Они, по крайней мере, разговорами о «борьбе с преступностью» не прикрываются, — Вадим посигналил и покатил по встречной полосе, обгоняя стоявшие в очереди у светофора автомобили. — Такие, как Измайлов, видимо, в конечном итоге, и победят. У них, в принципе, никаких принципов нет совсем, прут по бездорожью, давя прохожих. Всё объединили и смешали — деньги, политику, мораль и всё остальное. И идеологию под себя, как обычно, подделают, а несогласных по стенке размажут. Так что, Андрюха, правильно делаешь, что с Измайловым «мосты дружбы» наводишь. Так сказать, вовремя уловил направление ветра. Если конечно не врёшь… — и он вновь покосился в мою сторону. — Чего молчишь?

— Думаю, — я включил магнитофон и наполнил салон мною. — Нравится?

— Ты же только что возмущался, кричал: «Выключи»!

— Так тебе нравится или нет?

— Не знаю, — Вадик неопределённо поморщился. — Нравится, наверное…

— А что нравится-то?

— Чего пристал? Не хочешь слушать — выключи.

— Гха… Выключи… — я потянулся и громко хрустнул суставами. — Мне-то, как раз, очень нравится. Это я вид делаю, что сам себя слушать не люблю. А на самом деле ох, как люблю. В Красноярске, когда мимо ларьков проезжаю, где мои записи крутят, испытываю нечто такое… — подбирая слово, покрутил рукой в воздухе. — Приятно, в общем… Особенно, когда незнакомые люди узнают, кто автор… Мы как-то за городом, на Енисее компанией отдыхали, недалеко от совхоза Удачный, ну и местные подкатили, мол, у вас гитара, спойте, если кто знает, песни паренька из Северо-Западного. Ты бы видел их лица после того, как они узнали, что я и есть тот «паренёк из Северо-Западного». Свинью притащили целиком, не говоря уж про водку. «Мы твои песни наизусть знаем», — так и сказали. Вот оно тщеславие родное. И никуда от него не деться. Ни-ку-да. Хочешь, не хочешь, но либо живи, как мышь тихо и незаметно, либо ревностно прислушивайся к реакции окружающих на результаты твоей деятельности.

— Ну и нормально.

— Нормально, — согласно качнул головой. — А как ты относишься к дискуссии о роли личности в истории?

— А если попроще?

— Ну, я, в смысле о том, что… Можно ли гениальному или просто талантливому человеку простить то, что не простилось бы обычному обывателю? Например, нарушение закона. Не уголовного кодекса, а глобального закона человеческого сосуществования. Моральных принципов. Нравственных… Всех традиционных понятий, вместе взятых.

Вадим некоторое время рулил молча. Думал.

— Смотря что он отчебучит.

— Скажем, не стихи он сочинить захочет и реакцию на своё произведение увидеть, а уничтожить один народ-нацию, на его место другой переселить и также понаблюдать за реакцией общества на это «произведение искусств»?

— Смотря какой народ. (!)

— Ненужный народ, вполне подходящий для этих целей.

— Ну… Если ненужный, то, наверное, можно. Хотя… Я вот, знаешь, о чём часто думаю? Как так получается, что на месте, где раньше одна нация жила, теперь другая своё государство основало? Например, Турция на месте Византийской империи. Был Константинополь, стал Стамбул. Жили православные, теперь одни «чурки». И ничего, нормально. Всё, как будто, так и должно быть. Мир не перевернулся. Если бы нашёлся человек, который всем этим «зверям» головы открутил бы и Цареград назад вернул, то, я думаю, плохо от этого никому бы не было. Или взять Крым. Сначала он был татарским, потом русским, сейчас украинский. Людей-то всё равно не спрашивают: «Хотят, не хотят»? Если Россия туда танки введёт, то через двадцать лет все забудут, что когда-то в Крыму жёвто-блакитный флаг развевался. Хотя я сам хохол и не хочу, чтоб так было, — Вадим усмехнулся краем губ. — А чего это ты на эту тему заговорил?

— Измайлов примерно как ты рассуждает, мы с ним сегодня дискутировали.

— Вон оно что…

— Да… — я снова выключил музыку. — Но это всё как бы в благих целях восстановления исторической справедливости. А если из тщеславия? Просто посмотреть, что получится? Вот мне, например, нравится, когда кто-то хвалит мои стихи. А другой стихи писать не умеет, или ему подобное творчество кажется недостаточно масштабным. Он решил географию поменять. Убил миллиона два народу, переделал границы и сидит, тащится от содеянного, ждёт, когда его имя золотыми буквами в историю впишут. Понастроил «Александрий» имени Себя любимого по всему миру, и ездит между своими столицами, а народ тюбетейки в воздух подбрасывает, приветствуя гения. Как насчёт этого?

— Я думаю, что если ради эксперимента, то такие эксперименты на хрен не нужны. А если для того, что бы страну расширить, да богатств добавить, то почему нет?

— А два миллиона жизней?

— Какие два миллиона?

— Как какие? Тех, кто не согласится на передел?

— Да, действительно… — украинец оторвал правую руку от руля и почесал голову. — Два миллиона многовато.

— А миллион?

— Миллион тоже много…

— А сто тысяч?

— Сто тысяч?.. — он задумался.

— А тысяча?

— Ну, тысяча нормально. Для такого масштаба нормально. В Москве вон, во время переделов десятками гибнут и ничего… Стёпа, когда «освободился», его никто в долю брать не хотел, так такое творилось… Для войны тысяча — нормально.

— А какая разница между миллионом и тысячей?

— Ты чего, издеваешься, что ли?

— Да почему издеваюсь? Интересуюсь. Почему миллион убитых это много, а тысяча — нормально?

— Хорошо, тысяча тоже много.

— А один человек?

— Пошёл ты… Если бы один человек в расчёт принимался, то эта планета никак не Землёй бы называлась.

— А если это какой-нибудь царь или великий учёный, или выдающийся писатель?

— Тогда не знаю.

— В общем, гения жалко, а простого смертного нет?

— Получается так. Хотя, простого смертного тоже жалко.

— Гения — жалко. Простого смертного — жалко. Но если простого смертного во время исторического процесса убьют — ничего страшного, а вот если гения… Короче, Измайлов, в отличие от тебя, считает, что если нужно чего-то добиться, то особой разницы нет — одного человека или один миллион человек замочить придётся. Цель оправдывает средства.

— Вот мразь какая.

— Кто?

— Измайлов.

— Почему?

— Как почему? Нихрена себе, почему… Миллион человек уничтожить за ¬нехер делать. Фашист, бля… Я же тебе говорил, что у них ничего святого нет. Пройдутся парадным строем по Красной площади, котёнок случайно под ноги попадётся — каждый наступит. Первый раздавит, а остальные по свежему трупу, в ногу, по мозгам, по крови, только лишь бы строй не нарушить. Ни хрена себе, миллион человек…

Я представил себе площадь, по которой марширует ровная колонна. Рыжий котёнок неожиданно выбегает на середину и попадает под ноги. Колонна проходит, то, что раньше было котёнком остаётся краснеть на брусчатке…

— А сто человек — херня?

— Чего докопался? Кто о ста человеках вспомнит? Для войны это мизер.

— Так о котёнке ты зачем тогда вспомнил? Он вообще один. Даже ведь не человек.

— Это я так, образно, — Вадим опять посигналил, разгоняя очумевших от весны пешеходов. — Куда сейчас поворачивать?

— Налево, — я указал пальцем в направлении стандартных многоэтажек. — Значит, Личность вправе устроить любую авантюру, если в финале число жертв окажется близким к предельно допустимому? (Вот же выражение — «предельно допустимое число жертв»). Так?

— Ну, так. Только не грузи, голова болит.

— Не буду. Приехали уже. Я потому спрашиваю, что у меня в голове тоже что-то непонятное творится. С утра, как с Измайловым пообщался. А что сейчас ждёт, даже представить не могу.

— Ты же говорил, что здесь молодая мама проживает. Зачем приехали-то?

— Проверить кое-что хочу. Сам толком не знаю, что? — открыл дверцу. — А молодая мама, правда, здесь живёт.

Молодая мама открыла дверь и с порога сообщила:

— Представляешь?! Ирина сегодня… Впрочем, сейчас всё сам увидишь, — как будто только меня и ждала.

После такого вступления мне абсолютно расхотелось проходить вовнутрь, но очарованный Вадик уже подталкивал в спину. Прошли. Представились. Поздоровались с ребёнком.

Марина присела рядом с девочкой напротив нас и продолжила:

— Она сегодня ночью спала неспокойно, вздрагивала, плакала. Я тоже не спала, а под утро не выдержала… Когда проснулась, солнце уже взошло, в комнате светло, и Ирочка возле окна стоит. Представляешь? Поговори с ней.

Присел на корточки перед Ириной. А о чём говорить-то? И что делать?

Подняв правую руку, я осторожно, как это делал Александр, приблизил ладонь к лицу ребёнка. Слава Богу, никакого эффекта действие не произвело. Ира сидела неподвижно. Я повёл рукой влево — результат ноль. Вправо — то же самое. Наконец положил ладонь на лоб девочке:

— Мама говорит, ты сегодня рано проснулась. Что так?

Но Ирина не ответила и, некоторое время просидев молча, вдруг неожиданно произнесла:

— А ты мне сказку расскажешь дальше?

— Сказку? — убрал руку с лица ребёнка. — Конечно, как обещал. Пусть мама поговорит с Вадиком, а я расскажу продолжение. Кстати, Марина, очень рекомендую пообщаться с моим другом. Довольно интересный юноша и даже, так сказать, сердцеед, где-то, в чём-то.

— А что такое сердцеед? — вместо матери откликнулась дочка.

— Сердцеед? Ну… Это, пожалуй, профессия такая. Опасная. Вроде дрессировщика тигров.

— Ну что ж, будем знакомы, — рассмеялась Марина. — Присаживайтесь, в ногах правды нет.

Всё это время Вадим стоял на одном месте и, кажется, не совсем понимал, что здесь происходит. Скажи я в машине, что мы направляемся в квартиру, где проживает слепой ребёнок, пусть даже с симпатичной мамой, он бы, пожалуй, повернул обратно. Ну, а теперь Вадик «кушал, что дают». Сердцеед уселся в кресло, но продолжал молчать.

— Вы, Вадим, москвич? — присела напротив него хозяйка.

— Шо? — в ответ встрепенулся тот.

— Так вы с Украины? — по «шоканью» догадалась она.

— Та я по-русски не разумею.

— Совсем? — Марина удивлённо посмотрела в мою сторону.

— Ага… Не понимает он… Он ещё лучше нас с тобой понимает. Вадик такой же хохол, как Украина — член НАТО. Он по-зулусски лучше понимает, чем по-украински.

— Чо? — теперь как москвич, «чокнул» украинец. — По какому?

— По-зулусски. Зулусы — это нация, из которой Пушкин родословную ведёт, — и уточнил специально для Марины. — Не экстрасенс — поэт.

— А я тут при чём? — не оценил остроту Вадим.

— Тебе не хочется говорить на языке предков великого русского поэта?

— Негров?

— Зулусов.

— И о чём говорить?

— О чём хочешь. Стихи, например, прочесть.

— Может быть лучше на русском?

— Ты это серьёзно, что ли?

— Ну, а почему же нет? — и он, как ни в чём не бывало, принялся декламировать:

И, закончив, Вадик с невозмутимым видом принялся рассматривать противоположную стену.

— Браво! — улыбнулась хозяйка. — Это твои стихи?

Вадим, не отвечая, продолжал изучать ландшафт квартиры.

Я медленно, медленно перевёл на него взгляд, и вопрос в этом взгляде, вероятно, примёрз к зрачкам.

— Это что такое было?

— Да это так. Это я балуюсь на досуге. Типа твоих трень-брень на трёх блатных аккордах.

Мой вид, наверное, представлял смесь удивления и усталой пресыщенности. Лучше бы он молчал. Уж от кого, от кого, а от Вадика я подобной «диверсии в глубоком тылу противника» не ожидал. Ну, не могла у меня в мозгу мысль припарковаться о том, что мой украинский товарищ стихи сочиняет. Даже если не сочиняет, а просто запомнил, выучил, всё равно это, как удар гаечным ключом «шестнадцать на двадцать восемь» по голове. Хотя, чему удивляться? Обычное звено в цепи событий последних дней…

— Что-то раньше я за тобой подобного заполнения досуга не замечал.

— А ты, вообще, в последнее время мало что замечаешь. Впрочем, как и раньше.

— Да?

Он не ответил, а лишь усмехнулся.

— Может быть, ещё что-нибудь прочтёшь? — Марина постаралась прервать паузу.

— Нет, лучше уж я анекдот расскажу, — Вадик улыбнулся широко, как это он обычно делал и принялся доставать из своего неистощимого запаса сальные анекдоты. Он был сейчас тем обычным Вадиком, которого я знал, как мне казалось, очень хорошо. И именно в этот момент я вдруг почувствовал, не осознал, а интуитивно почувствовал, что не знаю его совсем. И никогда не пытался узнать. Принимал всё, как есть снаружи. Точнее, как было удобнее мне. Просто. Всё просто. Анекдот…

Я повернулся к Иринке, которая тихонько сидела, сжимая руками плюшевого и, почему-то, синего медведя, и прошептал на ухо.

— Как медведя-то зовут?

— Никак не зовут, — также шёпотом ответила она.

— А к окну правда подходила утром?

— Подходила.

— Если что-то интересное почувствуешь, незнакомое что-то, никому не рассказывай, только мне. Хорошо?

— Хорошо.

— Тогда слушай продолжение сказки. На чём я остановился?

* * *

Она первой увидела солнце. Солнце также увидело её, но позже. Огромное, красное — оно давило своей силой, заставляя подчиняться. Сова впервые в жизни встретилась с солнцем. Солнце знало, что сова уже принадлежит прошлому. Сова не знала…

Хищник ухватился за настоящее зубами и, оттолкнувшись задними лапами от прошлого, удержался от искушения нырнуть в будущее. Молния укусила передние лапы, но не смогла проглотить жизнь. Лапы болели.

Кто родители молнии? Небесные лесорубы?

Древнее исполинское дерево разделилось на две неравные части, и белый дым уносил вверх к небу умиротворённую душу. О чём думало дерево в момент смерти? Трансцендентные корни привычно перекрасили крону из зелёного в вечное. Влажная тень в последний раз спрятала в карман чучело совы.

Хищник поднялся. Хромая, подошёл к мёртвой птице. Глаза совы были широко раскрыты. В них до сих пор разгуливало любопытство. Ненужное…

Спасительная стена вечнозелёного леса зазывала близостью. Хищник взял сову в пасть и направился в ту сторону. Сегодняшнее меню впервые предлагало жареное мясо птицы. Молния выступала в роли повара.

Тот, кто ухитряется дожить до утра, любит день. Утренний лес шумел и переливался всеми созвучиями благодарного мира. Мир благодарил ночь за то, что та вернула свет. Свет и Мир сливались в долгом поцелуе. В результате совокупления рождалась надежда.

Хищник забрался подальше в чащу и приступил к завтраку. Материальное тело совы в свою очередь произнесло: «Прощай» и вслед за двойником растворилось во времени. «Приятного аппетита». «Спасибо»…

Ручей напоил прохладой. Вода остудила эмоции. Маслянистая плёнка крови устремилась к устью. Волк задремал.

Мелкие рыбёшки хвостами отбивали от поверхности воды секунды. Потерянной минутой скользнула рыжая змея. Точно тяжёлый час появился у водопоя крупный олень. Хищник спал.

Странные звуки раздались неожиданно. Слева. Рядом. Звуки были похожи на крик птицы. Жалобный и протяжный. Хищник приподнялся и навострил уши. Чувство присутствия опасности — врождённое чувство. Шерсть на затылке — индикатор спокойствия. Шерсть на затылке вздыбилась.

В трёх шагах от хищника стояло странное животное. Животное скулило. Обезьян приходилось встречать раньше. Животное не было обезьяной. Волк не слышал сказку про Маугли, поэтому не знал такого слова — ЧЕЛОВЕК. Человек впервые увидел дикого зверя.

Ребёнок перестал плакать и подошёл к хищнику. Оба замерли и выжидающе посмотрели друг на друга. Один — не боялся потому, что не знал, что нужно бояться. Другой — не нападал потому, что не мог напасть. Трудно напасть на жертву, которая тебя не боится. Дело не в больных лапах.

Человек сел на землю, улыбнулся, протянул вперёд руки и начал разговаривать. Хищник успокоился. Пока болят лапы — охота невозможна. Что плохого в том, что дичь сама пришла к охотнику? Волк с интересом рассматривал дичь.

На вид мальчику было лет шесть. Человеческих лет. Ровесники, но у каждого своё время. Человек жадно пил воду. Зверь смотрел.

Человек лёг на траву и уснул. Хищник подошёл ближе, обнюхал будущий ужин и улёгся также.

Проснулись одновременно и одновременно принялись пить воду из ручья. Подобное лес видел впервые. Лес был крайне удивлён. Большие пёстрые птицы с недоверием наблюдали за действиями странной пары.

Солнце достигло зенита, и становилось жарко. Волк напился, подошёл к человеку и ещё раз оглядел последнего с ног до головы. Тот, улыбнувшись, внезапно погладил хищника по голове и шее. Зверь зарычал, но человек руку не убрал, а продолжал гладить, что-то нашёптывая в самое ухо хищника. Они были почти одного роста. Волк слушал странные звуки человеческой речи и глупо озирался по сторонам. Попугаи в шоке падали с веток на землю. Рыбы забывали дышать и умирали от недостатка кислорода. Лето собралось сбежать на другую сторону планеты и оставить территорию ещё не родившейся зиме.

Человек покинул хищника, подошёл к дереву и, сорвав несколько плодов, принялся, подобно обезьяне, эти плоды поедать. Потом снял лохмотья и залез в воду. Зверю оставалось лишь наблюдать, как плещется это подобие обезьяны. Лесу тоже.

Выбравшись на берег, человек прошёл вверх по течению ручья, осторожно нагнулся над прозрачной поверхностью и замер, выставив вперёд правую руку. Несколько мгновений не двигался, а затем резко опустил руку в ручей и достал серебристую рыбину. Рыбину он положил перед волком. Потом ещё и ещё…

Пока хищник глотал пищу, человек ползал на четвереньках в близлежащих зарослях и собирал какие-то травы и стебли. Принёс всё это, растёр вместе с водой и приложил к опухшим лапам волка, обмотав сверху широкими, длинными листьями.

Ночью хищник встал, подошёл к свернувшемуся на берегу ручья улиткой человеку и вместе с луной долго, долго рассматривал это непонятное живое существо. Рассматривал, рассматривал, рассматривал…

На следующее утро всё повторилось. Человек ловил рыбу, кормил не способного самостоятельно охотиться хищника и менял повязки. Прошёл день и ещё, и ещё, пока однажды зверь не почувствовал, что боль ушла.

Ночью, когда человек спал, он осмотрел местность, где они находились. Это был участок леса, расположенный в ложбине, густо кишащий живностью. Назад хищник вернулся с добычей. Волк положил оленя на землю и в первый раз за последнее время как следует насытился. Мясом.

Удивление. Человек не мог понять, как олень без ноги оказался на месте их ночлега? Он долго ходил вокруг туши, пока хищник не предложил ему позавтракать. Человек, однако, есть не стал. Он никогда раньше не ел сырого мяса.

— Тот, кто не ест мясо, сам становится пищей. Это закон, — зверь разорвал шкуру на ноге оленя и обнажил красную, сочную плоть. — Ешь.

Человек оторвал кусок зубами и принялся жевать. Невкусно. Горько. Однако, голод не союзник. Фрукты лишь утоляют голод, но сытости не приносят. Он проглотил один кусок, другой…

— Вот видишь. Теперь ты похож на настоящего хищника. Только мясо даёт силу. Я научу тебя быть сильным. Я научу тебя быть хищником. Ты станешь хищником, и мир склонится в поклоне. Мир полюбит тебя.

Ближе к полудню волк решил оглядеть скалу, которую он приметил во время ночной прогулки. Он скрылся в зарослях и тут же почувствовал, что кто-то идёт следом. Зверь замедлил бег, давая возможность человеку держаться рядом. Вдвоём, через некоторое время, они достигли цели. Это была небольшая скала из красного камня, поросшая травой и кустарником. Древняя скала, испещрённая трещинами-морщинами, видавшая на своём веку разные сказки. Человек и волк забрались на самый верх и оглядели местность.

Горизонт впитывал в себя величественный зелёный лес. Лес не может знать, что такое границы. Лес дышит наравне с другими обитателями планеты. Мелкий наглый дождь игнорировал яркое солнце. Слепой дождь. И семицветная полуденная радуга, как продолжение слепого дождя, опустила на лес свою подкову. Там, где вонзился в землю её правый столб, находился город. Хищник знал это. Он всматривался в даль, пытаясь понять, каким образом человек попал сюда, за столько дней пути от своего народа? Но лес — это только лес. Радуга — это только радуга. Яркая, медленно исчезающая радуга…

Спустя месяц, ночью, возвращаясь с охоты, волк почувствовал тревогу. Он на мгновение остановился и вслушался в прозрачность воздуха. Затем, бросив добычу, вначале медленно, а потом всё быстрее и быстрее побежал к ручью. Успел вовремя.

Большая, пятнистая кошка осторожно кралась, подбираясь к спящему человеку. Оставалось расстояние около десяти шагов. Она могла бы перемахнуть их одним прыжком. Она медлила…

Чёрная тень перелетела ручей, и между ней и добычей возник огромный волк. Противостояние двух хищников. Противостояние двух видов. Кошка сильнее двух волков, но этот намного крупнее своих сородичей. Кошке нужна добыча. Волк знает, кого защищает. Кошка медлила с нападением, соизмеряя силы. Волк ждал. Вот, вот…

Всё решилось в долю секунды. Недовольно ворча и озираясь, пятнистая бестия развернулась и, перепрыгнув ручей, исчезла в темноте леса. Волк стоял некоторое время, не расслабляя мышцы, напряжённо всматриваясь в живые сумерки. Смотрел на деревья, звёзды, болтливую воду и проснувшегося, испуганного человека.

Шею подставлять не пришлось…

 

Глава 9

Первое мая. День международной солидарности трудящихся. Праздник. Большой. Советский. Трудящиеся в этот праздничный день, во все времена, во всех городах необъятной Родины, становились по-настоящему солидарными. Главным образом в вопросе: «Что выпить и как, соответственно моменту, закусить?» С этой целью устраивались грандиозные демонстрации, которые являлись прелюдией, так сказать, разогревом перед главными событиями. Продолжалось всё это два, три, а порой, с учётом лечения похмелья, несколько дней, до самого Девятого мая — нового общенародного праздника.

Народ первомайские демонстрации любил. Даже теперь, когда мир перевернулся с головы на спину, а демонстрации стали, как будто бы, ни к чему, самая несознательная часть общества осталась верна идеалам солидарности трудящихся. Москва готовилась к праздникам.

Я добрался до офиса Измайлова как раз в тот момент, когда сам его владелец усаживался в свой серый Мерседес. Один из охранников услужливо открыл заднюю дверь, и «босс» уже нагнулся, собираясь протиснуться в салон, но в этот момент заметил меня.

— Иди сюда, — он замахал рукой, — быстрее, быстрее. Времени нет, отъезжаем. Садись первым. Быстрее, быстрее…

Я запрыгнул в салон, Измайлов уселся рядом, и машина сразу же тронулась с места. Следом рванул автомобиль сопровождения.

— Давненько не было видно. Я уж думал, ты обиделся. Не обиделся? Ну и славно. Сейчас на митинг поедем. Поглядишь. Интересное представление намечается.

— Что за митинг? В честь Первомая?

— Ну… В общем, да. Правда, не в честь международной солидарности. Там будет один дядька ораторствовать. Послушаем, может, проникнемся…

Машина остановилась на светофоре, и водитель кивнул в сторону группы людей с красными флагами и транспарантами, переходящих улицу.

— Эти уже собираются.

— Как в старые добрые времена, — иронично подхватил Игорь. — Коммунисты долго не успокоятся. Хотя, здесь не только коммунисты, но и озабоченные ностальгией люмпены. Ведь, как не крути, а большинству населения при прежнем режиме жилось вовсе неплохо. Имели, во всяком случае, возможность два раза в год флагами помахать. Узаконенную возможность. Вот и бредёт братка-работяга на митинг, уже во времена строительства капитализма — инстинкт. Инстинкты — дело хорошее, если только они безобидную направленность имеют. Иначе такое может случиться…

Мерседес снова тронулся с места и покатил по оживлённой улице.

— Вовремя подслушать, что там такое интересное нашептывают инстинкты в уши большой массе людей — это и есть политика. Необходимо ещё потом доказать, что не размытые инстинкты, а именно ты подсказал «заблудшим» верное направление. А в довершение, убедить Ваньку, ну или там, Джона, Ян Су Мина, которым всё до лампочки, что твоя лампочка — та самая, о которой он всю жизнь мечтал и при свете которой может и дальше, с раскрытым ртом, брести и размахивать флажком. Главное, чтобы было просто и доходчиво. Ну, а дабы он эту лампочку, от безделья, не крутил да не рассматривал, не мешало бы подбросить образ негодяя, который норовит лампочку стырить или разбить. Врага. Сам Иван, он же Шри Капур или Саид, к сожалению, своих врагов не видит в упор. Вот мы сейчас и едем послушать того, кто знает, где прячутся негодяи.

— Чу… Когда это проблемы существовали подобного плана? — я медленно втягивался в разговор. Всё-таки не ожидал, что Измайлов проявит подобное радушие.

— А проблем никаких нет. Вариантов множество. Как-то — злые чеченцы, китайцы, коммунисты, демократы, инопланетяне и саблезубые тигры. Палочку-выручалочку, при желании, можно выстругать. Просто выстругать, и сорт дерева не всегда важен. — Измайлов уставился в боковое стекло. За стеклом всё чаще и чаще появлялись люди с флагами и портретами вождей. — Согласен?

Я промолчал.

— В России сейчас идёт крупный передел сфер влияния во всех областях. Пока в стране хаос и неразбериха, умные люди потихоньку прибирают к рукам важнейшие средства массовой информации, финансы и уже пытаются дёргать за, так называемые, «рычаги управления властью и государством». Значит, мы должны держаться умных людей, а иначе нам удачи не видать, — Игорь улыбнулся. Не смущённо улыбнулся, а так, как улыбается учитель способному ученику после сданного экзамена. — Останови здесь, — он тронул водителя за плечо, и автомобиль замер перед постом милиции.

Площадь, рядом с которой мы остановились, была заполнена народом. Причём народом самым разномастным, под такими же разномастными флагами и транспарантами. Примета времени. Народный плюрализм.

Выступали ораторы. Взобравшись на наскоро построенную, импровизированную трибуну, они пытались донести до ушей внимающей и не очень толпы зажигательные доводы своей хитрости. Хотя попадались и истинные фанаты собственных убеждений. Микрофон не остывал ни на минуту. К тому же по всему периметру площади «прогуливались» непонятные типы с мегафонами и постоянно в них что-то кричали. Милиция также пользовалась мегафонами. Всё в совокупности воспринималось, как бардак. Но это только на первый взгляд. На мой, не привыкший к созерцанию подобных мероприятий, взгляд. Приглядевшись повнимательнее, мне удалось сориентироваться и разбить людей по их интересам. Коммунистов и им сочувствующих с красными полотнищами бывшего СССР, тех, кто поддерживал нынешнюю власть, под бело-сине-красными знамёнами; «патриотов» с жёлто-красно-чёрными флагами и просто праздношатающихся зевак. Впрочем, тех, кто размахивал государственным триколором России, было совсем немного. В основном преобладали красные цвета.

Мы некоторое время не выходили из машины. Измайлов куда то послал одного из охранников и теперь ждал его возвращения. Наконец тот вернулся, что-то сказал, открыв дверь, Игорю, и последний выбрался наружу. Его примеру последовали все находившиеся в двух автомобилях. Наша группа проследовала через площадь, обойдя толпу с краю, и остановилась возле трибуны.

— Сейчас человек будет выступать, обрати внимание.

— А этот, который на трибуне, кто он?

— Да это никто, — поморщился Измайлов. — Ничего интересного. Одни общие фразы. С людьми не так надо разговаривать.

— Как?

— Сейчас послушаешь. Вон он идёт.

На трибуну поднялся мужчина лет сорока пяти. С живым лицом и наглым уверенным взглядом. В народе возникло оживление. Видно было, что многие мужчину знают. Мужик подошёл к микрофону и слегка склонил голову на бок:

— Вот первого мая и нужно ходить на митинги. Всё правильно. Первомай на то и праздник, чтобы демонстрации устраивать…

Далее — о жизни, о людях, о любви к жизни, о любви к людям, о вере в конечный результат, о результате неверия в любовь к людям и жизни, о любви к результату и о жизни вне веры в людей, результат и любовь… Впрочем, народу нравилось.

Измайлову тоже нравилось. Он слушал, улыбаясь, иногда делая небольшие замечания. Наконец, когда оратор закончил, Игорь, а следом за ним все мы, зашли за трибуну. Человек, который выступал, и Измайлов обменялись рукопожатием и повели дружескую беседу. О чём шёл разговор я не слышал, но через несколько минут они оба направились к припаркованным автомобилям. Вся наша «бригада» устремилась за Игорем и ещё человек шесть за оратором, так что процессия получилась солидная.

Кто-то из толпы выкрикнул приветствие в адрес мужика. Он в ответ помахал рукой, но хода не замедлил. На стоянке все расселись по машинам, причём мужчина забрался в Мерседес к Измайлову. Игорь указал на переднее сидение, я уселся туда, и кавалькада из четырёх авто выдвинулась в неизвестном мне направлении.

— В тебе, Виктор, актёр умер, — Измайлов развалился на мягком сидении. — Если бы не политика, играл бы уже во МХАТе. Не жалеешь?

— Вот потому-то, что не стал большим актёром, я и занялся политикой, — оратора звали, как я понял, Виктором. — Стандартный комплекс всех Великих…

— Ну, да. Наслышан… Кстати, может быть, стоило тебе на площади потолкаться, пообщаться с народом? Не уезжать так рано?

— Нет, на сегодня достаточно. Человек желает видеть, что хоть я и выражаю его интересы, но до панибратства не опускаюсь. Моё имя должно ассоциироваться с чем-то более значимым, чем есть он сам. Вроде бы, близкий по духу, но в то же время всеохватывающий, мудрый и не всегда доступный. Политик должен уметь держать дистанцию. Иначе возникнет пренебрежение к нему, а это самое худшее. Вспомни Сталина. Все его считали отцом родным, а кто видел, чтобы он когда-нибудь близко общался со своим детищем — народом? Сталин умел держать дистанцию и поэтому был величайший и, главное, любимым своими подданными диктатором. Политика это тоже МХАТ. Со строгим распределением ролей. Искусство…

— Кстати, об искусстве, — Игорь положил руку мне на плечо, — познакомься, Виктор. Это Андрей, молодой поэт из Сибири.

— Да? А я думал, он новый человек из твоей службы безопасности. Раньше не встречал. И какие стихи в наше время рождаются в светлых головах сибирской молодёжи?

— Сам у него и спроси.

— Разные… — не оборачиваясь к собеседнику, сидел вглядывался в пролетающий за стеклом весенний первомайский пейзаж. Уже который раз за последнее время я не знал, что ответить. И как ответить…

— «Разные» — это слишком расплывчато. Есть хорошая фраза, не помню, кто её первый произнёс: «Если можешь не писать — не пиши». К поэзии нужно относиться трепетно.

— Поэзия должна быть правильной, — мне показалось, что Измайлов, произнося это, несколько лукавил. Хитринка какая-то в глазах присутствовала. — Вроде знамени, на которое смотрят как враги, так и друзья. Друзья должны восхищаться, враги бояться.

— А сам знаменосец что должен делать? — Виктор взглянул на Игоря (я увидел это в зеркало) и улыбнулся. — Или ему два флага положено иметь? Один по улицам носить, другой дома на стену прибить?

— Неправильно говоришь.

— Так ведь и не в микрофон. Да и ты не «массы». Стихи — стихами, идея — идеей. Идея — это и есть то знамя, которым нужно размахивать.

— Вот и расскажи нам что-нибудь о новых идеях в современных, так сказать, условиях.

— Ну, что-то новое придумать сложно. Да и не нужно. Благо, есть из чего выбирать. Из уже проверенного годами. Так сказать, лучшее новое — это всё то же старое. Что для России сейчас новое? Шесть лет назад новым было слово — «демократия». Неизведанное слово. Горбачёв-художник нарисовал будущее в розовом цвете, вставил заветное слово и обеспечил свой успех. Временный. Затем понадобился человек другого плана. Художник, либеральнее всего профсоюза художников, непременно критикующий находящуюся у власти элиту. Тогда это уже можно было проделать без особых последствий для здоровья. Так на сцене появился Борис Николаевич. Он напялил на себя клоунский костюм бесстрашного борца со «старым», и этот костюм больше всего в то время сопутствовал успеху. Однако через несколько лет понадобится смена имиджа. Нужен новый клоун, обещающий сильную власть. Что ни говори, но люди в массе своей устали от хаоса и отсутствия ориентиров. Им уже хочется сильной руки, которая укажет направление движения. Вот теперь понадобится тот самый флаг. Сильная рука должна держать знамя. Какого оно будет цвета — это уже вопрос. Красный не пройдёт однозначно. Коммунисты, хоть и создают много шума, видимо сами понимают бесперспективность своего дела. Главная их беда в том, что молодёжь не поддержит идей коммунистического возрождения. В ближайшие лет двадцать. Старики, среднее поколение, возможно, да. Молодые — никогда. Сейчас не семнадцатый год. В семнадцатом году не было примеров в истории, и будущее привлекало своей непредсказуемостью и загадочностью. Сейчас пример есть. И молодёжь, воспитанная на более конкретном восприятии мира, на «пепси» и жвачке, не согласится на реанимацию. Неинтересно. Всё. Поезд ушёл. Другое дело — клоун в маске «ZORRO», играющий на инстинктивно сильно развитом в каждом индивидууме чувстве национальной гордости. Если такой человек будет полностью соответствовать выбранному имиджу, у него большой шанс прийти к власти. В условиях современной России, когда назрел выход на сцену нового вождя, эта маска представляется мне самой перспективной. Вот увидите, ещё лет пять, ну, может быть, чуть больше, и Россия выберет именно такого «ZORRO». Сейчас, пока, таких нет, поэтому… — Виктор вдруг неожиданно замолчал.

Некоторое время ехали молча. Люди с транспарантами теперь не попадались вовсе. Зато солнце выглянуло из укрытия, огляделось и послало на землю пучок весеннего света. Зелёная трава на газонах своим беспечным видом расслабляла и отпускала все сжатые пружины нервов. Хотелось выйти из машины, разуться и потоптаться по зелени. Хотелось…

Я плохо знал Москву и поэтому совершенно запутался в многочисленных поворотах. Понял только, что это окраина столицы. Но какая окраина?

Наконец автомобиль заехал в какой-то дачный посёлок. Повиляв немного между сосен, мы остановились возле большого дома, во дворе которого уже стояло с десяток иномарок. Из ворот вышел лысый мужик и устремился навстречу.

— Прибыли, выходи строиться. Ты, Андрей, держись возле меня, не теряйся, — Игорь, сам открыв дверь, выбрался из Мерседеса и направился к дому. Примеру его последовал Виктор, за Виктором я, а за нами все остальные сопровождающие из трёх автомобилей. Лысый приветствовал Игоря и Виктора и повёл их, а, следовательно, всех нас, за собой. Водители между тем занялись парковкой транспорта. Видно было, что они здесь не в первый раз.

Прошли во внутренний двор, находившийся с другой стороны здания. Отделанный со вкусом, с аккуратными лужайками и подстриженными, ещё не зелёными, кустами, он производил приятное впечатление на меня, не шибко избалованного сибирскими деревенскими пейзажами. За резной оградой разглядел теннисный корт и летний, не наполненный водой бассейн, «как в кино по видику». По двору прогуливались человек тридцать «разношёрстных» мужчин. Некоторые, собравшись в группы, что-то горячо обсуждали. Некоторые просто сидели в деревянных креслах, подставив лица тёплым лучам солнца. Женщин я не заметил. На импровизированных столиках стояли спиртные напитки и лёгкая закуска. Впрочем, никто не ел и не пил. Кто являлся хозяином дома, с первого взгляда выяснить не представлялось возможным.

При появлении нашей «делегации» все присутствующие прекратили разговоры и по очереди устремились навстречу Измайлову и Виктору. Здоровались, обменивались общими фразами и отходили, уступая место другим. Оба вновь пришедшие разошлись по разным группам и приняли участие в дебатах.

Разговор продолжался около часа, в конце которого я позволил себе подойти к одному из столиков и выпить коктейль. Пил мелкими глотками, разглядывая, похожих друг на друга, точно пингвины, присутствующих.

— Что скучаешь? Не интересна тебе вся эта каша? — Подошёл сзади телохранитель Измайлова — Сергей. — Сейчас босс коммерсантов заряжает. Это может до вечера продолжаться, но своего он добьётся. Игорь Сергеевич их всё равно дожмёт, как бы они не упирались.

— Не знаю. У меня голова от этих дожиманий просто раскалывается. Всё одно да потому.

— Ничего, привыкнешь. Я уже давно на всё это внимания не обращаю. Моё дело следить за тем, чтобы эксцессов не было. А о чём там говорят, пусть у них голова и болит, — Сергей открыл банку «кока-колы» и сделал крупный глоток. Погода-то, как разгулялась… Весна.

— Здравствуй, Сергей. Давно тебя не видел, — подошёл к нему бородач в светлом костюме. — Я с Игорем Сергеевичем посоветовался, он сказал к тебе обратиться.

— А что случилось? — телохранитель Измайлова, он же начальник его службы безопасности, поставил банку на место и повернулся к собеседнику.

— Вчера ко мне подъехали с предложением сотрудничать. Ну, ты понимаешь, о чём идёт речь. Предложили довольно тактично, без угроз. О деньгах даже не заикались. Здравствуйте, до свидания, всего хорошего. Вежливые, учтивые. Это-то и настораживает. Посоветовали не спешить с ответом, подумать. Пообещали заехать через пару дней. Вот такие дела.

— Они представились?

— Сказали, что от Аслана. По всей видимости, чеченцы. Не русские, во всяком случае.

— Есть такой — Аслан, — Сергей опять взял банку с недопитой «колой» и сделал глоток. — А вы объяснили гостям, что уже работаете с нами?

— Они ответили, что знают.

— Вот как? Хорошо. Когда они зайдут в следующий раз?

— Не уточнили. На днях…

— Когда придут, передайте, что мы хотим с ними встретиться. Место и время я назову позже. Всё будет хорошо.

— Ну, я надеюсь. Иначе бы не обращался, — бородач дружески улыбнулся. — Как мама, как сестра? Все здоровы?

— Спасибо, нормально.

— Ну и слава Богу. Ладненько, пойду, нужно ещё обсудить кое-какие дела…

Бородач ушёл, а Сергей сжал в руке пустую банку и бросил её в урну.

— Что, чеченцы на пятки наступают? — я стоял рядом и слышал весь разговор.

— Развелось всякой… Будь моя воля, всех из Москвы в течение двадцати четырёх часов бы вышвырнул.

— Может быть, ещё успеешь. Что, так серьёзно?

— Да не в первый раз уже, главное. Другие давно в наши дела не вмешиваются, а этим хоть кол на голове теши. Упрямая нация. Недаром их Сталин репрессировал в своё время. Ведь знают прекрасно, что Измайлов там свои интересы имеет, всё равно кусок пирога откусить хотят.

— А кто такой Аслан?

— Ну кто, кто… Авторитет их чеченский. Ладно, проведём переговоры. Ну, а если не достигнем, как говорится, консенсуса, пусть босс выпускает тяжёлую артиллерию.

— То есть?

— Есть у него способы добиться согласия, — и Сергей нервно рассмеялся. — Пошли, Измайлов зовёт.

Действительно, Игорь сигнализировал нам взмахом руки.

— Всё, поехали, — он был очень весел и доволен. Видимо, переговоры прошли успешно. — Пусть они здесь остаются, обдумывают, а нам некогда. Ты, Андрей, мне кажется, удачу приносишь. Тебя отпускать далеко нельзя. Что такой хмурый, еле ноги волочишь? Пошли, пошли.

Я, Сергей и сам Измайлов уселись в Мерседес. Остальная охрана уже находилась в другой машине. Взревели моторы, и мы устремились в сторону столицы.

— Ну, что там у Баркова стряслось? — когда немного отъехали, обратился Игорь к своему телохранителю. — Потоп? Извержение вулкана?

— На Баркова чехи наехали.

— Что, сильно наехали?

— Пока нет, но кто знает, что будет дальше? Аслана люди.

— Аслана, говоришь? Вот неугомонный «воин ислама». Спит и видит, как бы несчастного Баркова обидеть. Хотя мозги прочистить этому Баркову не мешало бы. Совсем туго соображает. Отрастил бороду и воображает себя Львом Толстым. В дворяне ещё не метит? Не говорил про это?

— Нет, не говорил. Так что с Асланом будем делать?

— Ничего, — засмеялся Измайлов. — Аслан его больше доставать не будет. Догадываешься почему?

— Тьфу ты, ёлки-палки… А я-то думал, действительно…

— Страус думал, да в борщ попал. К папуасам… Андрей, — повернулся он ко мне, — тебя куда забросить? На Саянскую?

— Если это возможно.

— Ну почему же не возможно? Всё равно по пути. Забросим… Так, сегодня первое, — Игорь зашевелил губами, что-то подсчитывая, — завтра, послезавтра — никак. Четвёртого подъедешь ко мне после часа дня. Только не раньше. Раньше у меня люди соберутся серьёзные. Да привези тексты песен. О, кей? Договорились? Ну и хорошо.

Через некоторое время Мерседес затормозил возле нужного дома. Я попрощался со всеми оставшимися в машине и вышел на улицу. Измайлов и К. скрылись за поворотом. Со мной осталась только весна.

Какой-то старик с воткнутой в петлицу поношенного пиджака полоской красной материи проковылял мимо, возвращаясь из праздника в забвение. Я проводил его взглядом до подъезда и, оторвав с дерева разорвавшуюся клейкую почку, с прорезавшейся зелёной жизнью, закинул в рот. Прожевал, проглотил и забрал себе чужую жизнь и силу.

По газону шаробродили вездесущие воробьи и вечные странники — скворцы, а глупые дворовые собаки дурацким тявканьем оповещали о собственной бестолковости всю округу. Май вступал в свои права. Зайдя в квартиру, не нашёл ничего лучшего, чем завалиться в одежде на кровать и, включив телевизор, уставиться умными глазами в разукрашенный экран. Вчера заходил хозяин квартиры, и я продлил срок проживания в ней ещё на две недели. Отдал последние деньги и сейчас валялся на постели пустой, как бубен, и счастливый, как идиот. Как кот на масленице. Как муха на спине слона. Как первый день мая, напившийся браги в гостях у будущего лета.

Вот так…

 

Глава 10

Разбор полётов:

Конечно, можно было бы, в дополнение к рассказу, приплести сознание Кришны, Кастанеду, Монро, ещё кого-нибудь. Рассуждать многословно о Пути Воина, вспомнить заветы махатм, добавить мистики. Но не стану. Это уже до меня сделали.

Летаю и летаю. Многие не летают? Тоже вариант, не хотят и не летают…

Как всё начиналось в моём случае:

Снится сон, в котором меня преследуют. Соответственно, улепётываю, что есть сил. В момент, когда появляется необходимость увеличить скорость, ноги, наоборот, вдруг становятся предательски тяжёлыми и не желают слушаться. Примерно то же ощущение возникает, когда заходишь постепенно в воду. Чем глубже, тем мощнее сопротивление. Если продолжить движение дальше и помочь руками и телом, то при соответствующей тренировке научишься плавать. Во сне, если продолжаешь сопротивляться, то есть бежишь дальше, в конце концов, либо просыпаешься, либо взлетаешь.

В детстве я раз за разом пытался заставить слушаться отяжелевшие ноги. Результатом неизменно являлось пробуждение.

Однажды приснилось, что за мной гонятся несколько злодеев. Дело происходило в Красноярске, на улице 2-я Хабаровская, возле пятиэтажного дома 8-А, в котором я проживал наяву. Бежал под горку, и когда оторвался на приличное расстояние от преследователей, ноги вновь стали тяжелеть. Изо всех сил постарался увеличить скорость, но получалось передвигаться черепашьими шагами. Напрягся, устремился вперёд всем телом и почувствовал, что отрываюсь от земли. Возобновив имитацию ходьбы, сконцентрировался на дальнейшем планировании по воздуху. В один из моментов даже поджал ноги, продолжая двигаться параллельно дороге, но, не поднимаясь выше. Через какое-то время всё же удалось взлететь вверх. Причём, очень боялся задеть линию электропередачи, то есть провода. Боязнь задеть провода, кстати, присутствовала практически во всех моих дальнейших полётах и время от времени появляется сейчас.

Не зафиксировалось в памяти, был ли я удивлён или же восхищён первым самостоятельным взлётом, помню только — очень хотелось, чтобы прохожие и даже враги, ранее гнавшиеся за мной, оценили такие неординарные способности. Но странное дело — никому до моих полётов не было дела. Словно полёты эти — обыденное мероприятие, вроде приёма пищи. Спланировав в конец улицы, я проснулся, так и не получив оценку своим действиям от пешеходов.

Через какое-то время событие повторилось. Опять погоня, отяжелевшие ноги, концентрация, отрыв от земли. Спустя двое суток ещё раз. Затем всё чаще и чаще. И, наконец, первое отделение от земли без обязательного ранее рефлекса преследования. Но всё же воздухоплавание происходило всегда случайно, повинуясь сюжету сна, в котором я был лишь одним из действующих лиц. Неосознанно. А хотелось большего…

Первый случай, когда удалось во сне понять, что это сон, случился в семилетнем возрасте. Я спал у себя в квартире по 2-ой Хабаровской. Причину, по которой произошло подобное «озарение», не помню. Помню только, что, догадавшись, восторженно попытался сообщить об этом открытии всем, кто находился в моём сне. Но актёры моего «театра» делали такие же лица, какие делают взрослые, когда ребёнок преподносит им «сенсацию». Мол, да, да, мы конечно рады за тебя, только не волнуйся, мой руки и иди ужинать.

Разочаровавшись в потенциальных собеседниках, я попытался извлечь практическую выгоду из своего открытия. Детский ум не подсказал ничего более интересного, чем «незамедлительное овладение» какой-нибудь особью противоположного пола. Этакая реализация малолетних эротических фантазий. Что ещё может прийти в голову ребёнку, которого отец всегда загонял в другую комнату, если по телевизору показывали фильм, где целовались рабочий и крестьянка? Я бродил по улице и думал: «С кем бы поцеловаться»? Пока думал, проснулся…

В каком возрасте впервые догадался совместить путешествия по воздуху и осознание — также не помню. Но цель — осуществить осознанные полёты — появилась. Долгое время не удавалось вбить установку: «Если лечу — значит это сон. Наяву люди не летают. Раз взлетел, значит, взлетел во сне. Полёт — сон. Полёт — сон». Либо наоборот, догадавшись, что сплю — взлететь. Не тут-то было. Оба варианта не срастались. Долго не срастались…

Никто не отменял закон, гласящий, что всё гениальное раскрывается и получается само по себе. Во сне поссорился с водителем автомобиля «Нива». В страхе удирал от этого водителя. Пробежал мимо подъезда, где тусовалась группа подростков, и быстро свернул за угол. Вот тут-то и мелькнула мысль о том, что всё происходящее просто сон. Сон. Мой сон. И сразу «тумблер» переключился. Я взглянул на окружающий мир другими глазами. Это не афоризм. Возникло ощущение, что этот «окружающий мир» резко, в одну секунду, стал подконтрольным. Никто здесь не способен сделать мне ничего плохого. Полностью успокоился. И не потому, что помнил о возможности пробуждения в любой момент, а значит о ликвидации опасности. Просыпаться как раз не хотелось.

Остановился и развернулся. Было интересно разглядывать знакомые здания. О преследователе забыл, вернее, теперь совершенно его игнорировал. Мир был несколько иным. Я ощущал его по-другому. И так же ощущал, что это — мой Мир. И было не совсем понятно — я ли нахожусь в этом Мире, или же Мир находится во Мне? При этом имел совершенно трезвые мысли и всё видел абсолютно чётко.

События происходили скорее вечером, чем днём. Опускались сумерки. Завернув назад за угол, вышел во двор и увидел бегущего навстречу человека. Был ли это водитель «Нивы» или кто другой, не знал, но появившееся желание — проверить свои способности — заставило шагнуть в сторону нападавшего. Я нанёс ему всего один удар. Мужчина отлетел, упал и вдруг, как будто что-то поняв, вскочил и бросился прочь. С моей стороны интерес к нему был тут же утерян.

Вспомнил установку на полёты и, сконцентрировав усилия, устремился вперёд и вверх. Медленно, медленно начал подниматься в воздух. Долетев до проводов, подсознательно пригнулся и проскочил под висячими железяками. С целью успеть до пробуждения разведать вновь открытое, опустился на землю и принялся внимательно разглядывать свой дом и находящийся рядом дом № 2-а.

Картинка была чёткой. Очертания соседнего дома полностью совпадали с реальными. Но вот мой дом оказался почему-то выложен разноцветной мозаикой. Отвёл от него взгляд, затем посмотрел вновь — мозаика сохранялась. Красные, зелёные, синие, жёлтые плитки составляли пёстрый рисунок. Неестественный. Непривычный для здания, очертания которого знакомы с детства. Вместо того, чтобы, на время оставив дом, пролететь или пройти дальше и постараться сравнить архитектурные строения двух миров, зациклился на мозаике. Окружающая действительность начала расплываться, и я вернулся в прежнее состояние, то есть проснулся. Впечатление, конечно… Уф…

Следующего раза не пришлось ждать долго. Обыкновенные сны я видел каждую ночь. На этот раз всё происходило привычнее, но не обыденнее. Легко перешёл по поверхности воды реку, и это обстоятельство заставило усомниться в реальности происходящего. Если я иду по воде «аки посуху», следовательно, сплю. Вслед за этим пониманием вернулась уверенность. Вернулась или появилась? Не знаю, как будет правильней… В «первом» мире это качество имеет особенность иногда изменять человеку, но во «втором» оно присутствует постоянно, помогая ему. Это я, разумеется, сейчас допёр. Раньше же интересно было просто пощупать новые горизонты. И я щупал…

После того, как перешёл реку и осознал, что нахожусь во сне, сон превратился в реальность. Тут же попыталось напасть какое-то ненормальное животное, полукрыса-полусвинья. Схватил его за шиворот и швырнул, даже не поворачивая головы, куда-то в кусты.

Животное исчезло из поля зрения, а я принялся искать ориентиры. Вышел на узкое шоссе, уходящее под лёгким уклоном вдаль. Взлетел, но немного не рассчитал и поднялся слишком высоко. Пришлось спускаться. Надо сказать, что на этот раз взлетел без особых усилий и в дальнейшем осваивал этот способ передвижения всё более успешно. Когда вдоль дороги появились дома, спустился на асфальт и пошёл пешком. Дома были из светло-коричневого кирпича. Либо очень ярко светило солнце, либо сам по себе этот мир был насыщен красками. Видимость великолепная. Хорошо различались даже мельчайшие детали. Сразу появляется желание произнести: «Как в сказке». Действительно, похоже. Очень чёткие и очень отчётливые линии. Ничего не расплывалось, как это случается во сне. И хотя после предыдущего опыта с мозаикой я старался долго ни на чём не концентрировать внимание, отказаться от соблазна разглядеть всё получше просто не мог.

Дома трёх- и четырёхэтажные. С голубыми рамами. Хорошо видны следы от разлитой жидкости на стенах и пятна цемента. Поймал себя на мысли, что отсутствуют жители, и тут же увидел пожилую женщину, бредущую навстречу. Когда поравнялись, поздоровался, и она, как ни в чём не бывало, ответив на приветствие, прошла мимо. Всё как обычно.

Опять взлетел, при этом вспомнив о доме. Как по заказу, обнаружил, что нахожусь в микрорайоне Комсомольский городок, недалеко от родного жилища. Обойдя десятиэтажку, стоявшую на привычном месте и являвшуюся точной копией реальной десятиэтажки, направился к «восьмому» дому. Уже держа в поле зрения нужный объект, неожиданно уловил, что чего-то не хватает. Не хватало нового дома № 4. На его месте возвышался барак, который был снесён много лет назад. Это могло означать только одно — время, в котором я находился, датировалось где-то 1975 годом. Растерялся. В момент замешательства пейзаж расплылся, и я проснулся.

В дальнейшем, частенько приходилось сталкиваться с ситуацией, когда элементы реального бытия в сновидении оказывались смещёнными во временной плоскости. Самая часто повторяющаяся ситуация такова:

Оказываюсь в знакомом месте и вижу его таким, каким оно было, скажем, лет десять назад. Толком не могу объяснить как, но заставляю эту местность меняться и привожу её в состояние, которое устраивает меня с позиции настоящего времени. Выстраиваю здания, засыпаю водоёмы и т. д. Если не просыпаюсь раньше нужного, то всё успевает встать на свои места.

Примерно то же проделываю, когда возникают проблемы в пространственном плане. Если попадаю не туда, куда запланировал изначально, взлетаю, выстраиваю нужную картинку и опускаюсь уже в «заданном квадрате».

Общением с населением особо не развлекаюсь. Занятый решением вопросов, касающихся координации во времени и пространстве, просто не обращаю на людей никакого или почти никакого внимания. Иногда, впрочем, обмениваюсь с некоторыми «местными» короткими фразами.

Очень яркие выходы случаются на вторую ночь после принятия алкоголя, с похмелья. Однако после ряда стрессовых ситуаций понял, что злоупотреблять не стоит. Путешествовать лучше на трезвую голову.

Всё же самое приятное ощущение во время сновидения — это возможность совершать полёты. Иногда просто с наслаждением летаю. Сажусь на крыши домов, прыгаю вниз и уже почти не боюсь проводов.

Чем чаще и продолжительнее эти путешествия осуществляю, тем сильнее убеждаюсь в том, что мир, в который попадаю через сновидение, настолько же реален, насколько тот, к которому все привыкли. Со своими законами и своими особенностями. Вот только надо ли мне всё это?..

Я сделал ход ладьёй и взглянул на Александра. Мы сидели во дворе дома по улице Саянская, пили бутылочное пиво и играли в шахматы (во всех фильмах в подобных ситуациях главные герои играют в шахматы). При этом я пересказывал своему сопернику по игре вышеизложенное. Раньше считал себя неплохим шахматистом, в детстве имел первый взрослый разряд, но сегодня с лёгкостью проигрывал четвёртую партию подряд. Вернее, Александр выигрывал, хотя создавалось впечатление, что он совсем не думал. Потягивал хмельную жидкость из очередной бутылки, вертел головой по сторонам и при этом, раз за разом, создавал «у моих ворот» угрозы, ликвидировать которые, говоря языком футбола, «не хватало вратарского мастерства».

Он зашёл ко мне сегодня, третьего мая, часов в двенадцать дня. Я ещё спал, но Александр, безостановочным пятиминутным звонком, заставил подойти к двери. На мой вопрос: «Откуда ты знаешь адрес?», безапелляционно ответил, что об этом знает уже весь город. Ни больше, ни меньше… Затем принялся расхваливать погоду, а после критики в адрес «гидрометцентра» объявил, что купит пиво, найдёт где-нибудь шахматы и будет ждать меня во дворе дома.

На тот момент, когда я выполз из подъезда, он уже успел выменять у старика соседа за две бутылки пива шахматную доску с фигурами и сидел, ждал со скучающим видом, попивая «жигулёвское» прямо из горлышка.

Теперь я безнадёжно проигрывал и делился с «гроссмейстером» впечатлениями от путешествий в мир сновидений. Поначалу он заинтересовался, перестал глазеть по сторонам и внимательно слушал, автоматически делая ходы. Когда я закончил, он, впрочем, тут же обо всём позабыл.

— Ну и что скажешь? — двинул вперёд ладью и ждал.

— Ты о чём? — Александр продемонстрировал удивление на лице.

— Как о чём? Я для кого тут битый час…

— Ну… Так то только сны. Ходи, я у тебя пешку съел.

Во, дурдом. А мне померещилось, он очень серьёзно внимал.

— Тебе что, вообще сказать нечего? — тоже срубил пешку. — Я думал, ты мысль какую-нибудь умную подкинешь.

— Ты ведь самостоятельно выводы сделал. Чего же я тебе ещё «подкину»?

— Не знаю… — пожал плечами. — Ты так вдумчиво молчал, — сказал с иронией.

— Да? — это уже не ирония, это издевательство… — А когда я про ловцов снов рассказал и спросил: «А Вы, сударь, случайно, во снах не путешествуете?», «сударь» мне что ответил?

— Там другая ситуация была.

— Какая-такая другая?

— Другая… — я поцарапал конём по белой клетке. — Не знаю, какая. Расскажи сейчас про ловцов снов.

Он немного помедлил:

— Есть человек, который с удовольствием пообщался бы с тобой и о осознаниях, и о полётах, и о всякой иной хренотени, включая ловцов снов. Продвинутый, так сказать, — Александр кончиком пальца, элегантно подтолкнул крайнюю пешку на ход вперёд. — У тебя есть его фотография, — поднял голову и поглядел на меня. — Есть, есть, вспоминай. Сак фамилия. Вспомнил? Живёт, кстати, на твоей родине, под Красноярском. Правда, недавно, последние два года. Вот если с ним познакомишься, точно скучно не будет. Это я тебе гарантирую.

— Да мне, блин, и с тобой не скучно. А он кто — кореец?

— С чего ты взял?

— Фамилия корейская.

— Вроде не кореец. Хотя, в этой стране всё может быть.

— А сам ты что-нибудь знаешь обо всех этих делах?

— Русским языком хорошо владеешь, как баран математикой. «Обо всех ентих делах», — он передразнил меня и повертел шеей. — Зачем жить тому, кто всё знает? Всегда должна оставаться хоть одна, но не раскрытая тайна. Мир безграничен и слишком велик для полного понимания, и в этом прелесть. Вот не знаешь ты чего-то, ходишь, бошку ломаешь: «Как, почему»? Появляется стимул жить. То, о чём ты рассказал — это всего лишь один из кусочков пирога, который, в принципе, всегда можно попробовать. Главное кусок выбирать, чтобы во рту помещался. Ходи.

— Нет, ну ты что-то ведь всё-таки знаешь?

— НЕТ. НУ. ТЫ. ЧТО. ТО. ВЕДЬ. ВСЁ. ТАКИ… Круто. Шедевр из разряда школьных изложений умственно одарённых сельских второгодников, — опять передразнил «Фишер».

— Короче, комментировать мой рассказ ты не хочешь?

— «Бхагават Гиту» почитай, простенько написано. Особенно с комментариями индуса лысого — фамилию его не помню. Он там на шестистах страницах комментирует, комментирует…

— Смеёшься? Смейся, смейся…. Индуса лысого. Может, лучше хрена лысого? Читал я «Бхагават Гиту». Теперь тебя послушать хочется?

— А вот это называется — халява, — Александр рассмеялся и щелчком сбил с доски моего короля. — Ты проиграл, расставляй фигуры… Знакомо такое выражение? Так вот, халява — это то, что сделала Ева в Райском саду. Читал поди Ветхий Завет? Или ты исключительно кришнаитской литературой интересуешься? Ева сорвала без спросу яблоко и съела его. Приобрела знания, не прилагая усилий, вместо того, чтобы постепенно, мучительно постигать жизнь. Господь назвал это грехом. Ты тоже хочешь согрешить? Поиграл немного в шахматы во дворе, попил пивка и тут же стал знать больше большинства людей. Откусил кусок от яблока и превратился в гения. Так не бывает. Хочешь узнать что-то новое, будь добр пролить пот, а может и кровь. Халява — это грех, — он опять рассмеялся, — а грешить нехорошо. Так что, делай выводы.

Я опять расставил фигуры на доске.

— Еве, согласно библейскому сюжету, кто-то помог сорвать сей запретный плод. Или у меня неверная информация?

— Гхе… Помог ей, видимо, тот, кому было скучно ждать, когда же первые люди, наконец, начнут какую-то серьёзную, совместную компанию. Адам и Ева были слишком ленивы. Они бы ещё до сих пор бегали с голыми задницами по Эдему и пожирали бананы, подобно обезьянам. Тому, кто показал этой паре яблоню, не терпелось побыстрее сделать из них людей. И он сделал. Правда, не по правилам.

— Значит, халява была во благо?

— Что, думаешь обхитрил? Дудки… Пока Адам и Ева жили в Эдеме, они по сути являлись двуногими животными. Видел, по Москве бродят жуликоватые бабульки из секты свидетелей Иеговы? У них в книжках именно такие комфортабельные загоны для скота нарисованы. Разглядывал иллюстрации? Зелёный лес, речка течёт, львы спят вперемешку с баранами, и люди бродят с идиотскими улыбками. Чего они там бродят? Никто не знает… Так вот, яблоко Адам с Евой, в конце концов, всё равно бы съели, но до этого должны были, по замыслу Создателя, самостоятельно понять, зачем его нужно срывать. Господь бы им сам направление к яблоне указал. Но в своё время. А так вот что получилось: «Скушай яблочко, девочка!» «Ой, какое красивое, а зачем оно?» «А ты съешь, тогда и поймёшь». «Спасибо». «Не за что».

— Так я же тебя не прошу яблоко дать откусить. Я сам яблоню, как бы, ищу.

— Вот и ищи.

— Спасибо.

— Не за что, — Александр наклонился над столом и шёпотом произнёс. — Я тебе и так уже направление показал, дурень, — он выпрямился и, как ни в чём не бывало, принялся с улыбкой открывать новую бутылку.

Я молча перевёл взгляд на доску и попытался настроиться на игру. Далось мне это с большим трудом. Сделал не самый лучший ход, и мой соперник отметил это очередной ухмылкой:

— Что-то ты совсем расслабился, Андрюха. Играть нужно сосредоточенно и в то же время легко. Иначе удачу не поймаешь. Эта женщина любит Великих и Простых. Без неё не только в шахматах, но и в любой другой игре победы не добиться. Ты думаешь, я лучше тебя знаю правила или просчитываю большее количество вариантов? Чушь… Я удачливее. Это основной компонент успеха. С Удачей нужно дружить. Как с ней дружить — это уже целая наука. Нужно относиться к Удаче, как к реальному, ну, скажем, существу, которое живёт вообще и внутри каждого из нас в частности. Сможешь настроиться на одну волну с фартом, и Удача полюбит тебя. Только не каждый может найти в себе силу поверить в реальность такой перспективы. Люди в основном относятся к Удаче, как к афоризму. Мол: «Ах, не повезло». Везёт тому, кто верит, что ему повезёт. Неуверенность порождает слабость, а слабому, в свою очередь, не везёт никогда. Видишь вон того воробья? Представь, что это и есть Удача. Позови его, попроси, чтобы он тебе помог. Да он тебя подальше пошлёт вместе с твоей просьбой. И прав будет — зачем ты ему нужен? А вот попробуй так себя повести, чтобы воробей сам к тебе прилетел. Без соплей и без принуждения. Чтобы и внутри тебя и внутри него одна музыка звучала. Чтобы воробей себя ощутил частью единого с тобой целого. Так и с фартом. Просчитывать комбинации и знать дебюты не самое главное. Чемпион мира Каспаров не только имеет навыки технические и практические. Не только сильнее всех в умении просчитывать ходы, хотя и это тоже важно. Каспаров умеет настраивать собственную волю на волну фарта, двойника Удачи. Фарт — он постоянно дрожит. Как рыбина, стоящая против течения в быстром ручье. Так вот, нужно раскачать себя так, чтобы амплитуда твоей дрожи совпадала с амплитудой дрожания этой рыбины. Чтобы одно, в унисон, поглощало другое. Чтобы человек и фарт в этом дрожании слились воедино. Каспаров делает это. Но он всё делает слепо. Просто умеет и всё. А как — и сам не знает. Дар Свыше. Если бы он понял, что имеет, и научился бы сознательно извлекать пользу хотя бы из малой части того, чем владеет от рождения… По крайней мере, в шахматы его бы не обыграл никто и никогда.

— Даже компьютер?

— Компьютер тем более. Компьютер не способен подружиться с Удачей. Если машины начнут просчитывать триллионы комбинаций, а гений, вроде Каспарова, поймёт, как приручить фарт — выиграет человек.

— Ну а если машина просчитает все возможные варианты?

— При таком раскладе, по всем законам, самый вероятный исход поединка — ничья. Но ничьей не будет. Если совершенная машина сойдётся в поединке с человеком, который в силах совладать с Удачей, она сделает ошибку. Даже если её программа не способна ошибаться. Кстати, это всё применимо не только к шахматам.

— А поподробнее? — вкрадчиво поинтересовался я.

— А вот хер тебе. Моё мнение на этот счёт ты знаешь. Ищи дерево сам.

Я глянул на шахматную доску, где у меня вновь была проигранная позиция, отпил пива и посмотрел на балкон четвёртого этажа. Там стояла молодая девушка, даже девочка, а из квартиры доносилась ритмичная музыка. Александр также задрал голову вверх:

— О, первый признак приближения лета. На балконах появляются барышни.

— Скажи, Александр, чего ты ко мне прицепился?

Он усмехнулся:

— Гранёные стаканы сами по себе в руках не лопаются. Твои ведь слова?

— Мои… — кисло согласился я. — А у Измайлова что лопнуло?

— Пока ничего. Мои отношения с Измайловым несколько другого плана, чем с тобой. Сам всё поймёшь, — и, помолчав, добавил. — Измайлов — халявщик.

— И что?

— Ничего.

— А ты кто?

— В общем или в целом?

— В конкретном.

— А если в конкретном, ходи, тебе шах.

Зае…сь. Поговорили. Люблю шахматы.

 

Глава 11

— Ну что, мыслитель, ты сегодня, кажется, собирался к Измайлову? Ещё не передумал? — Александр вышел из душа, растираясь махровым полотенцем. — Вставай, судьбу проспишь и не заметишь смены настроения. Опять летал?

Он ночевал у меня на Саянской. Отказался от дивана, постелил себе на полу, а теперь проснулся и бродил по квартире, не давая спать заодно мне тоже. Я, разумеется, не выспался.

— Сколько времени-то?

— Так уже полдесятого. За окном скворцы чирикают, солнышку радуются, а ты дрыхнешь, как бройлерный филин.

— Всего полдесятого?! Не-е… Нужно спать. Обязательно нужно ещё спать, — я сделал попытку закутаться в одеяло и перевернуться на другой бок, но Александр мощным рывком стянул с меня четырёхугольник тёплой материи.

— За это можно и в глаз получить!

— Что?! Иди умывайся, Ван Дам кухонный, — он засмеялся и откинул одеяло в сторону. — Пойду пока кофе заварю.

Подчинился. Залез под душ и при помощи холодной воды довёл себя до состояния полного пробуждения. Александр тем временем жарил яичницу и «колдовал над кофейной гущей».

— Неужели?! Проснулся?! Ура!!! Присаживайся, я уж тебя обслужу, не поленюсь. Кстати, почему холодильник такой пустой? Деньги кончились?

— Угу, — кивнул головой я, — кончились. Как кончается всё самое интересное.

— Занял бы у меня. Сочтёмся потом…

— А если не сочтёмся, ты меня в лягушку превратишь?

— Какой от лягушки толк? От лягушки никакого толку нет. Я бы тебя в полезное животное превратил. В канарейку, например.

— Какая же польза от канарейки? — проглотил, не жуя, жёлтый яичный глаз.

— Поёт красиво.

— И главное правильно поёт.

— В смысле? — не понял потенциальный «превращатель».

— Песни, говорю, поёт правильные. Измайлову тоже понравилось. Бы. Это «бы» я сознательно произнёс отдельно.

— Кстати, во сколько ты к Измайлову собрался? — Александр пил очень крепкий кофе мелкими глотками.

— Он предупредил, чтобы раньше часу дня не появлялся. К нему важные люди придут. Встреча какая-то серьёзная.

— А с тобой встреча, как бы, не серьёзная.

— Как бы, видимо, нет. Калибр не тот.

Мой гость ковырнул вилкой пустую сковороду, затем отложил эту вилку в сторону:

— Придётся его планы немного нарушить. Преподнесём сюрприз. Вместе поедем.

— Куда поедем?

— К Измайлову.

Я, в свою очередь, положил вилку на стол, поднял правую руку и, три с половиной раза чесанув за ухом, глубокомысленно произнёс:

— А-а… Ну да…

— Мы давно с ним не виделись. Думаю, обрадуется, — и Александр, отбивая ритм пальцами по краю стола, запел:

— Мы с вами встретимся, теперь уже случайно… Да и я, если честно, по нему соскучился. Серьёзно.

— А что до часу делать будем?

— Зачем нам до часу ждать? Пораньше поедем, часов в одиннадцать. Ну а насчёт денег, серьёзно, дать тебе сколько-нибудь?

— Не нужно. Помнишь, у Шукшина в «Калине красной», главный герой произносит: «Руки, ноги у меня ещё целы. Магазинчик какой-нибудь я смогу подломить». Так или примерно так.

— Ты что несёшь? Какой магазинчик?

— Это Шукшин, классика. Не я придумал. А если серьёзно? Ты бы, если хотел помочь, положил бы деньги «незаметно» под подушку, а я бы потом «случайно» нашёл.

— Сам придумал или тоже Шукшин? — Александр озадаченно посмотрел в пустую чашку из-под кофе. — Ну и фрукт. Цитрусовый. Незаметно. Под подушку…

— Между прочим, мне Измайлов работу предлагает. Думаю, хорошо платит. На скупого Измайлов не похож. Вот отнесу ему сегодня тексты песен, глядишь, ему понравится, он из меня поп-звезду вылепит, типа Николаева. Волосы отпущу. Бабки лопатой начну грести, тебе долг отдам. Кстати, а где ты деньги берёшь?

— Напёрстки на рынке кручу.

— Я так и думал.

— Что, не веришь? — Александр перевернул вверх дном три фарфоровых бокала, скатал из хлебного мякиша большой шарик и накрыл его одним из бокалов. — Видел, куда положил?

— Видел.

— Теперь смотри внимательно, — он принялся двигать бокалы наподобие напёрстков. — Я приехал из Америки на зелёном велике. Велик сломался, я здесь остался. Оп — ля… Под каким шарик?

Я смело указал на один из бокалов, куда точно закатился хлебный мякиш. В общем-то, вся манипуляция производилась довольно медленно, даже неуклюже.

— Ты точно уверен?

— Точно, — пожал плечами.

Александр медленно, медленно приподнял бокал. Шарик был там.

— Ну, ничего себе. Сам не ожидал. Как в том анекдоте про внутренний голос, — я несколько удивлённый, но всё же довольный успехом, виновато развёл руки.

— Да, в первый раз со мной такое, — он, точно не веря своим глазам, изумлённо вертел в руках и со всех сторон разглядывал злополучный бокал. — А ведь всё проделал, так ловко.

— Если честно, — я подбирал слова, стараясь не задеть самолюбие «фокусника», — ну, не слишком ловко.

— Даже так? Что ж, видно старею, старею. Утрачиваю былую форму… — Александр, поджав губы, покачивая в воздухе «несчастливым» бокалом в левой руке, правой не спеша, друг за другом, приподнял два оставшихся бокала. Под каждым из них находился точно такой же шарик из хлеба.

— О, ё… Мать тво… Тьфу!.. — я в сердцах сплюнул на пол и облокотился на спинку стула. Отвёл взгляд от стола, затем опять посмотрел на шарики.

— Поставлю ещё кофе, — Саша встал и подошёл к плите.

Когда отвернулся, я взял все три шара в руки и внимательно исследовал их. Хлебные колобки были идентичными. Совершенно одинаковыми по размеру и по форме. Кроме того, линии на стыке слипшейся массы у всех троих находились в одном и том же месте. Точно три глобуса, три одинаковых глобуса лежали на моей ладони. Тьфу!..

В одиннадцать часов мы вышли из дома на улицу.

— Лови, Андрюха, такси, — Александр поднял голову и уставился в синюю неопределённость неба. — Измайлов, наверное, заждался.

Через несколько минут сидели в салоне ярко-красного «жигулёнка». Я впереди, он сзади. «Жигулёнок» бежал резво.

— А что, ты действительно хочешь в Москве музыкальным бизнесом заняться?

— Я? Да какой из меня шоу-бизнесмен? Шутишь, что ли?

— Но ведь с Измайловым ты о чём-то договаривался?

— Ни о чём конкретном. Так, общие фразы.

— И в студии не хотелось бы поработать?

— Почему нет. Я в Красноярске работаю периодически.

— А в Москве?

— А в Москве возможности не позволяют. Правда… — немного помолчал. — Правда, есть в столице рок-группа такая — «Крематорий». Когда они по Сибири гастролировали, я им услугу оказал небольшую. Их лидер — Григорян Армен обещал в Москве со студией помочь, но я не стал навязываться…

— Ну-ка, ну-ка, что за история?

— Ничего особенного. По осени они в Красноярске выступали. Я зашёл в ГДК концерт посмотреть. Ко мне обратились устроители концерта и печально поведали, что пару дней назад к музыкантам в номер вошли незнакомые типы. Выпили, принялись играть в карты, музыканты соответственно проигрались. На следующую ночь те пришли за долгом. Пришлось «Крематорию» эвакуироваться в другую гостиницу. Там их также разыскали… Я вначале руки развёл, ну а потом коньячку в баре с их администратором долбанул и так мне жалко «Крематорий» стало… Время тогда в Красноярске неспокойное было. Осужденные одной из колоний строгого режима бунтовали. На крыше сидели. Жулики со всей страны в город съехались. Ну и Григоряна сотоварищи угораздило именно в этот момент гастролировать. В общем, взял я пару бутылок коньяка, поехал после концерта в гостиницу, выпил там вместе с музыкантами. Когда «злодеи» появились, поговорил с ними. Сочинскими оказались. Ну… В общем, больше они музыкантов не донимали. Григорян мне пластинку свою подарил. Все расписались. Пластинка сейчас у матери дома лежит. С подписью — «Сибирскому Робин Гуду в знак признательности от «Крематория»». Ну и, узнав, что я тоже что-то там «лабаю», видимо из вежливости, пообещал помочь со студией в Москве. Вот и всё. Ничего интересного.

— Ну, не скажи. Очень даже интересно, — Александр потянулся и хрустнул пальцами. — Далеко ещё?

Стёкла в доме, где находился офис, сверкали солнечными бликами и отражали зайцев, которые разбегались далеко по округе. Один из них наткнулся на меня, и я, ослеплённый неожиданным нападением, непроизвольно закрыл глаза рукой. Подошли к зданию и, не торопясь, вошли в него. Двое охранников двинулись было в нашу сторону, но, узнав меня, лишь кивнули головами. Мы поднялись по лестнице и направились к кабинету Измайлова. Когда вошли в приёмную, секретарь и начальник службы безопасности Сергей открыли рты, пытаясь предупредить, но Александр уже дёргал вторую дверь.

То, что произошло дальше, я не смог бы предугадать при всём моём воображении. Я бы лучше вообще остался на Саянской. Или технично, под каким-нибудь предлогом, по дороге «слинял».

Александр стремительно вошёл в помещение, где кроме Измайлова находились человек десять посетителей. Причём, посетителей, судя по их внешнему виду, весьма важных. Быстрыми шагами подошёл к столу, за которым восседал хозяин кабинета, и, схватив последнего за грудки, точно игрушку, сильным рывком перетащил через стол и бросил на пол. Затем резко приподнял ошалевшего Измайлова и ударом ладони по лицу заставил последнего упасть навзничь. Точно в кино всё происходило. В замедленном.

Присутствующие, включая меня, онемели. От неожиданности онемели. Замерли без движения. Опомнившиеся телохранители метнулись было к нападавшему, но Игорь приподнялся на руках и остановил их:

— Стоять! Пусть уходит, не трогайте его, — сел на пол и вытер ладонью кровь с лица. Александр молча, ни на кого не обращая внимания, вернулся к двери и, лишь поравнявшись со мной, произнёс:

— Оставайся здесь, — и, бросив взгляд на ошарашенных охранников, прошёл между ними.

Измайлов, обхватив голову руками, продолжал сидеть на полу. Состояние гостей описывать не нужно. Кто-то неуверенно спросил:

— Что случилось?

Но Игорь в ответ лишь махнул рукой.

Я упал в кресло и также погрузился в этот абсурд. Стал частью этого абсурда. Этой нелепой, дикой ситуации. И нелепость ситуации умножалась стократно каждую новую секунду.

Измайлов, наконец, поднялся с пола и кивнул охранникам, чтобы вышли. Те продолжали стоять как истуканы, как замороженные каменные идолы. Тогда Игорь схватил со стола графин и, с силой швырнув об пол, так что стёкла разлетелись по всему пространству кабинета, заорал:

— Пошли, на хрен, отсюда!!!

Охрану как ветром сдуло. Присутствующие также потянулись к выходу. Когда последний из них покинул кабинет, Измайлов выглянул в приёмную и недвусмысленно предложил оставшимся расходиться по домам.

— А-а…. — начал, было, Сергей, но шеф вытолкнул его вслед за остальными из приёмной и запер дверь изнутри ключом.

Запер дверь, вернулся в кабинет, упал в кресло, откинул назад голову и закрыл глаза. Закрыл и замер без движения.

Я вынул из кармана исписанные листы бумаги, провёл по ним ладонью и, свернув в трубку, подставил к глазу на манер подзорной трубы. Оглядев, таким образом, помещение, повернул «объектив» в сторону окна:

— Игорь, я тексты принёс. Будешь просматривать?

Прозвучало это, видимо, как издевательство. Однако Измайлов никак не отреагировал на «идиотское предложение».

Тогда я встал, подошёл к столу, положил стихи в пепельницу и, щёлкнув зажигалкой, которую нашёл там же, поджёг бумагу. Листки разгорались вначале лениво, но потом всё увереннее и увереннее. Вскоре над пепельницей поднялся танцующий регги столб огня. Огонь читал стихи и плясал под музыку песен скрытых за этими стихами. Я «грел руки» над импровизированным костром, а владелец офиса, открыв глаза, пожирал его взглядом, и живые протуберанцы пламени поглощались неподвижными зрачками.

— И в том краю я снова вознесусь…

— Мы молчим. Я стою спиной к Измайлову, не оборачиваюсь, но знаю — он сейчас продолжит.

— Снова вознесусь… Значит, будем наслаждаться тишиной. Тишина — единственное положительное из того, что имеем в этой замкнутой жизни. Так, вроде? — он щёлкнул языком. — Всё-таки, слишком быстро. Слишком быстро… Я рассчитывал на то, что ещё имею время. Жаль.

Огонь погас. От стихов остались лишь чёрные ингредиенты бумаги. И белый дымок…

— Ты ведь знал, что я тоже знаком с Александром?

— С кем? А… Я понял это, когда у Федяева ты воспроизвёл его фразу. Мне он тоже советовал тишиной наслаждаться. В своё время… Вот… Слушай, будешь пить? — Измайлов поднялся из кресла, потянулся, подошёл к бару и достал бутылку шотландского виски вместе с двумя фужерами. — Давно не пил, — он остановился, держа всё это в руках. — Представляешь? Я мечтал напиться в день, когда одержу свою главную в жизни победу, а в итоге, напьюсь, когда потерпел своё главное поражение. То есть, сейчас.

— Так серьёзно?

— Да брось ты. Серьёзно, не серьёзно… — он поставил фужеры на журнальный столик и разлил в них содержимое бутылки. — Этот день должен был прийти, и он пришёл. Плохо, что не успел довести до конца задуманное. Но я не жалею. Что хотел, я сделал. Иди, налил уже.

Выпили. Поставили на столик фужеры. В это время зазвонил один из телефонов. Игорь поднял трубку:

— Что? Ну, оставь ключи в машине и иди отдыхай. Что? Да кто её тронет? Иди домой, ты мне сегодня не понадобишься, — выключил телефон и повернулся в мою сторону. — Водитель беспокоится. Ещё по одной? — и, не дожидаясь ответа, разлил опять.

Я не любил виски, но тоже выпил до дна.

— У тебя есть чем-нибудь запить?

— А вон там, в баре, возьми, что захочешь, — он поставил свой пустой фужер. — Ты знаешь, я даже рад, что всё определилось. Падать, конечно, больно, но лучше упасть с меньшей высоты. Хотя, какая разница…

— Разница в чём? — я чувствовал себя полным профаном.

— В принципе, если бы представилась возможность начать всё заново, я бы опять полез наверх. В этом и есть весь кайф. Смысл. To be or not to be? А? Либо лезешь в гору, либо выполняй работу статиста. Ну а падения? Что ж… Ради одной секунды полёта, простительно упасть в любую бездну. Если опять появится возможность взлететь, я не задумаюсь ни на минуту. Только вверх!

— Лететь-то куда? И откуда? — раз я не понимал о чём разговор, то попытался хотя бы этот разговор поддержать.

Игорь в ответ лишь криво улыбнулся:

— Пришла пора возвращаться в исходную позицию. Хотя в этом тоже есть своя прелесть.

— Может быть, ты краски сгущаешь? В принципе, что произошло? Ну, ударил он тебя… Может, было за что? Александр говорит, что вы давно знакомы. Я же не знаю ваших отношений. Не думаю, что что-то страшное случилось.

Измайлов опять усмехнулся и налил виски в фужер:

— Можно было бы так предположить, если бы не одно обстоятельство.

— Какое?

— Один персонаж, наличие которого подтверждает, что я, всё-таки, прав.

— И кто?

— Ты.

— ?!

— Ты, ты, — хозяин помещения, не дожидаясь, выпил. — Когда я познакомился с Александром, на этом месте находился другой человек. И я видел, что с ним произошло потом. Свято место пусто не бывает.

— То есть, как на этом месте? Здесь?

— Да нет, что ты. Тот человек занимался другим делом. Он был учёным, и дела его шли просто блестяще. Он готовился совершить переворот в науке. Так вот, дела его шли блестяще до тех пор, пока я не появился. После того, дела пошли блестяще у меня.

— А учёный?

— Ученый? — Игорь смотрел долго, долго. — У него дела дальше никак не пошли. Он в окно выпрыгнул. С седьмого этажа.

— Сам?

— Сам, сам. Это я тебе точно могу гарантировать. И самое примечательное во всей этой истории то, что он также был знаком с Александром, и Александр, в своё время, «помог» этому учёному сойтись с крупным партийным функционером. После этого учёный сделал головокружительную карьеру, а партийный «босс», как ни странно, застрелился в собственной квартире. Ву а ля. Весело, да?

Я замер с фужером в руках. Затем выпил залпом и уселся в кресло.

— Да ты, никак, побледнел? Что с тобой? Радоваться должен. Я в своё время радовался. Тебе сейчас сколько лет?

— Двадцать четыре.

— Двадцать четыре? Мне немного больше было. Хотя возраст значения не имеет. Главное, чтобы человек что-то из себя представлял. Приятно играть с Личностью. А игрок он тонкий, — Измайлов говорил всё спокойнее, даже с каким-то наслаждением. — Что? Задумался? Не забивай голову. Я, поначалу, тоже пытался понять, что да как? А потом плюнул. Одно знаю — он приносит удачу. А всё остальное зависит от человека. Что он делает? Кто он такой? Не знаю. Но резко начинает везти. В любом начинании.

Я опять встал со своего места и принялся ходить по кабинету. Ходил. Ходил…

— Да не бегай ты. Сядь.

— Александр вчера сказал, что ты халявщик.

— Да? Действительно? — Игорь удивлённо изогнул брови. — И что, интересно, он ещё сказал?

— Про яблоки что-то…

— А-а… Про Сад Райский… Библейские легенды.

— А ты с тем учёным разговаривал?

— Разговаривал.

— И что, он про «партейца» рассказывал?

— Что?.. Был рядовым инженером. Стал крупным партаппаратчиком.

— То есть, у тебя две биографии, как примеры, перед глазами стояли?

— Вон ты, куда клонишь… Какие примеры? Да я до сего момента себя мыслью успокаивал, что это всё случайные совпадения. И учёный этот, и партеец, и Александр — случайность!.. Даже когда ты появился, и то надеялся, что мне это всё мерещится. Настолько нереально. Неправдоподобно. Смешно. Вот и посмеялся… Тишина — единственное положительное… А… Всё равно я прав. Ну кто, скажи, кто откажется подержать за узду лошадку — Фортуну? Кто? Если ты, конечно, человек, а не… — Измайлов щёлкнул пальцами, подбирая нужное определение, — а не насекомое. Впрочем, о чём разговор? У тебя всё впереди. Ты, по всем приметам, следующий кандидат. Примеришь свою уздечку к этой лошади. А уздечка уже у тебя в руках. Верь на слово. Мне теперь резона обманывать нет, — Игорь разлил по фужерам остатки и поставил пустую бутылку на пол.

— А кроме как с тем учёным, он тебя больше ни с кем не знакомил? — я не стал пока пить, остался стоять в центре кабинета.

— Нет. Зачем мне ещё кто-то? А почему ты спросил?

— Потому, что, кроме твоей фотографии, у меня имеется ещё три.

— Да? — Измайлов заинтересованно посмотрел в мою сторону. — Ещё три? Впрочем, какая разница, — и он выпил очередную порцию спиртного. — Слушай, как он меня сделал сегодня, а? Перед такими людьми. Прямо в точку. Для меня самое страшное — быть опозоренным и не суметь дать вразумительного объяснения. Хотя, он поступил против правил. Обычно, для подобных целей использует нового претендента. Но ты, видать, ещё не дошёл до нужной кондиции.

— И что? Теперь ты совсем не сможешь заниматься прежним делом?

— Да ты что? Игорь Измайлов. Такой крутой, такой быстропрогрессирующий, со мной уже в правительстве считаются, у меня пол-Москвы схвачено… И вдруг, на глазах у всех, этому супермену банально бьют морду, а он даже не пытается себя защитить? Кто со мной после этого захочет иметь дело? Так что, это всё, — он неожиданно схватил со стола тяжёлую пепельницу и с силой запустил ею в стену. Пепельница ударилась в какую-то картину. Та качнулась и упала на пол. Игорь некоторое время смотрел на поверженное произведение искусств, а затем махнул рукой и направился к бару. Достал оттуда ещё одну бутылку и, обернувшись ко мне, произнёс. — Вот и всё.

За окном кувыркался чудесный весенний день. Солнце забралось на крышу соседнего дома и оттуда дразнило разомлевших прохожих. Скворцы облепили провода и размышляли на тему: «А не совокупиться ли нам?» Коты разделяли их нетерпение, но традиционно ждали наступления ночи. Май заявил о своих правах основательно и заставил всех подчиниться собственным законам.

В раскрытую форточку ворвался взъерошенный воробей и, сразу не разобравшись, куда попал, присел на зеркало и принялся нас изумлённо разглядывать. Затем, вдруг, догадавшись в чём дело, метнулся было назад, но угодил в стекло и упал на подоконник.

— Открой окно, Андрей, — Измайлов кивнул головой в сторону воробья. — На улице теплынь, а мы сидим в духоте. Да заодно и этого архаровца выпусти. Верный знак, если птица в помещение залетела. Как раз по теме.

Я распахнул тяжёлые рамы, и воробей, радостно выпрыгнув наружу, тут же присоединился к стайке таких же комков серых перьев, вечно чирикающих и никогда не унывающих.

— Ну, а если всё-таки попробовать оказать сопротивление? — я продолжал стоять перед раскрытым окном. — Уйти на время в тень, накопить силы, переварить всё происшедшее, понять хоть что-то, ведь есть опыт…Может быть, Александр именно этого и хочет? Господи, о чём я говорю, какой бред… — немного помолчал и всё же вновь продолжил. — Я с ним общался. Ему вряд ли интересно тасовать колоду. Ему интересно, чтобы каждый переходил на новый этап развития.

— Кто каждый? Он с ним общался… А я что, не общался? Надо же, интересно… Да он тебе такую лапшу на уши повесит, что ты его Господом Богом посчитаешь. Благодетелем. Плевать он хотел на твой новый этап развития. Слова-то какие находишь: «Новый этап развития». О-е-ёй… Тебе же уже объяснял — я не первый, и ты не последний. И сколько таких вариантов — неизвестно. Кому оказывать сопротивление? Я его с тех пор, как учёный из окна выбросился, и не видел ни разу. Не видел, но он всегда, как будто за спиной стоял. И сейчас стоит. Он тебе никакие фокусы не показывал? Показывал? Вот и мне тоже. Это не просто фокусы. От некоторых в жилах кровь стынет. Натурально стынет. Да что говорить… — Игорь открыл новую бутылку и в очередной раз разлил по фужерам. — Пью, пью, хочу напиться, а не получается. Может, поедем куда-нибудь в людное место? Хочешь в ресторан какой-нибудь солидный, я его выкуплю с потрохами. Ведь я всё ещё, как-никак, Измайлов? А? — и он опять выпил.

— Поехали, — кивнул я головой. — Только, давай женщин с собой возьмём, у меня имеются на примете.

— Да зови, конечно. Кого хочешь зови. Друга своего, украинца, зови. Я его обидел, кажется? Пусть тоже с нами едет. Сегодня я гуляю.

Я набрал номер телефона Вадима и, несмотря на середину дня, застал его.

— Привет, чем занимаешься?

— Чем, чем… Проснулся. Голова с похмелья раскалывается. Вчера перебрал. Чего звонишь-то? Вспомнил, что ли?

— За рулём сможешь сидеть?

— У кого?

— У себя в машине.

— Ну, смогу, наверное…

— Короче, приезжай по адресу… Сегодня гулять будем. Измайлов приглашает.

— Кто?

— Измайлов.

— Иди ты на…

— Я серьёзно.

— А оно мне надо? С чего это я пить с ним буду?

— Ну не с ним, так со мной, какая разница? Приезжай, я жду.

Я положил трубку и допил свой виски. Виски мы пили, не разбавляя, большими дозами, поэтому неудивительно, что к приезду Вадика были уже «хорошими». Едва под окнами раздался гудок его БМВ, оба «расписные» вышли из кабинета и спустились по лестнице. Четыре телохранителя ждали Игоря внизу, но он бросил им: «На кой хрен мне охрана? Идите по домам», и вышел на улицу.

— Вот они ошалели-то. Первый раз меня пьяным видят, — усаживаясь за руль своего «Мерседеса», произнёс он. — Мы ещё повоюем. Всё-таки я Александру, если честно, благодарен. За многое. Ну, а слабым меня сделать не сможет даже он. Прежде всего, потому, что я сам себе этого не позволю. Унизить меня не удастся никому. Я знаю, что делать, — Игорь выжал сцепление, и мощная машина рванула с места. — Всё будет хорошо. Гуляем, Андрюха.

Целый день и часть ночи я, Измайлов, Вадим, Лолита, Марго и ещё две подобные им, на двух авто перемещались от ресторана к ресторану. Пили много. Игорь почти не пьянел, но во время одного из переездов уснул за рулём, из-за которого, несмотря на постоянные уговоры, не вылезал до последнего. Наконец, мы пересадили его в БМВ Вадима, поставили Мерседес на одну из платных стоянок и отвезли Измайлова домой к Лолите. Вадик забросил меня на Саянскую, мы выпили с ним ещё у меня дома, он уехал, и я, наконец-то, остался один.

Выключив свет, восседал на кровати, перебирая в пьяном мозгу события сегодняшнего дня. Александр, играющий в напёрстки. Хлебные шарики, с плывущими по окружностям изображениями материков и океанов. Учёный в белом халате возле микроскопа, причём микроскоп гигантского размера. Влетевший в форточку воробей с круглыми, почему-то красными глазами. Вадик, целующий в лоб Маргариту. Телохранитель Сергей в бескозырке и с маузером в руке. Цыгане, распевающие песню: «Мы жертвою пали…».

В конце концов, я бухнулся навзничь и почти сразу убежал в сон. Но вдруг вспомнил что-то, поднял подушку и пошарил под ней рукой. Неужели, правда? Вскочил, подбежал к противоположной стене, включил свет, и, не веря глазам, посмотрел на то место, где только что находилась подушка.

На белой простынке, точно прошлогодняя листва, синели, желтели и краснели разноцветные купюры российских рублей.

 

Глава 12

За окном промелькнул дачный посёлок Пугачево, и я засобирался. Через двадцать минут поезд въедет в городскую черту Красноярска. И всё. Родина.

Я возвращался, радуясь предстоящей встрече с домом, как всегда радовался любому расставанию с ним же. Каждый раз, уезжая, я лелеял надежду на то, что никогда больше не вернусь назад. Но кто скажет, что я не люблю свой город? Я разобью лицо тому умнику, который хотя бы подумает подобным образом. Это — любовь особая. Любовь перелётной птицы, каждый год покидающей место рождения и через год возвращающейся обратно. Любовь, проявляющаяся в тоске, и тоска, увековеченная в песне.

Родина, что делал я, выглядывая в окно, пытаясь разглядеть знакомые линии вечной картины? Возвращался или убегал? Сможешь ли ты ответить на этот лёгкий вопрос? Я — нет.

Цыгане, целым табором ввалившиеся в вагон где-то под Омском, копошились, погружённые в свои вечные, понятные им одним заботы.

Где твоя Родина, цыган? Движущийся по рельсам времени, качающийся на стыках путей поезд, — это твоя Родина? Или те грязные, заброшенные полустанки, на которых ты выходишь год за годом, — твоя Родина? Ты несчастлив, цыган. У тебя нет дома, где каждая ставенка ждёт твоего возвращения. И ты счастливчик, цыган, ведь твоя Родина всегда с тобой.

Она в твоих карманах, вместе с сигаретами, которые ты украл на последнем, попавшемся на пути, рынке. В твоём «бауле», грязном и залатанном. В твоих песнях, которые ты носишь с собой от рождения.

Я завидую тебе, цыган. Тебя не тревожат приступы глупой тоски, по когда-то покинутым местам, присущей русским. Ты смеёшься над нами, спорящими о свободе и не знающими, что с ней делать, когда она липнет к подошвам наших ботинок. Поющими свои тоскливые песни и не помнящими, что они позаимствованы тоже у тебя. Вот такие дела, цыган. Можешь смеяться. Твой смех и золотые зубы, блестящие на солнце во время этого смеха, помогают забыть, что мы не такие, как ты…

Локомотив сбавил скорость и долгим гудком поприветствовал встречный состав. Точно так же гудел он, когда поезд отправлялся с Ярославского вокзала столицы. Почти три дня назад…

Я позвонил и попрощался с Мариной и Ирой. Долго обещал ещё раз приехать в гости. Потом спустился в метро и доехал до Ярославского вокзала, где меня ждал скорый поезд «Москва — Владивосток». Оставил в купе сумку и, выйдя на воздух, вслушивался в вечный, знакомый и всегда одинаковый шум вокзала. Ну, всё…

Стоял, вглядывался в московское небо, пытаясь отыскать свою звезду. Потом вернул взгляд на землю…

Александр шёл, небрежно помахивая металлической цепочкой, продетой сквозь пальцы. Подойдя поближе, остановился на расстоянии шага и отвернулся в сторону. Постоял так несколько секунд и опять повернулся ко мне:

— Значит, уезжаешь?

— Уезжаю. А ты как узнал?

— Позвонил Марине. Она сказала, что через двадцать минут поезд. Поезд на восток в это время только один. Решил проводить. Когда теперь в Москву собираешься?

— Не знаю, — пожал я плечами. — Пока не знаю.

— Ну и хорошо. Если что — звони Марине. Телефон у тебя есть.

Локомотив загудел. Проводник попросила пассажиров пройти в вагон. Александр протянул руку:

— Я думаю, мы ещё увидимся. Удачи.

— Спасибо, — запрыгнул в вагон и, обернувшись, увидел, как он, не оглядываясь, быстрыми шагами уходит в сторону вокзала. В моей ладони осталась цепочка из белого металла…

Всё это было…

А сейчас поезд заскрипел и остановился на станции «Красноярск». Я бодро выскочил наружу и с силой пнул пустую консервную банку:

— Здравствуй, Родина!

— Здравствуй, сын.

— Как жила без меня? Скучала, поди?

— А как же…

Солнце поднялось достаточно высоко. Достаточно, чтобы встретить меня по-домашнему — в пёстром халатике сибирских облаков и серых тапочках красноярского перрона. Консервная банка взметнулась ввысь испуганной птицей, своим полётом предвещая хорошую погоду, и приземлилась в районе виадука. К нему-то я и направился.

— В Академгородок.

— Три тысячи.

— А за две?

— Ладно, садись.

Почему заказал такси в Академгородок, а не домой? Это разговор отдельный.

Есть одно место на крутом берегу Енисея, в стороне от жилых строений, которое я называю своим. Уверен — многие красноярцы также считают его «своим местом». Мне не жалко…

Если возникает желание побыть в одиночестве — иду сюда. Если нужно что-то продумать — иду сюда. Если просто необходимо успокоиться, сбалансировать эмоции — сразу сюда. Если же кто-то спросит: «Почему иду сюда?» Отвечу: «Не знаю». Но иду. Как сейчас…

Великая река не изменила своим принципам. Енисей продолжал спор со временем. Пока в свою пользу.

Я прошёл по тропе вдоль обрыва и остановился там, где останавливаюсь постоянно. Остановился и замер.

Итак… Купе. Экстрасенс Белый. Он же Пушкин. Как в фильме: «Это Белый — главарь. Он же Доцент». Плюс Марина со слепым ребёнком. Екатеринбург — бывший Свердловск. Стакан лопается. «А может быть там — на Солнце?». «Я к Андрею в гости. Мы с ним давние друзья». «Её карма не…». «А ты уже накурился? Тогда ложись спать». Четыре фотографии. «Тишина, то единственное…» — ну это просто оскомину набило. Хищник падает и подставляет шею. «Тебе Саша пакет передал». Деньги. Комариха Лола. С первым вас апреля! Лола, но не комариха. «Замолчи, замолчи, замолчи, замолчи сумасшедший шарманщик…». Прикол. Федяев возле памятника Достоевскому. Измайлов. Марина. Принцесса Атех. Ловцы снов. Хазары. АЛЕКСАНДР. Ирочка. Я. Почему? Опять Измайлов. Роль личности в истории. Опять АЛЕКСАНДР. Ева. Яблоко. Халява. Удача — это живое существо. Партаппаратчик. Ученый. Опять Измайлов. Опять деньги. Опять АЛЕКСАНДР. Всё? Кого не назвал? Выходи строиться…

Енисей течёт вровень со временем. Великая река. Мудрая…

Всё логично. Всё понятно. Как в детство заглянул. В деревню Ивашиху, в гости к бабушке.

Киномеханик местного клуба по вечерам крутил в этом клубе фильмы. Я подобные мероприятия посещал практически каждый вечер. Так вот, цена билета на обычный сеанс составляла: для взрослых — 20 копеек, для детей — 5 копеек. Если же фильм шёл в прокате под грифом «до шестнадцати лет», то киномеханик брал со всех, независимо от возраста, — 20 копеек. И плевать с колхозной конюшни на то, есть тебе шестнадцать или, как мне, всего лишь, шесть с половиной, гони двугривенный и смотри до одурения. Всё понятно? Конечно. И никто ничему не удивлялся.

Первым удивился мой отец, когда я попросил денег на билет. На вполне справедливый вопрос: «Почему не пять копеек, как обычно, а в четыре раза дороже?» Я «вполне резонно» заметил, что сегодняшний фильм «только до шестнадцати». Как ни странно, этот мой «логичный» ответ отца нисколько не удовлетворил, и он пошёл разбираться с ситуацией в клуб.

В клубе ему популярно объяснили, что подобные действия практикуются не первый год, и все давно к этому привыкли. За просмотр простого фильма молодёжь платит пять копеек. За просмотр фильма «до шестнадцати», — двадцать. А если он не верит, что фильм действительно «строго до шестнадцати», то пусть посмотрит сам и убедится в наличии показа обнажённой груди в эпизоде, когда инженер Семёнов, по ошибке, «под мухой», зашёл в женское отделение заводской бани. Так что деньги изымаются вполне обоснованно, а если ему жалко двадцати копеек, то пусть запрёт своего сына в сарае и не пускает на просмотр сей «эротики».

Отец меня, в итоге, не пустил. Я плакал, потому что не видел логики в его действиях. Действия же киномеханика, напротив, были просты и доступны для понимания. Как сейчас…

Какой-то древний мудрец сказал, что «Если человек дожил до определённого возраста, и жизнь для него представляется простой и понятной, то этот человек либо идиот, либо больной, либо сектант».

Енисей внизу могучим течением разбивал вопросы…

Я вернулся к дороге и поймал новое такси. Теперь домой — в Комсомольский городок.

Микрорайон «Комсомольский городок» мало чем отличался от таких же рабочих окраин любого промышленного города. Комсомолом здесь никогда не пахло. Своё название район получил, видимо, во времена рассвета «ударных комсомольских строек», где основными «созидателями» были, разумеется, не бравые студенты-комсомольцы, а солдаты строительных батальонов и осужденные многочисленных исправительных учреждений, расположенных в окрестностях города.

Из окна моей квартиры виднелось, заражая уверенностью, грандиозное здание исполкома Октябрьского района — «шедевр» архитектуры времён строительства развитого чего-то. Рядом набирался зеленью свежеразбитый сквер, в котором заботливые хозяева выгуливали своих многочисленных овчарок, доберманов и прочих «бультерьеров». Раньше на месте исполкома и сквера находилось озеро, превращённое со временем в свалку-помойку, излюбленное место «нетрадиционного общения», то есть дележа территории несознательной молодёжью улиц 2-ой Хабаровской и Крупской. Сейчас дети улица на улицу не дрались. То ли росли сознательными, то ли преобладали другие интересы, как-то — купить, продать и обменять. В общем — отпрыски капитализма.

К другим достопримечательностям Комсомольского городка относились здания Районного Отдела Внутренних Дел, Районного Нар. Суда, Мед. вытрезвителя и психиатрической больницы, в простонародье называемой «жёлтый дом по улице Курчатова». По соседству со всеми этими «очагами культуры» я и прожил двадцать четыре года с момента рождения в 1968 году. С небольшими перерывами, конечно.

Дома никого не было. Я открыл дверь своим ключом и вошёл внутрь. Через пятнадцать минут спал «крепким дневным сном».

* * *

Разбор полётов:

Осознание пришло в результате кувырка в воздухе. Взлетел легко. Без традиционной в подобных случаях «гонки с преследованием». Прекратил полёт, встал на землю и огляделся.

Местность была незнакомой. Вокруг простиралось поле с отдельными оврагами. Вдали, на возвышенности, виднелись какие-то постройки. Я вновь взлетел и чуть было не задел провода (откуда провода в чистом поле?). Притормозил, наклонившись, пролетел под ними, и уже более осторожно двинулся дальше.

Достигнув цели, спустился и оказался в небольшом посёлке, рядом с горным массивом. Дома стояли двух- и трёхэтажные, ухоженные и аккуратные. Определить местонахождение посёлка не представлялось возможным.

Принялся рассматривать здания и улицы. Меньше всего населённый пункт напоминал русскую деревню. Красные черепичные крыши, подстриженные лужайки. Из-за поворота показалась группа молодых людей. Шли в мою сторону. Их было человек шесть-семь. Две девушки. Одеты очень пёстро. Футболки и рубашки навыпуск. За спинами у некоторых яркие вещмешки. Скорее всего, школьники.

Молодёжь вела себя раскованно. Окликнул их и подошёл вплотную. Они остановились, продолжая общаться меж собой. По-видимому, встреча со мной для этих ребят была обычным, рядовым событием. Как с прохожим.

Отчётливо уловил, что понимаю всё, о чём они говорят, но то, что язык был не русским — точно. Язык резкий, гавкающий…

Поздоровался. Спросил, как называется населённый пункт. Они ответили на приветствие и, удивлённо переглянувшись, рассмеялись. Затем, произнеся какое-то название, мне не знакомое, пошли дальше.

Следя за их реакцией, взлетел в воздух, но моё внимание опять отвлекли провода. Резко затормозил, ощущая, как изображение начинает расплываться. Попытался на чём-нибудь зафиксировать взгляд. Удалось на дальней сопке. Устремился туда.

На вершине сопки виднелась залысина. Приземлился среди редких сосен. Сел на пенёк. Осмотрелся.

Дождя не почувствовал, но радугу увидел. Радугу этого мира. Посчитал, сколько цветов? Всё в порядке. Семь.

Сидел, смотрел на радугу. Радугу. Дугу. Гу…

А интересно, что будет, если я останусь жить здесь? Такой сильный, летающий, млекопитающий… Если не проснуться в первом теле, останется вся эта сила со мной? Или же я сразу превращусь в заурядного обитателя местной человеческой фауны?

Подошёл к дереву. Большому дереву. Упёрся руками в ствол. Попытался сломать этот ствол. Дерево не поддалось. Упёрся сильнее. Закачалось, но не поддалось.

Вернулся назад и уселся на прежний пень. Сила есть, но сила не безграничная. Поймал муравья, посадил в ладонь. Если ты, бедолага, попадёшь в мой мир, не станешь ли ты там страшным и ужасным монстром? Муравей не спешил с ответом, а старался сбежать из плена. Боролся.

Муравей борется с заведомо более сильным противником. Я прячусь от всех в лесу другого мира. И никого здесь нет. Бла-го-да-ать…

Поднялся, ещё раз подошёл к дереву. Запрокинул голову. Оглядел крону.

Великан смотрел на меня гордо и несколько снисходительно.

Ещё раз упёрся в ствол. Напрягся.

Великан сопротивляется.

Напрягся сильнее.

Дерево также напрягается из последних сил.

Е-е-щё!!!

Дерево трещит, но цепляется за жизнь…

Ну-у-у!!!

Огромный ствол не выдерживает, ломается пополам и медленно валится на бок. Глухой удар о землю, колоколом, возвещает о победе более сильного.

Я забираюсь на спину поверженного противника, оглядываюсь и просыпаюсь.

 

Глава 13

Красноярский край. Город Уяр — районный центр. В центре районного центра, на автобусной остановке, большая толпа пассажиров дожидается своих автобусов. Красный ПАЗ, следующий по маршруту Уяр — Партизанское, забит до отказа. Пять минут, как должен отправиться, но не трогается с места по банальной причине — отсутствует водитель. Тридцать градусов тепла по Цельсию. Полдень.

— Нет, ну надо же, сволочи какие, — толстая тётка, которой не досталось сидячего места, стоит, одной рукой грузно опершись о поручень, а другой вытирая крупные капли пота с лица. Ногой придерживает, на всякий случай, пару набитых «добром» сумок. — Народ от жары умирает, а они водителя задерживают (упрёк, по-видимому, в сторону некоего пресловутого начальства автобусного хозяйства).

— Да пиво он, скорее всего, где-нибудь дует, — кидает реплику мужчина в очках, с четвёртого места.

— Точно! — подхватывает кто-то из глубины автобуса. — Пьёт пиво и плевать хотел на работу и на то, что, может быть, кто-то опаздывает очень по делу, ёбсель-кадыбсель…

Голос тонет в дружном ропоте протеста против вся и всех.

— Вот сволочь! — вытирает пот толстая тётка.

— Я позавчера ездил, так тридцать минут шофёра ждал, — опять подливает масла в огонь очкарик. — Обедал он.

— Сволочь… — грузно дышит толстушка.

— А то ещё, может быть, бастуют они. Сидят где-нибудь в теньке и бастуют, бастуют…

— Кто они-то?

— Да шофера, кто ещё? Вон, видишь, другие автобусы тоже стоят, — мужик снимает и медленно протирает очки носовым платком. — А если так, то можно и до вечера ждать.

Пассажиры, как пчёлы в потревоженном улье, начинают жужжать, кричать, выражать недовольство водителям, их семьям, их начальству, начальству Уярского района, руководству края и правительству страны в целом.

— Сволочи, — опять пыхтит толстая тётка.

— Кто? — надевает очки мужик.

— Да все сволочи. Никакого спасения от них нет. Что хотят, то и делают.

— Вот и я про то говорю. Он, водитель, может быть, где-то рядом стоит, сигаретку курит и думает про себя: «Пусть понервничают, постоят да потом пообливаются. А то, я их вожу, вожу, а зарплату два месяца не платят. Так вот пассажирам пусть тоже жизнь малиной не кажется. К-хе-хе…»

— Да нам и по три месяца не платят, так что теперь? — вновь раздаётся голос из глубины автобуса. — Мне в три часа в Партизанском быть позарез надо. Плевать я хотел на все их проблемы.

— Ну, это ты зря так говоришь. А семью чем кормить, если денег нет? — мужик в очках оборачивается и ищет взглядом собеседника. — Воровать, что ли? Вот водитель, может быть, сейчас бензин слил и продаёт где-нибудь. А то ведь с пустыми руками домой вернётся, а дома жена, дети голодные. Так что, приходится крутиться, как можешь. Туда — бензин слил, сюда — деталь, какую лишнюю, пихнул. А может и не лишнюю. Вон неделю назад в Агинском автобус перевернулся, так всё потому, что шофёр крестовину новую продал, а старую, послевоенного образца, на её место присобачил. Оттого и аварии и жертвы человеческие. Может быть, и наш водитель сейчас деталь какую-нибудь важную откручивает. Поглядите в окно, не видать его?

— Нет, вроде бы, не видать, — испуганно бросились к левой стороне автобуса пассажиры.

— Ой, что творится-то на свете, — тётка на этот раз не добавляет привычного слова «сволочь». — Поедем мы когда-нибудь или нет?

— Да что его ждать-то?! — мужик в очках встаёт со своего сидения. — Долго мы всё это терпеть будем? Всё проглатывать и это… как его, безмолм… безмолвствовать?

— Хватит, натерпелись уже! — хором «перестаёт безмолвствовать» народ.

— Тогда сейчас сами поедем, — он распихивает людей и пробирается к водительскому месту. — Я пару раз трактором управлял. С этим тем более справлюсь.

Пассажиры замирают и молча наблюдают, как «революционер» усаживается на сидение, как заводит автобус. Урчит двигатель. Мужик в очках поворачивается лицом к салону и весело кричит:

— Ну, держитесь! Сейчас прокачу!

Первой из автобуса стремительно выпрыгивает толстая тётка с сумками наперевес. За ней следом все остальные. Остаются только: подслеповатый дедуля, который совершенно не понимает, что происходит, я и парочка влюблённых на местах в середине автобуса. Двери закрываются. Девушка робко спрашивает мужика в очках:

— Может быть, лучше, подождём водителя?

— Так я и есть водитель, — тот улыбается и подмигивает сквозь линзу. — Шутки у меня такие!

Автобус трогается с места и устремляется по дороге в сторону Партизанского.

— Зато с комфортом поедем, весело, — шутник бодро насвистывает развесёлую мелодию. — И мне хорошо, и вам приятно.

На остановке толстая тётка держит в руках здоровенные сумки и зло провожает взглядом уходящий автобус:

— Сволочи. Все сволочи.

Россия. Сибирь. Далее без комментариев…

В Партизанском меня поджидал Виктор. По телефону я заранее договорился о том, что он поможет найти нужное село. В принципе, можно было разыскать самому, тем более, что на карте Красноярского края оно было обозначено. Но всё же…

Синий «жигуль» Виктора действительно ожидал меня на площади, посреди Партизанского, там, где обычно останавливаются маршрутные автобусы.

Очкарик — весельчак выключил магнитофон, заглушил двигатель и открыл двери:

— Приехали! Желаю всем приятно провести время.

Уже в машине, по выезде из Партизанского, Виктор поинтересовался:

— Странно, а почему автобус пустой? Все остальные битком забиты, а твой — порожняком из Уяра прикатил?

Ничего я ему не ответил…

Нужное село отыскали довольно быстро. Зашли в сельсовет и попросили дать адрес Сака Владимира Артуровича. При этом я представился племянником гражданина Сака. Нам популярно, по-русски, объяснили, куда и как нужно идти. В прямом смысле, не в переносном…

Разыскиваемый проживал в районе Старой деревни по улице Первомайской. Тронулись в путь, теперь уже в поисках Старой деревни.

— Девочка, скажи, пожалуйста, как проехать в Старую деревню?

— Вот сейчас прямо, потом направо, потом налево, потом первый поворот, там увидите милицию, вы там не сворачивайте, затем ещё раз перекрёсток, там завернёте направо и прямо до большой лужи. Если сможете её переехать, а в ней вчера Беларусь застрял, то ещё через несколько метров увидите мост. Если не упадёте с моста, а с него два дня назад мотоциклист кувыркнулся, прямиком попадёте в Старую деревню. Вот и всё. Если что-то не запомнили, то у кого-нибудь дальше переспросите. Старую деревню все знают.

— Спасибо тебе, девочка, — ласково улыбнулся я кокетливой толстушке. — Поехали, Витёк. Впереди, согласно народным приметам, нас ждёт большая лужа.

— Ага, и ещё мост, — «обрадовался» водитель.

Лужу нашли быстро. Проехали её также весьма достойно. Насчёт моста, юная «Сусанина» несколько сгустила краски. Он был вполне сносным. Видимо, мотоциклист ехал ночью с выключенными фарами, выпимши.

После моста дорога раздваивалась. Недолго посовещавшись, решили направиться в сторону ближайших домов. В третьем по счёту доме дверь во двор была открыта.

— Хозяева! Есть кто-нибудь?!

Из дому вышел старик:

— Ну, чего?

— Отец, это улица Первомайская?

— Ну, Первомайская.

— А дом, какой номер?

— Чей дом?

— Твой дом, чей же ещё?

— А тебе какое дело?

— Одного человека ищу.

— Ищи, мне-то что до этого?

— Отец, ты не партизан?

— Чего?

— Не партизан, спрашиваю?

— Какой партизан?

— Это к тому, что война давно кончилась и я не немец.

— А я почём знаю.

— Тьфу… Ну, спасибо, что не отказал… Неподалёку село есть, Партизанское называется. Там, наверное, вообще ничего нельзя узнать? Подскажи хоть, откуда номера домов начинаются?

— Ну, оттудова, — и дед неопределённо махнул рукой.

— Оттуда так оттуда.

— Смотри, вон номера видны, — Виктор указал на следующий дом. — Седьмой. Дальше?

— Если действительно седьмой, то дальше.

Дом мы нашли. Несмотря ни на что. Остановили машину напротив и долго разглядывали одноэтажное деревянное здание зелёного цвета, ничем не выделяющееся среди других таких же строений. Зелёный высокий забор. Большие ворота. Перед окнами разбит палисадник. В палисаднике две пушистые ёлочки.

— Давай, Виктор, сделаем так. Сейчас отъедем отсюда. Ты постоишь в стороне, а я зайду. Хорошо?

Виктор не возражал. Я вышел наружу и проводил взглядом автомобиль. Раз, два, три… Пора.

Звонка не было. Пришлось постучать чугунным кольцом дверной ручки. Залаяла собака. Затем раздался приглушённый мужской голос, шаги и тяжёлый скрип открывающейся двери. В образовавшемся проёме появился человек, лицо которого я пять минут назад разглядывал на фотографии. Те же седые волосы, те же глаза, те же усы. Только вот улыбки под усами не было…

В таких случаях говорят — пауза затянулась. Я рассматривал его, он изучал меня. Точно… Вот теперь понял, на кого он похож. На Михалкова — кинорежиссёра. По фотографии сходство менее заметно…

Зелень ворот нагнетала настроение, передать словами которое то же самое, что объяснить, чем пахнет музыка. Над ухом у меня гудел не то овод, не то оса, явно примеряясь к глазу.

— Вас сейчас пчела укусит, — мужчина рукой отогнал агрессивное насекомое. — Кого хотели увидеть?

— Мне нужен Сак Владимир Артурович, — я произнёс это и вдруг понял, что вся та чушь, которую заготовил заранее, по сути и является всего лишь чушью. К разговору я готов не был.

— И зачем он вам нужен? — «Михалков» опёрся рукой о косяк и равнодушно заглянул в мои глаза. — Я Сак.

— А я… Я к вам.

Мужчина продолжал молча разглядывать меня, как бы спрашивая: «И что дальше?». Затем вышел из ворот и прошёл мимо. На улицу. Остановился спиной ко мне и, прикрыв глаза ладонью, посмотрел в небо.

Следом за хозяином из ворот выбежала крупная овчарка и, недоброжелательно покосившись в мою сторону, уселась рядом с хозяином.

— Как вас зовут?

— Андреем, — мой взгляд упирался в его спину.

— Андрей… — он помолчал. — Странная погода сегодня. Обрати внимание на ветер. Мягкий, ласковый, точно живой. Такой ветер бывает раз в двадцать пять лет, — убрал ладонь от глаз и провёл ею по воздуху. — Это белый ветер, — и повернулся ко мне. — Белый ветер приносит перемены.

Из двора дома напротив показалась лохматая дворняжка. Пёс Сака сразу же навострил уши и дёрнулся в направлении сородича.

— Тихо, тихо, Артур, — хозяин мягко остановил своего сторожа. — Не нужно её трогать, не нужно… Последний раз я встречал подобный ветер перед солнечным затмением. Ты, Андрей, когда-нибудь наблюдал солнечное затмение?

— Один раз. В детстве.

— В детстве? И что тогда испытывал?

— Ничего особенного, — попытался вспомнить. — Пожалуй, любопытство.

— Лю-бо-пыт-ство, — по складам, медленно повторил Сак и опять поглядел в небо. Низкое на первый взгляд. Высокое в своей недоступности. В своей всепоглощающей пустоте. Облака, точно пена для бритья, облепили желтое солнце. Кто, интересно, решился побрить Светило?

— Действительно, точно цирюльник, — как будто прочувствовав мои ощущения, неожиданно произнёс мужчина. — И ведь побреет, что самое удивительное, как пить дать, побреет… Как ты сказал? Любопытство? Любопытство любопытно само по себе, как предмет изучения. Артуром сейчас тоже движет любопытство. Ему интересно знать, что затеяла собака напротив?

— Артур? — произнёс это имя, и овчарка подняла на меня голову. — Вы его так назвали в честь отца? Ведь вас зовут Владимир Артурович?

Ляпнул я, разумеется, глупость. Просто так, чтобы только поддержать разговор.

— Отца своего я не помню… Ты на чём приехал? Та синяя машина не тебя дожидается? Если да, то не смею задерживать, — Сак направился обратно к воротам. — Всего доброго.

В воротах остановился и опять провёл рукой по воздуху:

— А всё-таки ветер сегодня особенный. Белый ветер.

Дверь закрылась. Я остался стоять возле ворот, впитывая в себя их зелень. Зелень, видимо, мудрую. Видимо, непонятную. Видимо, смеющуюся… Моя рука непроизвольно поднялась и прощупала пустоту воздуха. Кажущуюся пустоту. Напряжённую… Где он, этот окрашенный в сей таинственный цвет ветер? Живой и белый. Никогда ничего подобного не слышал…

Развернулся и медленно побрёл к машине. Сто шагов, словно сто напоминаний. Цирюльник побрил клиента — Солнце, и оно, наконец, избавившись от мокроты пены, предстало в полном своём великолепии — ярким и сверкающим. Ладно… Цирюльник — всего лишь парикмахер. Ну а если он ещё и врач? Солнце, кто тебя лечит?

Я уселся в машину и врубил музыку на «полную катушку». Пальцы отбивали дробь в такт ударам барабана. Виктор молча ждал. Виктор блестел своими рыжими кудрями и ничего не спрашивал. Тра-та-та-та-та…

Музыка закончилась. Я выключил магнитофон и вынул кассету:

— Виктор, ты знаешь, что такое — белый ветер?

— Чё? — он удивлённо перехватил мой взгляд.

— А затмение солнца ты когда-нибудь наблюдал?

— Ну… В детстве только.

— И что чувствовал при этом?

— Не знаю. Интересно, просто, было.

— То есть, любопытно?

— Ну да. А что?

— И я думаю, ничего, — опять уставился на деревянные домики. — Классное здесь место. Спокойное. Благодать… Ты никогда в деревне не жил?

— Я и сейчас там живу, — Виктор удивлённо посмотрел на меня, затем отвернулся в противоположную сторону. Там степенно, вперевалочку, создавая вокруг себя галдёж, шла стая крупных серых гусей. — Как будто не знаешь? Ну что, поговорил?

— Поговорил, — взмахнул рукой и щёлкнул пальцем. — А поехали-ка в магазин, — и, отвечая на удивление, пояснил, — за водкой.

* * *

Те же самые персонажи, но полтора часа спустя. Я с бутылкой водки, стаканом и помидором, и рыжий Виктор с рулём в руках. Дело происходит на улице Первомайская, недалеко от дома, в котором проживает Владимир Артурович Сак. Вечерело… Нет, не так. Вот так — ВЕЧЕРЕЛО!!!..

— Ну, что? Пора, пожалуй, начинать, — я наполнил стакан до краёв и передал бутылку в руки водителю. Виктор молча взял и сочувственно посмотрел на заполненный жидкостью сосуд.

— Может быть, уменьшить дозы? Тяжело по столько, да ещё сразу.

— Меньше нельзя. Организм, пока пить буду, привыкнет. А так сразу — Эх! И всё. Ну, ладно, за здравие, — я в два глотка осушил и передал ему уже пустой стакан. Следом пропихнул целиком сочный помидор и произвёл движение рукой. — Наливай.

Виктор не стал ждать повторного приглашения и, перелив остатки алкоголя из бутылки, наполнил стакан доверху вновь. Я сделал секундную паузу, выдохнул воздух и повторил.

Бр-р… Второй раз пошло похуже, но, тем не менее, бутылку водки за пару минут уделал. Витёк услужливо протянул ещё один помидор:

— Ну, как ты?

— Пока никак. Но скоро будет ещё как. Открывай следующую.

— Может быть, хватит? — водитель встряхнул рыжими кудрями.

— Говорю, открывай.

— Ладно, — Виктор открутил пробку и косо взглянул. — Сколько?

— Столько же, по полной программе.

Он щёлкнул языком и опрокинул горлышко. Я настроился, поглядел на зелёный забор и выпил третий стакан.

— Н-н-да… — восхищённо протянул водила.

— Вот тебе и н-н-да… — и вдруг почувствовал, что мысли становятся лёгкими, а зелёный цвет ворот приятным и праздничным.

— Ви-итюха, все ночи полные огня, — пропел я на вдохе. — Кажется, началось. Наливай последний, и я пошёл. Хотя, можешь налить только половину, мне уже «нормально». И главное, как только я выйду, сразу же уезжай и больше не появляйся. — Ви-и-итюха… — открыл дверь, выплеснул в рот содержимое стакана, бросил стакан об землю так, что стёкла разлетелись в разные стороны, откусил кусок помидора и, держа оставшуюся часть в руке, вышел наружу.

Машина взревела мотором и рванула с места. Я пнул её по бамперу и двинулся к нужному дому. Настроение было просто великолепным. Просто замечательным было настроение. Обматерил перебегавшую дорогу глупую курицу так, что та позабыла, в какую сторону бежала. Пошатал палисадник соседнего с Саком дома и, находясь в прекрасном расположении духа, подошёл к зелёным воротам.

— Ей, ей, ей, открывай, западучий Барарай, — прокричал в рифму и забарабанил, что есть силы, кулаками. — НКВД пришло. Расстрел на месте за неуплату алиментов. Ну, открой, пожалуйста. Мне плохо.

Артур подбежал к воротам с другой стороны и своим лаем превращал мой монолог в «не менее осмысленный» диалог. Наконец, послышались шаги, и дверь открылась.

— Да-а… — только и произнёс Сак.

— Плохо мне… — повторил я, попытался шагнуть в сторону хозяина дома, запнулся о доску и тут же, почувствовав боль в ноге, упал на вцепившуюся в эту ногу собаку.

Дальнейшее воспроизводил в памяти с трудом. Вернее, самостоятельно не воспроизводил абсолютно…

Снились, преимущественно, динозавры. Зелёные, красные и просто чёрно-белые. Точно изображение в телевизоре «Рубин». Передача — «В мире животных» времён гегемонии ящероподобных.

Стоял с незнакомым другом на берегу реки и с интересом рассматривал гигантских рептилий.

— Может, убьём одного? — поднял с земли неизвестно откуда взявшийся лук и стрелы.

— Стрелой? — незнакомец недоверчиво покачал головой. — Такую громадину стрелой не убьёшь. Танк нужен.

В ответ я прицелился, натянул тетиву и выстрелил. Стрела перелетела реку и воткнулась динозавру в то место, где по моим расчётам должно было находиться сердце. Ящер дико заорал и повалился на песок.

— Ну, вот. А ты говорил: «Танк нужен, танк нужен». Не нужен никакой танк…

Изображение «поплыло», затем резкость опять настроилась, и в поле зрения появился Владимир Артурович.

Было светло. Видимо, наступило утро. Я находился в помещении, отделанном коричневым деревом, с небеленым потолком и лежал, не то на полке, не то на лавке. Голова не болела, а скорее нестандартно мыслила. В общем, похмелье протекало несколько легче, чем ожидалось. Некоторое время лежал, наблюдал через полуприкрытые веки за Саком, пока он меня не разоблачил:

— Вставай. Хватит притворяться.

— Ох-хо-хо… — пришлось открыть глаза и приподняться. — Где это я?

— В бане. В русской бане.

— А что я делаю в русской бане? — сел на полку, свесил ноги и тряхнул головой. — Ох-хо-хо…

— Мне тоже интересно, — хозяин вышел в предбанник и вернулся с кружкой. — На, попей. Полегчает.

— Ага, спасибо, — жадно проглотил содержимое, по вкусу — квас, утёр подбородок рукой и вернул пустую посуду владельцу. — Который час?

— Утро уже.

— А что с ногой? — я оглядел перебинтованную ногу. Штанов, как ни странно, на мне не было.

— С Артуром поздоровался. А насчёт брюк не беспокойся. Сейчас встанешь, постираешь, да и зашьёшь заодно, — и, перехватив мой недоумённый взгляд, пояснил. — Закусывал вчера, видать, плохо. Вот всё назад и вышло. Да прямо на штаны. А до того их собака немного «обновила». Ладно, вставай, пойдём в дом. Надень пока вот это, — он протянул трико. — Если хочешь умыться, я полью. Холодная вода тебе сейчас не помешает.

Снял рубашку и вышел из бани. Хозяин, следом, вынес ведро и вылил содержимое мне на спину и голову. Мысли сразу же заработали, точно «ходики» часов. Глаза отразили мир в нормальных тонах. Почти в нормальных.

Растёрся полотенцем, надел назад рубашку и предложенное трико и вслед за Саком вошёл в дом. Артур лежал на веранде и никак на меня не реагировал. Я вспомнил о повязке на ноге и покосился на пса.

— Не бойся, Артуру сегодня до тебя никакого дела нет. Он слишком умный пёс для того, чтобы трезвых психов кусать. Проходи.

Мы оказались в помещении, именуемом в народе избой. Большая кухня, она же столовая. Русская печь и газовая плита соседствовали друг с другом и, видимо, прекрасно уживались вместе. Дальше закрытая дверь в кладовую. Сбоку проход в другие комнаты. Утварь обычная, какая есть в каждом деревенском доме. Всё расставлено со вкусом и аккуратно. И главное, бросалась в глаза идеальная чистота. Ни соринки, ни грязного пятна на полу или стенах.

— Раз уж пришёл в гости, будем завтракать. Хоть и говорят, что незваный гость хуже Гитлера. Садись к столу.

Я уселся спиной к окну и с интересом наблюдал, как хозяин накрывает на стол. Сак длинным ухватом достал из чрева печи большой горшок — чугунок со щами и разлил по тарелкам. Щи были жирными. В каждой тарелке по куску мяса. Затем вынес из кладовки банку с соленьями, разложил по чашкам. И, наконец, поставил на стол крынку с молоком.

— Корову держите? — я кивнул в сторону крынки.

— Да нет. Мне соседка приносит, — он наполнил два стакана. — Пей. Молоко свежее, деревенское.

— А покрепче, чего-нибудь? — и почесал подбородок. — Голова, вот…

— Ничего. Голова пройдёт. Тем более, я этой гадости в доме не храню.

Вздохнул и отпил из стакана глоток белой, жирной жидкости.

— Перебрал вчера. Не пойму, как получилось… А что, водитель не появлялся? Я, вроде, на машине приехал?

Сак смотрел мимо меня, через окно во двор:

— Водитель в медведя врезался… Гляди, петухи промеж собой дерутся. Специально, что ли, ходят в мой двор отношения выяснять? Уже не в первый раз, — он повёл головой. — Никак не разберутся, кто из них более важный.

За окном, действительно, сошлись в гладиаторском поединке две разноцветные птицы.

— Вон тот, что посветлее, более старый — опытный боец. Силы понапрасну не тратит. Выжидает удобный момент, чтобы нанести решающий удар. Раньше у него в близлежащих дворах соперников не было. Крупная птица. Второй — тёмный, молодой, агрессивный. Напирает без остановки. Сил в запасе много. Он хоть и поменьше, но настырный и злой. Поэтому у них и держится временное равновесие. Как думаешь, кто победит в итоге?

— Я взвесил, приблизительно, силы обоих бойцов и, немного подумав, отдал преимущество молодому.

— Тёмный победит.

— Думаешь? — Сак черпанул ложкой щи, не спеша прожевал, проглотил и наконец произнёс. — Думаю, никто не победит. Ничья будет.

— То есть, как?

— Не знаю. Посмотрим.

В это время молодой петух бросился на старого, видимо предпринимая последнюю, как ему казалось, решающую атаку на противника. В момент, когда клювы сшиблись, а перья полетели в разные стороны, со стороны дома, с громким лаем выбежал Артур и прыгнул в сторону «гладиаторов». Петухи с громким квокханьем разбежались в разные стороны, а пёс, с видом победителя, направился обратно к дому.

— Ну, ёлки — палки… Всё испортил, — я отвернулся от окна. — Так не честно.

— Почему же не честно? Я ведь сказал, что будет ничья, — хозяин усмехнулся в усы. — Артур всех победил.

Продолжил хлебать щи. Аппетита не было, но я знал, что поесть горячего необходимо и глотал, не чувствуя вкуса: «Тоже мне, предсказатель. Может быть, у тебя собака специально натренирована петухов разнимать, а ты мне тут «по ушам ездишь», — и вгрызся зубами в сочное мясо.

Сак первым доел свою порцию и ждал меня, положив на стол ложку. Затем встал и достал из печи две сковороды. На одной глазунья на сале, на другой жареная рыба. Разложил всё это по другим тарелкам и вновь уселся на своё место.

— Ну, что? Голова поменьше болит или всё так же?

— Не знаю. Вроде, двигаюсь.

— Главное челюстями двигай, а то всё стынет. Хариус рыба тонкая. Её лучше горячей есть.

— Хариуса сами ловили?

— Нет. Ребятишки соседские приносят. Они специально то на Анжу, то на Кан ездят рыбачить. Я у них покупаю время от времени. Рыба свежая, чистая, — он поковырял вилкой в тарелке, отделяя плоть от костей. — Поешь, а потом расскажи, с какой целью, всё-таки, в гости пожаловал?

Я оторвал голову одному из запечённых обитателей быстрых сибирских рек. Засунул голову целиком в рот. Жевал. Тянул время. Голова была мягкой. Время текло быстро.

— Владимир Артурович, — проглотил пережёванную массу и отложил вилку. — Вы знаете… Я вам врать не хочу, а правду сказать не могу. Вернее, сам не знаю всей правды. Поэтому… — отвёл взгляд в сторону. — По крайней мере, пришёл к вам не с целью ограбить или чем-то обидеть. Это — сто процентов. Ну… не знаю я, что сказать. Вот сижу, ем…

Какое-то время занимались уничтожением пищи молча. Я даже не разобрал, как отреагировал Сак на мой ответ. Решил задать вопрос сам:

— Владимир Артурович, если не секрет, кто вы по профессии?

— Врач, — коротко ответил он.

— А сейчас работаете по специальности?

— Нет, — опять так же коротко.

— Почему?

— Потому что, не вижу смысла в лечении.

— ???

— Не вижу смысла в лечении болезни отдельно от человека, — Сак наморщил лоб. — Если тебе интересно, могу немного пояснить. Хотя, конечно, сам всего толком не знаю. Будешь слушать?

— Буду.

— Ну, ладно… — он покосился на свои — почти пустые и мои — ещё полные тарелки. — Слушай, только есть не забывай…

Немного помолчал, подумал:

— Болезни, как таковые, отдельно от человека не существуют. И их не такое большое количество, как принято считать. На самом деле, болезнь только одна — неумение или нежелание человека понять самого себя. Не бывает ангины, чумы или СПИДа. Бывает реакция организма в форме ангины, чумы и СПИДа. Медицина не лечит. Медицина борется с симптомами болезни. С каждым в отдельности. Как будто есть отдельно одна болезнь, а есть отдельно другая. Хотя, я раньше поступал так же. Лечил отдельно рак, отдельно паралич и радовался, когда человек, как мне казалось, выздоравливал. Удивлялся потом, почему клиент, избавившись от тяжелейшего недуга, вскоре, «совершенно случайно», попадал под машину… Болезнь не может, просто так, взять и исчезнуть. В этом мире ничто бесследно не исчезает. Всё переходит в другую форму. Болезнь также. И часто усугубляется. Хотя на какое-то время больному действительно кажется, что стало лучше, но потом… Вывод — человек человека вылечить не может. Навредить — это сколько угодно. Излечился от язвы, — укусил клещ. В итоге энцефалит. Избавился от импотенции, — упал кирпич на голову. Что лучше? Но это всё взаимозаменяемые симптомы. Хуже, если после лечения бывший больной начинает чувствовать себя превосходно. Это значит, что болезнь прокралась куда-то глубже. Дальше куда-то. И будет вредить уже там. На другом уровне. Получается не лечение, а усугубление. Вот… — хозяин встал и разлил в стаканы душистый чай. — Воспринимаешь то, что я говорю? Если нет, скажи сразу. Я не буду тратить время.

— Да нет. Я, как раз, внимательно слушаю, — и отставил недоеденное блюдо в сторону. Есть больше не хотелось. Сказывался похмельный синдром. — Значит, болезнь, в принципе, не излечима?

— Ну, почему же? — Сак уселся на прежнее место. — Во-первых, у каждого человека существуют возможности не заболеть. «Настроить» себя так, чтобы, даже находясь в холерном бараке, не подхватить холеру. А можно, с другой стороны, «настроиться» по-иному. Так, чтобы холерные бараки на твоём пути вообще не попадались. Это только два пути. Есть другие. Вопрос в том, как правильно «настраиваться»? Болезнь можно не впустить. Но можно специально впустить и сделать своим союзником. Другом. Превратить, на уровне тела, во вспомогательный орган, и тогда она не будет опасна. Болезнь будет полезна. Скажем так, — любая болезнь, если она не вышла за пределы тела — полезна. А вот как подружиться со своей болезнью, в двух словах не объяснишь. Но сделать это может только сам человек. Никакие врачи этому не научат. Возьмём простейший пример — микротравмы, как-то: разные ОРЗ, порезы на руках или зубная боль. Это всё следствие. Или неправильных мыслей, или ненужных поступков, или ещё чего-то… Если их не лечить, то со временем микротравмы всё равно нейтрализуются сами. Нужно, просто, воспринимать микротравмы, как вынужденную форму восстановления баланса. Дружелюбно воспринимать. Вот это и есть настоящее излечение. Ну, а когда человек научится воспринимать дружелюбно более тяжёлые формы болезни, то… — он встал и налил себе ещё один стакан, — не нужны будут ни доктора, ни таблетки. И я не нужен со своим медицинским образованием. Вот потому-то и живу здесь… Ещё чайку подлить?

— Нет, спасибо, — мой чай оставался нетронутым. В голову прокралась одна назойливая мысль. С похмелья всегда мысли в голову приходят. Я попытался как-то её оформить, собрать, связать в целое… — Значит, насколько я правильно понял, тяжёлая болезнь не поддаётся лечению со стороны? В более сложную форму переходит?

— Тебя что-то беспокоит?

— Да нет. Меня интересует такая болезнь, как потеря зрения. Возможно излечить её при помощи внешнего воздействия?

— Вернуть зрение можно. Болезнь изгнать нельзя.

Я смотрел в глаза Сака. Он выдерживал взгляд. Его глаза внимательные и в то же время равнодушные. Седые волосы, но, глядя на его лицо, разве скажешь, что это лицо старика?

— И что ждёт человека, который, в результате лечения, обрёл дар видеть?

— Ты приводишь конкретный пример или спрашиваешь «вообще»?

— Ну… Скажем… Да. Всё-таки, конкретный.

— Во многом, всё зависит от самого человека. Но чего-то хорошего ждать, стоит вряд ли. Могут возникнуть тяжёлые формы онкологических заболеваний. Может быть, что-то другое. Может умереть. И смерть надо рассматривать, как избавление от более худшей участи. Ты о своём знакомом говоришь?

— Да, — я растерянно закивал головой.

Сак развёл руками:

— Возможно, твоему знакомому лучше было оставаться незрячим. Ты можешь рассказать поподробнее?

— А что ждёт человека, который провёл лечение? — «не услышал» вопроса Владимира Артуровича.

— Тот, кто лечит, наносит вред себе тоже. Может даже возникнуть ситуация, когда больной прозреет и преобразует болезнь, а врач, в свою очередь, наоборот заболеет. Если только не распознает и не преобразует её, в свою очередь, так же. Или… — Сак сделал паузу.

— Или? — повторил я машинально.

— Или не подставит третье лицо.

— То есть?

— То есть, произведёт лечение через посредника. Многие «целители» это практикуют.

Я несильно ударил по столу пальцем. Затем, через некоторое время, ещё. Затем ещё и ещё, пока отдельные удары не превратились в барабанную дробь. Гулкую и торжественную.

— Я Новый Завет читал… Христос тоже больных исцелял… Ведь, если верить Вам, этим Он только усугублял положение исцеляемых? Да и своё тоже?

— Своё положение Спаситель усугубить не мог. Он и так на себя все грехи мира взвалил. А что касается больных, то это случай особенный. Не сейчас о нём говорить.

— Но, ведь… — я замолчал и, увидев, как хозяин дома просто покачал головой, отвернулся к окну и упёрся взглядом в стоявшего под окном Артура.

Артур махал хвостом. Взмах влево, взмах вправо. Влево, вправо. Влево, вправо… Чисто выметенный двор, бесславно удравшие петухи. Влево, вправо. Влево, вправо… Что-то подобное я уже слышал от Александра, но тогда всё звучало в другом контексте. Влево, вправо. Третье лицо. Влево, вправо. Что ты здесь стоишь, овчарка? Что тебе нужно? Влево, вправо. Влево, вправо…

— Так кто же, всё-таки, из твоих знакомых, восстановил зрение? Слышишь, Андрей?

— Кто? — повернулся назад к хозяину, сделал движение губами, зачем-то оглядел печку. — Я, наверное.

— Даже так?

— Да нет. Это я образно… А что, те, кто проводят сеансы лечения, не понимают, не отдают отчёта в своих действиях? Экстрасенсы, целители, парапсихологи, всякие служители космоса и прочие?..

— Ну почему же? Многие понимают, но гораздо большее число подобных «чародеев» — нет. Первые используют свои возможности в личных целях, вторые просто глупцы. Каким раньше был я. Мне тоже доставляло удовольствие ставить людей, как тогда казалось, на ноги. Раз! И человек здоров. Забавное зрелище и, кроме того, отдаёт некоей святостью… — хозяин дома опёрся локтями о край стола. — Есть ещё третьи. Те, которых заставили лечить больных людей, предварительно научив, как это делать.

— Кто заставил?

— Это отдельная тема. Потом, когда-нибудь… — Владимир Артурович посидел минуту молча, покусывая губу. — Весь мир и всё человечество, в сущности, живой организм. И все негативные моменты — это предохранитель от разрушения его стержня. Основы жизни. Базы. Если мы лечим этот больной организм путём хирургического вмешательства или другим внешним воздействием, то неминуемо пришествие иных катаклизмов, которые в свою очередь постараются играть роль предохранителя. Скажем, цивилизация решится на тотальное искоренение преступности во вселенском масштабе. То есть физическое уничтожение всех тех, кто нарушает закон. Признает преступность болезнью. Чем это обернётся? Либо мировой войной, либо нашествием вирусных заболеваний, как-то: холера, чума, СПИД и т. д. Уберём одно, получим другое. Более худшее. Да и преступность не искореним. На место уничтоженных бандитов придут другие, более умные и изощрённые. Из числа считавшихся ранее благонадёжными и нравственно зрелыми. Вот… И в масштабах одного человека и в масштабах целого мира действуют одни и те же законы. И нужно, в первую очередь, разобраться во всём этом многообразии, а не разрушать, переделывать и лечить. Мир устроен мудро и совсем не примитивно. Ты что-то хотел спросить?

— Зрение восстановить без последствий можно?

— Нет. Что ещё?

— Ничего… — я скользнул взглядом по седине волос. — Вот только одного не пойму, Владимир Артурович, чем же вы занимаетесь теперь?

— Теперь? — он вскинул брови. — А, ну это я тебе сейчас покажу. Пойдём, — и встал из-за стола.

Артур встречал хозяина возле крыльца. Сак похлопал его по морде:

— Разомлел на солнышке, пёс блудный, разомлел… Пошли, покажем гостю наш огород? — и повернулся ко мне. — Я, кстати, твои брюки в тазу замочил и порошок насыпал. Так что, наверное, вначале иди постирай, да сушиться повесь, а после и поговорим. Вон в предбаннике тазик стоит.

Ступая по выложенному досками двору, я направился в сторону знакомого помещения, которое использовал прошедшей ночью в качестве спальни. Подойдя к двери и уже занеся ногу над пёстрой половицей, устилающей пол в предбаннике, вдруг услышал окрик Сака:

— Андрей!

Оглянулся и посмотрел вопросительно на хозяина дома:

— Что?

— Да нет. Ничего, ничего…

Я пожал плечами, сделал шаг и, внезапно ощутив под половицей пустоту, провалился в дыру и оказался лежащим на полу в помещении предбанника, с ногой увязшей по колено в замаскированной яме.

— Чёрт побери, — выругался, вытянул ногу и поднялся с полу. — Что это у вас за капканы, а, Владимир Артурович?

— Не ушибся? — Сак стоял в дверях. На лице «озабоченность».

— Чуть не убился. Вы специально подстроили?

— Нет. Не специально, — он отдёрнул половицу, взял стоящую возле стены недостающую доску и поставил на место. Затем расправил половицу и улыбнулся. — Не везёт твоей ноге. То собака покусает, то провалишься. Ладно, иди стирай. Буду ждать в огороде.

Мысленно чертыхаясь, я подошёл к тазу и достал из мутной воды свои брюки. Пошарил по карманам — ничего. Посмотрел в карманах рубашки — вроде всё на месте — ключи, деньги, бумажки с номерами телефонов. И вдруг понял, чего не хватало. Не хватало цепочки из белого металла, подаренной в Москве Александром. Вот те на… Ещё раз оглядел пол, проверил карманы — цепочка пропала.

Досыпав порошка, я принялся отстирывать от штанов остатки вчерашних томатов. Попутно пытался вспомнить подробности вечера. Если цепочка выпала в машине — ничего страшного. Виктор отдаст. А если не в машине? Что я делал вчера, после того, как на меня набросился пёс? Сколько времени бодрствовал? Не помню. Ничего не помню. Тьфу, голова садовая… И с силой ударил по мыльной пене.

Прополоскал брюки в чистой воде, выжал и повесил сушиться во дворе на солнышке. Правая штанина была немного разорвана зубами собаки. Могло быть и хуже. Ладно…

Разобравшись со штанами, открыл боковую калитку и попал в сад-огород, каких множество возле каждого дома на селе. Хозяин, не спеша, штыковой лопатой, вскапывал одну из многочисленных грядок. В стороне торчали кусты смородины, малины, рябины и несколько тонких молодых саженцев яблони. Возле зелёной ограды, выходившей на улицу, раскинули свои развесистые руки-ветви взрослые стволы черёмухи. Сак работал не спеша, с расстановкой. Видно было, что подобный труд доставляет ему удовольствие. Артур носился промеж грядок, охотясь на крупных полосатых шмелей и отгоняя серых, копающихся в земле, скворцов.

Я прислонился спиной к калитке и с любопытством разглядывал умиротворяющую картинку из сельской, блин, жизни.

— Владимир Артурович! — наконец, решившись нарушить спокойствие, окликнул я хозяина. — Владимир Артурович!

Сак повернулся на окрик и опёрся о лопату:

— Ну что, закончил стирку?

— Да, закончил. Вы не видели случайно цепочку? Белую такую? Вчера, вроде, была, а сегодня никак найти не могу.

— Цепочка, — он пожал плечами. — Нет, не видел. Вечером ключи из твоих брюк в карман рубахи переложил и всё. А что за цепочка?

— Серебристая такая, — я провожал взглядом беготню Артура. — Может, упала куда-нибудь?

— Вообще-то я утром двор подметал. Если бы валялась, заметил бы. Дорогая вещь? Ценная?

— Подарок. Один знакомый подарил, — и даже вздохнул. — Надо же… Пёс никуда не мог утащить?

— Он бы мне и принёс. Собака выдрессирована на такие вещи. В бане смотрел?

— Смотрел. Везде смотрел, — я зачерпнул носком ботинка рыхлый комок чернозёма. — Как сквозь землю провалилась. Да… Ну, ладно. Вы, я гляжу, в сельское хозяйство талант вложили?

— Ты ведь сам спрашивал, чем я занимаюсь? Смотри. Там я яблоньки посадил, — Сак указал рукой на тонкие побеги. — Видишь, листочками покрылись?

Мы пробрались по тропинке к нужному месту. Владимир Артурович нежно провёл ладонью по молодому стволу одного из деревцев. Затем наклонился и потрогал почву у корней.

— У каждого из них есть своё имя, свой характер. Вот это — мальчик. Тонкий, талантливый, очень чуткий. Когда с ним говоришь мягко, он вслушивается в каждое твоё слово. Запоминает услышанное, радуется всему новому. Он, можно сказать, баловень судьбы, изнеженный вниманием. Любит насекомых, особенно пчёл. Совсем не такой, как вот эта красавица. Она ревнива. Очень ревнива, — Сак дотронулся пальцем до молодого листочка и рассмеялся. — Она любит, когда уделяют внимание только ей одной. Обижается, делается строптивой и капризной, если я, в первую очередь, подхожу не к ней, а к другому деревцу. Как сейчас. Но она красива. Надо признать, очень красива. Она принцесса. Напыщенная и, вместе с тем, изначально избранная быть первой среди равных. Поэтому, я разговариваю с ней с большим почтением: «Здравствуйте, Ваше Высочество», — и он жеманно поклонился. — Вот эта, худенькая, рада уже тому, что находится рядом с красавицей. Золушка. Она скромничает, оценивая свои данные и очень довольна, когда я хвалю принцессу. Она просто обожает принцессу и никогда не высовывается, предпочитая слушать, как разговаривают с другими. Вот и сейчас она скромно потупилась. Из неё вырастет великолепная яблоня. Но она в это не верит, дурёха, считая, что навсегда останется «гадким утёнком». А вот этот — подлиза. Он тоже обожает принцессу, но по-своему. Он считает, что получит свой пучок счастья и славы, которые отражаются от принцессы, и поэтому ластится поближе к ней. Себя он считает очень умным, но, опять же, по-своему. Он всегда находится где-то позади, всегда незаметен и всегда готов услужить, справедливо ожидая благодарности… Вот с этого края, обиженный на всех и всех презирающий тип. Он смотрит на своё место с краю, как на неблагосклонность судьбы и в душе не согласен с этим. При любом удобном случае, он готов отомстить счастливчикам, которые занимают, как ему кажется несправедливо, более почётные места. В нём кипит жажда мести. Его комплекс неполноценности заставляет отыскивать самые изощрённые способы отмщения. Вчера он подговаривал воробьёв поклевать того изнеженного мальчика. Завтра придумает что-нибудь другое. Он вечный революционер. Совсем не такой, как вон тот с противоположного края. Тому плевать, где он находится, сбоку или посередине. Он живет, потому что живёт. Он одинаково, на первый взгляд, относится ко всем своим соседям. Но это только так кажется. В душе он их всех любит, как любит саму жизнь во всех её проявлениях. Он любит солнце. Любит греться под его лучами. Но в то же время ликует, когда идёт дождь и дует сильный ветер. Он наслаждается самой возможностью перемен и в этом его сила. Все остальные деревья относятся к нему, как к чудаку, но при этом уважают в нём эту непонятную силу. Все, даже «революционер», который вообще не способен никого уважать… А вот этому действительно плевать на всех и на себя самого тоже. Он болен. У него ещё даже не проклюнулись листочки, но ему «до лампочки». Ему не интересен этот мир, ему не интересен он сам, ему всё равно, что скажут о нём соседи и даже я. Он не верит, что в этой жизни что-то может представлять ценность. Не верит в то, что способен получать удовольствия. Он ждёт перерождения. Следующей жизни в другом теле, в котором, как он думает, будет счастливым. Но не понимает, что с таким подходом в любом теле его ждёт одна и та же участь. Он, скорее всего, умрёт, так и не распустив листья, но он не хочет бороться за спасение и не верит в саму возможность такой борьбы. Видишь, какие разные деревья? На первый взгляд, одни мерзкие и неприглядные, а другие красивые и полезные. Но для меня среди них нет плохих и хороших. Каждое из них интересно своей индивидуальностью, и я не считаю себя вправе делить их на положительных и отрицательных. Не вправе вмешиваться и переделывать их. И тем более наказывать. В мире не бывает деления на плохое и хорошее. Всё это мы оцениваем применительно к самим себе. И считаем это правильным. Но сама по себе мораль — это инструмент в борьбе за собственное выживание. Я люблю все свои деревья. Ты спрашиваешь, чем я занимаюсь? Ответ очень прост — садоводством, — Владимир Артурович повернулся ко мне лицом. — И думаю, этим ответом разочаровал тебя… Через час от остановки отходит рейсовый автобус на Партизанское. Солнышко яркое. Брюки, я думаю, уже высохли. Пойдём, я дам иголку с ниткой, зашьёшь дыру, потом погладишь их и как раз успеешь уехать. Артур, пошли, — и он двинулся обратно в сторону двора.

Я зашил брюки чёрными нитками (хозяин в это время подтрунивал над псом за то, что тот разорвал гачину) и, включив в гостиной утюг, стал старательно наглаживать стрелки. Когда закончил, у меня в запасе оставались ещё полчаса.

— Ну что ж, быстро управился. Теперь обязательно успеешь. Сегодня будний день, народу не много уезжает, автобус пустым прибудет. Пойдём, провожу.

Под потолком неба скакали облака. Стрекотали какие-то кузнечикообразные. Открыв ворота, вышли на улицу. Я первым, хозяин с собакой следом. Дверь осталась открытой. Присев на корточки, поглядел в умные глаза Артура и погладил двумя руками голову. Пёс высунул язык и посмотрел вопросительно в сторону Сака.

— Ничего, ничего. Он с тобой прощается, не гляди так. Это он вошёл не поздоровавшись, а уходит, как подобает вежливому человеку, — он улыбнулся, потянулся и повторил. — Че-ло-ве-ку.

— Владимир Артурович, всё хотел вас спросить. Почему у вас фамилия корейская? Вы ведь не кореец? — я продолжал сидеть на корточках.

— И кто же я, по-твоему?

— Ну, не знаю. Русский может быть?

— Родом я с Сахалина, а там много корейских семей живут. Может быть, что-то, где-то… — он покрутил ладонью.

— А ещё вопрос, напоследок?

— Ну?

— Вы во сне летаете?

— Ну, бывает… Иногда.

— Иногда? Иногда… А что такое белый ветер?

— Белый ветер? У-у… Это такое… Как бы тебе объяснить-то? — Владимир Артурович посмотрел в небо, где облака всё настойчивее атаковали солнце. — Белый ветер, это один из ветров. Один из многочисленных ветров. А если точнее, белый ветер — это белый ветер.

 

Глава 14

Среди выводов, которые я для себя сделал по итогам поездки в деревню, один представлялся наиболее ясным: «Всё — говно». Зачем ездил, о том даже не спросил. Да и вспомнил только на выходе. Мало того, что не имел ничего своего, так ещё и потерял то, что было. Ха-раз-шо…

Я сидел пьяный вдрызг в каюте «Люкс», поставленного под гостиницу на пристани Речного вокзала Красноярска, теплохода «Композитор Прокофьев». Сидел не один. В компании Владислава Скворца. Скворца по фамилии, по прозвищу и вообще… Плюс Наташа, Кристина и ещё кто-то, сразу не разберёшь. Все были примерно в одинаковом состоянии. То есть в меру. В меру весёлые, в меру пьяные и в меру одетые. Все чего-то пели и пили. Посылали кого-то поминутно за спиртным и зачем-то ещё за женщинами. Причём, продолжалась веселуха уже около недели, с момента моего возвращения в город. Не прерываясь.

Скворец, вместе с несильно целомудренными Натальей и Кристиной, залетел ко мне в гости среди ночи и с порога заявил, что Кристина может исполнить песню о неразделённой любви, один в один, как Эдита Пьеха. Причём, предложил оценить исполнительский талант не совсем юного дарования прямо на месте. Перспектива прослушивания репертуара Эдиты Пьехи в два часа ночи на пороге собственной квартиры не радовала. Вышли на улицу. Песня понравилась. Не только мне, но и соседям. Свой восторг от присутствия народной артистки Советского Союза под своими окнами они выразили в виде нецензурной брани и пожеланий увидеть поскорее сотрудников самых любимых в народе органов в мире.

Поступило предложение поехать «куда-нибудь». Адрес звучал расплывчато, но мы, тем не менее, оказались на теплоходе. Платил я. Деньгами Александра. Скворец сослался на объективные трудности. Он всегда на них ссылался. Благодаря объективным трудностям, он оставался вечно молодым и здоровым. За это люди его любили и немного жалели…

Сняли номер «Люкс» и отдались приятному времяпрепровождению. Девочки отдавались нам, мы отдавались горячительным напиткам, и всё это, в совокупности, сильно отдавало блевотиной.

Если добавить сюда то, что днями мы разъезжали на такси по рынкам Красноярска, где у Скворца имелись множество кентов, из числа торгашей-спекулянтов и пивников, каждому из которых он пояснял, что: «Пацан, который поёт сейчас из колонки музыкального ларька про «Давай, браток, поедем медленно в гору…», является его дружбаном и сидит, в данный момент, в машине», то станет понятно, как это всё, в конце концов, может осто…деть.

На седьмой день марафона я вырубился посреди веселухи. В тот самый момент, когда Кристина нежно нашёптывала моему уху сказку о поступлении в театральное училище, Скворец по-птичьему ржал, Наташу кто-то имел, а весёлый парень в кожаной кепке и с загипсованной ногой настойчиво протягивал гитару и рюмку водки. Серые будни трудового народа сломили мою не пролетарскую волю. Я уснул…

Осознания добился легко. Начал искать Территорию-2. Так я назвал то самое место в Академгородке, над Енисеем. Наяву — Территория-1, во сне — Территория-2. Нашёл. Краски были неестественными. Вместо зелёного переливались всеми цветами радуги. Зафиксировать на чём-то взгляд удавалось не сразу. Взлететь не получилось. Предметы постоянно видоизменялись. Мой второй мир меня не слушался. Вдобавок, поблизости появились какие-то странные субъекты. Рассматривали меня в упор. Направился, было, в их сторону, но они, как ни странно, не испугались. Проснулся.

Открыл глаза и попал в фильм ужасов. Кристина совокуплялась с «раненым» в ногу, загипсованным «кепконосцем». Картина неестественная и дурацкая. Кроме того, на моих коленях лежала чья-то голова. Чужая…Тело сидело на полу. Тоже чужое…

СВИНСТВО! ГРЯЗЬ! ДЕРЬМО! ПОМОИ! БЛУД! ДЕШЁВЫЙ ФАРС! ОПЯТЬ ДЕРЬМО! ОПЯТЬ СВИНСТВО! БЛЕВОТИНА! ТОШНОТА! РВОТА! ХВАТИТ!..

— Влад, ты где?!

— Чё?! — раздалось из-за тонкой стенки.

— Какого хрена здесь происходит?!

— А что происходит?

— Да нихера не происходит! Что за свинство?!

— Где?

— В ….е! Где, где… Кто это?

— Ты же сам всех пригласил?

— Тьфу… — я с трудом поднялся, поискал глазами одежду, кое-как натянул на ноги ботинки и направился к двери.

— Ты куда? — голый Скворец нарисовался в соседнем проходе.

— В задницу.

— А я?

— Я, я… Головка от «Хундая». Ты чего здесь торчишь? Тебя жена дома ждёт. Я, я…

— Подожди…

— Да пошли вы все на хер! — и захлопнул за собой дверь.

Все деньги Александра благополучно улетучились. Ура!!!

* * *

Алкогольная ломка. Двери, окна плотно закрыты. Свет выключен. Любой шорох воспринимается, как вторжение. Автомобильный сигнал за окном — предвестник опасности. Звонок в дверь — уже опасность. Страх. Панический страх. Ужас…

Вторая ночь. Самая тяжёлая. Провал в сон. Осознание. Всё ясно, ярко, чётко, красочно. Городская улица. Люди. Много людей. Неинтересно. Закат. Взлетел. Провода. Прорвался. Выше. Выше. Спуститься не могу. Почему? Посмотрел вниз. Земля умирала. Тяжело умирала. Больно. Возвращаться некуда. Вверх. Только вверх. Проснулся…

Пот. Много пота. Во рту неприятный привкус. Опять провалился…

Парк. Люди. Этих я уже где-то видел. В прошлый раз. На Территории-2. Они не похожи на обычных обитателей «второго мира». Ходят кругами. Сжимают кольцо. Опасность. Нападение. Биться до последнего. Понимаю — сдаваться нельзя — не проснусь. Они сильные. Кто они? До последнего… Нет. Нет. Нельзя. Они вытаскивают меня из второго тела. Держаться. Крик. Разбудите меня! Кто-нибудь! Дома никого нет. Я помню. Будить некому. У-у-у!!! Я возвращаюсь во второе тело. И тут же в первое. Всё. Проснулся…

Открыл глаза и лежал на спине, боясь опять провалиться. Ничего себе… Кто на меня напал? Что за люди? Или не люди? Странно, но чувствовал себя легче. Встал. Включил телевизор. Отдышался…

Ещё бы немного и… Что — и? Прекрасно осознавал, что для того, чтобы спастись, необходимо проснуться. Кричал, потому что хотел, чтобы меня разбудили. При этом прекрасно помнил, что в квартире я один. Выбрался сам. Хотя, если бы не сопротивлялся до конца, если бы опустил руки, расслабился, отдался на произвол судьбы, то…

В телевизоре торчал московский Кремль. Первый канал. Москва. Всё. Очистился. Можно идти в душ…

* * *

На следующий день продал грузинам на рынке свою видеоаппаратуру…

В аэропорту Емельяново, перед посадкой на московский рейс, нашёл телефонный аппарат и наугад позвонил домой жене Скворца. Влад оказался дома.

— Отлёживаешься?

— Ну. А ты?

— Уже отлежался. Ты это… Извини меня. Я нагрубил тогда. Не со зла… Хорошо? Хорошо, спрашиваю? Ну, пока…

Влада я больше никогда не видел.

 

Глава 15

Московское лето. Я измерял тротуары количеством шагов и откровенно купался в горячем воздухе. Шесть тысяч шагов. Много или мало? Удовольствие доставляла сама бессмысленность этой ходьбы по улицам. Вместе с потоком москвичей или же против течения. Какая разница? Я просто шёл. Направление выбиралось настроением, а настроение зависело от менее понятных факторов, которые находились скорее внутри меня, чем внутри московского лета. Часы показывали четверть пятого вечера.

Я несколько упорядочил выбор направления движения и зашагал быстрее, лавируя между такими же пешеходами, в сторону дома Марины. По моим расчётам идти оставалось пару кварталов. Нарочно не звонил заранее, тем самым, надеясь преподнести сюрприз. Надеялся…

Никому не звонил, кроме Вадика. Сейчас он нужен был мне больше всех. Но его-то, как раз, и не оказалось дома. Убивал ходьбой время, сворачивая ко всем попадавшимся на пути автоматам. Тщетно. В ответ тишина. Вернее, гудки. Длинные и пустые. Если Вадима нет дома, значит, появится только за полночь. Тьфу, ты… Не хотелось идти к Марине, не пообщавшись предварительно с другом.

Знакомый дом выплыл из-за поворота и устремился навстречу. Большой, многоподъездный и изогнутый, точно вертикально поставленный хвост ящерицы. Замедлил ход, побоявшись оказаться раздавленным этим гигантом. Обошёл вокруг и оказался во внутреннем дворе, вдоль всей территории которого, меж всевозможных деревянных сооружений и железных качелей, разгуливали дети. С родителями и без. Взрослые и не очень. Скрип качелей, шум голосов и ещё какие-то посторонние звуки сливались вместе, преобразуясь в привычную каждому горожанину музыку. Задрал голову и поглядел на знакомые окна девятого этажа. Может быть и здесь никого? Тогда прогулка обещает затянуться.

Мимо меня, отметившись могучим папуасским криком, пробежали два мальчугана, лет этак восьми. Вздрогнул и покосился в их сторону. Взглядом провожал пацанов некоторое время, пока не почувствовал, что секундой раньше в кадр попал новый объект. Отмотал плёнку назад…

Ё………П………Р………С………Т..?!

Иринка сидела на лавочке возле подъезда. Одна. В огромных очках!

Я подошёл поближе и…

Она заметила движение и повернула голову в мою сторону.

Я молчал.

За линзами очков находились совершенно другие глаза. Не огромные, пустые, а удивлённые и немного напуганные. Обыкновенные глаза.

ОНА МЕНЯ НЕ УЗНАЛА!

— Ира?

— ???

— Ира, — опять негромко позвал я.

— Ира! — дверь подъезда распахнулась, и Марина, в сопровождении какого-то мужчины, выпорхнула наружу. — Мы с папой задержались немножко. Как ты?

Девочка молча обернулась в мою сторону. Мать последовала её примеру.

— Ой, Андрюша! — она улыбнулась и развела руки. — Андрей. Точно, Андрей. Откуда ты?

Не спеша подошёл к ним. Поздоровался. Протянул руку мужчине. Марина, в свою очередь, представила меня своему спутнику:

— Вот это и есть тот самый Андрей, который вылечил Иришку…

Ещё раз эту фразу: «тот самый Андрей, который…».

Ещё раз: «тот самый…».

— А это Леонид. Отец Ирочки.

Леонид приветливо улыбнулся и вежливо пожал руку.

— Ирина, ты хоть узнала Андрея? — мама взяла ребёнка за руку. — Узнала или нет?

— Здравствуй, — девочка с интересом разглядывала меня. — А ты совсем другой.

— Другой?

— Да, другой, — она смущённо улыбнулась. — Только голос тот же.

— Вот те на… — присел перед ней на корточки. — Ты меня видишь?

— Вижу.

— Почему же я другой?

— Раньше я видела тебя таким, какой ты есть. Сейчас ты не такой.

— Может быть, это ты стала другой? — я выдержал минутную паузу. — Или, может быть, мы оба стали другими? Или, вообще, поменялось всё вокруг? Или у тебя появился новый, большой мир, в котором мне, наоборот, уже становится тесно? А?

— Но ведь, если он такой большой, то в нём не может быть тесно?

— Главное, чтобы он понравился тебе. Если тебе будет хорошо в новом мире, то и твоим друзьям место в нём найдётся. И мне тоже. Ты ведь меня не выгонишь? — улыбнулся и провёл рукой по волосам Ирины.

— Это твоя рука, теперь я узнала, — произнесла она неожиданно. — Вернее, вспомнила. Только раньше она была маленько не такая. Но это она, — и посмотрела на мать.

— Ну, вот. Узнала, наконец, — Марина засмеялась и повернулась к Леониду. — Что ж, возвращаемся назад, в дом. Гости пришли.

— Да, конечно, — встрепенулся Леонид. — Куда сейчас идти, раз такое дело? Пойдёмте, Андрей, в квартиру.

— Если вы торопитесь, то не беспокойтесь, — поднялся с корточек и выпрямился. — Я, в общем-то, не специально зашёл. Так просто. Ирочку попроведывать. Марина, что ты, в самом деле?

— Да и у нас дела не настолько важные, чтобы их нельзя отложить было. Идём, идём, не упрямься, — она взяла меня под руку.

— Раз уж у вас дела терпят, то, может быть, воздухом подышим? Постоим во дворе, поговорим. Жара такая. Что дома сидеть? — упирался до последнего. Действительно не хотелось подниматься в квартиру. — Лучше вон на лавочку присядем.

— Тогда, дай мне ключи, — Леонид посмотрел на бывшую супругу. — Я приготовлю чего-нибудь к столу, а вы пока погуляйте.

Марина передала связку, он вернулся в подъезд, а мы направились вглубь двора. Ира шагала рядом с матерью, время от времени косясь в мою сторону.

— Зачем ты обманула Леонида?

— Обманула?

— Ты сказала, что я лечил ребёнка. Я не лечил.

— Это не я сказала, а Саша, — женщина улыбнулась уголками губ. — Она ведь первыми твои руки увидела.

— Мои она увидела не первыми.

— Ну, не первыми. Вторыми, — Марина пожала плечами. — Какая разница?

— Вторыми… Первыми… Ты ведь прекрасно знаешь, что я тут ни при чём. Что я сам, как бы…

— Я вижу результат.

Да уж действительно, «результат налицо». Каламбур. Я скосил глаза на ребёнка. Ирина с интересом разглядывала детали дворового пейзажа. По всей видимости, она ещё не успела привыкнуть к новому мировосприятию. Представил себя на её месте. Н-да…

— Ну, что ж. Давайте присядем. Или постоим? — я коснулся ногой скамейки.

— Как хочешь.

— Тогда, постоим. Ира, а ты по Москве уже гуляла или только во двор пока выходишь?

— С папой, в машине, по городу ездила. В парк заходили. Скоро на дачу поедем с бабушкой.

— У… Здорово. На даче сейчас хорошо, — подошёл к детскому турнику и, поджав ноги, повис на перекладине. — Уголок. Дембельский. Всё, чему в советской армии научился, — и запел, продолжая болтаться: — Веди нас, хан Чингиз, смелее в бой. Тарам-парам, тарам-парам-пам-пам… А что, папа с вами сейчас живёт?

— Нет, он приезжает в гости каждый день, — Ирина подошла спереди и с интересом наблюдала за моими гимнастическими потугами. И вдруг заулыбалась. Это мама подкралась ко мне со спины и защекотала под рёбрами.

Я ёкнул, разжал руки и упал сначала на колени, а затем лицом вниз. «Разбился, как бы»…

Вначале «девочки» улыбались и молча разглядывали моё «бездыханное тело», но через пару минут ребёнок так же наклонился и упал рядом.

— Ну, вот. Замечательно. Улеглись. Одежду-то маме стирать. Вставайте!

Мы продолжали лежать.

— Простыть захотели? Поднимайтесь, наконец.

Мы лежали.

— Люди на вас смотрят, думают, пьяные, — женщина наклонилась и принялась нас тормошить. — Слышите, нет?

Она приподняла с земли дочь. Та безвольно повисла на её руках. Лицом в небо и с закрытыми глазами. Очки упали.

Вокруг быстренько собралась кучка любопытствующей детворы.

— Тётенька, вам помочь? — вызвался умный мальчик, наверное, отличник.

— Хорошо бы, — Марина держала «бездыханное тело» на коленях.

Умный мальчик подошёл и, тужась, попытался перевернуть мои девяносто пять кг. лицом вверх. Другие дети, кряхтя, пытались подсобить. Я сменил позицию. Что делать дальше, дети не знали. «Отличник» знал:

— Нужно сделать искусственное дыхание и вызвать «скорую помощь».

— Вот и хорошо. Ты вызови «скорую», а я сделаю дыхание. Искусственное.

Умный мальчик побежал звонить. Марина переложила дочку на лавку и занялась «искусственным дыханием»…

Я ожил и открыл глаза.

— Ну, здравствуй, — произнесла Марина.

— Здравствуй.

— Рада, что ты вернулся.

— Правда?

— Правда, — она встала на ноги.

— Тогда я жив.

— И я, — пропищала с лавки Ирина.

— Вызвал, — подбежал запыхавшийся «отличник». — Сейчас приедут, — и заморгал глазами, увидев нас живыми-здоровыми.

— Молодец, — я отряхнул песок с рубашки и брюк. — Завтра, на этом же месте, запишу тебя в разведчики.

— Лучше в брокеры, — скромно предложил умный мальчик.

— Вот в брокеры никак не могу. В брокеры приём вчера закончился.

— Ну и ладно. Меня отец запишет, — «отличник» окинул всех снисходительным взглядом. — А «скорая помощь» всё равно приедет.

— Ирина, — я повернулся к «участнику трагедии». — Нам нужна «скорая»?

— Нет.

— Значит, пора сматывать удочки.

— Что пора?

— Утикать, — и, взяв девчонок за руки, повёл их прочь со двора.

Мы скрылись в небольшом скверике разбитом неподалёку. Купил обеим по мороженому и сидел на скамейке, наблюдая, как Ира с любопытством разглядывает цветную обёртку. Всё-таки удивительно быстро она привыкала к новому описанию мира. Можно было предположить, что подобный процесс займёт гораздо больше времени. Какой процесс? Процесс чего? Усвоения стандартов и действующих правил? Усвоения различий, между предполагаемым и реальным? Я повернулся к Марине, которая сидела рядом, но с другой стороны. Она, уловив движение головы, с готовностью перехватила взгляд. Слегка сжал её руку в своей ладони:

— Когда это произошло?

— Около месяца назад. Ты ещё в Москве находился.

— Первое, что увидела?

— Ты что, не помнишь? — женщина старалась говорить тихо, в полголоса, дабы не услышала дочь. — Я же рассказывала раньше, как она к окну подходила. А однажды утром встала возле кровати и разглядывала меня, пока я не проснулась.

— Сразу стала хорошо видеть?

— Что ты? Вначале она вообще не могла ничего понять. Целую неделю привыкала, прежде чем я начала кое-что объяснять.

— Целую неделю, — усмехнулся. — Целую… Что за неделю понять-то можно? Нам десятков лет не хватает.

— Она ведь раньше видела. Только в два с половиной года ослепла. Вспоминала и за эти четыре недели многое вспомнила. Она у меня девочка способная.

— Да, уж… — я почесал переносицу. — А Александр не появлялся всё это время?

— Позвонил сразу после тебя. Я передала, что ты находишься на вокзале. И вот недавно по телефону поговорили… А заезжать не заезжал.

— И что ты обо всём этом думаешь?

— Ничего. Ирина говорит, что раньше только вас двоих немного видела, а теперь… — она кивнула в сторону дочки. — О чём ещё можно думать?

Действительно, о чём? Солнышко светит. Травка зеленеет. Жители близлежащих домов в парке собачек лохматых выгуливают. Пока всё просто.

— Леонид, наверное, заждался, — мама встала со своего места. — Пошли, ребята, домой. Пошли, пошли.

— Знаешь, что? Ты сходи, узнай, готово всё или нет? — я раскинул руки по спинке скамейки и потянулся. — А мы с Иринкой ещё маленько поболтаем. Хорошо? Вернёшься, и сразу вместе пойдём.

— Ну, хорошо. Я скоро, — она сверкнула улыбкой, развернулась и быстро пошла в противоположную от нас сторону. Красиво пошла. Я с явным удовольствием наблюдал некоторое время её походку. Наблюдал до тех пор, пока Марина не скрылась за ближайшим домом.

— Красивая у тебя мама, — не поворачиваясь к Ире, произнёс я. — Правда, ведь?

— А как это — «красивая»? — она доела мороженое и держала на весу липкие руки.

— Красивая? Ты что, не знаешь, что такое красота? — вынул из кармана и протянул ей свой носовой платок.

— Нет, ну знаю, конечно. Всё равно интересно.

— Вот, здрасте, — я изогнул рот дугой и приподнял бровь. — Это… Это… Наверное, это то, на что хочется смотреть ещё и ещё. Вот.

— А если мне на всё хочется смотреть ещё и ещё? — девочка вытерла руки платком. — Значит, всё, всё, всё вокруг красота? Да?

Я усмехнулся:

— Ну, а есть что-нибудь, на что ты смотреть не хочешь?

Ирина закрутила головой, разглядывая местность и выискивая нелицеприятные объекты. Не найдя ничего подходящего, пожала плечами:

— Сейчас, нет.

— Что? На всё вокруг приятно смотреть?

— Ага.

— Значит, везде вокруг тебя — красота.

— А вокруг тебя?

— Вокруг меня? — забрал у Иры носовой платок и, передразнивая её, оглядел местность. — Самая главная красота — это ты. Правда, грязная какая-то, в мороженом вся, — и стёр молочную маску с подбородка ребёнка. — Знаешь, что мы с тобой сейчас сделаем? Не знаешь? Мы сбежим. От мамы. От папы. И вместо того, чтобы идти домой, пойдём гулять по городу. Побег совершим.

— А зачем побег?

— А не зачем. Просто так. Из хулиганских побуждений.

— Из чего?

— Гхе-е… Из чего?.. — я засмеялся и, встав со скамейки, кивнул в сторону дороги. — Пошли быстрее, а то мама придёт, весь план расстроит.

— Мы поступим хорошо?

— Нет, конечно. Мы поступим просто отвратительно.

— Тогда я согласна, — и она также встала со своего места.

Первый попавшийся троллейбус довёз нас до станции метро. Выходя из дверей, подал «даме» руку. «Дама» воспользовалась рукой.

— И где мы?

— У входа в метро. Ты ездила когда-нибудь в метро?

— Наверное, ездила, — Ирина с интересом разглядывала огромную букву «М». — А что? Эти люди все туда идут?

— Туда, туда… В метро всегда много народу.

Купил несколько жетонов и протянул один своей подружке.

— Кидай вот в эту щель.

— Вот в эту?

— Да, да. Кидай быстрее, мы не одни.

Ирина пропихнула жетон в дырку, а я, в свою очередь, подтолкнул её легонько в спину:

— Иди, иди. Я за тобой.

Она нерешительно проскользнула сквозь опасный проход и, убедившись, что всё окончилось благополучно, остановилась, обернулась и дождалась меня.

— А зачем вот это вот здесь стоит?

— А затем, чтобы «зайцы» не могли пройти бесплатно.

Ну очень простой ответ. Простенький…

— Бесплатно?

— Ага.

— И если я не хочу платить, меня не пустят?

— Нет. Не пустят. За всё нужно платить.

— И тебя не пустят?

— И меня тоже.

— А кто не пустит?

— Та бабуля, — указал рукой на контролёра в кабинке.

— Но ты ведь её сильнее? Она с тобой не справится?

— Когда такая бабуля выполняет служебный долг, она способна справиться с кем угодно. Потому как она злее и суровее.

— Чего выполняет?

— Всё выполняет. Абсолютно. Что надо и что не надо. Прыгай!

Забрались на чёрную самодвижущуюся дорожку эскалатора.

— А если я не могу заплатить, меня тоже не пустят?

— Нет. Без разницы — можешь, не можешь…

— А если очень нужно, а денег нет?

Я щёлкнул пальцами перед её носом:

— Скажут, что не положено.

— Кем? Служебным долгом?

— Ну… Почти…

— Понимаю.

— Да? Я вообще-то тоже понимаю, но плохо…

Эскалатор медленно опускал нас в ярко освещённое подземелье. Спускающихся пассажиров было больше, чем поднимающихся.

— Мы потом вверх поедем?

— Потом и решим, — взял ребёнка за руку и вывел с резиновой ленты. — Сначала поезд дождёмся. А вот и он.

Зелёная змейка остановилась, и мы оказались в вагоне. Совершив одну пересадку, проехали до станции Арбатская. Туда, «куда нужно»… Наконец выбрались из подземного царства одиноких поездов.

В переходе возле Арбата, где, как обычно, трудились художники и продавцы живности, Ирина долго разглядывала щенков разных пород, гладила особенно понравившихся и задавала вопросы, касающиеся их происхождения. Не в плане родословной, конечно, а на предмет: «Откуда, вообще, появляются собаки?». Объяснял, как мог. Объяснил…

По Арбату гуляли долго. Сфотографировались на Полароид у уличного фотографа. Взяли фотографии. Опять гуляли…

— Дай-ка я позвоню одному товарищу. Может быть, дома застану? — увидел я телефон-автомат.

— Позвони.

Трубку, как ни странно, подняли.

— Алло, Вадик, ты?

— Я. А ты кто? — голос несколько уставший.

— Да вроде Андрей. Школин который.

— А-а… Откуда звонишь-то?

— С Арбата. Я здесь с девушкой прогуливаюсь.

— Давно вернулся? Исчез, как всегда, точно ветром сдуло.

— Сегодня вновь надуло. Увидеться с тобой хочу. Подъедь, если сможешь. Я за столиком ждать буду. Знаешь, на середине Арбата закоулок есть. Вот тут.

Повесил трубку, и мы направились в сторону того самого закоулка. Среди столиков была пара свободных. За один из них мы и уселись. Заказал пару шашлыков, два мороженых, себе пиво, ребёнку «Пепси».

— Раз уж из дому сбежали, давай здесь перекусим.

— Давай, — вздохнула «подружка». — А кому ты звонил?

— Вадику. Помнишь, может быть? Он со мной один раз к вам в гости заходил.

— Который стихи читал?

— Ах да. Я и забыл… — и почесал нос. — Читал, читал, помню…

— И он сюда сейчас приедет? — Ирина пережёвывала кусок жареного мяса. Пережёвывала тщательно.

— Если, конечно, не обманет, — мясо в моей тарелке сопротивлялось не менее энергично. — Он, вообще-то, обманщик.

— Зачем же ты дружишь с обманщиком?

— Затем, что я сам обманщик.

Почти возле каждого столика «прогуливались» бомжи, желающие перехватить пустую бутылку. Собирали после ухода посетителей стеклотару и прятали в пакеты. Русский бизнес девяностых годов. Собирали, конечно, и раньше, но не в таких масштабах, как в нынешнюю «эпоху строительства капитализма». Впрочем, этим занимались не только бомжи.

Неподалёку от нас ошивался спившийся субъект в помятой одежде и со стеклянными, наподобие самого предмета добычи, глазами. Он вкрадчиво вглядывался в содержимое моей бутылки, оценивая количественно-временное соотношение жидкости и пару раз даже «приветливо» улыбнулся Иринке. Я, в свою очередь, не спешил, нарочно растягивая время, и наблюдал за движениями «бизнесмена».

Ира, стараясь не глядеть на «интересного дяденьку», слегка подвинулась в мою сторону и тихо спросила:

— Это кто? Твой знакомый?

— Нет. Он ведь тебе улыбается? Я думал — твой.

— А что он хочет?

— Он? — я повернулся к мужчине и громко повторил вопрос: — Ты чего хочешь?

— Дак, это… — тот сразу заегозил. — Если бутылочка не нужна…

— Ему нужна пустая бутылка, — перевёл я ребёнку.

— Пустая? А зачем ему пустая?

— Для коллекции. Видишь, у него их уже полная сумка.

— Для чего?!

— Ну, в общем, он их собирает, а потом на деньги меняет.

— На деньги?

— На деньги.

«Доверчивый» ребёнок не очень доверчиво посмотрел на «коллекционера».

— Ему нужны деньги?

— Конечно, нужны.

— Чтобы на метро ездить?

— Ага.

— А нам ведь тоже надо на метро ездить?

— Точно. Только мы деньги по-другому заработаем.

— Значит, бутылка тебе не нужна?

— Пустая нет.

— Тогда отдай ему. Он уже давно ждёт.

— Как скажешь, — перелил немного пива в стакан, а оставшееся протянул мужичку. — Можешь допить, а бутылку возьми себе.

— На работе не пью, — он подобострастно улыбнулся, взял посуду и отошёл от нашего столика.

— Он плохой, да? — Ирина украдкой продолжала наблюдать за «бизнесменом».

— С чего ты взяла?

— Ну… Он, какой-то…

— Грязный, имеешь в виду, — подсказал и пригубил стакан.

— Да… И ещё, когда он улыбается, глаза не смеются. Не по-настоящему. Он не красота. На него смотреть не хочется ещё и ещё.

— А ты думаешь, ему на нас смотреть хочется?

— А разве нет? Мы ведь не такие?

— Вот потому ему на нас и неприятно смотреть.

Ирина отвернулась и задумалась. Потом опять наклонилась над столом и принялась ложечкой ковырять мороженое.

— А если бы мы не дали ему то, что он просил, он бы обиделся?

— Думаю, что нет, — я откинулся на спинку стула и вытянул ноги под столом. — Он, скорее всего, заранее, на всякий случай, обиделся на всех, всех. На нас, на них, на весь мир и поэтому обижаться сейчас на кого-то конкретно не имеет смысла. У него такая форма защиты. Он как бы уже изначально готов к тому, что ему откажут. Ему, когда он смотрит вокруг, ничто не кажется красивым. И виноватыми в этой несправедливости считает тех, кто эту красоту видит. Например, тебя.

— Меня?

— Ну, или меня и всех, кто здесь бывает.

— И что? Он никогда, никогда, нигде, нигде не видит красоты?

— Почему же? Видит. Но у него своё представление о красоте. И то, что он считает приятным и красивым, мы воспринимаем некрасивым и мерзким. И наоборот. Поэтому он называет плохой тебя, ты его, а на самом деле…

— А на самом деле?

— На самом деле всё это условно.

— Условно?

— В общем, правы и те, и те, и не правы никто. Вот… — высказался и поймал себя на мысли, что сам, на месте Ирины, после такого объяснения, вряд ли бы что-либо понял. Ух… Ничего себе говорить научился? У кого, интересно, подобную манеру перенял? — Вот представь себе, что в деревне… Была ведь в деревне?

— Да, с бабушкой.

— Так вот. Горит в деревне сарай. Хозяин мечется, поливает водой из вёдер, а сосед стоит за своей оградой, смотрит и восхищается: «Вот ведь какое пламя красивое…». И оба правы. Соседу действительно нравится. Он, может быть, в душе художник или поэт непризнанный. Только, если об этом вслух скажет, тот, который тушит, ему после таких слов ведро на голову наденет или ещё что похуже сделает. Плевать он на такую красоту хотел. Не до этого. Понимаешь, о чём я?

— Понимаю. Это сосед сарай поджёг… — и облизала ложечку.

— Ага… — собрал глаза в кучу и посмотрел в синее, синее, синее небо. — А ты, когда увидела весь этот мир заново, тебе всё сразу понравилось? На всё хотелось смотреть? — я, наконец, задал тот самый вопрос.

Она закончила облизывать ложечку и положила её на стол.

— Наверное. Только я ведь не сразу всё увидела. Помаленьку, помаленьку, потом больше, больше… Сначала Сашу, потом тебя, потом Солнце… Когда ты мне последнюю серию сказки рассказывал, я всё это уже видела. Только не так, как сегодня или вчера.

— Слишком большое отличие?

— Большое, — помолчала несколько минут. — Вы с Сашей были, как бы, светящимися и вот такими, — Ира обрисовала руками полусферу. — Но Саша светился ярче. Он был похож на солнце. Только ближе. А тебя видно было, но как, как… — она долго подбирала нужное слово. — Как светящийся пар.

— ЗаШебись, — я произнёс это, разумеется, тихо и в сторону.

— Да. И когда ты положил руки мне на лоб, я точно плавала в этом пару. И хотелось спать. А когда Саша положил руки, стало тепло и тоже захотелось спать. А потом вас долго не было. Я однажды проснулась и увидела, что сон остался. Во сне была комната, окно и мама спала на кровати. И с тех пор я всё вижу, как раньше во сне. Только вначале уставали глаза. Долго смотреть не могла. А теперь даже без очков не устают.

— Ты видела сны?

— Каждую ночь. То что сейчас, вокруг нас, всё такое же, как во сне. И ты такой же. Ну… Почти такой же. Не во сне ты был другим. Паром.

— И маму видела?

— Видела.

— И я был таким же, как сейчас?

— Ага.

— Значит, ты не слишком удивляешься тому, что происходит вокруг? Всё как бы продолжение сна?

— Ну… Не совсем такое же. Но, похоже.

— Почему же ты сразу меня не узнала?

— Ты что, глупый? Раньше ты был круглым и светящимся!

Некоторое время просто молча сидел, и молча сидел, и молча сидел, и молча сидел… Мороженое растаяло. Я вообще не любил мороженое. Не любил. Мороженое. И оно растаяло. Потому что не любил. Растаяло. При чём здесь мороженое?

— А Сашу ты во сне видела, когда-нибудь?

— Кажется, нет. Где он сейчас?

Щёлкнул языком и посмотрел через проход на Арбат.

— Да он, вполне возможно, именно сейчас сюда подойдёт. Я лично нисколько не удивлюсь. А ты?

— И я не удивлюсь, — Ира поглядела в том же направлении, как будто наш общий знакомый должен появиться сию же минуту.

— Правильно, — я улыбнулся. — Куда же больше удивляться? А маму, как ты в первый раз увидела, расскажи.

— Маму? Я когда проснулась — сразу её узнала. Я её и раньше видела, до болезни. И во сне тоже. Просто сразу видно плохо было. Вот солнце видела хорошо. Я раньше только солнце хорошо видела, — и засмеялась. — А сейчас совсем на него не могу смотреть. Яркое очень. Я думала оно рядом. Рукой можно потрогать, а оно далеко.

— Ну, не так уж и далеко, — пододвинул девочке своё мороженое, — Ешь, я не хочу. Может быть оно и ближе, чем мы думаем.

— Папа говорит, что к солнцу можно долететь только на ракете.

— Вот папа твой на ракете к солнцу и полетит.

— Правда? — Ирина удивлённо выгнула брови.

— Может быть, — я оглянулся в поисках «старого знакомого». — Значит сейчас у тебя всё нормально?

— Нормально.

— Ну, и слава Бо… Уф… — осёкся на полуслове. Кому слава-то, не понятно. — Эй, друг, иди сюда, — махнул рукой «бизнесмену». — Иди, иди!

— Тот, всегда готовый к «труду и обороне», незамедлительно возник возле столика. Та же выжидательная улыбка, тот же взгляд.

— Есть хочешь?

— Да нет, нет, — замахал он руками. — Вообще-то, так сказать, я…

— На, держи, — достал из кармана рубашки деньги и протянул в его сторону. — Купи четыре бутылки пива, себе поесть, чего сам выберешь, и садись за наш стол. Хорошо?

Через пару минут он уже восседал рядом, виновато улыбаясь и не решаясь прикоснуться к тарелке с пельменями.

— Ты ешь, ешь, не стесняйся. Пиво пей, сколько выпьешь, остальное с собой заберёшь. Как зовут-то?

— Алексей. Алексей Фомич, — он аккуратно, не спеша, просунул в рот первую пельменину.

— Меня Андреем, её Ириной. Будем знакомы, что ли? — плеснул себе в стакан немного пива. — Может быть, водочки хочешь?

— Нет, нет, не нужно, — завертел он головой. — И так вон не знаю даже…

— Ну, как хочешь, — я отпил из своего стакана. — На нет и суда нет.

— Доченька ваша? — улыбнулся Алексей и кивнул на ребёнка. — Красавица. Вырастет, ещё красивей будет.

— Да нет, не дочка, подружка, — и подмигнул Ирине. — Вот как раз насчёт красоты и хотелось бы поговорить. Ты, наверное, человек грамотный. Да и повидал в жизни, по-видимому, всякое. Скажи, что же такое красота?

Алексей перестал на некоторое время жевать и оглядел нас, ища в моих словах подвох.

— То есть, как это?

— А вот как ты понимаешь, так и скажи.

— Ну, это ведь, — он откашлялся. — Кому как, наверное.

— А как тебе?

— Мне? Мне, пожалуй, когда красиво, тогда и красота.

— Когда красиво? Ну да… Слушай, а вот скажи, ты себя каким человеком считаешь, хорошим или плохим? Ирине показалось, что ты плохой.

— И правильно говорит. Плохой я. Что во мне, окромя души, хорошего есть? Ничего. Так что, правильно всё. Плохой, — Алексей услужливо улыбнулся.

— А почему, когда ты улыбаешься, глаза не улыбаются? — задала «детский» вопрос Ирина.

— Так ведь, от перенесённых тягот и лишений не улыбаются. Много слёз пролили глаза мои. Вот как.

— С Вами, наверное, плохо обращались? — девочка даже перешла на «Вы».

— Всякое бывало, всего и не упомнишь. Да и вспоминать особо не хочется.

— А душа, значит, у тебя хорошая? Добрая, видать, и светлая, — на полном серьёзе спросил. Без издёвки.

— А вот этого не тронь, — он вдруг изменился в лице. В глазах блеснуло что-то такое… Впрочем, тут же успокоился. — А как же ей быть другой? Душа — она на то и душа.

— Почему же ты себя тогда плохим считаешь?

— Не я считаю. Люди считают. Люди разные встречаются, — Алексей хотел отпить пиво прямо из горлышка, но передумал и налил в стакан. — Вот и вы тоже на меня, как на собаку смотрите. Разве не так?

— Я люблю собак. Особенно, когда они маленькие ещё, — Ирина заёрзала на стуле. — Мы сейчас с Андреем щенков видели, я даже гладила одного. Пушистый такой.

— Вот видишь, — я перевёл взгляд с ребёнка на «коллекционера». — К собакам можно по-разному относиться.

— Ну, наверное, — он опять услужливо улыбнулся. В ответ я зевнул и лениво потянулся.

Жара не спадала. Солнце хоть и устремилось к закату — продолжало свою бурную деятельность. Вспомнил, что говорила о солнце Ира.

— А что, ты на Арбате каждый день тусуешься?

— Ага, почти каждый. Меня здесь все знают. Лёхой Значком кличут.

— Значок? Это что, прозвище такое?

— Да вроде того.

— И за что получил?

— Сам не знаю, — собеседник приподнял одно плечо. — Зовут и зовут. Я уже привык.

— А старушки — конкурентки твои, что ли?

— Ага. Я их и выгонял, и что только не делал, лезут и всё. Наглые женщины.

В это время в проходе показалась и сразу весь этот проход загородила знакомая фигура. Со стороны Арбата выплыл «непотопляемый танкер».

— О!.. Вот он! — протянул руку в мою сторону и закричал Вадим. — Ну, ничего себе ты точные координаты даёшь. В закоулке, мол, и всё. Попробуй найди. Весь Арбат исходил. Привет!

Он был не один. С каким-то Валерой, о котором я запомнил лишь то, что вся левая рука последнего была покрыта синей татуировкой. Вадик подошёл к столику и с интересом уставился на нашу «весёлую компанию».

— Это что? Вы все вместе тут отдыхаете? Ты же сказал, что с подружкой?

— Она и есть моя подружка. Тебя что-нибудь не устраивает? Говори, не стесняйся.

— Где-то я тебя видел, малыш, — Вадим почесал переносицу и повернулся в сторону третьего «члена коллектива». — А уж тебя-то точно видел. Ты что тут торчишь?

— Да я, собственно… Пойду, пожалуй, — засуетился Значок и принялся торопливо собирать бутылки со стола. — Спасибо, конечно, за угощение…

— Чего вскочил-то? — я кивнул ему головой. — Сиди, я ведь угощаю, — и поднял голову на Вадика. — Мешает он тебе, что ли? Пусть сидит. За жизнь толкует и всякое такое.

— Как хочешь, — махнул рукой украинец, взял без спросу за соседним столиком два свободных стула и присел к нам. — Это в твоём жанре. Ты у нас личность творческая, я уже привык. Гхе-е… Ну, рассказывай. Только, Андрюха, у меня времени не много. Давай сейчас по-быстрому перетрём, а вечером можно и водочки попить. Договорились? — он подвинул стул своему спутнику. — Присаживайся, чего стоишь?

— Если торопишься, то отвези нас к Марине. Помнишь, я тебя с молодой мамой знакомил? Ты там ещё стихи читал?

— Точно, — хлопнул себя по лбу Вадим. — А я голову ломаю, где эту девчушку раньше видел. Только… Слушай, я что-то не пойму. Она, вроде бы, раньше… Ну ты понял?

— Раньше, раньше… Раньше это раньше. Правда, Ирина?

— Правда, — согласилась Ирина и невозмутимо посмотрела на украинца.

— Не понял? И как это? В смысле… Ну, в общем, чудеса. Ё-моё… Ирина, ты меня-то помнишь, нет? Хотя, какой там, помнишь… — Вадик перевёл взгляд с ребёнка на Лёху «бизнесмена». — Слушай, иди отсюда, а? От греха подальше.

— Да что ты его гонишь, не пойму. Всё равно сейчас уходим. Отвезёшь нас, нет? Если да, то в машине и поговорим. Ты на колёсах, кстати?

— Конечно. Ну, поехали тогда, — и мой друг поднялся с места.

— Я поглядел на Значка.

— Счастливо оставаться.

— Счастливо, счастливо, — приподнялся тот.

— Ты ещё в дёсна с ним расцелуйся на дорожку, — развёл руки в стороны Вадим. — Ну, дела…

Вчетвером прошли через Арбат и уселись в знакомый БМВ, стоявший возле ресторана «Прага». Правда, крыло было слегка вмятое.

— Чёрт один въехал на прошлой неделе, — указал на повреждение хозяин. — Я бы ему всю рожу так же помял, с удовольствием… Если бы помнил чего-нибудь. Пьян был. Слегка.

— А ты бываешь трезвым? — я поудобнее устроился на заднем сидении, рядом с Ириной. Впереди расположились Валера с наколкой и сам владелец авто с баранкой в руках. Последний включил зажигание и оглянулся:

— Трезвым я бываю тогда, когда не бываю пьяным. Не реже.

— Резонно, — улыбнулся я криво. — Дорогу помнишь?

— Да не заблудимся, думаю, — Вадим переключил скорость и принялся разворачивать машину. — Надолго, в этот раз, приехал?

— Видно будет. Я что спросить хотел. Ты Измайлова, случайно, с тех пор не видел?

— Измайлова-то? — водитель вывел БМВ на дорогу. — Видал пару раз. Ты как исчез, мы неделю «не просыхали». Ну, и потом встречал, было дело.

— И Измайлов с тобой неделю пил?

— Кхе-е… — Вадик усмехнулся. — Он-то и был инициатором. Денег угробил уйму на всякие «увеселительные мероприятия». Да и сейчас с Лолой, наверняка, где-нибудь куролесит.

— С кем?

— Ну с Лолкой. Забыл, что ли? Они же теперь неразлучная парочка. Помнишь, мы его к ней спать отвезли, когда он сам не в состоянии соображать был? Вот с тех пор. Он на неё уже кучу бабок спустил, одел с ног до головы. Сам, правда… — украинец газанул, игнорируя красный цвет светофора. — Не знаю. То ли Лолка на него так подействовала, то ли что другое… В общем, нет того Измайлова, которого все знали.

— В смысле?

— Ну что, в смысле? Видел я его недавно. Узнать невозможно. Помятый весь. Опухший. Одежда грязная. Не лучше того бомжа, с которым ты только что пиво пил. Представляешь? Если бы кто раньше про такое сказал, я бы в лицо рассмеялся. А теперь?.. Чудеса. Ведь, вроде, и дела у него в последнее время шли нормально и всё такое… Непонятно, почему опустился так? Может, ты в курсе? Вы ведь якшались раньше… А?

Я промолчал и отвернулся к боковому стеклу.

— Или Лолита, действительно, роль какую-то сыграла, — продолжал украинец. — В натуре, приворожила чем-нибудь. Они бабы и не такое могут, ни при детях будет сказано. Помнишь, Марго за мной таскалась? Так вот, я ей морду набил и предупредил, чтобы близко даже не подходила. Не подходит пока. Тьфу…

Вадим сплюнул под ноги и прибавил газу. Дальше ехали молча. Водитель курил сигарету, выбрасывая пепел в открытое окно. Его знакомый вообще за всё время не произнёс ни слова. Ирина рассматривала застекольные пейзажи, а я, откинувшись на сидение, просто расслабился и ни о чём не думал. Хотя, что значит, не думал? Пытался не думать…

Подъехали к самому подъезду Марининого дома. Вышли из машины все, кроме угрюмого Валеры. Я взял ребёнка за руку и щёлкнул языком:

— Ну что, идём получать свою порцию пиндюлей?

— Идём, — вздохнула девочка и поглядела вопросительно на Вадима. — А Вы, правда, ту тётеньку побили?

— Какую? — округлил глаза украинец.

— Которая за вами таскалась?

— Не… — замотал головой тот. — Пошутил я.

Ирина приподняла плечико и потянула меня в подъезд.

— Сейчас, сейчас… — я удержал её и повернулся к другу. — Ну что, где тебя найти, если нужен будешь?

— А если не нужен? Можно не искать?

— Перестань. Я серьёзно спрашиваю.

— Ну где? Звони ночью домой, я часто ночую. Завтра, кстати, возле рынка на Киевском вокзале буду с утра. Подходи, машину если что увидишь. Где остановился-то?

— Пока нигде, но думаю здесь переночевать.

— Можешь у меня перекантоваться. Ключ оставить?

— Да нет, спасибо, Вадик. Завтра увидимся, скорее всего.

— Ну, тогда до завтра, — он пожал руку и открыл дверь машины. — Подъезжай к Киевскому.

Он уже почти сел, когда я его окликнул:

— Вадим!

— Что? — украинец удивлённо оглянулся.

— Ты чьи стихи в прошлый раз читал?

— А что? Понравились?

— Да не в этом дело. Ну так чьи? Не говори только, что твои.

— Не мои, — усмехнулся и сел за руль. Закрыл дверь и уже из салона добавил. — Вот тебя торкнуло… — и, выставив из окна вверх средний палец, нажал на педаль газа.

Машина сорвалась с места и через несколько секунд исчезла из поля зрения. Иринка поглядела вопросительно:

— А что это он показал?

— Он дал понять, что очень меня уважает, трень-брень. Очень… Пошли.

Пиндюлями, как и предполагалось, мы огреблись сполна. Марина разводила руки в стороны и выговаривала всё, что думает обо мне и дочке. Глаза, впрочем, при этом оставались добрыми. Папаня также не выглядел слишком уж разъярённым. Через пару минут страсти улеглись, и все успокоились.

— Где хоть были-то? — улыбалась Марина. — Меня отослали, а сами…

— Мы совершали хулиганский поступок, — серьёзно отвечала дочь, — и встречались с Вадиком, который избил Марго, которая за ним таскалась, а потом сказал, что пошутил.

— Не выдавай тайну, — хлопнул я легонько по её голове ладошкой. — Мы просто гуляли по Арбату.

— Понятно. Ну, проходите. Стол накрыт. — Марина кивнула головой в сторону большой комнаты.

Я взял на руки Иринку, слегка подбросил её в воздух и занёс в квартиру.

— Эх, Марина, кабы была твоя дочь лет на пятнадцать постарше, непременно бы женился.

— У тебя ещё всё впереди. Через пятнадцать лет вернёмся к этому разговору. А сейчас давай твой приезд отметим, — и повернулась к бывшему мужу. — Леонид, ну же, ухаживай за гостем.

— Не надо за мной ухаживать. Я человек самостоятельный. В том плане, что за стол и сам могу усесться. Вот только кушать не хочу. Мы с Ириной уже перекусили. Правда?

Девочка согласно кивнула головой.

— Я позвоню от вас, если можно. И потом, видимо, уеду. Так что, извините.

— То есть, как? — наклонила голову вбок хозяйка. — Мы его ждём, ждём. А он заскочил на минуту и убегает. Нехорошо…

— И сказку недорассказал! — пропищала Ирочка.

— И выпить бы за знакомство, — указал на накрытый стол Леонид.

По очереди оглядел всех троих:

— Позвонить-то хоть можно?

— Да, конечно, звони. Почему спрашиваешь? — Марина указала на телефон.

— Сказку, видимо, придётся рассказать, — улыбнулся ребёнку и, подняв трубку, набрал нужный номер. — А вот пить не могу. Честно не могу. Вы выпейте за меня и за своё здоровье. А мне сейчас нельзя.

Раздались гудки, а затем знакомый, тихий голос:

— Алло… Алло?

Положил трубку на место:

— Нужно ехать.

— А сказку? — опять напомнила Иринка.

— Может быть, посидим немного, пообщаемся? — Леонид недоумённо посмотрел на бывшую жену, а затем вновь на меня. — Мне с вами поговорить хотелось, — особенно налегал на слове «поговорить». — С глазу на глаз, если можно. На балконе устроит?

— Устроит.

Солнце скрылось за крышами домов. Близились сумерки. Леонид достал пачку сигарет и протянул мне.

— Не курю, спасибо, — я облокотился на ограждение балкона.

— А я закурю, если не возражаете?

— Давай уж, на «ты». Естественнее будет.

— Давай.

Он затянулся и некоторое время ничего не говорил, точно собирался с мыслями. Наконец, выдохнул дым.

— Я вот о чём, — опять пауза. — Я понимаю, что ты подружился и с Мариной, и с дочерью. Но всё же, видимо, за любые услуги нужно платить. В том числе и за лечение. Поэтому, хотел бы сам… В общем, сколько это стоит? Только говори сразу, Андрей, не стесняйся. Я человек не бедный и за добро… Сколько скажешь, столько и… Разумеется, в разумных пределах.

Поглядел я в небо. В небо я поглядел. Поглядел в небо я…

— Парит. Наверное, дождь будет, — и, обернувшись к собеседнику. — А в разумных пределах, это сколько?

— Ну… Это в разумных пределах.

— Лаконичный ответ. А если я запрошу очень много?

Он опять затянулся:

— Думаю, мы сумеем договориться, — и опять стряхнул пепел вниз.

Я потянулся, хрустнул суставами и повернулся ко входу в помещение:

— Пойду. Поздно уже, а ведь ещё сказку Иринке рассказать обещал, — и шагнул прочь с балкона.

— Ну, всё-таки? — он остановил меня и, выжидая, посмотрел в глаза.

— Понимаешь, Леонид, я уже своё взял, — и ушёл с балкона, оставив его в недоумении.

Девчонки сидели на диване, ждали нас. Леонид продолжал «курить».

— Ну что, моя будущая невеста. Ты готова выслушать продолжение истории, происшедшей на самом краю света?

— Что, прямо сейчас? — отозвалась «будущая невеста».

— Конечно сейчас. Устраивайся поудобнее и слушай, оттопырив уши.

Я перевёл взгляд с дочери на мать, потом обратно и щёлкнул пальцами…

* * *

— Ты знаешь, о чём я пою? Я пою не о Луне. Большой. Жёлтой. С голодными глазами. Холодной, но готовой сжечь одновременно. И холод ли это или нестерпимый жар — не понять поющему песню. Я пою не о Небе. Чёрном. Низком. Близком. И в то же время — Огромном. Недоступном. Проглатывающем певца в тот момент, когда он только, только начинает понимать, что же есть такое — Небо. Я пою не об этом. И всё же я пою и о луне, и о небе, и даже о тебе. В моей песне нет слов. Её не понять тому, кто хочет найти в ней скрытый смысл, осознать, о чём песня. Эту песню необходимо прочувствовать. Эту песню необходимо прожить. Я сам не знаю, о чём моя песня, но совершенно уверен, что она живёт во мне, а я живу в ней. Волчья песня. Песня Любви. Песня Ненависти. Любовь и Ненависть — два основных компонента образующих Жизнь. Следовательно моя песня — песня Жизни.

Двое. На знакомой скале. Сидели и глядели в ночное небо. Один пел. Другой не пел. Один разговаривал сам с собой. Другой благодарно молчал. Ночь пробежала первую половину пути…

— Я хищник, Малыш. Понял ли ты, что такое быть хищником? Кто понимает это, тот обрекает себя на вечный поиск компромисса между торжеством силы и режущими вопросами боли. Но это и есть счастье. Стонущее счастье. Кричащее счастье. Счастье, замешанное на смеси терпкого привкуса крови и аромате четырнадцати капель любви. Быть хищником… Что значит, быть хищником — нельзя объяснить двумя словами, тремя словами, тысячью, миллионом слов. Это можно только спеть. Попробуй спеть эту песню сам, Малыш. Вкус крови — это не только вкус пищи. Вкус крови — это гимн полноты жизни. Когда твои клыки вгрызаются в тёплую плоть ещё живого животного, ты испытываешь оргазм. Оргазм победы. Победы не над слабым существом, нет. Победы над жизнью. Это всеохватывающее чувство восторга, чувство наполненности, это смысл существования. Сила. Чувство Силы опьяняет, заставляет ликовать. Заставляет бежать вперёд, сквозь ветер и ливень и радоваться возможности бороться со стихией. Заставляет танцевать на краю пропасти, на грани смерти, на грани полёта в неизвестность и не падать вниз. Быть хищником — это искусство. Быть хищником — это не просто убивать ради пропитания, а уметь видеть в этом красоту. Видеть прекрасное. И ради того, чтобы испытать эти мгновения ощущения прекрасного, рисковать жизнью. Петь свою песню. Пусть последнюю песню, но такую, чтобы она стоила и твоей жизни и жизни всех тех, кого ты убивал. Быть хищником — величайшее предназначение, Малыш. Быть может, когда-нибудь ты поймёшь это. Жизнь не стоит того, чтобы прожить её в страхе. Жизнь не стоит того, чтобы прожить её в стаде. Жизнь не стоит того, чтобы прожить её в стае. Жизнь стоит того, чтобы умереть вольным хищником. Я могу научить тебя есть сырое мясо, но я не смогу научить тебя петь песню. Учись сам.

Ребёнок заболел спустя неделю. Лежал на траве и метался в жару. Бессвязно говорил, кричал, плакал, ничего не ел и подолгу не приходил в сознание. Хищник помочь ничем не мог. Он почти не отходил от человека, подолгу смотрел на него, иногда облизывал языком и готовился к худшему. На третий день болезни Хищник аккуратно взвалил ребёнка на спину и устремился в сторону заката солнца. Туда, куда упиралась нога радуги. Где жили люди…

Ещё три дня понадобились на преодоление пути. На четвёртые сутки Хищник увидел разноцветные силуэты жилищ, множество двуногих собратьев мальчика и домашних животных, безбоязненно пасущихся по округе. Зверь вбежал в поселение, не обращая внимания на испуганных его появлением людей и лай переполошившихся собак. Вынес ребёнка на середину площади, аккуратно снял со спины и опустил на землю.

Собаки окружили Хищника плотным кольцом, лаяли, но напасть не решались. Люди, вооружившись палками, также подтягивались поближе. Необычность зрелища сбила всех с толку. На конкретные действия не решался никто.

И вдруг, с разных сторон послышались возгласы, всё более усиливающиеся и вскоре переросшие в сплошной гул. Мальчика узнали.

Растолкав толпу, на площадь пробрались несколько человек. Вышли и остановились на безопасном расстоянии от Зверя.

— Да, это он, — произнёс один из них.

— И что, его принёс на себе волк? — спросил другой.

— Видимо, да. Отдайте распоряжение отнести ребёнка к врачам.

— А что делать с хищником? Убить?

— Пожалуй. Хотя экземпляр очень редкий и крупный. Отловите и посадите в клетку. Потом решим. Меня сейчас интересует ребёнок. Два месяца о нём ничего не было слышно. Отдайте команду.

Второй человек махнул рукой, и на Хищника набросили сеть. Когда последнего оттащили в сторону, подбежавшие люди взяли мальчика на руки и понесли с площади. Волка потащили волоком следом. Он не сопротивлялся, а лишь смотрел сквозь сетку на идущих впереди.

Лаяли собаки. Кричали птицы. Тучи столпились у горизонта и готовились к взрывной атаке на затянувшийся закат.

Когда хищника опустили в клетку, он улёгся в угол и сразу же забылся в глубоком, похожем на падение в пропасть, волчьем сне.

 

Глава 16

— Здравствуй, Лолита, — я стоял возле открытой двери и в чёрных глазах женщины пытался отыскать знакомые полутона.

— Здравствуй, — её глаза блестели. — Опять, вначале по телефону позвонил, проверил?

— Опять, — вошёл в квартиру и закрыл за собой дверь.

В квартире произошли некоторые изменения. Появились — новая мебель, качественная видеоаппаратура и другие предметы быта. Лола осталась прежней.

Я плюхнулся в глубокое кресло и вытянул ноги. Хозяйка мягко, по-кошачьи, устроилась на диване — напротив, поджала ноги и укуталась в халат. Некоторое время разглядывал её. Разглядывал внимательно. Разглядывал пристально. Каждую чёрточку. Каждую знакомую деталь. Ища изменения. Ища и не находя.

— Почему молчишь? — она перехватила взгляд.

— Пытаюсь найти что-то…

— Что именно?

— Пока не понял, но что-то важное.

— Где ты был, всё это время?

— Рядом.

— Я так и думала. Кофе хочешь?

— Хочу, — соврал я и, закрыв глаза, стал ждать, когда хозяйка приготовит названный напиток. Закрыл глаза и расслабился.

Запах кофе покинул территорию кухни и вечерним туманом прокрался в комнату. Коричневый туман. Тяжёлый. Повсюду, повсюду. Я не люблю кофейный туман. Я люблю просто туман. Белый. Мокрый. Утренний…

Помнится, в этой комнате гуляла мышь. Наглая и серая. Что-то она такое грызла? Что? Что? Стоп. Точно. Она грызла закат. Закат в комнате Лолиты. Зачем Лоле закат? Почему не восход? Только не говори, что это я запустил в квартиру мышь. В твою квартиру, Ло-ли-та… Не веришь? Игра в ромашку. Веришь, не веришь… Опять не веришь? Ну, что ты, верю, Андрюша. Андрюш…

— Андрюша?! Андрюш… Уснул, маленький? — Лола сидела передо мной на корточках. Голос мягкий, вкрадчивый. На журнальном столике, возле кресла, дымились две чашечки чёрного кофе. Неужели уснул?

— Бр-р… — встряхнул головой и взял лицо женщины в свои ладони. — Устал немного, кажется. Даже сон успел увидеть.

— Хороший сон? — она положила свои руки поверх моих. — О чём?

— О тебе.

— Врёшь, конечно, — губы сложились в улыбку, как бы дополняя: «Даже если врёшь, всё равно приятно».

— Вот, вот… Такая женская судьба, — Лолита скосила глаза в сторону столика. — Кофе остывает.

Я некоторое время удерживал её лицо, разглядывая каждую волосинку бровей, каждую морщинку возле больших, живых глаз. Затем освободил руки и взял чашку с пока ещё горячей, освежающей жидкостью. Сделал несколько глотков и поставил чашечку на место. Лола за это время вновь переместилась на диван и сидела, развалясь на подушках и поджав ноги.

— Это всё Измайлов купил? — окинул я взглядом комнату.

Она в ответ просто кивнула головой.

— Ты с ним часто встречаешься?

— Каждый день.

— И где он сейчас?

— Не знаю, — посмотрела на настенные часы. — Игорь вот-вот должен подойти.

— Должен подойти сюда?

— Конечно.

Я сделал резкий выпад туловищем вперёд и, вытянув руки, упал на диван рядом с женщиной.

— Ну, и как он тебе?

— В каком смысле?

— В смысле общения, — по-пластунски подползал всё ближе и ближе.

— Так же, как и ты…

— В каком смысле?

— В смысле общения, — Лолита улыбнулась, и глаза у Лолиты чёрные, чёрные…

Я обнял её за талию, подтянулся и оказался над женщиной, лицом к лицу. Дыхание непроизвольно остановилось, и губы захотели почувствовать знакомый вкус.

— Ло-ли-та…

Игра в кошки-мышки, точнее в удава и кролика. Удавом на этот раз был я. Нарочно распалял себя до состояния, когда появляется желание проглотить жертву. Одна рука нежно гладит черноту волос, а другая борется с искушением сильнее сжать горло. В неподвижных зрачках женщины видел отражение своих зрачков. Зрачки увеличивались — отражение умножалось — Лолита ждала…

Я засмеялся, отпустил руку, прикоснулся губами к щеке и приподнял голову, чтобы видеть её лицо целиком.

— Как он себя чувствует?

— Кто?

— Игорь Сергеевич. Слышал, сильно изменился?

И вместо ответа — звонок в дверь.

Лолита выбралась из-под меня, поправила волосы и провела рукой по моему лицу:

— Сейчас сам увидишь…

Ушла открывать, а я перебрался назад в кресло и залпом допил остатки кофе: «Ждём-с…»

Дверь скрипучая. Разговор короткий. Шаги быстрые. Измайлов…

Лола щёлкнула выключателем. Люстра отдавала накоплённый за день, отобранный у солнца свет. Измайлов стоял передо мной прежний и наглый. Взгляд уверенный, лицо свежевыбритое, улыбка открытая и немного насмешливая. Несмотря на жару, дорогой костюм, белоснежная рубашка и галстук. Вывод: «Вадик — баран!»

Я поднялся навстречу вошедшему. Он приветливо протянул руку.

— Наконец-то появился. Я ждал тебя. Здравствуй.

— Здравствуй. Мне тут про тебя такого «понарассказывали…»

— Ерунда, — махнул рукой, уселся на диван, снял пиджак и ослабил узел на галстуке. Лолита повесила пиджак на спинку стула, а сама уселась рядышком с мужчиной.

— Я почему-то так и думал, что ты сегодня придёшь. Как будто знал, — Игорь рассмеялся. — Что? Говоришь, про меня байки рассказывают? Спился, дела забросил, деньги растранжирил? Так? — и состроил презрительное выражение лица. — В чём-то они правы. В чём-то… А я прав во всём! И в этом разница. Да хватит о… Лучше расскажи, как твои дела обстоят?

Вопросы — ответы…

— Что рассказывать-то? Я только утром в Москву прилетел. Очень удивился тому, что ты с Лолитой… живёшь.

— А что так? — Измайлов прикрыл один глаз.

— Ну, просто не предвидел такой ситуации…

— А… Не предвидел, — опять усмехнулся. — Лолита — очень интересная женщина.

— Угу… Предполагаю. Догадываюсь…

Мы разом посмотрели на хозяйку.

— Догадываешься? И только? — Игорь расстегнул пуговицы на манжетах рубашки и принялся закатывать рукава. Медленно. Мед-лен-но… Один. Другой. Развернул руки тыльной стороной и вытянул в мою сторону.

Шрамы… Шрамчики… Тонкие, тонкие… Как у меня раньше, когда я являлся «возлюбленным Лолы, в данный момент»… Качество порезов такое же, но количество!!!

— Ну, как? — Измайлов раскатал рукава и опустил руки. — Лолита — очень интересная женщина, — резко встал, подошёл к стене и снял с неё гитару, оставленную в своё время ещё Вадимом. Затем, упав вместе с гитарой на диван, ударил по струнам и пропел, вернее даже прочёл, точно стихи:

— Мы осенние листья, нас бурей сорвало… — перестал играть и повернулся ко мне. — Не умею я петь. А жаль. Помнишь, ты эту песню Вертинского в ресторане исполнил?

— Тебя же там не было?

— Неважно. Рассказали… — он отвернулся и замолчал. Потом вновь провел рукой по струнам. — Нас всё гонят и гонят ветров табуны… Ответь мне, Андрей, вот на какой вопрос: Как ты сам себе объясняешь стремление довести до конца то, что сейчас делаешь?

Началось. Да нет, раньше началось…

— Что? — хотя вопрос не то что понял, а словно сам себя и спросил.

— Тебя ведь никто не принуждал насильно меня разыскивать? Ведь нет?

— Меня с самого начала никто, ни к чему не принуждал. Просто, один человек подарил четыре фотографии других людей.

— И всё?

— И всё. Всё… Александр подарил.

— А почему ты его не послал?

— А ты почему не послал? В своё время?

Игорь облокотился на гитару. Обнял её всю. Всю обнял…

— Послал. Вначале…

— Я тоже вначале послал.

— А потом?

— Что потом? Четыре фото, без объяснений: «Что? Как? Зачем?» Просто — четыре фотографии.

Просто — четыре фотографии. Без «Что? Как? Зачем?». Просто…

— Знаешь, почему ты эти фотографии не выбросил? Слово есть хорошее, которое всё объясняет. Азарт. А что? А почему? А зачем? Разве нет? Твой Александр на этом и сыграл. Если бы он объяснил, что к чему, с самого начала, ты бы просто плюнул и выбросил все фотографии. А так… Тебя погубило искушение удовлетворить любопытство.

— Погубило? — почесал за ухом и посмотрел внимательно.

— Ну, может быть, я слишком прямолинейно выразился.

— Да он такой же мой, как и твой.

— Нет. Не такой же… — Игорь удивительно быстро менял настроение. Сейчас настроение его покинуло. Ненадолго. — Кстати, ты кого-нибудь из четверых, кроме меня, уже встречал?

— Да, ещё одного.

— Из любопытства? — с некоторой издёвкой.

— На этот раз, по-видимому, не только, — взял со столика зажигалку и поднёс огонь к сигарете во рту женщины. Получил в ответ благодарность в виде кивка головой. — И с тобой тоже, не только.

— ?

Я не спешил защёлкнуть зажигалку и вместо ответа продолжал разглядывать неритмичное движение огня.

— Деньги…

— ???

— Деньги, деньги. Александр предложил деньги.

— Предложил деньги? — Измайлов недоверчиво приподнял бровь. — И тебе этого хватило?

— Имеешь в виду сумму?

— Я имею в виду мотивацию поступка.

— Видимо, да.

— А какая, если не секрет, была сумма?

— По твоим масштабам, вообще не сумма. По моим… — я поднял вверх правую руку, щёлкнул пальцами, повертел ими, и резко опустил руку на место. — В общем, отработал…

— Отработал? Бабки???

— Бабки, бабки! — и вдруг почувствовал, что на глаза надвигается сплошная красная масса. — Я, по крайней мере, ничего у Александра не просил, и ничем ему не обязан. И ничьё место занимать не собираюсь. Ни твоё, ни тех троих. Любопытство? Не любопытство? Искушение? Не искушение? Не знаю! Ничего не знаю. Знаю только, что мне от Александра ничего не нужно. И от тебя не нужно. В отличие от твоей истории с тем учёным. Поэтому, ты и я — не одно и то же. Понял?!

Последнее слово я произнёс резко, выбросив вперёд туловище. Что я в этот момент чувствовал? Сложный вопрос. Хрен знает, что я чувствовал? Только что «пальцы веером» не распустил. И то хорошо.

Измайлов ничего не ответил, лишь удивлённо посмотрел и, наклонившись над гитарой, что-то замурлыкал под аккомпанемент набора из двух аккордов.

Лолита следила за нашим разговором, точно кошка во время весенних разборок озабоченных котов. Мол: «Посижу, посмотрю, который придурок-кот победит, с тем и пойду…»

Я поостыл. Настолько, что даже замёрз. За окном порвалась плёнка донимавшей целый день жары. На сцену вышел дождь. Вечерний. И вместе с прохладой принёс сквозняк.

Поёжился и поглядел на «кошечку»:

— Лола, прикрой окно, если не трудно. Озяб, что-то.

— Может, заболел? — она встала с дивана и подошла к окну. Превратилась в струну, потянулась грациозно, плавно. Затем перегнулась через подоконник и выбросила вперёд руки, подставив их под барабанящие капли дождя. Мы с Измайловым одновременно заострили внимание на её позе. Долго смотрели…

— Ну что, успокоился? Чего раскричался-то? — голос Игоря был мягким.

— Да сам не знаю. Устал, должно быть.

— Должно быть, — он тоже поднялся и выключил свет, так что в темноте остался виден лишь силуэт стоявшей у открытого окна девушки. — Где остановился в этот раз? Далеко отсюда?

— Пока нигде.

— Значит здесь и отдохнёшь. Мы с Лолой должны сегодня съездить кое-куда, а ты спи, — уселся на место. — Помнишь, как я проверял, где ты живёшь? Друга твоего выслеживал, — опять, в какой уже раз, засмеялся. — Кстати, я Вадика недавно совсем видел. Это ведь он меня с ней познакомил.

— Да я, в общем-то, тоже при этом событии присутствовал.

— Точно, точно… Ты не обижайся. Я действительно рад тебя видеть. Тебя одного и рад. И разговор затеял для того только, чтобы ты мне помог расставить все точки над «и», — Измайлов в очередной раз взял в руки гитару и принялся неслышно перебирать струны. — Всю жизнь мечтал научиться играть на музыкальных инструментах, а приходилось всю жизнь заниматься другими вещами. Неизвестно чем… — опять пауза и голос дождя под неумелый аккомпанемент гитары. — Я ведь, действительно, в отличие от тебя знал, что делаю. С самого начала. И о последствиях знал. И всё равно… В общем, всё равно. Хоть так, хоть так. Главное, что… Главное то, что я всё равно ни о чём не жалею. Всё замечательно. Мне не о чем жалеть. Если перекрутить назад стрелки часов, я выберу тот же размер времени. Не буду пытаться сократить его или наоборот растянуть. В противном случае, зачем вообще жить? День за днём плевать на своё отражение в зеркале? Искать виновных в судебном процессе, над девственницами и ангелами? Делать вид, что близок к разгадке тайны смысла бытия, не есть мяса, жалеть коров, и при этом по ночам скулить и посыпать тело перьями из распоротой подушки, в надежде обрести крылья? Александр появился вовремя. И тогда и сейчас… Теперь всё заново. Для меня. И ты уже здесь. Для себя. — Игорь блеснул в темноте белизной зубов. — А я ведь, действительно, пил всё это время. И всё время проводил с ней. И море денег на неё истратил. Так что, не обманули тебя. Почти не обманули… Но ты таким меня не увидел, потому что не должен был увидеть. Таким… И с Александром я встречался, — он угадал маску на моём лице и продолжил. — Встречался. Два дня назад. Поговорили спокойно, точно друзья старые. Грех жаловаться. Тебя вспоминали, хотя он о тебе с неохотой говорил… И даже, веришь — нет? Песни пели. Угадай какие? Цы-ган-ски-е! Можешь представить?

Измайлов вновь замолчал и даже перестал трогать струны. Лолита, вместо того чтобы закрыть окно, продолжала диалог с дождём. Я ждал, что Игорь закончит начатую тему, но он вдруг просто протянул гитару.

— Андрей, спой что-нибудь? Правда, спой, пожалуйста.

— Что петь-то? — принял инструмент и покосился вопросительно.

— Не знаю. Что самому больше нравится. Вот цыганскую песню, как раз, и спой, если сможешь, — он посмотрел на девушку. — А Лола нам станцует. Станцуешь, Лолита?

— Как скажешь, — женщина повернулась в нашу сторону.

Я, немного озадаченный, принялся подстраивать гитару. Песни и пляски в темноте комнаты. Цыганочка с выходом из-за шторы…

— Ты помнишь песню, которую Михалков в фильме исполняет? «Мохнатый шмель»? Помнишь? Ну так спой, если помнишь, — Измайлов хлопнул в ладоши.

— МОХНАТЫЙ ШМЕЛЬ…

— Вот, вот. Ага…

— НА ДУШИСТЫЙ ХМЕЛЬ…

Лолита развязала пояс, откинула его в сторону и так, в распахнутом халате, отсвечивая в темноте белизной голого тела, прошлась в танце по комнате. Игорь прихлопывал в такт. Я ускорил ритм:

— НА ЗАКАТ, ГДЕ ДРОЖАТ ПАРУСА…

Цыганский ли это танец? Или ритуальный? Пляска шамана, точнее шаманки. Женщины, способной вызвать гром и успокоить бурю. Излечить болезни и привить болезни. По усмотрению… Чьему?

Лолита останавливалась, замирала и постепенно, медленно, медленно вновь начинала череду захватывающих, ритмичных движений. Так цыганский ли это танец?

— ТАК И НАДО ИДТИ, НЕ СТРАШАСЬ ПУТИ…

— Ладно, хватит… — Игорь сжал рукой гриф — оборвал песню. — Спасибо, — и повернулся к ещё не успевшей остановиться хозяйке. — Собирайся, Лола. Пора.

— Куда вы, на ночь глядя? — я отпустил струны.

— Да, ничего интересного, — Измайлов, щёлкнув выключателем, вернул свет в комнату. — Обещал быть на одной презентации.

Лолита, без тени смущения, скинула халатик и прошла мимо нас в ванную комнату. Через несколько секунд послышался шум падающей воды. Мой собеседник проводил обнажённую женщину взглядом и, откинувшись на спинку дивана, сидел, прислушивался к этому шуму.

— Никогда не любил цыганских песен, — он заслонился ладонью от света люстры. — Я и сейчас не люблю их. Цы-ган-щи-на… — Игорь произнёс это слово с растяжкой и в конце щёлкнул языком. — Хотя дело не в цыганах.

Дело не в цыганах… Я понял, что это начало нового монолога и отставил гитару в сторону. Но Измайлов «надежд не оправдал».

— Зачем я этот разговор-то затеял? Забыл…

— Ты с музыки начал, а закончил определением такого понятия, как цыганщина.

— Точно, — он поморщился. — Бред какой-то… Что к чему? Я уже, как Ницше стал себя вести — чем громче кричу о «значимом», тем ниже опускаюсь. Или наоборот — чем слабее становлюсь, тем громче кричу о собственной значимости. Ницше, твою… Ты, кстати, никогда внимания не обращал на подобные «перевёртыши»?

— Обращал.

— Вот, вот… На примере музыки хорошо видно. Ты должен знать. Если музыкант на сцене ведёт себя, как отморозок, одежду носит соответствующую, черепа разные, поёт о том, что: «Видал всех на одной штуковине», сто процентов — он человек беззащитный и робкий. Хотя на сцене — монстр, кровожадный и ужасный. А познакомишься поближе — безобидное, хрупкое создание. За себя толком постоять не может, и в жизни своей ничего ещё не видел. Поклонники, которые подобную «крутизну» слушают, — такие же. А кто песни о сострадании и гуманизме слушает? Правильно. Тот, кто уже по уши дерьма нахлебался. И кровь пролил, быть может. Пришёл браток в кабак с «работы», где час назад троих «мимоходом завалил», заказал рюмку водки, слушает песню «про маму» и слёзы льёт горькие. Песня жа-лост-ли-ва-я… Да ещё и крестится через раз при этом. Впрочем, всё это и про меня сказать можно. Не один в один, конечно, но всё же… Что-то я самокритичен стал, чересчур? Ну, где там женщина моя?..

И словно услышав своего «кавалера», из ванной комнаты вышла, уже наложившая макияж и поправившая причёску, Лолита.

— Ты готова? — поднял на неё голову Измайлов.

— Да, почти… Застегни мне, пожалуйста, платье сзади.

Игорь встал и помог даме привести в порядок свой туалет.

— Ну, вот и всё. Нам пора, — он взял со стула пиджак и, не спеша, влез в его рукава. — Я рад, что успел с тобой поговорить. Хотя ты всё равно ничего не понял, — сказано было почти с издёвкой, в присущей Измайлову манере. — Мы с тобой словно по спирали живём…

— Чего? — я тоже поднялся. — По какой спирали?

— Ну, я же говорю — ничего не понял… — он взял Лолу за локоток и повёл в глубь коридора.

Последовал за ними:

— Когда появитесь-то?

— Скоро, скоро… — Измайлов обулся. — Ладно, прощаться не будем. Выходи, Лола, девочка моя… — и когда хозяйка скрылась за дверью, добавил: — Вампирёныш, старыми сказками вскормленный, — он, в который уже раз, засмеялся, прошёл в открытую дверь и вдруг, перейдя порог, оглянулся и, убрав с лица маску смеха, поглядел мне в глаза. Была в этом взгляде какая-то усталость, разбавленная вечной его насмешливостью, и даже, может быть, на долю секунды, что-то похожее на ненависть. Впрочем, он тут же приветливо улыбнулся и, подмигнув на прощание правым глазом, захлопнул за собой дверь. Я услышал звук шагов на лестнице, затем подошёл к окну и глянул вниз.

Лолита стояла возле «Мерседеса», ждала Игоря. Через минуту он вышел из подъезда, ни слова не говоря сел в машину, запустил женщину в салон и, включив фары, тронулся с места. Я проводил их взглядом до поворота, а затем вырубил свет и бухнулся в Лолину постель. Спать.

Проснулся от боя настенных часов. Бум — бум… Четыре раза. Открыл глаза и уставился в потолок. Начинало светать. Игорь и Лолита ещё не вернулись. Четыре утра. Нельзя сказать, что выспался, но спать больше не хотелось. Странное состояние. Раньше, в это время, я ещё даже не ложился. Хотя в Красноярске уже восемь, и видимо сработал будильник внутри меня.

По стене проползла полоса жёлтого света, запущенная в комнату фарами проезжающего мимо дома автомобиля. Проползла и исчезла. Презентация… Какая ночью презентация?

Сейчас бы, в самый раз, закурить сигарету. Лежать, делать затяжки, меланхолично сбрасывая пепел вниз, на пол. Размышлять о чём-нибудь глубоком… Жаль, что я не курящий.

Перевернулся на бок и накрыл голову подушкой. Какого хрена проснулся? Спать надо. Спать, спать…

* * *

Следующий раз, когда открыл глаза, на часах было чуть больше восьми. Свесил ноги с кровати, скинул одеяло и рывком вскочил. В квартире по-прежнему — никого.

Открыл настежь окно и пошёл в ванную комнату. Принял душ, оделся, поставил на огонь кофейник, включил телевизор. Когда кофе заварился, наскоро сделал пару глотков из маленькой чашечки, вспоминая, во сколько же Вадик предлагал встретиться? Получалось, что конкретного времени он не указывал. Попробовать на удачу? Может, и вправду он где-нибудь возле Киевского вокзала шляется?

Выключил везде свет, телевизор и, обуваясь, внимательно оглядел прихожую, ища ключ. Действительно, на вешалке висела какая-то связка. Попробовал — подходят. Сунул связку в карман и захлопнул за собой дверь.

Первым делом отправился на Ярославский вокзал, куда по привычке, всякий раз приезжая в столицу, сдавал вещи в камеру хранения. В последний раз так же, прямо с самолёта, перевёз сумку в знакомое место и теперь забрал её.

Спустившись в метрополитен, по кольцевой линии добрался до станции Киевская и вышел на поверхность уже в другом районе.

По выходу из метро, я оказался в самой гуще торгующего всякой всячиной народа. Натурально всякой всячиной. От колбасы непонятного сорта, до почтовых конвертов сталинского периода. Пройдя меж рядов и не обнаружив ни Вадима, ни его БМВ, повернул назад, перешёл дорогу и стал бродить возле коммерческих киосков. Срезая угол, обошёл с тыльной стороны эти «мини-маркеты» и сразу же наткнулся на группу цыганок.

ТАК ВПЕРЁД, ЗА ЦЫГАНСКОЙ ЗВЕЗДОЙ КОЧЕВОЙ… — вспомнилось.

— Дай, дорогой, рубль на хлеб, — подошла вплотную пожилая гадалка. — Всю твою судьбу дальнейшую поведаю. Дай, не жалей.

Сделал вид, что не услышал…

— Не жалей денег. Дай. Потом сам спасибо скажешь, — не отходила та. — Всего- то рубль прошу.

— Не дам, — поморщился и повернулся к ней спиной. — Даже на хлеб не дам.

— Ждёт тебя, красивый мой, дом казённый, — негромко так произнесла. В спину.

— Тьфу… Дура, — я опять вышел на заполненное людьми место.

Вот тебе, Андрюха, и Мохнатый шмель… Где Вадик-то? Обойдя все киоски и не найдя друга, направился в сторону гостиницы «Киевская». Вот тут-то и увидел знакомую машину с помятым крылом. Их там стояло много, машин.

Возле одной кучковались человек пятнадцать мужчин. Половина — русские, другая половина — «лица кавказской национальности». Горячо что-то обсуждали. Среди этих пятнадцати был и Вадик.

Подошёл к его автомобилю, положил сумку на капот и стал ждать. Повернулся спиной к братве, облокотился о БМВ, принялся разглядывать привокзальную картинку. Суетящихся, как в муравейнике, спешащих на посадку пассажиров пригородных поездов, желающих сделать «необходимую покупку» пассажиров дальних поездов, продавцов, стремящихся сбыть всё, что у них есть на руках, неважно кому, главное за сколько, и просто праздно шатающихся «москвичей и гостей столицы».

Наконец, Вадик закончил «очень серьёзные разговоры» и подошёл к машине. Поглядел в очередной раз на помятое крыло, выругался, пнул по колесу и протянул руку:

— Привет. Вот ещё забот прибавилось, машину ремонтировать. А на чём я всё это время ездить буду? На метро, что ли?

— Что? На метро западло? — я ухмыльнулся и тоже глянул на крыло. — Полезная вещь. Общение с народом непосредственное, так сказать…

— Ага. Мне общения как раз и не хватает. Мне эти общения уже вот где сидят, — он ударил легонько ребром ладони себе по шее. — Целыми днями только и делаю, что общаюсь, общаюсь… Кстати, ты про Измайлова-то уже слышал?

— Что слышал? — по спине пробежала ящерица.

— А… Не слышал, — украинец снял солнцезащитные, фирменные очки и посмотрел в сторону гостиницы. — Сегодня. Ночью. С моста. На машине. Вот такие дела…

— Что? Ты толком объясни. Что с моста на машине?

— Просто с моста на машине, — Вадик повернулся ко мне. — На большой скорости пробил ограждения и в Москву-реку…

— И что? — ящерица никак не хотела понимать.

— И всё, — мой друг опять надел очки. — Раз и всё. Наверное, пьяный был, как всегда. ГАИшники говорят, что он два квартала под сто пятьдесят шёл. Сейчас уже в морге. Женщина с ним какая-то… Впрочем, в морг увезли лишь то, что от них осталось. Удар сильный. Больше я ничего пока не знаю. С утра на том месте, где он ограждение пробил, ментов и ГБешников полно было. Я как раз мимо проезжал.

— … твою мать! Вот и всё… — я стоял и смотрел на Вадима, но так, словно сквозь него. Да и действительно, сквозь него. Дважды два — семь. Ранняя пташка клюёт небесные орешки. Чьи орешки? — Когда, ты говоришь, он?..

— От ментов слышал, что под утро. Примерно, часа в…

— Часа в четыре?

— Да, где-то так. А что?

— А ты знаешь, кто был с ним в машине?

— Кто?

— Лолита, — достал из кармана связку ключей и бросил на капот. — Лолка. Я у неё дома ночевал. Сегодня…

Вадик удивлённо, сквозь очки, посмотрел на меня. Затем, ничего не говоря, достал сигарету и закурил. Пускал клубы дыма и продолжал молчать. Я пошарил рукой в сумке, достал пакет с фотографиями и отделил одно фото.

Жизнь по спирали? На самом деле? Смена декораций? Вакансия? Игра? Руки напряглись, чтобы порвать лишнюю карточку…

Хлопья белого снега летом. Бумажный снегопад. Фотография, разорванная на миллион белых снежинок. Ветер. Вьюга… Или белые перья падающей птицы? Улетающей птицы? Жизнь по спирали… Слабость в силе, сила в слабости. Кто придумал снег? Снег летом…

Ну что? Прощаться не будем? Скоро свидимся? Выходи Лола, девочка моя, вампирёныш новыми сказками вскормленный. Слова, слова…

Слова первые — слова последние. Фотография разорванная — фотография выдуманная. Человек на фоне снегопада. Разорвать?..

Я ещё раз вгляделся в знакомое лицо. Затем аккуратно вытянул три другие фотографии и накрыл ими портрет Измайлова. Все четыре фото вернул обратно в пакет, а пакет опустил в сумку:

— Намбо-ван.

— Что? — встрепенулся Вадик.

— А ничего. Всё ништяк… Ван, ту, фри… Миллион. А ветер дует и дует в дудку. Дует и дует…

— Что?!

— Я говорю — миллион. А ты думал сколько?

Украинец снял очки и посмотрел озадаченно. На то, как я несу всякую чушь. На то, как по-идиотски хлопаю глазами. На то, как просто стою и улыбаюсь. Как просто стою и улыбаюсь. Просто стою и улыбаюсь. Стою и улыбаюсь…

Улыбаюсь я.

1993–1994 г.г. Красноярск, Париж.

 

Глава 17

Коридоры, коридоры, коридоры… Бесконечные рукотворные лабиринты. Достойное воплощение гениальной практичности. Кто-то же их придумал. Как имя того ценителя прекрасного, спроектировавшего первые тюремные коридоры?

Скрип открываемых и закрываемых железных дверей похож на скрип тяжело-груженного состава, трогающегося с места, набирающего обороты и устремляющегося в путь. Кольцевая линия, пассажиры все в сборе, гудок… И сразу вслед за гудком начало кинофильма с меняющимися актёрами, но одним и тем же сценарием. Коридоры, коридоры…

Вертухай, точно Моисей, ведущий целый народ в нужное место. Точно Сусанин… Этот уже привёл однажды, но ему всё нипочём, улыбается приветливо, шепчет ласково: «Стоять, лицом к стене, руки за спину, продолжать движение». Зелёные погоны, зелёная форма, зелёные стены, зелёное болото. И вновь — коридоры, коридоры, коридоры…

Моисей-Сусанин останавливается и толкает дверь кабинета. Довёл…

— Здравствуйте, гражданин следователь.

— Андрей Григорьевич! Присаживайтесь, — он в дорогом костюме и с печальными глазами. Но следак не один. Чуть поодаль на стуле суровый дядька с озабоченным за судьбу государства взглядом на мудром лице.

— Так… Ну, наверное, перейдём на «ты». Как, ты не против?

— Нет, конечно, — соглашаюсь я.

— Вот и хорошо. Тогда приступим к делу, — следователь раскрыл папку с документами и перевернул первый лист.

— Прошу прощения, у меня что, новый адвокат?

— Почему новый?

— Просто гражданин, сидящий в углу, не похож на Галину Андреевну.

— С Галиной Андреевной… — он, не поднимая головы, продолжал рыться в документах, — ты встретишься несколько позже. А сейчас, я думаю, в твоих интересах отвечать коротко и ясно. Договорились?

Можно было и не договариваться — разницы особой всё равно не ощущалось. Я лишь пожал плечами.

— По делу о хищении государственного имущества, — следователь, наконец, поднял голову. — Серебров изменил показания. Теперь они у вас сходятся. Договорились, значит. Да? — он усмехнулся. — Договорились, договорились… Следственный изолятор не предполагает полную изоляцию, всё что нужно вы друг другу уже сообщили. Но, тем не менее, первоначальные показания остаются в силе, и суд это учтёт. Лично для меня в этом деле всё ясно. Будем вскоре закрывать, — мужчина откинулся на спинку стула, достал пачку «Кэмела» и закурил. — Угощайся.

— Не курю.

— Ну, в камеру возьми, друзей угостишь.

— Прямо, как в фильмах… А можно всю пачку… — и посмотрел скромно на никотинового верблюда.

Следователь улыбнулся и повернулся к другому мужику, затем опять ко мне:

— Находчивый подследственный. Ладно, бери, договорились.

— Хорошие сигареты курите… — так и подмывало уточнить: «Гражданин начальник», но я всё же не употребил этот штамп, а просто опустил пачку в карман.

— Ну, так я же закон не нарушаю, на адвокатов деньги не трачу. Могу себе позволить. Кто тебе не давал? Или в тюрьме лучше?

— В тюрьме хуже…

— Ну, ну… — он, кстати, часто нукал. — Может быть, имеются какие-нибудь жалобы или предложения?

— Предложения. Есть.

— Интересно. Ну и…

— Предлагаю послать запрос в Красноярскую краевую психиатрическую больницу на предмет получения документов о моём психическом заболевании. И ещё не мешало бы занести в дело показания о том, что я совершил преступление, находясь в состоянии психической неустойчивости.

— Ага, замечательно… И что, в Красноярске действительно имеются такие документы?

— Имеются. Ну, так как?

— А я что, против, что ли? — следователь записал что-то на листе бумаги и протянул мне. — Обследование, так обследование. Просто дольше до суда в тюрьме просидишь. Двадцать дней, как минимум.

— А я и не тороплюсь, — поставил закорючку-автограф под заявлением и протянул обратно. — Куда спешить-то? Если дадут года четыре, то какая разница, где сидеть.

— Ну, четыре года, допустим, вряд ли дадут, — он продолжал писанину. — Тем более, ты же знаешь, что активная помощь следствию поощряется. А ты сразу во всём сознался, молодец. Если дальше так пойдёт, то, думаю, есть шанс получить условную меру наказания.

— Меня на месте взяли, — и пожал плечами, — какой дурак станет отпираться.

— Ладно, это мне не интересно. Мне ваше с Серебровым дело не упирается никуда. У меня, кроме вас, ещё двадцать человек под следствием, и половина из них тяжкие. Так что, проходи своё обследование, и с лёгким сердцем в зал суда, — мужчина потянулся и прикрыл рукой зевоту. — Я вообще через месяц в ГАИ ухожу работать.

— Поздравляю.

— Спасибо, — он вдруг достал из дипломата пакет. Чёрный пакет. Знакомый пакет. И выложил на стол то, о чём я уже и сам догадался — четыре не сорванных лепестка ромашки-гадалки. — Меня сейчас вот что интересует. Во время обыска в квартире Сереброва, в твоей сумке с вещами найден пакет с этими фотографиями. Тебе знакомы люди на них изображённые?

То ли — чёрт побери, то ли… Хотя белые хлопья снега, клочья разорванной карточки Измайлова, так и не упали на землю летом, зимой дождик ненужных расспросов вряд ли обрадует.

Я взял пакет в руки и внимательно пересмотрел всё его содержимое. Всё на месте.

— Знакомы.

— Кто они?

— Там у меня ещё портрет Ельцина лежал. Нужно объяснять, кто такой Ельцин?

— Ельцина мы не нашли, а эти фото там были. Какое отношение ты к ним имеешь? Только давай без этого…

— К кому конкретно. Люди разные.

— Хорошо, поговорим о каждом отдельно, — следователь опять посмотрел на сидевшего в углу мужчину. — Ты знаешь, что Измайлов погиб в автокатастрофе летом этого года? Ты был с ним знаком?

Я оставил в руке одну фотографию и отразился в уверенном и надсмехающимся над всем миром взгляде — взгляде Игоря.

— Знаю. Был.

— При каких обстоятельствах познакомились?

Вот спросил… Может, действительно всю правду рассказать, глядишь, на обследование сразу в психушку упечёт.

— Измайлов, одно время, в Москве был моим музыкальным продюсером.

— Допустим… А остальные что, тоже продюсеры?

— Остальные? — я положил фото Игоря на стол. — А кто вас конкретно интересует?

— Конкретно… — следователь протянул руку и указал на снимок Хазара. — Например, вот он. Правильно. Всё сходится. Верной дорогой идёте това… Или идут? Или иду?..

— Данович Эдуард Александрович, — продолжил будущий гаишник, — ни в музыкальной, ни в продюсерской деятельности замечен раньше не был. Хотя, конечно же, как человек талантливый, мог бы преуспеть и на этом поприще. Так, всё-таки, какое отношение к нему Вы имеете? — он опять, почему-то, перешёл на «Вы». — Или храните эти фотокарточки, как хранят портреты известных актёров и политиков? Того же Ельцина, например. А, Андрей Григорьевич?

Зарешёченное окно отбрасывало на стену зарешёченную тень. Я протёр глаза, выдержал паузу, затем вновь протёр глаза:

— А кто он, на самом деле, этот Данович?

— Это Вы нас спрашиваете?

— Вас. Сам я не знаю, а знать хочу.

— Зачем?

— Потому что ищу.

Следователь посмотрел, то ли с интересом, то ли с недоверием, и опять «затыкал»:

— Дай-ка сигарету.

— Я не курю.

— Чего не куришь? Я только что тебе пачку подарил.

— А… Извиняюсь, забыл, — достал обратно «верблюда» и положил на стол.

— Да мне только сигарету, — он закурил и выдохнул дым в сторону. — Зачем ищешь?

— А если отвечу, что я его родственник?

— Чей?

— Дановича.

— О, ёб… Школин, ты насчёт психбольницы действительно правду сказал или пошутил?

— Правду.

— Понятно. И, что, никогда раньше ты с Дановичем не встречался?

— Нет, никогда.

— А какого тогда хрена его в Воронеж искать приехал? Располагаешь сведениями, что он здесь находится?

— Я знаю только, что он здесь родился.

— И всё?

— И всё.

— А где сейчас Данович?

— Вот это я бы и сам хотел узнать.

Следователь перевернул фотографии и указал на исписанные ручкой, несущие информацию оборотные стороны:

— Твой почерк?

— Нет.

— Чей?

Пришлось помолчать. Недолго. Секунд сорок.

— Гражданин следователь, как вас по имени отчеству?

— Павел Петрович.

— Павел Петрович, — взял в руку фото и внимательно вгляделся в черты лица человека на нём изображённого. — Я ведь действительно очень хочу узнать информацию о том, где находится Хазар. Очень. И вы такой информацией располагаете в большей мере, чем я.

Правду сказал. Чистую…

— Да мы-то знаем, а что толку? — в первый раз за всё время вмешался в разговор второй мужчина. — Данович в данный момент проживает во Франции. Мы думали, Вы сообщите нам что-нибудь интересное. Ну, ладно. Считаю, что в продолжении беседы нет смысла, — он повернулся к следователю. — Видимо, можно отпустить гражданина Школина.

— В камеру, в смысле, отпустить, — улыбнулся мне следак и, собрав фотокарточки, сложил их в дипломат. — Что ж, проходи своё обследование и добро пожаловать в зал суда. Всего хорошего.

— Можно один вопрос?

— Да, конечно, — он вопросительно приподнял брови.

— По окончании судебного заседания мне будут возвращены эти фотографии?

— А зачем тебе фотографии на зоне?

— На какой зоне, Павел Петрович? — я, стоя возле двери, поглядел на следователя. — Ну, так как, вернёте?

— Вам будут возвращены все Ваши вещи, — ответил за него второй. — И ещё… — он также неподвижно сидел на стуле, — Дановича можно найти в Париже. А информацию получить в торговом доме «У Вагнера», расположенном на станции метро «Ля Фурш». Запомните?

— Спасибо, постараюсь.

— До свидания. Надеюсь, мы с вами ещё встретимся…

— Возможно, — я взглянул на вертухая, который уже ждал, открыв дверь, и вышел в коридор. Анализировать услышанное — бессмысленно. Принять, как есть — заманчиво. Просто проигнорировать — глупо. Запряга-а-ай ка, дядя, ло-ошадь рыжую, лохма-атую…

 

Глава 18

Около месяца назад. Осень 1992 г. Воронеж.

Тяжёлая дверь открылась ровно настолько, насколько нужно, чтобы впустить человека в помещение. И сразу захлопнулась. Камера номер сто двадцать семь. Два-семь, на местном диалекте. Два плюс семь будет девять. Н-да…

Это конечно не подвал. Совсем даже не подвал. Обоев вот нет, но остальное всё присутствует. Занавески, картинки и, кажется, настоящий телевизор. Не тот настенный шкаф для посуды, который в тюрьме зовётся телевизором (хотя такой тоже имеется), а именно настоящий, с кинофильмами, новостями, Хрюшами и Степашками. Н-да…

Слева от двери, занавешенный простынёй санузел. Далее, вдоль стены — стол и стояк из двух шконок, верхней и нижней. По правой стене ещё два стояка. В центре — решка, на которой, точно в холодильнике, разместились продукты — сало, колбаса, лук и т. д. Камера маленькая, всего шесть шконок — «тройник». Пять мест заняты спящими людьми, одно, заправленное аккуратным домашним одеялом, пустует. Её хозяин совершает «променад» от фрезы до решки — тусуется. В камере тепло…

— Привет, — я поздоровался с единственным бодрствующим обитателем моего нового жилища. Он в ответ кивнул головой, развернулся и быстрым шагом пошёл обратно. Облачён в спортивный костюм, на ногах кроссовки. Легкоатлет… Я, присматривая место, куда положить матрац, двинулся за ним в глубь камеры.

— Брось пока с краю на верхнюю шконку, — «легкоатлет», не прекращая движения, точно слаломист, обогнул меня и показал рукой. — Вон на ту. Ромка проснётся, под его матрац свой запихнёшь, мягче спать будет.

Аккуратно, стараясь не задеть ноги спящего человека, положил матрац возле решётки на шконку, которую мне указали. Затем уселся на нижнюю, где спал мужчина с вязаной шапкой на глазах, и повернулся к телевизору. Шла программа для тинэйджеров. Тинэйджеры пели песенку про ковбоев: «Раз ковбой, два ковбой…»

— Сто сорок четвёртая? — всё так же на ходу, сверкнув золотыми фиксами, поинтересовался «бодрствующий». На вид ему было лет сорок. Короткая стрижка, чистая спортивная одежда, на пальцах рук татуировки в виде перстней.

— Нет, восемьдесят девятая.

— А… У нас уже есть один по этой статье. Вон тот. Три года химии получил. Сегодня, перед тобой, в хату вернулся. Так что, и ты не больше получишь. Часть какая?

— Третья.

— Всё равно ничего страшного. У меня девяносто три — «прим», — он щёлкнул языком, искоса глянул, мол: «Ну как, произвёл впечатление?» и пошёл на очередной круг. — А в каком районе живёшь?

— Я не местный. Из Красноярска. А в Воронеже останавливался на Ваях у подельника.

— Подельника как зовут?

— Олег Серебров, погоняло Саид.

— Саид? Он не на рынке торговал?

— Да нет, на рынке он точно не торговал.

— Саид, Саид… А лет сколько ему?

— Двадцать три.

— Молодой, не знаю. Тебя-то как зовут?

— Андреем.

— А меня Владимиром. Ромка проснётся, поспишь немного. В подвале-то, наверное, не спалось?

— Разве на таком холоде уснёшь?

— Знаю, сам бывал там неоднократно, — Владимир вновь ускорил движение.

Меня действительно разморило. Прислонился к стене и под ненавязчивые вопли детей с экрана телевизора незаметно задремал. Ковбой, ковбой, тарам-тарарам…

— Эй, братан, ложись на шконарь, — молодой темноволосый, крепкий парень тормошил моё плечо. Я дёрнулся и открыл глаза. Все в хате уже проснулись. Напротив, на нижней шконке, сидел, свесив вниз ноги, рыжий крепыш в чёрной майке и коричневых спортивных штанах. На вид ему было лет двадцать восемь — тридцать. Хозяин шконки, на которой сидел я, мужчина лет пятидесяти, снял с лица шапку — щит от света и, перевернувшись на живот, смотрел телевизор. Дальше, ближе всех к двери, скрестив ноги крест-накрест, восседал арестант неопределённого возраста, скорее всего за сорок, худой и с сединой в волосах. И, наконец, над рыжим, свесив вниз голову и улыбаясь беззубым ртом, валялся тот, кто получил три года химии, по одной со мной статье. Этому было так же, на вид, лет тридцать. Тормошивший меня и был, видимо, Ромкой, пацаном примерно одного со мной возраста.

— Давай матрац твой под низ положим, — Ромка встал и приподнял свою подстилку, освобождая место. — Засовывай свою «машку». Во… — он удовлетворённо посмотрел на проделанную работу. Ложись теперь, поспи. Из подвала, небось, только что? Там сейчас не сахар.

Ромка говорил с типичным воронежским акцентом, немного растягивая слова. Глаза его при этом постоянно улыбались. Хитро улыбались.

— Ты из Красноярска, говорят? Я там жил одно время. Вольной борьбой занимался.

— А жил где?

— В Зелёной Роще.

— А-а… — я разделся и, запрыгнув наверх, смачно растянулся. — Меня Андрюхой зовут.

— Да уже знаю. Спи.

Я незамедлительно последовал его совету. Ну, просто незамедлительно…

Когда в очередной раз проснулся, была, по-видимому, ночь. Все опять спали. Все, кроме Романа и Владимира. Последний, скорее всего, вообще не ложился. Он без устали наматывал километры, не щадя себя. Спортивный дядька… Я спрыгнул вниз и пошёл на дальняк, в смысле, в туалет.

— Что-то мало ты отдыхал. Не спиться что ли? — Володя приостановил свой бег. — На новом месте всегда плохо спится.

— Да нет, просто с непривычки долго не получается, — я справил нужду и вышел из-за занавески. — Таз есть в хате? Постираться бы надо. После подвала, как свинья грязный.

— А в баню водили?

— Водили с утра.

— Завтра с нами ещё раз пойдёшь. Мы по вторникам моемся. А таз под шконкой возьми, там же и мыло хозяйственное найдёшь.

Я нашёл всё. Пока стирал бельё, «спортсмен» ходил вокруг меня, точно кот вокруг сала. Наконец подошёл вплотную и заговорил быстро-быстро, полушёпотом:

— Слышь, Андрюха, куртка у тебя спортивная хорошая. Тебе всё равно не нужна, а мне на зону идти скоро, пригодилась бы. Ты ведь не местный, грева и помощи с воли ждать — дело долгое, а я тебя в свою семью возьму. Будешь со мной и Ромкой жить. У меня хавки полная решка. Вон, спроси у Романа, как мы с ним живём. Лучше других. Телевизор тоже мой, кстати… Ну как, договорились? — и, видя, что не тороплюсь с ответом, продолжил в том же темпе. — Ты не подумай, что я вымучиваю у тебя эту куртку. Я с тобой меняюсь. Баш на баш. У тебя полотенца нет, туалетных принадлежностей, а у меня лишние даже. Я тебе полотенце, стакан, зубную щётку подгоню, да и вообще, всем делиться будем. Не один месяц вместе сидеть. Так что, думай, — и в выжидательной позе замер рядом.

Я ополоснул руки под краном, снял куртку (сам остался в рубахе) и протянул её новому владельцу. Тот быстро, точно опасаясь, что я передумаю, сложил одежду, снял со шконки объёмный рюкзак, развязал его и запихнул куртку вовнутрь. Затем опять подошёл вплотную:

— Тебе она всё равно не нужна, а мне сам понимаешь… Сейчас постираешься, похаваем маленько. Проголодался, небось? Потом подельника твоего поищем, отпишем по тюрьме. На, возьми зубную щётку и пасту мою, полотенце вон висит, вытрешься. Сейчас чай вскипятим, у тебя ведь и чаю нет? Ничего, мой попьёшь, мы ведь теперь одна семья. Эти-то все уже поели перед сном, — Владимир кивнул в сторону спящих.

— Они все под следствием? — я закончил стирку и слил воду из таза в раковину.

— Да какой там… Кроме меня, Ромки и Юрика Макара, — он указал на рыжего, — все уже осужденные. Барон так вообще на тюрьме уже два года торчит, а получил четыре, — Владимир поглядел на ближайшую шконку, где спал худой с сединой в волосах мужик.

— А что он здесь делает?

— Да хрен его знает, — сквозь зубы процедил мой новоявленный семейник. — Я сам в эту хату заехал две недели назад. До этого в четыре-восемь сидел.

— И кто тут за что находится?

— А кто за что. Этот — Барон, Сергеем его зовут, кажется, дрель украл в деревне. У него уже шестая ходка и всё «за хлебом». Юрик Макар убил кого-то. Валера по сто сорок четвёртой, как и Барон — ему три строгого влепили, — Владимир указал на самого старшего по возрасту в камере. Тот спал так же, как днём, с шапкой на глазах. — Ну а Ромка, по-пьяни, кого-то избил и деньги отобрал, ему сто сорок пятую повесили — грабёж. Он, в принципе, бычок. Куда направишь, туда и побежит. Ну а ты, я вижу, пацан грамотный… — говоривший немного шепелявил, пришёптывал. — Ладно, пора хавать, чай вскипел, — он снял с решки колбасу, сало, лук, чеснок, нарезал всё это крупными кусками и вместе с хлебом разложил на столе. — Подходите ближе! Ромка, ты что там, замёрз, что ли?

Мы, разумеется, не отказались воспользоваться подобной щедростью.

— Ты давно из Красноярска? — Роман пережёвывал луково-колбасную смесь. — Я там в школе учился. Года два жил, пока борьбой занимался.

— Какой борьбой-то?

— Вольной, потом дзю-до. В спортзал ходил, в этот… Не помню название, давно дело было.

— Я тоже дзю-до занимался, в своё время, конечно. Давно здесь сидишь?

— Да дней десять. Залетел-то по дурости. Из кабака вышел, из «Анны»… Слышал такой? Ну вот, вышел, тачку ловлю, никого не трогаю, вдруг три чёрта каких-то подходят, встают впереди меня и тоже голосуют. Встали бы сзади, как полагается, я бы им слова не сказал. Ну, а так, пришлось сделать замечание, вежливо, конечно. Они будто и не слышат — стоят себе, голубки. Мне домой-то надо попасть? Жена волнуется… Или ждать, когда они уедут? Подошёл, взял двоих в охапку и потащил под арку… Пока с этими разбирался, третий ментов вызвал, мол: «Бандит его товарищей грабит!» А кого я грабил? По рёбрам пару раз съездил, было, но деньги-то не брал. Менты разве станут разбираться? Я попытался им про такси рассказать, они мне в ответ дубинками и в райотдел… Самое смешное то, что все трое ещё поздоровее меня будут. Нет, чтобы просто шею мне намылить (что, втроём не справились бы?), так они ещё и жаловаться побежали, козлы… — Ромка проглотил кусок сала вперемешку с горькой слюной обиды и запил всё это чаем. — Моё дело уже на днях закрыть обещают. Быстро они…

— Да ты нам честно скажи, — Владимир подмигнул мне заговорщически, — забирал у мужиков деньги или нет? От братвы-то не скрывай.

— Какие там деньги? Были бы деньги, ещё куда ни шло, а то ни за что, ни про что, раз — и сто сорок пятая…

— Будет тебе переживать. Твоя статья всего до семи лет, а моя с восьми только начинается, — «успокоил» Володя.

В это время в стену трижды постучали.

— Сходи, посмотри, — кивнул Ромке «старший товарищ».

Роман залез под шконку и начал там что-то колупать. Затем послышался его голос:

— Привет. Ага, давай… Дома, — он вылез с тремя свёрнутыми бумажными записками-малявками в руке. — Так, это в сто пятьдесят первую, это в сто двадцать девятую, а это Бертнику, тебе, то есть, — Ромка передал одну мульку Владимиру, затем отодрал с противоположной стены зелёную наклейку в цвет краски, в которую была окрашена камера, и, обнажив дыру размером с кулак, стукнул в свою очередь три раза.

— Володь, а где «лошадь»?

— У меня на шконке под матрацем возьми.

— Ромка нашёл «коня» (прут из веника с резинкой на конце) и зацепил на него оставшиеся две малявы:

— Ой-ёй. Не спи, замёрзнешь. Мульки прими, — прокричал он в дыру и сунул туда прут.

— Дома, — послышался голос из другой камеры.

— Ну, дома, так дома, — Ромка спрятал лошадь и вернулся к нам.

Владимир, между тем, прочёл свою почту и уселся писать ответ.

— Поел? — он поднял на меня голову.

— Поел, благодарю.

— Ложись тогда, досыпай.

— Пусть Ромка ложится, — кивнул головой пацану. — Я только что проснулся.

— Да я вообще днём сплю, — Роман застыл на дальняке. — Привык уже. Так что, спи, пока место свободное.

— А ты, Володь, когда спишь? Тоже днём?

— Я урывками, по два, по три часа, когда тусоваться надоедает, — он обнажил золотую челюсть.

Я забрался на шконку и укрылся одеялом:

— Во сколько проверка?

— Не проспишь, разбудят.

* * *

На проверку всех вывели в коридор. Старлей беглым взглядом осмотрел арестантов, а коридорный в это время простучал по стенам камеры. Дыр, «разумеется», не нашёл. Впрочем, Бертник с Ромкой заделали их действительно искусно. Бертник перед проверкой гладко выбрился и аккуратно оделся во всё лучшее. Надо отдать ему должное, в дальнейшем он так же тщательно готовился к этой, на первый взгляд, рядовой повседневной процедуре, как бы желая показать работникам СИЗО: «Хоть я и за решёткой, но всё равно, при любых обстоятельствах, буду больше походить на человека, чем вы». Впоследствии, при всём моём неодинаковом отношении к Владимиру, я перенял у него эту привычку.

— Заходите, — офицер махнул рукой и запустил нас назад в камеру.

На столе в чашках уже стояла баланда, которую Роман получил на всю хату.

— Тебя как зовут? Андрюхой, кажется? — рыжий Юрик-Макар сиганул с разбега на свою шконку. — Вон свободная шлёмка, бери себе, будешь из неё хавать. А пока из моей ешь. Я не хочу, я ещё не проснулся, — и он смачно зевнул.

— Да я тоже не хочу. Тем более, ночью похавал.

— Где ты похавал?

— Вон, с Володькой и Ромкой.

— А-а… — Макар перевёл взгляд с меня на Бертника. — Ну, как хочешь.

Есть не стал никто. Ромка и Бертник улеглись спать. Макар, Валера и Барон на нижних шконках тоже. Бодрствовать со мной остался только парень с верхней, над Юриком, шконки, Серёга Чернов.

— Привет, — он улыбнулся и показал незаполненный ряд зубов. — Долго ещё после нас в подвале торчал?

— Где после вас? — не понял я.

— Ну, мы же с тобой в одной хате на подвале находились. Да ты, наверное, не помнишь. Я с этапом в воскресенье пришёл.

— Нет, не помню, народу много было.

— Вот, вот. Я на суд ездил. Мне три года химии дали, представляешь?

— Тоже по восемьдесят девятой?

— А у тебя восемьдесят девятая? Ну, тогда тоже. Только у меня уже третья судимость. Первый раз условный срок получил. Второй раз ИТР — исправительно-трудовые работы по месту жительства. Проценты из зарплаты снимали в фонд государства. И вот сейчас не зона, а химия всего лишь. Сам не ожидал, повезло… — он опять улыбнулся и пошёл умываться. — Сегодня событие — в баню поведут.

Часов в десять утра коридорный постучал по фрезе:

— Прогулка! Прогулка!

— Сергей подбежал к кормушке:

— Какая прогулка? Сегодня же в баню идём!

— Баня после обеда.

— Вот те на… — он развёл руками и поглядел на меня. — Ладно, надо пацанов будить. На прогулку, так на прогулку…

Поднялись Макар, Барон и, как ни странно, Ромка, хотя спал он совсем немного. Макар запихнул под телогрейку самодельный, сшитый из тряпок мячик:

— Так в баню точно после обеда?

— Ну, точно, — закивал головой Чернов, — что я тебе, врать буду?

— Смотри, а то на пиндюлину нарвёшься, — хитро улыбнулся Юрик.

— Да пошёл ты…

Разговор был шутливым, дружеским, без злобы. Я натянул телогрейку, которую выменял на подвале у временного сокамерника Юрика, и вместе со всеми приготовился выйти из камеры. Вдруг Бертник встал со шконки и подошёл впритык. Подошёл и заговорил шёпотом, скороговоркой, так, чтобы другим не было слышно:

— Сейчас выйдешь с ними во двор, язык держи за зубами, понял? Если начнут спрашивать про твою делюгу, отшучивайся, но детали не выдавай. Люди разные здесь, тем более в тройнике. Прикинься овечкой, мол, забрали, а за что не знаю. Статью шьют ни за что. И вообще, про себя много не рассказывай. Я ведь не просто так говорю. Два года после вынесения приговора на тюрьме не сидят, понял? С Ромкой тоже не особенно откровенничай. И про то, что я тебе сейчас сказал, молчи. Ну, давай, иди, — он опять запрыгнул на свою шконку.

Мы в сопровождении коридорного отправились в прогулочный дворик, помещение в четыре метра шириной и восемь длиной, со стенами покрытыми гипсовой шубой и металлической сеткой сверху. Макар, как только закрылась железная дверь, вытащил мяч и с силой пнул его:

— Серёга, становись на воротах, пусть из тебя дурь выбьют.

— Ага, сейчас… Мы с тобой в разных командах.

Все, включая седого уже Барона, принялись носиться по дворику и пинать тряпичный мяч и друг друга. Причём, непонятно было, кто в какой команде играет.

— Андрюха, не стой, — Юрик пнул мне мяч. — Ты за кого играешь-то? Или ты сам по себе? А?

— Да он с Ромкой в одной команде, — перехватил пас Барон.

— С Ромкой? Ромка ещё сам толком не понял с кем играть. Блуждающий форвард. Да, Роман? — Макар, не останавливаясь, поглядел на «грабителя». — Или заблудший? Лови мяч…

Последний не ответил, лишь молча переадресовал пас мне.

— Андрюха, а ты что, с Бертником раньше был знаком? По воле? — Юрик поправил налезшую на глаза вязаную шапочку.

— Я из Красноярска приехал, как я могу быть с кем-то знаком? Тем более, с Бертником. А что?

— Нет, ничего. Просто, я гляжу, отношения у вас больно уж дружеские. С чего бы это? Ромка тоже не успел заехать, как Бертник у него лучшим другом стал, почти братом. Теперь ты. Душевный человек Володька, да? Понимает всё с полуслова, помогает, чем может. Колбаской, например. Ты мяч не держи, пасуй дальше. У тебя, кстати, вчера курточка была неплохая, или я ошибся? Хотя, впрочем, тебе она зачем? Есть люди, которым нужнее. У Ромки, помнится, тоже кроссовки были другие. Зачем Ромке кроссовки? Колбаса вкуснее.

— Ну, лоханулся я с кроссовками, так что теперь? — Роман остановился и выпучил глаза. — Причём здесь колбаса? Попросил человек… Просто…

— Да нет, я так. Если сказал что не то, прошу извинить, — Юрик по-клоунски поклонился. — Только не рычи, понял? Играй в футбол, отдыхай… Серёга, ты что там застрял? — он посмотрел на Барона, того тоже звали Сергей. — Устал что ли?

— Шнурки развязались, — Барон наклонился над ботинками. — Вчера, когда в спедчасть хату водили, такие шнурки обронил где-то…

— Куда водили?

— Как, куда? В спедчасть, — удивлённо поднял голову «убелённый мудрыми сединами» мужчина.

— Куда, куда?

— В спедчасть, глухой что ли?

— Может, в спецчасть? — Макар выразительно постучал по голове.

— Что, в спец?

— Во, брат лихой… Двадцать лет отсидел, а как правильно что называть не знает. Не в спедчасть, а в спецчасть.

— Это я-то не знаю? — Барон был из тех людей, которые, даже осознав, что ошиблись, всё равно будут упираться до последнего. — Есть спедчасть, а есть спецчасть.

— Да нет никакой спедчасти, — рыжий Макар вспыхнул. — Спец-часть, понимаешь? Спе-е-ец- часть!

— Есть спе-е-ецчасть, а есть ещё спе-е-е-едчасть!!!

— Да?! У-у… А спиртчасти нет, а?

— Не знаю, — нахмурился Барон. — Посиди с моё, потом спорь.

— Ну, надо же… — передразнил его Юрик. — мне и своих пяти хватило, чтобы понять — никаких спедчастей не существует. Может там, где ты сидел, и были. Тогда расшифруй, что это такое, пусть молодёжь послушает. Да и мне интересно…

Ничего не ответил старый каторжанин, лишь пнул с силой мячик.

— У тебя, Андрюха, что за статья-то? — опять обратился ко мне Макар.

— Восемьдесят девятая.

— А… Как у беззубого вон того, — он кивнул на Чернова. — Тоже химию получишь. У него уже третья судимость, а до зоны никак не доберётся, — Юрий перепасовал мяч «химику». — И как у тебя это получается? Научи, может и мне какие-нибудь условные дадут. А то десяткой пугают, суки… — и опять повернулся ко мне. — В Воронеже-то есть кто знакомые?

— Я с подельником заехал, он местный.

— А в какой хате, знаешь уже?

— Знаю, в сто пятьдесят седьмой.

— Ну, покричи на тюрьму, уточни. Как его звать?

— Саид, Олег.

Тарас развернулся к корпусу тюрьмы и, приложив ладони к губам, громко закричал:

— Пять-семь! — потом ещё раз. — Пять-семь!

Наконец со стороны корпуса послышалось:

— Да, да… Кто пять-семь кричал?

— Саида позови.

— Кого?

— Олега Саида. Вчера заехал.

И через некоторое время голос моего товарища:

— Да, да, говори.

— Олег, привет, это Андрюха, — я так же сложил ладони у рта.

— Привет.

— Я в два-семь. Понял?

— Понял, понял.

В это время железная дверь дворика заскрипела, и появился вертухай с дубинкой.

— Кричите, да? — мент покачал головой. — Прогулка окончена. Пошли.

Когда шли по коридору, Макар поравнялся со мной и тихо произнёс:

— Ты, Андрюха, сильно не расслабляйся. Бертник — он гнида приличная. Приглядывайся пока, потом сам выводы сделаешь.

До обеда смотрели телевизор. Бертник и Ромка спали. Перед самым обедом Юрик получил передачу — чай и продукты питания — сало, курицу, лук, чеснок… Когда принесли борщ, он разложил всю эту снедь на столе, мол: «Хавайте, кто хочет». Все разобрали свои шлёмки с баландой и принялись есть, беря со стола то сало, то лук, то ещё что-нибудь.

— Сибиряк, ты-то что ничего не хаваешь? Одной баландой сыт не будешь, — Макар подмигнул мне. — У нас в хате принято всем вместе обедать. Ромке оставим. Когда проснётся, поест.

— Может, Володьку разбудить? — я оглядел присутствующих. Все промолчали.

— Ты ешь, ешь, — Юрка смачно хрустнул луковицей. — На родине-то узнают, что ты здесь или некому сообщить?

— Адвокат обещала телеграмму отбить.

— А… Ну, глядишь, и о тебе вспомнят, чайку подгонят. Нас угостишь потом также. Хотя далеко Сибирь… Сколько дней на поезде ехать?

— Если через Москву, то около четырёх суток.

— Ничего себе… — присвистнул Юрик.

— Не свисти, и так в хате пусто, — облизал ложку Валерий. — И что, Андрюха, тебя в поезде взяли?

— Да нет, не в поезде.

— Я в твоём возрасте майданщиком работал, — произнёс он это с таким видом, будто «работал» не железнодорожным вориком, а космонавтом. — Сколько тебе сейчас? Двадцать четыре? Ну вот, где-то столько же было. Чемоданы у иностранцев в поездах нарезал. Меня и взяли в первый раз по этой делюге… Иностранцев мало тогда ездило, я их вычислял и в тот же вагон билет покупал. Так и «работал», пока не спалился…

— А я иностранца-то впервые только два года назад увидел, — потянулся Барон. — Негра. Видел кто негра живого, когда-нибудь?

— Нет, никто не видел, — улыбнулся Макар.

— Мне как раз освобождаться, и тут на зону с этапа негра привезли…

— Да что ты гонишь! Уже совсем заврался, блин… — бросил ложку на стол Юрик. — Какого хрена негр будет на нашей зоне делать? Да ещё строгого режима. Ну, врёт… А?

— Может примажем, — округлил глаза Барон. — Давай отпишем на семёрку, он ещё там, наверное.

— Да иностранцы у нас, как и менты, на отдельных зонах сидят!

— А он русский, а не иностранец!

— Кто?! Негр — русский?! Много я от тебя наслушался, но чтоб такое… — Юрик опять раскраснелся.

— Он в Брянске жил с рождения, у него фамилия Степанов, на автобусе работал.

— Так какого хрена ты кричишь, что иностранца видел, если он русский?

— Как какого хрена? Он ведь иностранец?

— Но ведь ты сказал, что он Степанов!

— Степанов.

— Значит не иностранец?

— Как не иностранец, когда негр?..

Они некоторое время смотрели друг на друга, затем молча принялись за еду.

Баландёры принесли кашу. Кашу не стал брать никто. Наложили, на всякий случай, только Ромке — вдруг проснётся, кашки захочет…

Часа в три дня коридорный постучал по фрезе:

— В баню ходили, нет?

— Какой там ходили! — заорали в голос Макаров с Черновым. — Никуда ещё не ходили!

— А что так? Все давно помылись.

— Так ты же сказал: «После обеда!»

— А… Ну значит пошутил…

— Как пошутил? — Юрка подбежал к кормушке. — Веди нас в баню!

— Ладно, собирайтесь…

Перед самым выходом из бани, Бертник протянул мне полотенце:

— Держи. Твоё теперь, как обещал. И вот мыло возьми хорошее…

* * *

Спустя две недели, в Воронеже выпал густой белый снег. На прогулку вышли только я и Роман. В камере произошли изменения — ушёл на зону Валера, а заехал наш с Ромкой ровесник, Андрей, из пригородного посёлка Семилуки. В два-семь он уже сидел примерно с месяц и уезжал для прохождения следственного эксперимента. Я сразу обратил внимание на натянутость отношений между ним и Романом. Причем последний проявлял в этом назревающем конфликте гораздо большую активность. Подливал керосину ещё и Бертник, который незаметно сталкивал лбами молодых арестантов. Владимир занял освободившуюся нижнюю шконку, где раньше спал Валера, и по-прежнему мало с кем общался. Питался также отдельно, иногда, правда, с Романом. Я же предпочёл питаться вместе со всеми. Хата не такая большая, чтобы делиться на семьи…

— Ну что, зек проклятущий, наконец и в Воронеж зима пришла, — я швырнул в Ромку снежок.

— Ага… — он ответил тем же. — Зря Макар не пошёл. Юрка обычно каждый день на прогулку выходит.

— А Бертник?

— Володька-то? Да он, по-моему, вообще не гуляет. При мне, по крайней мере, ни разу не выползал.

— Ты по воле о нём слышал что-нибудь? — я принялся тусоваться по дворику. — По его рассказам, крутой он шибко. И схвачено у него всё, и менты у него ручные, и воровал миллионами.

— Не знаю. Я, по крайней мере, о нём раньше ничего не слышал, — Роман тоже ходил взад-вперёд по трассе. — Те, кто в Воронеже по воле вес имеют, они и в тюрьме люди известные. Волобуй или Плотник, например. Он и сейчас, вместе с Юриком Духом, смотрящий. А Бертника никто и не знает особо… Это он рисуется больше. Хотя я в эти тонкости никогда не вдавался и утверждать не буду. Какая мне разница, кто он?

Снег падал и падал. Большими хлопьями. Белыми. В прогулочных двориках в этот день кричали меньше обычного. Только в соседнем дворе неугомонный «Дон-жуан» всё не мог наговориться со своей возлюбленной. Причём, кричал не сам, а диктовал «речь» кому-то более молодому и голосистому.

— Марина! Марина!

— Да, да, говори! — отвечал писклявый голос из женской камеры.

— Серёга спрашивает: «Ты получила, нет?!»

— Да, да, получила!

— Всё получила?

— Всё, всё!

— Серёга спрашивает: «Ты как к нему относишься?»

— Хорошо отношусь!

— Серёга не слышит!

— Серёжа, я тебя очень люблю!

— Серёга говорит, что он тебя тоже…

Снег всё падает…

— Ромка, а что ты на Андрюху-то взъелся? — я, остановившись на минуту, чтобы послушать диалог заочно влюблённых, вновь возобновил прогулку по дворику.

— Да… — мой сокамерник сплюнул на снег, — кукушка он, по-моему. Стучит оперу.

— Это кто тебе такую идею подкинул? Бертник?

— При чём здесь Володька? Что ты всё сразу на него переводишь? Я сам догадался. Как в хату заехал, он мне сразу не понравился.

— И чем он тебе не понравился?

— Не знаю… — неопределённо пожал плечами Рома, — не понравился и всё.

— Да что ты несёшь, — остановился и поглядел на него в упор. — Думаешь, я не знаю о чём Бертник постоянно тебе жуёт? Он мне тоже самое нашёптывал, не замечал что ли? И про Андрюху тоже он информацию тебе подкинул. Ненавязчиво так… Завтра он тебе про меня что-нибудь «сообщит», тоже с кулаками набросишься?

Роман подставил ладони под хлопья снега и попробовал холодную хрустящую вату на вкус.

— Он тебе тоже, говоришь, нашёптывал?

— Нашёптывал в первые два дня, потом перестал. Я с ним сейчас мало общаюсь, тем более спим в разное время.

— Н-да… Ты знаешь, я когда заехал в камеру, он сразу предложил вместе держаться. Остальные, говорит, люди тёмные, не понятно кто есть кто, лучше, мол, жить одной семьёй. Ну, а я что? Я на тюрьме в первый раз. Ни знакомых, ни друзей, как вести себя в этой ситуации? Потом ты заехал, он к тебе: «Тары-бары, Андрюха — лучший друг». Ромка уже не котируется. Сейчас, вроде, опять со мной общается. Ты как-то сам по себе, он и повернулся в мою сторону. Тем более, хоть никто его толком не знает, но все — и Макар, и Барон, считают авторитетным малым. Сам видишь, как он живёт. Всё имеет, даже телевизор.

— И ты точно ничего о нём раньше не слышал?

— Говорю же, нет. Кто более-менее известен, тот на слуху. Всегда.

— А про Хазара не знаешь ничего?

— Про кого?

— Про Хазара. Ваш ведь он, воронежский.

— Хазар? Да нет, даже погоняло такое не слышал никогда. А зовут как?

— Эдуард Данович.

— Нет, не знаю, а зачем он тебе? — Рома ответил вопросом на вопрос.

— Нужен, — я опять швырнул в пацана снежком. — Ты, кстати, по воле, чем занимался? Где работал?

— Всё равно не поверишь, поваром в ресторане.

— Поваром? Ты?

— Я же говорю, не поверишь, — Роман широко улыбнулся. — Как раз в том ресторане, из которого выходил, когда меня приняли… Ой, совсем из головы вылетело, вчера я ходил дело закрывать и на привратке встретил мужика, с которым ты на подвале отдыхал. Юриком звать. Привет тебе передаёт.

— Фингал-то прошёл под глазом?

— Да вроде не видно ничего.

— А дело ты закрыл?

— Всё. Теперь объебок получить осталось и на суд с весёлой песней, — Роман замурлыкал мелодию: «Нас утро встречает прохладой…»

Над железной сеткой, служащей крышей дворика, послышалось хлопанье крыльев. Хлопанье неожиданное и громкое. Мы разом подняли головы, провожая взглядом стайку голубей. Серых голубей. Тюремных. Птиц, добровольно избравших своим местом жительства неприглядную запертость мрачного учреждения. Впрочем, мрачного только для его бескрылых обитателей. Голуби, голуби… Какая мне разница, присутствует ли несоответствие устремлений во всей этой куче птичьего помёта? Каждый живёт своей жизнью.

— Рома, ты рад увидеть здесь родных воронежских голубей?

— Ага, сразу видно, родные птички, воронежские, — он брезгливо смахнул с плеча «подарок с неба», каплю вязкой белой массы. — Точно попали, снайперы…

— Значит, про Хазара ничего не слышал?

— Андрюха, ты такие вопросы задаёшь… Можно разное подумать…

— Можно, если голова не варит, — я обернулся к открывающейся и грохочущей фрезе. — А вот и за нами пришли. Всё, нагулялись…

— Командир, — мой коллега посмотрел на мента и развёл руки в стороны. — Что так быстро? Ещё есть время!

— Пошли, пошли, — вертухай зевнул и пропустил нас в коридор. — Завтра догуляешь.

* * *

Назавтра на прогулку вышли все, кроме Бертника. Коридорный покачал головой и преградил путь дубинкой:

— Одного оставлять не положено. Или все идите, или пусть ещё кто-нибудь тормознётся.

— Да он спит, что с ним случится-то? — Барон как всегда округлил глаза.

— Не положено.

— Володька, пошли гулять, — Макар повернулся к шконке, на которой лежал оставшийся подследственный, — а то всех не выпустят.

— Ладно, идите, сегодня останусь, — я вернулся в камеру. — Один раз не проветрюсь, ничего страшного не произойдёт.

Коридорный выпустил народ и закрыл дверь. Я снял телогрейку, завалился на шконку Барона и вытянул ноги. Мы лежали с Бертником, голова к голове. Он, видимо, уже не спал, разбуженный шумом. Как бы подтверждая мои догадки, Владимир заговорил со своим характерным пришепётыванием:

— Что гулять-то не пошёл?

— Мент тебя одного оставлять побоялся.

— Это кто сегодня дежурит? Всегда оставляли, а тут побоялся… Правильный слишком, что ли? Или новый какой?

— Не знаю. Говорит, что не положено, — я подложил руки под голову, а правой ногой упёрся в верхнюю шконку. — Вроде, я его уже раньше видел.

— Не положено, — усмехнулся Бертник. — Если бы делали только то, что положено, они бы все голодными ходили. А так многие из ментов неплохо навариваются. На заводе если бы работали, меньше бы имели. Значительно меньше, — Владимир встал, сходил на дальняк, затем вернулся и опять улёгся на свою шконку. Улёгся поверх одеяла, не разбирая постель.

— Слушай, ты случайно в психушке не лежал?

— А откуда такие подозрения?

— Да не подозрения, просто можно дурака повалять, сказать, что ты психически не здоров, и раньше лечился. И документы, мол, имеются соответствующие. Ты ведь не воронежский, проверить трудно. Соображаешь, о чём я? Только диагноз нужно придумать.

— Психопатия подойдёт?

— А почему нет? — Владимир рывком приподнялся, сел и свесил ноги. — Хотя, психопатия не та статья, чтобы совсем спрыгнуть, но попробовать можно. Тебе закосматить нужно, закосить под дурака. Скажи следователю, что совершил преступление в состоянии психической неуравновешенности. Пусть назначит обследование. Может быть, на вольную больницу уйдёшь. Всё лучше, чем в тюрьме.

— Закосматить, — я перевернулся на живот и посмотрел на собеседника. — Что, считаешь, стоящее дело?

— Конечно стоящее. Хотя… — он поморщился, — хотя у тебя статья и так не серьёзная. Вот мне бы, с моей делюгой, закосматить, это да… Только у меня не получится. Попробуй ты. Не уйдёшь на больничку, так хоть на диете посидишь. Может быть, в дур-хату переведут.

— Куда?

— В дур-хату. Там всех, кто косматит, собирают. Цирк, а не камера. Некоторые даже дерьмо своё жрут, чтоб только их больными признали. Но это в основном по тяжким статьям — убийцы, насильники… — Бертник опять улёгся на шконку. — В общем, решай сам. Всё какое-то занятие, один хрен, делать нечего.

— Да уж, нечего… — я всё так же лежал на животе и смотрел на бритую голову сокамерника. — Я вот что хотел у тебя спросить. Ты зачем Ромку с Андрюхой стравливаешь?

— Я стравливаю?

— Я вчера с Романом говорил. Он-то действительно ведётся, не сегодня-завтра с кулаками кинется. Тебе это надо?

Бертник лежал некоторое время, не отвечая, затем также перевернулся на живот и поглядел глаза в глаза:

— А тебе какое дело? Ты-то что беспокоишься? — желтизна вставных зубов превратилась в сияющий оскал, пришепётывание разродилось шипением. — Тебя лично кто-нибудь трогает? Ты думаешь, заехал, приняли хорошо, так что-то из себя представляешь? Ты поспрашивай, как в другие хаты заезжают — месяцами угла своего найти не могут. Расчувствовался… Да если бы не я, где бы ты сейчас был?

— Благодарю, благодетель, — я не имел золотых зубов, да и просто клыки не стал показывать. — Я-то другое спрашиваю, зачем тебе это нужно?

— Ничего себе, ты разговорился… — Бертник округлил глаза. — Ты что, сомневаешься в том, что я могу делать то, что считаю нужным? Да ты отпиши по тюрьме, узнай у людей, кто я такой. Как жил, с кого получал. Хоть Ляпе отпиши, хоть Усману. Отпиши, отпиши, а потом уже спрашивай. Ишь ты, разумничался…

— Володя, я ведь не местный. Я, кроме Духа и Плотника, здесь никого из серьёзных людей не знаю. Да и про них только на тюрьме услышал. Я всю страну объездил и с людьми встречался поавторитетней твоих Ляпы да Усмана. Да и тебя тоже. Так что, не гни пальцы, они не только у тебя гнутся. Кроме Хазара, я ни с кем из воронежских никогда не встречался. Но он, я думаю, с тобой даже разговаривать бы не стал.

— А при чем тут Хазар? — Бертник несколько остыл. — Он вообще здесь не при делах. Он из Воронежа сто лет назад свалил.

Ага… Первый человек, который хоть что-то слышал про Дановича. Я постарался приглушить водопад мыслей в долине эмоций. Красивая фраза. Водопад мыслей в…

— Хазар… Надо же, с Хазаром он встречался… — Владимир опять уселся, поджав под себя ноги. — А где ты с ним встречался?

— Я же тебе говорю, по стране езжу, с людьми пересекаюсь разными.

— И что?

— И ничего. Говорю так, для ознакомления. Информации не имею только, где он в данное время находится. Ты не в курсе, случайно?

— Не знаю, — Бертник улегся на спину, подложив под голову руки. — Я вообще ничего не знаю и знать не желаю, — он закрыл глаза. — Я спать хочу.

Светлее стало ненамного, но первая ласточка в окошко уже постучала. Если поймать ласточку, наступление рассвета не ускорится, но и не замедлится. Тогда какой смысл ловить? Не проще ли сесть на крыльцо и спокойно ждать вторую ласточку, третью, а там и только что проснувшихся солнечных зайцев. Наказуемо бездарное браконьерство. Всё нужно делать вовремя!

— Володь…

— Что?

— Я, кажется, погорячился. Нервы… На самом деле, к тебе никакого негатива не испытываю. А за совет благодарю. Попробую, действительно, следователю про психопатию сказать. Может, что и получится.

— Ага, может, и вправду вылечат, — Бертник повернул ко мне голову и улыбнулся. Улыбнулся нежно и трогательно. Мудак…

 

Глава 19

В помещении привратки, куда меня завели дожидаться отправления в свою камеру, находились человек пятнадцать таких же подследственных, со всех режимов, включая троих с малолетки. Все трое были, разумеется, разукрашены татуировкой от головы до ног. У одного даже на веках виднелись синие буквы. Этот-то и был самым беспокойным. Два его кореша сидели на скамейке, а он, за неимением места, вынужден был тусоваться по камере. Пацанёнок бродил взад-вперёд, искоса поглядывая на скамью, на которой кроме малолеток восседали несколько строгачей. Наконец, выбрав на его взгляд самого недостойного, решил самоутвердиться. Остановился перед мужичком лет сорока пяти в неброской одежде, курящего бычок и не обращающего на малолетку никакого внимания. Постоял, глядя в упор, и вдруг, стараясь выглядеть как можно внушительнее, для чего даже вытянул руку и, отогнув в сторону ладонь, произнёс:

— Из какой хаты-то будешь?

Вся привратка замерла в ожидании начала комедии. Мужичок, прищурив глаз, поглядел на хлопца и, не спеша, произнёс:

— Ну, из семь-три. А что?

— Из семь-три-то? — малолетка сделал вид, что просчитывает, где это находится. — А ты кто по масти-то?

Привратка молчит, ждёт развязки. Мужик глубоко затягивается, выдыхает тугой дым и, не глядя на пацана, пожимает плечом:

— По масти-то? Да чёрт я закатайвату, — и наделанно зевает.

Привратка ещё не взрывается диким гоготом, все ждут последнего аккорда. Малолетка выпячивает глаза, загибает пальцы и выдаёт:

— А я — полупацан!

И всё. Взрыв, рёв, гогот, смех… Малолетка, осознав, что смеются над ним, теряется совершенно. На шум прибегают менты и, открыв дверь, стоят, помахивают дубинками, пытаясь понять, что же случилось… Через пять минут меня поднимают назад в камеру.

В хате не спал никто. Шёл фильм с элементами эротики. Такого зрелища не пропускали никогда. Не успел я войти, как сзади раздался голос коридорного:

— На прогулку пойдёте?

Я развернулся и приготовился выйти.

— А что, больше никто не желает? — мент уныло пинал сапогом край фрезы. — Одному не положено.

Оглядел «эротоманов» и вопросительно развёл руки в стороны:

— Ромка, пойдём проветримся.

— Да нет, я спать сейчас лягу.

— Юрик, пойдём погуляем.

— Ну, пошли, — Макар слез со шконки и стянул вниз Чернова. — Хватит валяться.

Уже когда вышли в коридор, до меня дошло, что в камере кого-то не хватает. Кого-то одного.

— А где Бертник?

— К адвокату только что увели, — Тарас лукаво скосил глаза. — Буквально, перед твоим возвращением.

— К адвокату?.. — я повернул за угол и вышел вслед за другими из коридора в сторону двориков.

Сегодня прогулочный дворик попался маленький. Маленький даже по меркам тюрьмы. Макар вынул из-за пазухи тряпичный мяч и хмуро огляделся:

— Здесь даже в футбол не поиграешь толком. Придётся просто тусоваться, — он пнул мяч, что есть силы, вверх. Тот, ударившись о сетку, застрял в железе. — Тьфу, блин… Теперь и мяча лишились. Лучше бы кино остался досматривать. Ну-ка, Серёга, подсади, может достану.

— Ага, достанешь… Если только двоих вас подсажу, а потом в гроб слягу.

— В гроб, в гроб, — передразнил Макар. — Что теперь без мяча делать будем?

В это время заиграл громкоговоритель радио, использовавшийся для глушения межкамерных переговоров гуляющих арестантов. Как всегда, передавали любимую композицию подследственных и осужденных — песню оленевода Алангельды из одноимённого поселка Эвенкии. Братва пришла в восторг.

— Началось, ёбсель-мобсель, — сплюнул на снег Серёга. — Может, потанцуем? Чем не дискотека?

— Конечно, потанцуем, — Юрик подпрыгнул в воздух, — тебе что, музыка не по душе?

— По душе.

— Тогда танцуй, — Макар сделал несколько пируэтов. — Андрюха, а ты что не пляшешь? Не поддерживаешь, что ли?

— Я больше гопак люблю, — и потоптался на месте. — Закажем?

— Ага, вон видишь, дубак с автоматом прогуливается? — Чернов указал рукой вверх. — Этот тебе на своём инструменте любую музыку сыграет, только попроси. До, ре, ми, фа, соль…

— Может, всё-таки достанем мяч, как-нибудь? — Макар всё не мог успокоиться и прыгал, задрав голову.

— Да сплетём другой, всё равно в хате делать нечего, — Серёга шмыгнул носом и вытер лицо рукавом телогрейки. — Что, Андрюха, к следаку водили?

— К следаку, — кивнул головой.

— А ты за каким судом закреплён?

— За Левобережным, как и ты.

— Слышь, Юрик, — Сергей на ходу обернулся к Макару. — С Левобережного народу сколько много — я, ты, Ромка, теперь вот Сибиряк.

Тот не ответил, лишь угрюмо посмотрел на нас обоих. Мы втроём продолжили обычное хождение взад-вперёд по длине дворика. Пройдя пару дистанций, Юрик, наконец, отреагировал:

— Вам-то что. У вас статьи пустяковые. Скоро на волю выйдете. А мне ещё чалиться… Если бы не первая судимость… На меня граждане судьи будут смотреть, как на лицо повторно совершившее тяжкое преступление. Мол, один раз отсидел и не исправился, дадим ему под завязку, посмотрим, как запоёт. Какая уж тут справедливость, — он со злостью пнул ногой рыхлый снег.

— А что у тебя в первый раз было? — я до сих пор не интересовался, кто в камере за что сидел раньше.

— Сто сорок шестая — разбой. Ещё по малолетке. Пять лет отсидел. Вышел на свободу — нарочно никуда не влезал. Женился, жил спокойно. Почти шесть лет на воле провёл. Дочка большая выросла. Если бы не этот бык… — он ударил кулаком по шершавой стене. — Падла. Попался же… — и увидев, что я вопросительно поднял голову, продолжил. — Зашёл летом в кафе пивка попить (я кроме пива и не пил-то ничего), взял бутылку, сел за столик. А за соседним столом компания водку жрёт. Я их всех почти знаю, из нашего же района. Ну и один, как водится, начал дёргаться: «То, да сё…», пальцы веером. Я его по-хорошему попытался успокоить, а он стул хвать и на меня. Я нож-складник достал из кармана и ещё раз повторил, чтобы не подходил. Куда там. Тот и не слушает. Как же, крутой. Ну, я и вогнал в брюхо по самую рукоятку. Не дожидаться же, когда стул на моей голове разлетится. Главное статью-то пришили — не «превышение мер допустимой самообороны», а «нанесение тяжких телесных повреждений со смертельным исходом». Вот такие дела… Юрик ещё быстрее зашагал по протоптанной в снегу дорожке.

— Так ты тут, значит, с лета сидишь? — я задрал голову вверх и проводил взглядом очередную стайку местных «блатных» воробьёв.

— Ага, с июля в этой хате.

— Всё время в одной и той же?

— Всё время.

— Сторожила… Контингент, наверное, раза три при тебе сменился? Никого не осталось из тех, с кем в июле сидел?

— Точно, никого, окромя одного, — Макар, усмехнувшись, переглянулся с Сергеем. — Есть ещё один, кто с лета вместе со мной баланду хавает. Вроде брата родного — не разлей вода. Куда я, туда и он. Дружбан… Не знаешь о ком я говорю? Ну… — он сделал паузу. — Я, как заехал в хату, его на следующий день к нам перевели. Биография — не подкопаешься. Двадцать лет по лагерям различным мотался. Где только не был. И на севере, и в Осетии, и на других зонах Союза. Арестант со стажем. Четыре года получил и два из них уже после вынесения приговора на тюрьме торчит. Понял теперь, кто?

— Барон?

— Он голубчик, — Макар опять глянул на Чернова. — С Серёгой мы уже на эту тему разговаривали. Из-за этого Барона моя жизнь здесь вся нараскоряку пошла. Мразь конченая. Я — лох, при нём свою делюгу подробно раскладывал, да про вольные делишки распространялся. А потом удивлялся: «Откуда следователь всё знает?» Сука… — Макар точно танк двигался взад-вперёд по дворику, наклонив голову, готовый пробить эту прочную стену. — Я к следователю, он в тот же день следом за мной к адвокату. К какому адвокату? Ему приговор вынесли, чёрт знает когда. Тем более дрель украл в деревне… Да с такой делюгой даже к следователю всего раз вызывают — ясно, как солнечный день в совхозе. А его каждую неделю выдёргивали раньше. Сейчас чуть пореже… У него оборванца денег на адвоката отродясь не было, к адвокату он ходит… Вот козлина.

— Главное ведь, не предъявишь ничего, — вмешался Серёга. — Барон скользкий, на всё ответ найдёт. Столько лет за решёткой — всему научишься.

— Ага, — внезапно остановился Юрик. — Я ему пару раз ненавязчиво вопросик подкидывал, так он отвечает, что на него новое дело шьют, потому и сидит на тюрьме. Что тут скажешь? Выпулить из хаты его нельзя, заорёт: «Беспредел!», мне же потом и предъявят за это. Вот и остаётся только себя ругать за то, что раньше «дружбана» не разглядел.

— Да, весело… — я тоже остановился и набрал в лёгкие морозный тягучий воздух. — Вот тебе и удобная хата. Маленькая, народу немного, места всем хватает, да ещё и телевизор в придачу… А что, Бертник к адвокату часто ходит? Или именно сегодня вызвали?

Макар и Чернов одновременно усмехнулись. Юрий внимательно посмотрел на меня и, перестав улыбаться, ответил. Ответил после секундной паузы.

— Насчёт Бертника не знаю. Своё мнение о нём я тебе уже высказывал. Думай сам. Тройники — маленькие хаты для того и существуют, чтобы в них такие компании, как наша, подбирались. По всей тюрьме по пять человек на одну шконку приходится, а у нас благодать. Только на хрен она такая благодать не нужна. Обратил внимание, что в нашей камере никто не пьёт, даже траву не курит, хотя возможность достать всё это есть? Это потому, что каждый на каждого косится и не знает — донесёт тот куму да следаку или не донесёт. Вот так-то. В каждом тройнике сидят свои такие «кукушки» и, как правило, из числа побольше отсидевших и своими сроками авторитетных. К которым и не подступишься сразу. И к Барону с Бертником не подберёшься, пока конкретных доказательств не будет, — Макар опять внимательно поглядел мне в глаза. — На тебя, вот, уже тоже коситься начали, кстати…

— На меня?

— На тебя, на тебя. Ты ведь у всех про Хазара расспрашиваешь?

— А ты откуда знаешь?

— Да вся хата уже знает, не я один. Не догадываюсь, какие у тебя расклады и зачем тебе Хазар нужен, мне это не интересно и, если честно, всё равно, но вот желающие подобную тему раздуть могут появиться. Так что, смотри. Здесь — тюрьма…

— А… Вот оно что?.. — я щёлкнул языком и посмотрел через сетку на бдящего дубака с автоматом Калашникова в могучих руках. — Ну, это дело поправимое. Насчёт Хазара спрашивал потому, что кроме него и своего подельника в Воронеже не знаю никого. Если бы как-то весточку ему на волю дать, глядишь, может быть, помог чем. Гревом, адвокатом. Только, походу, всё впустую. Никто не знает ничего или делают вид, что не знают. Не по тюрьме же отписывать?

— Ты это серьёзно? — Юрий почесал рыжую голову. — Тут, видишь, какая закавыка… Я сам о нём подробно не знаю, но если ты правду говоришь, что с Хазаром знаком, то можно было бы смотрящему отписать, а там решить, что к чему. Юрик-Дух если его знает или хотя бы что-нибудь знает, то найдёт возможность переслать мульку на волю. Только стоит ли? Столько шуму поднимется, а тебя, может быть, выпустят скоро. Дело-то пустяковое, хотя… — он вновь задумался на ходу.

— Да не забивай голову, — махнул я рукой. — Придумаю что-нибудь. Это… Я сегодня у следака был. Он говорит, что дело закрывать будет, но я на обследование напросился, по поводу «съехавшей крыши». Может быть, на вольную больницу уйду.

— Какое обследование? Закосматить решил? — Серёга уже несколько минут стоял в углу дворика.

— Попробую, может что получится. Не получится, так на диете посижу хотя бы немного.

— И что, есть на что косить? — приподнял бровь Юрик.

— Ещё бы. На психопатию, — и солидно развёл в стороны руки.

— А… Психопатия… — передразнили в голос оба арестанта. — Ну, пакосмать, пакосмать. Всё равно делать нечего. Глядишь, и вправду на вольную больницу увезут, — Макар улыбнулся. — Или в дур-хату к настоящим психам, там точно крыша съедет набок, — загоготал Серёга. — А может, у тебя уже съехала? А? Ну-ка повернись, погляди влево-вправо. У нас тут один косматил, так его менты дубинками лечили. Лучше всяких таблеток. Сотрясение мозга получил, сразу выздоровел, — и опять оба заржали.

— Га-га-га, — передразнил их я. — Подсказали бы лучше, что да как.

— Начнёшь косматить, подскажем, — у Юрика поднялось настроение, и даже, как будто показалось, что нудные звуки «чарующего» горлового пения, доносившиеся из репродуктора, уменьшили громкость своего звучания. — Когда он только устанет, этот погонщик верблюдов?

— Не верблюдов, а оленей, — умно поправил Сергей.

— О, ещё один знаток прекрасного. Куда деваться? — Макар хлопнул себя по ногам. — Ты мне уже надоел со своей мудростью. Как бочка в затычке, что ни скажу, сразу лезешь умничать.

— Ага, точно бочка в затычке, — хмыкнул Чернов. — Бочка в затычке… Сам придумал или тоже по радио услышал?

— По телевизору, — низким голосом отпарировал Юрик.

Серое небо навалилось на сетку и продавило её своей многотонной тяжестью. Рыхлый морозный снег хрустел и отсчитывал километры и похожие друг на друга дни. Стены дворика сжимались и разжимались, стараясь поймать в ловушку, раздавить и сожрать хватающиеся за жизнь, вездесущие, но сжатые в пространстве электроны, нейтроны и протоны незамерзающей машины времени. Движение по вытоптанной в снегу колее. Зимнее движение.

* * *

Примерно месяца четыре назад, в сто двадцать седьмой камере, один из молодых арестантов вскрыл себе на руке вены бритвочкой. Произошло это ночью. Пока достучались до коридорного, пока коридорный выяснил, что от него хотят, весь пол оказался залитым кровью. Минут через двадцать пацана утащили в санчасть. Утром привели назад зашитого, но зашитого как-то не так. Не так настолько, что рука обиделась и начала незамедлительно гнить. Спустя две недели додумались снова показать парня тюремным врачам. Парня не видели долго… Недавно он передал весточку, что на суде его признали невиновным в угоне автомобиля и оправдали. Пацан был счастлив. Руку ампутировали…

* * *

— Поступило ваше заявление с просьбой провести обследование. Чем это вызвано? — врач глядела мимо меня прозрачными серыми глазами. Глаза совершенно ничего не выражали. Привычка… — Так чем это вызвано?

— Видимо тем, что моё психическое состояние далеко не лучшее, — подсознательно я видел в ней не врача, а просто ухоженную женщину тридцати лет, с короткой стрижкой и длинными покрытыми фиолетовым лаком ногтями на музыкальных пальцах. Первое, на что приятно было посмотреть за время пребывания в тюрьме.

— Ну и что? Многие могут назвать своё состояние далеко не лучшим. Например, я. Это ещё не повод проводить обследование или экспертизу, — глаза по-прежнему смотрят на меня, но сквозь меня. — Ваше, как вы его назвали, «далеко не лучшее состояние» не помешало, тем не менее, совершить преступление.

— Способствовало.

— Что способствовало?

— Способствовало совершению преступления, — я слегка прижимался лопатками к спинке стула и как бы вскользь продолжал разглядывать психиатра.

— Значит, Вы утверждаете, что совершили преступление, находясь в состоянии аффекта? — она говорила монотонным, меланхоличным голосом и что-то записывала в тетрадь. — Ещё что-нибудь хотите добавить по этому поводу?

— Хочу.

— Что?

Я немного помолчал, а потом решил сострить, но получилась глупость.

— Между прочим, у меня психопатия в тяжёлой форме.

Она никак не отреагировала на мою «остроту». Она видела здесь и не таких клоунов и слышала не такое. Отреагировал мент, который привёл меня в кабинет санитарной части и теперь охранял молодого медицинского работника от «преступного элемента»:

— В тяжёлой, в тяжёлой. Была б моя воля, я бы махом всех вылечил, — и нежно погладил любимую дубинку.

Пришёл мой черёд промолчать. Женщина закончила писать и подняла глаза:

— Ну, что ж, с завтрашнего дня начнём вас обследовать. Переведём в особую камеру, проведём экспертизу. Сейчас ответьте на несколько вопросов.

Последовали стандартные тесты на предмет болезней дальних и близких родственников и перенесённых в детстве заболеваний. По всей видимости, врача удовлетворили мои ответы.

— Что ж, можете идти. Встретимся через некоторое время.

— Извините, пожалуйста…

— Да? — она механически приподняла брови.

— Нельзя ли оставить меня в прежней камере? Тем более, насколько я знаю, в специальной камере мест свободных нет.

— Ну, что ж, если вы настаиваете, то мы оставим вас там, где вы находитесь.

— Спасибо, — встал со стула и направился к двери. — До свидания.

— До свидания, — она опять просматривала бумаги.

— Знаете, доктор, на фоне этого зоопарка вы приятно радуете глаз.

Она, разумеется, на эту реплику не отреагировала никак.

Едва войдя в хату, я объявил присутствующим (арестанты в это время смотрели телевизор), что отныне являюсь дураком и психом. Никто не удивился…

— Присаживайся на мою шконку, — Бертник разматывал носок и не смотрел фильм принципиально, мотивируя это тем, что «он и на воле кинов насмотрелся». — Что в санчасти сказали?

— С завтрашнего дня будут вести за мной наблюдение, — присел к нему на шконку, — точнее с сегодняшней ночи.

— Всё… Теперь лепилы через каждые шесть часов в волчок заглядывать будут. Смотреть за тем, как ты себя ведёшь, — Владимир мотал и мотал шерстяную нитку. — Тебе нужно время засечь, когда они приходят. У них и «колёс» возьмёшь всяких. Только проси побольше — пригодятся. В дур-хату-то не обещали перевести?

— Да нет, вроде здесь оставят.

— Ну и хорошо. В дур-хате делать тебе нечего. Врач, который с тобой разговаривал, — тюремный или с воли?

— С воли, скорее всего. Женщина молодая, симпатичная.

Все моментально забыли о телевизоре и повернулись в мою сторону.

— И что, она тебя осматривала? — перевернувшись на живот, чувственно прошептал Барон.

— У-у-у… — я понял, что если скажу правду, следующий раз от меня непременно будут ждать эротики. — Да нет, шучу. Старуха страшная. С зубами железными…

Интерес к событию тут же был сокамерниками утерян. Я завалился на шконку, закрыл глаза и вдруг услышал над ухом сладострастный шёпот прокрутившего в мозгах картинку Барона:

— А старуха тебя осматривала?

* * *

Первый тюремный медик — лепило пришёл в четыре часа утра. Я ещё не спал. Он вначале несколько секунд смотрел в глазок, а затем открыл кормушку. Андрюха подошёл посмотреть, кто это и, увидев человека в белом халате, кивнул мне. Я наклонился к кормушке и столкнулся лицом к лицу с улыбающимся «наблюдателем».

— Ну, как дела? — продолжал улыбаться он.

— Хуже, — серьёзно произнёс я.

— Что так?

— Не спится. И голова раскалывается. Есть таблетки какие-нибудь успокоительные?

— А без таблеток уснуть не можешь?

— Пробовал, не получается.

— На, возьми парочку, — лепило протянул две пилюли.

— Эти слабые, — оглядел их с видом доктора Айболита. — Не помогут.

— Съешь ещё вот эту, — он положил в ладонь коричневый шарик аминазина. — Есть какие-нибудь жалобы, замечания?

— Когда меня врачу покажут?

— Ну… Этого я не знаю.

— Тогда больше ничего. Пойду попробую успокоиться.

Лепило закрыл кормушку и двинул работать дальше. Я в свою очередь скинул колёса в карман и несмотря на «слабое здоровье» завалился спать.

И приехал цирк…

Наблюдатели приходили стабильно раз в шесть часов. Утром следующего дня, едва лепило открыл кормушку, к ней подскочил Бертник и высунул наружу голову:

— Как там ваш больной? — улыбнулся ему наблюдатель.

— Какой больной?! — округлил глаза, отчего вид его приобрёл смесь свирепости и отчаяния, Володя. — Да я с ним в одной хате жить не могу. Он же нас тут всех поубивает. Несколько ночей не спит, тусуется, того и гляди, зарежет спящего. Не здесь ему место, а в дурдоме. Убирайте сейчас же, а то я сам придурком стану.

— Чем же он вам так насолил? — опешил лепило. — Не такой уж он тяжёлый. Вполне с ним можно ужиться.

— Да?! Вот ты залазь сюда и уживайся сколько хочешь. А мне хоть и дадут лет десять, но ведь всё не вышку. За что же я погибать-то должен? Переводи его отсюда, а то он всех порешит!

От меня это не зависит, — лепило был молодым, мало до этого общавшимся с зеками. — Не я его в эту камеру определял, и не мне его переводить.

— Убира-а-ай его отсюда!!! — точно бык заревел Бертник.

Молодой медик в испуге захлопнул кормушку и поспешил прочь. Через секунду кормушка опять распахнулась, и обозначилась круглая красная морда удивлённого коридорного:

— Чего орёте?

— Кто орёт? — все в хате мирно занимались своими делами.

— Как кто? — мент удивлённо обшмонал взглядом камеру. — Смотрите мне.

— Лёха, ты чего такой сердитый? Не опохмелился, что ли? — опять подошёл к кормушке Володя. — Хочешь сигарету хорошую? — и достал пачку «Мальборо».

— Давай, — коридорный протянул мощную руку и взял сигарету.

— Да бери две. Бери, бери, не стесняйся. На прогулку-то скоро пойдём?

— Сейчас поведу, минут через десять, — и закрыл кормушку.

Через шесть часов всё повторилось. Вечером опять. Ночью, часа в три, Ромка разбудил меня, и я принялся тусоваться по камере, дожидаясь наблюдателя. На этот раз лепило прибыл пожилой. Он долго подглядывал через волчок за моими передвижениями, потом открыл кормушку:

— Не спится?

— Да хрен знает, что такое. Уже четвёртые сутки глаз не смыкаю.

— А из-за него вся хата с одним глазом закрытым спит, вдруг чего удумает, — вставил из-за плеча Роман.

— И таблетки не помогают? — старик не обратил на Ромку никакого внимания.

— Не помогают. Дай другие, посильнее.

— Ага, тебе даёшь, а потом все в камере их жрут, как ненормальные. Что я, не знаю этой разводки, что ли? Столько лет уже здесь работаю, — он, тем не менее, полез в карман и достал несколько «колёс». — На, вот эти попробуй. Диету-то дают?

— Сегодня стали кормить получше, вроде, — я рассмотрел пилюли повнимательнее. Красно-жёлтые пилюли. — Таких я ещё не ел.

— Вот и попробуй, куда это годится трое суток не спать. Ладно, ложись отдыхай, утром ещё зайду.

Когда он ушёл, я протянул таблетки Роману.

— Не хочешь?

— Да ну… — он поморщился. — Давай лучше отгоним в какую-нибудь хату, на чай поменяем.

— Давай…

По прошествии девяти суток бодрствования, я забеспокоился — не затянулась ли «бессонница»? И почему меня до сих пор не вызывают в санчасть? Исправно кормили диетой, каждые шесть часов «успокаивали» таблетками, но никакой экспертизы не проводили. Я принялся писать заявления на имя начальника ИЗ 31\1. Написал несколько листов, после чего попросил у молодого лепилы сильнодействующих транквилизаторов и верёвку в комплекте. На следующий день коридорный отвёл меня в сан-часть…

«Человек в белом халате» указала рукой на стул по другую сторону стола и оторвалась от бумаг. Глаза, по-прежнему, смотрели сквозь меня. Холодные, серые, красивые…

— У Вас действительно проблемы с психикой, — губы скривились в еле заметной ухмылке. — Зачем Вам верёвка?

Я неопределённо пожал плечами и ничего не ответил.

— Ну, что ж, проведем небольшое тестирование, — она взяла в руки пять или шесть карточек, отобрала одну и протянула мне. На карточке были изображены беспорядочно разбросанные цифры, от одного до ста. — Постарайтесь по порядку найти и указать, за определённый промежуток времени, все цифры. Готовы? Начали.

Я с трудом нашёл единицу, но затем дела пошли значительно лучше, и к концу пятой минуты с радостью обнаружил целых восемнадцать чисел. Женщина выключила часы в тот момент, когда я остановился на цифре двадцать один.

— Андрей, — она впервые обратилась по имени. — Мне бы хотелось, чтобы Вы серьёзнее отнеслись к тестам. В конце концов, это ведь необходимо Вам, а не мне. Попробуем ещё раз.

— А чего-нибудь другого нет? Мне, честно говоря, не нравится искать цифры. Их так много, а я один…

— Хорошо, — врач вздохнула и протянула следующую карточку. — Постарайтесь запомнить фигуры и предметы здесь изображённые, а затем перечислить их, желательно в том порядке, в котором они расположены.

На листе бумаги красовались какие-то домики, молоточки и яблочки. Всего штук двадцать. Особенно мне понравилась лошадь.

— Запомнил? — Она убрала карточку и кивнула головой. — Давай.

— Лошадь, — улыбнулся я.

— Хорошо. Дальше?

Дальше я задумался, соображая, чем порадовать доктора — лодочкой или ягодкой? Почему-то пришёл в голову трактор, но такой картинки на карточке не было. Я вытянул под столом ноги, откинулся на спинку стула и несколько секунд молча рассматривал красивые черты лица женщины.

— Ну, так что? — она несколько утомлённо перевела взгляд с меня на карточку. — Неужели и это так трудно? Хотя бы ещё пару предметов Вы запомнили?

— Яблоко, молоток, лодка, гриб, стул, дом, конь, ягода, бабочка, кувшин, солнце, божья коровка, скрипка, будильник, улитка, книга, стакан, арбуз, ножницы и жестяная банка изображающая космический корабль. Всё?

— Отлично, — она с удивлением сверилась с карточкой. — Вот только будильник с улиткой местами поменялись, а так… Хорошо… Теперь вот эту карточку, хотя… Карточками мы, видимо, больше заниматься не будем. Проведём тест другого характера, — психиатр протянула чистый лист и карандаш. — Попробуйте изобразить на бумаге следующие понятия. Как сможете, конечно. Главное это то, как Вы себе представляете в одном предмете свои ощущения. Нарисуйте предмет, который, по вашему мнению, наиболее полно олицетворяет понятие счастья. Нарисуйте счастье…

Лист бумаги белый, белый. Ни помарки, ни трещинки. Счастье в рисунке… Я представил, что бы на моём месте нарисовал, скажем, Барон. Или Бертник. Или Ромка Зверев. Или Макар. У всех представление о счастье разное, сугубо индивидуальное, скрытное, не для показа на публике… Карандаш застыл в руке перпендикулярно листу.

— Ну, если не счастье, то хотя бы радость.

Я продолжаю молча разглядывать ровный четырёхугольник заснеженной паузы. Карандаш зависает над снегом. Ещё мгновение и он провалится и утонет в сугробе. Другое мгновение, миг, отрезок мига…

— Хотя бы что-нибудь изобразите…

Карандаш падает.

— Извините, как Вас зовут?

— Яна Александровна.

— Яна Александровна… Яна Александровна, мне почему-то кажется, что на этом листе больше ничего не нужно рисовать.

— ?

— Я думаю, что здесь есть всё. И счастье, и радость, и боль, и горе, и страх, и сомнения. Может быть, я не прав, но мне так кажется… Что бы вы не попросили нарисовать, этот рисунок уже спроецирован сюда с самого начала. С момента просьбы. Или правильней сказать — предвосхищая просьбу. Предвосхищая… Странно всё это, конечно, находясь в тюрьме, рисовать карандашом на бумаге счастье. Для меня — эта белизна сама по себе живёт ответами, и так же сама задаёт вопросы. В рисунке ответа нет, как нет ответа в самом ответе. А здесь есть всё, — я убираю карандаш в сторону и замечаю точку оставленную им. Женщина тоже замечает. — Ну вот, гармония нарушена. Появился рисунок. Точнее непроизвольный след, заменяющий любой рисунок. И настроение меняется полностью. Нет белизны, а значит, нет ни прежнего счастья, ни прежней радости. Вот…

Всё чего я добиваюсь — это то, что врач теперь смотрит на меня, как профессиональный психиатр на интересного пациента. Ох, ё…

— Я Вас понимаю. Во всяком случае… — она берёт карандаш в руку, вертит его пальцами, роняет, оставляет, в свою очередь, на листе вторую точку, затем вновь поднимает. — Во всяком случае, пытаюсь понять. Но вот объясните. Счастье и радость — пустой лист бумаги. Примем это. Однако вы упомянули боль, горе, страх и так же указали на чистый листок. Разве нет разницы?

Я протягиваю руку и забираю карандаш себе.

— Проще всего было бы ответить, что горе, страх, боль, отчаяние — это тот же чистый лист бумаги, но только выкрашенный в противоположный, чёрный цвет. Пустой чёрный лист. Стандартная трактовка — белое, чёрное. Белое — добро. Чёрное, соответственно, зло. Если Вас устроит, я отвечу также.

— А если нет?

— Тогда я выскажу предположение, что это наиболее простой, примитивный и абсолютно глупый ответ. Боль и страх скрыты в этой же белизне. И добро и зло, на самом деле, одного цвета. По крайней мере, в последнее время, я всё больше убеждаюсь в этом. Хотя, если взять чёрный лист бумаги, то и во мраке мы отыщем те же «счастье, горе, радость и боль». Значит, и в противоположном цвете присутствуют такие же составляющие, а ставка на цвет себя не оправдывает. Не нужно забивать голову, выясняя, что лучше — белое или чёрное. Правильнее смотреть на этот лист бумаги ни как на белый или чёрный, а как на чистый, пустой. В этой пустоте и скрыты все положительные и отрицательные эмоции. А может быть и вся жизнь. Обыкновенный лист бумаги заменяет любую, самую ценную и дорогую картину из музея. Никакой художник не может отобразить в одном рисунке всю гамму существующих чувств, а забулдыга-рабочий, нарезающий бумагу на целлюлозном комбинате, сам не зная того, смог. Правда, удивительно? — пытаюсь улыбнуться, но выходит натянуто.

Она несколько минут молчит.

— Скажите, Андрей, это правда, что Вы лечились в психиатрической клинике?

— А разве Вы не получили документы из Красноярска?

— Нет, и вряд ли получим. Обычно такие документы приходят не раньше шести месяцев со дня запроса. Чего Вы хотите добиться этим обследованием?

Пожимаю плечами:

— Любое движение приводит к какому-нибудь результату.

— Если хотите, чтобы в результате обследования мы нашли у Вас психические отклонения, то это пустая трата времени. Вас всё равно будут судить. Даже если комиссия подтвердит диагноз «психопатия», на суд подобный медицинский вердикт не произведёт никакого впечатления. Поверьте моему опыту. Вы ведь всё это прекрасно понимаете. Тем более у Вас не такое уж серьёзное преступление. Вы не убийца и не насильник.

— Я всё понимаю, — кладу на стол карандаш, отодвигаю стул и озираюсь на вертухая, который стоит рядом, шмыгает носом и со скукой поглядывает на зарешёченные окна. — У Вас имеются ещё какие-нибудь тесты?

— Да нет, на сегодня, я думаю, хватит, — врач производит какие-то записи в своей тетради. Продолжим в следующий раз.

— И нет больше вопросов по поводу листка?

— Нет, — она, наконец, улыбается, сгибает лист пополам и кладёт в сумку.

— Яна Александровна?

— Да?

— В последнее время со мной часто происходят вещи, которые раньше я бы охарактеризовал словами: «повезло» и «случайно». Сейчас я так не говорю. Извините, выньте лист на минуту из сумочки назад.

— Зачем?

— Я хочу кое-что проверить. Если можно, конечно.

Женщина достаёт листок и протягивает через стол. Я разворачиваю и держу навесу в правой руке. Линия сгиба, в аккурат, проходит между двумя точками так, что при сложении точки накладываются одна на другую. Я складываю лист и отдаю обратно доктору.

— Какие уж тут случайности. Всё просто до безобразия. Даже неинтересно, — встаю и, в сопровождении бесстрастного командира, иду к двери. — До свидания, Яна Александровна. Вызывайте меня по возможности чаще. Мне нравится с Вами общаться.

— До свидания, — она крутит в руке, точно маятником часов, всё тем же, сложенным вдвое обыкновенным листком бумаги.

Яблоко, молоток, лодка, гриб, стул, дом, конь, ягода…

 

Глава 20

Разбор полётов:

Мне снится Красноярск. Куда-то бреду, чем-то занимаюсь, с кем-то общаюсь. Обычный сон. Вдруг перепрыгиваю яму и… стоп! Ну-ка ещё разок… Точно. Легко пролетаю расстояние метра три параллельно земле. Такие фокусы научился расшифровывать сразу. Делаю контрольный прыжок, после чего аккуратно вхожу в нужный режим и оглядываюсь.

Ночь или вечер. На улице горят фонари. Зима. Вокруг никого. Двор дома № 1 по Второй Хабаровской. Мой родной дом находится невдалеке, через дорогу. Мой теперешний дом — тюрьма — вдалеке, в Воронеже. Первая мысль: «Почему не видно людей? Который сейчас час?» Если исходить из того, что между двумя городами четыре часа разницы, а спать я лёг примерно в три ночи, то здесь должно быть часов семь, восемь утра. Но это в первом мире, где всё подчинено физическим законам. Во втором мире законы трактуются весьма произвольно.

Середина декабря. Если сходится, что здесь и в Воронеже одно и то же время суток (с поясными поправками), значит, скоро народ начнёт выползать на работу. При наличии конечно здесь рабочей недели. Уф… Чушь полнейшая в голову лезет…

Спускаюсь по лестнице и перехожу неширокую дорогу. Из подъезда дома № 13, хлопнув дверью, выпрыгивает наружу какой-то мужик, поёживается и устремляется в сторону остановки. Вот и первые люди. Идём дальше.

Всегда, когда попадаешь из состояния бестолкового сна в мир параллельной реальности, возникает вопрос: «А что, собственно говоря, дальше-то делать?» Все установки, приготовленные заранее, либо забываются, либо игнорируются. Как в момент знакомства с давно понравившейся женщиной. Мол, подойду я к ней, скажу то, то… А когда внезапно встречаешь эту женщину, все заготовленные эпитеты из головы куда-то вылетают.

Шагаю к дому, размышляю о подобных закономерностях и вдруг замечаю, что строения расплываются, и трудно становится удержать их в фокусе. Взлетаю, что обычно делаю в подобных случаях, и пролетаю несколько десятков метров. Резкость восприятия восстанавливается. Теперь иду по двору своего дома № 8-А и разглядываю местность, стараясь отыскать различия и несовпадения. Всё совпадает, всё знакомо. Кружится снег. Горят фонари. Может быть, в реальном мире они не горят? Их ведь там бьют регулярно. А здесь, как ни странно, все на месте. Но это не различие.

Дверь третьего подъезда отворяется, и на улицу выходит Вадим Занин. Обыкновенный Вадим Занин. Я останавливаюсь. Он подходит и протягивает руку. Обмениваемся рукопожатиями, после чего Вадим улыбается, как бы говоря: «Извини, тороплюсь», и как ни в чём не бывало, быстрыми шагами удаляется к автобусной остановке. Я стою и гляжу ему вслед. Гляжу и думаю: «А может это не второе измерение? Может мне приснился сон про тюрьму и всё наоборот — здесь, сейчас основной мир, а Воронеж — в другом, параллельном? Ведь всё реально, как раз в данный момент?»

Но, стоп. Стоп. Я только что летал. А в первой жизни я пока летать не научился. Поэтому спокойно идём дальше и не кипятим мозги. Не хватало ещё, чтобы крыша поплыла, и меня в этой реальности упекли в психушку. Тем более она находится через три дома. А ведь было бы интересно…

Захожу в свой подъезд и тут же возвращаюсь на улицу, запрокидываю голову, гляжу на окна третьего этажа. В кухне горит свет. Кстати, на улице начинает светать. Утро…

Опять поднимаюсь по лестнице, заглядываю мимоходом в почтовый ящик, подхожу к двери и останавливаюсь. На моей двери, я точно помню, номер был закрашен. Именно это я и наблюдаю сейчас. Различий никаких. На соседней двери красуется номер 58. И всё-таки, что-то не так. Что?

Стучу три раза и замираю. Мама открывает и, как ни в чём не бывало, убегает на кухню. Вхожу в прихожую и захлопываю дверь. Прохожу в комнаты, оглядываю одну, вторую, третью и возвращаюсь на кухню. От плиты идёт дым, мама что-то жарит. Она поворачивается ко мне:

— Завтракать будешь?

— Нет, спасибо, не хочу, — усаживаюсь на стул и обалдело гляжу на мать.

— Что, поел уже где-то? Опять всю ночь не спал, гуляка.

Я молчу, соображаю, как вести себя в этой ситуации. Затем спрашиваю:

— Мам, какое сегодня число?

— Вторник сегодня, — она смеётся и снимает сковороду с плиты.

— А год какой?

— Что это с тобой? — мама слегка удивлённо глядит в мою сторону.

— Да нет, ничего, — поднимаюсь с места. — Мне нужно сходить кое-куда.

— Поешь сначала.

— Вот если бы подсказала, какой сейчас год, может быть, и поел бы.

— Я же сказала — вторник.

— Вот, вот… Вторник, — иду к двери и вдруг замечаю тень, промелькнувшую в том же направлении. Зеркало…

Останавливаюсь, разворачиваюсь и медленно подхожу к трельяжу. Несколько секунд уходит на то, чтобы решиться заглянуть в эту стеклянную пропасть. Секунда, другая… Всё же делаю последний шаг и поднимаю глаза.

Я вижу своё отражение. Отражение своего второго тела. Отражение в третьем лице.

Я сплю в камере № 127 тюрьмы города Воронежа, и я же стою в прихожей собственной квартиры и разглядываю себя же в зеркале!

Итак — моё отражение. Если бы его увидел кто-то другой, то, естественно, принял бы меня второго за меня первого. До этого, мысль о том, как выглядит мой двойник, почему-то не возникала. Идентично? Похоже? Теперь убедился, что идентично. Только что волосы отросли настолько, насколько я позволяю им вырасти до очередной подстрижки, и нос слегка опухший. Но эти различия, повторяю, другой человек заметить не смог бы.

Я глядел на себя, вертел головой, поднимал и опускал руки и, наконец, подмигнул своему двойнику, или точнее, тройнику:

Привет, Андрюха. Добро пожаловать домой. В тюрьму-то неохота возвращаться? Нет? Ничего, мы ещё и дотуда доберёмся… Доберёмся… Доберёмся…

Изображение начинает расплываться, и я, не желая просыпаться, открываю рывком дверь и выбегаю в подъезд. Затем выскакиваю на улицу и с места устремляюсь в небо. Никаких проводов. Ничто не мешает. Двадцать метров — полёт нормальный. Лечу в сторону Тысячекоечной больницы и опускаюсь лишь тогда, когда убеждаюсь, что вновь отчётливо различаю предметы.

Место незнакомое. Какие-то дачные домики с крышами различной формы, и опять никого из людей. Именно в этот момент неожиданно резко и глубоко понял, кого хочу увидеть. Словно кто-то на ушко шепнул: «Тебе нужен Сашка Елагин, Сашка Елагин, Сашка Елагин…» Стою, оглядываюсь, а в голове засело: «Елагин, Елагин…» Даже просыпаясь, как бы повторяю эту фамилию.

ЕЛАГИН, ЕЛАГИН…

Открыл глаза и оглядел камеру. Не спал только Роман. Сидел за столом и читал книгу. Я спрыгнул со шконки и, подойдя к дальняку, взял в руку осколок зеркала. Ну, что ж, отличий почти никаких, волосы, правда, чуть короче, но дней через десять-пятнадцать станут такими же, как там. Погладил рукой стриженную под «ёжик» голову и справил естественные потребности.

— Что рассматриваешь? — повернулся в мою сторону Ромка. — Себя спросонья не узнаёшь?

— Ага, точно не узнаю. Который час? Проверка скоро?

— Выспишься ещё, времени хватит. Ложись.

— Ладно, буду досыпать, — забрался на шконку и укрылся одеялом. — До завтра.

* * *

— Одеколон!

— Нет ответа.

— Одеколон, подойди к два-семь! — Бертник стоял возле фрезы и орал на весь коридор. — Одеколон!

— Ну, что? — раздался вальяжный голос из-за двери.

— Одеколон, ты? — Владимир «убавил громкость». — Менты на коридоре есть?

— Пока что, нет.

— Тогда открой кормушку.

Кормушка открылась, и в дыре появилась упитанная физиономия «глав-птицы» всей тюрьмы, пассивного гомосексуалиста по кличке Одеколон.

— С наступающим вас (дело происходило в канун Нового года), — мило улыбнулся он.

— Ага, — буркнул Бертник. — Слушай, вот какое дело. Нужно срочно этот пакет передать в сто двадцать вторую хату Берёзе. А он тебе для меня тоже передаст пакет, ты его принеси сюда. Добро? А я тебе тут колбаски порезал, сальца, глюкозки. Как раз на Новый год пригодится. Завтра-то будете отмечать, наверное? Договорились?

— Давай пакет, — Одеколон посмотрел по коридору, не идёт ли мент.

— И ещё, слушай, поставь кого-нибудь из своих возле нашей фрезы. Пусть он тут моет или ещё чего изображает. Если коридорный появится, сразу должен маякнуть нам.

— А что вы тут делаете?

— Да мы тут игру одну затеяли — на спинах друг у друга катаемся. Ты бы вот спину свою подставил?

— Да я хоть жопу, — радостно сообщил Одеколон и опять улыбнулся.

— Вот это молодец! Вот это правильно! — поддержал его Бертник. — Ну, давай, неси. Я подожду.

Одеколон ушёл выполнять поручение, а Владимир собрал в газету сало, колбасу, конфеты и поднёс всё это к фрезе. Через несколько минут посыльный вернулся и просунул в камеру пакет, в котором что-то звенело. Пакет тяжёленький.

— Что это там у тебя, Володя, — кокетничая, как женщина, заглянул в кормушку Одеколон.

— Да так, лекарство от туберкулёза. На, держи хавку. Молодец, заработал. И подгони сюда кого-нибудь, как я говорил.

— А у тебя нет сигаретки, Володя, хорошей какой-нибудь?

— Есть, — Бертник протянул ему сигарету «Мальборо» из пачки, которую всегда носил с собой, хотя сам не курил. — Всё. Закрывай кормушку.

Через некоторое время мы услышали, как тряпка трётся о фрезу. Это посланный Одеколоном «сокамерник» стоял на фасоре, изображая мытьё двери.

Владимир достал из пакета две бутылки коньяка и ещё всякую снедь.

— Завтра нужно будет коньяк замастырить куда-нибудь, — Барон с интересом разглядывал импортные этикетки. — Шмон перед праздником устроят, как пить дать. Я уже договорился. Перед шмоном грелку коридорному отдадим. А сегодня нужно перелить и бутылки пустые через Одеколона на подвал отнести, выкинуть. Не могли что ли сразу слить? На хрена мне эти бутылки?

— А Одеколон не сдаст? — засомневался Барон.

— Нет, он уже на этом деле проверенный. Он хоть и ходит по коридору с ментами под ручку, но язык за зубами держит, — Владимир подошёл к фрезе и прислушался. — Ну что, можно продолжать. Доставай, Ромка, струну.

Роман вытащил из-под матраца выломанную из шконки железную полосу, обмотанную с одного края тряпкой. Этой струной мы, как и все в тюрьме, сверлили дыры, создавая дороги. Менты нашли одну кабуру, соединяющую нас со сто двадцать девятой камерой, и заделали её цементом. Пришлось бурить новую.

Ромка подошёл к стене, отодрал журнальный лист, и, просунув струну в уже начатое отверстие, принялся её вращать, налегая всем телом. Минуты через четыре его сменил Макар, затем Барон, Андрюха, я, Бертник и снова Роман. Работали по очереди, а кто-то один стоял возле фрезы и прислушивался к шуму в коридоре. «Сторож», точно заведённый, тёр тряпкой одно и то же место…

* * *

В середине декабря в камеру заглянула библиотекарь. Точно в песне группы Михаила Танича:

— Библиотекарша заходит к нам в централ,

Заместо книжек я её бы полистал…

Книги были преимущественно «об строительстве оросительных каналов и прочей Советской власти в Средней Азии». Я попросил Толстого, в ответ она почему-то густо покраснела. Пацаны набрали книг «про войну». Барон норовил ущипнуть библиотекаршу через дыру кормушки. Бертник ничего не взял. Он этих кинов ещё на воле насмотрелся…

* * *

Подошла моя очередь сверлить стену, и я налёг на струну. К середине ночи работа была окончена. В свежепробуренной дыре, в конце тоннеля, появился чей-то глаз.

— Уру-ру, — обратился Макар к этому глазу.

— Уру-ру, — ответил глаз, что означало: «Как вы там, не сильно устали?»

Устали все, конечно, как сволочи. «Дверомой» три раза маяковал о приближении коридорного. Работа на время прекращалась. Впрочем, мент сегодня работал «свой», и особого шума он поднимать бы не стал. Бертник, по крайней мере, гарантировал. Мы расселись по шконкам и молча передавали по кругу кружку с чифиром. Тяжёл труд шахтёров. Тяжёл…

Немного передохнув, Бертник вновь подошёл к двери:

— Эй… Как там тебя? Хватит мыть, в фрезе дыру протрёшь. Открой кормушку.

Кормушка открылась и мы, наконец, увидели того, кто сторожил нас во время бурения. Владимир протянул кусок сала, завёрнутый в газету, и несколько сигарет:

— Как зовут-то тебя?

— Витя, — принимая продукты, отозвался тот.

— Слышь, Витёк? Следующий раз, как позову, сам подходи. Хорошо?

Тот кивнул головой.

— Ну, а теперь, Витёк, позови Одеколона. Давай, давай, в темпе.

Прошло минут десять — ни Витька, ни Одеколона.

— Одеколон! — опять заревел Бертник. — Одеколон!

Подошёл бывший сторож:

— Одеколон передал, что не может подойти. Он спать лёг.

— Что?! — взорвался Владимир. — Быстро, чтобы оно здесь было. Пусть булками шевелит! Бегом, за ним! Скажи, Бертник зовёт. Не придёт — завтра «Караул!» кричать будет.

Через несколько минут Одеколон появился. Бертник принялся объяснять ему, куда необходимо вынести пакет с пустыми бутылками. Хитрый Одеколон делал вид, что до него трудно доходит. Окончания спектакля я не досмотрел. Уснул…

Назавтра, как и предполагалось, менты устроили «Великий предпраздничный шмон». Нас вывели в коридор, обыскали, а всю камеру перевернули вверх дном. «Разумеется», ничего не нашли, кроме двух пожелтевших порнографических карточек, которые и были торжественно изъяты. Коньяк, перелитый в резиновую грелку, находился в это время в «надёжном месте». «Надёжное место» деловито помогал производить обыск.

Ближе к вечеру Володька забрал у коридорного грелку и переложил к себе под матрац. В половине двенадцатого ночи грелку достали и разлили по первой — за Старый год. Ровно в двенадцать — за Новый. В половине первого коньяк был побеждён.

В час ночи, заступивший на смену, обиженный на весь свет коридорный учуял специфический запах бражки, выползающий из какой-то камеры, и вызвал тюремный спецназ — «нинзей». Нинзями их прозвали за то, что все бойцы подразделения прятали лица в черные маски с прорезями для глаз. Те, видимо, уже встретили Новый год и поэтому били провинившихся зеков по праздничному весело и неразборчиво. Избив, таким образом, всех до единого арестованных камеры сто двадцать шесть, «маски-шоу», с чувством выполненного долга, изящно удалились. Подследственным ничего не оставалось делать, как пожелать недалеко смотрящему коридорному своего скорейшего освобождения, с предоставлением последнему таких же новогодних наслаждений, уже в скором времени. Надо сказать, что больше этого глупого вертухая я в тюрьме не встречал.

Кстати, бражку варили не в сто двадцать шестой, а в сто двадцать восьмой камере. Типа, как бы, неувязочка…

* * *

Двадцатого января, когда мы вернулись с прогулки, и я зашивал телогрейку, кормушка открылась, и в дырке появилось приветливое лицо хоз-быка:

— Передачу получите.

— А кому дачка, — подскочил к фрезе Макар.

— Школину Андрею Григорьевичу, — прочитал хоз-бык.

Отложил шитьё и подошёл к кормушке.

— Распишись, — разносчик протянул лист бумаги.

— Подожди, Андрюха, не торопись, — Макар взял листок в свои руки, — принимай по списку, а то они любители не донести чего-нибудь до места назначения. Я принялся вынимать из кормушки и передавать дальше Роману, который, в свою очередь, раскладывал всё содержимое дачки на столе. Одежда, постельные и туалетные принадлежности, пища, чай, сигареты, и т. д. Когда последняя вещь заплыла в камеру и хоз-бык, просунув голову в кормушку, поинтересовался, поставлена ли подпись, Макар обратил внимание на разорванный пакет, в котором сиротливо тосковали несколько шоколадных конфет.

— Это что такое? — покраснел он, отчего лицо и волосы гармонично слились. — Это что, килограмм конфет?

— А я откуда знаю? — занервничал хоз-бык. — Что дали, то и принёс.

— И дыра была, что ли?

— Да не знаю я ничего, — отодвинул, на всякий случай, лицо от кормушки осужденный работник хозяйственной части. — Может, менты взяли?

— Менты?! — медленно, выговаривая каждую букву, произнёс Макар.

— Ну, не я же. Мне-то зачем эти конфеты? — и попытался перевести разговор на другую тему. — Там вам сегодня ещё дачки принесут. В сто двадцать седьмую камеру. Сам читал. Есть курить что-нибудь?

— Курить захотел? — Юрик взял лист, скомкал его и вышвырнул через открытую кормушку в коридор. — Пошёл вон отсюда!

Кормушка захлопнулась, и по удаляющимся шагам мы поняли, что хоз-бык выполнил пожелание.

— От кого хоть дачка-то? — Роман разглядывал вещи.

— Тьфу, ты… — я бросил пакет с чаем на квадрат и повернулся к фрезе. — Самое главное забыл прочесть.

— Ну, теперь уже поздно, — это Бертник встал со шконки. — Ты посмотри в продуктах и в одежде. Может быть, мульку какую передали?

— В сале гляди особенно внимательно и в сигаретах, — Макар подошёл и раздвинул пакеты. — Хотя, пачки вроде даже не проверяли. Не вскрытые. Ладно, давай вместе искать, может что и найдём.

Перерезали всё сало, прощупали швы на рубашках, штанах и даже трусах — никаких записок. Наконец мне это занятие надоело, и я, закинув на решку продукты, переоделся и погрузил ноги в домашние тапочки.

— Может, из Красноярска приехали? — Бертник оценивающим взглядом прощупал мою новую чёрную рубашку.

— Может быть, — пожал я плечами.

— Приятно, наверное, всё-таки, что о тебе помнят? — Володька улёгся обратно на свою шконку. — Видишь, хоть и далеко, а всё равно приехали.

— А подельника родственники не могли подогнать? — Макар восседал на скамейке спиной к телевизору.

— Могли и они, но, скорее всего, все вместе, — взял в руки бритвенный станок. — Вот эта штука у меня в сумке на Ваях в квартире Олега оставалась, а тапочки из Красноярска, точно. Так что, — и покрутил в воздухе руками, — нужно было подпись прочесть, а не ушами хлопать.

Фреза заскрипела, и в образовавшемся проёме появились коридорный и тюремный врач:

— Школин, на комиссию.

— На какую комиссию? — удивлённо приподнял брови.

— На медицинскую.

— С вещами?

— Без.

— Ладно, сейчас, — надел кроссовки и вышел в коридор.

Это был мой последний визит к Яне Александровне. В начале января она принимала меня ещё раз, но вместо тестов и прочих лошадок предложила просто поговорить на отвлечённые темы. Мы общались не слишком долго, но, видимо, достаточно для того, чтобы сделать вывод о моём самочувствии. И вот сегодня обследование заканчивалось. Диета тоже. Жаль… Хотя, с другой стороны, не мешало бы ускорить следствие, которое было блокировано этим «определением состояния здоровья».

Лепило подвёл к кабинету и указал на скамейку: «Сиди здесь», а сам вошёл в помещение. На скамейке уже ждал очереди клиент лет сорока, который тут же попытался стрельнуть сигарету и очень огорчился, узнав, что я не курю. Впрочем, как только лепило вышел из кабинета, лицо больного приняло бесстрастное выражение, а взгляд превратился в «блуждающий».

— Школин, заходи, — лепило кивнул головой.

И я вошёл…

Когда вышел обратно, в коридоре на скамейке сидел ещё один клиент. Тот, что был раньше, ушёл на комиссию вслед за мной, а я плюхнулся на лавку рядом с новеньким. Худой, трясущийся юноша, со слезящимися глазами и браслетами из переплетённых ниток на кистях рук, нервно перебирал пальцами хлебные чётки. Я вытянул ноги и покосился на соседа. Сосед что-то бормотал про себя, точно читал известную только ему языческую молитву:

— Пт-пт-гп-гп-пт-чмнт, — и так далее, без остановки.

— Эй, ты чего, — ткнул я его легонько локтем.

— Я всё равно не вернусь, я лучше вены вскрою…

— Куда не вернёшься? В кабинет?

Он бросил в мою сторону недоверчивый взгляд и ничего не ответил.

— Ну, как хочешь. Можешь не отвечать, — вытянул ноги и зевнул. — Мне вот сейчас психопатию приписали. Такие дела…

— «7-б», — он сразу заинтересовался.

— Ага, «семь-б».

— И что они у тебя спрашивали?

— А что? Этот диагноз — так себе. От ответственности не освобождает.

— Да нет, мне в самый раз.

— И что у тебя за статья такая, — теперь я с интересом повернулся к пацану.

— У меня с армией связано, — он, видимо, с трудом подбирал слова.

— Дезертир, что ли?

— Тот в ответ нерешительно качнул головой.

— Ну, это ерунда, — хлопнул его по колену, от чего «воин» резко дёрнулся. — Если бы я был врачом, я бы тебе сразу, с первого взгляда психопатию или ещё что-нибудь пришил. И они пришьют, точно говорю. Вот сравни себя и меня. Кто из нас больше на больного похож? Эй, командир, — я поднял голову на мента, плывущего по коридору сан-части. Одна рука его была полностью покрыта татуировками, а во рту сияли золотые фиксы, так что, не будь формы, вполне сошёл бы за зека со стажем. — Скажи, кто из нас больше на психа похож — он или я?

— Ну, ты, в натуре, спросил, — он остановился напротив и принялся синей рукой загибать пальцы. — Чё, на обследование что ли пришли?

— На комиссию. Ну, так кто?

— Да вы оба, — и заржав по-конски, пофланировал по коридору дальше.

— Слышал, что гражданин начальник сказал? — успокоил я пацана. — Значит, тебе тоже «семь-б» выпишут. И пошлёшь ты всех их на слово, которое вслух в тюрьме не произносят. Всё будет нормально, братан.

* * *

В начале февраля меня в последний раз вызвали к адвокату и следователю, где, наконец, огласили обвинительное заключение и выдали на руки документ, в просторечии называемый — объебок. В нём подробно излагался перечень преступлений, в которых я обвиняюсь. Судя по объебку, бандитом я был что надо.

В тот же день осудили Ромку, дали два года химии и перевели в соседнюю сто двадцать пятую камеру, в которой сидели такие же химики. В нашей хате осталось шесть человек. Шесть человек на шесть шконок, притом, что тюрьма переполнена, и в некоторых камерах находилось по пять человек на место. Интересная ситуация…

На этот раз вслед за мной «к адвокату» ушёл Барон. Макар отпустил на эту тему какую-то двусмысленную шутку, на которую, впрочем, никто, кроме меня, не обратил внимания. Вообще, в последнее время, Барон и Бертник сошлись как никогда близко. Общались меж собой, точно старые друзья. Закадычные друзья. Кенты… Остальные так же разбились по парам. Макар и Чернов отдельно, я и Андрюха, да ещё до последнего дня Ромка, отдельно. Питались тоже этакими миниатюрными семьями. Каждая семья сама по себе. Одним словом, дожили…

На днях хату два-пять разделили. Часть осужденных перевели на старый корпус. Вечером, после этого события, один из химиков пожаловался Бертнику на то, что во время переезда кто-то прихватил с собой его вещи. Бертник развил бурную деятельность. Отписал по всей тюрьме, что среди арестантов бывшей сто двадцать пятой камеры завелась «крыса». Когда на тюрьме почти созрело решение всех виновных пустить под пресс, вещи чудесным образом нашлись. Пропажа оказалась глупой шуткой сокамерников, и всё преспокойно лежало под матрацем «пострадавшего». Шутники долго извинялись, тем более они сами были не на шутку напуганы подобным поворотом событий. Володька два дня матерился, сетовал на то, что тюрьма кишит пионерами, и больше с соседней хатой не общался.

В другой раз в камеру по ошибке запустили старика «полосатика». Представитель особого режима, не долго думая, завалился на шконку Бертника и попытался выяснить, откуда мы все взялись, и где сейчас находятся прежние обитатели хаты. Через несколько минут менты обнаружили ошибку и увели полосатика, который, как мы потом поняли, просто прикололся. Володька долго возмущался. Нам было весело. Ве-се-лу-ха… Но в основном дни протекали скучно и серо.

Вот и сегодня я пришёл от следователя, завалился на шконку и в очередной раз принялся перечитывать старую газету. Телевизор молол чушь. Бертник тусовался по камере и во время одного из виражей остановился рядом с моей шконкой. Я отложил газету и вопросительно поглядел на сокамерника.

— Слушай, Андрюха, — он подкрался вплотную и доверительно зашептал, — меня завтра к адвокату вызывают. Парень свой в доску. Я через него всегда письма передаю. Если что хочешь отписать на волю, он поможет. Конверт есть? Нет? Ничего, я дам. Только это между нами, сам понимаешь… — и двинул опять по трассе.

Вечером я действительно написал письмо:

Уважаемые работники следственных органов. Убедительная просьба — в другой раз таких дебилов, каким является подследственный Бертников, ко мне не подсаживать. Искренне ваш, А. Школин.

На следующий день Бертник пришёл от «адвоката» злой и долго ни с кем не общался. Наверное, таких кинов он ещё не видел…

* * *

К середине февраля напряжение в отношениях сокамерников достигло критической отметки. «Двойки» меж собой общались лишь в случае крайней необходимости. К тому же наступил непонятный период всеобщей апатии. Я сутками валялся на шконке, ел раз в день и совершенно перестал выходить на прогулку. Апатия…

Она давила грузом откуда-то сверху и, опускаясь вместе с потолком и оставляя минимум свободного места, погружала всю камеру в туман. Точно какие-то мощные магниты, встроенные в стены, забирали силы и чувства в плен своего поля. Может и вправду, в этой камере были установлены магниты?

Безразличие… Полное безразличие… День ложится на ночь и имеет последнюю во всех мыслимых позах. Эта бесплодная любовь рождает пустоту. Менты довольны — камера сверх спокойная. Эксцессов не бывает. Менты выполняют свою работу. Каждый живёт, как умеет… И всё-таки, почему такая апатия?

Один Бертник активен. Достал всех своим телевизором. Вчера наорал на Андрюху за то, что тот включил его слишком рано. Потревожил сон… Андрюха ничего не ответил, тёзка предпочитает не ввязываться в конфликты. Остальные сделали вид, что всё нормально, ничего не произошло. Я тоже.

Числа двадцатого всю хату повели к куму. В кабинет заводили по одному. Я вошёл четвёртым, сразу после Володьки, и предстал перед светлыми очами оперативного работника.

— Добрый день, — начал издалека оперативный работник.

— И вам того же, — вежливо ответил я, — Школин Андрей Григорьевич, шестьдесят восьмого года рождения, статья восемьдесят девятая, часть третья.

— Правильно, — он просматривал моё дело. — Ну, как тебе у нас?

— Живу помаленьку.

— А в камере как атмосфера?

— Да вроде нормально всё, — пожал правым плечом. — Обычные отношения между людьми, хотя… — и заметив, как навострил уши старлей, продолжил. — Да нет, всё нормально.

— Ну, и ладно, — кум перелистнул страницу. — Я вижу, дело у тебя серьёзное. Статья до восьми лет лишения свободы предусматривает. Да… Серьёзное дело, серьёзное… Но мы могли бы помочь тебе. Могли бы. Сам понимаешь — три года и восемь лет — разница большая. И в тюрьме по-разному сидеть можно. Можно и до суда свидание заработать, и передачи почаще получать, и письма на волю и с воли отправлять. Но это между нами, конечно…

— Ну, конечно, — согласился я. — Но ведь Вы, наверное, за просто так ничего этого делать не станете?

— Вот мы и поняли друг друга! — радостно раскинул руки в стороны и широко улыбнулся кум. — Я знал, что мы найдём общий язык.

— Н-да… — и почесал переносицу. — А можно немного подумать? Озадачили вы меня, гражданин старший лейтенант.

— Да чего тут думать, работать надо, — с твёрдостью Маяковского произнёс опер. — Ну, так как?

— Нет, я всё-таки подумаю.

— Ну, что ж… — он щёлкнул пальцами и посмотрел с таким видом, словно хотел сказать: «Моё дело предложить…» — Подумай, подумай… Можешь идти. Пригласи Чернова.

— Вопрос можно?

— Да, конечно.

— Чего это у вас дело Бертникова в стороне ото всех лежит? — кивнул головой на папку с фотографией Владимира.

— Идите… — он недовольно сунул дело в стол, — гражданин Школин.

* * *

В конце февраля состоялись суды, сначала у Макара, а следом за ним у Бертника. Первому дали шесть, а второму девять лет строгого режима. И сразу после этого хату стали раскидывать. Первым ушёл на химию Серёга Чернов. Затем перевели в другую хату Барона. Барон в последний раз сходил к «адвокату» и, вернувшись, сообщил, что «теперь точно отправят на зону — досиживать». Однако «досиживать» он переехал на третий этаж в точно такой же тройник… Андрюху забрали на этап, и больше мы о нём ничего не слышали. Бертника, не дав даже, как следует собраться, увели, как потом оказалось, в другой корпус. Телевизор остался в камере…

Пару дней мы оставались в хате вдвоём с Макаром. Юрик, который шесть лет лишения свободы воспринял, как несправедливую меру наказания, почти не разговаривал, лишь молча ходил взад-вперёд по проходу. Мы никак не могли понять, что происходит? Два человека в камере…

Наконец, в один из вечеров фреза открылась, и в хату заехали сразу три новых пассажира. Все из камеры сто тридцать восьмой. Первой из нашего ряда. Странный номер — три-восемь говорил сам за себя. Следующая камера имела порядковый номер сто двадцать три, и чётная восьмёрка на конце номера начальной хаты никак не вписывалась в логический ряд. Странная хата… Странная и со слов новеньких — деда «полосатика», мужичка лет сорока пяти и пацана моего возраста. Три-восемь не имела дорог и выходов на тюрьму, а единственным нормальным человеком, опять же со слов вновь заехавших, в ней оставался православный священник — Отец Сергий или просто Серёга. Это всё, что я успел узнать, потому что, сразу после заезда новых арестантов, кормушка открылась, и коридорный оповестил:

— Школин, с вещами на выход.

— Валерка, куда его? — подбежал к фрезе Макар.

— Переводят, — ответил знакомый мент.

— А в какую камеру?

— Не положено.

— Да ладно ты, заладил — не положено, не положено…

— В сто двадцать третью, скажи, чтоб поторапливался, — и закрыл кормушку.

— В два-три тебя, Андрюха, — Юрик подошёл и помог собрать вещи. — Это рядом, через камеру.

Пару простыней возьми, пару наволочек, одеяло. Там хата общаковая, не помешает. Найдёшь Козыря Андрюху, он раньше тоже здесь сидел, подойдёшь к нему, он с местом поможет. Да я ему сейчас сам отпишу. И передай вот это, — Макар протянул зеркальце и шприц. — Так, что ещё? Чай у тебя есть? Ну и хорошо. Давай сейчас по-быстрому чифирнём моего, свой тебе там пригодится, — Юрик закинул в чифирбак «машину» из параллельных лезвий и быстро приготовил чифир. Затем сунул «машину» мне в вещмешок и окликнул новых сокамерников: — Давайте пацана проводим, чифирнём на дорожку.

Когда заскрипела дверь, и на пороге появились менты, Макар встал и довёл меня до выхода:

— В час добрый, Андрюха. Бог даст, когда-нибудь свидимся, не в такой обстановке.

— В час добрый, Юрик. Пока…

Тяжёлая фреза закрылась, и я в сопровождении охраны двинулся по коридору.

* * *

Разбор полётов:

Елагина я искал каждую ночь. Механизм поиска нужных людей в режиме параллельного мировосприятия приходилось изобретать и отрабатывать самостоятельно. Ночь за ночью. Научился находить, а точнее вытягивать в своё сновидение нужных людей. Вначале с трудом, затем, попрактиковавшись, уловил момент контакта. Стал понимать и чувствовать детали, ранее мне не известные…

Людей разделил на нормальных и зомби. Зомби улыбались, разговаривали, но при этом не представляли интереса. Пустые глаза выдавали, что их владелец в данное время не спит и, следовательно, передо мной стояли лишь телесные оболочки их владельцев. Бездушные, безумные.

Нормальными люди становились тогда, когда хозяева оболочки, подобно мне, спали. Но, разумеется, не осознавали, что спят. Моё преимущество перед ними выражалось именно в этом. Интересно было играть с нормальными в кошки-мышки. С зомби не то, что играть, бессмысленно было даже общаться — они со всем соглашались и ни на что серьёзно не реагировали.

Позднее пришло понимание того, что любое общение с нормальными влияет, так или иначе, на их жизнь в первом, обычном измерении. Сделан был вывод после того, как я вытащил к себе некоторых своих сокамерников.

Вытянуть Сашу Елагина не удавалось долго…

Получилось скорее случайно, чем специально. Я «гулял» по парку неизвестно какого города и буквально наткнулся на своего друга, не видел которого больше года. Саня, немного задуренный и вечно «себе на уме», возник передо мной, как возникают во сне всевозможные неожиданные персонажи.

— О!.. Ты что здесь делаешь? — он удивлённо хлопал глазами и улыбался.

Я долго соображал, что ответить и как отреагировать. Наконец, испугавшись проснуться и не выполнить задуманного, уставился на него и затараторил скороговоркой:

— Саня, Саня, слушай внимательно. Ты сейчас спишь, и я тоже сплю. Понимаешь меня?

— Да, да, — продолжал улыбаться Елагин.

— Я в данный момент сижу в тюрьме в Воронеже. Запомнил, нет? В тюрьме, в Воронеже. Понял?

— Да, да… — а взгляд такой, будто ему всё до лампочки.

— Чёрт… Уже зомби. А ведь только что был нормальным…

— Саня!!! — я схватил его и принялся трясти. Неожиданно глаза ожили.

— Да?

— Сашка, мне нужна твоя помощь. Никто кроме тебя не знает, что я здесь.

— Да, да…

— Запомни цифру… — вдруг почувствовал, что просыпаюсь. Взлетать не рискнул, мог потерять из виду друга. — Запомни цифру: ДЕВЯНОСТО СЕМЬ. Ты должен будешь потом её вспомнить, а по ней вспомнить весь разговор. ДЕВЯНОСТО СЕМЬ! ДЕВЯНОСТО СЕМЬ!

— Да, да… — Саша улыбался, как младенец.

— Чучело ты. Ни хрена ведь не запомнил, — поглядел на бесшумно падающие хлопья белого снега. — Какую цифру я назвал?

— ДЕВЯНОСТО СЕМЬ.

— Пра… Правильно, Саня, — я опешил от неожиданности, а затем радостно хлопнул друга по плечу. — Вот молодец! Ну, теперь можно просыпаться, — и заметив, что глаза Елагина вновь стали бесчувственными (странно, урывками он спал, что ли?), подпрыгнул на месте и заорал. — Уру-ру!

— Что делать? — не понял Саня.

— Про-сы-пать-ся…

* * *

Р. S.

И я вошёл…

Вокруг знакомого стола собрался целый учёный совет. Возглавлял совет седой врач в очках и с добродушной улыбкой. Яна Александровна сидела сбоку.

— Присаживайтесь, Андрей Григорьевич, — «грамотно» предложил старший. — Как ваше самочувствие?

— Благодарю, хуже, — так же грамотно, в соответствии с тюремными понятиями, ответил я.

— Что так? — с сочувствием спросил он. — Я слышал, вы неплохо проявили себя во время тестирования. Или меня неправильно информировали?

— Правильно, — я посмотрел на женщину. — Яна Александровна квалифицированный врач.

— Вот и хорошо, вот и хорошо, — дважды повторил главный и потёр руки. — У меня возник вопрос. Вот здесь, в документах, вы утверждаете, что являетесь поэтом-песенником. Что-то, простите, я раньше вашей фамилии не слышал.

— Это мой больной вопрос. Меня почему-то вообще мало кто слушает. А так хочется…

— А не могли бы вы познакомить комиссию, так сказать, с фрагментами своего творчества?

— То есть спеть что-нибудь?

— Ну, или хотя бы прочесть вслух стихотворение. Собственного, гхм…, сочинения.

— Нет, ну зачем же стихотворение, я спою, — окинул взглядом всех присутствующих. — Только, если можно, я на стул встану, чтобы повыше…

Старший, растерянно, также оглядел всех врачей:

— Если вам так удобнее…

— Спасибо, — я забрался на стул и начал. — Произведение, написанное в камере сто двадцать семь, исправительного заведения тридцать один, дробь один, города Воронежа, по мотивам обвинительного заключения осужденного камеры сто сорок восемь Алексея Юрьевича Тарабаева, получившего девять лет лишения свободы с конфискацией имущества, по статье девяносто три «прим.», с отбытием дальнейшего наказания в колонии усиленного режима. Краткое предисловие:

Алексей Тарабаев, тридцати шести лет от роду, проживал в сельской местности и работал в совхозе механизатором, то есть трактористом на тракторе, названия не помню. Находясь в нетрезвом состоянии, вышел из дому и сел в трактор, который по примеру жителей всех без исключения деревень России и ближнего зарубежья оставлял на ночь возле собственного дома. На этом тракторе он поехал в другой конец деревни к злостной самогонщице Верке за бутылкой, но по дороге не справился с управлением и врезался в телеграфный столб, в результате чего трактор и столб разбил, а себе набил на лбу шишку. По слабости здоровья Алексей Тарабаев уснул тут же на месте аварии, прямо в кабине трактора, где и был найден наутро местным участковым. Налицо факт хищения государственного имущества в особо крупных размерах, то есть, опять же, трактора. Хотя преступник и заявлял неоднократно, что трактор с мех-двора не крал, и что в деревне никто трактора на мех-двор не ставит, а наоборот привязывают, точно лошадей, возле собственных домов, доблестный и справедливый суд ему не поверил и назначил скромную меру наказания, в виде девяти лет лишения свободы.

Текст читается в двух лицах. Первое лицо — Роза Тарабаева, в девичестве Шрёдер, жена преступника. Второе лицо — сам преступник. Действие происходит возле суровых тюремных застенков города Воронежа. Жена выкрикивает пожелания мужу. Муж, нарушая режим содержания, отвечает благоверной супруге. Итак, начинаем…

Я перешёл на тонкий женский голос и, подражая Розе Тарабаевой, пропищал:

И, изменив голос на хриплый мужской, продолжил:

Припев был не менее идиотским:

Далее следовали два куплета и два припева, примерно такого же содержания. Я закончил и оглядел аудиторию.

— Гхе… — кашлянул в сухой кулачок старший Светило.

— Может быть, лучше про любовь? — тихо спросил я.

— Нет, нет, спасибо, Андрей Григорьевич, — бодро прервал меня главный. — Присаживайтесь. Нам достаточно и этого…

— У меня таких песен… — приземлился и уселся на стул, — целая тетрадь. Когда выйду отсюда, альбом запишу.

— Ну, что ж… Похвально, похвально, — доктор что-то читал в бумагах. — Знаете, Андрей Григорьевич, признать невменяемым мы Вас никак не можем. Всё-таки, такие стихи. Классика, можно сказать… Да, гхм… — он захлопнул папку и внимательно посмотрел на меня. — А вот психопатию, пожалуй, подтвердим. Да уж, подтвердим. У вас, творческих людей, это в порядке вещей. Поиск чего-то необычного, вовлечение себя в конфликтные ситуации, стремление к лидерству в коллективе… Так ведь?

Я пожал плечами.

— У кого-нибудь имеются вопросы? — старший обратился к коллегам. — Пожалуйста, Яна Александровна.

— Скажите, Андрей, — теперь она вертела пальцами не карандаш, а авторучку, — за пределами этого заведения у Вас много друзей?

— Думаю, достаточно.

— И каков их контингент? Творческие люди или, напротив, вроде тех, что мы видим здесь?

— Фифти-фифти. Преступники — это тоже, своего рода, творческие люди.

— Ну, что ж, — видя, что её удовлетворили мои ответы, произнёс старший. — Если вопросов больше нет, то, я думаю, можно попрощаться с Андреем. Всего доброго.

— Угу… — буркнул я и вышел в коридор.

Ягодки, лошадки…

 

Глава 21

Дым коромыслом. Синий туман… Чифир льётся рекой. Прямо возле фрезы, на полу разведён небольшой костерок. Сразу несколько чифирбаков настойчиво общаются с пламенем. На мента — ноль эмоций. С его стороны такая же реакция. Сто двадцать третья камера…

Я протискиваюсь с матрацем и вещами вовнутрь и сразу попадаю в кипящий жизнью муравейник. Здороваюсь, как того требуют правила приличия, и оглядываюсь — куда кинуть матрац? Замечаю слева несколько его полосатых сородичей и кладу сверху свой. Рядом аккуратно ставлю сидор с вещами. Вроде, дома…

— Эй, ты куда кидаешь? Не видишь, что ли? — раздаётся голос с единственной шконки по левую сторону. Говорящий, бритый под ноль парняга, лежит, подложив под блестящую, точно стеклянный шар, голову мощные руки. Ноги не вмещаются в длину шконки и высовываются наружу. Их-то я и не заметил. Зацепил.

— А что, сильно придавил?

— Да нет, не сильно.

— Ну, так чего орать-то?

По левой стороне, кроме этой двухъярусной шконки, только дальняк. По правой — шесть двойников. Крайний двойник не заселен, видать, возле решки прохладно. Зато на остальных пяти… Верхние ярусы перетянуты простынями — своеобразные гамаки. Всё занято. Спят боком, вплотную друг к другу. Нижний ярус полностью занавешен, поэтому разобрать, сколько там разместилось арестантов, не представляется возможным. Стол находится прямо посреди камеры. Итак, четырнадцать шконок. Население хаты — человек пятьдесят. Нормальные условия!

Движение постоянное и напоминает броуновское, хотя, что это такое, я не помню. Наиболее близкий пример — муравейник. С той лишь разницей, что выскочит, пощипать сочный клевер или схватить за хвост стрекозу не представляется возможным. Никто не обращает на тебя прямого внимания, но это только кажется. Следят все.

— С воли или перевели откуда-нибудь? — трое сидят на корточках, запаривают чифир. Один поднимает снизу вторяки, при помощи смазанной салом тряпки, которая горит с глухим треском. Другой держит на загнутой закопчённой ложке чифирбак. Третий, лет тридцати трёх, разговаривает со мной.

— Из два-семь.

— А чего перевели?

— Это не меня нужно спрашивать, а ментов. Всю хату раскидали.

— И как там было, в два-семь?

— Да как в любом тройнике — народу мало, базару сколько хочешь, — подхожу поближе. Где мне Андрюху Козыря найти? Поговорить бы с ним надо.

— Козыря? — говоривший со мной кивнул в сторону занавешенного нижнего яруса. — Андрюха спит сейчас. Не буди, скоро сам проснётся. Чифирнёшь?

— Не откажусь. Погоди, у меня хороший чай есть, — достаю из мешка пакет и присаживаюсь рядом с ними на корточки. — Давай сыпану, держи кружку. Ага, хватит, теперь пусть перевернётся.

— Как зовут-то тебя?

— Андреем.

— Меня Витьком. Взрывай.

Я делаю два глотка и передаю дальше.

— И что, всю сто двадцать седьмую раскидали? — Витёк делает свою пару глотков.

— Почти всю. Макар Юрик остался, но ему на этап скоро. А так, при мне сегодня трое из три-восемь заехало.

— Кто такие? — приподнялся со шконки лысый, которому я отдавил матрацем ногу.

— Дед какой-то, кажись полосатик, мужичонка лет сорока пяти и пацан молодой.

— А попа не было среди них?

— Серёгу имеешь в виду?

— Ага. А ты откуда знаешь?

— Они и рассказали. Кричат, в хате беспредел полный, один нормальный человек и остался — священник этот. У вас что, дороги на три восемь нет, что ли?

— Да какой там, — бритый подошёл поближе и тоже присел на корточки. — Меня Эдиком Курским кличут. Мы уже два раза дыру пробивали, так они специально ментам сдают, а те, понятно, закабуривают. Я ведь тоже раньше в три-восемь сидел, выучил их повадки. Там одна мразь, конкретно кумовская торчит, Коляном его зовут. И ещё человека четыре ему шестерят. Как его ещё никто не порезал? Хотя, кто его порежет? Туда новых по одному кидают — для «обработки». Зря Серёга не выпулился. Надо было тоже уходить, пока не сломали.

— А по тюрьме отписали за эту беду?

— Конечно, только что толку? Пока они в этой хате морозятся, им ничего не страшно. Черти… Да, ладно, всё равно когда-нибудь приткнутся, не сегодня, так завтра. За них — ****ей, ксива уже ходила, на привратке кому-нибудь встретятся.

— Ясно… — оглядываю потолок. — А на четыре-один, где у вас кабура? Мне бы землячку подкричать надо, чтобы знал, что меня перевели.

— А ты не воронежский? — Витёк тоже смотрит на потолок.

— Нет, из Сибири, из Красноярска.

— Это не ты, Сибиряк?

— Да вроде я.

— Читали твои малявы, в которых ты земляков по тюрьме искал. Я тоже не местный — из Саратова. А Эдик из Курска. У нас, вообще, полхаты залётных гастролёров и ещё солдат полным-полно, — Витёк указал рукой в угол над дальняком. — На четыре-один дорога там, через вентиляцию.

— Понял, — делаю последние два глотка и, осмотревшись, запрыгиваю на стойку дальняка. Затем стучу три раза в вентиляционную решётку и негромко кричу. — Ой-ёй! Четыре-один!

— Да, да, говори! — доносится через некоторое время.

— Новосиба позови.

— Спит он.

— Хорошо, когда проснётся, передай, что Сибиряк в два-три заехал.

Не успеваю я спрыгнуть, как сверху раздаются три громких удара. Высокий молодой пацанёнок, из солдат, запрыгивает и узнаёт, что нужно. Затем поворачивается к хате:

— Сибиряка зовут… А кто у нас Сибиряк?

Опять забираюсь наверх.

— Да, да! Кто Сибиряка кричал?

— Андрюха, ты?

— Привет, Вадик. Мне сказали — ты спишь.

— Разбудили. Сегодня в два-три заехал, что ли?

— Только что.

Обмениваемся ещё парой общих фраз, затем Новосиб просит покричать через коридор в два-четыре и передать осужденному Филиппу, что в сто сорок первую заехал его брат.

Я выполняю просьбу, создаю много шума, «усиленно раздуваю щёки», что есть силы пускаю в глаза пыль (у Бертника научился). Вся хата незаметно наблюдает за моими движениями…

Наконец, просыпается Козырь. Молодой парнишка приносит ему всю поступившую «корреспонденцию» — мульки, пришедшие на хату и лично ему. Андрюха читает все по очереди. В это время Витёк маякует и подводит к шконке, на которой Козырь расположился.

— Привет, Андрюха. Я из два-семь заехал.

— Сибиряк, что ли? Присаживайся. Мне Юрик уже про тебя отписал. Да и с тобой лично мы пару раз переписывались.

Витёк отходит, а я сажусь на шконку и достаю шприц и зеркальце:

— На, держи, Макар передал.

— Ага, хорошо, — он берёт шприц и машет рукой в сторону самодельной тумбочки возле шконки. — А зеркальце себе оставь, у меня этих обезьянок… Девать некуда. Знакомься с пацанами, — Козырь кивает жильцам нижнего яруса, расположившимся в ряд возле него.

Самый ближний, через тумбочку — Володя Кузнец. У него постель, как и у Андрюхи, заправлена домашним бельём, с пододеяльником и цветной наволочкой. Кузнецу лет тридцать с небольшим. Он лежит поверх покрывала в синем спортивном костюме и белых носках. Далее ещё два пацана, каждый на своей шконке. Всё пространство завешено простынями, точно занавесками, этакий, довольно ухоженный, закуток.

— Будете с Вовкой по очереди спать, на его шконке. Он сейчас один. Вещи где оставил?

— Где и все. Вон там.

— А много заехало-то? — Козырь отодвинул занавеску. — Мотыль!

— Чё? — подошёл конопатый парень в трико с оттянутыми коленками.

— Сколько человек сегодня заехало?

— Пятеро, кажись.

— Да они что, совсем, что ли, сдурели, менты? Уже дышать нечем. Ну, дурдом. Нужно, пока не поздно, на больничку сваливать. — Андрюха повернулся ко мне. — Ложись, отдыхай, если хочешь.

— Да нет, я ещё отписать по тюрьме думаю, что меня перевели.

— Ну, твоё дело. Располагайся…

* * *

На следующие сутки, вечером, я обратил внимание на то, что мужик молдаванин, убираясь в хате, сметает вместе с мусором хлебные крошки и кусочки, недоеденные во время ужина. Поднял один из кусков и показал Козырю:

— Андрюха, у вас что, мешка специального под хлеб нет?

— Да какой там. Я им полгода уже об этом вдалбливаю, ни хрена не понимают, бычьё…

Остановил Молдаванина и произнёс громко, чтобы слышали все:

— Ой-ей! Братва! Хлеб на пол в тюрьме не скидывают. Вот пакет целлофановый, в него недоеденные куски складывайте и на проверке в коридор выносите. Добро?!

Замолчали, выслушали с «пониманием».

* * *

Каждый год, восьмого марта, старшина с привратки ходит по коридорам тюрьмы. Стучится в камеры и бодрым голосом поздравляет братву с праздником. В ответ выслушивает благодарности, самое мягкое из которых звучит так:

— Базар фильтруй, в натуре, сука, мент поганый!

Старшина в ответ улыбается, ему нравится…

* * *

Вскоре после меня в хату заехал очень странный пассажир. Либо сильно косматил, либо вправду больной. Звали его Анатолием. Ни на один вопрос внятно ответить не мог, лишь трясся и что-то невнятно бормотал. Через десять минут с парня сняли кроссовки и куртку. Козырь подозвал его к себе, принялся расспрашивать о том, о сём… Я только что проснулся и ушёл умываться. Вернувшись, понял, что Толик ещё ничего толком не объяснил. Узнали лишь, что он из такой-то хаты.

Сразу отписал туда и, пока ждали ответ, выяснил — кто снял с нового жильца хаты вещи. Кроссовки и куртку обнаружил в семейке солдат. Забрал вещи назад и вернул Толику. Солдаты вещи отдали неохотно, но возразить не смогли. Один, правда, попытался пропищать что-то по поводу срока нахождения в камере, однако вовремя заткнулся, понимая, что долбанная армейская дедовщина здесь не катит.

Вскоре пришёл ответ на мой запрос. В нём пространно говорилось о том, что Толян раньше был нормальным пацаном, пользовался уважением сокамерников, но в один прекрасный день у него вдруг поехала крыша. Косматил ли он сам, или менты напичкали какими-то препаратами, никто не знал.

Мы также не добились от него ничего внятного и решили просто не вмешиваться — пусть косматит. Или болеет?..

В понедельник на проверке собралась вся тюремная гвардия. Усатый майор, заместитель начальника тюрьмы по режиму, обошёл строй, выдавая какие-то общие фразы, и в конце стандартно поинтересовался насчёт жалоб и «прочих предложений». Я стоял с краю, возле открытой фрезы, и, разумеется, войдя в роль «в бочке затычки», не мог не выступить:

— Гражданин начальник, разрешите поинтересоваться, почему нам не каждый день дают белый хлеб? Или вышло какое-то новое постановление, с которым подследственных не ознакомили?

— А вы радуйтесь, что вам ещё чёрный дают, — усатый подошёл вплотную и поглядел на «наглеца». — На воле сейчас не каждый и такой ест. Я бы на месте государства вообще вас не кормил. Спасибо скажите, что хоть это дают.

— Кому конкретно, гражданин майор?

— Что конкретно?

— Спасибо сказать. Может быть, в письменном виде прокурору по надзору?

— Ишь ты, умный какой выискался. Прокурору… Да пишите, сколько хотите. Напугал… Плевать хотел прокурор на ваши жалобы. Если бы он всю галиматью, что вы ему посылаете, читал… Фамилия как?

— Чья, прокурора?

— Какого ещё прокурора?! Прокурора…. Твоя.

— Школин Андрей Григорьевич, восемьдесят девятая, часть третья.

— Вот, вот… Часть третья… — режимник опять прошёлся вдоль ряда. — Ещё вопросы есть?

— А как насчёт шлёмок? — опять влез я. — Не каждый имеет возможность получать посуду из дома, в камере половина иногородних.

— Каких ещё шлёмок? — он сделал вид, что не понял.

— Чашек для еды.

— А что много не хватает?

— Ну, штук пятнадцать точно. А ещё постельное бельё.

— Постельное бельё вы сами на дрова переводите. Где на вас напасёшься столько?

— А медицинское обслуживание, — жал на газ до последнего, какая уж разница. — В камере чесотка и, кстати, вчера привели психически больного. Если он кого-нибудь убьёт, то неприятностей все не оберутся. Тем более, врач свидетель, я предупреждал.

Лепило кашлянул и потоптался на месте. Строй также недовольно загудел…

— Тихо! — недовольно поморщился режимник. — Кто такой?

— Да вот он, — я указал на Толяна. — Его лечить надо, а не в тюрьме держать.

— Ладно, разберёмся, — майор кивнул головой медику. — Займись им.

— А что это ты за всех отвечаешь? — молодой рыжий старлей стоял чуть сбоку от меня. — Сам ведь в камере лишь несколько дней?

Пожал плечами и не ответил. Действительно, чего это я? Психопатия, наверное…

— Заходим по одному, — скомандовал режимник. — А ты задержись… Откуда такой выискался? — спросил, дыша в лицо. Все в это время уже вошли в камеру.

— Из Красноярска.

— Ну, так работал я в Красноярске. Там ещё хуже.

Ни шлёмок, ни белья нам конечно не дали. Но вот белый хлеб с того дня стали носить регулярно. А Толяна отправили на обследование в вольную больницу. Правда, через некоторое время привезли назад в тюрьму. «Вылечили»…

* * *

У Новосиба интересная история. Его взяли на станции Лиски, Воронежской области, когда он пытался спихнуть украденную в поезде кожаную куртку. Следователям назвал вымышленное имя и год рождения и превратился в девятнадцатилетнего Вадика. Но придумал он не только это, а ещё и новую биографию, судя по которой, проживал до девятилетнего возраста в глухой деревушке под Новосибирском у «добрых людей». Мать, отца и родственников не помнил. Когда «добрые люди» не то умерли, не то куда-то исчезли, «Вадика» подобрали цыгане, с табором которых он и кочевал до недавнего времени. В школе не учился, на учёте не состоял, документов не имел, отпечатков пальцев у него до сих пор не брали. Так что, теперь ждал суда и рассчитывал по окончании срока получить новые документы. Запрос, конечно, посылали, но выяснили только, что подобная деревушка в далёкой Сибири действительно существует. Кто станет разбираться в подобных мелочах, когда ежедневно в стране совершаются сотни тяжких преступлений.

В тюрьме он сидел уже полгода. Настоящую фамилию и имя я так и не узнал, да и не пытался узнать. Мы с ним каждый день переписывались и старались оказать друг другу посильную помощь чаем и куревом. Воочию мы так никогда и не встретились.

* * *

В хате много солдат. В основном дезертиры. Интересно наблюдать за их поведением.

Как-то ночью проснулся и, отказавшись есть специально для меня оставленную баланду, решил просто попить чай. Кузнец играл с Эдиком Курским, на шконке последнего, в карты. Оба чаёвничать не захотели. Я, дабы не сидеть за столом одному, пригласил составить компанию молодого восемнадцатилетнего солдата Димку, а также спортсмена-боксёра, чуть постарше Димки — Лёху. Взял из нашего семейного сидора печенье, конфеты, бросил всё на стол и перелил свежезаваренный чай в свою кружку. Пацаны сделали то же самое. Откусил печенюшку и не успел глазом моргнуть — всё, что лежало на столе, в один миг оказалось в руках сначала Димки, а потом Лёхи. Я, ничего не понимая, мотнул головой и посмотрел сначала на одного пацана, потом на другого. Те, как ни в чём не бывало, уминали сладости.

— Не понял, это что такое было?

— Это закон, — набив полный рот, ответил молодой боец. — В большой семье е. ом не щёлкай!

— И где тебя этому закону научили?

— В армии.

Кузнец заржал, а Эдик Курский выронил карты из рук. Правда, выронил, почему-то, точно в отбой…

— Вот так-то, пацаны, — повернулся я в сторону играющих. — Сидим тут, заморозились совсем, а законов умных не знаем. Щёлкаем, щёлкаем…

— Ага, — согласился Эдик. — Ты это, воин… Слушай сюда. Ты эти армейские заморочки для своей тупорылой армии оставь. Человек тебя за стол пригласил, а ты что делаешь?

— Так я же… — растерянно огляделся Димка.

— Ты же, ты же… У тебя что, забирают, что ли? Ты видел, как мы едим? У нас лучший кусок всегда на столе до конца лежит. Тюрьма — это не армия. Здесь всё наоборот — голодным сиди, но человеком останься. Не хватит, я тебе своё отдам, но хапать не надо. Понял?

— Понял, — закивал головой Димка.

— Сколько ты прослужил?

— Три месяца.

— Ни хрена себе им мозги отшибают в этой армии, — усмехнулся Эдик.

— Да, уж… — я посмотрел на притихшего Лёху. — А ты, что скажешь? Ладно, он в армии голову потерял, а ты где?

— А что я? Я гляжу, он хватает, ну и тоже… — Лёха выложил на стол всё, что взял. Воин последовал его «положительному» примеру.

На этот раз все ели даже слишком медленно.

* * *

Временами вся камера начинает играть в жмурки. Весело наблюдать за тем, как какой-нибудь шестидесятилетний старик, с завязанными глазами и со стянутым в жгут полотенцем в руках, носится по шконкам, пытаясь кого-нибудь этим полотенцем огреть. А пятьдесят могучих архаровцев, дикой толпой, ломятся от него в разные стороны, сметая, подобно смерчу, на своём пути всё. Заканчивается подобное мероприятие лишь тогда, когда кто-нибудь, по неосторожности, не туда ступит и, упав со второго яруса головой об пол, эту самую голову не разобьёт. С шутками и прибаутками пострадавшего потом долго отливают водой…

* * *

В середине марта, уже после проверки, в хату заехал напуганный малый лет двадцати. Оказалось, что из сто тридцать восьмой камеры. Эдик отписал Серёге Попу маляву-запрос и передал через Одеколона в соседнюю хату. Ответ от священника получили только на следующий вечер, во время ужина. Малый в это время хавал баланду за столом вместе с семейкой солдат. Эдик развернул мульку и прочёл вслух:

— Часик добрый, братва. Мира и благополучия нашему дому. В хате беспредел. Парня опустили, пока я спал. Он выпулился и, как оказалось, попал к вам. Считаю — тому, что происходит в сто тридцать восьмой камере, должна быть дана соответствующая оценка. Жду ответа. С искренним уважением, Серёга.

Минутная пауза. Солдаты понимают, что опущенный не должен сидеть с ними за одним столом, но, не очень хорошо разбираясь в понятиях, не знают, как вести себя в этой ситуации дальше. Козырь быстро ориентируется и, разряжая обстановку, подзывает паренька в наш закуток. Эдик подходит следом.

— Почему не сказал сразу, что тебя пробили? — Андрюха указал на пол. — Просядь здесь.

— Меня никто об этом не спрашивал, — Валера, а того звали именно так, вытер со лба пот.

— Да при чём здесь: «Не спрашивал?» — Эдик глядел даже не на парнишку, а куда-то в сторону. — Такие вещи сразу нужно сообщать. Солдаты теперь тебя за то, что с ними за столом хавал, вообще убить могут.

— Ну и пусть, — равнодушно ответил, почти шёпотом. — Мне теперь всё равно. Теперь всё равно…

— Да, уж… Теперь ничего не сделаешь, — Козырь мрачно посмотрел на опущенного и закурил сигарету. — Рассказывай, что произошло в той хате.

— Ну, что… — Валера замешкался, не зная с чего начать. — У нас есть Коля такой, вроде пахана хаты, все его слушаются. Он давно уже на одном месте сидит. Каждый день почти его куда-то уводят, да, в общем, все знают, что к куму. Он особо и не скрывает. Вчера пришёл днём, сигареты принёс две пачки — «Родопи» болгарские. Ну, я и намекнул, что, мол, у ментов денег на штатовские не хватает. Он тогда промолчал, а когда я под вечер спать лёг, они на меня удавку накинули и…

— Кто «они?» — я представил ситуацию, сложившуюся в том тройнике.

— Коля этот и другие из его шестёрок.

— И что, никто не заступился?

— А кому заступаться? В хате всего шесть человек находилось. Трое шестёрок Колиных и ещё священник Сергей.

— А он что?

— Спал он. Не слышал, наверное.

— Тьфу, бля… — Эдик рубанул воздух ребром ладони. — Что творят, падлы. Вы что, по очереди с Серёгой не могли спать? А-а… Что теперь говорить… Ты после всего, если уж сил сопротивляться не хватило, заточку взял бы, да порезал эту суку, а затем себя, вот тогда бы человеком в глазах людей остался. Они же специально таких как ты выбирают. Этот Коля понял в своё время, что ничего со мной сделать не сможет и просто стуканул ментам, а те перевели меня в эту хату. А с тобой видишь, что сотворил… Зря я его раньше не придушил. Не успел.

— Посмотреть на этого Колю глазком одним хотя бы, — покачал головой Кузнец. — А то увижу где, даже знать не буду, что это он.

— Вот сегодня и поглядим, — выдохнул дым Козырь, и вместе с этим дымом сам по себе появился ответ на вопрос: «Как?» — Ночью пробиваем дорогу на три-восемь.

— Бесполезно, — уныло произнёс Валера, — они ментам стуканут.

— Не стуканут, — Андрюха сделал последнюю затяжку, затушил бычок, затем вытащил из тумбочки начатую пачку «Астры» и положил на шконарь рядом с сидевшим на полу опущенным. — Куришь? Тогда кури. И вот что… Если хочешь, оставайся в хате. Спать будешь на полу, на матраце, хавать из отдельной посуды, но трогать тебя никто не будет. Не бойся за это. Или переводись в отдельную камеру, к петухам, может быть так будет даже лучше. Выбирай. А теперь иди, нам поговорить надо.

Когда Валера отошёл, Козырь повернулся к Эдику:

— Где лучше всего пробивать стену?

— Да прямо через мою шконку. У них, с той стороны тоже всего один шконарь, легче мастырить будет.

— А струна в вашей семье где-то спрятана?

— У нас, у нас.

— Нужно просчитать, кто сегодня коридорный, — я принялся по дням вспоминать смены. — Не очкарик часом?

— Да вроде он, комсомолец, в жопе романтика, — усмехнулся Эдик. — Борец с нарушителями режима содержания. Хреново…

— Ничего, он молодой, обломается ещё, — закурил новую сигарету Андрюха. — Рахита на волчок поставим, тот ему мозги живо заморозит. Рахит — он может…

Часов в двенадцать ночи мы, обвесив шконку Эдика Курского простынями, принялись за работу. Пятьдесят человек по очереди крутили струну, вгрызаясь в стену, точно в забой. Не хватало только уголька… Когда прошли половину тоннеля, настырный коридорный, из числа тех немногих ментов, что выражение — «блюсти порядок» — принимают за чистую монету, заподозрил неладное.

— Отойди от двери, — командирским голосом приказал он Рахиту, который также смотрел в глазок, но со стороны камеры.

— А? Чё? — будто не понимая, что от него требуют, Рахит продолжал глаз в глаз разглядывать коридорного.

— От глазка отойди, говорю.

— Пожалуйста, гражданин начальник, — отодвинул голову на десять сантиметров.

— Совсем отойди.

— Командир, открой кормушку, скажу чего-то.

— Я сказал, от двери отойди!

— Командир, я вот гляжу на тебя, и знаешь, что думаю? Не с тобой ли мы в армии вместе воевали? Ты в каких войсках служил, в десантниках?

— Что, в карцер захотел?

— Всё, ухожу, ухожу… Хотел только со старым однополчанином пообщаться. Эх, Мишка, Мишка…

— Какой я тебе Мишка?!

— Так ты не Мишка? А по виду — вылитый повар из нашего полка. Слушай, может у тебя брат есть?

— Пошёл вон!!!

— Да ушёл уже, ушёл… Нет, ты не Мишка. Тот поспокойнее был, — Рахит медленно отходит от фрезы. — Пожалуйста, командир.

Коридорный несколько секунд осматривает камеру:

— Ну-ка, уберите занавески на крайней шконке.

— Зачем, командир? — выглядывает из-за простыни Кузнец.

— Уберите, я сказал.

Кузнец выбирается наружу и подбегает к фрезе:

— Командир, открой кормушку.

— Ещё один, — слышен недовольный голос из-за двери. — Зачем?

— Скажу что-то.

— Так говори и занавески убирай.

— Слушай, Миша, там, если честно, смотреть нечего.

— Да какой я вам Миша?

— Не Миша? А все почему-то — Миша, Миша… Там, понимаешь, мужчины… Ну, это… Того… В общем, понимаешь… Но, скажу тебе честно, по взаимной любви и без насилия.

— Где там? Ты чего несёшь?

— Ну, там, за занавесками.

— А ну, поднимите сейчас же!

— Да ты что, любитель таких сеансов? Чего там смотреть? Скука. Подумаешь, мужики трахаются.

— Я же, кажется, ясно сказал?!

— Мишка, ты что, маньяк, что ли?

— Какой я вам Мишка?!

— А на слово — маньяк — что, совсем не реагируешь?

Вся хата ржёт. Громкость, как в конюшне. Кузнец подходит к шконке и задирает простынь. Под ней в обнимку сидят и счастливо улыбаются, точно два младенца, лысый и блестящий Эдик Курский и небритый и беззубый пятидесятилетний молдаванин Стёпа. Слышно, как коридорный сплёвывает на пол, матерится и, закрыв волчок, уходит. Мы некоторое время прислушиваемся к затихающим шагам, а затем продолжаем работу. Пронесло…

Последние миллиметры дороги прокладывал сам Эдик. Когда струна прошла насквозь, он мощным движением подравнял стенки дыры, а затем вынул орудие труда, отложил его в сторону и, вытирая пот с головы, заглянул вовнутрь:

— Ой-ёй! Есть кто живой?

— Да, да, доброй ночи. Давно слышим, что бурите. Ждали… — раздался окающий нараспев голос.

— Серёга, ты что ли?

— Я, Эдик. Тебя-то я сразу узнал.

— Ну, здравствуй, Батюшка.

— Да зачем же так официально. Свои вроде. Как дела, Эдик? Давно уже тебя не видел.

— У меня-то дела всё те же, как говорится — на стадии расследования. Уже который месяц дело не закрывают. Ты как?

— Помаленьку. Я, слава Богу, потихоньку живу. Всё больше в ожиданиях да в сомнениях. Записку-то мою получали?

— Получали, получали. Поэтому и дорогу сделали. Сейчас братва подтянется, вместе все и потолкуем. Коля-то где ваш?

— Да спит, вроде. Разбудить?

— Пусть будит, — кивнул Эдику Козырь. — А то он утром проснётся, ментам стуканёт. Дыру мигом законопатят.

— Буди, — проговорил в отверстие Эдик.

Мы уселись на шконку — отдыхали, пили чай. Минут пятнадцать никто не подходил, наконец, раздался голос.

— Кто Коляна спрашивал? — говоривший, судя по акценту, являлся кавказцем.

— А ты что, Колян что ли?

— НЭт, он нЭ может подойти. Что передать?

— СлЮшай дАрАгой, — Козырь пододвинулся вплотную к кабуре. — Тебя как зовут?

— Меня? Русланом, а что?

— Ничего, познакомиться решил. Меня Андрюхой Козырем зови. Ты почему, Руслан, вместо Николая отвечаешь?

— Я же говорю, он не может.

— Болен никак?

— Нет, спит.

— Разбуди.

— Он просил его не будить.

— Короче, зови Серёгу Попа.

— Я здесь уже.

— Привет, Серёга. Я Андрюха Козырь. Кто это такой подходил?

— Руслан, ингуш. Он здесь, на тюрьме всего неделю. А Колян проснулся, но не подходит.

— Стесняется что ли?

— Ну, здесь я, — раздался ещё один голос.

— Кто — ты?

— А тебе кого надо было?

— Николая.

— Я и есть Николай.

— Привет, Колян. Узнаёшь? — опять приблизился к дыре Эдик.

— Кого узнаю?

— Эдика Курского.

— А-а… Ну, привет, привет… Ты что ли звал?

— Не только я, но и вся наша хата хочет с тобой пообщаться.

— И чего это я вам всем понадобился?

— Слушай, Коля. Это с тобой Козырь говорит. Вчера к нам в хату пацан заехал. Вернее уже не пацан, а петух. Это после того, как вы его по беспределу опустили. Ты знаешь, что за это спрашивают?

— За что спрашивают? — голос отвечавшего ровный и даже насмешливый.

— За беспредел. За то, что вы людей ломаете. И этот Валера — не первый случай.

— Он спорол косяк и за это ответил.

— Какой косяк? Косяк… На счёт его косяков мы всё выяснили и по тюрьме отписали. Теперь о тебе все знают. Догадываешься, что с тобой произойдёт, когда ты из камеры выйдешь? На этап, например.

— А кто тебе сказал, что я из камеры выйду?

— В хате думаешь до конца срока отсидеться? Ну, смотри, как бы в вашу хату кто-нибудь знающий тебя не заехал. А теперь, пошла вон, сука, от кабуры. Дай с другими поговорю.

— Да ты за базаром следи. Как разговариваешь-то? — Колян не ожидал такого развития событий.

— Я тебе сказал, пошла вон! Серёгу позови.

Слышно было, как Колян, матерясь, отходит. Затем раздался голос священника:

— Здорово вы его отделали.

— Это ещё не отделали. Слышь, Сергей, как там другие, присутствовали при разговоре? Где они?

— Да, все слышали.

— Ну-ка, позови кого-нибудь ещё.

— Они не подойдут. Теперь точно не подойдут.

— А ты-то не боишься с ними оставаться?

— Да нет, чего мне бояться. Правда, сплю с одним глазом открытым, а так… Живьём меня, как говорится, не возьмёшь.

— Молодец! Как там, кстати, ингуш этот живёт?

— Да он что… Он ещё только присматривается.

— Кликни-ка его.

Опять раздался голос с акцентом.

— Да-да, чего звали?

— Слушай, Руслан. Ты присутствовал при разговоре?

— Да, всё слышал.

— Хорошо слышал?

— Хорошо.

— Понял, надеюсь, теперь, с кем нужно общаться, а с кем нет?

— Ну… Понял наверное…

— Вот Сергея и держись, а не ублюдков тех. Соблюдай понятия, уважай других и тебя уважать будут. А с теми суками люди всё равно разберутся. Не сейчас, так потом. Понял?

— Понял.

— Ну и хорошо, — Козырь отошёл от новой кабуры и, взяв листок бумаги, принялся писать мульку. Её содержание знали все. Андрюха спрашивал разъяснений у смотрящего за тюрьмой.

Пока он писал, и пока хата ждала ответа, я разговаривал через дыру со священником Сергеем. Батюшка сидел под следствием по одной со мной статье, восемьдесят девятой, и нам было что обсудить.

Вскоре пришёл ответ. Козырь зачитал его всей хате, затем подошёл к нам с Эдиком и присел на шконку. Две семьи собрались в круг и, пуская кружку с чифиром по часовой стрелке, минут двадцать сидели молча. Наконец Витек, из семьи Курского, вынул из-под матраца длинный, железный, остро заточенный штырь и положил его на шконарь. Штырь длиной был около метра или немного больше. Андрюха взял «инструмент» в руки и оглядел собравшихся:

— Ну, что… Кто?

— Да давай я, — Эдик взял у него штырь и принялся тщательно обматывать тупой конец куском простыни. — У меня с этой ****ью свои счёты.

— Так, ладно, все разошлись, — Козырь поднялся со шконки. — Адрюха, скажи Батюшке, чтобы подозвал этого Коляна. Валера, — кивнул опущенному, — встань напротив дыры. Рахит — на волчок и не уходи пока всё не кончится. Ну…

Я наклонился к кабуре и позвал:

— Серёга, Серёга, ты здесь?

— Да, да, я слушаю. Это ты, Сибиряк?

— Иди, разбуди Коляна. Скажи, что мы тут разобрались, что к чему и решили, что он не виноват. Хотим, в общем, извиниться.

— То есть, как?

— А вот так. Зови, зови. Так и скажи — мы не правы и хотим извиниться.

Священник ушёл. Валера стоял в двух метрах от кабуры, чтобы его было видно. Эдик двумя руками крепко держал штырь параллельно дыре, чуть сбоку, так, что острие почти касалось начала дороги.

— Ну, что там ещё? — раздался вальяжный голос Коляна.

— Привет ещё раз, Колян, — я заглянул в дыру. — Слышишь, не держи на нас зла. Мы тут этого гребня повторно расспросили и поняли, что ты был прав.

— В чём прав? — сделал вид, что не понял тот.

— В том, что опустили его. Гляди, что мы с этим Валерой сделали. Вон он прямо перед кабурой стоит. Смотри…

— И что там, не разберу?

— Внимательней гляди, сейчас увидишь…

И В ЭТУ СЕКУНДУ КОЗЫРЬ КИВАЕТ ЭДИКУ, И ТОТ СО ВСЕЙ СИЛЫ ВСАЖИВАЕТ ШТЫРЬ В ТОННЕЛЬ МЕЖДУ ХАТАМИ…

От рёва, визга, крика — содрогается и просыпается вся тюрьма. Так ревёт медведь, когда охотник протыкает его сердце своим ножом. Так визжит боров, когда мясник режет его живого. Так кричит жертва, когда палач совершает над ней свой вечный обряд. ТАК ЗАКРИЧАЛ, ЗАВИЗЖАЛ, ЗАРЕВЕЛ КОЛЯ-КОЛЯН ИЗ СТО ТРИДЦАТЬ ВОСЬМОЙ КАМЕРЫ. И СРАЗУ ЗАМОЛК… Эдик еле вынул назад застрявший в черепе штырь. Штырь, добрых десять сантиметров которого окрасились в алый, нарядный цвет…

Эдик выбрасывает железный клинок через решётку во двор, а затем, нервно разминая пальцы, прыгает за стол. Мы быстро заделываем дыру и слышим, как по коридору гулко раздаются удары сапог бегущих ментов, а в дверь камеры три-восемь долбятся очумелые сокамерники жертвы. Через полчаса менты выясняют, откуда был нанесён удар, открывают фрезу, подлетают к стене и срывают маскировку. Затем старший тупо ухмыляется и, ни слова не говоря, выходит и выводит за собой всю бригаду.

— Даже бить не стали. Странно… — удивляется кто-то.

— Погоди до завтра, то ли ещё будет, — Козырь раздевается и ложится на своё место. — Спать хочу чего-то, — и натягивает одеяло на голову.

На той шконке, возле двери, не спит ночью никто. Под утро раздаются три осторожных удара по стене. Какой-то паренёк подходит к кабуре и объявляет:

— Тут Эдика Курского спрашивают.

Вместо Эдика подбегаю я:

— Да, да… Кто там?

— Это я, Сергей. А ты кто?

— Сибиряк.

— А, Андрюха… Ну, уделали нас менты. Хорошо избили. Но за дело потерпеть стоит. Эк вы его. Теперь вряд ли выживет. Кровища по всей хате вместе с мозгами. Его в санчасть понесли, да какая теперь санчасть… Ну, ладно, держитесь, завтра за вас возьмутся. Храни вас… А, впрочем, о чём это я… Ну, пока…

Утром на проверку собрались все менты, какие были в тюрьме. Офицеры, во всяком случае, точно. Не говоря ни слова, перевернули вверх дном всю камеру. Затем режимник, выйдя из хаты в коридор, остановился возле ряда людей и, сверля взглядом каждого в отдельности, медленно произнёс:

— Чьё место возле стенки?

Полное молчание…

— Я спрашиваю: кто спит возле стенки под окном?

Молчание…

— Шконка возле решки чья? Если вы по-русски не понимаете…

И вдруг раздаётся тихий голос из строя:

— Моя шконка.

Режимник удивлённо оглядывает подследственных:

— Кто это там пищит? Ну-ка, выйди сюда.

Из самого конца ряда выходит отдельно стоявший Валера и застывает на месте.

— Пойдём-ка со мной, — режимник пальцем манит Валеру и вместе с опущенным заходит в хату. Несколько минут оттуда ничего не слышно. Стоявший с краю возле фрезы Тулип попытался, было, заглянуть, но тут же, получив по голове дубинкой, от своей затеи отказался.

И неожиданно, точно что-то лопнуло, прорвалось! Шум, топот, паника, менты забегают в камеру, мы за ними, те пытаются задержать пятьдесят рвущихся в хату зеков, но всё равно их сметают, и в одно мгновение все — подследственные и менты застывают на пороге…

Возле того самого двойника на полу лежит Валера, а перепуганный лепило пытается вытащить у него из горла заточку.

— Чего вылупились, бля!.. — ревёт режимник, и менты вышвыривают нас из камеры.

Валеру под руки уносят, а всех остальных загоняют, точно скот, назад и закрывают фрезу.

ВСЁ.

Он взял вину на себя и после этого вскрылся. Сделал то, чего не смог сделать сразу. Взял, сделал… Сделал, взял… Да какого хрена вам это всё объяснять? Да кому это нахуй нужно? Эх, жизнь круглая… Шарики, шарики, шарики, шарики… ТАГА-АНКА!..

* * *

Март промчался незаметно. Апрель также торопился отдать свои полномочия следующему месяцу. Я вышел на прогулку и увидел умиротворяющую картину.

По тюремному двору, заложив руки за спину, важно обходя лужи, бродили сизые голуби. Тоже на прогулке. У меня руки за спиной и у них сереньких за спиной. Эх, дурачьё, дурачьё… Мне-то расправить крылья значительно тяжелее. А вам? Взмахнули и летите.

Пнул по пути небольшой камешек и согнал стайку с места. Летите прочь…

* * *

Разбор полётов:

Территория-2. Весь склон покрыт красными маками. Или тюльпанами. Или…

Я бреду по знакомой тропинке вдоль Енисея и размышляю на тему: «Какие цветы должны и не должны расти в Сибири». Красный от маков склон горы, конечно красиво, однако…

Народу не много. Несколько зомби собирают букеты. А может и не зомби. Не буду же я всем в глаза заглядывать. Здесь тоже существуют свои правила приличия.

В последнее время, по мере наступления весны на европейской части России, где находился Воронеж, я всё чаще гулял по Территории-2, расположенной в её азиатской части. Когда спал, разумеется. И чем ближе приближался день суда, а следом предполагаемое освобождение, тем чаще вытаскивал во второй мир интересующих меня людей. Вчера днём, во время прогулки в тюремном дворике, вспомнил доктора Яну Александровну. Сегодня, на другое утро, во время прогулки по Территории 2, вытянул её к себе.

— Здравствуйте, Яна Александровна.

— Здравствуйте, — глаза смотрят на меня вполне осмысленно. Вроде — нормальная. Видимо работает во вторую смену, а сейчас отсыпается.

Срываю цветок и протягиваю женщине:

— Это вам.

— Спасибо, — она улыбается и берёт в руку мой подарок. — Только я люблю, когда они просто растут. Зачем портить красоту?

Ну, да, конечно… Уж не знаю какими мерками вы всё здесь меряете, но я, если сейчас проснусь, а потом опять усну и попаду в Академгородок, не уверен, что цветы не сменятся белым снегом или выгоревшей травой. У нас, Яна Александровна, уж извините, всё относительно и сиюминутно. Вслух ничего такого, разумеется, не говорю…

— Как вы думаете, Яна Александровна, где мы с вами находимся?

— Как где? — для неё всё просто. — Зде-есь! — и кружится на месте.

— Иди ко мне, — обнимаю её и передразниваю. — Зде-есь!

— Что ты делаешь? — она замирает и удивлённо смотрит.

— Ну, как что? Попробуй догадаться сама… — и уже без лишних слов снимаю с женщины ненужную сейчас одежду…

* * *

Маки исчезли… Я проснулся, сходил на дальняк, спросил у Володьки Кузнеца время и, перевернувшись на другой бок, вновь уснул.

Разбор полётов:

Маки исчезли. Хотя, судя по зеленеющей траве, на Территории-2 по-прежнему хозяйничала весна. Причём хозяйничала плотно. Я присел на деревяшку и уставился на мельтешащую внизу ленту Енисея.

Сбоку какая-то девушка также сидит, положив кулачки на колени, а подбородок на кулачки. Смотрит…

— Сверху Енисей не такой, как вблизи, — она поворачивает голову в мою сторону. — Меня Алёной зовут.

— Андрей… — бурчу в ответ еле слышно. После «общения» с Яной Александровной ни с кем из женщин разговаривать неохота. Некоторое время, по крайней мере.

— Я часто здесь тебя вижу. Твоё любимое место? — у неё глаза осмысленные, как у нормальной.

— Ну… В общем, да, — а сам думаю, каким образом она может меня видеть часто? Бредит во сне, наверное. — Ты местная? В Академгородке живёшь?

— Нет, я из Питера.

— А сюда, в Красноярск, к родственникам в гости приехала?

Девушка улыбается, даже смеётся. Улыбка у неё красивая.

— Я и сейчас в Питере нахожусь.

— Сейчас ты находишься в Красноярске.

— Ну, да. И в Санкт-Петербурге тоже.

— То есть, как в Петербурге? Не понял… — и тут меня точно оса в ногу ужалила. На берегу Енисея оса, во сне! Я начинаю догадываться, но… Ё… Стоп!

— Так же как и ты, — она улыбается спокойно, снисходительно.

Всё происходит слишком неожиданно. Умные установки на то, как оттягивать время пробуждения, пробуксовывают на месте. Я чувствую, что просыпаюсь. Мозг пытается анализировать увиденное и услышанное, и это только мешает сосредоточиться на фиксации картинки. Гляжу с мольбой на Алёну, но…

Проснулся и лежал долго с открытыми глазами. Первый раз, за столько времени, встретил во втором мире живого человека и обосрался… Больше сегодня спать не буду.

— Тулип, чифир запарь!

* * *

В ночь с воскресенья на понедельник я несколько часов кряду тусовался взад-вперёд по камере, нервно перебирая чётки и прислушиваясь к любому шороху в коридоре. Наконец кормушка откинулась, и появившийся в ней вертухай зачитал фамилии тех, кого утром отвезут в суд:

— Брагин, Слипко… — и, наконец, — Школин!

Ну, вот теперь точно суд в понедельник состоится.

— Что, Андрюха, на суд выдёргивают? — Эдик Курский, как обычно, играл с кем-то в карты.

— Всё. Сегодня, кажется, осудят.

— Может, ещё и не осудят. Отложат или перенесут. На этой неделе суды, говорят, заморозили.

— Может быть, — пожал плечами и уселся за квадрат играть в шахматы. — Кто знает, что у них на уме?

В шахматы я играл регулярно. Партий по тридцать ежедневно. Обычно все выигрывал, разве что Кузнец умудрялся некоторые свести к ничьей. Но сегодня…

Встаю, не доиграв партию, из-за стола и начинаю приводить в порядок одежду.

Рано утром — я полностью готов и собран. Выбрит, пострижен, выглажен. Не отутюжен, конечно, но реально выглажен и смотрюсь совсем не по-тюремному. Затем завариваем несколько чифирбаков. Всё население хаты садится в огромный круг, в котором я — середина, и пьёт чифир. Разбудили и усадили даже тех, кто никогда и чай-то не пил. Все пятьдесят с лишним человек на полу и с деловым видом сидят обжигаются кипящей коричневой жижей. Так как я в серёдке, то умудряюсь пить не по очереди, а изо всех кружек сразу и к концу мероприятия чувствую, что глаза и сердце слились где-то в районе ключицы.

Наконец фреза открывается, и менты зачитывают три фамилии. Двое выходят сразу, а я на пороге останавливаюсь и оборачиваюсь к камере:

— Ну, ладно, пацаны, не поминайте лихом. Если кого ненароком зацепил или сделал что-то не так, извините, зла не держите, — и, рассмеявшись: — Может, с кем и свидимся, когда…

— Удачного суда, Андрюха! Счастливенько, Сибиряк!

В помещении привратки толпа народу. Олег уже здесь.

— Привет.

— Привет.

— Как у тебя? Следствие по другому делу продвигается?

— Да… Там ещё не один месяц копаться будут, так что, мне ещё сидеть долго.

Затем шмон, на предмет обнаружения чего-либо или кого-либо, наручники и в «автозак». Поехали…

А на дворе весна… И, наверное, девки молодые трясут юбками, и травка балдеет от солнышка, и воробьи, на лету сталкиваясь лбами, падают на крышу автозака. Правда, затем поднимаются и, напугавшись грозного вида мужественных милиционеров, разлетаются в разные стороны. А мужественные милиционеры сами не прочь скинуть свои пропахшие потом мундиры и, увидев девок, трясущих юбками, с разгону запендюрить чего-нибудь, кому-нибудь, куда-нибудь. И родятся потом на свет, в результате подобного совокупления, не какие-то там легкомысленные обыватели, а настоящие мужчины, с детства примеряющие отцовские боевые, милицейские сапоги. И вырастут они, и повезут проклятущих зеков на своих зарешёченных машинах, и наступит весна, и попадают на крышу попутавшие рамсы воробьи, и пройдутся молодые девки, трясущие юбками, и всё повторится снова. И будет на том стоять мир, и порадуемся мы этому постоянству!

Машина останавливается, нас по одному выводят наружу, и первая, кого я вижу — мама. Ах, мама, мама — ты мой адвокат… — песня барда Розенбаума. Мама молчит. Я перевожу взгляд на следующего человека и… Ну, конечно. Кого ещё я мог здесь увидеть? Разумеется, Сашку Елагина. Он улыбается и поднимает вверх большой палец правой руки. Ах, Саня, Саня — ты мой адвокат… — эту песню бард Розенбаум не пел.

Нас заводят в специальную клетку, снимают наручники и молча, бдительно охраняют. Затем появляются адвокаты. Олег от общения со своим отказывается. Зато у меня их целых два — женщина, которая вела дело с самого начала, и Елагин, о юридическом образовании которого я раньше не подозревал. Хотя, бывает всякое… Галина Андреевна даёт мне какие-то наставления, а Саня просто машет рукой — мол, всё уже ясно.

— Всё нормально будет, Андрюха, — и широко улыбается.

— А ты кем мне приходишься, тоже адвокатом? А, Саня?

— Я-то? Нет. Я этим… Защитником.

— Понял… Саня, слышь?

— Чего?

— Цифра какая?

— Какая ещё цифра?

— Ну, думай, думай. Какая цифра?

— В смысле — сколько я им тут всем заплатил?

— Да нет, не это. Думай, Саня, думай. Ну? Какая цифра?

— Да какая ещё цифра? Ты там что, в тюрьме, рехнулся, что ли? Или дни отсчитывал?

— Не рехнулся. И ты знаешь, о чём я спрашиваю.

— У-у… Всё. Как выйдешь, в больницу тебя положим. Отдохнёшь, подлечишься, ни о каких цифрах вспоминать не будешь.

— Да не мне, а тебе вспоминать нужно, дубовая твоя башка. Цифра какая? — я рявкнул так, что даже менты похватали дубинки.

— ДЕВЯНОСТО СЕМЬ, что ли? — Саня удивлённо сдвигает брови.

— Сколько, сколько? Ну-ка повтори?

— ДЕВЯНОСТО СЕМЬ, — несколько растерянно повторяет он.

— Кха… — улыбаюсь и щёлкаю пальцами. — Наконец-то вспомнил, а то дураком прикидывался.

— Дак, это… — Саня ничего не понимает. — Дак, я не вспомнил, я знал просто.

— Чего знал?

— Что девяносто семь.

— А что за девяносто семь?

— Слушай, у тебя точно крыша поехала, — Елагин опять широко улыбается. — Всё. Будем лечиться.

— Будем, Саня, будем, — я провожаю взглядом уходящих Галину Андреевну и Елагина и возвращаюсь в глубь клетки. — Теперь обязательно будем.

 

Глава 22

— А-а-а… — уже захмелевший Саня Елагин глубокомысленно кивнул сидевшему по другую сторону столика Роману Звереву и посмотрел на меня в упор. — Дозвонился?

— Нет, занято постоянно.

— А я тут Ромке историю пересказываю о том, как мы с матерью твоей в Воронеж приехали.

— И?..

— Ну и… Вот и и… От вокзала до Ваёв на такси добирались, а водитель посреди дороги высадил, сломался, мол. Пришлось пешком идти. На улице темно, мы по тротуару двинули. Идём, вслух разговариваем. Мама твоя на тополя показывает: «Смотри, какая форма интересная, в Сибири тополя другие». Вдруг парень сбоку к ней подходит: «Вы случайно не мама Андрея Школина?» Мы с ней чуть не упали. Представляешь, в чужом городе, ночью такое услышать… Она отвечает: «Да, а откуда вы его знаете?» Парень ей: «Я сидел с Андреем в одной камере, а сейчас услышал, что Вы из Красноярска и решил спросить». Рассказал, как ты и что. Сергеем его зовут. Вот только фамилию не могу вспомнить.

— Может, Чернов? — подсказал Ромка.

— Во, точно Чернов, — Саня хлопнул себя по лбу. — Сергей Чернов. Такие дела… Представляешь, какое совпадение? Если не веришь, можешь у матери спросить. Она, кстати, сказала, что это хорошая примета. Хорошая, не хорошая, но ты, тем не менее, на свободе. Наливай.

— А где сейчас Чернов? — повернулся я к Роману. — Ему ведь тоже «химию» дали.

— Звонил я пару раз на номер, который он оставлял. Серёга на заводе каком-то работал, а как «химию» отменили, даже не знаю, чем занимается.

— Ясно. Ты тоже пока безработный?

— Пока, да. На «химии» поработал немного и всё. Сюда в «Анну», — Ромка окинул взглядом кафе, возвращаться не хочу. Так что, пока ясно лишь то, что ничего не ясно. Ладно, давай выпьем…

Сходил, позвонил ещё раз. Опять неудачно. Когда вернулся — Елагин сидел за столиком один.

— Не дозвонился?

— Нет.

— Кому звонишь-то хоть?

— Да так… Куда Роман ушёл?

— По кабаку где-то бродит, у него здесь полно знакомых.

— Расскажи, Саня, как додумался приехать в солнечный Воронеж? Уж и не чаял кого-то увидеть, а тут раз и ты.

— Ну, так ведь вовремя я? — Саня «раздобрел» от выпитой водочки.

— Конечно, вовремя.

— Тогда какие вопросы. Самое главное, что ты на свободе, — он почесал голову и скорчил гримасу. — Я ведь с Дальнего Востока транзитом через Красноярск и сюда.

— А на Дальнем Востоке что делал?

— Что делал, что делал… Водку пил.

— И всё?

— Ну, почему же. В начале ещё чем-то занимался, — Саша как-то неловко улыбнулся, затем убрал улыбку, затем улыбнулся вновь. — Автобусы покупал.

— Какие автобусы?

— Японские. От одной конторы красноярской. Приехал во Владивосток с деньгами, автобусы присмотрел, ну а затем… — он опять состроил гримасу. — Ты ведь знаешь, какая там мафия. Кинули, одним словом. На оставшиеся деньги можно было конечно ещё что-нибудь купить, да только я с горя всё больше их, вместе с теми, кто меня кинул, в кабаке пропивал. Вот как с тобой сейчас, но в течение месяца и каждый день в стельку. Они ведь постоянно обещали разобраться в ситуации, найти, так сказать, виновных, хотя я прекрасно знал, что они и есть виновные. В конце концов, не выдержал, высказал им всё, и ты знаешь, что эти жулики ответили?

— Что?

— Что… — Саня помолчал. — Я им говорю, мол, для такой же братвы тачки беру, что же вы делаете-то? А они мне: «Давай, когда мы в Красноярск приедем, ты нас тоже кинешь. Договорились?» Цирк, одним словом. Короче, допился я до белой горячки. Ещё немного и всё. И тут познакомился с одной девчонкой. Подошла ко мне и говорит: «Мне велено оберегать тебя и хранить». Затем взяла за руку и из кабака прямо к себе домой увела. Полмесяца в чувство приводила, ночами не спала, рядом сидела. Ожил я. О тебе ей рассказал, кассету дал послушать. Она и подтолкнула меня: «Двигайся», — говорит: «В движении жизнь. Съезди к Андрею, посоветуйся с ним, что дальше делать». И я в Красноярск рванул. Вот… К матери твоей пришёл: «Где Андрей?» — спрашиваю. Она молчит. Потом всё-таки созналась, что в Воронеже, в тюрьме. Я деньги оставшиеся никому назад отдавать не стал, а прямиком, вместе с ней, сюда. Как раз к суду успели. Такие дела…

Я сидел, глядел на Сашу, прикидывал что-то в уме и, наконец, спросил:

— А что такое ДЕВЯНОСТО СЕМЬ?

— Не знаю, — пожал он плечами. — Ты ведь спросил.

— Но ты ведь ответил?

— Ну да, — теперь задумался он. — А почему ты спросил?

— Потому что я тоже знал эту цифру.

— Да? Я когда в бреду метался, она мне почему-то в голову влезла и запомнилась. Про себя решил, что это к девяносто седьмому году относится, что жить мне до девяносто седьмого года осталось только. Может, так оно и есть? А ты говоришь, тоже это число знал?

— Знал. Только это число ни к какому году отношения не имеет. И твоё не имеет. Так что, не забивай голову.

— Вот и Нина говорила то же самое: «Не забивай голову. К тысяча девятьсот девяносто седьмому году эта цифра никакого отношения не имеет».

— Кто? — не понял я.

— Нина. Девушку эту так зовут. И откуда она тогда возникла, не пойму. Точно Бог послал. Она ведь святая. Для меня, по крайней мере.

Я вгляделся в по-детски добрые и всегда немного взбалмошные глаза друга и, не выдержав открытого взгляда, отвернулся в сторону. Саня говорил искренне. По крайней мере, он сам всегда своим словам верил. Даже когда Саша говорил неправду, это не была ложь, поскольку тогда получалось бы, что он обманывает самого себя. Такие вот парадоксы…

— А меня во сне ты никогда не видел? — опять попытался взглянуть в его глаза и опять отвёл взгляд в сторону.

— Ты знаешь, в горячке я много кого видел и тебя в том числе. Но это был постоянный, сплошной видеоряд. Так что…

— Ну и ладно. Давай просто отдыхать. Чего-то Ромка потерялся. Пойду, погляжу его. Заодно ещё раз позвоню.

Длинные гудки…

— Алло?

— Алло, добрый вечер. Будьте добры, Яну Александровну позовите, пожалуйста.

— Яну Александровну? А кто её спрашивает? — голос мужской.

— Пациент.

— Одну минуту…

Через несколько секунд.

— Да, я слушаю.

— Добрый вечер, Яна Александровна.

— Здравствуйте. С кем я разговариваю?

— Это Андрей Школин.

— Кто?

— Вспомните сложенный пополам листок. Вы его сохранили?

Пауза.

— Яна Александровна, вы меня слышите?

— Подождите, пожалуйста. Да, я слушаю.

— Так Вы меня вспомнили, Яна Александровна?

— Вы знаете, Андрей, как ни странно, я о Вас недавно вспоминала.

— В связи с чем, интересно?

— Я Вас видела в очень ярком сне. Как психологу, мне этот сон был, ну скажем, очень интересен.

— И Вы не удивлены, что я вам позвонил?

— А Вы думаете, звонки от бывших пациентов — такое уж редкое явление?

— Не думаю. Кстати, действие сна происходило на высоком берегу большой незнакомой реки?

Опять пауза.

— Похоже на то.

— Знаете, как называлась река?

Молчание.

— Это был Енисей.

— Интересно. И что же дальше? — голос-то, голос, как изменился…

— И по всему склону горы… Слышите, Яна Александровна?

— Да.

— По всему склону горы цвели крупные красные маки…

 

Глава 23

1995 год. Июнь. Аобань — пригород Марселя. Франция.

— Ном, преном?

— Имя, фамилия? — плохо, с акцентом перевёл вопрос капрал поляк.

— Школин Андрей Григорьевич, — я стоял в одних плавках перед офицером-медиком и старался состроить отрешённую от всех земных соблазнов физиономию закалённого в сражениях воина. Видимо, получалось.

Офицер удовлетворённо крякнул в кулак и проверещал дальше на своём птичьем французском языке:

— Курлы-курлы?

— С какой целью прийти во Французский Иностранный Легион? — опять неправильно перевёл поляк.

— С целью приобщения к славной истории легиона, — «честно» признался и уточнил. — С детства мечтал.

Офицер покопался в бумагах и, поправив очки, внимательно и строго посмотрел на будущего легионера:

— Ну и курлы?..

— И какой вид, род войсковой ты бы хотел быть?

— Конечно десантником.

— Пур куа?

— Почему?

— А у нас в России все хотят быть десантниками.

— Курлы-курлы?

— Служил ли ты в русской армии?

— Да, в Советской.

— Комбьян курлы?

— Сколько лет назад?

— Восемь.

Дальнейшие курлыканья опускаются, и приводится сразу перевод капрала поляка.

— В каком род войск?

— В ПВО — войсках противовоздушной обороны.

— Кем?

— Оператором индикатора кругового обзора.

— Вид станции?

— 1РЛ128ДМ1.

— Ещё раз.

Повторил. Поляк медленно перевёл на французский, после чего офицер, со знанием дела, закивал головой: «Как же, знаем, встречали, читали».

— Знаешь ли ты, что иностранный легион есть элитное подразделение французской армии, и служба в нём такой большой честь?

— Теперь знаю.

Затем последовали вопросы по поводу занятий спортом, сексом и гомосексуализмом. Ответил. В конце выяснялось криминальное прошлое волонтёра.

— Имел ли проблемы с полицией?

— Где?

— В России.

— А… В России… Нет, хотя… — немного помялся и «выложил всё начистоту», — когда был маленьким, попал в детскую комнату милиции один раз.

— Из-за чего? — оживился капрал.

— Хулиганил, яйцами в прохожих через форточку кидался. Два часа держали.

— И всё?

— Вроде всё.

— Репо, — махнул рукой офицер.

— Вольно, — перевёл поляк. — Можешь идти.

В принципе, насчёт криминального прошлого волонтёров спрашивали так просто, для проформы. Отвечали все также для проформы. Даже если бы служба безопасности легиона, так называемое «гестапо», попробовало навести более глубокую справку, сколько сил и средств бы на это ушло? Поди, проверь…

Я вышел в коридор и начал одеваться.

— Ну как? — Миша петербуржец ждал своей очереди и потирал пальцами вытатуированный на левом плече парашют. — Что спрашивали, Андрюха? Быстро ты обернулся. Зашёл, вышел…

— Спрашивали, хочу ли я стать французским десантником, — натянул на себя выцветший, зелёный, старый, да ещё в придачу малой спортивный костюм. — Прыгать с парашютом в тыл потенциальному противнику.

— К русским в тыл?

— Ага, к нашим.

— И что ты ответил?

— Я-то? — непослушная молния, наконец, поддалась, и спортивный костюм застегнулся. — Ну, куда я без тебя? Ты ведь хочешь непременно в Дузем РЭП, на Корсику. Романтика… Прыгнул это я, значит, однажды в джунгли и бреду между пальм, весело постреливая из крупнокалиберного пулемёта в сторону предполагаемых сепаратистов. Да ещё весь в краске вымазан для устрашения местного населения. Только я с парашютом никогда не прыгал и, честно говоря, особого желания научиться нет.

— Ерунда, научишься, — Миша проводил взглядом чернокожего парня из Конго, который в свою очередь вошёл в кабинет. — У меня этих прыжков знаешь сколько? Ого-го.

— Ясен хрен, ты ведь всё-таки офицер российской армии. Бывший, правда, — я искоса глянул на своего нового товарища. — Слушай, Миха, а тебя часом совесть не мучает? Ты ведь присягу принимал, обещал Родину защищать до последней капли крови. А теперь вот новую присягу принимать собираешься, да ещё и во вражеской армии. Чего тебе в Совке не служилось? Денег что ли не платили?

— И денег тоже, — задумчиво произнёс бывший российский десантник. — Какие там деньги…Квартиры нормальной и то не было. Жена с ребёнком сейчас у тёщи живут. Если отбор не пройду, не знаю что и делать. Куда податься — кому отдаться? Домой возвращаться с пустыми руками? Здрасте, ваш папа устал бродить, домой вернулся. Пустите переночевать… Так хоть перспектива — через пять лет, когда контракт закончится, во Франции остаться, гражданство получить, семью сюда перевезти. Ну и деньги конечно тоже. А насчёт присяги… Мне уже и имя с фамилией поменяли. Другой человек. А совесть пусть того мучает, кто нашу армию до ручки довёл. Мудаки…

— А если тестирование не пройдёшь, что делать будешь?

Михаил перестал массировать татуировку:

— Думаешь, не пройдём?

— Да я-то хоть как пройду. Даже не волнуюсь, — отвернулся от десантника и прислонился к прохладной стене. — Мне, по большому счёту, их легион не упирался никуда. Если бы выгнали, не расстроился бы особо. Знаю, что не выгонят. С позиции здравого смысла, я даже не волонтёр, то бишь, не доброволец.

— А кто же ты тогда?

— Кто? Дурак, наверное…

— ???

— Да ладно, не обращай внимания… — и просто махнул рукой. — Всё-таки неправильно, когда русский офицер нанимается в армию к потенциальному противнику служить.

— Ну, так…

— Да я понимаю всё прекрасно, тебя, по крайней мере, понимаю, но всё равно… Ладно эти все — китайцы, негры и прочие американцы… Раньше фильм «Самоволка» смотрел, где Ван-Дам из Джибути убегает, смешно было…

— И-и-и-и что, та-ам тоже про легион пока-азывали? — очень заметно заикаясь, произнёс, сидевший всё это время молча, ещё один будущий воин из России. Из Питера, как и Михаил.

— Да, Серёга, конечно про легион. Видел, как там Ван-Дам песок копал?

— Ну-у, та-а-а-к это фильм.

— А в жизни, — я серьёзно посмотрел на заикающегося и робеющего волонтёра, — ещё более замечательно. Так что, пока не поздно, просись, братка, на цивиль и белым голубем к рыдающей супруге.

— Да что ты его пугаешь? Не слушай, Серёга. Мы с тобой, наоборот, в десантники!

— Ага, именно, бляха-муха, в десантники вы с ним и угодите. Пушечное мясо много где требуется. Туда и спуститесь, держась за стропы. Русских, Серёга, иначе, чем пушечным мясом, здесь и не представляют. А всё потому, что нашего брата в ихнем легионе, как кроликов нерезаных. Больше всех других национальностей. Не жалко. И такого добра с каждым днём всё больше и больше прибывает. Даже здесь в медсанчасти нас посчитай сколько? Раз, два… Шесть русских из двадцати человек. Так кого они пошлют на амбразуру — тебя или какого-нибудь зарумбамбвийца, из тех, которых на земле всего-то человек пятьдесят осталось? То-то…

— А может всё-ё-ёж…

— Застрелят, Серёга, непременно застрелят. А впрочем, как хочешь. Иди, воюй. Защищай далёкую французскую родину. Ты, я вижу, рождён быть солдатом. Прямо, как Миха. Ну, тому-то простительно. Михаила уставом по голове ещё в Совке контузило, поэтому лечить уже поздно, да и бесполезно. А ты-то вроде не потерянный человек для миролюбивого гражданского общества. Или я чего-то не понимаю?

— Ну а ты за-а-чем? — вопросом на вопрос неуверенно выстрелил Серёга.

— Так я уже объяснял, — вытянул ноги и потянулся. — Я здесь, потому что — дурак. И что делаю в Лежьё Этранже, не знаю. Сижу вот с вами на медкомиссии…

— Ну и нормально, — опять бодро утешил Миха. — Подумаешь, пять лет… Я намного больше в сапогах протопал.

— А как же всё-таки Родина, Мишка? Ситуация ведь может возникнуть, когда против своих воевать придётся.

— Да ладно, вот ты заладил — Родина, Родина… — он отвернулся к окну, за которым виднелись незнакомые, вовсе не русские, и какие-то уж чересчур зелёные французские деревья. — Какая у нас к чёрту Родина? Так, песни в старые бушлаты одетые, да дороги шинельками прикрытые… — и, заметив удивлённые взгляды пацанов, добавил. — Это не мои слова. Я бы так не смог. Это один мой товарищ, который там остался, сказал. Красиво… Ладненько, пошёл я, моя очередь. Пожелайте, ни пуха…

Аобань. Городок близь Марселя, на юге Франции. На окраине Аобаня расположен реджимент Французского Иностранного Легиона. На территории реджимента находится отборочный пункт для новобранцев. Волонтёры прибывали как сами по себе, так и «этапами» из Парижа, Страсбурга и других городов Франции. Я прибыл из Парижа. Нас было сорок четыре человека, из которых пятнадцать русскоязычных. Спустя неделю, из этой группы осталось десять «романтиков». Кого-то отчислили, кто-то ушёл, разобравшись, что к чему, сам. Сегодня, после медкомиссии, на цивиль отправили ещё семь человек — двоих поляков, одного русского, испанца, бразильца и ещё двоих непонятной национальности, обозначенных как франкофоны. После тестов из других групп подобралось ещё человек пятнадцать ненужных бойцов. Эти навоевались.

Вечером, после ужина, на ежедневном разводе на плацу, где мы с Михой по привычке встали рядом, Сергей попросился на цивиль (гражданку). Подействовало…

Развод проводил дежурный капрал-украинец (у него потом Эльдар Рязанов интервью для своей программы брал). Украинец был хлопцем спортивным. Причём спортом любил заниматься вместе с «коллективом», а «коллектив» в данный момент стоял по стойке «гуарде ву» лицом к своему командиру. Справа «зелёнка» — новобранцы в старых, поношенных спортивных костюмах, к категории которых относились мы. В центре «комба» — это те, кто уже сдал большинство тестов, а главное тест Купера, и которым разрешили облачиться в дряхлые, с чужого плеча гимнастёрки, штаны и растоптанные рейнжерсы. Справа «руж» — те, кто уже точно прошёл отбор, жил в отдельном помещении на первом этаже, занимался по специальной программе и ждал отправки в учебный центр под Кастельнадари. Этим, для того чтобы отличались от прочей «шпаны», цепляли на погон красную полоску. Самой многочисленной группой была «зелёнка». Самой малочисленной, порядком двадцати с небольшим человек — «руж». Сейчас все три группы участвовали в перекличке.

Украинец специально очень тихо произносил фамилии и выводил из строя к крыльцу тех, кто не расслышал или невнятно выкрикнул: «Авузор, капрал!» Там возле крыльца неудачники старательно, задрав вверх задницы, отжимались от асфальта. Впрочем, вскоре украинцу эти физ-занятия показались недостаточно масштабными, он снял очки, принял положение «упор лёжа» и предложил всем присутствующим будущим Рэмбам последовать его примеру.

— Ан, ду, труа, катр, сеньк… — капрал досчитал до ста и продолжал спокойно отжиматься в том же ритме. Рэмбы в том же ритме отжиматься не захотели. Или не смогли. Рэмбы, и я в том числе, распластались точно осьминоги на плацу, вяло дрыгались и, спрятавшись друг за друга, мужественно подглядывали за капралом. Украинец отжался двести раз, а затем принялся делать то же самое, но только используя одну руку.

— Как думаешь, кем он в Совке был? — прошептал я затаившемуся за толстым негром Михаилу.

— Чёрт его знает, — пропыхтел в ответ уставший, бывший офицер-десантник. — Учителем физкультуры в средней школе, наверное.

— Однако, тоже вариант.

— Вариант…

Капрал, наконец, прекратил показательное выступление, поднялся, надел очки и оглядел беспомощное воинское братство. Затем взошёл на крыльцо и мягко осведомился, не расхотел ли кто-нибудь служить в элитном французском подразделении? Вышли человек пятнадцать. Среди них наш Серёга…

* * *

Времени до отправления поезда Москва-Красноярск с Казанского вокзала столицы оставалось немного. Уже перед самой посадкой я разыскал телефон-автомат и набрал номер Вадима. Никакой реакции. По инерции сделал ещё несколько безуспешных попыток, а затем позвонил по другому номеру.

— Андрей, ты что ли?

— Да, Марина. Как дела у вас?

— Дела? Ну… — за год её голос совсем не изменился. — Ты заедь лучше к нам, поговорим.

— Не могу, у меня поезд через несколько минут.

— И даже ни на сколько не можешь заехать?

— Нет, не успею, — я махнул рукой Сане Елагину, мол, сейчас. — Как Ира? Нормально всё?

— Ира? — Марина сделала паузу. — Ира нормально, только вот…

— Что только?

— Почему ты раньше не приезжал? Мы тебя так ждали.

— Я, правда, не мог. Я в Воронеже застрял. Но теперь приеду. Точно приеду. И ещё позвоню. Из Красноярска позвоню.

— А когда приедешь?

— Скоро. Постараюсь поскорей. Постараюсь… — и опять маякнул другу. — Всё, Марина, побежал.

Опаздываю. До встречи…

* * *

Капрал-шеф Курва-Пызда-Коммунизда выполнял в Аобани роль страшилки для несознательных полудисциплинированных элементов. Его боялись все. Волонтёры, капралы и даже сержанты. Грозный рёв то ли серба, то ли хорвата (я до конца так и не выяснил национальность последнего) периодически раздавался в разных частях реджимента:

— Курва-пызда-коммунизда!!!

И все сразу тикали, куда позволяли границы дозволенного пространства. Причём, разумеется, ни у кого не возникало желания спросить капрал-шефа, что и кого конкретно имел он в виду.

— Курва-пызда-коммунизда!!!

Курвами ли был недоволен огромный легионер (рост под два метра, и плюс природная силища — этакий хорватский Илья Муромец), или же коммунистами, никто не знал, но прозвище, один в один повторявшее его боевой клич, приклеилось к нему прочно. Ещё ходил по легиону слух, что пару лет назад капрал-шеф в Африке в одиночку уничтожил не то отряд местных сепаратистов, не то селение мирных жителей, и с тех пор у него крепко клинило башню.

КПК, в общем-то, выполнял рутинную работу, принимал у волонтёров тесты, дежурил по расположению. Но его доля в том, что ежедневно на цивиль просилось почти столько же народу, сколько и приходило в легион, была огромной. Получит какой-нибудь итальяшка подзатыльник от злого хорвата, нарвётся следующий раз на грязное балкано-франкофонское ругательство и задумается: «Чё это я, дурак что ли? Поменял спички на гайки. А ведь дома в Неаполе вовсе неплохо жилось…» На следующий день изрекает: «Капраль, цивиль». И, навоевавшись вдоволь в течение недели, отправляется на историческую родину рассказывать неаполитанским кентам-товарищам о тягостях и лишениях воинской службы.

Сегодня Курва-Пызда-Коммунизда принимал у одной из групп, в которую входил я, весьма необычный тест. Он рассадил двенадцать волонтёров в классе, дал каждому листок бумаги и карандаш и предложил нарисовать дерево. Причём указкой показал на плакат, где красовались ёлка и пальма, обе перечёркнутые красной линией, поясняя, что два этих вида рисовать запрещено. Впрочем, у всех на листочках, на разных языках (у меня на русском) всё разъяснялось. Затем КПК вышел из класса и вернулся через пятнадцать минут.

Дерево, которое требовалось нарисовать, было выцарапано на так называемой русской лавке (на территории, занимаемой волонтёрами, находилось всего две лавки, одна русская, другая польская, нас да поляков традиционно было больше всех), и поэтому все русскоязычные волонтёры рисовали одинаковое дерево — фаллосообразный тополь. Я быстро набросал две линии ствола, купол-крону и черканул полосу, подразумевающую землю. Всё.

Спустя десять минут волонтёрам стало скучно, и они принялись дорисовывать недостающие, по их мнению, детали картины. Мой сосед-бразилец сосредоточенно выводил рядом с деревом сначала людей, потом каких-то животных, потом солнце в небе. Он не видел, что было изображено на русской лавке. После развода его отправили домой в Бразилию…

Грузин Гиви, конечно же, видел, но не помнил. Кроме того, он почему-то нарисовал запрещённую ёлку. Чем руководствовался Гиви — сказать трудно, но вернувшийся в класс КПК руководствовался собственным пониманием процессов протекающих в армейской среде. Он сразу влепил грузину затрещину, в результате которой последний оказался на полу.

— Ты что, курва-пызда-коммунизда, читать не умеешь? — округлив глаза, на неплохом русском прорычал капрал-шеф. — Я же сказал, курва, что это не рисовать!

— Я на русском не читаю, — обиделся Гиви. — Я только на грузинском.

— Ах, на грузинском, курва пызда… Опозисьён!

Гиви долго отжимался от пола, а после обеда, пожелав всем оставшимся фак-ю по-грузински, вслед за художником бразильцем отбыл на цивиль.

Я же подзалетел. Капрал-шеф, заместитель начальника столовой, в момент, когда будущие воины закончили приём пищи, указал пальцем именно на наш стол, а из этого следовало, что все двенадцать человек за ним сидящие останутся мыть посуду, пол и производить другую не менее приятную работу. Хитрый десантник Михаил улыбнулся из-за соседнего стола и пожелал достойно провести время.

Посуду, конечно же, мыли не вручную, впрочем, и армия была не советская. Всё равно, провозились возле машины часа три. Но самое примечательное заключалось в том, что и вечером, хоть я сел за другой стол, мне «повезло» опять. И утром тоже…

Старшим посудомойщиком назначили какого-то франкофона. Вообще, отношения франкофонов (французов, бельгийцев и представителей других наций, говорящих на языке цивилизованной страны, которую необходимо защищать от варваров) и нефранкофонов (славян, китайцев, англичан и прочих язычников) — это, пожалуй, ахиллесова пята легиона. Об этом позже… Так вот этот франкофон, в силу специфики своего менталитета, воспринял назначение всерьёз и принялся командовать.

Когда он в очередной раз попытался забрать у меня тряпку, дабы показать, как правильно протирать стол, я запустил этой тряпкой в своего временного начальника. Не убил, конечно, но вот пнул сверху по голове зря… Франкофон убежал жаловаться.

Старший дежурный по столовой также оказался франкофоном. Он, разумеется, принял сторону моего респектабле (респектабле, бля…) и отправил сибирского волонтёра в расположение. Но в расположении старшими дежурными были в этот день два капрала — поляк и словак, которые, в свою очередь, не любили франкофонов. Выслушав моё объяснение, они не стали докладывать об инциденте (хотя должны были) вышестоящему начальству, а просто отпустили меня отдыхать за корпус. Франкофона вскоре отправили на цивиль…

— Значит, стуканул на тебя француз? — Миха разделся по пояс и развалился на русской лавке рядом со мной. — Жарко, однако.

— Он не стуканул, у них такое понятие отсутствует. Он вовремя доложил начальству о единичном случае невыполнения приказа. Тебе что ли рассказывать. Ты же бывший офицер?

— Я офицер другой армии. Русской.

— Да? Ты же недавно жаловался, что в нашей армии и денег не платят, и вообще всё плохо.

— Денег не платят… — он лениво посмотрел вниз, туда, где наматывали круги вокруг волейбольной площадки, готовясь к тесту Купера, другие волонтёры. — Но армия другая.

* * *

— А когда приедешь?

— Скоро…

Кто мог знать, что это скоро растянется на пол года, до декабря 2003-го? Перелётная птица всегда остро чувствует необходимость возобновить движение. И, в попытке отыскать вечную весну, вынуждена метаться взад-вперёд, туда-обратно в замкнутом зимой пространстве. Я почувствовал поздней осенью…

Дверь открыла Марина и от неожиданности замерла, не произнося ни слова. Минуту молчания пришлось прервать мне:

— Ну, здравствуй. Видишь, зашёл, как договаривались.

— Ой! Ну… — она всплеснула руками. — Да заходи же, пропажа, — и укоризненно покачала головой. — Ну, как это называется? Разве мы так договаривались? Проходи, проходи, раздевайся.

— А не поздно?

— Да при чём тут поздно? Это же надо, за столько времени первый раз появился и ещё спрашивает: «Не поздно ли?»

— А Ирина дома? — снял куртку и повесил на вешалку.

— Конечно дома. Пойдём в комнату. Есть будешь?

— Буду.

— Значит, поужинаем вместе, — и подтолкнула меня в спину.

Вошёл в комнату и сразу же встретился взглядом с Ирой. Она лежала на диване, укрытая по пояс одеялом, перебирала руками какие-то мягкие вязаные безделушки и, видимо, смотрела телевизор. Изменилась. Повзрослела? Пожалуй. Но не только это. Во взгляде было что-то уж слишком взрослое, не присущее детям в таком возрасте. Что-то, чего раньше я не замечал точно.

— Привет, — подошёл к дивану и сел на край его.

— Привет, привет, — она протянула руки и ухватилась за пальцы. — Вот, значит, какой ты обманщик. И сказку не закончил, и приехать забыл.

— Забыл, — честно признался я. — А сказка не закончилась, она продолжается. И ты ещё узнаешь, что там произошло.

— А я уже и так знаю, — её руки крепко сжали мои пальцы. — Хочешь, расскажу?

— Знаешь? А мне, если честно, казалось, что это моя сказка и её знаю только я. В смысле, всю, полностью. Но если ты считаешь по-другому, то я послушаю.

— Конечно послушаешь, тебе ведь тоже интересно.

Усмехнулся и мягко подёргал Ирину за мизинцы:

— Ты повзрослела. Уже почти невеста.

— Конечно, — просто отреагировала она, — следующий раз застанешь меня чьей-нибудь женой. Если будешь так долго ездить.

Марина, улыбаясь, подошла и поправила на дочке одеяло.

— Ты надолго в Москву?

— Всего лишь до завтра, и намерен у вас заночевать. Если оставите, конечно.

— Только до завтра? — женщина поджала губы и тоже присела на диван. — И куда потом?

— В Париж, — достал заграничный паспорт и показал визу. — Утром вылетаю из Шереметьево.

— В Париж? — Марина с удивлением перевела взгляд с паспорта на меня. — И сколько ты там пробудешь? Или навсегда?

— То, что не навсегда — это сто процентов, — спрятал документ в карман. — А сколько пробуду, зависит от обстоятельств. Вот… Ну, рассказывайте, как вы тут живёте. Мы ведь уже сколько не встречались?

— Да поговорим ещё, успеем, — хозяйка встала и махнула рукой. — Пойдём, поможешь из кухни посуду принести. Мы как раз ужинать собирались.

— Пойдём.

На кухне Марина плотно прикрыла за нами дверь и, включив воду, уселась на стул возле окна. Я примостился на таком же стуле рядом. Вода вырывалась из крана с грохотом водопада. За окном стемнело. Женщина переставила пару тарелок, причём, как мне показалось, просто поменяла их местами. Странная мимика — лицо напряжено, но в то же время… Разговор не начинался, а я, со своей стороны, вместо того, чтобы снять напряжение, тоже восседал как изваяние. Наконец, Марина, следуя примеру своей дочери, просто взяла меня за руки, и крепко-крепко сжала пальцы.

— Знаешь, Андрей, я вот что хочу сказать… Ирина пролежала три месяца в больнице, последние три месяца, — и опять помолчала. — Я ведь по телефону тогда тебе говорила?

— Нет, не говорила… А мне показалось, она хорошо видит.

— Да нет… Видит она действительно хорошо. Не в зрении дело. У неё другое. У неё сердце болит. Так вот всё не Слава Богу.

— И что, это так серьёзно?

— Серьёзно. Она сейчас даже встать не может самостоятельно. Сегодня ещё полегче, а бывает неделями мучается. Сердце, ведь ты сам понимаешь… В больнице уже второй раз лежала.

— А врачи что говорят? — я только сейчас понял, почему Ира не поднимается с дивана.

— Врачи что? — пожала плечами. — Лечат. Уже год лечат. А сердце всё равно болит. Оно ведь врачей не слушает, — женщина попыталась улыбнуться, но улыбка не получилась.

— Вот, значит, какие пироги…

— Да не говори. Беда за бедой. Недаром поговорка есть: «Беда одна не ходит».

— А раньше, ну когда она незрячая… Побаливало сердечко?

— Нет. Меня уже и врачи об этом спрашивали. Они, кстати, до сих пор не понимают, почему зрение восстановилось. Говорят, чудо… — Марина отпустила руку и принялась собирать посуду. Сложив в пирамиду нужные чашки, она вдруг искоса поглядела в мою сторону. — Ты Александра давно видел?

Наблюдал несколько секунд за действиями хозяйки, затем встал и отвернулся к чёрной дыре окна:

— Значит, говоришь, раньше сердце работало нормально. И даже никаких симптомов?

— Нет, никаких, — она смотрела, я чувствовал, точно целилась взглядом в спину. — А почему ты спрашиваешь?

— Александра я не видел давно, — помолчав немного, ответил на первый вопрос. — Давненько… Как называется её новая болезнь? По версии медицины, разумеется.

Марина открыла дверной шкаф и вынула из него папку с бумагами. Затем протянула мне:

— Смотри сам, здесь много чего написано.

Полистал подшивку. Куча разных непонятных названий.

— Ну что, разобрался?

— Да уж, — захлопнул и бросил на стол. Папка тяжело плюхнулась, издав глухой звук. — Тут чёрт ногу сломит. Кстати, об Александре… — подошёл вплотную к женщине, так что каждый из нас почувствовал дыхание другого. — Александр, я думаю, сюда больше не придёт.

— Почему?

— Поверь на слово. Он не тот человек, который делает что-то дважды.

— Почему дважды? Раньше была одна болезнь, а теперь совсем другая. Разве, нет?

— А разве… — запнулся и задумался, не зная, что сказать. Я сам толком не понимал, что к чему, но смутно догадывался — для того чтобы объяснить, необходимо напомнить матери больного ребёнка некоторые детали её разговора с Александром. А вот этого я делать не хотел. Тем более теперь. Звенья цепи оказались взаимозаменяемыми. Почему оказались? Сейчас я был уверен, что знал об этом всегда! Чёрная кошка, попав в костёр, становится рыжей. Рыжая кошка, упав в мазут, становится чёрной. Меняется ли суть? Я просто стоял и дышал в лицо женщине.

— Значит, ты считаешь, что Александр не…

— Марина, может быть, нет ничего страшного? Может, Иришка сама справится? Я знаю многих людей, которые перенесли острый кризис, а потом выздоравливали. В том числе и дети.

— Да? — она отвела взгляд куда-то далеко-далеко. — Ладно, давай ужинать, неси тарелки в комнату. Ирина, наверное, заждалась. Ты, кстати, так и не сказал, зачем во Францию летишь.

Мы ужинали втроём и болтали на разные темы. О разных странах, о людях, которые там живут, о диких и домашних животных их населяющих. Пришли, разумеется, к нашей общей сказке.

— А ты уверена в том, что знаешь, о чём идёт речь дальше?

— Конечно, — без тени смущения ответила Ира. — Кому, как ни мне знать?

— Ну и как там дела? — откусил кусок пирога и с вызовом поглядел на наглого ребёнка.

— Где? На самом краю света? Ну… Там всё по-прежнему.

ТАМ ВСЁ ПО-ПРЕЖНЕМУ.

 

Глава 24

Солнце выгнало луну семь раз. Я продолжаю лежать в углу клетки, почти не шевелюсь, не прикасаюсь к пище. Я жду.

Тебя приносят на носилках на исходе восьмого дня. Солнце и луна поздоровались и разошлись. Я поднимаю голову. Я тебя вижу. Ты видишь меня. Мы видим друг друга.

— Значит, ты обманул глупую птицу Сову, которая, случается, по ночам уносит больных маленьких волчат и раненых взрослых хищников. Всё просто… Ты знаешь, я никогда раньше не рассказывал тебе о том, что эта Сова подлетает как раз в тот момент, когда ты забываешь о ней. Так же как и о том, что она постоянно сидит на своём суку, зорко вглядываясь в темноту, и когда ты легкомысленно упускаешь её из виду, Сова тут же устремляется вниз, хватает и пытается унести тебя в своё гнездо. Если в этот момент не упираться, не цепляться когтями за землю и не драться с ночной гостьей, то непременно окажешься в чёрном дупле старого, вечного дерева.

— Всю эту неделю мне снился один большой сон, где мы вдвоём поём твою песню. Мы сидим на скале, возле самой Луны, едва не касаясь её головами и поём, поём… А потом я вдруг сорвался и упал со скалы, и ты не успел меня схватить и удержать. Я падал долго. Очень долго… Я боялся разбиться, но почему-то совсем не разбился, а очнулся в своём доме. Я никак не мог понять, почему упал именно сюда, но потом мне сказали, что это ты успел спуститься со скалы и поймать меня внизу. Почему ты не встаёшь, Волк?

— Видишь ли, малыш, бывают случаи, когда Сова выпускает из когтей свою жертву. Это случается, если кто-то ей помешает. Но она не любит, когда ей мешают, и начинает охоту уже за тем, кто не дал ей сделать своё дело. Так случается…

— А ещё мне сказали, что ты ничего не ешь. Почему? Конечно это не то, к чему привык ты, но всё же ты сможешь насытиться. Меня уводят, Волк. Я приду завтра.

— Ты уходишь? Что ж, Луна — сестра вечности. Я подожду. Я вижу, где спряталась Сова.

* * *

— Со-ва?

— Чо?

— Со-ва бьян? — рыжий капрал шотландец, только вчера прибывший в Аобань из Дузем Репа, насмешливо поглядел на Виталика.

— А-а, ну да, бьян, бьян, — бывший прапорщик Советской Группы Войск в Германии разочарованно отошёл в сторону. Был он маленьким, кругленьким и очень любил курить. Но так как денег на сигареты не было, приходилось «стрелять». Виталик ещё раз оглядел расположение и вернулся к русской лавке. Прибыл он вчера этапом из Страсбурга, с большой группой новобранцев, среди которых «руссофонов» было предостаточно. В свои тридцать четыре года он успел исколесить в поисках лучшей доли почти всю Европу, в которой остался после вывода наших войск из Восточной Германии. В Легион подался от безысходности. В чём-то его судьба, судьба Мишки-десантника и многих других пацанов была схожей.

— Не дал? — весельчак и балагур Эдик из Архангельска с сочувствием покачал головой.

— Нет. Про какую-то сову спрашивал.

— Это он не про сову, это по-французски значит «ништяк». Он тебя и спросил: «Всё ништяк?»

— Какой там ништяк, курить охота, — Виталик уселся на край лавки и огляделся по сторонам. — Может, у поляков стрельнуть?

— У них самих нет, я уже узнавал, — Эдик подставил натренированное тело солнцу и прислушался к непрекращающемуся пению цикад. — Терпи.

И вдруг взорвалось, пронеслось, заставив всех волонтёров вскочить со своих мест и судорожно заметаться по территории:

— Курва-пызда-коммунизда!!!

Страшный враг всего живого, «князь реджимента сего» подобно танку выполз из-за угла расположения. Первыми под горячую руку капрал-шефа попались четыре камбоджийца, сидевшие прямо на горячем асфальте, прислонившись спинами к стене здания. Пока КПК «уничтожал» камбоджийцев, представители остальных национальностей спешно покидали место отдыха.

— Слушай, Виталик, — весельчак Эдик перевёл взгляд с капрал-шефа (русская лавка располагалась далеко от места действия) на отставного прапорщика. — Сходи у Курвы попроси, у него всегда есть.

И доверчивый Виталик пошёл…

— Ты куда его послал? — я, следом все русаки, а затем и вообще все присутствующие, приподнялись со своих мест. — Это же смерть верная.

— Может, пронесёт? — Эдик понял, что переборщил и почесал небритый подбородок. — Я думал он знает.

В это время бывший прапорщик ГСВ в Германии подошел со спины к занятому любимым занятием КПК. В каждой руке разъяренный капрал-шеф держал за шиворот по камбоджийцу и, поминутно стукая последних об стену, выговаривал им что-то на французско-хорватском нелитературном диалекте. Дети Востока щурились и ни черта не понимали.

— Слушай, братан, у тебя сигареты не найдётся? — кругленький пузатый Виталик остановился и похлопал огромного капрал-шефа по плечу.

То, что в это мгновение, кроме трескотни цикад, не раздалось ни звука, я готов спорить с кем угодно. КПК медленно, не выпуская из рук камбоджийцев, развернулся к наглецу.

— Курить дай, если есть, — новобранец для большей убедительности поднёс два пальца к губам.

— Всё. П….ц… — выдохнул воздух Эдик.

Курва-Пызда-Коммунизда посмотрел сверху вниз на Виталика, сначала выпустил камбоджийца из правой руки, затем выпустил камбоджийца из левой руки, оглядел круглыми глазами территорию и, забубнив что-то непонятное себе под нос, залез во внутренний карман, достал пачку «Мальборо» и протянул сигарету бывшему прапорщику.

— А дай ещё одну, — Виталик вновь для убедительности показал на пальцах, — две надо.

КПК пожал плечами, опять что-то забубнил и, встряхнув пачку, дал вторую сигарету.

— Ага, спасибо, — волонтёр сунул другую сигарету в карман зелёного спортивного костюма и, развернувшись, устремился в сторону русской лавки. Он уже не видел, как капрал-шеф, провожая взглядом удаляющегося новобранца, удивлённо пожимал плечами и продолжал что-то бормотать под нос.

— Знаешь, почему он его не убил? — спустя некоторое время, произнёс Мишка-десантник.

— Почему?

— Потому что Виталик первый, кто за последнее время обратился к Курве-Пызде-Коммунизде с просьбой. Без страха и заискивания, как к нормальному живому человеку. Такие дела…

* * *

Тря-ря-фа-фа… — доносилось из наушников. Песня на французском языке. Ля-фа-энри-энри… Ничего не понятно. Как они на нём разговаривают?

Самолёт ИЛ-86 агентства «Аэрофлот» готовился к посадке в аэропорту Шарль де Голь города Парижа. Я задремал во время полёта и теперь, после начала снижения, протирал глаза и пытался сквозь пелену облаков разглядеть таинственную страну Францию. Толстый сосед француз в зелёном свитере, увидев, что я проснулся, стандартно, по западному, стараясь выглядеть приветливым, улыбнулся. В ответ я, по-восточному, смачно зевнул и опять отвернулся к иллюминатору. Бон жур, приехали.

* * *

Разбор полётов:

Пока спал, мне снился Красноярск. По отработанной системе уловил несоответствия между видимым и реальным, ощутил нечто вроде попадания в воздушную яму (хотя в реальности, на самолёте, возможно, тоже попал в эту яму) и вошёл в другое тело. После этого перелетел в район Академгородка и притормозил на Территории-2.

Летом я часто посещал и Территорию-1, и Территорию-2. Либо один, либо в компании с Саней Елагиным, тем более он жил в соседнем доме. Обычно вечером я подъезжал в Академгородок, и мы с Сашкой прогуливались вдоль крутого берега Енисея, обсуждая насущные проблемы, или ничего не обсуждая, а просто молча вглядываясь в блики монотонно текущей великой реки. Это, что касается Территории-1.

На Территорию-2 я также всё чаще и чаще начал вытягивать своего друга. Мы, точно в реальности, гуляли вдоль берега и разговаривали. А на следующий день я звонил Сашке и выспрашивал, что он видел накануне во сне. Саня понимал, что я провожу какой-то эксперимент, но так как голова его постоянно была забита «производственными показателями» особо в суть дела не вдавался.

Кроме него я периодически вытаскивал в свой сон других людей и выяснил много интересного. Например, если удавалось вытащить человека, который в это время также как и я спал, то передо мной появлялся его нормальный двойник. Если же человек не спал (а сам я, являясь совой, ложился под утро), то двойник появлялся в виде пустого изображения своего владельца. С зомби общаться было не просто, а воздействовать ещё бесполезнее. Таких я просто посылал подальше или же не обращал на них внимания.

Напротив, очень интересно было общаться с двойником человека спящего. Если я убеждался, что Сашка спит одновременно со мной, мы болтали подолгу. Оба при этом находились в своих параллельных телах, только я знал об этом, а Елагин нет. На следующий день он иногда пересказывал мне свой сон, а чаще просто забывал.

Во время полёта в самолёте я также бродил по берегу Енисея, рассуждая в какой стороне сейчас этот самолёт находится. По реке плыли теплоходы. Один побольше и помассивнее — против течения, другой маленький и юркий — по течению. Из задумчивости меня вывело появление на берегу девушки.

— Хорошая погода, — она встала чуть левее меня и тоже поглядела вниз.

Не ответил. Сыграла роль привычка считать людей в моём режиме сновидения существами более низкого уровня развития. Насекомыми. Посмотрел на девушку-муравья снисходительно.

— Мне о Вас моя подружка рассказывала. Она говорит, что Вы здесь часто появляетесь. Мне тоже это место нравится. А ещё она говорит, вы сюда часто с другом приходите. Так ведь?

— А ещё, я сейчас лечу на самолёте, — всё же соблаговолил удивить симпатичное насекомое.

— Куда? — нисколько не смутившись, задала вопрос незнакомка.

— Кажется, в Париж.

— А я сейчас нахожусь в Питере…

— Что? — развернулся к девушке и окинул её взглядом. — А твою подружку случайно не Алёной зовут?

— Алёной, Алёной, — улыбнулась незнакомка. — А мы думали, что Вы не запомнили.

— Кто вы?

— Ну… Мы, — расплывчато ответила. Слишком уж.

— И ты знаешь, что находишься сейчас в моём сновидении?

В ответ она опять улыбнулась. Мило так.

— С чего Вы взяли, что оно Ваше?

На секунду оторопел. Действительно, если я её специально не вытягивал, то получается, что мы оба находимся в собственных сновидениях, но они при этом пересекаются. Вернее, наши сновидения — это один и тот же мир. Кошмар!.. А я-то думал, что здесь такой единственный и неповторимый.

— И как ты меня узнала?

— Вы сомневаетесь в том, что отличаетесь от местных жителей?

— Ах, ну да. Кстати, как тебя…

В это время самолёт тряхнуло, и ИЛ-86 пошёл на посадку.

* * *

Рев и свист турбин усилился, лайнер коснулся колёсами бетона и заскользил по взлётно-посадочной полосе аэродрома. Над зелёной травой навис тяжёлый серый туман. Почему-то вспомнился русский писатель Иван Тургенев с ружьём, собакой и на охоте. Что к чему? Толстый сосед француз бодро хлопнул себя ладошками по коленям, что вероятно означало: «Ну вот и приземлились». После этого он встал и принялся натягивать плащ. Экипаж корабля попрощался на двух языках с пассажирами, и самолёт окончательно остановился.

Затем длинный, параллельный земле эскалатор довёз меня до таможни, где улыбающаяся тётка поставила штамп в паспорте, и я уже точно оказался во Франции.

Теперь оставалось вычислить встречающих и членов туристической группы, в составе которой числился я. Поплутав в лабиринте многочисленных залов, наконец, выбрался наружу и попал в объятия нашего экскурсовода.

— Агентство «Глория»?

— Глория, Глория, — мужчина с табличкой в руках закивал головой и радостно указал на кучку народа, стоявшую поодаль. — Присоединяйтесь к остальным.

Присоединяться не стал, а сразу пошёл и поменял «родные русские доллары» на их франки. Когда вернулся, недоставало только одного человека. Меня.

— Школин? — читая по бумажке, спросил тот же мужик.

— Школин, — согласился я.

— Ну вот, все в сборе. Можно ехать, — мужик указал рукой на выход. — Проходите в автобус.

Группа состояла из семи человек. Кроме меня, семейная пара явно стахановского происхождения, ещё одна пара — ему за шестьдесят, ей за пятнадцать, никак не муж и жена, мадам в мехах, несмотря на плюс пятнадцать за окном автобуса, и молодая женщина в чёрном пальто. Знакомиться друг с другом никто не спешил. Особенно со мной. То ли потому, что короткая стрижка и кожаная куртка, то ли по какой другой причине?

Нас долго катали по столице и показывали памятные места, знакомые каждому по многочисленным кино, видеофильмам и прочим агитприложениям. После трехкратного показа Триумфальной арки туристы взмокли и попросились в гостиницу. Арку всё же показали в четвёртый раз, но, в конце концов, вняли мольбам уставших русских путешественников и закончили обзорную экскурсию у входа в hotel.

В номере я первым делом забрался под душ. Вторым делом вышел из душа, растёрся полотенцем и, включив телевизор, упал на кровать. Других дел пока не предвиделось. Вечером группу обещали сводить полюбоваться прелестями Монмартра. Но это вечером.

В телевизоре кто-то, чего-то, кому-то, о чём-то рассказывал. Да так бойко. Точно птички поют…

Дотянулся до своей сумки, вытащил из неё и разбросал по постели некоторые личные предметы и, наконец, нашёл и достал чёрный бумажный пакет. Менты не обманули и вернули его вместе с другими вещами. Теперь он занял своё привычное место в дорожной сумке. Аккуратно вынул четыре фотографии и отложил пакет в сторону.

Верхнее фото принадлежало Саку. Он смотрел немного в сторону, улыбаясь кончиками губ. Я не видел его с прошлой весны.

Со второй фотокарточки хмурил брови незнакомый мужчина. С Мережко я ещё не встречался. Положил его сверху Сака.

Измайлов был третьим. Насмешливый взгляд, белокурые волосы. Перевернул фото изображением вниз и отложил в сторону.

И, наконец, Хазар. Данович Эдуард Александрович. На вид лет пятьдесят. Большая залысина. Вот…

С моей стороны искать его в Париже чистейшей воды авантюра. Но ведь и в Воронеже всё предполагалось не иначе как авантюра. А что тогда не авантюра? Какой резон верить загадочному мужику из тюрьмы, который посоветовал найти вначале некий торговый дом «У Вагнера»? А не верить какой резон? Ну, на предмет, зачем мне это всё надо, я, вроде, давно голову не забиваю. Может и существует такой торговый дом «У Вагнера» в районе метро «ля Фурш»?

Внимательно изучил лицо Дановича, затем собрал фотографии и сунул их обратно в пакет. На экране телевизора маленький негритёнок называл папой белого мужчину. За кадром кто-то жутко смеялся. К французскому Парижу подкрадывался вполне русский вечер…

Убрав звук телевизора, подошёл к окну. Чёрные мусорщики в зелёной спецодежде зелёными мётлами подметали улицу. В доме напротив, за полузанавешенным окном какая-то женщина занималась гимнастикой. Она наклоняла туловище влево-вправо, а кто-то невидимый давал звуковую команду: «Ан, ду, труа…» Эти ан, ду, труа разносились очень громко и отчётливо, так что даже мусорщики, как мне показалось, уловили ритм и точь-в-точь повторяли движения гимнастки.

Я открыл окно и набрал полные лёгкие сырого парижского воздуха. Звук открываемых ставней спугнул двух сизых голубей и они, с шумом захлопав крыльями, упали откуда-то сверху. Гимнастка уселась на пол, так что мне осталась видна только голова. Над дверью здания, в котором она находилась, висел плакат с изображением йога в позе лотоса. Видимо, женщина тоже занималась йогой. Я бы следил за её упражнениями дальше, но тот невидимый, что давал команды, вдруг превратился в видимого, подошёл к окну, закрыл его и занавесил шторами. Чернокожие стали мести беспорядочно…

В сторону Монмартра двинулись пешком. Экскурсовод мотивировал это тем, что: «Здесь всё рядом, а заодно и город посмотрим». Затем он усадил группу в какой-то полуигрушечный поезд, машинист которого страшно обрадовался, узнав, что мы русские. Впрочем, как я выяснил позже, он радовался любому пассажиру положившему глаз на его технику. Этот чудо-поезд действительно помчал гостей из России в довольно крутую гору и довёз до Театральной площади. После этого «молодая пара» сразу же нас покинула, а оставшихся мужчина-экскурсовод повёл мимо надоедливых художников в знаменитый католический собор Sacre-coeur.

— Почему вы за мной совсем не ухаживаете? — когда мы, точно художественную галерею, разглядывали изнутри действующую церковь, взяла меня под руку «мадам в мехах». — Как Вас зовут, молодой человек?

Удивлённо наклонил голову:

— Андреем.

— А меня Зоей Викторовной.

Правда?!! Хотел изобразить трогательную улыбку и покривляться, но, вспомнив, что нахожусь, хоть и в католическом, но Божьем Храме, решил этого не делать, а только пробурчал что-то вроде: «Очень приятно».

— Вы впервые в Париже, Андрей?

— А Вы?

— Конечно, — усмехнулась она. — Разве Вам это не известно?

Это «Вам» было произнесено с особенным выражением, как будто относилось не ко мне, а к чему-то более обобщающему.

— Кому нам?

— Ой, молодой человек, давайте не будем играть в прятки, — женщина подняла голову и попыталась «испепелить меня насквозь» взглядом. — Я ведь всё прекрасно понимаю. Такие люди как я не могут остаться без внимания компетентных органов. Тем более за границей. Поэтому будет лучше, если мы сразу раскроем все карты. К чему обманывать друг друга? — и с чувством собственного достоинства она развернулась и вышла на улицу.

В соборе начиналась служба. Прихожане рассаживались по скамейкам в ожидании выхода священнослужителей. Толпы зевак при этом слонялись взад-вперёд в предвкушении очередного театрального представления.

Я также выбрался наружу и вновь увидел «мадам в мехах». Она стояла на лестнице спиной к собору и лицезрела панораму ночного Парижа. Прямо из-под ног до горизонта разбегались огни электрических лампочек самого романтического города мира. Вниз и вверх по лестнице текли пёстрые ручейки жителей отдалённых уголков планеты. Еле различимые в темноте негры предлагали туристам нелепые вязаные шапочки. Длинноволосый юноша, сидя прямо на асфальте, ел виноград из бумажного пакета и что-то наигрывал на гитаре. Мадам не шевелилась.

Сразу вспомнил всю ту чушь, которую она городила пять минут назад, огляделся по сторонам, зевнул и незаметно подкрался сзади.

— Разрешите представиться, Зоя Викторовна, капитан Бобров к вашим услугам.

Женщина вздрогнула и резко повернулась в мою сторону. На вид ей было где-то под сорок. Меха, по сибирским меркам, очень невзрачные.

— Значит, я не ошиблась. Вы действительно оттуда?

— Конечно оттуда.

— Она страшно обрадовалась этому моему «признанию». Она была из той породы людей, которые сильно обижаются, если на них не обращают внимания какие-нибудь «компетентные органы».

— И Вы действительно капитан?

— Уже капитан. Недавно ещё был старшим лейтенантом.

Мадам совсем успокоилась и доверительно взяла меня под руку.

— Вам не кажется, эти французы очень небрежно одеты? По крайней мере, для меня это полная неожиданность. Всегда считала Париж центром моды.

— Думаю, самих парижан мы здесь ещё не видели. Это всё туристы.

— Да? — она несколько минут разглядывала снующих туда-сюда людей. — Наверное, Вы правы, Андрей. У вас, кстати, нет желания посидеть в каком-нибудь кафе? Тем более, наша группа как-то незаметно разбежалась.

Согласился, и мы вновь вернулись на place du teatre. Художников на этой знаменитой площади было не меньше чем туристов. Каждый из них не упустил возможности поинтересоваться, не желаем ли мы получить свои портреты. Некоторые, безошибочно угадав в «мадам» гостью из России, на вполне сносном русском языке называли её красавицей. Льстили, конечно.

Пройдя сквозь частокол мастеров кисти, мы среди множества разнообразных кафе выбрали небольшой ресторанчик, вошли вовнутрь и расположились за свободным столиком. Пара гитаристов выводила заводные испанские мелодии, погружая клиентов в присущую этому заведению особую атмосферу. Заказали вино.

— Ну, что ж, за знакомство, Андрей.

— За знакомство, — отпил вино и поглядел сквозь прозрачное стекло на свет. — А как Вы догадались, кто я?

— Ну, это очень просто, — она обнажила довольно крепкие зубы. — Меня ещё в Москве предупреждали, что моя миссия не останется незамеченной. Поэтому была готова. Затем, Вы единственный из группы, кто живёт в отдельном номере, остальные по двое. И, наконец, моя женская интуиция. Вы слишком плохо замаскировались. Видимо, сказывается недостаток опыта. Вы ведь ещё так молоды… Сколько Вам лет, Андрей?

— Скоро будет двадцать шесть.

— Вот видите. Я рассчитывала, что ваша организация пошлёт более опытного… — женщина замолчала, подыскивая подходящее слово, — сотрудника.

— У меня связи есть. Блат. Сами понимаете, в Париж поехать за казённый счёт многие хотят, вот мне родственник один и помог. Так что, довольствуйтесь тем, что есть.

— А вот скажите, Андрей, если это не слишком большая тайна, в Москве Вы также ведёте наблюдения за членами нашего союза?

— Разумеется, — меня начинала утомлять эта игра в шпионов. — Более того, сказать по правде, более половины ваших соратников активно сотрудничают с нашими органами.

Она поставила фужер и недоверчиво посмотрела в упор.

— Как вы сказали? Почти половина?

— Ну, что-то около того, точного числа я знать, разумеется, не могу.

— Не может быть, — Зоя Викторовна была шокирована. — Следовательно, вам всё известно?

— Всё.

— И вам известно, зачем я прилетела во Францию?

— Конечно.

— Но ведь об этом знали только лица особо приближённые… — она запнулась на полуслове, поражённая «догадкой». — Значит, среди высшего сословия тоже есть ваши люди?

— Ваше, так называемое, высшее сословие полностью контролируется нашими органами.

— Но ведь они же дворяне! — всплеснула руками «мадам». — Как же?!..

Фужер, задетый рукой, покачнулся и готов был упасть и залить розовым вином белую скатерть. Я вовремя остановил это падение.

Музыканты старались вовсю. Гитары, аккуратно перебивая друг друга, поочерёдно брали на себя роль лидера.

Так вот что за секретная миссия у нашей «мадам в мехах». Монархисты играются в «возведение на престол» царя-батюшки. Соответственно, требуют к себе пристального внимания. Сто очков вперёд за то, что нашим органам безопасности глубоко плевать на все эти «кружки по интересам». Дворянство… Скучно, господа.

Допил вино и положил на стол франки по счёту.

— Вы уже уходите, Андрей? — посмотрела на меня как-то испуганно «Великая княгиня». — Может быть, ещё немного задержимся, здесь так мило.

— Извините, на службе, — встал и улыбнулся женщине. Она проводила меня до двери удивлённым взглядом. Очень удивлённым…

Таксист довез до гостиницы и взял денег ровно по счётчику. В России все от этого давно отвыкли. Задержался на несколько минут возле входа. Мимо прошла женщина, увлекаемая за поводок мелкой беспородной собачкой. Собачка по пути следования метила все без исключения предметы, причём не только по-малому. Представил на месте женщины Зою Викторовну, усмехнулся и пошёл спать.

 

Глава 25

Если бы Владимир Вагнер просто носил бороду, но ведь он ещё и в шапку-ушанку был одет… На полном серьёзе. Стоял на пороге своего магазинчика с громким названием Торговый дом «У Вагнера» и лениво по-русски изучал окрестности. Сам магазин находился через дом от моей гостиницы. Искал я его полдня, и всё потому, что, полагаясь на интуицию, свернул по Avenue de Сlichy направо, а не налево к станции метро La Fourche. В итоге сел в поезд на Brochant и сдуру объездил под землёй пол Парижа.

Витрины торгового дома ломились от несметного количества солдатских зимних шапок, кирзовых сапог, красных знамён и военных мундиров. Самое почётное место занимал бюст вечно живого основателя государства рабочих и крестьян Ульянова-Ленина, глядящего на покупателей, как на потенциальных врагов революции. Причём представлен был вождь двумя разноцветными экземплярами. Чёрный Ульянов хитро косил правым глазом, так как все видели только его профиль. Белый Ленин глядел перед собой твёрдо и уверенно.

— Здрасте, — поздоровался я.

— Угу, — немногословно ответил Вагнер.

— Можно войти?

— Пожалуйста, — отошёл он вглубь магазина и встал за прилавок.

Помещение торгового дома занимало площадь примерно в тридцать квадратных метров. Слева от входа располагались вешалки с шинелями, бушлатами и шапками-ушанками. Справа и напротив входа — длинный прилавок, где под стеклом красовались многочисленные значки с изображением Ленинов-Сталиных, значки с гербами городов бывшего Советского Союза, командирские часы. На стеллажах вдоль стены улыбались круглобокие матрёшки, опять Сталины-Ленины и толстые блестящие самовары. Кроме этого в продаже имелись самые разные картины на тему тонких русских берёзок. В общем, полный комплект.

— И что, хорошо покупают?

— Покупают, — скромно ответил хозяин.

— А местные не донимают?

— В каком смысле?

— В смысле поделиться.

— А, вон ты о чём… Здесь этого в помине нет. Да и, кроме того… — хозяин сунул руку под прилавок и извлёк на свет солидный барабанный револьвер. — С меня что-то получить затруднительно. А почему ты спрашиваешь? Интересуешься, что ли?

— Да нет. Так просто, — я заглянул в чёрное дуло револьвера и отвернулся к плачущим берёзкам. — Хочу во Франции осесть, у меня в России неприятности, пришлось уехать на время. Умные люди посоветовали к тебе обратиться.

— И кто они эти умные люди?

Назвал пару имён реальных, но с некоторых пор в этом мире не живущих людей. Вагнер прищурился, пошевелил губами, раздумывая, потом убрал пушку назад под прилавок и достал оттуда же бутылку водки с зелёной этикеткой.

— Ребята знакомые из Ростова привезли. Настоящая. Как зовут-то?

— Андреем.

— А меня Владимиром, — он протянул руку. — Откуда будешь? Из России, Украины, Белоруссии или ещё откуда-нибудь?

— Из Сибири, Красноярска.

— А-а… Понятно. Значка города нет с собой?

— Нет.

— Плохо. У меня, кажется, есть Красноярск. Ну-ка погляди вон там.

Среди значков прицепленных к красному полотну один действительно являлся гербом родного города. На зелёном фоне скачущая лошадь, а сверху караульная часовня.

— Про Красноярск песня?

— О нём.

— Ну вот, значит, были здесь земляки твои уже. Иди, выпьем за знакомство, — Владимир разлил водку по стаканам и, чокнувшись, первым осушил до дна. — Давно приехал?

— Вчера. Самолётом прилетел, — запил водку колой. — Как турист.

— А живёшь где?

— Здесь за углом, в гостинице.

— Виза дней на десять всего?

— Точно, — протянул Вагнеру паспорт. — На десять.

Он пролистал красную книжечку, затем отдал назад и вновь разлил водку.

— Когда виза кончится, спрячь куда-нибудь паспорт, с собой не таскай, иначе вышлют из страны. Вон напротив арабы свои кафе держат, так полиция в них облавы каждый месяц проводит и тех, у кого виза отсутствует, сразу в самолёт и в солнечную Африку — Алжир или Марокко отправляют.

— А что это власти на них так часто облавы устраивают?

— Поживёшь маленько, поймёшь. Арабы для французов — это национальное бедствие. Обрати внимание — полицейские их постоянно на улицах шмонают и постоянно депортируют, а они через некоторое время опять тут. В этом районе их, кстати, больше всего. Половина всех магазинчиков и ресторанчиков — арабские. Впрочем, по российским меркам, люди они все довольно безобидные. Я, во всяком случае, с ними нормально уживаюсь.

— Значит, меня тоже могут депортировать?

— Так я и говорю, спрячь паспорт. Куда они тебя вышлют, если не будут знать кто ты и откуда? Да тебя и останавливать не станут, ты же белый. Белых они не шмонают, если только сам в полицию не угодишь.

— А если угожу?

— Тогда кричи, что ты откуда-нибудь из Абхазии. И главное, фамилию выдумай другую. Пошлют запрос, не обнаружат, кто такой, ну и выпустят. А что с тобой делать?

— А в Абхазию отправить не могут, что ли?

— Во первых, с Абхазией не существует дипломатических отношений. Она не признанна, как государство. А грузины не примут, потому что не знают кто ты на самом деле. Вариант проверенный, не ты один такой.

В магазин вошёл покупатель. Вагнер убрал бутылку и обратился к нему на французском. Покупатель, пожилой мужчина бравого вида в берете и длинном шарфе, долго выбирал товар, о чём-то разговаривал с хозяином и, наконец, купил несколько значков с изображением Ульянова-Ленина.

— Коммунист местный, — когда посетитель вышел, кивнул на дверь Владимир. — Часто заходит. Их тут вообще много. Молодые, старые. Скупают большевистскую символику, атрибутику разную. Забавляются…

— Слушай, — ещё раз оглядел внимательно его хозяйство. — И что, большой доход всё это приносит?

— Да ну, какой уж там доход. Так, ширма… Я иногда в налоговые документы сумму прибыли специально большую вписываю, чтобы думали, будто я с выручки живу. Разве это деньги… — он залпом выпил водку. — У меня раньше два собственных ресторана были и фабрика в Бельгии. Мануфактуру в Германию продавал. А затем не рассчитал малость, взял сумму приличную под одну операцию и прогорел. Немцы объединились, и с востока такой же товар как у меня пошёл, но только в шесть раз дешевле. Вот такие дела… Разорился, в общем. Пришлось продать и фабрику и рестораны. Потом братве кричу: «Дайте денег на раскрутку, возьму в аренду помещение под торговый дом, а там видно будет!» Дали. Торгую пока самоварами, как видишь. Ну, да ладно, это не надолго, — Владимир спрятал опустошённую бутыль назад под прилавок.

— И давно ты на Запад уехал? — я взял в руку свой стакан, повертел и поставил на место.

— У… Да лет двадцать уже. Сначала в Израиле жил, потом в Париж перебрался. Я по отцу еврей, а по матери русский, да ещё и православный по вероисповеданию, поэтому в Израиле не прижился и гражданства не получил, а только вид на жительство. А во Франции женился на француженке. Двое детей от неё. Живу помаленьку…

— В Россию-то летал за это время?

— Выбирался дважды, в последний раз лет пять назад. Ну, ты пей, а я пока ребятам позвоню. Ты, кстати, боксом не занимался? Здесь хорошие боксёры подобрались, возможность выступать есть. Я гляжу, ты крепкий, вроде.

— Нет, боксом не занимался. Дзю-до, рукопашным боем — приходилось, боксом — нет.

— Нет? Жаль… Ладно, сейчас позвоню, — он подошёл к телефону, набрал номер, долго ждал, потом положил трубку. — Никто не отвечает. В пять часов Серёга должен позвонить сам, а время… — посмотрел на часы. — А время полпятого. Подождёшь?

— Подожду, мне спешить некуда. Кто такой Серёга-то?

— Познакомишься. Из Питера парень. Твоего примерно возраста. Тебе сейчас сколько?

— Двадцать пять.

— Ну вот и ему где-то также. Он недавно из тюрьмы во Флюри освободился, ему компаньоны нужны. Вы с ним сойдётесь.

— А сидел за что?

— С фальшивыми франками попался.

— И много дали?

— Да нет. У него подельником француз был, а у того адвокат хороший. Отсидели по несколько месяцев, так до суда дело и не дошло. А могли хороший срок схлопотать. Во Франции и два пожизненных — дело не редкое. Правда, смертной казни нет.

— И что, потом его просто отпустили и не депортировали?

— А куда его депортируют? Я же говорю, тут все русские свои документы давно попрятали. А без документов поди докажи откуда ты. Сергей сказал, что он армянин. Придумал фамилию, заявил, что с войны сбежал. Он сейчас так и числится армянином «без родины — без флага». Ему, конечно, дали какую-то бумагу и предписали в трёхдневный срок выехать из Франции. Так Серёга эту бумагу выкинул сразу, только и всего, — Вагнер перевёл взгляд с меня на входную дверь и, улыбнувшись новым посетителям, с хорошо заметным акцентом произнёс. — Бон жур…

Ровно в пять зазвонил телефон. Владимир поговорил с невидимым собеседником и подмигнул мне блестящим от выпитого алкоголя глазом.

— Сергей будет здесь через час. Можешь подождать, а можешь просто подойти попозже.

Я выбрал последнее и ушёл в гостиницу. Принял душ, пытаясь освободиться от хмеля, и с горем пополам добившись намеченного, в пять минут седьмого вечера вновь появился на пороге торгового дома.

На этот раз Вагнер был не один. Кроме него в магазине находился малый примерно одного со мной возраста с хитрыми глазами и в синей кепке, а также присутствовала начатая бутылка виски.

— Знакомьтесь, — Владимир достал третий стакан, так что я даже сразу не сообразил, с кем надлежит знакомиться, со стаканом или с человеком.

— Сергей, — подал руку тот, что в кепке.

— Андрей, — пожал я его ладонь.

— Из Совка? — посмотрел он как-то исподлобья и наискосок.

— Ну да, — сообразил я, что под этим словом парень подразумевает нашу с ним «Историческую Родину». — Из Сибири.

— А-а-а… Из самого центра России, — улыбнулся Сергей. — Из сердца, так сказать. И надолго в Париж?

— Как получится, — пожал плечами. — Хотелось бы надолго.

— Ну, давайте за знакомство, — уже весёлый Вагнер разлил виски по стаканам.

Я посмотрел на свет сквозь коричневую жидкость и выпил западный самогон двумя глотками.

— А что, в Совке плохо, что ли? — выпив свой стакан, сощурил глаза Сергей. — Чего ты оттуда уехал?

— А ты?

— Ну, мне-то нужно было.

— Вот и мне нужно. Хочешь узнать подробности, дам телефон в Красноярске, позвони.

— Да всё и так узнается, если что… Тут люди разные бывают, поначалу смотришь, вроде пацан ничего, а потом оказывается столько косяков за ним числится… Недавно один такой приезжал. Из Кемерова, земляк твой, — он повернулся к хозяину заведения. — Помнишь, Володя?

— Угу, — кивнул головой последний.

— Так что, сам понимаешь, если что…

— Понимаю, ещё бы… — я облокотился о прилавок и внимательно посмотрел на нового знакомого. Был он ростом пониже меня, довольно плотным, кепка надвинута низко на глаза, вид совдеповско-бандитско-шпионский, но с французским колоритом. — То, что люди разные бывают, я и без тебя знаю. Чем умничать, лучше бы рассказал, какие тут в Париже движения происходят, а то я за границей впервые.

— Да ты никак обиделся?

— В России на обиженных кладут кое-что.

— Гляди, разбирается, — подмигнул Серёга Вагнеру. — Ладно, Андрюха, давай лучше выпьем. Вы тут с Володькой бутылку, я слышал, опустошили. А, может, курнёшь? Сравнишь чуйский кайф с марокканским. Не хочешь? А я пыхну, — он достал из кармана баретку гашиша и принялся набивать сигарету. — Сто франков такая доза стоит у арабов. Они из Марокко привозят. Я их всех уже в лицо знаю, кто этим занимается. Может, попробуешь всё-таки?

— Да нет, не хочу, — махнул рукой. — Я и сигареты-то лет пять не курю, не говоря про кайф.

— Как хочешь, хозяин барин, — Сергей подкурил забитую сигарету и глубоко затянулся. — Живёшь в гостинице?

— В гостинице.

— Один в номере?

— Один.

— Хорошо… Что не пьёшь-то? Я пока не буду смешивать, пейте сами.

Мы с Вагнером хряпнули ещё по одной. Виски я не любил, особенно после водки, особенно не разбавленные, особенно, чисто по-русски, сразу по полстакана.

— Как там, в России-то? — подождав, пока мы произведём акт уничтожения самогона, вновь продолжил Серёга. — Говорят, дурдом полный?

— Кто говорит, для того и дурдом. Я мало ещё здесь чего видел, а там вроде всё приелось, не знаю, что тебя интересует.

— Значит, жить там можно?

— Можно.

— А что же ты сюда приехал?

— А ты?

— Я же говорю, мне нужно было.

— И мне нужно.

— Гхе, — усмехнулся Сергей, вновь затянулся, затем закашлялся. — Из Питера никого не знаешь?

— Почему не знаю? Знаю, — назвал несколько имён, но он лишь замотал головой.

— Нет, об этих ничего не слышал. Я ведь сам питерский. Нас тут несколько человек.

— А из Сибири никого нет?

— Нет никого, — парень выбросил на улицу добитый косяк. — Приезжать-то приезжают, и из Сибири в том числе, но чтобы постоянные… Я лично не знаю.

— Ну ладно, познакомились и пока достаточно. Сегодня раньше закрыться хочу, — хлопнул по прилавку ладонями Владимир. — Давайте расходиться, — он принялся наводить порядок, складывать шапки и сапоги в специальный отсек.

— Ты-то сейчас в отель? — кивнул мне Серёга.

— Да, наверное, куда ещё?

— Подходи сюда завтра, часов в шесть вечера. Увидимся.

— Хорошо, подойду.

— Пока, Володька, — поднял Сергей руку.

— А бутылку-то кому оставили? — Вагнер закрутил горлышко виски. — Забирайте с собой.

— Забирай, Андрюха, — мой новый знакомый передал в свою очередь бутылку мне. — В гостинице выпьешь, не пропадать же добру…

Взял «добро» и побрёл вниз по переулку. Переулок упирался в католический собор, слева от которого находился мой отель.

— Ах, гостиница моя, ты гостиница.

На кровать присяду я, ты подвинешься…

Присел на ступеньках Божьего Храма и сделал глоток прямо из горлышка. Посидел. Глотнул ещё, затем спрятал виски во внутренний карман, поднялся и, пошатываясь, вошёл в холл отеля. Вошёл, остановился перед молодой девушкой за перегородкой, соображая, как будет двадцать четыре на французском. Разумеется, не сообразил и буркнул на английском: «Твенти фо». Она поняла и протянула с улыбкой ключи от номера. Красивая девушка, добрая…

* * *

До теста Купера мы добрались с Михой без происшествий. Оттестировались… Оставалось пробежать по возможности большее число кругов по стадиону. На всё про всё двенадцать минут. Ранним утром группу, состоящую из двадцати волонтёров, одели в спортивные трусы и выстроили на плацу. Затем два капрала, один поляк, а другой тот самый украинец-физкультурник, легким темпом погнали всё воинство на близлежащий городской стадион. Остынуть не дали, быстренько выстроили в линию и дунули в свисток. Попёрли…

Среди толпы балбесов всегда найдётся один умник. Закон. Среди нас, разумеется, отыскался мастер спорта. Румын. Всё стадо устремилось в погоню за мастером спорта в том же темпе, что и он. И я тоже. Бежали полтора круга. Затем оказалось, что мастер он один. Задумались, но было поздно. По одному стали сходить с дистанции.

Я устал уже после первого круга и, плюнув на результат, героически отстал от будущих коммандос. После третьего круга, продвигаясь всё в том же неспешном темпе, обогнал две трети группы. Легионеры, надорвавшись в погоне за марафонцем румыном, хватались за ноги и, изображая конвульсии, падали на гаревую дорожку.

Когда прозвучала команда «стоп», оказалось, что я умудрился пробежать шесть с половиной кругов. Миха отстал ненамного. Тест Купера мы сдали и уже через час переоделись из зелёнки в старую поношенную комбу.

* * *

На следующий день в шесть часов вечера я был в состоянии «ещё так себе». Подходя к торговому дому, издали услышал, что магазин не пустует. На прилавке красовались разномастные бутылки, преимущественно «Столичная», а возле прилавка тусовалась компания поддавших мужчин и женщин. Возле магазина стояли припаркованые автомобили, и на весь переулок разносилась песня о миллионе алых роз.

— Вечер добрый!

— Привет, привет, — Серёга поприветствовал меня пожатием руки. — Всё нормально?

— Да вроде, — поздоровался с Вагнером и другими посетителями магазина.

Русскими были все, кроме невысокого ростиком темноволосого француза Кристофа. Как потом выяснилось, он и являлся подельником моего знакомого.

— Со ва? — спросил он, пожимая руку.

— Это он тебя спрашивает: «Всё о, кей?» — выручил Серёга. — Отвечай тоже: «Со ва».

— Со ва, — улыбнулся я.

— Чем занимался сегодня? — петербуржец разлил по стаканам водку и один протянул мне. — По Парижу гулял, наверное?

— Гулял. Только не сегодня, а вчера вечером. Я, как с вами расстался, в гостинице забрёл в номер к одной московской паре из моей группы. Они на каком-то секретном заводе работают. Так вот выпил с ними, и они мне тут же все секреты рассказали. А потом по Клиши, да по Пегалю полночи шатались, пиво пили. Помню, нас всё время куда-то зайти зазывали…

— А-а… Это южки, югославы. Женщин, наверное, предлагали?

— Было дело.

— И что, зашёл?

— Нет. Я люблю ходить туда, куда не зовут, — выпил предложенную водку.

— Правильно, они так туристов разводят. Отлаженная схема. Сначала заманивают, потом клиенту счёт выставляют на сумму, на которую тот неделю в Мулен Руже отдыхать мог. А если последний брыкается, появляются амбалы и доходчиво объясняют, кто сколько должен. Я сам заходил пару раз.

— Платил?

— Нет, конечно. Я ведь не один заходил. Теперь, правда, юги стараются местных русских не заманивать. Улыбаются, когда мимо проходим…

— И много здесь «местных русских»?

— Нормальных мало. Я имею в виду тех, кого действительно людьми назвать можно, а не тех педиков, кто ещё со времён революции в Париже осел. Этих тут хватает… Полы ходят моют, улицы подметают и тащатся оттого, что на западе живут. Черти. Разве с ними чем-то стоящим займёшься? Сами ничего не могут, да ещё тебя при случае сдадут, — он достал пачку «Мальборо» и закурил. — Есть, конечно, и серьёзные ребята, но они предпочитают не светиться.

Веселье между тем продолжалось. На смену Пугачёвой появилась кассета Вахтанга Кикабидзе, и полетела самолётом над парижскими тротуарами песня про аэродром. Из бара на другой стороне неширокой улицы вышли несколько арабов и, улыбаясь, смотрели в сторону торгового дома.

— Вон, гляди, Андрюха, — показал на них пальцем Вагнер. — Как у них пьянка, — мы выходим смотреть; как у нас, — они. И так по очереди. Арабов здесь постоянно шерстят. Как облава, так человек десять забирают. Жёны за ними на коленях ползут, голову пылью посыпают, убиваются, как могут, лишь бы люди видели и супруг благоверный, что она за него в могилу готова лечь. Его три раза на неделе забирают, и каждый раз она белугой на всю округу ревёт. Традиции…

— По три раза в неделю облавы?

— Ну… Не по три, — пожал плечами Владимир, — но часто довольно. Что ты хочешь, полицейское государство.

— Да? А я наоборот считал, что здесь демократия.

— Гхе… Демократия, — Сергей слушал Вагнера и пускал в сторону кольца дыма. — Тут у них в том смысле демократия, что при наличии хорошего адвоката, за деньги, конечно, можно из любого дерьма выбраться. Это да. Но главное это то, что каждый гражданин считает своим долгом хотя бы раз в неделю постучать в полицию на своего соседа, а тот в свою очередь на первого. И стучат… Во Франции в этом отношении дурдом, а что творится в Германии, а в Швейцарии… Так что демократия демократией, а люди людьми.

В торговый дом вошёл ещё один «рюсс» и все радостно его приветствовали. Одет он был в костюм с галстуком и имел рост под два метра. Внешностью напоминал комсомольского работника восьмидесятых. Звали мужчину, как и меня, Андреем. По разговорам с Вагнером и обрывкам фраз других присутствующих, я понял, что «баскетболист» является человеком какого-то Вано, и на днях летит в Штаты по заданию своего босса. Владимир улыбался и спрашивал, как Вано себя чувствует. Со слов Андрея выходило, что Вано чувствовал себя превосходно. Все были рады… Андрей выпил водки и, извинившись за занятость, зашёл с Вагнером в служебное помещение. Через пару минут вышел, сел за руль и уехал.

Сразу после него в магазин вошёл некто Сергей, которого все звали Гамалей, — крепкий, коротко стриженый мужчина лет тридцати пяти. Он также поговорил о чем-то с хозяином, затем ему показали меня.

— Из Совка пацан приехал.

Гамалей крепко пожал руку, ничего не сказал и вскоре тоже ушёл.

Я выпил ещё и почувствовал, что вчерашнее помаленьку отпускает. Берёт сегодняшнее. Наступала стадия «улучшенной ясности».

Один из гостей Вагнера, армянин Лёва, пригласил всех присутствующих продолжить вечер в собственном ресторане «Светлана» на Пегале, но Серёга сразу отмёл, как он выразился, «ботву», и в результате в кабак направились только сам Сергей, я, Лев и Вагнер.

Ресторан «Светлана» был небольшим и уютным. Заняты были лишь два столика. За одним угощались четверо американцев, за другим три женщины француженки. Лев усадил нас и ушёл сделать распоряжения. Затем появилась женщина, поставила на стол запотевший пузырь «Московской» с зелёной этикеткой, а вскоре пельмени и салаты. Сам Лев, переодетый в русский народный костюм, по-хозяйски подошёл к каждому столику, поинтересовался, все ли довольны и подсел к нам.

Банальная русская пьянка продолжилась. Вагнер, как это водится у пьяных, с раскрасневшимся лицом и вспотевшей лысиной, обсуждал с армянином условия какой-то многомиллионной сделки, о которой, разумеется, к утру оба благополучно забудут. Серёга, выпив, стал подозрительным и всё пытался понять причину моего отъезда на запад.

— Так тебе там плохо, что ли, было?

— Почему плохо, — я тыкал вилкой в блюдце с пельменями. — Совсем не плохо.

— Не… Ну а какого ты тогда уехал?

— А ты?

— Мне надо было. Затем у меня друг, Макс, здесь уже жил. Я потом опять в Питер возвращался.

— И мне надо.

Волынка долгая… Спустя двадцать минут.

— Не… Ну а чего ты приехал-то? Если ты дело делать приехал, то так и скажи.

— Надо мне.

— Может, у тебя какие-нибудь трудности? Скажи, здесь люди серьёзные живут. Посоветуйся, помогут. Здесь Тайванчик иногда бывает. Можно и на него выйти.

— А Хазар бывает?

— Кто?

— Хазар. Слышал о таком?

— Нет.

— А кто такой Вано?

— Вано? — Серёга прекратил пить и подозрительно на меня уставился. — А ты его откуда знаешь?

— Слышал сегодня от Андрея высокого.

— Вот у Андрея высокого и спроси.

— Ладно, спрошу… — и залпом проглотил холодную водку.

Время от времени хозяин менял бутылки. Уносил в холодильник старую и приносил охлаждённую. Примерно через час, когда мы были «в самый раз», появились музыканты. Два мужика и женщина. Играли на гитаре, баяне и бубне. Пели русские фольклорные песни. В основном весёлые. А нам уже хотелось грустных, душещипательных.

Музыканты опытным взглядом вычислили в зале русских и принялись ходить вокруг столика, точно коты вокруг валерьянки. Короче, в итоге, песни заказывали только мы. Платили тоже, конечно же, только мы. Скупые французы и американцы лишь хлопали в ладоши.

В самый разгар веселья Сергей вновь «включил патефон»:

— Нет, ну ты скажи почему…

— Дай песню послушать, — перебил я зануду.

— Песня это хорошо, — скривил рот он. — Только если ты только песни слушать приехал, то никому здесь нахрен не нужен. Понял? Тут таких и без тебя хватает, которые ни на что не способны, кроме как песни слушать. Если ты тоже ни на что не способен…

— Ну, например?

— А что, способен, что ли?

— Ты конкретнее говори.

— Конкретнее…. Ну тогда пойдём, — петербуржец встал из-за столика и кивнул головой Вагнеру. — Сейчас вернёмся.

Вышли из ресторана и двинулись вниз по улице. Когда прошли метров двадцать, я тронул его за плечо:

— Куда идём?

— Ну, ты же сам сказал, что способен.

— Конкретнее говори.

— Конкретнее? — он взглянул на меня из-под козырька кепки. — Ну, например, слабо ресторан хлопнуть?

— Какой ресторан?

— Да хотя бы вот этот, — Серёга указал на первый попавшийся. — Ну, так как?

Дальше всё происходит, как в кинофильмах про НЭПовские времена. «Банда входит в кабак…

— Прошу, мадам, снимите ваше ожерелье.

Ну-ну, не плачьте, я ж вас до смерти жалею…»

Парижские эпизоды из жизни знаменитого Лёньки Пантелеева.

Петербуржец выхватывает из кармана ствол, врывается в помещение и стреляет в потолок. Зал полон. Публика в оцепенении. С потолка сыплется штукатурка или ещё какая-то дрянь. «Идиот!» — кричу я и пытаюсь удержать своего, теперь уже, подельника. Сергей выкрикивает что-то на французском. Кто-то падает на пол. Официант подбегает ко мне, лопочет какие-то фразы, но я просто его отпихиваю. Сергей зачем-то палит ещё раз. Публика начинает ломиться к выходу (забыв, разумеется, заплатить по счёту). Он стреляет в третий раз. Многие падают на пол, другие протягивают франки. Серёга опять что-то кричит. Официант подбегает вплотную и машет руками. Мы выскакиваем на улицу и бежим вниз по каменной мостовой. Через минуту сливаемся с толпой туристов. Петербуржец суёт мне в руку «трофейные» франки, и мы расходимся. Всё…

Тук-тук-тук — Лёнька Понтелеев. Или Пантелеев?

Огляделся вокруг. Недалеко светилось колесо Мулен Ружа. Перешёл через дорогу и попал в бар, название которого ассоциировалось с пальмами. Заказал: «Ан биер» и вдруг услышал:

— Одно, то есть, как бы, это, ан лев, то есть, конечно, ан Лефф, силь ву пле.

Рядом стоял невысокого роста, плотный мужчина лет тридцати, с русско-французским разговорником в руках. Бармен, как ни странно, понял и налил ему большой бокал тёмного пива.

— Что, хорошее пиво? — не поворачиваясь к собеседнику, задал я вопрос.

Он поперхнулся от неожиданности и как-то странно заёрзал:

— Не знаю, мне нравится. А Вы русский?

— Андрей, — вместо ответа просто протянул руку. Он аккуратно пожал её:

— Сергей.

— Ой, Господи, везёт же мне на Сергеев. Как, говоришь, пиво называется?

— Лефф.

— Ду Лефф, силь ву пле, — «почти без акцента» заказал я два бокала, один из которых пододвинул русскому. — Угощайся.

— Правда? — обрадовался он. — А я ещё первый даже не выпил.

— А я целый вечер пью, — и отхлебнул тёмную жидкость. — А ничего. Крепкое, наверное?

— Крепкое, — расплылся в улыбке Сергей-2. — Я вчера с трёх бокалов уехал, — и опять вдруг убрал улыбку, а глаза забегали. — Вы местный?

— Угу, француз.

— А я два дня назад приехал, — не понял он моего юмора. — А чем здесь занимаетесь? Хотя… — он оценил мою бритую голову. — Можно и не спрашивать. Везде одно и то же.

Н-да. Знал бы ты, насколько сейчас прав…

После второго «Леффа» Сергей сознался, что приехал во Францию с намерением получить политическое убежище. После третьего, что фамилия его Рабинович (врал, наверное, правда, мне было плевать на то, какая у него настоящая фамилия) и он сбежал из России (тоже из Питера) от КГБ (или ФСК, или ФСБ), и что он мастер по подделке документов (это он мне поведал под «большим грифом секретности»). Что бандиты в Питере заставили его подделывать какие-то векселя, и поэтому им заинтересовались компетентные органы.

— Вот что, объясни мне, Андрей, у нас за страна, — захмелев, жаловался Рабинович. — Кто у нас национальные герой? Врачи? Инженеры? Учителя? Хрен! У нас испокон веков национальными героями становились бандиты. Пугачёв, Разин… Но это раньше. А сейчас что изменилось? Ничего. У нас национальные герои — это Леньки Пантелеевы.

При упоминании последнего я встряхнулся и вспомнил сегодняшний вечер. Круглый Сергей-2 меж тем продолжал:

— А сейчас на кого хотят дети походить? На космонавтов? На милиционеров? Хрен там. На Япончика, да на Михася. Вот ты бы хотел, чтобы твои дети на Япончика походили?

— А ты бы хотел, чтобы твои походили на какого-нибудь милиционера? Нет? Вот то-то, — я вдруг почувствовал страшную усталость. Ну просто страшенную усталость.

— Что с тобой? Плохо? — заметив, что мне нехорошо, испуганно произнёс Рабинович.

— Проводи меня до такси, Серега. Я уже всё, — положил на прилавок франки, намного больше чем по счёту, и тяжело направился к выходу.

— Погоди, я помогу, — закинул мою руку себе на плечо земляк из Санкт-Петербурга. — Такси куда заказывать?

— Возьми, — протянул ему визитку гостиницы, — там всё написано.

Рабинович поймал такси, отдал визитку водителю и закрыл за мной дверь.

Когда я проснулся, на счётчике была выбита приличная сумма, а автомобиль продолжал движение. Сообразив, что водитель просто разводит на деньги пьяного клиента, ужасно возмутился. В результате возмущения, таксист выскочил из авто и принялся кричать. Но самым плохим во всём этом было то, что из-за поворота появилась машина полиции.

Я открыл дверь и бросился наутёк…

* * *

Разбор полётов:

Хмель выветрился. Бежалось легко и непринуждённо. Заскочил в какой-то подъезд и свободно поднялся на четвёртый этаж. Даже не запыхался. Погони не было. Ушёл…

Постоял минуты две, а затем осторожно спустился и выглянул на улицу.

БА-БАХ! Недалеко от подъезда, где я находился, стояло то самое такси, а рядом с ним полиция. Один полицейский что-то говорил в рацию, двое других, напрягаясь, с трудом, взяв под руки, ЗАПИХИВАЛИ МЕНЯ В СВОЮ МАШИНУ…

ЗАПИХИВАЛИ МЕНЯ В СВОЮ…

ЗАПИХИВАЛИ МЕНЯ.

* * *

Проснулся от сухости во рту и страшной жажды. Открыл глаза и, увидев белый потолок, снова закрыл их. Затем открыл вновь и попытался оглядеться.

Мои руки были туго привязаны к поясу, а сам я не менее туго прикреплён к какой-то кровати, которая стояла посреди пустой комнаты с зарешёченными окнами и дверью, наподобие тюремной, с кормушкой и глазком. Было холодно. Попытался вспомнить вчерашний вечер, но в это время кормушка открылась, в неё заглянул чернокожий мужчина, сказал: «Ам-ам», улыбнулся и снова исчез. Через некоторое время он вернулся, но не один, а со своим двойником. Оба были одеты в халаты и шапочки. Затем они вдвоём подняли меня за локти, отвязав от тележки, которая, как оказалось, была привинчена к полу, и поволокли по коридору. На мне была надета какая-то пижама, причём на голое тело, а ноги оставались босыми.

Чернокожие завели в кабинет, где находились несколько умных с виду людей в халатах. Эти умные люди долго выясняли, на каком языке я говорю, сколько мне лет и как меня звать. Сверив мои ответы с информацией в паспорте, который тоже находился у них, сказали, что всё о, кей и вернули вещи. Потом подарили голубой жетон на поездку в метро, добавили: «Орвар» и отпустили на улицу.

Сразу же позвонил из телефона-автомата Вагнеру (благо вчера записал номер телефона) и поинтересовался, есть ли в Париже медвытрезвители.

— Да ты что, рехнулся, что ли? Какие тут вытрезвители? — опешил Володя.

Назвал ему адрес, где находился. Он положил трубку на прилавок и принялся изучать карту.

— Знаешь, где ты был? — через пару минут выдал владелец торгового дома.

— Где?

— В психушке. Подъезжай, поговорим. Помнишь хоть вчерашний день?

— Кое-что помню.

— Ну-ну…

Пролетал я как-то над кукушкиным гнездом, гляжу…

 

Глава 26

— ДЭБИЛЫ!!!

— ???

— ДЭБИЛЫ! — Гамалей стучал кулаком по своей голове и смотрел на меня в упор. — Ладно Татарин, тот по жизни отмороженный. Теперь ещё один подъехал…

— Какой татарин? — не понял я.

— Это он так Серёгу называет, — Вагнер не то улыбался, не то усмехался.

— Вы на пять копеек куш сорвали, а шуму будет на пол-лимона. Герои, — продолжал Гамалей. — Чья идея-то была? А-а… И так понятно… Хотя бы не кричали, что вы русские?

— Нет, конечно, что мы, дураки, что ли?

— Вы не дураки, вы ДЭБИЛЫ! Если заняться нечем, я вам найду работу, подойдите, поинтересуйтесь. Если в тюрьму, конечно, хочется очень, то продолжайте шашками махать.

— Серёга звонил, — это опять «взял слово» Владимир. — Он на дно залёг. Тебе бы тоже не мешало куда-нибудь спрятаться. А ещё лучше уехать на недельку из Парижа. Есть куда?

— Ну, если только назад в Совок…

— Понятно… Тогда слушай сюда. Мне на днях один хлопчик звонил из Германии. Какое-то у него есть дело. Съезди, узнай. Может, что стоящее предложит. Скажешь, от меня. А мы здесь пока почву профильтруем. Если вы не сильно наследили, вскоре можно будет возвращаться. Ну, как?

— Ну, как… — я стоял, соображая. — А когда ехать-то?

— Лучше всего прямо сейчас, — Вагнер расстелил на прилавке карту Германии. — Вот видишь, Штутгарт, Ульм и чуть южнее Биберах. Доедешь до Ульма, там разберёшься. Парня Валерой зовут, вот адрес. Он говорит, от Ульма до Бибераха поезда ходят. А от Бибераха до Биркенштадта не знаю, Биркенштадт — это деревня какая-то. На месте сориентируешься. Так… — он убрал карту. — У тебя виза ещё действующая? Значит, по Франции можешь спокойно передвигаться. А если немцы остановят, скажешь, в Россию транзитом добираешься. Самое большее, что они сделают, это оштрафуют, — Володя хитро усмехнулся, — деньги у тебя теперь есть. Вот… Из Парижа лучше выезжай автостопом, на вокзалах полиция шерстит. Границу тоже лучше автостопом пересекать, автомобили не просматривают. У нас тут, в Европе, вообще, границы прозрачные, что есть они, что нет. Ну а дальше опять на поезде до Бибераха. Всё понял?

— Да, вроде…

— Телефон мой ты знаешь, запомни наизусть, с собой не таскай. Звони, если что. Ну всё, иди, не светись здесь лишний раз…

Можно было бы не описывать эту поездку в Германию, если бы не одно «но». Через несколько лет сам президент Украины Леонид Кучма будет просить европейское сообщество сделать для Украины исключение и снять на время мораторий на приведение в исполнение приговора о смертной казни для этого «хлопчика» Валеры. До сих пор не выяснено, сколько десятков жизней загубил в Западной Украине этот, как его называют в газетах, «прикарпатский маньяк» до того, как он несколько лет отсиживался в Германии, и после того, как вернулся на Родину. Писали, что в некоторых деревнях он истребил больше населения, чем фашисты во время войны. К нему, по незнанию, меня и отправил Владимир Вагнер.

Рано утром я добрался до Бибераха. Общаясь на ломаном русско-английском языке, с добавлением немецких «данке шён» и «битте шён», всё же выяснил у местных жителей, что Биркенштадт находится в семи километрах от их города, и туда не ходят ни поезда, ни автобусы, ни оленьи упряжки, а добираются в сей населённый пункт люди исключительно на своих авто. У меня своего авто не было. Пошёл пешком. Дошёл.

Биркенштадт оказался типичной немецкой деревней. Строения в основном двухэтажные, кругом асфальт, подстриженные газоны, есть свой банк, а на перекрёстках улиц работающие светофоры. Оставалось найти дом, где проживал этот самый Валера.

Я долго бродил по улицам, которых, кстати, было всего две или три, высматривая нужный номер. Наконец, на самой окраине обнаружил серое двухэтажное здание без каких-либо ограждений и дворовых построек. Вошёл в открытую дверь и попал ни то в общежитие, ни то в коммуналку. Навстречу вышли два вьетнамца, маленькие и зашуганные.

— А где тут русский живёт, Валера?

Они ни черта не поняли, улыбаясь, обошли с двух сторон и выпорхнули на улицу.

По скрипучей, грязной, деревянной лестнице поднялся на второй этаж и принялся стучаться во все двери. Каких только лиц не насмотрелся. Видимо, население этого странного дома было представлено всеми пятью континентами. Вьетнамцы, индийцы, китайцы, албанцы, негры, арабы, болгары, югославы… Русского среди населения гетто (а другим словом этот свинарник не назовёшь) не было. Причем на мой вопрос: «Где?» — одни испуганно захлопывали двери, а другие начинали махать руками и корчить рожи.

Я уже отчаялся отыскать Валеру и всерьёз начал подумывать о том, не поджечь ли весь этот притон, дабы в дыму пожара услышать крик о помощи на русском языке. Но один болгарин всё же понял, о ком идёт речь, и проводил меня на первый этаж, в комнату возле туалета, единственного, кстати, на всё здание.

— Я-я! — в ответ на мой стук, раздался из-за двери голос, и не понятно было, что это — русское местоимение или немецкое «да-да».

Открыл дверь и вошёл вовнутрь. В комнате горел электрический свет. Окна не было совсем. На диване лежал хозяин и смотрел телевизор.

— Привет. Тебя Валерой зовут?

Он сначала растерялся, а потом удивлённо приподнялся со своего места.

— Во! Русский, что ли?

— Русский, русский.

— А откуда?

— Из Парижа, от Вагнера.

— Ну так заходи, — он вскочил и засуетился. — А я вначале даже опешил, с непривычки родной язык не узнал. Раздевайся.

Комнатка была тесной. Диван, стол, телевизор, шкаф и холодильник занимали почти всё пространство. Снял куртку, бросил в угол сумку и присел на край дивана. Хозяин уселся передо мной на стуле.

— Рассказывай, какими судьбами.

— Как какими? Ты Вагнеру звонил?

— Звонил.

— О делах каких-то говорил?

— Говорил.

— Вот я и приехал.

— Понятно, понятно. О делах потом. Чай будешь?

— Буду.

Он включил электрочайник, зачем-то вышел, потом опять вошёл. На вид Валерию было лет двадцать семь, на голове небольшая залысина.

— Ну, как там Вагнер? — опять присел он на стул.

— Нормально. А что с ним может произойти?

— Ясно… Кто тебе мою комнату показал, или сам нашёл?

— Ага, в этих джунглях найдёшь кого-то. Парень какой-то помог. Болгарин или югослав.

— Здесь и тех и тех хватает. Я потом узнаю.

— А что это тут у вас за филиал ООН такой? Кого только не встретил, пока тебя разыскивал.

— Ну да, — засмеялся Валера. — Точно типа ООН. Здесь ведь хаим. Общежитие для тех, кто политическое убежище попросил. Пока дела рассматриваются, так и живут.

— И ты политическое убежище попросил?

— Вроде того.

— И как давно?

— Три года скоро будет.

— Три года? — я удивлённо обвёл рукой помещение. — Три года в этом сарае?

— А что делать, — он, оправдываясь, поднял вверх ладони. — Другого мне сейчас не дадут, а на пособие квартиру не снимешь. Тем более из Биркенштадта выезжать нельзя.

— И что, рассчитываешь получить это убежище?

— Если честно, нет. Сейчас выходцам из Восточной Европы почти не предоставляют. У нас там демократия.

— А чего ждёшь?

— А что делать? — ответил он вопросом на вопрос. — В легион, что ли, завербоваться?

— Куда?

— Во Французский Иностранный Легион. Туда многие когти рвут. Но только меньше чем на пять лет контракт не подпишешь, а пять лет — сам понимаешь…

— Так ты уже три года в этой дыре торчишь, какая разница? Может, тебе тут нравится?

— Смеёшься, что ли?

— Нет, не смеюсь, устал просто. Давай, наверное, чай попозже попьём, а сейчас я вздремну маленько. Просплюсь, ворчать перестану. Там и поговорим посерьёзнее. Добро? Куда лечь?

— А? Да вот на диване ложись, — опять подскочил Валера. — Спи, я пока в магазин схожу.

* * *

Разбор полётов:

Долго не мог понять, где нахожусь. Взлетел вверх, сфокусировал образ Территории-2 и приземлился на знакомом месте. Внизу разглядел Енисей.

Прошёлся по тропинке, спугнул двух чёрных воронов и остановился, следя за кругами, которые описывают надо мной эти птицы-долгожители.

Солнце было скрыто тучами, деревья уже скинули листву, но снега ещё не было. Поздняя осень.

Начинало темнеть. Значит, я попал в конкретное время. Разница между Биркенштадтом и Красноярском составляла шесть часов. В Германии часов одиннадцать утра. Здесь, соответственно, около пяти вечера.

Дул ветер. Видимо, было прохладно, хотя я совсем не чувствовал температуру воздуха. Одет был в ту же куртку, в которой приехал в Европу. Интересно…

Вспомнил, как я убегал от полиции. Легко и непринуждённо. Тогда оба тела оказались в одной временной и пространственной плоскости. Одно убежало, другое нет. Может быть, стоило помочь основному коню?

Почувствовал, что просыпаюсь. Резко взлетел вверх, до смерти напугав воронов. Когда картинка наладилась, приземлился на то же место.

Захотел увидеть Елагина. Через секунду он стоял рядом. Совершенно пустой — зомби. Понятно, он сейчас никак не может спать. В это время Саня всегда на работе. Отправил обратно.

Вытянул Бобылева. Та же история. Зомби. Отправил вслед за Саней. Вызвал ещё пару знакомых — то же самое. И вдруг, не знаю почему, подумал о погибшем год назад Антоне Красновском. Подумал и непроизвольно вытянул его сюда, на берег Енисея. Он стоял закутанный в какой-то серый плащ, и ветер рвал и разбрасывал его светлые волосы. Самым поразительным в этом являлось то, что Антон не был пустым зомби.

— Привет, Андрюха, — первым поздоровался Антон.

— Привет, вот уж кого не ожидал встретить, — я стоял к нему в пол-оборота и внимательно следил за действиями гостя. — Добро пожаловать на землю.

— Спасибо, — улыбнулся он. — Тебе тоже, добро пожаловать.

— Даже так? — я покачал головой и усмехнулся.

— Ты чего так настроен агрессивно? — перестал он улыбаться. — Ты ведь меня позвал?

— Да уж ладно, Антон, не сердись, сам должен понимать, — замялся, не зная, что сказать. — Непривычно, просто…

— Ну, теперь-то привыкнешь, — он отвернулся от меня и поглядел на реку. — Если я тебе не нужен, то, наверное, пойду?

— Иди.

— Ну, пока… — Антон развернулся и просто зашагал сквозь кусты вдоль тропинки.

Я провожал его взглядом до тех пор, пока он не скрылся совсем.

Затем долго лежал с открытыми глазами на диване, прокручивая в памяти все подробности этой встречи. Да уж. Чем дальше в лес…

* * *

По рассказу моего очередного нового знакомого, я выяснил, что родом он из Западной Украины. В двадцать лет, отчаявшись найти место в жизни на благодатной украинской почве, решил перебраться в более, как ему казалось, перспективное и цивилизованное место — город Ленинград. Прожил там несколько лет, мотаясь по общагам и, не обнаружив ни манны небесной, ни гречки земной, решил, что и Питер не отвечает его внутренним потребностям. Занимался в основном перепродажей шмоток на барахолке, то есть являлся, говоря языком более ёмким, барыгой-спекулянтом. Накопив в результате этой деятельности некоторую сумму денег, уехал в Париж. Но там, как оказалось, его тоже не ждали с распростёртыми объятиями. Тысячи идиотов уезжали на Запад, где, как им мерещилось из Совка, можно, не ударив палец о палец, жить припеваючи. В итоге западное общество пополнялось новыми поломойками, мусорщиками и безработными иждивенцами.

Валера, насмотревшись вдоволь, на голодный желудок, красот Парижа, переехал в Германию, где наплёл местным властям клубок из ужасных рассказов о преследовании в СССР инакомыслящих всемогущим КГБ. В результате подобного бреда нового диссидента из Красной России оставили в ФРГ, дожидаться решения о своей дальнейшей судьбе, и поселили в фильтрационном пункте вместе с такими же ценителями западной демократии из стран третьего мира. Три года он жил в каморке без окон, но зато под свободным небом Германии.

Опять же всё это я узнал с его собственных слов. То, о чём потом передали все телевизионные каналы Европы, мне пришлось узнать несколько позже. Где больше правды, кто знает?..

Мы шли через лес по асфальтированному тротуару. Валера нёс какую-то чушь про местных обитателей гетто. Я думал о своём. На светофоре мой спутник остановился и взмахнул рукой.

— Давай перейдём на другую сторону.

— Давай, — равнодушно пожал я плечами и направился через дорогу.

— Подожди, — тормознул он. — Зелёный загорится.

— Зачем тебе зелёный, тут ведь никого нет?

— Немцы поймут неправильно, — как бы извиняясь, произнёс Валера.

— Где? В лесу вечером?!

— Всё равно…

— У-у-у… — я перешёл на красный и, не дожидаясь его, побрёл дальше.

Он привёл меня в какой-то населённый пункт, где на непокрытой асфальтом площадке стояли брошенные советские автомобили.

— Вот смотри, — азюлянт пнул ногой по колесу довольно приличной с виду «пятёрки». — Если найдутся люди, которых ты заинтересуешь, я мог бы за умеренную плату им много таких мест показать.

— Я заинтересую?

— Ну да. Тоже в доле будешь.

— Не знала баба горя, купила порося… — почесал затылок и оглядел металлолом. — Про это ты хотел рассказать?

— А что? Стоящее дело. В Совок всё вывезти, сколько наварить можно? Здесь-то это добро бесплатно (как хорошо, что я не «уловил» коммерческую составляющую этого предложения и не отправил потенциальных жертв маньяка в ФРГ «за машинами»).

Прожил у него ещё два дня. Он водил меня на экскурсию в Биберах и ещё какой-то городок. И всё это время постоянно расспрашивал о России, Украине, о политике, но больше всего интересовался двумя темами: тюрьмой и моими выходами в параллельное измерение. Я в основном отвечал вяло и неохотно. Мне этот Валера показался серым и неинтересным. Знать бы заранее, кто скрывается за этой непримечательной маской.

В последний вечер он признался, что мечтает завербоваться на работу в спецслужбу какого-нибудь государства. Без разницы какого, будь то Германия, Россия, Украина или Израиль. Причём просил меня при случае намекнуть об этом в компетентные органы.

На рассвете третьего дня, когда я готовился выйти из его жилища, Валера протянул какую-то пластиковую карточку с чужой фамилией, вытисненной на гладкой поверхности:

— На, возьми. По этой карте можно билеты дешевле покупать. Но только на территории Германии. Покажешь контролёру, и всё. Пригодится.

— Ну, давай, — повертел в руке кусок пластика и сунул в карман. — Может, действительно пригодится…

— И ещё, — опять заговорил парень. — Паспорт свой лучше у меня оставь.

— Это ещё зачем?

— Если полиция тормознёт, чтобы не депортировали. У тебя ведь визы нет? Да и французская заканчивается. Так что, пусть здесь лежит. И мне спокойнее. Назад в Совок когда поедешь, знать буду, что через меня. Вот. Ну, теперь пошли.

Я оставил паспорт, и мы поспешили в Биберах к поезду. Пожимая на прощание руку, перед посадкой в вагон, он вдруг заглянул мне в глаза. И такая опустошённость застыла в этих глазах…

Разумеется (с недавних пор моё любимое слово, потому что на самом деле ни хрена ничего не разумеется), меня арестовали на границе между немецким Келем и французским Страсбургом. В поезде. Проверили документы, а у меня была лишь пластиковая карта с чужой фамилией. Три дня держали в камере и составляли протоколы. Добились признания, что я есть Алик Арзаев из города Воронежа, что у меня украли паспорт с визой, и теперь я еду в Страсбург в русское консульство за новыми документами. В конце добавил, что мой любимый футболист — Сергей Кирьяков из местного клуба «Карлсруе», и политического убежища просить не собираюсь.

Мне выдали на руки бумагу, на которой было написано Arzaeff Alik, вывели из участка, усадили, не надевая наручников, в машину и увезли на контрольно-пропускной пункт между Германией и Францией. Там передали соседней стороне и с лёгким сердцем уехали.

Французы, не мудрствуя лукаво, спросили, говорю ли я на каком-либо цивилизованном языке и, убедившись в обратном, указали пальцем на дорогу: там, мол, найдёшь и Страсбург и консульство. «Будет тебе и ванна, и кофе с какавом. Га-а-а…»

Шёл дождь. Сильный ливень. Я стоял на границе двух европейских государств. Слева — пиво и разрушенная Берлинская стена. Справа — вино и пока ещё целая Эйфелева башня. Посередине я и дождь.

Автомобили разбрасывали брызги и замедляли движение возле КПП, чтобы затем вновь рвануть вперёд и искупаться в небесном душе другой страны. Чем отличается небо России от неба над этим перекрёстком? Ой, ты, синее небо России… Ну и что? Эта песня такая же короткая, как ливень. Когда песня превратится в ручей и скатится грязным потоком в приграничную реку, где прикажете искать небо? Шаг влево, шаг вправо, а над головой опять Родина…

Я стёр с лица сырость затянувшегося утра и зашагал в сторону Франции. Серый, промокший насквозь, дрожащий кот перебежал дорогу и стоял на тротуаре, поджав лапу и отряхиваясь. Кто ты по национальности, малыш? Как к тебе обратиться: «Гутен морген или бон жур?» И есть ли разница между языком кошек Сибири и, например, Полинезии? А каких ты собак боишься больше, немецких или французских? Жил да был серый кот за углом…

Присев на корточки, аккуратно взял на руки дрожащее существо и сунул себе под куртку. Маленькое сердце уловило ритм маятника моего организма и заиграло мелодию в унисон с ударами гонга. Мур-мур… Тук-тук…

Вспомнилось вполне реальное изречение, предназначенное детям, вычитанное мной в памятке по уходу за домашними животными: «Кастрированные кошечки — лучшие друзья человека».

Брызги машин с различными непонятными номерами оседали мокрой пылью на потемневшей одежде, и тут же смывались неутомимым работником осенней прачечной, моим теперешним попутчиком. Серые кошки не любят дождь. Они однолюбы.

Поднёс кота к одинокому навесу, посадил на скамейку и погладил на прощание по подсохшей шёрстке.

— Оревуар! Не давай себя кастрировать.

 

Глава 27

В «гестапо» заводили по одному. Какому умнику пришла в голову оригинальная идея назвать службу безопасности легиона «гестапо», не знаю, но, видимо, шутник был ещё тот. В одном кабинете «принимал» франкофон, в другом серб. Я попал к последнему.

Брат славянин, в ранге сержанта, внимательно рассматривал мои личные вещи и документы.

— Это что? — на русско-сербском произнёс сержант и достал внутренний паспорт.

— Паспорт.

— А это?

— Тоже паспорт, только заграничный.

— А почему даты рождения разные?

Действительно в гражданском паспорте значился январь, а в международном декабрь. Я знал об этом косяке паспортно-визового отдела УВД Красноярска, но раньше не придавал ему большого значения.

— Бюрократическая ошибка. Число-то совпадает.

— Ладно… — югослав отложил паспорт в сторону и взял пакет с фотографиями. — А это кто? Русская мафия?

— Нет, — с фотографий улыбались мои парижские друзья-подельники: Серёга Татарин, Макс, другие пацаны, — это просто товарищи, — помолчал и добавил. — Студенты.

— А это тоже студенты? — сержант выложил из чёрного пакета четыре снимка — Сака, Измайлова, Мережко и Дановича.

— А это родственники по отцовской линии. Все бывшие военные…

— Точно не русская мафия? — строгость напускная, сержант просто шутит.

— Точно.

— О,кей, — серб резко встал из-за стола и, подойдя к настенному календарю, ткнул пальцем в дату. — Русские солдаты, добрые солдаты (в смысле хорошие). В Кастельнадари поедешь вот когда. Зови следующего…

Через пару дней, после собеседования с аджудоном и после того, как в Кастель отправилась очередная партия прошедших отбор волонтёров, на утреннее построение капрал-поляк вынес стопку красных повязок и принялся зачитывать фамилии.

— Богданович, Мак-Кенли, Ли-Пот…

Каждому выбегавшему из строя он выдавал алую полоску материи. Волонтёры сразу же занимали место в правом углу строя (если смотреть от крыльца) и цепляли погон-руж. Это означало, что все названные ровно через неделю точно отправятся в учебный центр под Тулузу.

— Михайлов, Димитреску, — и, наконец, — Школин.

Всё. Я выбегаю из строя, беру в руку заветную тряпочку и становлюсь на новое место.

* * *

Ночь после возвращения в Париж Alik Arzaeff провёл в подъезде. Можно было, конечно, просто пошляться по улицам, если бы не двухдневный путь автостопом, под дождём, через всю Францию. Промок насквозь. Устал.

Поднялся на последний этаж дома по соседству с магазином Вагнера, уселся на ступеньку и сразу вырубился…

Проснулся от включённого света (французский народ пошёл на работу), с трудом встал с места и бродил по пробуждающемуся городу до открытия торгового дома.

— Во! Объявилась пропажа! — Вагнер встретил моё появление таким не вполне понятным возгласом. — А мы уже думали, ты в Совок подался. Ну, привет! Валера звонил, говорил, что несколько дней прошло, как ты от него выехал.

— Так и есть. Несколько дней, как выехал. Привет! — вошёл и поздоровался с Владимиром.

— Заезжал куда-нибудь?

— Заезжал, — вынул из кармана бумагу от немецкой полиции и протянул владельцу магазина. — Я теперь Арзаефф.

Бородач просмотрел бумагу с обеих сторон и вернул назад.

— Ну а что, на первое время вполне сгодится. Из-за документов тормознули?

— Из-за их отсутствия. Я ведь паспорт у Валерки оставил.

— Правильно, что оставил. Так надёжнее. Ладно, рассказывай, как съездил.

Подробно изложил Вагнеру все детали поездки. Высказал своё мнение насчёт Валеры. Володя слушал молча, не перебивая, лишь изредка теребил рукой козырёк кепки.

— Понятно, — произнёс он, когда я закончил. — Значит, ничего интересного.

В ответ я лишь пожал плечами и проводил взглядом двух арабов проплывающих мимо магазина.

— Как там Серёга? Тихо всё?

— Тихо. Серёга, кстати, позвонить сейчас должен. Он уже про тебя спрашивал. Мы думали, ты раньше появишься.

— Хорошо… — подошёл к выходу и остановился в дверном проёме.

Переулок был выложен булыжниками. По обочинам, взгромоздившись двумя колёсами на тротуар, стояли несколько неправильно припаркованных автомобилей. Женщины в голубой униформе, стайками перемещаясь от одной машины к другой, старательно прикрепляли к дворникам уведомления о штрафе. Из дверей бара напротив вышли два тех самых араба, что прошли мимо только что.

— Со ва? — приветливо поднял руку один из них.

— Со ва, — улыбнулся в ответ я.

— Знают тебя уже, — произнёс из-за спины Вагнер. — Видать с прошлого раза запомнили. Тот, что в кепке, наркотой занимается. Через него можно хоть что приобрести. Хоть марихуану, хоть героин. Гашиш, кстати, разрешают прямо у них в баре курить. Но продадут только своим, конечно. Серёга, тот у них постоянно берёт. Сто франков баретка. Ты-то не балуешься?

— Нет. Даже сигареты не курю. Ты уже спрашивал.

— Да? Значит, забыл, — он потянулся и заскрипел суставами. — Я тоже эту дрянь терпеть не могу… А это ещё что такое?!

Создавая вокруг себя много шума, к торговому дому приближался Серёга. Не один, а с каким-то парнем лет двадцати трёх. Причём парня этого держал за шиворот и, что-то приговаривая, через каждые три шага бил ладонью по голове.

— Ты понял, ты понял?! — закричал он ещё издалека, вероятно Вагнеру. — Ходит, сука, вокруг да около и что-то вынюхивает. Я его сразу вычислил. Выхожу из метро, а он вот он, — петербуржец опять ударил парня по голове и произнёс, обращаясь уже непосредственно к нему. — Я тебя предупреждал, чтобы ты в этом районе больше не появлялся? Предупреждал?

— Предупреждал, — промычал пленник.

— А какого же хрена ты здесь вынюхиваешь?

— Я не вынюхиваю, — чуть не плача, оправдывался парень. — Мне Володю надо было увидеть.

— Володю тебе нужно было увидеть?! Ах ты, падла! — Сергей дал ещё одного тумака и впихнул его в помещение магазина.

Вошли следом. Татарин, наконец, обратил на меня внимание. Продолжая держать свою жертву левой рукой, правую он протянул для приветствия.

— Здорово, Андрюха! Появился всё ж таки. А я думал, в Совок уедешь. Ни хрена себе, мы с тобой тогда в рес… — и, оборвавшись на полуслове, опять обрушился на парня. — Ты ещё здесь слушаешь, педаль ментовская. Помнишь, Володька, — повернулся он к владельцу заведения, — я ему при тебе говорил, здесь не появляться? Помнишь?

— Да помню, помню, — поморщился тот. — Отпусти ты его, никуда не убежит.

— Ага, не убежит. Только отвернись, его как ветром сдует, — возразил Сергей, но всё же отпустил воротник. — Ну, рассказывай, зачем на этот раз здесь крутился, но только не ври, а то я тебе…

Но сказать ничего тому не дал. Сначала сам поведал мне историю, судя по которой Олег (так звали парня) состоял в группировке каких-то мелких воришек. Что все они стукачи и суки, что должны ему кучу денег, которые, пока он сидел в тюрьме, пропили и проели, и что, вообще, все они педерасты.

Насчёт последнего я был не уверен, а насчёт всего остального решил пока выводов не делать.

Олег действительно представлял из себя довольно жалкое зрелище. Не было даже хилой попытки защитить своё достоинство, разве что невнятное бормотание. Одет он был в светлый плащ, волосы носил достаточно длинные и вообще походил на этакого начинающего студента-бизнесмена. Промышлял, судя по Серёгиным репликам, кражами из супермаркетов. Вряд ли этого хватало на жизнь в одном из самых дорогих городов Европы, каким являлся Париж.

— Ладно, хрен с ним, — успокоился малость злой петербуржец. — Рассказывай, Андрюха, как съездил-то. Хотя, подожди, при этой кукушке не стоит, — он ткнул пальцем в грудь Олега. — Иди, укради водку или виски и неси сюда. Может, прощу тебя, когда выпью. Только стой, часы сними. В залог останутся, пока ходить будешь. А то я тебя знаю. Растворишься в тумане, точно парусник. Снимай, снимай…

Олег снял часы и выскользнул на улицу.

— Не бей ты его здесь, — нахмурился Вагнер. — Зачем мне лишний шум в магазине? Если хочешь разобраться, отведи за угол и делай, что хочешь. А тут и так обстановка ненормальная. Полиция заходит постоянно. Меня в комиссариате уже Аль Капоне зовут.

— Да ладно ты, Володька, — нараспев протянул Серёга. — Я ж его нежно, любя, как родного. Этого Олежека сейчас привязать к себе нужно, пусть отрабатывает. Хотя бы спиртное и одежду из магазинов таскает. Всё польза какая-то. А то, я гляжу, они мне всю жизнь долг отдавать будут, — «злодей» опять повернулся в мою сторону. — Меня когда с фуфлом, в смысле с франками фальшивыми, полиция хлопнула, эти гаврики всё оставшееся фуфло себе забрали. Думали, меня на долго упекут. Не то, что подогреть, они, блин, даже письмишко в тюрьму не прислали. Ну я, конечно, когда вышел, загрузил их на определённую сумму. Теперь жду… Может лучше грохнуть этих петухов, и проблем меньше будет? Всё равно они голые, точно киты средиземноморские, — он глупо улыбнулся и выглянул на улицу. — Ты-то как съездил? Во мы с тобой в тот вечер начудили… В натуре, как во времена НЭПа в Советской России… — и тут же, хитро поглядывая в сторону Владимира, немного приврал. — Я там даже подстрелил кого-то, кажется. Ну, ладно, рассказывай.

Рассказал. Серега слушал, без конца бегая по периметру магазина. Потом выдал заключение:

— Все они спекулянты одинаковые, — сплюнул на пол и опять хитро покосился на Вагнера. — Один Володька человек. Из всех барыг один порядочный пацан.

Бородатый сорокапятилетний Вагнер ничего не ответил на этот комплимент.

— Значит, говоришь, этот Валера тоже питерский? — опять продолжил Сергей. — Землячок, выходит?

— Почти. Он, вообще-то, из Западной Украины. В Питере недолго жил.

— А-а… Ну, тогда понятно. Где этот чёрт шарахается? Как бы полицию не привёл. Хотя, какая там полиция. Он без документов в Париже живёт, его первого повяжут.

Из бара на другой стороне узкой улочки вышел какой-то араб и тоже остановился на крыльце. Увидев его, Серёга поднял руку:

— Бон жур. Со ва?

— Со ва, — ответил тот.

Петербуржец подошёл к нему, поговорил о чём-то на французском, а затем они оба вошли в помещение бара.

— Сейчас затарится, — прищурив глаза, посмотрел в сторону бара Вагнер. — К ним недавно крупная партия товара из Марокко поступила.

— И ты знаешь, где всё это находится?

— Не знаю, — после некоторой паузы ответил бородач. — Но узнать можно, — и тем же тоном, с расстановкой, закончил мысль. — Не стоит с арабами ссориться. Их много. Если что, война будет, крови много прольётся. Наркотики — это их бизнес. Зачем в чужие дела влезать? Места всем хватит.

— А югославы их не теснят? Я слышал, они тут хорошо стоят, крепко.

— А зачем сербам наркотики? У них итак забот хватает. Торговля оружием, рэкет — вот юговская сфера деятельности. У каждого своя работа…

Серёга, улыбаясь, вышел из марокканского бара:

— Ну что, не появлялся Олежек? И, похоже, уже не появится, — достал из кармана часы и нацепил их на левую руку. — Теперь он долго бегать будет. Хоть котлы оставил на память, и то хорошо. Спишем в счёт погашения долга. Всё равно, я им счётчик включил, можно килограммами такие штучки забирать, — он быстренько сварганил косяк и, не найдя поддержки, уничтожил его в одиночку.

Время подбегало к обеду. Последний раз я ел позавчера ночью. Намекнул об этом Сергею. Тот, после выкуренного, так же чувствовал странные призывы к «набитию утробы». Было решено срочно пойти пообедать. Но как раз в этот момент мой потенциальный сотрапезник вдруг что-то вспомнил:

— Слушай, Андрюха, а где твои вещи?

— Вот они, — кивнул в сторону сумки.

— Пошли, — он подтолкнул меня к выходу и бросил на ходу Вагнеру. — Если Гамалей позвонит, скажи, что мы с Сибиряком уже на месте. Он знает где. Пусть подъезжает. Ну, пока…

От Place de Clichy поднялись вверх по мосту и, пройдя мимо знаменитого кладбища на Монмартре, забрели в какой-то жилой квартал и поднялись на последний этаж шестиэтажного дома.

— Короче, слушай, — указал на дверь Серёга. — У меня сегодня здесь с Гамалеем стрелка. Один армянин, он снимает эту квартиру, ты его сейчас увидишь, обещал вывести на русского сутенёра, который пасёт местных русских же проституток. Кафе, где они сидят, мы уже вычислили, там югославка хозяйка, у неё один хрен ничего не узнаешь, зато с сербами поссоришься. Поэтому будем через этого армянина напрямую на сутенёра выходить. Девок трогать нельзя, он на дно упадёт, потом вообще не найдём. А зачем нам проститутки без сутенёра? Не самим же мараться, деньги с них получать?

На резкий звонок ответил приглушённый кашель, и голос по-французски поинтересовался: «Кого принёс чёрт?» На счёт чёрта я, конечно, додумал сам.

— Свои, открывай, — просто, по-русски, ответил мой товарищ.

Дверь приоткрылась, и появился глаз. Чёрный и настороженный. Глаз долго изучал наши фигуры, а потом исчез и нарисовался сам владелец этого глаза, высокий, худощавый армянин, лет пятидесяти, с проседью в густых волосах.

— А-а… Серёжа, — открыл он дверь шире, пропуская гостей вовнутрь помещения. — А я тут вещи собираю потихоньку.

— Что так? — оглядел прихожую петербуржец. — Переезжать собираешься?

— Так ведь за три месяца уже не плачено. Что делать? Не ждать ведь, когда хозяева на улицу выкинут, — армянин продолжал смотреть на меня подозрительно. — А Сергей подойдёт? Я про Гамалея спрашиваю. Вы ведь оба вместе с ним, правда?

— Подойдёт сейчас, — Серёга по-хозяйски прошёл в гостиную и жестом пригласил меня следовать за ним. — Слушай, Гарик, у тебя в доме похавать найдётся что-нибудь? А то мы с Андрюхой не успели поесть, на встречу торопились.

— Посмотри на кухне, может, что и найдёшь, не знаю, — сразу закашлялся Гарик. — Откуда у меня еда?

— Ага, — подмигнул мне Сергей, — пошли на кухню. А сумку здесь брось.

Мы нашли кое-что, в частности, мясные консервы, колбасу и овощи. Пока Серёга колдовал над плитой, хозяин нарезал вокруг него круги и жаловался на свою несчастную жизнь.

— Ой, как меня подставили. Бросили, все бросили, не знаю, что и делать…

Есть с нами отказался, мотивируя нежелание тем, что очень уж болен.

Гамалей появился примерно через час. Уверенными шагами, точно у себя дома, прошёлся по квартире, поздоровался с присутствующими и долго разглядывал какой-то старинный стенной шкаф.

— Слушай, Гарик, а зачем тебе эта мебель? — открыл и закрыл он резные дверцы. — Если ты выезжаешь отсюда, с собой ведь всё равно не потащишь?

— Как… Как это зачем? — начал уже не кашлять, а заикаться армянин. — Это же не моё, это хозяйское.

— Ну, так вот и я говорю, ничейное. Ты ведь, не уплатив за квартиру, сбежать собираешься? А здесь под чужой фамилией жил, так ведь?

— Та…Так.

— И я про то же. Следовательно, шкафчик останется неизвестно у кого. Или ты, хитрый армян, собрался его кому-нибудь пихнуть? Ну-ка признавайся!

— Да, ну что ты, Серёжа, — Гарик в волнении заходил по комнате. — Нет, конечно…

— Нет? Ну, смотри, — Гамалей отошёл от предмета дискуссии. — Мы ещё к этой теме вернёмся. Теперь рассказывай, что там насчёт кафе?

Армянин, накинув на плечи плед, ещё быстрее забегал по помещению. Длинные нервные пальцы ежесекундно поправляли соскальзывающий коричневый материал.

— Даже не знаю, что и сказать, — наконец вымолвил он.

— Ну вот, вчера знал, а сегодня вдруг забыл, — развалился в кресле Гамалей. — Ты смелее, смелее. Мы ведь не чужие. Нас даже не девочки эти интересуют, и не Машка югославка, которая кафе содержит, и с которой ты шашни разводишь. Нас интересует, кто с девчонок русских деньги получает, и почему мы при этом в стороне остались? Может, ты тоже, Гарик, что-то с этого имеешь, а от нас скрываешь? А?

— Ну… Ну… — опешил Гарик. — Да я даже близко к этим проституткам не подходил, что у меня своих неприятностей мало, что ли? Ты же слышал, как меня швырнули? Я же нищий сейчас. Меня без всего оставили. С квартиры сбегать приходится, а ты говоришь…

— А где же твои друзья хвалёные? — состроил удивлённое лицо Гамалей. — Ты же кричал, что у тебя такие кенты крутые, из любой беды вытащат!

— Да какие друзья?.. Друзья, — сник армянин. — Когда я нужен был, тогда и друзья были. А когда не нужен стал…

— Это знаешь почему? — вскочил с места Гамалей. — Потому, что и ты и дружки твои барыги-бизнесмены одеяло только на себя привыкли тянуть, а другие для вас пустое место. Когда трудно, бросаете на произвол судьбы потому, что одеяло становится вместительнее и теплее. Вспомни, как я здесь на улице подыхал, а ты мне вместо помощи открытки из Монте-Карло высылал, с видом на море и на ****ей твоих. Помнишь?

— Ну, что ты, Серёжа, ты ведь знаешь, как я к тебе отношусь.

— Я твоё к себе отношение в гробу видел, вместе с тобой и друзьями твоими. Плачешься: «Ой, как мне плохо, все меня бросили». А ты бы к нам, бритым, за помощью обратился, мы бы уж развели твоё дело как-нибудь. Да, пацаны? — и подмигнул нам с Серёгой. — Поимели бы с этого все чего-нибудь, так ведь ты с нами делиться не хочешь. Не обращаешься. Всё выгадываешь, как бы получше, да побольше. Вот потому и сидишь в дерьме, — он маленько успокоился и уселся назад в кресло. — Короче, выкладывай, что знаешь, а не то мы сейчас уйдём и сами всё равно всё выясним. Но после этого на жизнь никому не жалуйся.

Наступила пауза, в течение которой армянин прокручивал в голове варианты. Видимо, вариантов было не так много, и через пару минут Гарик принялся выкладывать всё, что знал.

— Ты понимаешь, Серёжа, я человек маленький, многого не знаю, — он покачал седеющей головой. — Я знаком с югославом, который знает Машу — владелицу этого кафе, тоже югославку. У неё есть подруга, хозяйка гостиницы, в которой живут проститутки.

— Соответственно, югославка, — вставил Гамалей.

— Кто?

— Ну, эта, в гостинице.

— А… Конечно, конечно, сербка. Вот. У них договорённость между собой. Теперь, насчёт самой Маши, — Гарик присел на край стола. — Она работает под югами, но с проституток денег не берёт. Они ей нужны для того, чтобы привлекать клиентов. А клиентура там своя, изысканная. Чужих не пускают. Девочки с них за раз до трёх тысяч берут, а Маша на шампанское, да на всё другое многократную накрутку делает. Все довольны. Сербы тоже с проституток денег не получают. Получают с них русские. Они же девок из России и поставляют. Кто эти русские, из какой бригады и на кого работают, я не знаю. Честно не знаю. Но могу передать им, через этого знакомого югослава, чтобы приехали на встречу с вами. Это всё, что я могу сделать, — Гарик замолчал и посмотрел на Гамалея. Тот молчал тоже. Затем поднялся с места и подошёл к окну.

— А чо думать, вызывай их на хрен на стрелку, там разберёмся, кто они и откуда! — вдруг вставил молчавший всё это время Серёга.

— Ой… — поморщился Гамалей. — Ладно, сделаем так. Скажешь своему югославу, что мы завтра в четыре вечера будем ждать этих русских в баре напротив Мулен Ружа. Там, где пальма в витрине. Знаешь?

— Да как-то нет…

— Найдёшь. Приходи в четыре часа тоже.

— А я-то зачем нужен? — растянул зрачки армянин.

— Не бойся. Уйдёшь, как только они появятся. Всё понял?

— Ну, да, Серёжа, ты же знаешь… — засуетился Гарик.

— Да знаю, знаю, — перебил его Гамалей. — И ещё… Пока ты отсюда не свалил, Андрей поживёт у тебя. Хорошо?

— Как это? Как это? — всплеснул руками армянин.

— Что ты раскудахтался? Как это, как это… Поживёт и всё. Парень он спокойный, из Сибири, в бою, блин, проверенный, так что, не бойся, — Гамалей опять подошёл к шкафу. — А шкафчик этот я прихвачу с собой всё-таки, нравится он мне. Ну-ка помогите кто-нибудь до машины дотащить. Андрюха, ты вроде поздоровей, — он взял за один конец и приподнял его, я поднял с другой стороны.

— Ну, это уже несерьёзно. Это просто… — застонал Гарик.

— Конечно просто, — улыбнулся Гамалей. — У нас всё просто. Раз и всё. А ты как думал? Понесли, Андрей. Спина-то здоровая? Мышцы не надорваны?

— Да нет, всё нормально, — выдохнул я.

— Вот и слава Богу, — и, повернувшись к застывшему с раскрытым ртом армянину, крикнул: — Открывай дверь!

Сверху на машине Гамалея, точно специально для этого случая, был приделан багажник. Пожалуй, всё-таки специально… Мы загрузили шкафчик наверх и крепко закрепили его верёвками. Затем присели на скамейку отдышаться.

— Ты не куришь? — не глядя на меня, спросил Гамалей.

— Нет.

— Правильно. Молодец. Я тоже не курю, — он проводил взглядом пару голубей, пролетевших над его авто. — Слышал, у тебя неприятности в Совке.

— От Серёги слышал? Так, ничего серьёзного, — неопределённо ответил я.

— Все мы здесь из-за этого. Мне вот тоже пришлось из Прибалтики от ментов линять. А сам я из Белоруссии, из Минска. Знаешь о таком городе?

— Ну, конечно.

— Держись пока нас. Работы здесь всем хватит, а люди нужны. Присутствовал ведь при разговоре. В Совке сидеть приходилось?

— Заезжал в централ воронежский.

— Ну, значит, здесь разберёшься, что да как. Только одно хочу сказать… — белорус поглядел на окна квартиры Гарика. — То, что вы с Серёгой несколько дней назад в том ресторане отчудили, знаешь, как называется?

Вместо ответа я тупо отвернулся в сторону.

— Вот, вот… Татарин, тот отмороженный наглухо. Если напьётся, не то что кабак, самолёт попрёт угонять, не задумываясь. Я давно понял, что его только могила исправит. А ещё если обкурится… Но ты-то пацан вроде серьёзный, зачем пьёшь так? Надо же, герои… Нажрались водки, и романтика в заднице заиграла. Три рубля прибавилось, а по десять лет корячится, если полиция до вас доберётся. Из-за каких-то грошей до старости в тюрьме сидеть? Не пей. Сам не пей и за Серёгой присматривай. А дел здесь и без пьяной пальбы хватит. Еще настреляетесь, — Гамалей встал со скамейки. — Ладненько, поехал я. Завтра в два у Вагнера. Скажи Серёге, чтобы всем пацанам передал. До завтра…

Он уселся в свою машину и тронулся с места. Резной шкаф на крыше ещё долго маячил на горизонте. Затем пропал и он.

* * *

Роберт был один из немногих волонтёров, кто прошёл со мной от Парижа до Кастельнадари. Он также сдал все тесты и получил погон-руж в один день со мной. В отличие от пацанов из Восточной Европы, Азии, Латинской Америки и Африки, ирландец подался в Легион не за деньгами и французским паспортом, а ради романтики. Был он худощавым, рыжим, конопатым и младше меня года на три.

Ещё в Париже, в тесной «ленинской комнате», где мы торчали часами и ждали очередной процедуры, а я отметал деньги у «детей капиталистов», выигрывая их в карты и шахматы, мы сдружились. Вообще, если судить о целом народе по отдельным его представителям, то ирландцы должны быть замечательной нацией. Роберт мне нравился, как человек.

Он сам попался на удочку в первый день пребывания в парижском реджименте. Миша-казах предложил ему сыграть со мной в очко на пятьдесят франков. Я, понятное дело, вначале проигрывал, потом «стало везти». Ирландец понял, что его разводят и прекратил игру, тогда я предложил сыграть в шахматы. Он проиграл. Потом ещё раз. Когда у него кончились деньги, я намекнул, что готов сыграть вслепую, не глядя на доску, на всю сумму, которую у него выиграл, но он должен будет в случае поражения присесть пятьсот раз. Роберт согласился… Потом он долго краснел, и я, пожалев незадачливого шахматиста, простил его. Однако ирландец по-мужски, не приемля моего прощения, присел положенное число раз. После этого предложил стать моим менеджером. Теперь он сам подыскивал мне соперников, в основном из числа англоязычных. Франки делили пополам.

Ещё мы оба были помешаны на футболе, причём Роберт болел за «Манчестер Юнайтед». Нашему «Спартаку» в этом году предстояло сыграть в Лиге Чемпионов, а от Англии выступал «Блекберн», который жутко не нравился Роберту. Не понимаю, на каком языке мы общались, но горячие футбольные дебаты продолжались порой по полчаса.

Красную повязку ему выдали сразу после меня. Он взял в руку тряпочку, встал рядом и, подмигнув бесцветными ресницами, еле слышно прошептал:

— Манчестер чемпион!

— Фак ю вери мач энд ё Манчестер…

* * *

Примерно с середины декабря я перебрался жить к питерскому другу Сергея Максиму. Выделенная ему спортклубом двухкомнатная квартира находилась в пригороде Парижа Сен-Дени. Многоэтажный дом, населённый жильцами самых различных национальностей, являлся обычным стандартным зданием с одним подъездом и двумя лифтами. Молодые офранцузившиеся арабчата приветливо улыбались через стекло входной двери, когда я вечерами возвращался в одиночку домой. Как и все дети на планете, они торчали в прихожей подъезда, покуривали травку и развлекались, как умели. От русских подростков не отличались ничем, разве что были посмуглее.

Макс выступал за местный спортивный клуб Сен-Дени. Выступал недавно, но, как я понял, уже являлся лидером клуба и, безусловно, лучшим в своём весе. В России он был мастером спорта, чемпионом Ленинграда. Не занимался около пяти лет и, попав во Францию, решил тряхнуть стариной (правда, на мой взгляд, двадцать шесть лет — «старина» относительная) и тряхнул… Все любительские и полупрофессиональные бои выиграл досрочно, а в первом лицензированном профессиональном разорвал сухожилие на левой ноге и три последних раунда прыгал, как цапля на правой, но довёл бой до победы. Присутствующие признали, что видят такое впервые.

Теперь Максим залечивал раны и готовился к очередному поединку. Что мне лично в нём всегда нравилось, так это (в противовес Сергею) антарктическое спокойствие, даже заторможенность. Что бы не происходило, Макс вёл себя подобно удаву из известного мультфильма. Однако попасть под удар такому «заторможенному удаву» не хотелось.

Оба Рождества и Новый 1994 год, мы также отпраздновали в Сен-Дени.

Арабы из бара напротив магазина «У Вагнера» уже привыкли ко мне и называли «Гранд Рюс». В ответ на приветствие я теперь всегда вполне грамотно отвечал: «Со ва» — и помахивал рукой.

Русаков, посещавших торговый дом, я выучил всех по именам. Вокруг Вагнера всегда крутилось множество русскоговорящего народа. Самых разных мастей и оттенков. Приехавшие из Совка по различным причинам эти «переселенцы» так же мало походили на парижан, как и друг на друга. Одни, как, например, рассекающий на мопеде бывший капитан российской Госавтоинспекции Андрей Козликов, переехавший во Францию вместе с женой и ребёнком и теперь зарабатывающий на кусок хлеба мытьём полов в домах богатых французов, сами, похоже, не знали, что здесь делают. Другие, наоборот, очень хорошо знали и, используя свои навыки, в «демократическом обществе» накапливали капитал. Третьи сбежали и теперь при всём желании не могли вернуться назад. Все они заходили в торговый дом, и к каждому Владимир находил свой ключ. Но всё же круг «бывших русских» вокруг Вагнера ограничивался теми, кто покинул Россию после, примерно, семьдесят пятого года, и больше всего среди них было поменявших страну проживания лишь в девяностых годах.

Различные волны эмиграции предпочитали не только не общаться друг с другом, но вообще игнорировали своих бывших соотечественников. Общего между первой, второй, третьей, десятой и т. д., волнами эмиграции было не больше, чем между представителями животной фауны различных континентов. Особенно это было заметно в православном храме Парижа, носящем имя Александра Невского. Наблюдая за тем, как чопорно, троекратно целуются друг с другом те, кто много лет назад покинул Родину, я понимал, что от русского у них остались лишь эти лобызания.

Побывав раза два в церкви и насмотревшись на весь этот балаган, устроенный «великорусскими эмигрантами», я больше не заходил туда совсем. Да и сами князья-графья, поэты-прозаики и бывшие директора рынков, вкупе с секретарями райкомов, интересовали меня не больше, чем их прошлое.

Человек, которого я искал, никак не проявлялся.

За три месяца, проведённых в Париже, я ни разу не натыкался на следы присутствия Дановича. Однако о нём знали и Гамалей, и Вагнер, и другие люди. Гамалей, например, был уверен, что Хазар и местный вор-законник Алик Сухумский одно и то же лицо, просто Алик Сухумский не любит, когда его так называют. Но на одной из стрелок я увидел Алика и понял, что он отнюдь не Данович.

Загадочной фигурой оставался Вано. Тем более, как выяснилось, он вовсе не был грузином.

В начале февраля я разговаривал с Вагнером на тему переводов денег из России в Европейские банки. Имелись в виду суммы, полученные по фальшивым авизо. Этот вид мошенничества практиковался одно время в России с большим успехом. Специализировались на нём в основном чеченцы. Я поддерживал беседу просто так, от нечего делать, и преимущественно «ругал мерзавцев, опустошающих государственную казну», но Владимир посмотрел на меня вполне серьёзно.

— А у тебя есть возможность вынуть рубли из банка в России?

— У меня? Откуда, с чего ты взял?

— Нет, не откуда, так спросил, — сегодня похолодало, и бородач опять напялил шапку-ушанку. — Просто, если тебя эта тема интересует, то можно обсудить на досуге.

— С тобой? — было не совсем понятно, куда клонит Вагнер.

— Почему со мной… Я в этом мало разбираюсь. Есть люди. Если хочешь, могу вас свести, пообщаетесь.

— Так я тоже в этом мало разбираюсь.

— Вот и пообщаешься, если хочешь, конечно?

— И с кем?

— Увидишь, было бы желание, — хитрый Володька улыбнулся и поправил рукой истинно русский головной убор. — Дело интересное, кого попало на такие беседы не приглашают. Ну, конечно, если тебя устраивает по стрелкам бегать, да с сутенёров деньги выколачивать, то нет вопросов…

— И как ты представляешь это общение? Прихожу я, этакий Пятачок из леса, и говорю: «Здрасте, давайте вместе с вами банк кинем». Так, что ли?

— Не расстраивайся, — успокоил Вагнер. — Кому надо, те о тебе всё давно узнали. И где ты жил, и чем занимался, и с кем общался. Так что, не Пятачок из леса. На такие беседы не каждого пригласят.

Только сейчас до меня дошло, что Володька, издалека, уже начал разговор о «незаконных банковских операциях». Нормально…

— Так с кем беседовать-то? Объясни хоть?

— Завтра придёшь сюда, сам всё узнаешь…

Но на следующий день Вагнер ничего толком мне не сказал. И ещё через день то же самое. И лишь на третьи сутки я узнал, что меня будут ждать в его магазине завтра в два часа дня.

Ну, конечно, если тебя устраивает по стрелкам бегать, да с сутенёров деньги выколачивать…

 

Глава 28

Пришёл, как было назначено, в два часа дня в магазин Вагнера, но застал там одного хозяина. Бородач что-то подсчитывал на калькуляторе и в ответ на приветствие рассеянно кивнул головой.

— Что высчитываешь, Володя? — заглянул я за прилавок.

— Да вот подсчитываю, какую лучше сумму за январь в налоговые документы внести, чтобы и они поверили, и я в накладе не остался, — поправил он очки на носу. — Настоящую сумму нельзя вписывать, сразу заподозрят неладное, мол, какого хрена я вообще тут делаю, если доходы отсутствуют.

— С кем беседовать-то? Ты же сказал к двум подойти.

— Погоди, сейчас за тобой заедут, — Вагнер опять защёлкал клавиатурой. — Если Вано пообещал, значит так и будет. Он слова на ветер не бросает.

— Вано?

— А, ну да… — Владимир снял очки и протёр глаза. — Я разве не говорил? Машина уже выехала.

Действительно, через несколько минут к торговому дому припарковался квадратный Понтиак, из которого выпрыгнул черноволосый мужчина лет тридцати. Он мягко поздоровался с Вагнером и со мной, обменялся с хозяином магазина парой ничего не значащих фраз, а затем кивнул мне головой:

— Ну что, поехали? Вано ждёт.

Предчувствие, точно дюжина жуков под рубахой. Точно огромная гусеница ползёт по спине. Не гусеница — безобидное насекомое, неправильное отражение красавицы бабочки, — а гусеница танка. Нечто подобное ползало по мне два года назад, когда лопался стакан, и когда я через секунду должен был заглянуть в стеклянные глаза Александра. Почему стеклянные? Очень даже живые. Стакан стеклянный… Предчувствие… Предчувствие… ПРЕДЧУВСТВИЕ…

Улицы Парижа, как всегда, были забиты пробками. Мы продвигались вперёд крайне медленно, пожалуй, чуть быстрее, чем пешком. Водитель всю дорогу молчал, равнодушно поглядывая на другие автомобили. Наконец, въехали в какой-то переулок и остановились между домами.

Опять игра в ромашку. Если Вано это Данович, то ромашка превратится в подсолнух. Тигрёнок на подсолнухе и жареные семечки по всему периметру. Дубль два, позиция номер семь. Александр подаёт, ФСБешник (а может и не ФСБешник) из Воронежского централа отпасовывает налево, Вагнер делает вид, что не дотягивается. Кто ловит? Фотография Хазара покрыта пылью двух годов. Серебряную цепочку спёр Сак. Измайлов давным-давно совершил рекордный прыжок в Москву-реку. Ну, так что? Лепестки ромашки медленно опускаются на лобовое стекло Понтиака. Задняя дверь резко открывается, пропуская в салон следующего персонажа водевиля…

Кажется, сегодня завезли не тот фильм. Плёнка рвётся, и я оглядываюсь.

— Вано, — протянул руку давно не бритый мужчина, только что усевшийся на заднее сидение.

Хотел сострить: «Андро», но сдержался.

— Андрей, — и выдохнул воздух. Но откуда тогда жуки с гусеницами? Конечно, мимо…

Вано закурил сигарету и выдохнул дым в открытое окно.

— Мне Вагнер в общих чертах обрисовал, что к чему. Сразу обговорим, что я конкретно смогу сделать, — он покрутил сигарету двумя пальцами и принялся рисовать замки. Я из вежливости поддакивал, иногда отвечал в тему, иногда что-то спрашивал сам.

По лужайке с левой стороны машины бродили серые голуби. Курлыкали и дулись самцы, делали вид, что не обращают на них внимания самки. Это был богатый, фешенебельный район Парижа, с большими красивыми домами.

— Если будет необходимо, тебе их вышлют по факсу или даже привезут, куда скажешь. Запиши телефон. Позвонишь, когда будет нужно, или через Вагнера передашь.

Водитель протянул ручку. Я записал в свой блокнот продиктованный номер телефона.

— Хорошо, так и сделаю.

— Ну что ж, счастливо. Звони.

Короткий диалог закончился рукопожатием, и Вано вышел из Понтиака.

— Куда тебя отвезти, Андрей? — в первый раз за это время заговорил шофёр. — К Вагнеру?

— Нет, — проводил взглядом через боковое зеркало удаляющегося Вано. — К ближайшему метро. Там я сам доберусь.

Водитель молча завёл двигатель и тронулся с места. В этот момент из-за угла большого дома нам навстречу выехал блестящий в лучах солнца длинный белый автомобиль. Марку определить не смог, в России таких раньше не видел. Не доезжая до нас, автомобиль остановился. Остановил машину и мой провожатый. Несколько секунд автомобили стояли друг против друга, точно два танка на поле сражения, когда танкисты, оцепенев от неожиданной встречи, останавливают время, прежде чем выплюнуть смертоносный заряд.

— Эдик, что ли? — пытаясь разглядеть сквозь тонированное стекло пассажиров противоположной машины, прищурил глаза водитель. — Вроде его тачанка.

Он задал этот вопрос, как будто самому себе. Явно не мне. Затем набрал номер на сотовом телефоне.

— Алло, — и, услышав голос предполагаемого собеседника, прижался щекой к трубке. — Вано пришёл? Нет? Кес ке… — дальше он говорил на французском, и я, разумеется, его не понимал.

Затем, видимо, к телефону подошёл вернувшийся Вано, потому как сидевший рядом со мной за баранкой Понтиака человек вновь перешёл на русский язык.

— Кажется, Эдик появился. Да. Да. Не знаю. Его тачка, точно. Пока нет. Да вот перед нами стоят. Ну, наверное, к нам. Понял. Ладно…

Пока он разговаривал, из белого автомобиля вышел мужчина немного восточного типа, скорее всего метис, в тёмном костюме, и направился в нашу сторону. Неспешно подойдя к Понтиаку, он заглянул в салон.

— Привет. Рад видеть тебя живым и здоровым. Хотя слухи гуляли, что по тебе сорок дней справили, — азиат обнажил ровные мелкие зубы и перевёл взгляд с водилы на меня. — Новые люди, гляжу, появились. Приятно. А мы к вам. Вано на месте?

— Всё шутишь, Марат, — серьёзно и даже, как мне показалось, настороженно, медленно произнёс водитель. — Вано уже знает, что Эдик подъехал. Могли бы и позвонить вначале, мы бы вас встретили, как полагается.

— Да зачем эти лишние хлопоты, — опять улыбнулся тот, кого назвали Маратом. — Мы по-простому, в гости. Тем более на ваших телефонах и родные российские и неродные местные милициЁнеры висят.

— А ты откуда знаешь?

— Не я. Мне-то что. Саныч знает. Ну, так как, пустите, нет?

— Сейчас, развернусь вначале только.

— Ага, давай, — азиат направился назад к автомобилю.

Водитель посмотрел на меня и развёл руки в стороны:

— Что, Андрей, видишь, какое дело? Сам дойдёшь? Тут метро недалеко, три минуты ходьбы. Не вовремя они подъехали, не вовремя, — он прикусил губу и бросил взгляд на большой белый автомобиль, как бы показывая, кто именно не вовремя приехал. Затем включил заднюю скорость. — Ну, пока. До встречи.

Зимнее солнце наполовину спряталось за первую попавшуюся тучку, отдавая этому району Парижа лишь пятьдесят процентов своих лучей. Жадничало. Моя правая рука уже открывала дверь, но в это же самое время левая забралась в нагрудный карман и извлекла оттуда чёрно-белую фотокарточку размером девять на двенадцать.

— Погоди немного, — развернул фотографию так, чтобы собеседник хорошо видел, кто на ней изображён. — В той машине сейчас вот он находится?

— Ну, Эдик это, — буркнул тот. — А зачем ты его фото с собой носишь?

— Тебя как зовут? — не расслышал я вопрос.

— Константином. Ты это…

— Извини, Костя, — перебил я его, взял фотоснимок и вышел из Понтиака.

Когда до автомобиля оставалось несколько шагов, из него разом вышли два человека, Марат и ещё один высокий, крепкий мужчина средних лет. Оба устремились ко мне.

— Кес ке ву ву ле? — остановившись, посмотрел на меня сверху вниз высокий.

— Я не говорю по-французски.

— Говори по-русски, — в свою очередь обнажил зубы Марат.

— Передайте Санычу его фотографию, — и протянул азиату снимок.

Тот невозмутимо покрутил фото пальцами и отошёл к задней двери. Стекло наполовину опустилось, и появившаяся рука в перчатке втянула снимок в салон.

Нервное солнце окончательно спряталось за тучи. Впечатлительные голуби обиделись и стайкой умчались прочь. Пауза выдерживала ля септаккорд, следом должен идти ре-минор…

— Подойди сюда, — махнул пятернёй Марат.

Длинный отошёл в сторону, и я приблизился к полуоткрытому стеклу двери белого автомобиля.

Долго же пришлось бродить, прежде чем посчастливилось увидеть отражение фотоснимка.

— Как твоё имя? — человек в машине пристально изучал меня.

— Андрей.

— Ты работаешь с Вано?

— Нет.

— Что же ты делал в его автомобиле?

— Искал Вас.

— Зачем?

— Чтобы показать эту фотографию.

— А где ты взял её?

— Александр дал. По крайней мере, мне он известен под этим именем.

— Давно ты меня ищешь?

— Полтора года.

— Давно… — мужчина откинулся на спинку сидения и замолчал. — Тебя устроит завтра в двенадцать дня?

— Да, конечно.

— Тогда, — он сунул снимок в карман пиджака. — Завтра в двенадцать, на Тракадеро, возле фонтанов.

Стекло поползло вверх, мужчины уселись в машину, и белый «эсминец» устремился вдогонку за Понтиаком.

Солнце, с облегчением выдохнув яркие брызги, выскочило из своего «естественного укрытия». Голуби, как ни в чём не бывало, вернулись на прежнее место. Я проводил взглядом оба автомобиля и, топнув ногой, заставил пернатых вновь подняться в воздух.

— Курлы, курлы, курлы…

— А слабо заняться любовью в воздухе? По газону ходить дуться и воробьи умеют. А вы на лету попробуйте, сизокрылые мои.

Задрал голову и, увидев, что солнце с одобрением встретило моё предложение, воодушевлённый, отправился искать метро…

Через полчаса вновь был у Вагнера. Бородатый хозяин магазина, щуря глаза сквозь очки, всё ещё нажимал на кнопки калькулятора.

— Что, Володя, всё никак концы с концами свести не можешь?

— Да сведёшь тут. В этих цифрах министр финансов Франции ногу сломит, — он что-то записал на листке бумаги. — А ты что, уже обо всём поговорил?

— Вроде того… — я натянул на затылок чёрную военно-морскую шапку-ушанку с блестящей кокардой и подошёл посмотреться в зеркало. — Сколько такая шапочка у тебя стоит?

— Повесь на место, не юродствуй, — пробурчал Вагнер. — Это, можно сказать, гордость российского флота.

— Правильно, — одобрительно закивал я головой. — Так и говори любознательным покупателям: «Шапка-ушанка — гордость российского флота!»

Владимир вышел из-за прилавка и принялся поправлять висевшие возле двери на вешалках мундиры и бушлаты.

— Так что? Договорились о чём-нибудь с Вано?

Я оценивал изображение идиотски улыбающегося из потустороннего зазеркалья двадцатишестилетнего оболдуя, в чёрной кожаной куртке с поднятым воротником и в шапке с кокардой, по определению Вагнера, называемой «гордостью флота».

— Что спрашиваешь, Володя?

— Я спрашиваю, с Вано договорились о чём-нибудь или нет?

— С Вано? — отвернулся от зеркала и, повесив ушанку на крючок вешалки, пожал плечами. — Договорились, наверное…

* * *

Мне по ошибке выдали два комплекта формы. Не полностью два, комбу в одном экземпляре, рейнжерсов тоже одну пару, зато два зелёных берета, два ремня, два комплекта спортивной формы с синей полосой (принадлежность к синей компании), а также все другие необходимые воину вещи: зубные щётки, трусы в цветочек и зубочистки.

Я «не заметил» оплошность. Заметил её капрал Здравков.

В принципе, приехавший за нами один из покупателей (главным всё же был белобрысый сержант словак) не был капралом. Болгарин носил звание премьер-класса и, соответственно, лишь одну зелёную полосу на липком квадрате, но сразу предупредил новобранцев, что если кто-нибудь назовёт его правильно, будет в течение полугода каждый день вешаться. Вешаться не хотелось. Стали с первого дня называть Здравкова неправильно капралом.

Болгарин прибыл в Кастель из дузем-РЭПа с Корсики и, разумеется, был полностью отмороженным. Уже в первый день знакомства он построил нас на плацу в сорокаградусную жару и минут тридцать держал по стойке гуарде ву, разглядывая каждого и насвистывая забойную мелодию песни «You’re in the army now» группы «Статус Кво». По-русски говорил почти как я, с матами и поговорками.

Так вот болгарин засёк, что мне по недосмотру дали чересчур много вещей. Я стоял последним перед длинным столом, а он рядом со мной. В это время ещё один премьер-класс, из числа тех особо «продвинутых», кто до конца контракта так и остаётся премьер-классом (ефрейтором, по-русски), показывал волонтёрам чудеса акробатики — пытался сесть на шпагат. Волонтёры ржали как стадо ослов, а Здравков, под шумок, подошёл ко мне вплотную:

— Школин, лишние вещи тоже можешь забрать…

— С собой в Кастель?

— Ага.

Потом в центре подготовки он вспомнит об этом и заберёт у меня «лишнее». Я в свою очередь, за всё время учёбы, не услышу от него ни одного окрика.

* * *

Фонтаны плясали во всю Ивановскую. Или Смоленскую? Февраль…

Уселся на скамеечку и, раскрыв спортивную газету «Экип», старательно делал вид, что понимаю, о чём идёт речь в передовой статье. Цифры счета футбольных матчей, по крайней мере, были интернациональными, ну а на странные построения французских букв просто не обращал внимания. Картинки, кстати, рассматривал…

Одетый, как бродяга (хотя, если честно, на западе почти все так одеваются), чернокожий хлопчик с магнитофоном под мышкой и мешком через плечо, уселся на соседнюю лавочку и тут же нажал кнопку «play». Я не относил себя к разряду ярых поклонников стиля «бум-бум», но постарался не обращать внимания, сидел себе читал.

Негру это моё равнодушие к творчеству его любимой группы не понравилось. Сначала он что-то у меня спросил, потом, видя, что я не реагирую, принялся громко кричать, и, наконец, встал возле меня, начал топать ногами, орать и задирать одежду, демонстрируя обнажённый чёрный живот.

Прогуливающиеся парижане имели возможность с интересом наблюдать забавную картину. На лавочке восседает воткнувшийся в газету и ничего не замечающий белый мужчина, а вокруг него совершает ритуальный танец визжащий и кричащий голопузый чернокожий. Плюс включенный на полную катушку магнитофон…

— Приятель твой?

От неожиданности чуть не выронил из рук газету. Грешным делом подумал, что по-русски заговорил энергичный танцор рэпа. А где длинный белый лимузин (или не лимузин?), а где охрана? Одет в простую коричневую куртку и серые брюки, на голове кепка. ДАНОВИЧ ЭДУАРД АЛЕКСАНДРОВИЧ. ХАЗАР?

— Нет, это бродячий артист, — поднялся со скамейки и сложил газету. — А меня он принял за благодарного зрителя.

— Насладился зрелищем?

— По горло.

— Тогда пойдём в более спокойное место, где нет бродячих артистов с сомнительным репертуаром, — мужчина развернулся спиной к негру и не спеша зашагал в направлении Эйфелевой башни.

На вид ему было около пятидесяти. Довольно крепкий, немного полноватый дядька с правильной осанкой и широкими плечами. Шёл спокойно, изредка поглядывая на взрывы фонтанов. В момент, когда я его догнал, Данович разглядывал ту самую фотографию, а затем протянул её мне.

— Возьми, — приостановился и поглядел на меня, как вчера глядел из салона своего автомобиля. — У Александра глаза какого цвета?

— У кого? — я запихивал снимок во внутренний карман куртки и сразу не понял, о ком идёт речь. — А… Ну, чёрные, кажется. Хотя иногда…

— Иногда линяют. Становятся карими. Так?

Этому, оказывается, и объяснять ничего не надо. Сам всё знает.

— Так.

— Снимок чёрно-белый. Не видно, — Данович вдруг достал другую фотографию и протянул мне. Ни хрена себе… Со снимка улыбался Александр. — Он?

Я лишь кивнул утвердительно.

— А ты что, думал, что его сфотографировать нельзя? — мужчина остановился и замер, разглядывая возвышающуюся на другом берегу Сены Эйфелеву башню.

Честно говоря, я сейчас ни о чём не думал. Я столько раз ломал голову, разрабатывая план предстоящей беседы, что, видимо, сломал её, эту голову, окончательно. Мозги, по крайней мере, поплыли.

— И я тебе зачем нужен, тоже, разумеется, не знаешь? — он перевёл взгляд с одной башни на другую. На меня.

— Нет. Знаю, что нужен, а зачем — не знаю.

— Что ж, поговорим, — мой собеседник спокойно уселся на ближайшую лавочку. — Присаживайся, не напрягайся.

Постарался не напрягаться. Присел…

— С Вано у тебя какие дела?

— Никаких. Я думал, Вано это Вы.

— Да? — улыбнулся краями губ. — И когда понял, что обознался?

— Вчера и понял.

— Понятно. А потом, словно по счастливому стечению обстоятельств, появился тот, кого ты действительно искал.

— Как обычно. Для меня в последнее время это норма. С Измайловым было также…

— С каким Измайловым?

— С Игорем Измайловым, московским бизнесменом… — отвернулся в сторону и помолчал несколько секунд. Разговор становился всё больше в тягость. — Он погиб два года назад.

— Он не погиб. Он самоубийством жизнь покончил. В Москву-реку на машине прыгнул. У тебя его фотография тоже была?

Больше разговаривать не хотелось. Хотелось встать и искупаться в фонтане…

Новая их вспышка одновременно из нескольких мест отвлекла на минуту наше внимание. Маленький мальчик, гуляющий в сопровождении родителей, радостно захлопал в ладоши. Фонтаны били метров на тридцать в высоту, не меньше. Мелкая водяная пыль, точно пудра или мука рассыпалась по многоступенчатому бассейну. Сквозь пудру вырисовывались контуры парка и далее фасады каких-то зданий, на одном из которых горел вечерним закатом огромный красный флаг. В России подобные картины давно пылились в подсобных помещениях, с волнением ожидая своего часа.

— Значит вон что, с Измайловым произошло… — Данович сам для себя ответил на поставленный вопрос. — И долго он сопротивлялся?

— У меня не только его и Ваши фотографии есть. У меня ещё две.

— Не много?

— Не знаю…

— Можно посмотреть?

— Они у меня не с собой. Они в Сен-Дени, в сумке лежат.

— Там, где живёшь с пацанами гамалеевскими?

— Знаете уже? — поглядел искоса на «мафиозо». — Там, там. Я, можно, Вам…

— Тебе, — отрезал он коротко. — Переходи на «ты».

— Можно тебе вопрос задать? Если не секрет, кто Ва… тебе фотографию Александра дал?

Кто… Тебе… Дал… Фотографию… Александра?

Теперь замолчал он. Долго молчал.

— Расскажи лучше про Измайлова.

— А что рассказывать? Я его знал-то всего ничего. Удачливый бизнесмен. По слухам, перспективный политик. И вдруг…

— Что вдруг?.. — он резко повернулся ко мне, затем погасил эмоции и медленно заговорил. — Ты себе не веришь. Ты внутри себя всё понимаешь, но всё равно не веришь. Я так говорю уверенно потому, что со мной то же самое было. Ты меня искал не только потому, что так надо, но и потому, что хотел себе доказать, что так не надо, что всё это только иллюзия. А сейчас понимаешь, что иллюзия — это как раз твои надежды на иллюзию. А фотографии существуют. И Измайлов — не фантазия, и Хазар вот он рядом сидит, и два других человека… И хочется, чтобы всё это вкупе продолжало оставаться забавной игрой, и понимаешь, что игры давно закончились. А что началось, не понимаешь… Вот для чего я тебе нужен. Но весь парадокс в том, что на самом деле, я тебе нужен совсем для другого. И ты и это понимаешь, не признаёшься себе, но понимаешь, и будешь делать так, как надо! И никуда не денешься, если только не найдёшь способ вырваться из воронки. А ведь до тебя ещё никто не вырывался… — Данович прервал свой монолог, посмотрел на меня вновь и теперь уже совсем спокойно закончил. — Ладно, спрашивай, вижу, много вопросов у тебя накопилось.

Много вопросов у меня накопилось…

У меня много вопросов было до этого вопроса. А теперь остался только один вопрос, но его-то я сейчас задавать не хотел. Да и не решился бы. Да и кому задавать? Спросил, что первое пришло на ум:

— А чьё фото дал Вам Александр? Тебе, в смысле… Тогда, в начале самом.

— Ты думаешь, Александр только фотографии раздаёт?

Бр-р … Ещё раз. Ты думаешь, Александр только фотографии раздаёт?

— А что он ещё раздаёт?

Данович опять промолчал. Вот так: «Спрашивай…» Потом он вместо ответа спросил сам:

— А ты почему меня именно в Париже разыскивал? Подсказал кто?

— В тюрьме воронежской особист один. А может и не особист. Не знаю.

— Опиши его.

Как помнил, описал мужчину, подсказавшего координаты Вагнера. Данович несколько минут анализировал услышанное.

— В Воронеже тоже меня искал?

— Угу.

— Воронеж — родина моя. Я там вырос. Знаешь, в нашем мире поговорка есть, мол, для вора родина там, где он «работает». Чушь. Родина всегда одна… Согласен?

Пожал в ответ плечами. Водяная пыль рассыпалась и тут же исчезла. Фонтаны выплюнули последние капли и разом выключились. Красный флаг, несмотря на расстояние, теперь откровенно издевался над парком. Мой собеседник поднялся со своего места и в фокусе обманутого зрения оказался на одном уровне с полотнищем. В голове почему-то цеплялись за аккорды строчки старой революционной песни:

«Но от тайги до британских морей

Красная армия всех сильней!»

Британские моря ассоциировались с лежавшим передо мной бассейном и выключенными фонтанами. Я уничтожил обман зрения, встал также, и сразу алого цвета знамя переместилось вверх, оставив Саныча на фоне зимнего полузелёного парка.

— Что ж, Андрей, — повернулся он в мою сторону всем корпусом, — будем считать, что разговор состоялся. Разница в движении компенсируется скоростью падения. Александр умнее меня, он подбирает людей по принципу взаимодополняемости. Хотя фонтаны включаются и выключаются ежедневно, длина струи зависит от времени года. Законы природы доминируют над правилами игры. Понимаешь меня?

Самым простым выходом из положения было опять сказать себе, что ничего не понимаю…

Он внимательно, долго смотрел мимо, словно за моей спиной находится то, что интересует его в данный момент больше всего. Затем перевёл взгляд на моё лицо и остановил этот взгляд, уподобившись змее, которая увидела себя в зеркале и застыла под воздействием собственного гипноза.

— Принеси мне те две другие фотографии. Посмотреть. Может, кого знаю.

— Когда принести?

Спросил, и вдруг почувствовал, что если этот человек сейчас уйдёт, я-то ведь останусь совсем один со всем этим на меня навалившимся хламом. Я искал его, и эта цель, на протяжении многих месяцев, оставалась главной и, может быть, единственной движущей силой. А что теперь? Отвёл взгляд в сторону и равнодушно плюхнулся на ту же скамейку:

— Ну так, когда принести?

— Когда? — Данович наклонился и вытер носовым платком птичий помёт с носка ботинка. — В следующий раз.

 

Глава 29

Возможно, когда-то очень, очень давно, всё было по-другому. Не солнце выныривало с одного края земли и через некоторое время пряталось за горизонт на другом, а, наоборот, земля вращалась вокруг сияющего огненного шара. Сейчас солнце стало маленьким и с завистью глядело на свою покрытую морями, горами, озёрами, лесами, равнинами и людьми соседку. Но время переворачивается и, кто знает, что произойдёт в дальнейшем…

Нельзя сказать, что подобные мысли часто приходили мне в голову. Я сидел в деревянном кресле и, щурясь, разглядывал, хоть и зимнее, но всё же чистое и голубое парижское небо. Всякая чушь, пихаясь локтями и матерясь, пыталась проникнуть в мою черепную коробку, и не было никакого желания закрыть ворота, дабы не впускать вовнутрь всё это безобразие.

Официант принёс ещё один бокал пива как раз в тот момент, когда непонятного цвета, не то зелёного, не то серого, БМВ остановился напротив бара. Автомобиль просто остановился, поэтому мне пришлось сделать большой глоток и, положив на стол пятидесятифранковую купюру, самому выдвигаться навстречу.

— Привет, — проявился на переднем сидении Марат. — Мы тут уже минут десять крутимся, этот бар разыскиваем. Хорошо, тебя заметили.

«Хорошо-то хорошо, да ничего хорошего», — промелькнули в голове слова старой песенки.

— А я здесь уже с полчаса ванны принимаю, жду…

— Ванны? Какие ванны? — не понял метис.

— Солнечные.

— А-а… — задняя дверца машины приоткрылась, и Марат кивнул через плечо. — Присаживайся, дело есть.

В салоне, кроме водителя и азиата, вытянулся на все свои двести сантиметров длинный здоровый мужик. Тот самый, что недавно преграждал дорогу к автомобилю Дановича. Он неловко потеснился, уступая место справа от себя. Я сел.

— Ты с Санычем по телефону разговаривал? — полуобернулся метис.

— Ну да. Он и попросил здесь вас подождать.

— Он тебе перезвонит сам через тридцать минут, а пока попросил одну его просьбу выполнить.

— Куда он перезвонит?

— Сейчас покажем, — Марат опять обнажил зубы и передал запечатанный пакет с нанесённой сверху фамилией, причём фамилия была написана на французском. — Нужна твоя помощь. Сейчас мы подъедем к одному ресторану, тебя там никто не знает, сядешь спокойно за столик, закажешь чашечку кофе, а заодно покажешь официанту пакет. Ему в руки не давай. Он должен будет привести вот этого человека, — азиат протянул фотоснимок и продемонстрировал мне лицо лысого мужчины. — Передашь пакет ему, а сам можешь потихонечку уходить. Хорошо?

— А что в пакете? — не спешил я.

— Записка от Саныча. Он лично просил, чтобы ты его просьбу выполнил. Я мог бы сам, но… — Марат развёл руки в стороны. — Дело-то пустяковое.

Автомобиль между тем медленно продвигался по улицам Парижа, ежеминутно норовя увязнуть в какой-нибудь пробке. Я совершенно запутался в названиях бульваров и уже не ориентировался в пространстве.

— А скальп мне там не снимут, пока я кофе буду пить?

— Скальп? — опять обернулся ко мне Марат, и приветливая улыбка превратилась в хищный оскал. — Нет, скальп не снимут. Отравить отравят обязательно, поэтому слишком долго не рассиживайся, отдай пакет и выходи. А скальпы у них не принято снимать. Они люди цивилизованные. Сейчас, кстати, подъедем, я покажу телефонную будку и скажу время, когда тебе Саныч позвонит.

Ничего не ответил, и оставшуюся часть пути проехали без слов. Наконец БМВ замер, и метис указал на телефон-автомат:

— Ровно в тридцать пять минут первого Саныч тебе сюда позвонит. А ресторан вон он. Пройдёшь через подземный переход. Ну что, до встречи? Только отдай пакет в руки мужика этого, — он ещё раз продемонстрировал фото. — Официант будет просить, гони его на…

Сунул пакет под куртку и молча вышел на улицу. Автомобиль сразу же отъехал и вскоре скрылся из виду.

В ресторане был занят лишь один столик. Я уселся за первый попавшийся и принялся ждать.

Официант появился, словно джин, из воздуха и приветливо прочирикал что-то на французском. Помня о страшных угрозах отравления, заказал не много:

— Ан кофе, силь ву пле.

— Ан кофе? — переспросил тот.

Утвердительно кивнул головой.

Через пару минут «ан кофе» был готов. Официант принес дымящуюся чашечку, полоску выбитого на автомате счёта и собрался удалиться, когда я показал ему пакет.

— Чирик, чирик? — что-то спросил он, вчитываясь в надпись. — Чирик?

Я, разумеется, ничего не понял, положил пакет на стол и отпил кофе.

— Чирик, чирик? — продолжал упорствовать официант.

Не нашёл ничего лучшего, чем ткнуть пальцем в фамилию.

Он ушёл, а через минуту появился другой мужчина, тот самый лысый, с фотографии. Он тоже принялся чирикать, но я, не вслушиваясь, протянул пакет и проводил взглядом его приземистую фигуру.

Кофе был не вкусным. Коричневая гуща на дне опустевшей чашечки вылепила фигуру вполне угадываемого мужского органа. Наклонил чашку и наблюдал, как рисунок плавно переходит в нечто несуществующее. Кофейная гуща растекалась, растекалась, растекалась…

Крик раздался настолько неожиданно, что я уронил чашку на стол. Крик, а вслед за ним очень быстро произносимый монолог, похожий на ругательство.

Я вдруг подумал, что Марат ведь мог и ошибиться насчёт скальпов и цивилизованности, резко встал и, следя краем глаза за помещением, в котором скрылся лысый, быстро выскочил из ресторана. Свернул за угол, нырнул в подземелье метрополитена, но не поехал, а, перейдя на другую сторону площади, геройски спрятался за телефонной будкой.

Какой-то француз в светлом плаще, замечательно плавно размахивая руками, весьма некстати занимал телефон. Кроме того, молодая негритянка также ждала своей очереди. Я прижался к стеклу и недвусмысленно заглянул мужчине в левый глаз. Тот обратил внимание, перестал махать крыльями, настороженно посмотрел раз, другой и вскоре вышел. Негритянка хотела занять его место, но в это время раздался звонок.

— Пардон, — я вежливо отодвинул девушку в сторону и снял трубку. — Алло!

— Андрей? — раздался голос на том конце линии.

— Ну да.

— Чем занимаешься?

— Прячусь от хозяина ресторана, которому по твоей просьбе пакет передал.

— А-а… — голос засмеялся. — Это не я передал, это пацаны дуркуют. Ладно, ты мне нужен сегодня вечером. Не занят? Тогда запомни адрес. Подъезжай к шести. На месте всё объясню.

Ни хрена себе, «пацаны пошутили…»

* * *

Нас всех, прошедших отбор и одетых в новую, с иголочки, комбу и зелёные береты, повели знакомиться с музыкантами. Традиция. Перед отправкой в Кастельнадари у будущих суперменов проверяли слух. В смысле, музыкальный слух, или, на худой конец, присутствие чувства ритма.

Капрал-болгарин перед строем объявил, что тот, кто после учебки попадёт в муз-секцион, оставшиеся четыре с половиной года, предусмотренные контрактом, будет играть на флейте (он тут же изобразил как) и ещё… Дальше Здравков продемонстрировал недвусмысленный жест — покачал размеренно сжатой в кулак правой рукой в районе гениталий. То бишь, лафа полная.

Рэмбы презрительно скривили физиономии — как же, за этим сюда шли, нам бы вот с пулемётом в джунгли… Все знали, что музыкантов в легионе недолюбливают.

Самым «продвинутым» среди всех вояк, как ни странно, оказался Миха. По дороге в расположение духового оркестра, он, точно опытный джазмен, объяснил мне, чем отличается саксофон-бас от саксофона-альта и предложил без раздумий пополнить ряды «горнистов-дармоедов».

— Ты же, наоборот, в десантники хотел?

— Десантником я уже был… — равнодушно парировал Миха.

В муз-секционе франкофонов сразу облепили муз-франкофоны, англоговорящих — муз-англоговорящие, то же самое с испаноговорящими, китайцами и т. д. К русским подошёл чернющий негр с налепленной на грудь музыкальной фамилией Новиков.

— Ребята, если вы хотите иметь быстрое продвижение по карьерной лестнице, то здесь вам это удастся сделать лучше всего.

Самым поразительным было не то, что Новиков был чернокожим, а то, что он говорил абсолютно без акцента. Так, как будто и впрямь был Новиковым или Ивановым.

— Ты что, русский что ли? — удивился за всех нас Михаил.

— Нет, я из Люксембурга, — с московским аканьем произнёс легионер. — Так вот, сейчас на собеседовании, если кто-то умеет играть на музыкальных инструментах, может сказать об этом. После Кастеля точно попадёте к нам.

— А если я плохо играю?

— Ничего, — улыбнулся Новиков. — Здесь полсекциона ни слуха, ни чувства ритма не имеет. К нам без конкурса берут, мало желающих, все рвутся в дузем РЭП.

Я повернулся в сторону сидевшего в кустах полусонного мулата, с барабаном и нотами на подставке. Через определённый отрезок времени он лениво бил палкой по этому барабану и с видом виртуоза вчитывался в нотную грамоту.

— И как давно этот Ринго Стар здесь тренируется?

— Часа два. Репетирует марш…

— Согласны! — одновременно согласились я и бывший русский десантник.

Офицеру мы оба понравились. Давно в легион не попадали профессиональные саксофонисты. Тем более знающие, чем один саксофон от другого отличается…

Кроме нас никто из русскоговорящих (в команде таких было восемь человек) в музыканты не записался. Последним на вопросы отвечал Андрюха-чеченец. Он был русским пацаном, но родившийся и выросший в Грозном. Во время прохождения срочной службы в Советской Армии воевал в Афганистане. Года четыре назад свалил из страны в Италию, там получил документы лица, временно проживающего в связи с политической мотивацией. Где-то на Сицилии подстригал собак, в конце концов, плюнул на всё и сдался в легион.

— Играете ли вы на каких-нибудь музыкальных инструментах? — поинтересовался у него, через Новикова, офицер.

— Только на автомате Калашникова, — бодро отрапортовал волонтёр.

— Почему? — не понял офицер.

— Потому, что Фамас (марка автомата используемого французской армией) — говно!

* * *

— В смысле?

— Что, в смысле?

— Куда, в смысле, идём?

— Я же тебе говорю, — Саныч стоял перед зеркалом, выбирая галстук, — на вечеринку. Не пошёл бы, да сегодня надо. Есть одежда какая-нибудь поприличнее? О смокинге слышал что-то? Или в вашем коллективе верхом изящества является кожаная дерюга с поднятым воротником?

— Слышать-то слышал…

— Понятно… — Данович, оценивая, поглядел на стоящего рядом Марата. — Свой дай ему на вечер.

— Да куда ему мой? Мой ему короткий будет, — удивился азиат.

— Действительно, короткий, — Саныч прекратил завязывать галстук. — Ну, ничего. Придумаем что-нибудь. Придумаем…

Смокинг мне действительно подобрали по размеру. Ещё «разрешили поносить» сотовый телефон. Долго стоял возле зеркала, пытаясь уловить произошедшие изменения в облике самого близкого мне существа — моего отражения. Пытался уловить, но ничего нового не обнаружил. Что там за пословица про «встречают» и про «одёжку»?

В нужный дом, где должна была состояться вечеринка, вошли вдвоём. Водители и сопровождение остались в двух машинах на улице. Данович выглядел очень респектабельно и солидно. Костюмчик на нём сидел.

Хозяева французы встретили Саныча, точно старого знакомого, без лишней помпезности, по-дружески. Меня он представил так, что я сам не понял, кем являюсь, но умудрился, неожиданно даже для себя, поцеловать руку хозяйке. Та была в восторге.

— Я сказал им, что ты молодой бизнесмен из Сибири. Правда, пришлось объяснять, где находится Сибирь. Ещё ты входишь в совет директоров компании, занимающейся продажей алюминия. Так как никто здесь не понимает по-русски, то можешь говорить, что угодно, я переведу правильно, — Данович покосился неопределённо. — А, впрочем, меня они тоже принимают за российского бизнесмена. Этакого «нового русского», — он улыбнулся удаляющейся от нас хозяйке дома. — Ишь, киса какая.

Подошёл «человек» с подносом (или разносом?) в руке. Мы взяли по бокалу чего-то шипучего. К Эдуарду Александровичу, точно тяжелогружёные баржи, периодически подплывали некоторые из гостей, и он приветствовал их, не забывая представить и меня тоже.

— Скажи что-нибудь, — улыбался Данович, разговаривая с очередным гостем. — Они интересуются качеством алюминия, которым ты торгуешь.

— Качество великолепное, — расхваливал я товар. — Самолёты из моего алюминия приземляются исключительно на жопу.

Он «переводил». В результате все расходились довольными.

— Ты всё-таки, на всякий случай, поменьше остри, — когда мы остались одни, подтолкнул в бок Саныч. — Вдруг кто-нибудь из этих эрудитов понимает по-русски. Всякое может быть.

— Хорошо, — сделал большой глоток из бокала. — Ты ждёшь кого-то?

— Да. Один «каморад» из Марселя должен появиться. Поговоришь с ним насчёт алюминия тоже. Кстати, ты, на самом деле, что-нибудь понимаешь в плавильном деле?

— У меня отец на КРАЗе двадцать лет отработал.

— Это что ещё такое?

— Красноярский Алюминиевый Завод. Возможно, потому и умер раньше времени.

— А ты тут при чём? Не ты ведь, а отец твой работал. Так ведь?

— Так.

— Значит, ничего не соображаешь, поэтому рассуждай на тему изменения температуры плавления металлов вдумчиво и расплывчато. Понял?

— Понял…

Я, обнаружив свою компетентность в металлургической отрасли, на некоторое время замолчал совсем. Наконец, Данович, дождался, кого хотел. К нам подошёл толстый мужчина лет пятидесяти и, поздоровавшись, заговорил с Санычем. Тот, по-свойски взяв толстяка за локоток, представил меня. Видимо, мужчина был готов к встрече с дельцом от цветной металлургии, потому как бойко принялся расспрашивать о моих планах. Я отвечал «вдумчиво и расплывчато». Данович «переводил». Беседа состоялась.

Обсудив всё что нужно, мужчины закрепили консенсус шампанским. Впрочем, в умеренных дозах.

— Можно считать, что вечер прошёл не напрасно, — не глядя на меня, произнёс Саныч.

— «Новый француз»? — провожая взглядом тучную фигуру, сострил я.

— Нет, старый. У них тут всё старое. У них из таких, как этот, президентов выбирают. Впрочем, в России теперь тоже.

— У Измайлова приятель был, Федяев фамилия. Под определение «новый русский» подходил один в один, как в фельетонах описывают.

— Почему был? Тоже безвременно почил?

— Кто, Федяев? — вспоминая фаната Достоевского, почесал подбородок. — Не знаю даже. Я о нём ничего с тех пор не слышал. Я Измайлова первый раз в его кабинете встретил. Тоже случайно.

— В Москве об Измайлове многие говорили. Коммерсант был серьёзный, — мой собеседник выделил слово «серьёзный». — В последнее время он в политику залез, а это самая вонючая грязь, какая только существует. Дерьмо даже, а не грязь. Ладно, все мы там окажемся. У любой комедии есть своя финита. Измайлов жил своей жизнью. Пусть это жизнь торгаша, но это его жизнь.

— Жизнь торгаша… Фраза расплывчатая.

— Почему расплывчатая? Какими бы крутыми и навороченными все эти коммерсанты и бизнесмены сами себе ни казались, как бы они ни защищали образ жизни, заключённый в принципе «купить — перепродать», на девяносто пять процентов все они являются подонками. Потому что, сам подобный подход к жизни является ущербным. Я ведь это не потому утверждаю, что обязан, в силу обстоятельств, определённых понятий придерживаться. Понятия эти сами не всегда однозначные. Я просто очень многих таких людей знаю. Не может человек, исповедующий принцип «купи-продай-перепродай», порядочным быть. Как их в народе кличут? Правильно, барыга, спекулянт, независимо от суммы денег, получаемой с оборота. И это даже не их вина. Люди изначально рождаются разными. Тот, кому на роду написано торговать, и будет торговать. Менялы ужё рождаются менялами. Перекупщики — рождаются перекупщиками. Как бы я ни хотел, я никогда не смогу стать коммерсантом потому, что рождён другим. Даже если заставлю себя, разбогатею на подобного рода бизнесе, всё равно прогорю. В конце концов, продам какой-нибудь товар тому, кто в нём будет очень заинтересован, но недостаточно обеспечен, за цену меньшую, чем закупочная. Или вообще отдам задаром. Ни один спекулянт этого не сделает. Ему его природа не позволит. Во все времена человечество делилось на тех, кто возделывает землю, трудится, работает, на тех, кто торгует, и тех, кто воюет. Воины всегда считали ниже своего достоинства заниматься куплей-продажей. Создавать себе материальное благо в результате каких-то коммерческих расчётов. Солдат брал в руку меч и с этим мечом шёл, добывал себе славу и богатство. Из этих трёх групп, в разные годы, в мире по очереди доминировала какая-то одна. Сейчас время купцов-коммерсантов. Они диктуют моду и правят миром. Хоть это и не правильно, но с этим приходится считаться. Воины вынуждены отсиживаться в подполье. Согласен со мной? Мне, например, противно сидеть подсчитывать, сколько я могу получить за это, а сколько за это. Дрожать из-за денег и видеть в них смысл жизни? Деньги это не повод для того, чтобы жить, а торгаши уже рождаются ради денег. Посмотри хотя бы на этих индюков, что здесь собрались. Забери у них все их франки, сними дорогую одежду, выкинь на улицу и что от них останется? Жалкое зрелище, — Саныч полуобернулся, посмотрел на «мой» смокинг, а потом вообще отвернулся. — А говоришь, фраза расплывчатая.

По помещению, точно удары ложкой по сковородке, разносились звуки рояля. Кто-то из присутствующих музицировал. Ничего себе, удачное сравнение.

— Я не это имел в виду.

— Да какая разница, — Данович поставил фужер на поднос подоспевшего официанта. — Что они там играют такое мерзкое?

— Шнитке, наверное.

— Кого? — мужчина плавно открыл и закрыл глаза.

— Шнитке, — вслушался в игру на сковородке с видом дирижёра симфонического оркестра. — Кажись…

— Понятно, — «всё поняв», покачал головой Данович. — Металлург… Скоро пойдём отсюда, а то тебе что-нибудь другое померещится. Шостакович, например. Вот только ещё с одним «каморадом» поговорю, а то где мне их потом всех в одной хате собрать.

— Тоже «старый француз»?

— Да. Только он ещё к тому же государственный муж.

— Измайлова, кстати, любимая тема, насчёт государства и закона.

— И что за тема?

— Тема? — я попытался запихнуть в мозг и одновременно вывести наружу результат всего, услышанного в своё время от Игоря. — Ну… Тема стандартная. Государство и право, как два самых удачных изобретения за весь период эволюции человечества.

— Что? — Саныч даже поморщился, выслушивая эту скороговорку. — Не понял. Ещё раз, помедленнее и не так заумно.

Повторил, как можно внятнее произнося слова, причем сам с интересом вслушивался в их содержание. Данович отреагировал кратко и лаконично.

— Бред.

— Что бред? — не понял теперь я.

— Всё бред. Всё, что он тебе нёс насчёт «институтов государственной власти», полный бред. И государство — бред, и сама эта тема — бред. Звучит, правда, красиво — «Институт государственной власти». Но не более того.

Реплика прозвучала как раз в такт музыке. В сопровождении рояля, так сказать. Шнитке…

— И что?

— И ничего, — мужчина пожал плечами. — Тебе интересно?

— Интересно.

— А-а… Понятно. Сравнить хочешь. Всё познаётся в сГавнении, — он произнёс эту фразу на одесский манер, с нарочно сильной картавостью. — СГавни, сГавни, — Данович несколько секунд помолчал. — Видишь ли, для Измайлова государство являлось инструментом, с помощью которого он стремился реализовать свои потребности. Потому он и любил так сию тему.

— Так Игорь и не скрывал этого.

— Какой Игорь?

— Ну, в смысле Измайлов.

— Тогда тем более всё понятно. Такие люди, как он, всегда стараются опереться на власть, ища в государстве покровителя, а при удобном стечении обстоятельств и сами используют эти институты. Потому как больше они ни на что опереться не могут. Государство и создаётся такими вот Измайловыми и для Измайловых. Они и будут защищать изо всех сил его надуманные ценности, потому что защищают в первую очередь самих себя. При этом на нас им глубоко плевать, если не сказать жёстче. Так на кой чёрт мне нужны все эти Измайловы вместе со всеми их многочисленными государствами? Все они ребята конечно хорошие, в меру весёлые, иногда честные, но хоть бы кто-нибудь из них, хотя бы раз в жизни, публично и открыто признался, что любая государственная власть есть не что иное, как узаконенная возможность одних жить за счёт других. Слышал ты когда-нибудь подобные признания от всяких там президентов или просто чиновников? И не услышишь. Но зато тебе популярно объяснят, что без государства ты пропадёшь, а следом земля сойдёт с орбиты и исчезнет во мраке космоса. Так что, никаких… Ну а если не поймёшь, — Саныч посмотрел выразительно. — Растолкуют более доходчиво. Измайлов знал, что говорил. Голова у него на правильном месте росла.

— Росла…

— Любое государство, с любыми законами, способен создать любой индивидуум, у которого хватит сил доказать, что он прав. Банальных физических сил. Моральная сторона вопроса утрясётся сама собой через некоторое время. При всей ущербности своей демократии, Америка является флагманом государственности потому, что у неё кулаки крепкие. О том, что строилась она на костях и крови проживавших до этого на территории континента индейцев, никто не вспоминает. Дай сейчас индейцам кулаки более мощные, чем у белых, и через сто лет страна краснокожих будет считаться во всём мире единственным законным государственным образованием в Северной Америке. Да ладно, Америка… Вот, к примеру, попробуй представить, что мы с тобой вдруг стали ну очень сильными. Или научились чему-то такому ужасному, превратились в непобедимых монстров, овладели искусством убивать человека взглядом или даже мыслью. Другими словами, приобрели оружие, превосходящее по своим возможностям любое другое на земле. Что мы делаем? Мы селимся в каком-нибудь глухом посёлке, где-нибудь в Сибири. Ты из Красноярска? Ну, значит, остановимся там неподалёку. Рядом с посёлком, в лесу отгородим территорию и объявим её суверенным государством с названием «Великое Медвежье Княжество — ВМК». Себя, разумеется, назначим Великими Императорами или ещё как-нибудь позаковыристей. Потом издадим свод законов, конституцию, не имеющую ничего общего с российской и т. д. Телеграфируем об этом в Москву, в ООН и на планету Марс. На Марс просто так, для большей солидности. Как ты думаешь, какова будет реакция официальных властей? Правильно. Они либо постараются нас успокоить, либо сочтут за дураков и не прореагируют вовсе. Тогда мы обидимся и присоединим к своему государству соседний посёлок, посулив местным жителям, которым вообще до еловой шишки с кем жить, множество благ. Недовольных посадим в тюрьму или выселим за пределы Медвежии. Да, кстати, тюрьму нужно будет построить в первую очередь, мы ведь государство. Жителям, принявшим нашу власть, объявим, что одним из пунктов нового закона является разрешение экспроприации денежных средств и других ценностей у любого объекта и субъекта, находящихся за пределами территории княжества. Затем введём собственную валюту или объявим национальной валютой российские рубли или доллары США. С этой целью, в соответствии с законом и пользуясь своими феноменальными способностями, мы экспроприируем деньги в банке ближайшего города. Народ нас поддержит. Тех, кто не поддержит, приговорим к расстрелу, на глазах толпы зачитаем список их преступлений перед конституцией, объявим врагами народа, а потом помилуем, что прибавит нам уважения. Разумеется, после всего этого самоуправства российские власти завопят: «Беспредел!» — и предпримут отчаянную попытку навести порядок и арестовать зарвавшихся наглецов, то бишь нас. Но мы уничтожим посланную милицию и силы быстрого реагирования. После чего сразу же оповестим мировую общественность о срыве коварных планов милитаристской России оккупировать территорию суверенного Великого Медвежьего Княжества. Несколько мелких европейских стран, в силу своей хронической ненависти к России, а ещё больше в силу своей говнистости, например, страны Прибалтики, с радостью осудят «вмешательство России в дела суверенного государства» и попытаются поднять компанию протеста. Отпраздновав победу и укрепив свой авторитет в глазах «собственного народа» и прибалтийской общественности, мы в результате контрнаступления присоединим к ВМК город Красноярск и объявим его новой столицей нашего княжества. Заодно, прицепим ещё пару-тройку крупных городов. В доказательство того, что правы именно мы, придётся несколько раз разгромить «вражескую армию» и расширить границы государства до размеров бывшего СССР, включая недальновидную Прибалтику. Таким образом, опираясь исключительно на силу, мы создадим государство, жители которого заживут в меру счастливой жизнью, при полном перевороте с ног на голову прежних законов и понятий. Кстати, религию необходимо подобрать также новую, дабы во всеуслышание заявить, что с нами Бог. Именно с нами, а не с теми, кто нам противостоял, и все наши победы объясняются присутствием возле нас нашего Господа. Вот тут-то и вспомнится та телеграмма на Марс в начале «Большого пути». Итак, все мысли и взоры устремляем в небо, а купола новых церквей расписываем изображением ничего не подозревающего четвёртого спутника Солнца. Через пятьдесят-сто, а в случае если удастся прибрать к рукам всю планету, меньшее количество лет, законы нашего государства будут признаны единственно правильными и соответствующими морали и нормам человеческого общества. И никто не вспомнит, что всё это мы придумали ради собственных эгоистических интересов. Вот что такое государство и институт государственной власти, будь то российский, французский, американский или какой-либо ещё. Хорошо надутый и с виду благополучный мыльный пузырь. Как можно, вообще, серьёзно говорить о подобной ахинее? Тем более участвовать во всей этой клоунаде. Закон суров, но это закон… Гениальное изречение, но только для умных. Изречение, которое само себя высмеивает, правда так, что сатиру в ней заключённую понимают лишь немногие. Остальные берут то, что лежит на поверхности и пытаются вылепить из этого второсортного материала идеалы для своего общества, — Данович повернул голову в сторону рояля. — Вот такая песня, как раз под стать музыке. Слава Богу, прекратили играть.

Музыка действительно прекратилась пару минут назад. То ли пианист устал, то ли слушатели…

— Вообще, обрати внимание, продавец и государство всегда тянутся друг к другу. Почему? — Саныч задал этот вопрос точно самому себе и сам же ответил: — Да потому, что любое государство по своей сути продажное. Оно вынуждено быть продажным, и оно продаётся и покупается тоже. Барыга и судья — близнецы-братья. Любящие друг друга и друг друга поддерживающие. И строй никакой роли здесь не играет. При том же социализме государство хапнуло себе сразу всё и являлось и судьёй и продавцом в одном лице. Жадность. А жадность, как известно, страсть пагубная. Вот она коммунисты и погубила.

В зале усилилось оживление. Видимо, ожидали начала какого-то очередного мероприятия.

— Ну и ещё раз насчёт государства, если уж мы эту тему затронули, — Саныч наблюдал за происходящей в помещении перетасовкой. — Никогда нельзя отождествлять государство и народ, который в этом государстве живёт. Вот так.

— Нельзя без государства, — я попробовал усмехнуться. — Трудно будет в людях разобраться.

— Конечно, нельзя, — он охотно согласился. — Пусть будет.

— И любой закон, который «суров, но всё же закон», тоже пусть в форме сатиры на бумаге красуется?

— Пусть… — Данович быстро перевёл взгляд с меня на лестницу, ведущую на второй этаж. — А, вон ты о каком законе… Технично перевёл разговор на запасные рельсы. Нет, брат лихой, идея воровского закона, в том виде, в каком она задумана была, не подразумевала государство в государстве. Это антигосударство в государствах. Уловил разницу? Ладненько, — он легко хлопнул меня по предплечью и опять поглядел на кого-то наверху. — Об этом опосля подискутируем. Пока побудь здесь один, мне надо отлучиться. Кажется, сейчас самое время. Заметил я одну странную особу, — Саныч, продолжая смотреть вверх, направился к лестнице. — Скоро вернусь. Жди…

Ждал около часа. Потом ждал ещё. Когда гости начали расходиться, почувствовал дискомфорт. Когда же ушли почти все, и я додумался выйти на улицу, автомобилей Хазара на месте не оказалось.

Я стоял, точно идиот, в чужом смокинге, в чужом городе, посреди зимы и улицы и, кусая губы, лупал глазами. Хотя, почему точно идиот? Идиот и есть. Круглый и постепенно замерзающий.

Не найдя ничего лучшего, поймал такси и поехал на Елисейские Поля, по которым бродил, словно сеятель зёрен, разбрасывая вокруг отнюдь не добрые мысли. Интересно, что-то взойдёт или нет, и каковы будут результаты подобной посевной?

— Где вы, побеги молодые и зелёные? Где вы, заливные изумрудные луга и золотые поля спелой пшеницы? Хрен вам, а не пшеница. Перемёрзнете вы тут к чёртовой матери. А в принципе, так вам, б…ям, и надо. И мне тоже.

 

Глава 30

В этом самом моём не моём смокинге я шлялся по Елисейским Полям до тех пор, пока не уткнулся носом в один из многочисленных баров-ресторанов. А когда уткнулся, было поздно менять направление движения. Вошёл вовнутрь и уселся за свободный столик. Официант… Ох уж эти западные официанты, с их вечными улыбками и «достойной услужливостью». Официант незамедлительно появился и протянул меню. Что там было написано — кромешная тайна, но я, ни сколько не сомневаясь, уверенно ткнул пальцем «куда попало». Он и принёс «что попало», но на кругленькую сумму. Удачно ткнул…

А этот пёс вбежал в помещение настолько неожиданно, что явился неожиданностью сам по себе. Обслуживающий персонал его явно не ждал. Не звали-то точно. Незваный пёс, как известно, хуже крокодила, хотя при чём здесь этот злодей?

Пёс выбрал, «разумеется», именно меня. Повертелся, повертелся и шлёпнулся на задницу возле столика. В общем-то, удивляться нечему. Животные всегда чувствуют…

Породы в собаке было столько же, сколько в официанте, а тот был явным негро-китайцем, причём с преобладанием арабского. Нормальный беспородный пёс, дворняжка (откуда беспородный пёс взялся на Елисейских Полях?). Веселящиеся туристы, со всего света съехавшиеся специально в этот ресторанчик, налили в предвкушении зрелища. Ни я, ни животное их ожиданий не обманули.

Я галантным жестом предложил Шарику отужинать вместе и выставил на пол перед выразительной мордой весь свой заказ, включая вино. Пёс также галантно от вина отказался, зато, особо не кокетничая, за пару секунд сожрал и вылизал примерно семьсот франков. В зале раздались аплодисменты. Четвероногий актёр чуть было не прослезился и не сыграл на бис, но…

Растерявшиеся в начале представления официанты быстро опомнились и под общее негодование выгнали Шарика на улицу. Возле самой двери он с грустью оглянулся в мою сторону, как бы спрашивая: «Может, вместе пойдём?» — и, поджав хвост, выскочил наружу.

Просовывая руку во внутренний карман, чтобы взять деньги и расплатиться по счёту, неожиданно наткнулся на совершенно забытый сотовый телефон. Повертев в руках маленькую аккуратную Моторолу, нашёл, как он включается, и тут же был осчастливлен мелодичным звонком. Видимо, пытались дозвониться давно. На определителе номера высвечивались незнакомые цифры. Несколько секунд я раздумывал, а потом открыл верхнюю панель.

— Алло, Марат? — раздался резкий взволнованный голос.

— Нет. Это не Марат.

— А кто это? — интонация голоса поменялась в сторону удивления.

— Это телефон Марата, — понял я, чей сотик одолжил мне Данович. — А говорит Андрей.

— Какой ещё Андрей?

— Сибиряк.

На виртуальном конце видимо соображали, как реагировать на эту новость, а потом голос тихо и невнятно произнёс:

— Приезжай в дом. Саныч застрелился…

САНЫЧ ЗАСТРЕЛИЛСЯ… САНЫЧ ЗАСТРЕЛИЛСЯ???!!!

* * *

Наблюдая за тем, как море и небо сливаются в одну линию, я, убаюканный мерным, еле слышным перестуком колёс, медленно погружался в дремоту. Легионеры сняли свои зелёные береты и теперь почти все следовали моему примеру. Поезд «Марсель — Тулуза» мчал тридцать новобранцев, прошедших отбор Аобаня, в учебный центр под Кастельнадари или, просто, следуя легионерскому сленгу, в Кастель. Не спал лишь Роберт.

— Tell me what is?.. — он задумался, соображая, о чём конкретно нужно спросить.

— Игорёха, — я проснулся и тронул за плечо парня из Харькова, бывшего учителя. — Ирландец опять с вопросами пристаёт. Переведи, чего он хочет.

— Он спрашивает… — Игорь потянулся и захрустел суставами. — В общем, что-то с душой связано.

— С чьей душой?

— Whose? А, понятно, можно было и не переспрашивать. Старая песня. Он интересуется не чьей-то конкретной душой, а вообще Русской Душой.

— И что я ему должен ответить?

— Расскажи историю любую, а то я опять усну. Так хоть время убьём. Я попрактикуюсь в английском заодно.

— Ладно, переводи, навру уж чего-нибудь…

ВСЕГО ТРИ ЖЕЛАНИЯ, ИЛИ РУЛЕТКА ПО-РУССКИ

Пустыня. Вечер. Чистое голубое небо. Солнце ещё не закатилось. Раскалённый песок. По песку ползёт уставший, измождённый мужчина. На пересохших губах единственное слово: «пить». Вокруг лишь дюны да барханы. Ситуация безнадёжная.

Внезапно мужчина натыкается на сосуд из жёлтого металла, похожий на кувшин. В желании извлечь хоть каплю жидкости, он переворачивает кувшин, трясёт его, но воды не находит. Тогда, как это водится во всех историях, мужчина трёт сосуд рукавом, пытаясь вытереть пыль и прочесть то, что начертано на его поверхности. Опять же, как заведено во всех сказках, звенят колокольчики, и из кувшина появляется джинн. Человек ошарашено смотрит на джинна. Тот самоуверенно оглядывает счастливчика.

Человек. — Во, блин, кажись, опять мираж…

Джинн. — Нет, не мираж. Я джинн Сулейман. Я восемьсот лет томился в этом сосуде. Вы меня спасли, и за это я выполню любые три ваши желания, Господин.

Ч. — Да нет. Ты — мираж.

Д. — усмехаясь. — Если сейчас не последует указание вынести Вас из пустыни, то, боюсь, в мираж превратитесь Вы, Мой Повелитель.

Ч. — Во, блин, дела.

Д. — нетерпеливо. — Ну так, я весь в ожидании.

Ч. — А что, торопишься куда-то?

Д. — Я восемьсот лет ждал этого часа. И сейчас, выполнив свои обязанности перед Вами, Мой Спаситель, спешу, по традиции, отомстить обидчикам, упрятавшим меня в эту тюрьму.

Ч. — с пониманием качает головой. — Ну, это занятие нужное. Даже не знаю, что тебе посоветовать?

Д. — Мне не нужны советы. Мне нужны только три приказа. Приказывайте.

Ч. — А что приказывать-то?

Д. — Всё, что захотите.

Ч. — Всё, всё?

Д. — Ну, не совсем всё… — чешет за ухом. — Однако то, что необходимо Вам в этот момент, думаю да. Приказывайте.

Ч. — Во, блин… — тоже чешет затылок. — Я вот как-то и не знаю, что сейчас мне нужно. Как-то вот, всё быстро произошло. Не подготовился.

Д. — недоуменно. — Так это даже вон той глупой змее понятно, чего Вам не хватает.

Ч. — испуганно оглядывается. — Ты чего меня змеями пугаешь? Я этих тварей ух, как боюсь, — опять поворачивается к джинну. — Ты вот что. Посиди пока в своём кувшине, а я в это время подумаю. Как надумаю, позову.

Д. — в изумлении округлив глаза. — Ну и ну… Воля Ваша. Выполняю первое пожелание, Мой Повелитель.

Джинн исчезает в сосуде. Человек возбуждённо грызёт ногти, шевелит ушами и губами, усиленно пытаясь придумать что-нибудь позаковыристей. Наконец, радостно потирает руки и вызывает джинна.

Д. — Слушаю Ваше второе желание, Мой Господин.

Ч. — Как это второе?

Д. — Первым желанием было отправить меня в кувшин.

Ч. — возмущённо. — Ну, ты эти фокусы брось. По закону ты должен после каждого выхода из кувшина выполнить три желания. Так или нет?

Д. — грустно отворачиваясь в сторону. — Ваша правда, Мой Повелитель.

Ч. — Обмануть, что ли, хотел?

Д. — Да нет. Просто условия подзабыл. Восемьсот лет прошло всё-таки. Память уже не та.

Ч. — снисходительно машет рукой. — Ну, да ладно. Я тут вот что придумал. Ты действительно всё можешь?

Д. — Почти всё.

Ч. — набрав в лёгкие воздуха, шумно выдохнув и радостно улыбнувшись. — А маленькую баночку пива можешь сюда принести?

Д. — Могу.

Ч. — Ух ты… — мечтательно. — Пива хочу.

Д. — равнодушно. — Только одну банку?

Ч. — Ага.

Д. — Слушаю и повинуюсь, — хлопает в ладоши, и перед человеком появляется запотевшая зелёная баночка холодного пива.

Ч. — восхищённо. — У- У- У… — дрожащими руками открывает банку и, не спеша, растягивая удовольствие, пьёт. Когда пиво заканчивается, он блаженно валится на песок и закрывает глаза.

Д. — опять нетерпеливо. — Ну и?..

Ч. — лениво открывает глаза. — Что ну?

Д. — Другое желание?

Ч. — медленно, с растяжкой. — Дру-у-гое…

Д. — Да. Другое, следующее.

Ч. — Следующее я ещё не придумал. Ты вот что. Полезай обратно в кувшин, а я маленько подумаю.

Д. — с кислой физиономией. — Слушаю и повинуюсь, — ныряет в горлышко.

Ч. — Стой! Стой! Придумал!

Д. — высовывая из кувшина голову. — С удовольствием выполню Ваше второе желание, Мой Господин.

Ч. — ухмыляясь. — Ну, ты фрукт! Второй раз меня облапошить хочешь? Ты же в кувшине только что сидел.

Д. — пытаясь убедить. — Да я только наполовину успел.

Ч. — О, блин… И как же ты залазил? Спиной что ли, если сейчас твоя голова из кувшина торчит?

Д. — целиком выбираясь наружу. — Хорошо. Слушаю Ваше приказание, Господин.

Ч. — похлопывая по животу. — Не ел я трое суток. Ты бы не мог чего-нибудь съестного подкинуть, а то в пузе урчит?

Д. — Чего именно?

Ч. — Ну… Чего-нибудь этакого. Пельменей чашку или лучше манты — они крупнее. Можешь?

Д. — хлопая в ладоши. — Пожалуйста.

Ч. — Ух ты… И в правду манты, — с аппетитом поедая. — А чего это я всухомятку ем? Слушай, дорогой.

Д. — Да я и так весь во внимании.

Ч. — громко чавкая и одобрительно кивая головой. — Молодец! Так держать! Сделай ещё одно пиво. Только не эту дрянь баночную, с консервантами, а нормальное. Жигулёвское, например.

Д. — Может, сразу ящик?

Ч. — машет головой. — Нет, ящик мне не надо. Пока бутылочки хватит. Там видно будет.

Д. — И надолго это затянется?

Ч. — Что это?

Д. — По бутылочке, в смысле?

Ч. — смачно отрыгивая. — Я пока никуда не спешу. Ну так, где пиво?

Д. — хлопая в ладоши. — Слушаю и повинуюсь!

Спустя десять минут, когда уже всё съедено и выпито.

Ч. — потягиваясь — Вот теперь кайф.

Д. — Чего? Какое желание?

Ч. — Да, нет. Это я говорю, что хорошо мне. Поел, попил, теперь бы пообщаться с кем-нибудь. Давай за жисть побеседуем, что ли?

Д. — Это Ваше третье желание?

Ч. — Не… это так, предложение. Хочешь — общайся, не хочешь — не надо. Твоё дело.

Д. — Когда же последнее желание?

Ч. — А ты что, не догадываешься, чего я пожелать могу?

Д. — Догадываюсь, — опять тяжко вздыхает. — Лучше уж общаться.

Ч. — радостно. — Вот это другое дело. Вот это по-нашему. Только ведь, так просто общаться тоже как-то не то, вроде. А ну-ка полезай в кувшин.

Д. — сплёвывает в сердцах на песок. — Слушаюсь, господин.

Ч. — берёт кувшин в руку, смотрит на заходящее солнце, а потом вновь потирает край сосуда. — Вылезай.

Джинн молча выбирается наружу и отворачивается в сторону.

Ч. — Обиделся, что ли?

Д. — Я должен отвечать?

Ч. — Да в общем, как хочешь, — опять ложится на спину и поворачивает голову в сторону заката. — Тебя как зовут, забыл?

Д. — Сулейманом.

Ч. — Турок, что ли?

Д. — Чего?

Ч. — Я спрашиваю, ты турок или нет?

Д. — Я должен отвечать?

Ч. — Ну ты заладил — должен, не должен. Не получается что-то у нас беседа задушевная. Тут без допинга не обойтись, — приподнимается на локте. — В общем, гони Сулейман два стакана. Ты, кстати, что пьёшь?

Д. — Я вообще ничего не пью.

Ч. — За мой счёт, водочки русской. А?

Д. — фыркая — За его счёт… Во клиент попался.

Ч. — Что ты там бормочешь?

Д. — Я говорю, а может Вам компаньона доставить? С ним и выпьете. А лучше всего женщину.

Ч. — Ну… Женщину… И что я с ней делать здесь буду? — окидывает рукой пустыню — То змеями пугал, а теперь бабу, говорит, притащу.

Д. — с хитрецой. — Так я ж дворец построю. В секунду. Как раз три желания получатся.

Ч. — Ага… Водка, баба и дворец. И я ещё тут, блин, султан. И змеи кругом ползают. Кстати, меня Николаем зовут. Можешь просто, Коля.

Д. — скучно. — Очень приятно. Ну так, будем собеседника заказывать?

Николай — Хрен его знает… — неопределённо пожимает плечами. — Тащи сначала водку, а потом посмотрим…

Д. — хлопает в ладоши. — Слушаю и повинуюсь.

Рядом с Николаем возникает столик. На столике бутылка водки и два стакана.

Н. — восхищённо. — Ну, ты колдун!

Д. — Я не колдун, я джинн. Ещё раз спрашиваю, собеседника будете заказывать?

Н. — Ну давай, раз уж настаиваешь.

Д. — Кого именно?

Н. — Не знаю. Артиста, что ли, какого-нибудь известного… — мечтательно. — А что? Выпью водочки со звездой голливудской…

Д. — хлопает в ладоши. — Слушаю и повинуюсь.

Возле столика появляется Леонардо ди Каприо в ночной рубашке и с накрашенными губами. Он ошарашено смотрит по сторонам и ничего не понимает.

Н. — возмущённо. — Ты чего?! Ты что делаешь-то?! Только пед…, тьфу, гомосексу…, тьфу, короче, этих самых мне здесь не хватало для полного счастья. Вот так удружил. А ну, лезь в кувшин!

Джинн скрипит зубами, но послушно лезет в свою тюрьму.

Н. — брезгливо обходит новоявленную звезду, берёт в руки кувшин и вызывает джинна. — Этого обратно отправь, не буду я с ним водку пить.

Д. — Слушаюсь, Господин, — хлопает в ладоши, ди Каприо исчезает.

Н. — держа кувшин в руке, — Давай другого кого-нибудь. На нормального мужика похожего.

Д. — хлопает в ладоши, и рядом со столиком возникает обнажённый по пояс, измазанный боевой раскраской Шварцнегер с пулемётом в руках.

Н. — заикаясь, — Гу-у-утен морген.

Шварцнегер сурово оглядывает местность, а затем направляет оружие в сторону человека. — Я, я.

Н. — диким голосом джинну. — Лезь в кувшин!!! — затем с бешеной скоростью трёт стенку сосуда рукавом.

Д. — ехидно. — Что прикажете, Мой Господин?

Н. — в панике. — Пулемёт забери у него!

В результате короткой схватки боевик лишается оружия.

Н. — орёт на джинна. — Всё! Ё… ко всем …ням! Хватит! Хватит экспериментов над живым человеком. Убирай отсюда этого терминатора шизанутого. Не пустыня, блин, а проходной двор.

Д. — Слушаюсь и повинуюсь.

Н. — переводит дыхание и вытирает пот ладонью. — Ну, ты мне устроил просмотр кинофильма. Слушай, ты ведь не Арнольда сюда притащил, а персонаж его какой-то сборный. Даже не знаю, из какого фильма. А если бы он меня подстрелил ненавязчиво?

Д. — язвительно. — Извините, Господин, я как-то об этом не подумал.

Н. — тоже язвительно. — Вот залазь в кувшин и подумай.

Д. — исчезая в горлышке. — Чего ещё можно ожидать от жертвы кинопроката?

Н. — про себя, вертя сосуд в руках. — Чего это он там про жертвы? Надо бы поосторожней с этим Сулейманом, — трёт стенку.

Д. — привычно появляется и скрещивает на груди руки. — Гутен морген.

Н. — Салам алейкум.

Д. — Ещё одного собутыльника предоставить?

Н. — Хватило тех двоих. Лучше сам пить буду, больше достанется.

Д. — Да, действительно, водка нынче дефицит. А может быть, кого-нибудь из соотечественников увидеть хотите?

Н. — наливая полстакана. — Чьих? Моих или твоих?

Д. — Ну, насчёт моих соотечественников, скажу прямо, они Вам вряд ли понравятся. Пожалуй, лучше Ваших.

Н. — усмехаясь. — Гхе… Наших. А кто они — наши?

Д. — задумчиво — Знаю, что русские. А вот откуда вы появились, понять не могу. Раньше никаких русских не было.

Н. — Ясен хрен. Раньше, поди, только турки водились, вроде тебя.

Д. — Ну, положим, никакой я не турок. А вот по поводу возникновения русских, думаю, без участия алкоголя здесь не обошлось.

Н. — скривив лицо. — Я гляжу, ты разговорчивым очень стал. Может, выпьешь вместе со мной?

Д. — Не пью я.

Н. — Ну как хочешь, — мочит палец в стакане, облизывает и с видом знатока кивает головой. — Хорошая водка, только вот закуски нет. Хотя бы огурец подогнал, что ли?

Д. — Итак, огурец?

Н. — Ага.

Д. — хлопает в ладоши. — Огурец к столу императора!

Н. — берёт огурец в левую руку. — Благодарю, служивый. Гип-гип-ура! — заглатывает водку и заедает её мечтой огородника. — Ух, хорошо пошла.

Д. — Итак, что Вы ещё надумаете? Может, хлебушка кусочек маленький?

Н. — пережёвывая огурец — О! Это ты здорово придумал. Чувствуешь, стервец, глубину души русской. Вот только, что ты меня всё на «Вы» да на «Вы»? Я же говорю, зови просто Коля.

Д. — Хорошо, Колян. Какие будут дальнейшие распоряжения? Хочешь, ферму парниковую разобью? Огурцы — «во!» получатся.

Н. — Не надо.

Д. — Другой бы на твоём месте что-либо глобальное попросил или, на худой конец, денег побольше, а ты — баночку пива, да огурец со Шварцнегером.

Н. — наливает в один стакан доверху, а в другой половину. — Хватит лясы точить. Слушай моё второе пожелание.

Д. — испуганно смотрит на полный стакан водки. — Да не пью я!

Н. — О! Сразу понял. В общем, пей залпом.

Д. — сокрушённо. — Слушаюсь и повинуюсь, — выпивает водку, затем краснеет и дёргается.

Н. — Ну, а третье желание, сам знаешь, — выпивает свои полстакана.

Д. — исчезая в кувшине. — Слушаюсь и пови… ик…

Николай трёт стенку и вызывает джинна. Тот вылетает как пробка.

Д. — Больше не пью.

Н. — Ну надо же. Не пьёт он. Гхе… А что это, кстати, за колокольчики звенят, когда ты из кувшина вылетаешь?

Д. — Это вроде позывных, значит, я слушаюсь и повинуюсь.

Н. — А другую музыку нельзя поставить?

Д. — Куда поставить?

Н. — Куда, куда… Вместо позывных этих.

Д. — Это пожелание?

Н. — Да. Но только не теперь. Теперь тащи ещё бутылку.

Д. — Слушаюсь и это… Сейчас, короче, — хлопает в ладоши.

Н. — наливает в два стакана. — А ты откуда русский язык знаешь?

Д. — А я его совсем не знаю.

Н. — не поняв. — Нет знаешь. Как бы ты со мной разговаривал, если бы не знал?

Д. — Я говорю на том языке, на котором думает господин.

Н. — Значит, если бы я был китайцем, ты бы говорил по-китайски?

Д. — Ну да.

Н. — А если бы я был зимбабвийцем, то…

Д. — Ага, по-зимбабвийски.

Н. — Во класс! Мне бы так!

Д. — Второе желание?

Н. — испуганно. — Не… Если я столько знать буду, ещё чего доброго с ума спячу, — оглядывается. — Глянь-ка, уже совсем стемнело.

Д. — Сделать день?

Н. — Нет, не надо. Лучше на стол накрой, а то, в натуре, сидим с одним огрызком огурца на двоих. Что мы, нищие, что ли?

Д. — Конечно не нищие, — хлопает в ладоши и на столе появляется всевозможная закуска. — Кушать подано. Каково третье желание?

Н. — Пожелания не будет. Будет деловое предложение. Предлагаю выпить за знакомство. Хочешь, пей, не хочешь, не пей. Но смотри, обидишь меня, пеняй потом на себя.

Д. — Пожалуй, выпью, — пьёт.

Н. — Теперь в кувшин. И сразу первое пожелание, как выбираться будешь. — Музыку смени.

Д. — Так нельзя. Нужно сначала меня из кувшина вызвать, а потом желание говорить.

Н. — Можно. Как это нельзя?

Д. — машет рукой. — А… Да ладно… Можно, — прячется в сосуде.

Николай вызывает джинна вновь. Звучит арабская мелодия, и Сулейман выбирается из кувшина.

Д. — Салам алейкум.

Н. — Шалом. Чёй-то мне энтот джаз тоже не шибко по душе. Можешь чего-нибудь душевного сделать? А то я, кажется, захмелел малость.

Д. — шатаясь. — А меня, вроде, и не берёт совсем. Чего душевного?

Н. — Ну, например, такую, — затягивает. — Дело было во вторник…

Д. — ставит себе табурет возле стола, садится, подпирает голову руками и повторяет. — Во вторник…

Н. — На седьмом километре нас собачки догнали…

Д. — Догнали…

Н. — Могёшь эту мелодию присобачить?

Д. — Раз плюнуть, — хлопает в ладоши.

Н. — Вот это другое дело. Я вижу, ты мужик, что надо. Тебя бы к нам, в Сибирь.

Д. — Сейчас?

Н. — Нет, после как-нибудь. Сейчас знаешь, что я хочу? Вот ты меня всё змеями пугал. Покажи, где они тут водятся? Кобры или как их там?

Д. — О, кей, — хлопает в ладоши. Окрестности начинают кишеть змеями.

Н. — залазит на стол. — О, блин… Страсти-то какие. Надо бы выпить.

Д. — Всё, я завязал, — отшвыривает одну из кобр подальше от стола.

Н. — Развяжем. Слушай моё пожелание. Берёшь, где хочешь, ещё одну бутылку водки и выпиваешь из горлышка.

Д. — резво вскакивая. — Это третье и последнее желание.

Н. — Ага. Да только ты меня не дослушал. Пьёшь у себя в кувшине. Действуй.

Джинн секунду соображает, а потом исчезает в сосуде.

Н. — брезгливо всматриваясь в темноту, продолжает сидеть на корточках на столе — Ух, гадюки подколодные… Глаза б мои на вас не смотрели, — трёт стенку кувшина, вызывая джинна.

Звучит музыка, но Сулейман не выходит.

Н. — заглядывая в горлышко. — Эй, Сулейман-оглы, слышишь меня?

Д. — из кувшина — Угу.

Н. — Допил?

Д. — Кажись.

Н. — Тогда вылазь. Шнеля, шнеля!

Д. — высовываясь наружу. — Яволь, майн Фюрер.

Н. — наливает себе из той бутылки, что осталась на столе, выпивает и закусывает не то мясом, не то рыбой. — Убери этих тварей, а то я спуститься боюсь.

Д. — Да я их маму видал.

Н. — Так покусают ведь.

Д. — Ладно, — хлопает медленно в ладоши. Змеи исчезают.

Н. — Слушай, Сулейман. Я вот никак понять не могу. Как ты такой большой в таком маленьком кувшине умещаешься? — слазит со стола, забирает табурет из-под джинна и садится. — Прямо, какой-то, этот самый, как его, парадокс…

Д. — изумлённо глядит на сосуд. — Действительно, как? — щёлкает пальцами, из воздуха возникает другой табурет, и он садится тоже. — Я раньше и не замечал.

Н. — А… Не зацикливайся. Лучше ещё водки принеси.

Д. — Хорошо. Сейчас сбегаю. Кстати, это какое желание по счёту?

Н. — Первое, конечно.

Д. — Сегуро?

Н. — Чо?

Д. — Точно?

Н. — Как пить дать.

Д. — Тогда давай сразу ящик, чтоб лишний раз не бегать.

Н. — Давай.

Д. — хлопает в ладоши. — Ву а ля.

Н. — разливает. — Мерси боку. Тебе полный?

Д. — Нет, мне всё-таки интересно.

Н. — Что тебе интересно?

Д. — Как я сюда, — кивает на кувшин, — забираюсь?

Н. — равнодушным голосом. — Да, это загадка.

Д. — А ну-ка попробую, — залазит в горлышко, затем выбирается обратно. — Всё равно ничего не пойму.

Н. — Сейчас поймёшь. Держи стакан.

Д. — берёт кувшин, трясёт его и переворачивает. — Как же это так?

Н. — Пей.

Д. — Пока не хочу.

Н. — А я приказываю.

Д. — Тогда это третье желание.

Н. — Ага. Это я, значит, только что в кувшине сидел. Пей, говорю.

Д. — нервно. — Но я не понимаю! — опять влетает и вылетает из кувшина, и так несколько раз. — Не понима-а-а-ю!

Н. — У-у… Это, кажется, всерьёз. Пожалуй, тебе и вправду хватит пить.

Д. — Пожалуй, что нет.

Н. — То хочешь, то не хочешь… Что вы за народ такой — джинны? Одним словом — турки, — протягивает Сулейману стакан. — Слушай. Я вот что подумал. Если ты проходишь сквозь горлышко, то я-то тем более пролезу. Сделай так, чтобы я в кувшине оказался. Больно уж хочется посмотреть, где ты восемьсот лет отсидел. Только выпей сначала.

Д. — туго соображая. — То есть, я здесь, а ты в кувшине?

Н. — Ну да.

Д. — выпивает водку и хлопает в ладоши. — Три, два, один — поехали!

Человек исчезает в сосуде. Пьяный джинн в одиночестве поедает закуску.

Д. — спустя некоторое время. — Кажется, не хватает кого-то? — оглядывается по сторонам. — Колян! А где он? Коля-ан! — вдруг упирается взглядом в кувшин и несколько секунд силится что-то вспомнить. — Так. Если я здесь, то он там. Если он там, то я здесь. А что же делать-то теперь? — крутит сосуд в руках, а затем догадывается потереть его край.

Н. — маленький, размером с воробья, выбирается из горлышка и отдаёт честь Сулейману. — Аля, улю! Я джинн Николай. Я двадцать минут томился в этом кувшине. Теперь ты спас меня, и я готов выполнить любые твои три пожелания. Чего изволишь, Мой Повелитель? Наилучший Сулейман из всех Сулейманов, светило вселенной, затмивший солнце и перекрасивший луну в зелёный цвет.

Д. — обхватив голову двумя руками и округлив глаза, — Колян, ты чего это?

Н. — Я жду, Владыко.

Д. — Колян, так ведь это самое… Джинн-то ведь, кажется, — я?

Н. — А я кто?

Д. — честно и растерянно. — Не знаю…

Н. — А раз не знаешь, то говори желание.

Д. — со слезами на глазах. — Коля, Колян… Да ты… Да как это так?

Н. — сидит на краю кувшина и болтает ногами. — Ну вот… Слёзы крокодильи.

Д. — бережно берёт новоявленного кудесника за шиворот и усаживает на ладонь. — Ты же ведь нормальным человеком был, песни хорошие про собачек пел. А джинном быть, это такая гадость. Да если б я мог, я бы никогда… — машет свободной рукой. — Что тут говорит?.. Ты вот ползёшь себе по пустыне. Хочешь влево, пожалуйста. Хочешь вправо, о, кей. Если доползёшь живым до дома, тебя семья, друзья встретят — обрадуются. А кто мне обрадуется? У джиннов ни друзей, ни семьи. Некому душу излить, в жилетку поплакаться. Вылез из кувшина и на «разборки». Разобрался — хорошо, нет — обратная дорога в кувшин. Так дни и проходят. Ни счастья, ни радости. Сплошные пески зыбучие. Тебе такая жизнь нужна? Эх, Коля, Коля…

Н. — нахохлился, как воробей в ладони джинна. — Ну ладно, чего ты… Никакой я не джинн. Так только…

Д. — радостно. — Правда?

Н. — Правда, правда. Наливай, уж…

Д. — вскакивая. — Да, я мигом. Только… — испуганно смотрит на человека. — Как ты, такой маленький, пить будешь?

Н. — Больше достанется.

Д. — Я ж не про это.

Н. — Ну так сделай меня нормальным.

Д. — опять радостно. — Точно! Я ведь джинн, — пересаживает человека на стол и хлопает в ладоши.

Николай вырастает и падает со стола на песок.

Н. — отряхиваясь. — За нас, людей!

Д. — грустно — Да, уж…

Выпивают, затем сидят молча, глядя на звёзды.

Н. — Слушай, Сулейман. Я не помню, какое это желание по счёту было?

Д. — глядя ласково. — Какая разница. Загадывай сколько хочешь. Для хорошего человека разве жалко?

Н. — растроганно. — Я тебя тоже очень уважаю. Такие джинны редко встречаются. Эх, тебя бы к нам в Сибирь. Мы бы с тобой на рыбалку пошли. Знаешь, какая в Сибири рыба? Во!

Д. — удивлённо. — Ого?!

Н. — продолжает. — Да. И народ у нас хороший. Не все, конечно, но в основном люди нормальные. Правильные люди. Это тебе не Москва, какая-то там. Это Сибирь. Громадина! Знаешь, какой снег? Во!

Д. — Ого?!

Н. — А морозы? По сорок градусов морозы и ничего, нормально!

Д. — повторяет. — Нормально.

Н. — И ещё… — задумывается. — А что ещё-то?

Д. — Говори, Колян, говори. Так здорово ты говоришь.

Н. — загрустив. — Да, в общем, и у меня не всё так гладко, как хотелось бы.

Д. — взволнованно. — Что так?

Н. — Разве, если бы всё хорошо было, я здесь оказался? Да и там, кому я нужен, кроме матери родной? Одна она, старушка, и ждёт меня. А так… Друзья не друзья, подруги не подруги, — разливает по стаканам. — Вот ты хоть и джинн, а мне с тобой беседовать в сто раз приятнее, чем с иным товарищем, — берёт стакан в руку и вдруг его осеняет. — Так говоришь, Сулейман, джиннам тоже не сладко живётся?

Д. — Ой, не сладко.

Н. — И по-людски пожить хочется?

Д. — вздыхает. — Хочется.

Н. — Тогда давай выпьем, и я скажу тебе своё последнее желание.

Д. — Почему последнее, Колян? Желай чего хочешь и сколько хочешь.

Н. — Сейчас поймёшь почему. Пей.

Они чокаются и выпивают. Затем человек ставит свой стакан на стол, улыбается и, пытаясь сфокусировать взгляд на собеседнике, произносит:

Н. — Ну, теперь выслушай, Сулейман, моё последнее желание. Я хочу… Повторяй.

Д. — Ты хочешь.

Н. — Чтобы…

Д. — Чтобы…

Н. — Чтобы ты с этой минуты перестал являться джинном и превратился бы в нормального человека.

Гремит гром, хотя небо чистое. На секунду становится светло, точно днём. Над столом проносится песчаный смерч и в образовавшуюся воронку всасывает волшебный кувшин. Через мгновение смерч исчезает за горизонтом, и на пустыню вновь опускается безмолвие…

* * *

САНЫЧ ЗАСТРЕЛИЛСЯ?!..

… и потолок давит на грудь, и в мозговую жидкость брошен серый булыжник. Валера поит меня из фарфоровой кружки какой-то полезной немецкой дрянью, а круги в том месте, где утонул булыжник, не разбегаются, а накапливаются, превращаясь в цунами сумасшествия.

— Ты где так простыл? — удивляется будущий (и видимо прошлый) украинский маньяк-убийца, заботливо укрывая ещё одним одеялом. — Как только дошёл из Бибераха? Семь километров всё-таки, в твоём-то состоянии.

И опять круги…

Специальная машина уже увезла тело. Марат появился позже всех. Марат не наркоман, но сейчас он сидит в глубоком кресле и прислушивается к пению героина в своих венах. Марат не хочет никого ни о чём расспрашивать, он не поехал сопровождать тело, он там…

В доме двигаются все и всё. Какая-то женщина похожая на гестаповку (почему?) отдаёт распоряжения. На меня никто не обращает внимания. Переодеваюсь и выпрыгиваю на воздух. Дышу. Дышу. Дышу…

— Ваш билет? Деньги? Документы? Куда вы направляетесь? Нет, вы выйдете в Брюсселе…

Пять поездов. Высаживают изо всех. Шестой поезд. В Кёльне высаживают уже с помощью полиции. Три дня под арестом. Куда? В Россию. Не хотите попросить политическое убежище? Нет. Не хотите?.. Нет. Не хотите?.. Нет. Нет. Нет. Нет!!! Опять Алик Арзаефф. Опять бумага…

Температура под сорок. Почему-то снятся яблоки. Румяные и красные…

Всё-таки немецкое лекарство помогло. Валера доволен — поставил меня на ноги. Спасибо, Валера.

Паспорт опять в кармане моей куртки. Валера жмёт на прощание руку. Я его убедил, скоро он тоже вернётся на Родину. Лучше бы не убеждал…

Поезд до Мюнхена. Закосил под спящего. Билет не проверили. Ещё два поезда. Высадили. Автостоп до немецко-чешской границы. Много рефрижераторов. Выхожу из-за них. Немцев прошёл, чехи зовут к себе и разглядывают паспорт:

— Россия, Украина?

— Россия.

— Транзит?

— Да.

Не ставят никакой штамп. Сразу за КПП поднимаю руку и ловлю старенький «Опель». До Плзня? Хорошо. Водитель чех, проживающий в Германии. Всю дорогу смеётся. Перед вокзалом Плзня протягивает двадцать немецких марок. Спасибо, друг.

— Где у вас «ченч»? У таксисов?

Хватило на билет до Словакии…

В поезде два хохла везут на Украину старый телевизор.

— Когда так хорошо научились говорить по-русски? А, так вы не чехи?

— Шо так рано слазишь? Ещё горилки дюже богато…

Опять кончились деньги. Автостоп. Ночь. Иду пешком в сторону границы. Наш УАЗик, но со словацкими военными. Подвезли. Осталось километров пять. «Копейка» с украинскими номерами.

— Хлопцы, без денег подбросьте до Ужгорода.

Граница. Словацкий пограничник рассматривает паспорт.

— Почему просрочено пребывание?

— Так это же во Франции, не в Словакии…

Наконец украинец сверяет фотографию и моё лицо и ставит штамп. Всё. Хоть и не Россия, пусть Украина, всё равно, дома.

* * *

Раннее утро. Час, как взошло солнце. Чистое голубое небо. Песок уже нагрелся. По песку ползут два измождённых ЧЕЛОВЕКА…

 

Глава 31

Всё это замечательно. Интересно, во всяком случае. Воронки, спирали… Но за спиной-то трупы остаются. Причём не заказанные, не оплаченные, не погибшие на поле брани, а как бы случайные и абсолютно ненужные. Мне, по крайней мере, ненужные… Игра?

А правила игры предполагают как раз и заказ, и оплату, и поле брани, ****ь, тоже. И что теперь? Доигрался в разведчиков? Дважды два четыре и минус два опять два. В рифму…

Отложил газету и, спрыгнув вниз, присел на нижнюю полку. В купе одни женщины. Две точно хохлушки. Московский поезд из Киева. Купейный вагон.

— Андрей, Вы бы рассказали что-нибудь про Париж, — сорокалетняя Анна, в китайском спортивном костюме, густо измазанная косметикой, томно покосилась на мои тапочки. — А то мы дальше Москвы никуда и не ездим.

— Расскажу, только вот постою немного в коридоре, ноги затекли, — и вышел наружу.

Упёрся взглядом в окно, наблюдая за тем, как проносится навстречу скорому поезду серый состарившийся за зиму снег.

— Хорошие женщины, но глупые, — рядом присоседилась блондинка с несколько великоватыми, правда, достаточно аппетитными формами, лет тридцати, моя четвёртая попутчица. — Я от них, если честно, немного устала. Вы действительно едете из Франции?

— Действительно.

— И что там делали? Работали?

Проводил взглядом очередную незамысловатую кучку деревянных строений и просто ответил:

— Охотился…

Она отреагировала спокойно, будто ответ «охотился» являлся стандартным, типа, «за Динамо болел». Больше, по крайней мере, про «работу» не спрашивала.

— В Москву направляетесь?

— Пока, да. Там видно будет.

— Тоже охотиться?

— Нет, — повернулся налево и несколько секунд разглядывал собеседницу. — Уже наохотился… Как вас зовут?

— Натальей.

— А меня Андреем.

— Об этом, я думаю, уже весь вагон знает. По крайней мере, его женская половина.

— Что так?

— Уж очень вас тепло в Киеве провожали… Родственники?

— Нет, знакомые… Книга, которая на столе лежит, с крестом на обложке, Ваша?

— Да. Интересуетесь?

— С некоторых пор.

— Тогда, нам есть о чём поговорить. Тем более это моя основная миссия.

— Литература, разумеется, не православная?

— Нет, это настоящая, — и, помолчав немного, продолжила. — Так же как Церковь Христа единственная неискажённая церковь. Если хотите, мы можем пообщаться на эту тему подробнее.

— С удовольствием, но боюсь, что сейчас усну и проснусь только в Москве.

— Хорошо, — Наталья достала и протянула визитку. — Вы можете позвонить или прийти к нам на службу, познакомиться с братьями. Хоть в Москве, хоть в Питере, хоть в Киеве.

Я бросил взгляд на карточку.

Наталья Мережко.

Российское отделение

Церкви Христа.

Внизу были напечатаны телефоны трёх городов.

Хотел, было, привычным жестом сунуть визитку в карман и забыть о её существовании, но…

Ещё раз прочёл, ещё раз прочёл, ещё раз прочёл, ЕЩЁ РАЗ ПРОЧЁЛ, ЕЩЁ РАЗ ПРОЧЁЛ.

— А Владислав Генрихович Мережко, не родственник ваш?

— Муж.

* * *

Кастельнадари — небольшой городок близ Тулузы. Наш секцион выгрузили из поезда и на автобусе отвезли в реджимент. Перед КПП выстроили (за последнюю неделю в Аобани научили) и провели перекличку.

— Презон, капраль! — не отводя взгляда от виднеющегося плаца, в свою очередь выкрикнул я.

На плацу, выстроившись ровным прямоугольником, медленно, по-медвежьи раскачиваясь из стороны в сторону, грузно маршировал секцион капралов, проходящих сержантскую стажировку. Квадратные фигуры монотонно вышагивали по асфальту, являя собой единую литую массу. Но не это заострило внимание всех вновь прибывших русаков. Над реджиментом нависла тяжёлая песня, которую исполняли будущие сержанты:

На русском языке!!!

— Миха, — оглянулся я на товарища, чтобы увидеть его реакцию. — Мы куда попали?

Он постоял несколько секунд, не отвечая, лишь вслушиваясь в знакомые с детства слова песни, а потом процедил сквозь зубы:

— Куда, куда… Во французскую армию.

* * *

Повертел в руках записную книжку с номерами телефонов и опять сунул в карман. Потом направился в сторону входа в метро. Показал паспорт и железнодорожный билет бдительному милиционеру, поясняя: «Мол, только что приехал, скоро уезжаю», и спустился вниз.

Цветов брать не стал. Вообще ничего не стал брать. Механически вошёл в подъезд и вызвал лифт. Перед дверью постоял пару минут…

Несомненно, это была Марина. Но как же она изменилась!

Женщина смотрела какое-то время, словно не узнавала меня, а потом вдруг просто расплакалась…

На кладбище свежевырытая земля вперемешку со снегом, и сверху мраморная плита с чёрным православным крестом, обозначали могилу Ирочки. Ветер швырял на голову серую мокрую крупу, заставляя меня ежеминутно вытирать лицо. Воронки, спирали… Зачем же так-то? Серое на чёрном…

И как тут смеяться? А смеяться надо. Необходимо. Да только…

Воронки, спирали… И тишина. То. Немногое. Положительное… И дальше, дальше, ага, вот… К. Тому. Же. Задаром.

Вот оно. Чтобы расшифровать детскую загадку, сподобься пройтись по костям. И потанцуй, как обезьянка на поверхности земного шарика. Где нога ступила, там правила игры меняются. А где ещё только занесена?..

— Что же ты не дослушала окончание сказки?

— Ты мне, Андрей, её уже всю рассказал.

— Разве это был конец?

— Ну, что ты… У этой сказки конца нет…

* * *

— Если воспринимать опоздание, как закон сохранения принципов, то ты не опоздал. Ты просто поступил правильно. Время застенчиво, а принципы пытаются овладеть временем, чтобы потом, стандартно поцеловав, отвернуться на другой бок и преспокойно уснуть. Плодом подобных любовных отношений является безответственность, или по-другому, правильная манера поведения. Зачем же ты пришёл сейчас, когда Сова уже держит моё тело в когтях?

Хищник не поднимался со своего места несколько суток. Вороны ждали, образуя четырёхъярусный амфитеатр, но Сова не спешила. Сова терпела.

Человек пришёл на этот раз сам, но всё равно не один. Он стоял возле клетки и внимательно смотрел на неподвижное, хотя всё ещё живое тело зверя.

— Любая песня нуждается в многократном повторении. Песня хищника не является исключением, малыш. Но существуют определённые правила её исполнения. Ритуал. Ты можешь импровизировать, менять ноты, слова, однако ритуал исполнения должен остаться в первородном виде. Ты пришёл, чтобы послушать песню, не так ли?

Окружение протестует, но человек отодвигает задвижку двери клетки. Теперь тюрьма открыта.

— Возможно, ты принял правильное решение, малыш. Петь дуэтом сложно, но в случае удачного сочетания голосов гармония шире открывает глаза, и через её зрачки исполнители попадают на дорогу истории. Подойди ко мне…

Человек входит в клетку и приближается к другу.

— Что ж, пожалуй, можно начинать петь. Однако начинать нужно очень тихо, сперва прислушиваясь к инструментам внутри себя, а потом к оркестру за окраиной этого мира. Когда музыканты услышат друг друга, уловить сочетание звуков и вступить самому, связывая песней общую гармонию. Встань рядом, прислушайся.

Человек подходит вплотную к хищнику…

Человек наклоняется…

Охрана в растерянности, сопровождающие не знают, как вести себя в подобной ситуации.

Хищник открывает глаза и внимательно разглядывает человека.

Человек закрывает глаза и не смотрит в глаза зверя.

Всё происходит очень быстро…

Когда люди ворвались в клетку и принялись в исступлении наносить удары копьями, клыки волка уже плотно сомкнулись на горле ребёнка…

— Вот теперь можно начинать петь громко!

ИЛИ ВСЁ ЖЕ ПО-ДРУГОМУ?!

 

Глава 32

Разбор полётов:

«Есть человек, который с удовольствием пообщался бы с тобой на подобную тему. Продвинутый, так сказать, в этом отношении…», — эти слова Александра вращались в моей голове вторые сутки. В первую ночь я не смог выйти в нужный режим. Не получилось. Сегодня, оказавшись на Территории-2, хорошо знал, кого мне нужно увидеть и обо всём расспросить.

Подобрал время специально, зная о том, что Сак встаёт рано и поймать нормальным его можно только ночью. Территорию-2 также выбрал не случайно. Принимать гостей лучше на своей территории.

Над обрывом нависло огромное небо, и звёзды отражались в Енисее точно фонарики в прозрачной луже. Я сосредоточился на образе Владимира Артуровича и произвел действия, какие обычно произвожу, когда выдёргиваю кого-то в свои владения.

Сак не появился, но ветер поднялся. Ветер я не звал.

Повторил попытку. Безрезультатно.

И вдруг меня резко отбросило в сторону края обрыва. Ощущение такое, словно огромная ладонь дала оплеуху всему моему телу. Успел скоординироваться и, вместо того, чтобы упасть, взлетел над обрывом. И тут же почувствовал новый удар…

Попытался проснуться — не получилось. Реально почувствовал, что третий удар будет нанесён слева. Быстро выстроил блок в виде полусферы. Блок выдержал удар. Залез в шар, но уменьшил диаметр до трёх метров и опять попытался проснуться.

Наносить ответный удар, не зная с кем борешься, сложно. Тем более, когда лишь ощущаешь присутствие противника, но не видишь его. На всякий случай пустил ответную дугу по всему периметру.

— Что ж Вы делаете-то, Владимир Артурович? Я хотел по-хорошему…

Спасительное мерцание замаячило перед глазами, и я, наконец, проснулся.

* * *

Море было тёплым и ласковым. Чёрное море. Май 1995 года. Сочи.

Мой паспорт находился в Москве, в консульстве Франции, и пока французы решали — открывать визу или нет, я вторую неделю валялся на черноморском пляже. Загорел точно негр. Скоро стану похож на настоящего «француза».

Вечером, возвращаясь с пляжа, прошёлся вдоль книжных рядов, выставленных прямо на тротуаре. Книги лежали в полном беспорядке, поэзия смешалась с эротикой, а детективы угрожали толстым томам Льва Толстого. Уличная распродажа.

Полистал несколько ярких буклетов, отложил их в сторону и случайно прочёл название одной из книг: «Хазарский словарь». Автор Милорад Павич.

Открыл сзади и нашёл раздел «Содержание».

Принцесса Атех, ловцы снов. И как будто не было этих трёх лет. И такая тоска…

Купил книгу, бросил в сумку и повернулся к дороге, намереваясь перейти её в районе светофора. Большие белые чайки кружили над улицей, всем своим видом показывая, что сейчас подцепят, точно рыбину, какой-нибудь автомобиль, чтобы потом унести его и проглотить на ужин. И писк, крик, хлопанье крыльев, визг тормозов, оханья курортников, неожиданно слились в одну какофонию — синий Форд сбил неосторожную птицу.

Она лежала на асфальте, откинув в сторону правое крыло, и угасающим взглядом прощалась с любопытными, обступившими её пешеходами.

Девочка лет десяти взяла тяжёлую чайку на руки и понесла прочь от этого места. И девяносто процентов против десяти, по мере их удаления, стали превращаться сначала в пятьдесят на пятьдесят, а потом, когда фигура исчезла за углом дома, и вовсе в десять против девяноста.

А вдруг?

* * *

Наш секцион разместили в здании принадлежавшем «синей» компании, в правом дальнем углу плаца, если смотреть от КПП, на втором этаже.

Всю первую неделю мы дожидались пополнения из Аобаня, учились складывать личные вещи квадратом тридцать на тридцать сантиметров, бегали вокруг канала и разучивали строевые песни. Две из них, действительно, были на русском языке. А также: учились гладить парадную форму, вернее, учились румыны, которых в секционе присутствовало пять человек, и ни один не знал, что такое утюг (может быть просто совпадение?), получили по автомату «Фамас»; два дня заправляли и расправляли постели; бегали со второго этажа вниз строиться на время и т. д.

Возглавлял секцион аджюдон Ларон, национальность которого, в связи с многолетней выслугой и офранцуживанием, выяснить не представлялось возможным. Кроме сержанта словака, присутствовал сержант чех, большой любитель езды на велосипеде (на работу он приезжал не иначе как на этом виде транспорта), а также сержант-шеф, тоже непонятной национальности.

Капральский состав представляли: русский капрал Саша, известный уже премьер-класс болгарин Красимир Здравков, и фут-фут серб Иванович, которого и русский и болгарин называли Ивановым. (Фут-фут, это волонтёр оставшийся после окончания обучения в учебном центре для прохождения капральского стажа.) Между собой капралы говорили по-русски. Из этого следовало, что всем славянам нашего секциона, а в особенности русакам, повезло.

Как не «везёт» русскоговорящим (а это не только русские, но и представители всех республик бывшего СССР), попавшим во «франкофонский» секцион, я наблюдал на следующий день в столовой.

Нас уже рассадили по столам, где мы принялись пережёвывать принесённую на подносе пищу, когда в столовую завели секцион из «красной» компании. Так как мой стол был занят лишь на половину, часть из вновь вошедших уселась к нам. Фамилия пацана, сидевшего напротив меня и очень быстро поглощавшего второе блюдо, заканчивалась на «—OV». Так как моя фамилия по-французски совсем не походила на русскую и читалась — «CHKOLINE», первыми ко мне мои соотечественники обращались редко.

— Русский? — я взглянул на потенциального земляка.

— Русский, — как-то невесело улыбнулся он. — Я гляжу у тебя фамилия странная, как читается-то хоть правильно?

— Школин. Андрей, — и протянул руку.

— А я прочёл Чколайн, — ответил он рукопожатием. — Олег. Ты извини, я тороплюсь. Сейчас эта сука закончить приём пищи скомандует.

— Какая сука?

— Капрал наш, франкофон. Он специально раньше всегда приходит, пожрёт до нас, а нам не даёт. Фут-фут, который привёл, тоже франкофон, тот останется доедать, а этот нас уведёт. Он так уже три месяца делает, козёл. Из-за меня. Я с ним поцапался в начале Кастеля, вот он и хочет, чтобы меня остальные пацаны сожрали. Но пацаны — молодцы, не повелись, так он лютует.

И действительно, через пару минут весь их секцион, не дав легионерам доесть, подняли и увели на улицу. Порядочки…

Первая стычка у русских произошла с румынами. Нас в секционе было шестеро — трое из России, двое из Украины и один из Латвии. Конфликт разгорелся из-за того самого случая с утюгами. Один из румынов гладил брюки около часа, чем вызвал справедливое возмущение очереди. Следующим за румыном должен был гладиться харьковчанин Игорь. Он ждал, ждал, потом не выдержал и предложил румыну спаринг (румын, надо сказать, хвастался в Аобане знанием карате). Тот отказался. Игорь потащил его в туалет силком. Вмешались другие румыны, а следом мы. Драка не состоялась — не дали капралы. В итоге, все дружно и долго отжимались.

Румыны, вообще, проявили себя с очень интересной стороны. Во время утренних десятикилометровых пробежек, в конце дистанции, когда все остальные, устав, отставали, они изо всех сил старались попасть на глаза капралам или сержантам, мол: «Поглядите, какие мы выдающиеся физкультурники!» Так же во время игры в футбол, пас от румынских игроков имел шанс получить лишь капрал.

— Капраль, капраль! — кричал местный «Георгий Хаджи», выискивая на поле своего непосредственного командира.

В России подобные действия всегда называли лизанием задницы. В Румынии, видимо, своя мораль. Капралы относились к «вылизыванию» с пониманием и продуманно увеличивали нагрузки таким «почитателям».

Телевизора в секционе не было, газет, разумеется, нам не приносили, поэтому, что происходило за воротами реджимента, для легионеров оставалось кромешной тайной.

Нельзя сказать, что русский капрал взял над нами покровительство, но, по крайней мере, все команды для «тугодумов» дублировались на русском языке. Возможно, этот фактор сыграл главную роль в том, что к концу учебки никто из нас так и не освоил толком французский.

Вечерами к Саше в «гости» частенько заходил сорокалетний белорус, бывший чемпион Европы по дзю-до. Он пришёл в легион в тридцать девять лет и остался в Кастеле инструктором по физподготовке для офицерского состава. Обычно капралы пили чай и вспоминали Совок. Третий их товарищ, капрал из «техчасти», в прошлом русский матрос, любил приносить в расположение флаг ВМФ и «пугать» франкофонов.

— Видали? Скоро здесь будем… — (имелась в виду, видимо, наша армия) и размахивал флагом перед ничего не понимающими новобранцами.

Наконец, ровно через неделю, следующим этапом нас дополнили до сорока четырёх человек (русаков не прибавилось) и, свозив на обследование в военный госпиталь Тулузы, отправили на месяц в лес, в горы, на так называемую Ферму.

* * *

Я добрался до Парижа жарким июньским днём. Доехал на метро до Плаца Клиши и, пройдя пешком по поверхности почти до Ля Фурш, снял номер в относительно недорогом (сто десять франков — одни сутки) арабском отеле.

Сын хозяина — молодой марокканец повертел в руках паспорт, потом посмотрел пристально на меня, что-то вспоминая, и, наконец, поинтересовался, не встречались ли мы где-нибудь раньше? Я напомнил, что уже останавливался в его гостинице, чем очень араба обрадовал.

— Бьян! — заключил он и, поинтересовавшись моей профессией, повёл показывать «шамбр».

— Мелитар, — на интернациональном языке, дабы долго не распространяться, коротко ответил я.

Его мой ответ вполне устроил, он обвёл рукой номер, мол, почти как в казарме, и, выдав ключ, удалился.

Торговый дом «У Вагнера» был закрыт. Дверь на замке, на окнах железные жалюзи. Может, и этот тоже умер? Шуточки…

Месяца три назад в одной из российских газет прочёл статью с броским заголовком: «В Париже арестованы члены русской мафии». Там пространно описывалась какая-то стрелка русских из Франции с русскими из Голландии, где полиция всех и повязала. Зная, какую белиберду могут высосать из пальца журналисты, большого значения статье не придал, но газету с собой в Париж прихватил.

Первым человеком из тех, кого приходилось встречать раньше, оказалась молодая негритянка, знакомая Серёги Татарина. Она работала в магазине, находящемся невдалеке от Торгового дома.

Меня она узнала, но на вопрос: «Где Сергей?» произнесла что-то скороговоркой, из которой я понял лишь слово «полиция».

Тогда пошёл в гости к колдуну Петровичу. Его офис находился в том же переулке, где и магазин Владимира. Причём раньше они друг друга периодически навещали. Настоящее имя Петровича (так, по-русски, его звали только наши) было Пьер. Он предсказывал судьбу, гадал, составлял гороскопы, носил длинные седые волосы и такие же длинные усы и был постоянно одет в чёрный балахон. В его конторе всегда присутствовал какой-то специфический аромат, и играла классическая музыка. Петрович встретил меня по-доброму. Усадил за стол и рассказал жуткую историю ареста Вагнера.

Оказывается, Вагнера взяли прямо в помещении Торгового дома, за что — неизвестно, и при аресте он умудрился подстрелить полицейского. Шуму, видимо, было много…

Арабы из соседнего кафе узнали меня и, приветствуя, подняли руки. Ответил тем же.

В ресторане «Санкт-Петербург», напротив собора Александра Невского, показал русскому официанту фотографии пацанов. Тот их узнал, но ответил уклончиво, что: «Давно ничего ни о ком не слышал».

Вечером бродил по Тракадеро, где мы встречались полтора года назад с Дановичем, и анализировал ситуацию. Потом в гостинице, лежа в постели и попивая из горлышка пиво, принял решение…

Наутро опять пришёл к Петровичу. Тот не был занят работой, по крайней мере, клиентов я не заметил.

— У цитруф Легион? — спросил это с таким акцентом, что Пьер лишь после трёх повторений понял, чем я интересуюсь.

— Лежьё этранже? — несколько обескуражено переспросил колдун.

— Ви.

Он всплеснул руками, усадил за стол, принёс бутылку виски и, вытирая глаза, налил мне и себе по полстакана. Затем поведал историю, как много лет назад он тоже, разочаровавшись в жизни, решил уйти в легион, но не прошёл по состоянию здоровья. Позвонил куда-то по телефону и, разложив на столе план Парижа, показал мне место, где находится реджимент.

Провожая, точно на фронт, Петрович долго тряс руку, обнял меня и в конце протянул пятидесятифранковую купюру, мол: «Возьми, пригодится».

— Мерси боку, Пьер. Оревуар.

— Орвар, Андре…

Я доехал до нужной станции метро и на поверхности, напоследок зашёл, выпил в один из баров.

Возле КПП воинской части подошёл к солдату срочнику, облачённому в чёрный берет французской армии.

— Легион этранхер?

— Пардон? — сразу не понял он.

Показал вокруг руками, типа, где этот ваш хвалёный легион?

— А… Лежьё этранже?

— Да, то есть ви.

Солдат проводил меня в глубь территории и передал крепкому капрал-шефу, теперь уже в зелёном легионерском берете.

— Националите?

— Русский.

— Добже, — сразу перешёл на польский язык капрал-шеф. — Давай пашпорт и мешкай тутай.

Отдал оба паспорта, сел на стул, вытянул ноги и расслабился. Прибыл.

 

Глава 33

Ферма. Это конечно не животноводческая ферма, но что-то общее, несомненно, существует. Нас выгрузили из двух покрытых брезентом военных грузовиков высоко в горах, рядом с двухэтажным, длинным домом и естественным полигоном в виде лесного массива. На первом этаже — помещения сержантского состава, учебный класс, оружейная, столовая, душ. На втором — казармы. Спали в спальных мешках, безо всяких постельных принадлежностей.

Бегали очень много. Стреляли пореже. Ели ещё реже, хотя поначалу наедались вполне. В первые дни капралы постоянно предлагали добавку. Многие не отказывались. Ближе к концу фермы оказалось, что количество пищи строго нормировано и рассчитано ровно на месяц. Пожалели, что поддались на уловку командиров и слопали почти всю норму раньше срока. Это те, кто лопал, а те, кто не брали добавку, пожалели вдвойне и озлобились на первых.

Носились по горам, как в спортивной форме, так и с полным комплектом обмундирования и оружия. Днём и ночью. При жаре до плюс сорока градусов. Стреляли на стрельбище, расположенном неподалёку, иногда попадали по мишеням. Качество Фамасов было ещё тем…

Спустя три недели всё воинство имело весьма жалкий вид. Спали на ходу, ели всё, что попадалось под руку — ягоды, какие-то дикорастущие фрукты. Отощали и еле передвигали ноги.

В конце месяца, для того чтобы получить кепи-бланш (белую кепку), необходимо было преодолеть марш-броском двести с лишним километров.

Выбежали с фермы вечером. Я, Миха и Роберт держались рядом. Роберт вообще в конце фермы стал почти русским. Мы его, по крайней мере, чужим не считали. На следующий день секцион растянулся почти на километр. Итальянец Сержио уронил берет и теперь, по правилам, продолжал движение в тяжёлой каске. Вскоре он упал, и два поляка — Лёлек и Болек, как их называли по аналогии с героями известного мультфильма, потащили итальянца на себе. Я больше не переговаривался с бывшим российским десантником, а просто старался не сбивать дыхание, и мы оба с завистью наблюдали за тем, как премьер-класс Красимир Здравков на ходу, как ни в чём не бывало, подкуривает сигарету.

Всё мокрое. Пот залил глаза, рот и струился горячей вонючей струйкой под уже грязную комбу. И вдруг на опушке секцион останавливают. Стоять нельзя, тем более садиться на траву — потом не встанешь. Легионеры топчутся на месте, ждут очередного приказа. Посреди опушки горит костёр, на костре огромный котёл, в нём что-то кипит.

Возле костра сержанты, несколько офицеров и мужик с нашивками колонеля (полковника) — командир реджимента. Колонель произносит пространную речь. Капрал Саша переводит еле слышно на русский язык для особенно бестолковых.

— Столько-то лет назад, в Мексике, — мужик рассказывает и машет хлыстом в такт словам; бойцы, почуяв запах кофе, с нетерпением ждут, когда он, наконец, закончит. — Сто пятьдесят легионеров стояли насмерть против десяти тысяч мексиканских солдат. Бой продолжался несколько дней…

Колонель рассказывает, ему нравится находиться в центре внимания. Мы просто хотим кофе, у многих вода во фляжках закончилась ещё утром.

— Отбив очередную атаку, уставшие легионеры поставили на огонь воду, в надежде подкрепить слабеющие силы горячим кофе…

Мужик толкает речь, мы нетерпеливо переминаемся с ноги на ногу. Нынешние воины тоже не прочь подкрепить силы.

— И в тот момент, когда легионеры собрались разлить горячий кофе по своим фляжкам…

«Когда же ты закончишь, балабол?» — про себя спрашиваем мы.

— В этот самый момент… Прямо в котёл… Попал… Вражеский снаряд! — колонель заносит ногу и пинком опрокидывает огромный сосуд. Кофе с шипением выливается в огонь. Весь секцион одновременно выдыхает воздух и шепчет одно и то же слово, но на разных языках:

— Пи. рас!!!

Через минуту легионеры бегут дальше. Колонель садится в машину и уезжает в расположение.

На следующий день, в реджименте, куда мы с горем пополам всё же добрались, нам дают отдохнуть пять минут, потом отправляют в душ, переодевают в парадную форму и на плацу, в присутствии того же колонеля, вручают кепи-бланш. Теперь мы точно легионеры.

* * *

Разбор полётов:

Две ночи не спал, поэтому вырубился сразу. Сплошные галлюцинации и неожиданно — осознание. Впервые за время пребывания в легионе.

Нахожусь в какой-то большой комнате. Оглядываюсь. За спиной стоит красивая незнакомая женщина. Я пытаюсь её о чём-то спросить, она прижимает палец к губам и кладёт мне на лоб свою руку. Рука холодная.

Начинаю просыпаться, однако просыпаюсь не в постели в своём секционе, а на лужайке, где бродят странные мужчины и голые женщины. Все зомби. Оказывается, я не проснулся, а наоборот, уснул повторно, из первого сна попал не в реальность, а во второй сон.

Опять та же женщина. Она не зомби — она нормальная. Женщина пытается обнять меня за шею. Я интуитивно чувствую угрозу и отталкиваю её. Она настойчиво предпринимает новую попытку обнять. Отталкиваю сильней, но чувствую, что силы примерно равны, а может быть она в данный момент даже сильнее, и я являюсь мишенью нападения. Атака?

Делаю попытку проснуться, не получается. Женщина улыбается и протягивает руки. Бью наотмашь и вновь пытаюсь проснуться. На этот раз успешно.

Просыпаюсь в той же большой комнате. Лежу на спине. Сверху сидит та же особа. Вроде бы проснулся вовремя. Успел.

Скидываю её с себя. На этот раз она не обнимается, а просто нападает. Борюсь, но силы на исходе. Явно ощущаю, что женщина в данный момент физически сильнее. Нужна помощь. Откуда?

Её новое нападение отразил, но ясно понял, что это моё последнее отражение. Помощь, помощь. Если нет сил проснуться, нужна помощь…

И вдруг вспомнил о Христе… Почему? Но ведь подумал:

— Господи, помоги. Господь мой единственный и любимый. Помоги, Господи!

ИСКРЕННЕ!

В тот же момент на стене, в рост человека, появляется распятие.

У женщины на лице ненависть, она бросается на меня, но я спиной прижимаюсь к распятию и наблюдаю, как она начинает корчиться от боли, падает на пол и буквально рассыпается на части.

Стою ещё некоторое время у стены, потом открываю глаза и просыпаюсь, теперь уже в своей постели в секционе.

* * *

Роберт стащил где-то несвежую спортивную газету и принёс похвастаться. В Лиге Чемпионов «Блекберн» дважды проиграл московскому «Спартаку». Ирландец радовался даже больше, чем я.

Происходило это в середине ноября, на территории синей компании, которую наш секцион в данный момент убирал. Ну, там, бычки с газонов поднимали, соринки разные — настоящая мужская работа…

До окончания Кастеля оставалось меньше месяца, а потом опять в Аобань и дальше по распределению кто куда. Первые десять лучших курсантов могли выбирать место дальнейшего несения службы сами, по крайней мере, их об этом спрашивали. Серединка обычно попадала в Гвиану или в другую французскую колонию. Последними «тормозами» затыкали дыры. Правда, в Дузем РЭП на Корсику брали всех желающих, мало кто хотел. Набегались.

До сегодняшнего дня я был ближе к первой десятке. Кто знал, что всё изменится в последний момент…

Мы обсуждали с Робертом результаты других матчей. И тут я краем глаза заметил, что колонельский павлин, который вместе с оленями разгуливал за огороженным сеткой парком, примеряется к высоте ограждения. Он так делал всегда, когда хотел перелететь через забор. Потом его обычно долго вылавливали бойцы легиона, в конце концов, ловили и, все перепачканные грязью, отправляли назад. Я мазаться в очередной раз из-за павлина не захотел. Подошёл к глупой птице и легким пинком отогнал от забора. Кто меня сдал, не знаю, но уже через час стоял на рапорте перед самим колонелем.

Суровый командир не менее сурово поглядел на наглеца (меня) и прочёл гневную проповедь, которая сделала бы честь даже представителю общества защиты прав животных. Я проникся. За эти несколько месяцев, проведённых в легионе, я полностью проникся его духом — мозги вначале трансформировались в одну единственную, как у всех здесь, извилину, а потом и сама извилина вытянулась, голова при этом стала замечательно деревянной. В общем, я ошибку понял.

Подкачал переводчик. Кто додумался пригласить переводчиком венгра, для которого русский язык ещё более диковинный, чем для француза? До его перевода, я, в целом, колонеля понимал. После же…

— Не добере! — в очередной раз выдал перл венгр.

— Чего? — повернулся я в его сторону.

Это была главная ошибка. Колонель воспринял мой справедливый вопрос, как попытку грубо оправдать свою жестокость в отношении разноцветной французской птицы. Он вышел из-за стола и закартавил по-новому, обвиняя меня в военных преступлениях, точно Хусейна или Милошевича. Наконец, мне вся эта белиберда надоела.

— Не добере! — точно попугай повторял венгр.

— Гр-гр-гр! — волновался за павлина француз.

— Да пошли вы все на хер со своими птицами! — произнеся эту русскую фразу, я также по-русски отдал честь параллельной ладонью и, развернувшись не через правое, а через левое плечо, пошёл прочь из кабинета. Последнее, что услышал вдогонку, это фраза о двадцати днях ареста.

— И куда тебя теперь? — Миха чистил рейнжерсы, когда меня под конвоем двоих отморозков из Милитар Полиции привели в секцион взять некоторые личные вещи.

— Двадцать суток «расстрела».

— За что?

— За измену Родине.

— Чьей Родине? — недоумённо приподнял голову бывший российский десантник.

— Да хрен его знает…

Больше всех расстроился Роберт. Ирландец проводил эскорт до самого выхода и видимо считал себя соучастником преступления.

Гауптвахта находилась в помещении КПП. Меня для начала закрыли в одиночку, но ближе к вечеру, когда вернулись с работы остальные «заключённые», показали место в общей большой комнате с душем и туалетом. Понравилось…

Арестованных было человек пятнадцать. В основном дезертиры, которых старательно вылавливала МП и препровождала назад в реджимент. Были также капралы, имеющие здесь равные права со всеми остальными, и даже один капрал-шеф.

Поднимали нас в шесть часов. Потом до семи давалось время на личную гигиену и уборку помещения. На завтрак выходили в находящуюся здесь же столовую, пили кофе или какао с бутербродами и, надев поверх комбы ядовито-оранжевые жилеты (чтобы отличаться от порядочных легионеров), спускались в подвал, якобы за инструментами, а на самом деле дрыхнуть дальше.

Часов в девять дежурный капрал-шеф будил нас и выводил на работу. Мы либо чего-нибудь мели вениками, либо валили деревья в злополучном для меня парке, либо строили загородный дом нашему колонелю (прямо, как генеральские дачи в Совке). И так до обеда.

В обед обжирались (арестованным положено хорошо питаться) и, сымитировав уборку помещения, шли спать. Сон-час.

Потом опять на работу, ужин, и нас закрывали в помещении, до следующего утра.

Чем не лафа после беготни секциона? За неделю я поправился килограммов на семь. Отоспался.

Когда снимали черепицу с крыши здания нашей компании, наблюдающие за этим зрелищем Миха и другие пацаны секциона прикалывались и отпускали шуточки по поводу «увеличения размеров моей хари».

Любопытно было наблюдать за тем, как работают капралы-франкофоны. Пока никто не видел, они обычно задумчиво курили сигареты, изредка ковыряя лопатой землю. Но, как только на горизонте появлялся силуэт дежурного по «губе» капрал-шефа, они резко принимались изображать кипучую деятельность. Впрочем, стоило начальнику удалиться, деятельность вновь замирала. Показуха…

Ангаже и дузем волонтерам рисоваться было ни к чему, поэтому мы не шибко активно трудились в любом случае.

Примерно на двенадцатый день моего ареста арестованных опять повезли выгружать кирпичи возле строящейся виллы колонеля. Моросил противный осенний дождик. Я сидел под тентом военного грузовика крайним на скамейке и, скучая, наблюдал за упорядоченным движением автомобилей с французскими номерами. Когда грузовик затормозил, я проснулся и первым выпрыгнул наружу.

— Как, русский, не сильно-то день для работы подходящий? — следом за мной на мокрую землю спрыгнул, прилично говорящий по-нашему, югослав. — Лучше бы в столовой остались убираться.

Я ничего не ответил, молча занял своё место в цепочке и принял первый кирпич. Думал о своём, о чём-то таком, что потом спроси, не вспомнишь, машинально передавая коричневые прямоугольники сербу. Боковым зрением заметил, как засуетились прибывшие с нами капрал-шефы. Как один побежал к подъехавшей легковой машине, как докладывает вылезшему наружу хозяину стройки, нашему родному колонелю, о трудовых победах.

— Колонель, курва, приехал, — прокомментировал событие югослав. — С гражданским каким-то.

Кинул ему кирпич и, наконец, повернулся поглядеть.

— Е… твою мать!.. — другой кирпич упал мне на ногу, но я не почувствовал боли, лишь слегка отпрыгнул в сторону. — Ни хрена себе, Саныч, бля, застрелился!..

САНЫЧ ЗАСТРЕЛИЛСЯ???!!! ОХ..ТЬ МОЖНО!!! САНЫЧ ЗАСТРЕЛИЛСЯ…

Живее всех живых, точно Ленин, рядом с автомобилем стоял, улыбался, весело болтал с колонелем и показывал ему на меня рукой Эдуард Данович.

 

Глава 34

Моя правда в том, что я ищу.

Его правда в том, что он умнее. Пока…

Я не знаю, что произошло. Он знает, что происходит теперь. И то, что он придумал, тоже его правда. Но моя правда в том, что я не могу, сложа руки, ждать, чем всё закончится.

Правда — на правду…

Данович переговорил о чём-то с колонелем, и оба уехали. Договаривались ли они о купле- продаже объекта, где я никакой роли не играю, не знаю, скорее всего, так. Но верить в то, что Хазар оказался там же, где и я, случайно, не мог. «Застрелившийся» Данович показывал на меня пальцем моему командиру и потом даже не подошёл? Случайность? Не узнал? Просто указал на солдата, которому на ногу кирпич упал? Ну… С натяжкой и этот вариант пролазит. Скрипит, но пролазит. Однако, я-то рисковать не могу…

А может быть, прыгнувший с моста Измайлов тоже жив? Да нет. Похороны ведь были. Покойник в гробу лежал. А Саныча кто в гробу видел? Я точно нет. Для кого тогда весь этот маскарад? Ну, не поверю я, что только из-за нынешнего красноярского легионера. Разный уровень полётов. Он выше взлетает. На мой взгляд, по крайней мере. Да и зачем? Проще было меня по голове долбануть, и делов никаких. Бах! Всё равно не сходится. Многого я не знаю…

Или Данович хвосты обрубал, кому-то ещё голову морочил? Полиции, например. Но тогда почему сейчас так открыто? Хотя, времени прошло два состава тяжело гружённых.

Подождать, что из этого выйдет? А если не дождусь? Или, наоборот, дождусь…

— Лямбу-бамбу-парарамбу…

— Что говоришь, русский? — югослав положил последний кирпич и вопросительно посмотрел в мою сторону.

— Песню пою.

— Русскую?

— Ага… местами… У тебя станок есть? Бриться, чтобы, — я показал жестом так, чтобы он понял.

— Есть, там в комнате. У тебя нет, что ли?

— Я свой вчера выбросил, а новый ещё не выдали. Дашь один?

— Вернёмся когда, дам.

Югослав по возращении сразу протянул мне одноразовый, безопасный станок.

— Держи, русский, — и улыбнулся. — После обеда за это песню споёшь. Хорошо?

— Спою. Сразу для всех…

Пока все готовились к принятию пищи, я незаметно спустился вниз и пробрался в одну из одиночных камер. Достал и внимательно рассмотрел со всех сторон станок. Первым делом сломал пластмассу, предохраняющую кожу от порезов, и достал лезвие. Маленькое и тонкое, но, по-видимому, вполне подходящее. Затем обмотал один конец клейкой лентой и сунул в карман. Уже хорошо…

Во время обеда специально сел за стол рядом с сербом.

— Югослав, а югослав, тебя как зовут?

— А как нашего президента зовут? — откусывая кусок курицы, ответил вопросом тот.

— Какого президента, французского?

— Нет, — засмеялся серб. — Югославского.

— Милошевич, Слободан, кажется, — вспомнил я.

— Вот и меня так же. Почему не ешь?

Я рассеянно покрутил пальцами стакан с пепси:

— Как думаешь, Слободан, если арестованный заболеет, его где лечить будут, здесь или в сан-части?

— Смотря чем заболеет. Могут и здесь вылечить, лучшее лекарство — это работа, — пошутил он.

— А если вены вскроет?

— Что сделает?

— Порежет, в смысле, — так, чтоб не видели другие, я изобразил, как пилят пилой дрова.

Слободан сразу всё понял. Сербы — они такие же, как русские, всё на лету схватывают.

— Так ты для этого станок взял?

— Тихо, не кричи.

— Да они по-русски не понимают, — он оживился. — Ты вправду решил резать?

— Да. Мне помощь нужна, — нащупал в кармане лезвие. — Я внизу это сделаю, а ты, как бы случайно заметишь, и крик поднимешь. Хорошо?

— Давай.

Давай, давай, давай… Я внимательно разглядываю сначала правую, потом левую руку, выбирая вены покрупнее. Беру лезвие в левую, вначале примеряюсь — вот здесь. Выжидаю несколько секунд, а затем резко делаю три пореза.

Алая кровь вырывается фонтанчиком из второй такой же алой полоски. Первая и третья потоньше, красная жидкость просто вытекает из них и мягко, точно в замедленном фильме, падает на серый бетонный пол.

Перекладываю лезвие из руки в руку и бью так же три раза по левой. Сижу, смотрю, как веселятся и подпрыгивают красные фонтанчики…

— Югослав! Слободан!

Слободан начеку. Он делает вид, что случайно прогуливается в районе одиночных камер и «вдруг» замечает меня, подбегает и вытаскивает на середину квадрата.

— Молодец, русский! — шепчет, а потом поднимает шум.

Сперва сбегаются все арестованные, затем прилетает перепуганный (ему-то попадёт в первую очередь) дежурный капрал-шеф.

— О, мерд! — бормочет он и, вместе с сербом подхватив меня под руки, перетаскивает наверх, зачем-то усаживает на стул, тупо глядит, как кровь заливает помещение и, наконец, принимает решение перенести «тело» в санчасть.

В санчасти меня сразу кладут на «операционный стол» и начинают зашивать.

Через двадцать минут я лежу под одеялом в палате № 3.

Рыжий капрал-медик, который зашивал вены, доложил о происшествии офицеру. Перед этим он показал мне штык-нож, мол: «Вот чем надо было резать». Офицер присел на стул перед кроватью, отлепил ромб лейтенанта и обратился «по-дружески»:

— Я сейчас не лейтенант, я твой товарищ. Расскажи, что случилось.

«Мон ами», разумеется, хотел услышать жуткую историю о нечеловеческом обращении с солдатами капралов и сержантов. Я его разочаровал. Просто закрыл глаза.

— О, кей. Сейчас отдыхай, потом расскажешь, — и офицер вышел из палаты.

Вскоре в санчасть принесли мой спортивный костюм и кроссовки. Форма одежды, принятая в этом медицинском учреждении. Переоделся. Оглядел забинтованные руки, встал с кровати и подошёл к окну.

Моя палата находилась на втором этаже. Из окна был виден кусок плаца и различные казарменные строения. В палате кроме меня находились ещё два человека. И главное, никакой охраны.

Натянул зелёную спортивную куртку, по карманам распихал мыло, зубную щётку и другие туалетные принадлежности, завязал шнурки кроссовок. В голове шумело. Слабость и сухость во рту. Сколько крови-то потерял?

Вышел из палаты и спустился вниз. Никто не обратил на меня никакого внимания. Вдохнул воздух улицы и, повернув направо, спокойно двинул вдоль зданий. Попавшийся навстречу сержант также никак на меня не отреагировал. А почему, собственно, он должен на меня реагировать?

Противоположные ворота реджимента никем не охранялись. Я осмотрелся, никого не увидел и, быстро перебравшись на ту сторону, растворился в гражданской жизни.

Сразу за этими, редко используемыми воротами находился большой яблоневый сад какого-то местного фермера. Яблок на ветках уже не было — заканчивался ноябрь. Пробрался в самую гущу и уселся на жёлтую траву. Надо сказать, что этот короткий отрезок пути отнял у меня довольно много сил. Почему остановился здесь? Начнут искать сразу на различных направлениях, но под носом посмотреть, точно не додумаются. Прислонился спиной к яблоне и вырубился.

* * *

Разбор полётов:

Осознание пришло в момент, когда брёл по какой-то дороге. Сразу заинтересовался, есть ли порезы на руках этого тела? Задрал рукава. Бинтов не было. А на руках лишь тонкие, еле заметные шрамы.

* * *

Начало темнеть. Я очнулся. Встал. Прислушался. В голове гудело. Ноги ватные. Сделал простейшие гимнастические упражнения, потом медленно пошёл. Когда добрался до канала, вокруг которого мы совершали утренние пробежки, стало совсем темно. Повернул направо и осторожно, вслушиваясь в воздух, побежал в направлении железнодорожного полотна.

Когда пробежал километра три, на другой стороне канала появились две фигуры. Заметили меня. Что-то крикнули. Не ответил, побежал дальше. Они двинулись параллельно. До ближайшего моста ещё около двух километров, раньше мы не пересечёмся, до железной дороги метров сто, в этом месте канал и полотно прижимаются друг к другу, а потом опять разбегаются.

Нет уж, ребята, попотеть придётся, прежде чем меня поймаете. Сами ведь учили маскироваться и бегать, да и не только вы, так что, поиграем в «коммандос».

Луч прожектора осветил сначала канал, а потом дорогу. Прижался к обочине и упал в канаву, наблюдая, как автомобиль Военной Полиции с огромным фонарём на крыше проползает мимо. Едва машина проехала, я свернул к железной дороге и перебрался на другую сторону.

Искать будут на автострадах и просёлочных дорогах, но вдоль железки вряд ли. Из легиона ведь часто убегают, и ловят беглецов постоянно на дорогах ведущих в Тулузу — самый близлежащий крупный город. Поэтому я двинул в противоположную сторону, и не по дороге, а по узкой тропинке вдоль железнодорожной магистрали. Какие города или населённые пункты находятся в той стороне, — не знал, но интуитивно чувствовал, что выбрал верное направление.

Пассажирский поезд обогнал меня и скрылся в тоннеле. Побежал следом за ним, затем, когда тоннель закончился, вновь свернул на тропинку.

Потеря крови дала о себе знать в очередной раз. Ноги заплетались. Во рту появилась неприятная сухость. В каком-то населённом пункте пролез сквозь живой забор ближайшего к железке дома и упал на траву во дворе. Отключился сразу…

Проснулся от барабанной дроби дождя по спине. Сел, соображая, потом вышел на тропинку и вновь побежал. Бежал, пока не увидел грузовой автомобиль. Дернул ручку двери — открыто. Забрался вовнутрь и, отдышавшись, вытер ладонью с лица дождь и пот вперемешку. Открыл бардачок в надежде найти карту местности. Действительно, какие-то карты лежали, но разглядеть не успел. Появился водитель. Лёг на сиденье, притворился спящим. Когда мужчина открыл дверь и испуганно отпрянул назад, я выскочил на улицу.

— Дормир, — и показал ему, как я спал. Потом добавил: — Мерси.

Водитель недоумённо посмотрел на мою спортивную легионерскую одежду с номером реджимента на груди и лишь покачал головой.

Я пробежал километра два после этого населённого пункта, когда забрезжил рассвет. Дождь усилился. Слева, через переезд, в полумраке обозначились очертания какого-то строения. Перешёл дорогу и подошел к ферме.

Большой незаселённый дом одиноко охранял поле. Рядом, во дворе, под навесом спрятались от дождя комбайн и трактор. Посмотрел в кабинах и того и другого, карты не было. «Позаимствовал» зажигалку. Потом обошёл двор и принялся обследовать дом. Все двери заперты, кроме одной. Вошёл вовнутрь, огляделся. Всё помещение было завалено большими перевязанными брикетами соломы. Продолжать путь посветлу было небезопасно, тем более ноги не держали, и поднималась температура. Принял решение заночевать, вернее, «задневать», здесь. Забрался в угол на самый верх и спрятался за соломенный тюк. Бог не выдаст — свинья не съест.

* * *

Разбор полётов:

То, что температура высокая, ощутил даже после осознания. Проявлялось это в том, что «картинка» порывалась ежеминутно сбежать или расплыться. Болезни первого тела я всегда в последние годы лечил полётами второго. Набирал скорость и устремлялся резко вверх. При этом старался вспомнить и ощутить симптомы реальной болезни. Когда достигал поставленной цели, например, явно чувствовал, что болит зуб, расслаблялся и спокойно планировал вниз, по пути «рассасывая» боль. Внизу зуб обычно уже не болел. После пробуждения, через некоторое время, реальный зуб также не беспокоил.

Пришлось дважды взлетать и опускаться, прежде чем «картинка» стабилизировалась. Ясно вырисовывались очертания незнакомых строений.

Взлетел вверх и выстроил изображение Территории–2. Привычно опустился на берег Енисея. Прошёлся по тропинке.

Сейчас было необходимо выработать хотя бы примерный план дальнейших действий там, во Франции, раз уж я после пробуждения не имею возможности остаться здесь, в Академгородке Красноярска. Нужно было выяснить, где я нахожусь. Найти карту Франции. А как её найти? Использовать возможности второго тела — это первостепенная задача. Но каким образом её реализовать?

Осенило. Направился к близлежащим домам. Увидел незнакомую девочку-подростка.

— Привет, — поглядел в глаза, оказалась зомби.

— Здрасте, — взгляд отсутствующий.

— У тебя дома есть атлас мира? Или карта Франции? Или Европы?

— Не знаю.

— Сходи, посмотри, — и, не дав ей опять впасть в «дебильное» состояние, настойчиво повторил, заставил: — Иди! Найди! Принеси! Поняла?

— Да, — она развернулась и послушно отправилась выполнять приказ.

Я дошёл вместе с ней до первого подъезда серого пятиэтажного дома напротив общежития. Постоял пару минут, подождал. Девочка вынесла и атлас мира, и карту Европы, и Франции тоже, всё, что заказывал. Девяносто пять процентов за то, что в реальной жизни всего этого «добра» в квартире, где она проживала со своими родителями, не было. Хотя, кто знает…

— Молодец, спасибо, — погладил ребёнка по голове.

— Я пойду? — посмотрела она пустыми глазёнками. О картах зомби уже забыла.

— Иди.

Развернул бумагу с масштабным изображением Франции и нашёл Тулузу. Где-то рядом должен находиться Кастельнадари. Ага, вот и он. Я двигаюсь в противоположном направлении.

Смотрим, что там. Если идти всё время по прямой, по любой из дорог, то упрусь в Нарбон, а за ним начинается Средиземное море. На середине пути находится город Каркасон. От Кастеля до Каркасона тридцать семь километров. Примерно двадцать я уже пробежал, осталось немного. Что ж, запомним — Каркасон.

Не торопясь, раскладывая мысли по полочкам, пешком направился в сторону Территории-2. Проходя по тропинке мимо кустов, почувствовал тревогу и тут же проснулся…

* * *

В сарае кроме меня находился ещё кто-то. Этот кто-то прыгал внизу и царапал солому. Сквозь щели из стен в помещение вонзались острые клинки солнечного света. Видимо, дождь кончился, и день стоял довольно погожий. С улицы доносились голоса разных людей. Во французской провинции давно кипела работа.

Я осторожно выглянул из-за своего укрытия и поглядел вниз. Она тоже поглядела вверх, и наши взгляды врезались друг в друга, точно автомобили. Однако аварии не последовало.

Овчарка удивленно рассматривала меня, я, отчётливо представляя себе, что будет, если она поднимет лай, тянул время и, наконец, произнёс:

— Бон жур, — мол, свой, француз.

Она в ответ недоверчиво зарычала, типа: «Подозрительный ты француз какой-то».

Дверь открылась, и хозяин позвал собаку. Она напоследок глянула на меня, раздираемая мучительным собачьим вопросом: «Лаять, не лаять?», и, вильнув хвостом, выскочила вон.

Облегчённо выдохнул воздух, зарылся ещё глубже в солому и снова провалился в глубокую яму.

* * *

Разбор полётов:

Так… На чём же я остановился?

Опять нашёл Территорию-2. Вспомнил о сарае и о собаке, там — «в той жизни». Вспомнил и о Дановиче. Вот бы кто мне сейчас всё объяснил. Но вытягивать его сюда не хотелось. Во-первых, просто не хотелось, во-вторых, ещё не забыл печальный опыт вытягивания Сака. Кстати, о Саке…

И тут же почувствовал давление. Точно мозги сжимались и разжимались, рискуя закипеть.

— Владимир Артурович, я не угрожаю. Мне сейчас не до этого…

— Я знаю, просто, на твоей территории разговаривать не хочу. Перелетай через реку, потом стирай картинку и приземляйся. Поговорим, — голос ниоткуда, но слышен отчётливо.

Выполнил условие. Приземлился в незнакомой местности. Река, но не Енисей, другая. Какие-то брёвна. Большие камни. Спиной ко мне, возле самой воды, на бревне сидит человек. Подхожу поближе… Вроде Сак, вроде не Сак, трудно понять. И тут дошло, что я сам-то не обязательно идеальная копия того первого Андрея Школина. Это обычные люди — те, кого мы «вытаскиваем», помимо их воли, в свой второй мир, являются копиями самих себя. Опыты с зеркалом показывают, что на меня это правило не распространяется, значит и на других, таких как я, тоже. На кого на других? Кто они — такие как я? Сак, например?

— Добрый де… или вечер? В общем, здравствуйте, Владимир Артурович.

— Привет, путешественник. Куда вляпался?

— Владимир Артурович, а вы зачем в прошлый раз меня в Енисей сбросить хотели?

— Ничего бы с тобой не случилось. А вот урок на будущее получил. Так ведь?

Я присел рядом на поваленный ствол сосны.

— Где мы находимся? Ваша территория?

— Нет, это нейтральное пространство. На моей территории ты бы себя чувствовал дискомфортно, так же, как и я на твоей. Ну, так куда вляпался?

— А вы Дановича не знаете случайно? Хазаром его кличут ещё.

— От него прячешься?

— Не знаю. Повода нет прятаться, вроде, но бегу на всякий случай.

— Я его не знаю. Ты ведь мне правду не сказал, когда приезжал в гости. Его ты тоже искал, как бы «случайно»?

— Нет. Ему я правду сразу сказал.

— Что так?

— До этого ещё один из тех, кого я, как вы сказали, «случайно искал», самоубийством жизнь покончил.

— И много ты кого ищешь?

— Двое остались… То есть, теперь уже опять трое. Данович самоубийство сымитировал, а вчера объявился.

— Зачем?

— Если бы знал, может быть, не бежал бы теперь.

— И далеко бежишь?

— По Франции.

— У-у… А меня зачем звал?

— Помощь нужна или совет хотя бы.

— А почему я тебе должен помогать?

— Не знаю… Данович помогал, до поры до времени…

— Зачем же бежишь от него, если он помогал?

— Говорю же, не знаю. Знаю, что надо бежать, а почему — не знаю. И куда — не знаю. Правда, сейчас хоть карту увидел.

— Где?

— На своей территории.

Сак впервые взглянул на меня. Теперь я его узнал. Внешность обманчива, но глаза его. Живые глаза…

— И что тебе сейчас в первую очередь необходимо?

— Карту бы, всё-таки реальную, и одежду сменить, легионерский костюм спортивный приметный очень.

— Значит, найдёшь скоро и карту, и одежду, — Владимир Артурович усмехнулся. — А меня в другой раз зови, откуда хочешь, только не со своей территории. У нас правило такое. Его все соблюдают. Почти все… Хорошо?

— Ладно.

— Тогда, удачи.

* * *

Я сел и свесил ноги вниз. Голоса больше не раздавались, видимо, работа закончилась. Помотал головой — состояние отрешённости. Может, переспал? Силы более-менее восстановились. Температура спала. Ещё бы воды попить, а лучше поесть. Да ладно, потом когда-нибудь…

Снял куртку и оглядел бинты. Затем размотал их и оставил руки наедине со свежими шрамами. Так быстрее заживут.

Спрыгнул на пол и осторожно подошёл к двери. За дверью присутствия кого-либо не обнаружил.

На чистом небе солнце медленно спускалось к горизонту. Во дворе всё было так же, как и утром, но только сухо, и отсутствовал комбайн. Вокруг фермы простирались поля. Вдалеке работала какая-то уборочная техника, хотя, что можно убирать в конце ноября?

Вышел в поле, прошёлся меж рядами невысоких насаждений. Благо-о-дать…

Бежал всю ночь, с небольшими перерывами. Пару раз удалось попить воду из ручья. Пару раз прятался, когда в небе появлялись вертолёты с прожекторами. Кто знает, кого они ищут?

К утру устал окончательно, забрался в какую-то машину и поспал пару часов.

Грузовик стоял рядом с домом. Когда начало светать, увидел из окна кабины какие-то свёртки фольги, на месте, где обычно проходят пикники. В фольгу оказались завёрнуты каштаны. Они уже были жареные и холодные. С жадностью съел.

Часов в восемь утра пути стали размножаться, верный признак того, что начинается крупный населённый пункт. По моим расчётам — Каркасон. На одной из развилок в кучке всякого обычного мусора заметил разрисованный листок. Поднял замусоленную страницу железнодорожного атласа, с планом именно этого куска трассы от Тулузы до Нарбона. Похожий на тот, что я рассматривал вчера днём в районе Территории-2.Сунул листок в карман и побрёл навстречу городу.

То ли будка, то ли шалаш, возвышался прямо между путей. Внутри никого не было, лишь на полу валялся грязный матрац, а вокруг матраца разбросаны разные вещи и порножурналы. Хотел, было, остановиться на день здесь, но побрезговал. Поднял с пола какую-то рваную майку, бросил назад и потом обратил внимание на чёрные от грязи синие джинсы. По длине они были мне в самый раз. Взял с собой, двинул дальше.

Перед самым городом прошёл мимо рабочих, ремонтирующих пути. Их было человек шесть. Микроавтобус, на котором рабочие приехали, находился на пятьдесят метров дальше в сторону Каркасона. Заглянул в салон водителя и увидел на переднем сидении оставленную кем-то из рабочих меховую куртку с капюшоном.

«Вы, ребята, зарплату хорошую получаете, так что, думаю, не обеднеете», — сказал это самому себе, и тут же локтём высадил боковое стекло, открыл дверь и, схватив куртку, легко побежал в сторону ближайшей улицы.

Они мне, конечно, что-то кричали вслед, но я не оборачивался послушать. Я знал, что после легионовской школы бега, догнать меня сможет только какой-то случайно оказавшийся здесь чемпион.

Благополучно миновав город, вновь вышел на железную дорогу и, пройдя пару километров, спустился к реке. В руках у меня теперь были куртка и джинсы, а в кармане план местности. Всё, как говорил Сак…

Стирал джинсы в холодной воде реки, а невдалеке от меня одноногая цапля ловила рыбу.

— Цапля, цапля, поделись рыбкой. Да нет, вижу, и ты сегодня без улова…

Положил джинсы сохнуть на большой камень, а сам вымылся, почистил зубы и уснул на бережку под неласковым осенним французским солнцем.

Джинсы, конечно, не выглядели так, будто я только что купил их в специализированном магазине, но, по крайней мере, теперь они вернули первозданный голубой цвет. Куртка оказалась большой и тёплой, тоже как раз на меня. Или для меня? Имея вполне приличный цивильный вид, можно было больше не прятаться, но я решил не рисковать.

Прошёл ещё километров пятнадцать по железной дороге и, дабы перейти на дневной образ жизни, решил заночевать на окраине небольшого посёлка. Из досок соорудил импровизированную постель, укрылся курткой и попытался уснуть. Примерно в полночь вскочил и принялся приседать. Температура воздуха опустилась ниже нуля. Изо рта шёл пар. Ура! Выспались! Побежали дальше…

На рассвете плюнул на всю погоню, вышел на автодорогу и поднял вверх большой палец. Машин было не много. Остановился мини-грузовик, развозивший по населённым пунктам почту.

— А Нарбон?

— Ви.

Водитель, молодой парень, всю дорогу что-то щебетал, при этом останавливался, по работе, в каждой деревушке. Я назвался болгарином, возвращающимся из Тулузы на родину. Посреди Нарбона тепло распрощались.

Всё. Теперь — свобода! Налево — Франция. Направо — Испания. Прямо — Средиземное море. Куда душа прикажет?

Душа долго сомневалась. Потом махнула рукой и повернула в сторону Испании.

«У нас в Испании…» — старая песня из кинофильма. Сюжет не вспомнил. «Реал Мадрид» и «Барселона». Что ещё? А… Ну, беззащитных быков убивают из удовольствия.

Вышел из города и поднял руку.

— А Испанья, силь ву пле.

 

Глава 35

— Андреев ИгОр? — Именно ИгОр, с ударением на второй слог.

— Си.

— Паса, — местный надзиратель запустил меня в нутро камеры и закрыл дверь клетки.

В камере уже находились пятеро «заключённых». Два марроканца (или один алжирец, другой марроканец), колумбиец, болгарин и китаец.

Марроканцам, как и мне, дали трое суток за нелегальное нахождение в стране, то есть за отсутствие каких-либо документов. Колумбийца, традиционно, задержали по подозрению в торговле кокаином. Болгарин привёл в гостиницу несовершеннолетнюю особу, которой на вид, по его словам, было не меньше двадцати пяти, а хозяева гостиницы, «на всякий случай», позвонили в полицию. Теперь сорокалетний брат-славянин матерился и ждал решения по своему вопросу. За что арестовали маленького, улыбающегося и громко чавкающего китайца, понять было невозможно.

Меня взяли под шафэ, причём под достаточно мощным шафэ. Почему не взяли Ильюху и других пацанов, не помню, хоть убей. Судя по тому, что кроме нелегального нахождения никаких других преступлений на меня не вешали, вёл я себя при задержании достаточно тихо. Назвался Андреевым Игорем, получил положенные трое суток и нырнул в клетку.

Для всех задержанных иностранцев в КПЗ Барселоны была предусмотрена одна камера. Испанцев в неё не помещали. Я занял место у стены и закрыл глаза…

* * *

Разбор полётов:

Местность была незнакомой. Ничья территория. Так, как мы и договаривались с Саком. Сконцентрировал на нём внимание. Вызвал.

Он появился не сразу и первым перешёл в нападение:

— Ты всегда днём спишь?

— Так в Барселоне ночь ещё.

— А я, в данный момент, утренний снег во дворе убираю. А сейчас, по твоей милости, валяюсь в сугробе, и Артур мне лицо лижет. Следующий раз либо пей поменьше, либо пояса временные просчитывай.

* * *

Январь 1996 года. Камера предварительного заключения для иностранных граждан города Барселоны, Испания. Спустя одни сутки.

Китаец с громким чавканьем жевал печенье и не менее шумно тянул через трубочку какао из картонной коробки. Завтракал. По большому счёту, для меня китаец — земляк. Я сибиряк, следовательно — азиат, он также — азиат. От Красноярска до Китая по карте расстояние с палец будет, не больше. Хотел ему об этом рассказать, но, несмотря на географическое родство, общего языка мы не нашли. Жаль.

Зато с болгарином сутки обсасывали тему: «Все бабы — суки». Надоело…

Выполнил простейшие гимнастические упражнения и, подложив руки под голову, улёгся на спину, на своё место. Когда загремела наружная дверь, и к нашей клетке подвели нового задержанного, я абсолютно не удивился. Я уже просто не мог удивляться. Смешно всё это…

Кстати, раньше внимания не обращал, а у Дановича тоже имелась в наличии цепочка из белого металла? Или это всё-таки не система, а рядовое совпадение?

Саныч был одет в длинное пальто от Hugo Boss. Под пальто костюм. Из ботинок, как у всех других, предусмотрительно вынуты шнурки. Руки за спиной…

— Долго я за тобой бегать буду? — он улыбнулся и, постелив пальто, уселся на него со мной рядышком. — Хорошо, хоть, не в Африку сбежал.

Ещё разок, и постараться вдуматься в смысл фразы, проникнуться, так сказать, содержанием: «Хорошо, хоть, не в Африку сбежал…» Что, конкретно, хорошего?

— Саныч, ты-то, что здесь делаешь?

Он показал три пальца:

— Трое суток, за нелегальное нахождение в Испании.

— ??? — я даже спрашивать ничего не стал, настолько этот ответ являлся нелепостью.

— Ну, не было у меня при себе документов. И привезти некому было. И позвонить некому. И откуда взялся в стране — не помню. И как звать — не знаю. Трое суток. Как и ты.

Лучше бы, действительно, в Африку сбежал. Хорошее дополнение: «Как и я…». Или к земляку-китайцу на нашу общую азиатскую родину…

— От кого узнал-то, что я здесь?

— Мир слухами полнится. Если бы ты не общался ни с кем из русских. А так… Ты тут в Барселоне сибиряк единственный, по-моему, да ещё и из легиона сбежавший. Кстати, они тебя тоже ищут.

— Так ты, что, получается, в тюрьму специально из-за меня сел?

— Не в тюрьму. Три дня — это не срок. Где ещё с тобой поговорить можно спокойно будет, без беготни. Только здесь.

— А зачем в легион приезжал?

— А ты зачем второй раз во Францию приехал?

Короче, замечательный диалог. Помолчали оба минуты три…

— Я-то не знал, что ты жив. Ты же тогда в Париже… — отвернулся, вспоминая, как Марат валялся без памяти в кресле, а в доме все бегали: «Саныч застрелился!»

— Если бы не знал, в Париж бы не вернулся. Значит, знал.

— А что, просто так люди во Францию приехать не могут?

— Люди могут, ты нет.

Люди могут, я нет…

— Зачем тогда это представление устраивал? Вернее, для кого?

— Не для тебя, не обольщайся, — Данович ещё раз улыбнулся, поправил пальто, и, также как и я, улёгся на спину, подложив под голову руки. — Ситуация требовала. Я ведь тоже не во всех случаях от себя завишу… — в особенности меня заинтересовало слово «тоже».

— А люди твои знали, что всё это блеф? Ну там, Марат и другие?

— Пацаны уже привыкли. Для них это нормально.

— А мне почему не сказал?

— Почему? — Саныч повернул ко мне голову и пожал ближайшим плечом. — А что бы я тебе сказал? Вот то-то и оно…

— Так я не пойму, зачем тогда ищешь-то меня?

— А ты зачем ищешь?

— Я уже не ищу, я вообще на пять лет в легион ушёл, к чёртовой матери, от всей этой ахинеи, а тут ты…

— Значит, не ушёл, — он повернул голову обратно лицом к потолку и добавил: — И не уйдёшь.

— Вот зае. сь, и куда мне теперь деваться-то?

— Что, куда? Два дня ещё проторчишь здесь и на свободу…

— Не… Лучше я вон того китайца, земляка моего, задушу, и сяду лет на восемь.

— Да он, поди, каратист какой-нибудь, отобьётся.

— Не отобьётся.

— И что? Если бы всё так просто было, я бы тоже спокойно где-нибудь в тюрьме отсиживался. Не получится, испробованный вариант. Тут надо что-то другое придумать.

Болгарин понимал русские слова, но не понимал тот бред, что мы несли. Он, было, попытался влезть в разговор со своей женоненавистнической тематикой, однако, почувствовав, что она нам совершенно неинтересна, лишь махнул рукой и отошёл к арабам.

— Ты, когда последний раз в Россию ездил, с Александром не встречался?

— Нет. С девяносто второго года не виделись ни разу.

— Понятно… Может быть, больше и не встретитесь. Расскажи подробно о том, как вы познакомились.

Мой рассказ занял часа два. Александр, Измайлов, Лолита, Марина, Ирочка, тюрьма Воронежа… Я рассказал всё, что знал. Почти всё. Выводов, по крайней мере, пока не делал. Данович выкурил за это время четыре сигареты, ещё две «стрельнули» сокамерники.

— На кого, говоришь, Измайлова Александр вывел в своё время? На учёного крупного?

— Не знаю, со слов Игоря так выходит. А того, тоже в своё время, Александр с партийным функционером свёл.

— И оба потом самоубийством жизнь покончили?

— Я же говорю, это только со слов Измайлова. Не спрашивай, правда — нет. У меня от всего этого, чувствую, мозги плавятся. Не знаю верить — не верить. И чему верить? И кому верить? И не верить не получается… Знаю, что сам Измайлов с собой покончил, это правда. А что раньше?..

— Ах да, не оба, трое получается, — не обратив внимания на мою последнюю реплику, как бы, про себя, произнёс Данович. — С той стороны трое, из тех, кого мы теперь знаем. А скольких не знаем?

— Ты что, веришь в это всё?

— А ты что, не веришь?

Вместо ответа я перевернулся на живот и уткнулся в закрытые рубашкой и курткой шрамы на руках. Мой собеседник в это время дымил новой сигаретой.

— Почему, после Измайлова, ты следом именно меня начал искать? В пакете ведь ещё два фото находились.

— Нет. Сначала, ещё когда Измайлов жив, здоров был, а я всё происходящее, точно игру воспринимал, с Владимиром Артуровичем познакомился. В посёлке небольшом под Красноярском. Александр посоветовал.

— Кто такой Владимир Артурович? — Саныч сделал последнюю затяжку и протянул бычок колумбийцу.

— Один из четырёх. Из вас четырёх. Сак Владимир Артурович.

— И что с ним сейчас?

— Ничего. Вчера двор от снега очищал.

Данович приподнялся с места:

— Вчера? — достал новую сигарету. — Мало курева с собой взял, на три дня не хватит. Может, додумаются, передадут? А ты откуда знаешь?

— Вчера с ним и разговаривал.

— До ареста?

— Почему, после уже.

— Где?..

— Здесь. В камере. Во сне…

Данович посмотрел на меня так, будто только сейчас поверил, что у меня серьёзно начали «плавиться мозги». До обеда он, по крайней мере, больше ни о чём не расспрашивал. Встал со своего места и принялся ходить взад-вперёд по камере. В точности, как тусуются в тюрьмах России. Ходил и время от времени поглядывал на меня. В одно мгновение я перехватил взгляд, и тут меня торкнуло — взгляд-то загнанный, обречённый какой-то! Сродни тому, что был у Измайлова в последнюю ночь у Лолиты дома. Ба…

Данович тем временем пристал к болгарину: «Расскажи, да расскажи, как тебя девка подставила». Причём общались они то на болгаро-русском, то на испанском языках. Удивительное дело, за полтора месяца проведённых в Испании я выучил язык этой страны едва ли не лучше, чем за много месяцев проведённых во Франции — французский. По крайней мере, говоривших на испанском «братьев-славян» понимал.

Гороховую кашу, в покрытой целлофаном пенопластовой коробочке, и два коричневых сухарика Данович долго хвалил и даже в виде шутки попросил добавку. Шутку оценили, добавку не дали…

Потом он принялся монетой выцарапывать на поверхности нар своё имя. Причём, сагитировал присоединиться к нему почти всех сокамерников. Многие заинтересовались и также оставили на память автографы.

— Комо тэ яма? — он старательно вывел на краске: «Свободу советским узникам!» на русском языке и повернулся к безучастно сидевшему китайцу. Тот в ответ лишь скромно улыбнулся. — Ага, не скажешь. Тогда назовём тебя Линь Ту Хунь. Нравится Линь Ту Хунь? Так и напишем: «Свободу узнику Линь Ту Хуню!» А ты, Андрюха, почему не расписываешься? Фантазии не хватает? Сейчас придумаем что-нибудь…

Данович выцарапал последнюю надпись: «Здесь томились Андрюха Сибиряк и Эдик не сибиряк». Затем поставил дату и, наконец, угомонился и присел на своё пальто.

— Ты чего такой печальный?

— Да нет, нормально всё, — я в очередной раз потянулся, разминая затёкшие суставы. — На душе муторно, как-то…

— Давай общаться, чтобы муторно не было.

— Давай…Только мне от нашего общения что-то совсем невесело становится. Да и тебе тоже.

— Почему? — он покрутил пальцами пустую пачку Мальборо. — Много ведь тем для разговоров существует.

— Ты мне, кстати, тогда в Париже обещал про «антигосударство в государствах» рассказать. Помнишь? Я, до того, там же в Париже, в баре, с интересным человеком познакомился. Рабинович Серёжа. И, что самое примечательное, здесь в Испании, в Севилье его обнаружил. Он на «политику азюль» подал прошение и живёт там в общаге для бомжей. Так вот Серёга документы подделывает, один к одному. Любые паспорта за пять минут. Печати от руки рисует, шрифты. За это его в Совке КГБешники дергали. Золотые руки у парня. Но он при своём таланте, утверждает, что честно жить хочет, по закону. И очень удивляется, что в России во все времена героями и яркими историческим личностями были не политики и труженики-созидатели, а бандиты и разбойники. Что дети ни на Столыпина и Гагарина хотят походить, а, как он выразился, на Михася с Япончиком. И ведь правильно говорит…

— Ну, предположим, обобщать вот так тоже неправильно. Михайлов — это Михайлов, а Иваньков — это Иваньков. Абсолютно разные люди. И судьбы разные и делом разным заняты, — Данович скомкал пачку, швырнул её на пол, а потом усмехнулся. — Этот твой знакомый, как, кстати, ты сказал его фамилия? Рабинович? Настоящая фамилия или здесь уже придумал? Не знаешь? Так вот, он так заговорил, потому что за него органы взялись. А до этого он, наверняка, подделывал бумаги, клал бабки в карман и жил припеваючи, не вспоминая, что жить-то честно надо. А как менты за задницу схватили, так он сразу историю страны ругать начал и о законе вспомнил. И здесь плачется: «Ой, как меня в России по политическим мотивам преследуют… Помогите!». А что касается разбойников, так ведь это не только у нас их героями признают. А Робин Гуд? А Спартак? Его ведь тоже в своё время бандитом считали. Нарушил конституцию, подговорил рабов уничтожить законную государственную систему. Кто он? Если бы сейчас такой появился, его бы разве героем назвали? Про Робина Гуда я даже и не упоминаю. В той же Англии посадили бы лет на пятьдесят и плевать на то, что потом, может быть, его подвиги писатели в романах воспевать будут. Так вот, кто они эти Степаны Разины и Робины Гуды, герои или бандиты?

— А если всё же наше время взять?

— А в чём отличие? Наше время, не наше… Дело не во времени. Дело в людях. Одним нравится сложившаяся система, а другие её хронически воспринимать не могут. И если вторые поменяются местами с первыми, то первые, ранее положительные, лояльные граждане, автоматически попадут в разряд разбойников, и некоторые со временем станут героями. Или антигероями, с какой стороны посмотреть. Всё условно… А дети на оппозиционно настроенных к системе субъектов не потому хотят походить, что у них денег много и пальцы в разные стороны торчат, — это не показатель, у государства всегда и денег больше, и пальцы мохнатее, — а потому, что здесь присутствует элемент романтики. Система, конечно, тоже всегда пытается ореол романтики к деяниям своих слуг прилепить, через фильмы о бравых полицейских, например. Но какая может быть романтика в работе цепных псов? Гав, гав, и на хозяина оглянулся: видит, нет, как я стараюсь?.. Коммерсантов мы уже с тобой обсуждали, не может человек, во главу угла тягу к наживе поставивший, героем быть. Политик? Это человек, который сознательно ввязался в игру, где правила разрешают обманывать, кидать и уничтожать, как противников, так и соратников. Грязь. Личность, у которой нет никакого внутреннего табу, может стать героем? Нет. Даже если грязь засохнет и отвалится, политик никогда не сможет отмыться внутренне. Его всегда будет тянуть в удобную лужу. Что касается людей творческих, то они не могут являться героями. У них другое предназначение — воспевать деяния героев. Вот, работяги — труженики села, сталевары, машинисты, как категория, конечно, в большинстве своём люди хорошие, чистые, но для постамента, увы, этих качеств явно недостаточно. Кто остаётся, для облачения в мантию героя? Правильно, разбойники, — Данович хитро улыбнулся. — Вроде тебя.

— Ну да, Емельяна Пугачёва нашёл… Я так понял, антигосударство — это и есть сообщество оппозиционно настроенных к любой официальной власти «героев»? А если «герои», как Робин Гуд, сами в результате переворота приходят к власти, то по твоим словам получается, что автоматически «псы государства» и «герои» меняются местами, и теперь шанс попасть в положительные персонажи народных былин имеют как раз бывшие слуги закона? В чём же тогда разница?

— В том, что я, например, никогда не займу место свергнутой официальной власти. В чём суть «воровской идеи»? Никогда не меняться местами с государством! В этом главное отличие от тех героев-разбойников, о которых сейчас говорили. Они пытались сами прийти к власти. Что из этого выходило? Либо неумело проваливали компанию и подвергались казни, либо добивались цели и становились диктаторами ещё более порочными, чем те, кого сами же и свергли. Дерьмо это всё. Хотя, если гипотетически предположить, что Россия, скажем, стала жить по понятиям… Ну, по крайней мере, справедливости больше бы было. В своей стране никто бы воровать не посмел. Всенародно прослыть крысой — это похуже, чем уличение чиновника в получении взятки. Ты когда в воронежскую тюрьму заезжал, там на подвале две камеры были?

— Две.

— Ничего за тридцать лет не изменилось. И также холодно, стёкол в решётках нет?

— На подвале нет. Наверху в камерах есть.

— Вот смотри, сидят люди без денег, без курева, в холоде, в туалет два раза в день выводят, а ведь друг другу, как могут, помогают. И вся тюрьма, по возможности, помогает. Правильно это или нет?

— Сейчас не всегда помогают.

— Ну, это уже в духе времени. Капитализм строим. Каждый за себя. Время барыг. Но в принципе-то, всё равно должны помогать. Так почему плохо, если в стране такой же порядок будет?

— А как насчёт опущенных? Государство осудило? В смысле, понятия… Хромает тут гуманизм. Нарушил закон — получи наказание. В чём же тогда отличие от порочной государственной системы?

Данович не отвечал какое-то время. Думал.

— Вот потому-то и нежелательно, чтобы одно подменяло другое. Я ведь не говорю, что воровской закон совершенен. Нет в мире совершенного сообщества, не придумали пока. Я вот в последнее время книги русские просматриваю и знаешь, что замечаю? Больше всех за чистоту наших рядов менты ратуют. Поснимали мундиры и книжки «за понятия» пишут, деньги и славу зарабатывают. Один такой бывший полковник, Корецкий, кажется, фамилия, аж слюной брызжет, воровскую романтику описывает. Такая белиберда… А люди-то верят. В общем, и на этом уже бабки косят, а идея-то воровских понятий изначально правильной была. И люди, которые над её созданием работали, не дураками были. Только со временем всё больше и больше вся эта идея деформируется. Скоро такие вот «писатели» и будут пальцы гнуть, подменив закон своими конъюнктурными раскладами. Мне уже, честно говоря, всё это неинтересно. Я, как законник, с одной стороны, конечно, должен молодёжь правильно воспитывать. А с другой, понимаю — что всё это условно и наигранно. И понятия нужны лишь для того, чтобы хоть как-то хаос в рамки одной системы засунуть. Иначе такой бардак будет… Что же касается государства и антигосударства, то лучше пусть будет так, как есть. Мне государственная власть ни к чему, я ей тем более не нужен. Наш закон, при всём его несоответствии сегодняшним реалиям, и закон государственный, при всех его попытках найти компромисс с законами развития человеческого общества, останутся в вечной оппозиции. Ответил на вопрос?

— Ну… — я изобразил руками какой-то жест. — Может быть…

— Тогда теперь я спрошу. Не совсем понял, что ты имел ввиду, когда сегодня сказал, что, как его, Владимир?..

— Владимир Артурович. Сак фамилия.

— Он кореец?

— Нет, русский.

— А что ты его так торжественно величаешь? Владимир Артурович. Ему сколько лет?

— Сейчас пятьдесят… — я посчитал в уме, с учётом четырёх последних годков, — пятьдесят шесть или пятьдесят семь.

— Так откуда ты взял, что он снег разгребал?

И что на это ответить? И как ответить? Я слез на пол, обулся и в свою очередь принялся ходить взад-вперёд по клетке:

— Мы с ним во сне разговариваем, — ответил, пройдя три круга, — иногда…

— И как давно? — спросил, а я не понял, издевается он или же серьёзно интересуется.

— Недавно совсем. До этого нормально только, не во время сна, общались.

— И ты во сне увидел, как он снег кидает?

— Нет, он сам сказал. Я настоящее время вижу через призму другого времени, не напрямую. Поэтому, видеть, что он делал в реальности, не мог, только через него самого. Иногда, правда, получается находиться в настоящем, но это совсем другое…

Сам прислушался к тому, что произнёс. Услышал полную ахинею. Это я, а что понял Данович?

— Ты чего огород городишь? Нормальным языком можешь объяснить?

— Пытаюсь, — остановился напротив Саныча и попробовал сосредоточиться. — Я когда сплю, случается, осознаю, что сплю. Не всегда, но, особенно в последнее время, часто. После этого получаю такое же тело, но с более… возможностей больше у того тела, чем у вот этого, — ткнул себя пальцем в грудь. — Сильнее, быстрее… Ну и, с людьми разными разговариваю, с Саком, например. Из тюрьмы когда выходил, другу своему передал, что в Воронеже нахожусь. Он приехал, помог. Вчера с Владимиром Артуровичем хотел пообщаться, так он обматерил, сказал, что не вовремя… — глянул на Дановича, запнулся и замолчал. — В общем, вот так.

— У меня психиатр хороший, знакомый есть, — он серьёзно говорил, не ёрничал. — Дня через четыре во Францию поедем, вылечит, обещаю. И нервы подлечишь, бегать перестанешь, тем более в армии разные записываться. Хороший врач.

— Лечили уже, — махнул рукой и принялся наматывать круги.

Полчаса Саныч молчал, потом, когда я поравнялся с его местом, не выдержал:

— А что ещё ты во сне делаешь?

— Это не сон. Это другое совсем. Сон как раз до того, как осознаёшь. Многие умники это по разному называют, астралом-хералом… Кастанеда нагуалем кличет, но на самом деле никто не знает, что это такое, и я не знаю. Летаю я там.

— Во сне летаешь?

— Да не сон это, я же говорю, другое совсем.

— Всё равно не по-настоящему, — он отвернулся от меня и принялся разглядывать потолок. — Вот если бы на самом деле…

— Так оно и так получается, словно на самом деле.

— Словно на самом, но не на самом. Иллюзии… Ты бы здесь полетал, понял бы, в чём разница.

— Здесь невозможно, тело не так устроено.

— Ну это, смотря чьё тело.

— В смысле?

— Один, говорю, может летать, а другой нет. От человека зависит.

— От человека зависит лишь то, как он может найти и реализовать в себе то, что в нём заложено. Не больше. Крылья он не нарастит и законы физики не обманет. В этом мире, во всяком случае.

— В этом-то вся изюминка, что в нашем мире, а не где-то в твоём иллюзорном сне. Тот, кто с рождения должен летать, тот будет летать, нужно только очень захотеть.

— И кто умеет это делать?

— Я!

— Знаешь, у меня тоже врач знакомый имеется…

* * *

Разбор полётов:

Владимир Артурович сам меня «нашёл». Я где-то блуждал, затерянный в лабиринтах беспространственных сновидений, и думал о нём, не осознавая, что сплю.

— Всё, очнись, ты спишь и меня видишь, — он легонько хлопнул «странника» по лбу.

— Здравствуйте, — вошёл в нужный режим и огляделся. — Как это вы меня вычислили?

— Ты бродишь и про меня всякую ересь собираешь во всеуслышание. Что нового?

— Сижу в клетке, в Барселоне, вместе с Дановичем.

— Это с тем от кого бежал?

— Угу…

— И что?

— Ничего, общаемся. Ещё две ночи осталось. Про Вас спрашивал. Попытался ему рассказать, как мы встречаемся, да потом плюнул… Детский сад какой-то. Я ему одну дурь задвигаю про полёты, он мне в ответ другую. Лётчики, блин, собрались в камере…

— Интересный человек?

— Сильный. Но сейчас, хоть и скрывает, в глазах, точно у зверя загнанного, отчаяние. У меня аналогия сразу с Измайловым возникает, с тем первым, которого я в Москве нашёл. Не к хорошему это… И постоянно о фатализме рассуждает. И меня… Да ладно, поживем — увидим. Вы, Владимир Артурович, тоже Александра знали?

— Я многих Александров знаю.

— Нет, я про того говорю, который мне четыре ваших фото дал. Ах, да, я не рассказывал раньше, всё с четырёх фотографий началось. Он мне как бы мимоходом в поезде их подсунул. Теперь вот, как в песне поётся: «Всё идёт по плану».

— А ты всё это время в игрушки игрался?

— Ага, и сейчас стараюсь иллюзию удержать, что всё это игра, только получается всё трудней и трудней. А что делать?

— Строй иллюзии дальше…

* * *

Январь 1996 года. Камера предварительного заключения для иностранных граждан города Барселоны, Испания. Спустя двое суток.

Арабы досидели положенное время и вышли на волю. Болгарина просто отпустили. Зато привели двоих пьяных поляков, которые теперь спали, громко храпя, и распространяя вокруг себя специфический запах.

Данович брезгливо посмотрел на обоих и отошёл подальше.

— Две самые пьющие нации, как я считаю, русские да поляки. Но поляки всегда пьют, пока не упадут — сколько раз замечал, — он присел на своё пальто и закурил сигарету из новой пачки, которых предусмотрительно прихватил с собой несколько. — Последняя пачка. Попробую потом раскрутить кого-нибудь из охранников, деньги предложу.

— Саныч, а почему у тебя такое прозвище странное? — я, из уважения, сознательно не употребил вульгарное слово «погоняло». — Давно хотел спросить.

— А как ты, кстати, меня за глаза кличешь? Когда с другими, например, общаешься и моё имя упоминаешь.

— Ну как?.. Как и все, Санычем.

— А ещё?

— Хазаром, иногда. Тебя в России так все, кто знают, зовут. Про это прозвище и спрашиваю.

— Это давняя история. Мне, ещё по малолетке, один чокнутый учитель истории сказку насвистел о Хазарском Каганате. А я потом её на тюрьме со скуки вспомнил да братве пересказал, вот с тех пор Хазаром и кличут. Хотя, правильнее было бы — Хазарином. Слышал про государство такое?

— Во… — приподнялся на локтях и тоже уселся, свесив ноги с нар. — Мне Александр как раз про Хазарский Каганат рассказывал. Секта «ловцов снов» при дворе принцессы Атех существовала. Они в оппозиции к тогдашнему правителю находились. Потом в Сочи книга югославского писателя, фамилию не помню, в руки попалась, именно про магов этих.

— Писателя югославского фамилия Павич. А книга называется «Хазарский словарь». Очень известная вещь.

— Значит тебя так «окрестили» благодаря учителю, как ты назвал его, чокнутому?

— Да он не чокнутый, он, видимо, начитался разной неизвестной литературы в своё время, а я запомнил под впечатлением. Павич, в отличие от того чудака, символами историю описывает. «Хазарский словарь» можно и так, и этак повернуть и найти абсолютно противоположные идеи… Эй, амиго, керес фумар? — Данович протянул окурок колумбийцу.

— Ты меня вчера про встречи с Александром и о фотографиях потому расспрашивал, что заняться нечем и поговорить по душам охота, или по другой причине? — перевёл, наконец, беседу на более важную для себя тему.

— Я об этом расспрашивал потому, что, собираюсь сам, в свою очередь, о многом рассказать, в частности о человеке, которого по заданию Александра искал, и тебе мой рассказ может пригодиться…

— Зачем?

— Затем, что мне тоже многое раньше рассказывали, и почти всё пригодилось.

— Кто рассказывал?

— Кто? — Данович удивлённо посмотрел на меня, а потом повернулся к охраннику, который принёс обед, взял у него две коробочки всё с тем же горохом и обе протянул мне. — Бери кашу, подкрепись.

— Не хочу, мне уже недолго осталось, завтра поем.

— Отдай тогда китайцу, у него аппетит, что надо, — он также не стал обедать, а вместо этого подозвал к клетке охранника, о чём-то переговорил с ним, достал из кармана песеты (кстати, деньги у всех арестованных, перед тем, как завести в камеру, изымались вместе с личными вещами) и передал полицейскому. — Принесёт сигарет, у них там наверху автомат. Купит. Что ты спросил?

— Ты сказал, что тебе тоже раньше о многом рассказывали. Я и спросил, кто?

— Это тема отдельная, — Саныч вдруг улёгся на пальто, и закрыл глаза. — Устал я что-то от разговоров, посплю немного. Ночью плохо спал. Принёсут сигареты, возьми, меня не буди. Потом поговорим, — и, уже засыпая, пробормотал: — Так ты, говоришь, во сне летаешь? Во сне и дурак полетит…

Он проспал до вечера. Проснулся вместе с поляками, которые вообще ничего не помнили, и лишь выпытывали друг у друга подробности ночного кутежа. Позвал охранника, и тот отвёл его в туалет. Умытый и посвежевший он вернулся минут через пять и вдруг вспомнил:

— А сигареты приносили?

— Держи, — я вытащил из-под куртки три пачки «Мальборо» и протянул сокамернику.

— Хорошо, — Саныч достал из пачки несколько сигарет, раздал другим обитателям клетки и закурил сам. — Долго я спал?

— Нормально. Часа четыре.

— А ты чем занимался? Не спал?

— Нет, по камере тусовался.

— А мне сон странный приснился. Будто на меня какие-то птицы с неба нападали. Точно бомбардировщики пикировали… Ты толкованием снов не занимаешься, случайно? А-то, может, что-то значит.

— Я сны вообще не запоминаю.

— Как не запоминаешь? Сам же мне рассказывал про то, как летаешь, как с людьми разными общаешься…

— Это не сны, это другое… — я сидел на нарах, опершись сзади на руки. — Саныч, ты мне на вопрос так и не ответил.

— По поводу человека, которого я в своё время искал? — он поднял своё пальто и вытряхнул его. — Был такой человек. Женщина.

— Женщина?

— А чему ты удивляешься? Или, думал, подобные «развлечения» — удел только сильной половины человечества?

— Она тоже застрелилась?

— Она? — Саныч прекратил махать пальто и бросил одежду на место. — Нет, отравилась. Она актрисой была. Известной. Её карьера в своё время резко вверх взлетела. Поклонники, автографы… А когда мы с ней встретились, всё сразу прекратилось, — и опять в глазах мужчины появился тот самый оттенок. — Зато мои дела в гору пошли, — немного помолчал. — Она в меня влюблена была. Роскошная женщина.

— А ты в неё?

— Не знаю. Сейчас не знаю. Она до меня с известным спортсменом познакомилась. В общем, та же история.

— Самоубийство?

— Я этого спортсмена тоже хорошо знал, — Саныч словно не услышал мой вопрос. — До неё ещё. Его из неизвестного провинциального клуба вдруг сразу в сборную пригласили. Чудо…

— Тебе актриса эта многое рассказывала? Ну, ты сегодня фразу произнёс, что, мол, потому мне многое рассказываешь, что тебе тоже многое рассказали, и всё пригодилось. Так это она?

— Она, конечно, тоже кое-что знала, но, по большому счёту, как любая актриса, сама не разбирала, где в её словах правда, где вымысел. Нет. Ещё один человек был. Позже гораздо.

— Из той же серии?

— Из нашей серии, — у меня даже иней на спине появился, так он произнёс эту фразу. — Но я о нём ничего со времени нашей последней встречи не слышал. Искал, используя все свои каналы, всё бесполезно. Не знаю, жив он сейчас или нет?

— У тебя его фото было?

— Фото? Нет, фотокарточки — это, видимо, новшество, специально для тебя придуманное, — Данович вяло улыбнулся и обратился к страдающим с похмелья полякам: — Цо то есть?

Минут пять они разговаривали по-польски, а затем, не делая паузы, Саныч снова заговорил на русском, уже со мной:

— Понимаешь, всё раньше гладко шло. И в Европе, и в России меня знают. Органы безопасности многих стран досье на меня имели, но сделать ничего не могли. К тебе в централ воронежский не зря комитетчик приезжал. Из Москвы, наверняка. У них зацепиться даже не за что было. Но они почему-то тебя на след бросили. Как будто знали, что к чему. Может быть, это не гэбешник был вовсе? Тогда кто? Сейчас, я чувствую, у меня органы на хвосте крепко висят. Интерпол точно выслеживает. Я рисковал, когда сюда шёл, но вроде всё спокойно пока. У меня рисунок на пальцах другой, его в картотеке нет. Да и Испания — это не самая совершенная в техническом плане страна. С опознанием у них туго. Но знаю, так недолго ещё будет продолжаться. Кольцо сжимается. Если попадусь, то до конца своих дней не выйду. Отвернулась фортуна… Я тебя уже и убить надумал, но потом, когда ты из легиона ушёл, понял, что это не выход. Что такое развитие событий не может быть там не просчитано. А что делать?

Было неприятно, но это признание меня не удивило. А что, собственно говоря, я хотел услышать? Что Данович меня не убить, а наградить должен?

— Фотографию Александра тебе кто подогнал? Он что, тоже часть спирали?

— Да нет. Его сфотографировать я специально указание дал. На всякий случай. А что толку? Нигде он не значится, никто о нём ничего не слышал.

— У тебя хотя бы предположения есть, кто он?

— Нет.

Тусклый, электрический, круглосуточный свет освещал лишённую окон пустоту испанской клетки. Час назад увели колумбийца, его переводили в нормальную тюрьму. Китаец, подражая нам, принялся, заложив руки за спину, бродить взад-вперёд по камере. Точно кукла, ведомая опытной рукой кукловода, «земляк» перемещался вправо-влево. Топ-топ-топ вправо, топ-топ-топ влево…

— А как насчёт морали? — мне надоело крутить головой, и я вновь повернулся к Дановичу. — Заведомо зная, что твоя цель станет жертвой самоубийства, ты, тем не менее, познакомился с этой актрисой?

— Нет, я не знал. Я только от неё услышал рассказ о нашем общем знакомом-спортсмене. А от него до этого тоже кое-что слышал, но ведь он-то был не моим клиентом! Я только потом, сопоставив одно с другим, понял, что всё это наработанная схема. И когда она отравилась, некоторое время в замешательстве находился, не знал, как себя дальше вести. Знаешь, зачем я принялся следующего искать? Владислава? Мне хотелось правильность своих выводов проверить. Разобраться с ситуацией. Узнать, в чём я прав, в чём нет.

— Как, ты говоришь, второго звали?

— Владиславом. И уже после его рассказа понял, куда попал, да только поздно понял…

А у меня-то ситуация аналогичная! Я тоже проверяю. Исследователь херов.

— По идее, мне тоже должно во всём везти. Почему я этого не замечаю?

— Да? Я и то замечаю, насколько ему везёт, а он не замечает. Ты как-нибудь специально проверь, искуси судьбу. Сразу увидишь. Например, подумай о том, что кто-то тебе в какой-то ситуации мешает очень. И что с этим человеком произойдёт после этого, понаблюдай. Любопытное зрелище. А ты ведь ещё только одну четверть запланированного реализовал.

— А сколько лет назад ты с Александром встретился?

— Давно уже. Четверть века назад.

— И фотография эта старая?

— А что, не изменился он? — Данович рассмеялся и улёгся аккуратно и медленно на своё пальто. — Вот, вот…

Хотелось поскорее приблизить завтрашнее утро и вырваться отсюда на улицу. Из этого полумрака, из этой непонятки… Улёгся на бок, повернулся к стене и закрыл глаза.

— Спать, что ли, надумал? — голос «коллеги» раздавался, словно из подземелья, глухо и тихо.

— Надумал.

— Во сне летать будешь?

— Это не сон, я сто раз объяснял.

— А чего бурчишь?

— Извини, устал что-то. Как ты днём. Ты-то выспался.

— А куда полетишь?

— Ещё сам не знаю.

— А не во сне слабо?

— Слабо.

— Зато мне нет.

Полуобернулся к Дановичу, посмотреть с каким выражением лица произносит он подобную чушь. Лицо было вполне серьёзным.

— Если не слабо, полетай по камере.

— Ну, здесь, что ли? — Саныч, лежа на спине, скептически оглядел помещение. — Тесновато здесь.

— Для полётов простор нужен. Послезавтра выйду на волю и полечу куда захочу. Если хочешь увидеть, дождись. Только не убегай.

— А какой мне смысл теперь бежать? И куда? Встретимся. Дай адрес, где тебя найти.

— Я тебя сам найду, — он потянулся и отвернулся от меня на противоположный бок. — Я ведь знаю, где ваш «табор» разместился. Увидимся.

Наутро клетка открылась, и почему-то радостный охранник произнёс «моё» имя:

— ИгОр? — всё так же с ударением на «о» и без мягкого знака.

— Си.

— Паса.

 

Глава 36

Ладонь сжимается в кулак и разжимается вновь, сжимается и разжимается, сжимается и разжимается… Жгут перетягивает несущие жизнь каналы, заставляя вены обиженно набухнуть и на время прекратить игру в прятки. Ещё какое-то время они пытаются сопротивляться, а потом признают поражение. Жгут отпускает жертву. Игла делает своё любимое дело, проникает в запретную зону и, глотнув красной солёной влаги так, что содержимое шприца перекрашивается в аналогичный цвет, выплёвывает героин в кровь…

Героин… Глаза, несмотря на все усилия, безнадёжно закрываются, закрываются, закрываются…

* * *

Разбор полётов:

Я взлетел вверх и теперь из угла комнаты с интересом наблюдал, как моё собственное тело безжизненно сидит в кресле, запрокинув назад голову. Взлетел не произвольно, а так, словно являлся наполненным газом резиновым шариком. До этого в реальном времени выходить из первого тела получалось лишь однажды, в Париже, когда в драбодан пьяный пытался спорить с таксистом. Тогда всё закончилось психушкой. Чем закончится сейчас?

А всё же интересно…. Илья также сидит уколотый, кому-то улыбается. Серёга вошёл в комнату, посмотрел на всё это, покачал головой и недовольный вышел. Олег Хохол «общается» с Ильёй.

Легко. Хорошо. Приятно. Завис, точно облако, под потолком и глаза таращу. Решил оттолкнуться от стены, но рука неожиданно прошла насквозь. Ба… Так моё тело совсем не такое, как в режиме сновидения. Никакой силы, никакой уверенности, только лёгкость и глобальный пофигизм.

Отлетел к другой стене, но, вместо того, чтобы затормозить, пролетел насквозь. И пацаны меня не видят…

И вдруг Олег подскочил к моему первому телу, за ним другие. Лицо, точно маска, белое, а губы синие. Олег тормошит меня, потом куда-то убегает. Фёдор перетаскивает тело на диван и неумело пытается сделать искусственное дыхание. Возвращается Олег, в руках у него шприц с какой-то жидкостью. Он ловит мои вены, но это удаётся лишь с третьей попытки. Что за жидкость? И ведь проснуться нельзя, другая ситуация.

Подлетаю поближе, и в этот момент бывший боксёр из Прибалтики Фёдор лупит меня по носу. Не меня, конечно, а моё тело, точно куль, безжизненно валяющееся на диване. Слышу, он объясняет, что обязательно должна пойти кровь, чтобы возобновилось кровообращение. Наносит ещё удар, и кровь, наконец, выливается на губы и подбородок.

А ведь могло закончиться летальным исходом…

* * *

Открыл глаза и уставился в тот самый верхний угол комнаты, откуда смотрел сегодня ночью на беспомощного себя. В помещении больше никого не было. Январское солнце тускло пробивалось через закрытые ставнями окна. Часы показывали без пяти девять.

Умылся и спустился во двор, где Олег с Фёдором жарили на огне мясо. Когда подошёл, Фёдор недовольно приподнял голову, а Олег с усмешкой спросил:

— Помнишь, хоть, что ночью было?

— Смутно, — опустился на стул и уставился на огонь.

— У тебя передозировка была, — пробурчал Фёдор. — Еле откачали. Я перепугался, похороны-то, знаешь, какие в Испании дорогие.

— Хорошо вовремя заметили, — продолжил украинец. — Я тёплой воды в тебя полный шприц вкачал, а Федя нос разбил. А так бы, хана…

Я посидел, покрутил головой и взял в руку кусок мяса:

— Спасибо, пацаны. Зато теперь точно знаю, что наркотики — говно… Ладно, пойду встречу дядьку одного, со мной сидел, сегодня выходит.

Ехать было недалеко. Всего пару станций на метро. Перепрыгнул, не платя деньги, через «самооткрывающиеся ворота» (не знаю, как правильно они называются), и, спустившись вниз, заскочил в вагон. Вроде, успевал.

Когда вновь поднялся на поверхность, не сразу сориентировался, где находится помещение временного содержания задержанных, пока не заметил стоявший возле высоких железных ворот автомобиль с французскими номерами. Стараясь оставаться незамеченным, присел на лавочку. Отсюда были хорошо видны и ворота, и машина.

Арестованный вышел на улицу спустя ровно трое суток, минута в минуту. Пунктуальный народ — испанские полицейские. Двери автомобиля разом открылись, и навстречу Дановичу вышли Марат и другие мужчины, которых я раньше не видел. Как же встречали они Саныча… Радость-то была не поддельной, точно он не три дня в тюрьме сидел, а минимум три года. И в глазах не заискивание перед шефом читалось, а нормальные человеческие чувства. Искренно. По-настоящему.

Я поднялся с лавки и стоял, не решаясь подойти, опершись о спинку. Заметит, нет?

Саныч заметил и просто махнул рукой, мол: «Иди сюда, чего там торчишь?»

— Марат, помнишь Андрюху? — он пожал руку и кивнул головой. — По Парижу ещё. Ты его как-то разыграл, в тот чёртов ресторан с мулькой отправил. Вспомнил? Мы с ним здесь встретились, два дня в одной камере торчали.

— А в Испании как оказался? — вспомнил Марат.

— Судьба забросила, — ответил за меня Данович. — Ладно, поехали. И ты тоже с нами, — махнул он мне головой. — Сейчас в гостинице быстро душ приму, и отметим освобождение. Там, при отеле, ресторан ведь есть? — повернулся к одному из сопровождающих. — Ну, значит, в нём и посидим.

Машина понеслась по улицам, на мой взгляд, самого красивого города Европы. Когда ехали вдоль моря, забренчал сотовый телефон. Интеллигентного вида тридцатилетний парень в очках поговорил несколько минут в трубку, а затем повернулся к старшему.

— Саныч, проблемы у нас, — и покосился на меня.

— Да говори, говори, — разрешил Данович. — Где проблемы?

— Во Франции. Полиция дом арестовала. Тебя ищут.

— Когда узнали?

— Позавчера. Сейчас Армян звонил, но по телефону, сам понимаешь, многого не скажешь. Мобильники ещё лучше, чем простые прослушиваются. Что делать будем?

Данович отвернулся к окну и смотрел несколько секунд на море. Серые волны набрасывались на берег, словно хотели отвоевать кусок песка. На какой-то отрезок времени действительно отвоёвывали, но потом, поперхнувшись, возвращались назад. И так много раз подряд…

— Я, когда маленький был, очень в море хотел искупаться. Мать одна работала, возможности на курорт поехать не было, поэтому в десятилетнем возрасте из дому сбежал и на поездах товарных добрался до Крыма. А возле самого пляжа, чуть-чуть до воды оставалось, милиция остановила. Ну и обратно в Воронеж отправили. Так до моря тогда и не дошёл. Останови машину, — он тронул рукой водителя. — Сидите здесь, сейчас вернусь.

Саныч вышел из автомобиля и сначала по асфальту, а потом по песку дошёл до границы, где волны оставляют последний автограф. Присел на корточки и подставил руку. Вода не замедлила расписаться. Он стряхнул капли и вернулся в машину.

— Вот теперь поехали…

Номер Дановича находился на четвёртом этаже четырёхзвёздочной гостиницы. Остальные разместились в других комнатах. Тот, что в очках, отправился в ресторан делать заказ. Водитель остался парковать машину. Марат, я и Саныч на лифте отправились в гости к последнему.

— Саныч, ты объясни хоть, зачем на трое суток заезжал? — когда выходили из лифта, резонно спросил Марат. — Можно было и вместе попасть, всё не один бы сидел.

— А я и так не один сидел, — хозяин номера открыл дверь ключом и первым вошёл вовнутрь. — С ним вдвоём.

— Ну, не хочешь, не говори, — плюхнулся в кресло метис. — Тебе сейчас светиться нельзя. Олег правильно сказал, если это Интерпол, то скоро здесь будут. На время, на дно лечь желательно. И нам всем тоже. Мне — сто процентов. Так что, чем быстрее отсюда свалим, тем лучше. У тебя отпечатки в местных «ивасях» снимали?

— Да.

— Не пробили, значит, но всё равно долго резину тянуть не следует, — он достал сотик. — Позвоню Олегу, что там с обедом?

В этот момент раздался стук в дверь, и вошла женщина из обслуживающего персонала гостиницы. Видимо, она интересовалась, нужно ли что-нибудь Санычу. Тот отвечал на испанском. Марат, между тем, прозвонил несколько раз, а затем пожал плечами:

— Странно, где это он? И аппарат не отключен… Спущусь, гляну.

Но дверь он захлопнул сразу же, как только открыл. И ещё изнутри запер.

— Оп-па! Менты на коридоре…

Данович быстро встал с места и подошёл к окну. Мы также бросились за ним и одновременно поглядели вниз. Вся улица была заполнена полицейскими машинами! Я такое лишь в голливудских боевиках раньше видел. Прямо Кончаловский какой-то с Рембами. Горничная собралась выйти, но в это время раздались три резких удара в дверь.

Голливуд. Или Мосфильм. Или ещё что-то… Азиат вытаскивает из-под одежды оружие. Горничная визжит. Стук прекращается. Саныч подходит к женщине и что-то ей шепчет. Та начинает громко кричать на испанском, видимо, предупреждает полицию, чтобы не ломали дверь, ведь её жизнь тоже в опасности. Данович показывает Марату: «Спрячь ствол, не дури». Потом опять подходит к окну…

— Четвёртый этаж, самый раз для разгона. А потом вверх планировать… — он поворачивается в мою сторону и смотрит несколько минут. — Ты говоришь, что только во сне полёты возможны?

Я стою посреди комнаты и смотрю то на него, то на Марата. То на него, то на Марата…

Данович отворачивается от меня, залазит на подоконник, так, чтобы его хорошо видели люди внизу, и теперь смотрит в небо.

— На самом деле всё, оказывается, просто. Зря мы, только, голову ломали: «Как быть, и что такое новое придумать, чтобы из воронки выбраться?» Оказывается, всего лишь, нужно взять и улететь.

— Саныч, ты что надумал? — метис напряжён. — Адвокаты же есть хорошие, при правильном подходе лет по восемь всего получим, отсидим по пять, не больше…

— Зачем сидеть, если я могу улететь?

— Куда улететь, что ты ерундой занимаешься?

— Как куда, — пожимает плечами Хазар. — Куда-нибудь…

Снизу в громкоговоритель кто-то что-то говорит по-испански. Только сейчас начинает выть полицейская сирена. Данович переводит взгляд с полиции на нас и спокойно произносит:

— Ну, ладно, полетел я. До встречи…

И ВЗМЫВАЕТ В НЕБО!

* * *

Разбор полётов:

— Я же просил на свою территорию не вызывать, — я не видел Владимира Артуровича, но хорошо слышал его голос. Ответил вслепую:

— Сейчас ситуация неординарная. Из четверых двое остались. Вы в том числе.

Какое-то время Сак ничего не отвечал. Затем произнёс:

— Помнишь то место с валунами возле реки? Буду там ждать.

Через минуту я увидел его стоящим спиной к воде, лицом к месту моего предполагаемого появления.

— Самоубийство?

— Да. Хазар в окно выпрыгнул, с четвёртого этажа.

— Сразу насмерть?

— Сразу.

— А мотивы?

— Поверхностные — это то, что полиция его прижала. Ну а что на самом деле, не мне Вам объяснять.

— А ты где сейчас?

— Вчера из полиции вышел. Неделю продержали. При мне ни оружия не было, ни чего другого криминального. Горничная тоже говорит, что я ей не угрожал. Откуда Дановича знаю? Так, двое суток с ним вместе в одной камере сидел, там и познакомился. Видеосъёмка подтвердила, что я не с его людьми в машине на встречу приехал, отдельно в стороне стоял, а потом Данович меня к себе в гости позвал. Так что, фактически, заложник… Дали бумагу, на которой написано, чтобы Игорь Андреев в течение суток Испанию покинул. Но я пока не тороплюсь.

— Видишь, как тебе везёт, — а в глазах Сака усмешка. — Все обстоятельства в твою пользу.

— Меня это не радует. Поговорить бы не мешало. В нормальных условиях. Наяву.

— Ну, приезжай ко мне в гости. Адрес ты знаешь. Так и быть, пообщаемся.

* * *

На КПП стоял премьер-класс с автоматом и русской фамилией на левой груди.

— Русский?

— Русский… — он явно не ожидал услышать родную речь. — Ты в легион сдаваться пришёл?

— Нет, я в секционе аджюдона Ларона числюсь. В синей компании. Доложи.

— Дезертир, что ли?

— В самоволку ходил. Ненадолго.

— А сейчас зачем вернулся?

— Как зачем? Дальше служить.

— Накажут ведь.

Я глянул через его плечо на знакомый плац и неопределённо покрутил головой:

— Ну и что? На губе я уже сидел. Какие другие наказания могут быть?

— Выгнать могут.

— Не выгонят. Мне, по большому счёту, теперь все их репрессии, что танку кнут.

Теперь, всё заново…

1996–2001 гг. Барселона, Париж, Милан, Томск, Красноярск.

 

Глава 37

Конец первого десятилетия 21 века от Рождества Христова. Москва.

Казино «Империя» я посещал второй раз. В первый раз, летом, туда затащил меня Николай Казюра, он же Коля Курский, обладатель серебряной карты, позволявшей без покупки «лаки чипс» проводить с собой ещё двоих потенциальных лохов. Он провёл одного лоха. Меня.

Проиграл я тогда немного, долларов сто. Зато, потом, по русской традиции, мы с Николаем Ивановичем, напендюрились там же коньяка, на сумму раза в три превышающую проигранные деньги. Святое дело — традиция…

Сегодня вечером пришёл один. Оля гостила у мамы в Томске, контроль отсутствовал, устремления присутствовали и указывали «правильное» направление…

Для начала, поднявшись на второй этаж, повернул налево и, набросав в тарелку разной закуски, оглянулся в поисках свободного места за столиками. За ближайшим ужинал молодой человек, остальные стулья пустовали.

— Свободно? — и не дожидаясь ответа, поставил тарелку напротив «клиента игрового заведения». — Мы с Вами, случайно, нигде не встречались?

— Можьет быть, — мой сосед произнёс эти слова, и его акцент сразу выдал парня. Я вспомнил, где именно видел раньше этого улыбающегося американца. — Садьитесь, пожайлуста.

— Угу, — я уселся и сразу повернулся к официантке. — Сто коньяка можно?

— Конечно, у нас можно всё, — отреагировала та и улетела выполнять заказ.

— А почему сегодня без значка? Месяц назад, в Химках, у Вас, помнится, вот здесь, — прикоснулся к лацкану своего пиджака, — чёрная штуковина блестела. Или я что-то путаю?

Американец наморщил лоб, пытаясь вспомнить, когда мы с ним встречались. Наконец, улыбнувшись, как улыбается президент США (у каждого их президента всегда рот до ушей), ответил:

— Да, я бываю в Химках. А что, мы с Фами там разговарьивали?

— А то, — срифмовал я ответ. — Вы меня даже на свою «службу» приглашали. В район «Водного стадиона». Обещали растолковать суть Книги Мормона. Я, правда, прийти не смог…

— Да, да, правда, — по-русски обрадовался янки. — У меня это вот здесь, — он достал из кармана чёрный бэджик. — Я сейчас не на работе.

— А я думал это не работа, а, так сказать, общественная нагрузка.

— Ну да, это не есть совсем работа. Это больше для души. Я думаю, каждый человек должен хоть раз в жизни задумайтся…

— Ой-ёй-ёй… — я поморщился и встряхнул головой. — Ты мне это уже рассказывал. В Химках. Не хватало ещё в казино выслушивать фантастические рассказы о пересечении Тихого Океана евреями во времена, когда и кораблей-то не было. Не грузи. О, кей?

— Хорошо, — иностранец спокойно воспринял мою манеру переходить на «ты» в процессе шапочного знакомства. — Вы москвич?

— А ты?

— Я? О, да, я понимаю Вашу шутку…

— И я не москвич. Я сибиряк. В столицу недавно переехал. Как только здесь стали мои альбомы музыкальные выходить в массовый тираж. Выпьем? — принял из рук официантки широкую рюмку с коньяком и протянул её навстречу, наполненному красным вином, фужеру американца. — За штат Юта!

— Почему?

— Потому что Юта, край, где мормоны живут круто, — улыбнулся и выпил всю сотку. — Новая песня получается. Шансон, ети твою мать. Надо будет Шуфутинскому продать.

— Я не из Юты, — американец отхлебнул вино. — Будьем знакомы.

Как ни странно, его звали не Биллом или Джеком, а, вполне по-русски, Иваном. Корни представителя «самой свободной державы вселенной» были саратовскими. Через час мы интернационально наклюкались и пошли «поднимать деньги» к столикам рулетки. Проиграв «положенную для лохов сумму», вернулись к забаве исконно русской — неумеренному употреблению алкоголя.

— Я крепкие напьитки не буду, я вино пил, — попытался сопротивляться Иван заказанным мной двум порциям коньяка.

— Тогда давай пить водку.

— А что, водка разве не крепкий напьиток?

— Конечно, нет.

— Давай, — сломался американец, вполне по-русски, залихватски запрокинул рюмку заказанной мной ранее прозрачной вкусной гадости и запил соком. — А что за музыку ты сочиняешь?

— Я сочиняю стихи. Затем перекладываю их, в зависимости от ассоциативности, на музыку самых разных форматов, от эстрады до арт-рока. Я вообще далёк от жанровой однотипности. Другое дело, что выпускающие лэйблы отбирают только те песни, которые, по их мнению, укладываются в рамки формата «Шансон». Не слишком сложно объясняю? Для меня это вообще больная тема.

— Французский шансон?

— Русский, — я достал из кармана пиджака диск с моей фотографией на обложке и протянул Ивану. — Самый русский из всех жанров, какие только существуют. Дарю.

— А почему тогда «шансон»? — он покрутил сидюк в руках.

— А почему тогда «Книга Мормона» — религиозная, а не фантастическая литература?

— О, да, я понимаю твой юмор, — он вежливо улыбнулся. — И можно автограф?

— О, да, я тоже понимаю твой сарказм. Можно.

Американец не обиделся на то, что я его передразниваю. Если все те «вьюноши» в безукоризненных белых рубашках, галстуках и со стандартными улыбками, что парят мозги народам пяти континентов, борясь за влияния на эти запаренные мозги и деньги, что отдают в дальнейшем обладатели этих мозгов, так же восприимчивы к сатире, то… Во всяком случае, становиться понятным, почему они завоевали такое положение в мире, зомбируя ищущих духовную отдушину «материало-человеков». Американец спокойно разглядывал играющих в казино московских буржуев.

Начался очередной розыгрыш билетов, которые посетитель получает на входе. С помпой и полуголыми девицами. Несколько тысяч долларов выиграл пузатый дядька, по-видимому, завсегдатай заведения (на моих глазах он швырнул в барабан пачку таких билетов). Дядька преспокойно отошёл к столикам рулетки проигрывать выигрыш (каламбур).

— Мы с тобой, Андрей, ничего сегодня не выиграли, — Иван повернулся в мою сторону и посмотрел «участливо, по-американски».

— Иногда полезнее не выиграть, а проиграть, — я зубочисткой «некультурно» выковыривал мясо из зуба мудрости.

— Очень интересно, и когда конкретно?

— Например, сегодня.

— А для чего тогда играть, если цель проиграть? Не проще ли выкинуть деньги, ну или фишки в урну?

— Нет, смысл в том и состоит, чтобы, сознательно проигрывая, набирать очки. Многие игроки кидают специально в автоматы монеты, зная что, проигрывая таким образом, они наполняют банк до критической массы. И потом берут сразу всю кассу.

— Бывает, что пока они наполняют банк, подходит игрок со стороны и одной монетой забирает весь выигрыш у умников из-под носа, — и представитель секты последователей учения Мормона широко улыбнулся. Не понравилась мне его улыбка. Внизу живота тушканчики заскребли. Давно я этого чувства не испытывал. Давно…

— Случается и такое.

— Значит, Андрей, ты сегодня проиграл деньги для того, чтобы потом выиграть?

— Не я проиграл, мы оба проиграли.

— Ну да, я тоже не выиграл.

— Замечательно, — и, в свою очередь, улыбнулся собеседнику. — Я, значит, проиграл, а ты, всего лишь, не выиграл.

— Это только игра слов. И что, ты планируешь, в дальнейшем, много денег выиграть?

— Да нет, я на другом фронте отыграюсь. Не на финансовом. Мне, вообще, деньги халявные противопоказаны, как и любая другая халява. Можно даже не пробовать.

— Кем противопоказаны?

— Сложный вопрос. Я много раз пытался себе на него ответить. Раньше. Сейчас не пытаюсь. Лет десять последние. Если надо, у меня и так будет то, что нужно. Но не на халяву. Хотя для кого-то другого, если это мне лично не принесёт никакой выгоды, показательное чудо сотворить могу.

— Как это?

Я кивнул в сторону игрового зала:

— У тебя ещё, кажется, фишки остались?

— Одна есть, — Иван порылся в кармане и достал двадцатипятидолларовый кругляшёк. — Я её хотел перед уходом использовать.

— Иди, поставь на 11 чёрное в сектор «Тьер», вон на том столе, где брюнетка симпатичная рулит.

Он улыбнулся, но с места не тронулся.

— Иди, иди. Тебя они всё равно не спасут, а так, «вдруг», повезёт…

Американцу повезло «вдруг» и сразу. Я-то на эти фокусы, в исполнении Александра, ещё в начале девяностых насмотрелся. Теперь вот сам показываю. Когда Иван притащил кучку фишек почти на девятьсот баксов, выражение лица у него было совсем не как у дяди Сэма.

— Выиграл…

— Ну а я что говорил? Тебе сегодня повезло.

Иван поставил фишки двумя стопками на стол, и некоторое время молча смотрел куда-то за моё плечо. Потом поделил фишки пополам и отодвинул одну половину мне.

— Это ты, таким образом, арифметически, вывел моё участие? — я, вдруг, проголодался и насадил на вилку кусок красной рыбы.

Американец пожал плечами:

— Скажи сам, сколько?

— Нисколько. Я же говорю, мне так нельзя. Погоди, прожую… Вот… Я конечно, если бы очень захотел, мог и сам эти деньги выиграть, но тогда были бы нарушены некоторые правила, и в дальнейшем мне пришлось бы жить совсем по другим законам. И всё в угоду эффектности и сиюминутной наживе. Лучше я сегодня проиграю. Поешь…

— Не хочу, — он подозвал официантку и заказал водку. Пока та несла заказ, смотрел в сторону и ничего не говорил. — Ладно, первый вариант — нам просто повезло, — Иван выпил водку и поставил рюмку. — Предположим. Другой вариант — ты мафия, и вы тут все заодно. Может быть. Третий — стечение обстоятельств или, как у вас в России любят говорить — чудо! Хотя, чем этот вариант от первого отличается? А если я сейчас все эти фишки поставлю на одиннадцать?

— Думаю, проиграешь. Хотя, чем чёрт не шутит?

— Кто?

— Это у нас поговорка такая, — я откинулся на спинку стула и засмеялся. — Надо было сразу много ставить. Теперь поезд ушёл…

— Надо было… — сектант почесал переносицу. — Так сколько твоих чипс, сколько моих?

— Я-то тут при чём, ты же играл.

— Нет, я выиграл, а играл ты. Или… Или, наоборот, играл я, а выиграл ты…

Он произнёс эту фразу, и тут до меня дошло: «А парень-то понимает! Врубается американец. Может быть не во всё, но суть уловил…»

— Как ты назвал это… Ну, слово…Халва?

— Халява.

— Странное слово. Ну, так и как, раздъелим?

— Нет, Ванька, — прикольно, по отношению к иностранцу, звучало это уменьшительно-ласкательное русское имя. — Я закон нарушать не хочу. Поеду, пожалуй, спать, — поднялся со стула и протянул руку. — Рад был познакомиться. В русском казино, сделанном по американскому подобию, с американцем, носящим русское имя. Интересный вечер получился. Счастливенько!

Спустился вниз, сел в специальное, бесплатное, белое такси и уехал в Химки. Сегодня наигрался…

Перед сном залез в электронную почту. Разумеется, пришло письмо из Томска. Миклуха, как обычно, жаловался на свою тяжкую долю, рассказывал о том, как его прошедшей ночью атаковали пауки и скелеты, как он спасал верхние слои Шаданакара от всяких мудаков из космоса, как боролся с чёрными силами против инвольтации демоническими существами прелестей нашего мира и города Томска в особенности… Короче, потерял много энергии и завтра пойдёт к парапсихологу подзаряжаться…

Выключил компьютер и упал на кровать.

* * *

Город Томск являлся одним из самых «продвинутых» городов мира. Продвинутым, в плане попыток её жителей «проникнуться неизведанным и отведать несъедобное». Даже если допустить, что мне последние пятнадцать-двадцать лет нормальные люди не попадались вообще, потому как я сам не совсем нормальный, всё равно количество парапсихологов, целителей и просто «великих посвящённых» на душу населения здесь било все рекорды. Девиз Томска — «В каждом подъезде по экстрасенсу», жирной прописью торчал над культурным именем города — Сибирские Афины.

Когда в сентябре 2000 года я просовывал объявление в щель ящика редакции местной газеты «Курьер»: «Тридцатидвухлетний крепкий мужчина, имеющий опыт службы во французском иностранном легионе, ищет работу», то примерно догадывался, кто именно позвонит по контактному телефону. Отказав, по очереди, двум, толи сумасшедшим, толи насмотревшимся сериалов барышням в устранении их мужей и любовников, я согласился на встречу с мужчиной, представившимся Вячеславом.

К разговорам о «голосах из Космоса» он перешёл сразу же после рассказа об основной работе — перевозке продуктов питания из Кемерова в Томск. Разумно рассудив, что возить йогурты из одного города в другой перспективнее, чем отстреливать неверных любовников, я с предложением о совместной работе согласился. Касаемо Космоса также поделился со Славой некоторыми соображениями, после чего тот с радостью повёл меня знакомиться в гости к местному «гуру» — Талолаеву Талолаю Даниловичу.

«Гуру», как потом оказалось, очень не любил, когда к нему приходили без предварительного звонка. Однако меня он встретил достаточно приветливо и, не терпя панибратства при общении «с народом», на удивление (в основном для приведшего меня Славы) спокойно отреагировал на мою идиотскую привычку сразу переходить на «ты» в разговоре с малознакомыми людьми. В дальнейшем, мы частенько сидели вечерами у него в квартире, мило беседуя за чашкой водки, благо наши дома находились через дорогу.

Новый компаньон по работе, Вячеслав, был одним из пациентов Талолая Даниловича. При этом он посещал сеансы ещё одного парапсихолога, проживающего неподалёку, поэтому стоит ли поражаться тому, сколько пёстрых тараканов резвилось в голове моего напарника. Спасало то, что к работе Слава относился очень ответственно и дела наши, худо-бедно, но шли в гору.

В середине восьмидесятых Талолаев (нижеприведённая информация выложена здесь целиком с его слов) являлся руководителем подпольной научной группы, базировавшейся в Томском Политехническом Институте. В восемьдесят пятом году он и учащийся этого учебного заведения А. Г. собрали компанию интересующихся аномальными явлениями студентов, веривших, что с помощью гипноза можно реально путешествовать в пространстве и времени, и провели ряд экспериментов. Владеющий гипнозом А. Г. вводил одного из членов группы в состояния гипнотического сна, и тот, начинал подробно вспоминать мельчайшие детали своей жизни. Когда же попытались заглянуть во времена совсем далёкого прошлого, парень, на удивление назвался другим именем и продолжал рассказывать так, если бы действительно жил в те времена. Проникнуть в будущее не получалось. Человек видел только непонятную темноту. В других экспериментах парень, ведомый чужой волей, проникал через физические ограждения (стены и прочие препятствия), рассказывая о том, что при этом видит. Начиналось всё с банального подглядывания за девушками из общежития института. Затем опыты продолжились в другом направлении. А. Г. заставлял ведомого вселяться в преподавателя на лекциях, при этом ничего не ведающий учитель начинал писать на доске неприличные слова и нести всякую околесицу. Так, со временем, экспериментаторы научились следить за любым человеком, читать его мысли и даже управлять волей этого человека.

Наконец, ещё один эксперимент сводился к тому, что ведомый преодолевал в свободном полете гигантские расстояния и рассказывал, что происходит в эту минуту, например, в космосе.

Всё прекратилось в момент, когда А. Г. решил «внедрить лазутчика» в тело девушки, в которую был влюблён один из членов группы, и которая никак ни хотела отвечать взаимностью. Ведомый неожиданно затрясся и упал со стула на пол. Когда его привели в чувства, парень рассказал о том, что в момент, когда он начал ощущать себя той самой девушкой, угол комнаты раздвинулся и вместо него возник огромный зелёный глаз. Причём ведомый явно почувствовал угрозу жизни.

Некоторое время ушло на то, чтобы уговорить ведомого продолжить опыты. Но сразу после начала сеанса последний неожиданно заговорил чужим низким голосом. Некто объяснил, что ребята влезли не в своё дело, нарушили некие космические законы и этику, и необходимо эксперименты прекратить, иначе у всех возникнут проблемы. Этот некто просто «замкнёт для них время». Те не послушались, и по ходу следующего сеанса ведомый упал со стула и задёргался, как во время эпилептического удара. Испуганные экспериментаторы, тем не менее, успели за нескольких секунд вернуть коллегу к жизни. С этого момента ведомый превратился в медиума — передатчика слов и мыслей неизвестной сознательной силы.

Незнакомцы (раз уж экспериментаторы оказались такими упёртыми) предложили сотрудничество и помощь в познании друг друга. Причём решающим фактором являлось то, что люди успели вывести ведомого из транса в течение трёх секунд. В противном случае, по утверждению незнакомцев, парень непременно бы погиб, а все участники группы сидели бы в тюрьме. Для простоты общения они предложили называть себя зелёными, по цвету огромного глаза увиденному ведомым. Местом своего пребывания зелёные назвали какие-то оси, вокруг которых по спиралям вращаются галактики, вселенные…

В течение последующего времени они поведали членам группы особенности устройства вселенной и человека, научили методу гипноза Талолаева, так что теперь два человека могли вести медиума, назвали адреса проживающих в Томске тяжело больных людей, от которых отказались врачи, и заставили этих людей вылечить (предварительно обучив целительству), и даже познакомили с ещё двумя цивилизациями. По принципу цветовой ротации одних назвали голубыми, других чёрными. И теперь уже несколько медиумов сразу могли вести разговор, как между людьми и представителями других цивилизаций, так и между этими цивилизациями. Причём голубые, якобы узнали о существовании зелёных именно на таком сеансе.

К чести Талолаева, он все эти сеансы записывал на магнитофон, и у него собралась довольно внушительная коллекция разнообразной голосовой информации. Также, он тщательно конспектировал всё, что услышал и увидел, вёл протоколы всех без исключения событий. В дальнейшем проведённые эксперименты подробно описал в своей книге «ЗОМБИ» некто Зеленин (он же Владимир Николаевич Зорев). Вначале, самиздатовская книга тиражом в несколько тысяч экземпляров влёт разошлась по рукам интересующейся публики. А некоторое время спустя, Зорев издал книгу официально.

Примерно в середине декабря 2000 года я, прихватив три литра пива, зашёл в гости к Данилычу и попросил дать мне все кассеты для прослушивания. Мы частично, под пивко, «проанализировали» отдельные интересные, с его точки зрения, моменты бесед, а остальное он разрешил взять с собой.

* * *

«Но от тайги до британских морей…» Гимн ЦСКА, взамен стандартного рингтона на моём сотовом телефоне, доносился из дальней комнаты. Что, опять Гинер всё купил?..

Я, поморщившись, нехотя встал с кровати и побрёл искать «музыкальную шкатулку». Мобила валялась возле дивана. Взглянул на определитель, на котором высветился незнакомый мне номер, и нажал зелёную клавишу.

— Алло! Это Андрей Школин? — голос принадлежал женщине.

— А Вы кому звоните?

— Андрею Школину.

— Значит, попали в цель. Слушаю Вас.

— Вы меня, наверное, не помните. В середине девяностых мы ехали в одном купе из Киева в Москву. Вы ещё про Париж рассказывали. Меня Натальей зовут. Вспомнили?

— Ну… Припоминаю… А откуда Вы узнали мой телефон?

— Вы на прошлой неделе одному из наших братьев свой диск подписали и номер там же оставили. Я увидела фото и сразу вспомнила, как мы беседовали, и как Вы обещали нам позвонить, потом. Но не позвонили.

— Брата вашего Иваном зовут?

— Да, да. Только правильно не Иван, а Иван, — женщина сделала ударение на первый слог. — Он американец, и Вы с ним где-то встречались. Он говорит, что Вы очень интересный человек.

Где-то — это в одном из злачных мест Москвы. Видимо у американца была причина скрывать настоящее место нашего с ним знакомства.

— И что Вы хотите?

— Может быть, Вы придёте к нам в гости, тем более, раньше обещали. Это недалеко от Вас, в районе «Водного стадиона». Вы ведь в Химках живёте? Мы могли бы встретиться завтра. Иван будет ждать в центре станции «Водный стадион», в десять утра, если Вас устроит.

Угу, ага, ого… Я с несколько секунд раздумывал, прежде чем ответить. Ни до чего не додумался, лишь промычал в трубку:

— Перезвоните мне, пожалуйста, вечером, часов в десять, — и выключил телефон.

Тушканчики-то, оказывается, не зря желудок скребли. Умные животные эти тушканчики. Столько лет сидели в клетке, ничем себя не проявляли, и вдруг, бац!..

Наталья Мережко — супруга Владислава Мережко. Последнего из четырёх «могикан». Единственного, кого я не искал специально. И кто, в итоге, кого нашёл?

Можно, конечно, отключить телефон. Но ведь не телефонную компанию обмануть пытаюсь. И не тушканчиков. Да и лет мне уже не двадцать пять, когда казалось, любую лужу перепрыгну, не забрызгавшись. За эти годы научился к лужам, точно к океанам, с уважением относиться.

Зафиксировал принятый номер именем «Натали» и, положив сотик рядом с обычным телефоном, пошёл ставить кофе. Ладно, посмотрим…

 

Глава 38

Вряд ли справедливо утверждение о том, что именно Москва является родиной «синдрома ИБД». В других городах, а так же в странах Европейского Сообщества, мне, конечно же, приходилось сталкиваться (а иногда и участвовать) с подобным явлением. Но в столице России, где были сконцентрированы все денежные запасы государства, ИБД бросалась в глаза особенно.

ИМИТАЦИЕЙ БУРНОЙ ДЕЯТЕЛЬНОСТИ занималась чуть ли не половина жителей Москвы. Если в провинции люди, в основном, добывали средства на пропитание, ведя ожесточённую борьбу с суровой державной действительностью, то здесь нужно было просто попасть в нужное место и постараться на нём удержаться, по возможности, дольше. Способов удержаться существовало достаточно. Как-то: целый день звонить по офисному телефону, требуя соединить с таким же страдающим от ИБД абонентом, сосредоточенно щёлкать клавишами компьютера, выискивая в интернете сведения о добавленной стоимости на несуществующую продукцию, и так далее… Главное, что бы шеф видел твою активность и получал моральное удовлетворение от мысли, что его подчинённые, в отличие от создающих ИБД конкурентов, загружены необходимой и полезной работой.

У Николая Ивановича Казюры подчинённых не было. Коля Курский, а именно такой творческий псевдоним заменял не совсем звучную фамилию, вынужден был заниматься ИБД за всех один. По крайней мере, сегодня. Он снимал номер в гостевом доме «Тбилиси», недалеко от Никитских Ворот, днём пафосно называл его офисом, а ночью банально спал на «офисном» диване. В данный момент, Николай, развалившись в кресле, задумчиво чесал пятернёй левую голую ногу и разглядывал приклеенный к стене плакат с изображением престарелой поп дивы. Самым примечательным местом плаката были ярко красные трусы угасающей звезды российской эстрады.

— Привет, Коля! Что делаешь? — я вошёл в номер и прикрыл за собой дверь. — Я думал, ты ещё спишь.

— Какой там. Работы валом, — Курский, не отрывая взгляда от нижнего белья певицы, протянул руку. — Сейчас звонили по поводу продюсирования одной рок-команды, вот думаю…

Николай занимался шоу-бизнесом. Что это такое, применительно к нашей стране, не знал никто, но всевозможных продюсеров и шоу-менеджеров в Москве было явно больше, чем водителей трамваев. Псевдоним «Курский» прямо указывал на местечково-территориальную привязанность Козюры определённой географической области. А именно — Курской. Хотя, сам он всегда утверждал, что является уроженцем северного Казахстана, и сменил историческую родину, лишь повинуясь велению сложного политического катаклизма.

— А ты чего в такую рань припёрся?

— Жену на работу отвозил.

— Приехала Ольга?

— Ага… — присел на стул за компьютер и достал флэшку. — Я тут повожусь у тебя?

— Возись, мне-то что, — и курский продюсер опять погрузился в созерцание «шоу-бизнеса».

Я сознательно решил воспользоваться чужим компьютером. Николай вскоре переезжал из своего «офиса» и оставлял технику прежним владельцам. А что было на флэшке, я не знал. Очень уж не хотелось знакомиться с вирусами.

Сей носитель я обнаружил в своём почтовом ящике вчера вечером. В конверте, с моими инициалами и адресом. Разумеется, без указания — от кого…

Щелкнул мышкой и увидел какие-то рисунки, пиктограммы и монтированные фотографии. Больше других запомнилось фото белой, изогнутой литерой «S» цепочки на тёмном фоне. Примерно с полчаса вглядывался в монитор, примерно, как Курский в красные трусы на плакате. Наконец мы оба устали от столь достойного занятия.

— Ну и что там у тебя? — закурил сигарету Николай. — Интересное что-нибудь?

— Да уж… — я вытащил образец китайской промышленности и выключил компьютер. — У меня сегодня встреча намечается. С женщиной. Интересной…

— Во, как! — оживился хозяин офиса. — Кто такая? Я её знаю?

— Расскажу после, — я протянул руку попрощаться, а потом просто махнул ею. — Зайду ещё сегодня, наверное.

Спускаясь на лифте вниз, вновь почувствовал наличие тушканчиков где-то внизу живота. Зверки брыкались, скребли и хулиганили…

Встречу Наталье специально назначил на Старом Арбате. С тех пор, как переехал жить в Москву, ещё ни разу не гулял по этой культовой столичной улице. Прошёл по подземному переходу через Арбат Новый и вскоре толкался в людском потоке возле музыкального магазина «Союз». Всё, как и десять лет назад, вот только улица другая. Солидная, богатая, жирная облепившими её дорогими ресторанами и пабами. Раньше было лучше. Раньше Арбат был душой Москвы. В какое место тела столицы превратился он сейчас?

— Андрей?!

Ух ты, какая толстушка! И глаза горят по настоящему. Светятся из-под линз очков. Или просто блики на стёклах?

— Здравствуйте, Наташа.

— Я Вас сразу узнала. Вы совсем не изменились, вот только волосы длиннее. Раньше ёжик был.

— Ну, волосы и сейчас не намного длиннее. А Вы тоже почти не изменились, — соврал и махнул рукой в направлении улицы. — Прогуляемся?

— С удовольствием.

Некоторое время шли молча, делая вид, что с интересом рассматриваем пёстрые достопримечательности Арбата. Наталье надоело первой.

— Вы тогда в поезде обещали позвонить. Что ж не позвонили?

— Нормально… Лет пятнадцать прошло. За это время Вы, наверное, тысячи визиток раздали. Вы всем потом звоните, кого случайно встречаете?

— Нет, просто меня Иван очень рассказом заинтересовал. А потом диск показал. Вы ведь ему телефон оставили? Вот я и подумала, что было бы неплохо позвонить, — она улыбнулась и обнажила очень ровные белые зубы. — Как старому знакомому.

— Странно, я помню, раньше ваша организация по-другому именовалась. А сейчас Вы с «мормонами» сотрудничаете. Или оба течения из одного бюджета финансируются?

— Это хорошо, что ты запомнил наш разговор, — женщина перешла на «ты» именно так, как обычно делаю я сам, хотя тогда в поезде мы тоже быстро перешли на упрощённую форму общения. — В своё время я ушла из «Церкви Христа». Это отдельный разговор. А сейчас работаю там, где, считаю, мне надлежит быть.

— Мне будешь сейчас рассказывать, как мужик американский в своё время «Книгу Мормона» откопал?

— А что, Иван уже рассказывал?

— Нет, Иван мне показался достаточно умным человеком, чтобы этого не делать.

— Вот и я не буду. Зайдём куда-нибудь? Или на улице присядем? О чём задумался?

Мы стояли на том самом месте, где много лет назад Иришка обсуждала с местным бомжём, проблемы различия взглядов на одни и те же вещи. Только вместо столиков пельменной, в этом закутке находился иностранный паб, где пиво подавали, скорее всего, совсем не жигулёвское.

— Я здесь в девяносто втором при очень интересной беседе присутствовал. Место, вот, только, очень изменилось. Давай присядем?

День был тёплым. Бабье лето. Какое-то вьющееся растение облепило террасу, где стояли резные столики. Официант предложил на выбор несколько мест, благо посетителей почти не было, и сразу же принёс меню. Заказали два кофе. Заказ был выполнен на удивление быстро.

— И что это была за беседа? — Наталья размешала маленькой ложечкой сахар. — Интересная, наверное, если ты её за столько лет не забыл?

— Интересная, — я свой сахар убрал с блюдечка. Не люблю сладкий кофе. — Между ребёнком и местным охотником за пустой стеклотарой.

— На предмет чего?

— На предмет отсутствия взаимопонимания. Почему, например, когда некоторые люди смеются, глаза их остаются серьёзными. Или почему домовладелец радуется тому, что у его соседа сарай горит.

— И почему?

— Потому что он его и поджёг…

Женщина поправила очки и отпила горячую жидкость.

— А кто до этого додумался?

— Девочка. Маленькая девочка. Сейчас бы она уже в институте училась… Твой муж тоже вместе с тобой американскую субкультуру языческим российским массам прививает? — спросил как бы невзначай, в промежутке между глотками.

— Кто? Костя? — она удивлённо приподняла брови.

— А что, твоего мужа Константином зовут? А как же Владислав, который Мережко? — теперь удивился я.

— Так я уже не Мережко. Восемь лет как мы с Владом в разводе. Ты с ним разве знаком?

— Ты в поезде тогда рассказывала.

— А-а… Нет, я с ним вижусь периодически, но не часто.

— И чем он занимается?

— Бр… Не пойму. Почему ты спрашиваешь?

— Можешь не отвечать. Это ведь не я предложил нам встретиться. Хочешь, пошли по домам.

Наталья неопределённо повела плечом, потом порылась в сумочке и достала визитку:

— Держи, если интересно, сам всё узнаешь.

— Спасибо, — не читая, сунул картонку в карман. — А почему развелись?

Она не стала давать неопределённый ответ на необязательный вопрос. Слишком заметно было, что я спросил не из любопытства, а просто машинально. Женщина поставила сумочку рядом с собой и закурила сигарету.

— Разве мормоны курят?

— Когда никто не видит. Андрей, ты ведь к нам не придёшь?

— Скорее всего, нет.

— Не категоричный ответ, уже хорошо. Ой!..

За моей спиной что-то упало. Оказалось, не что-то, а кто-то. Какой-то бомж (везёт мне на них в этом закоулке) в грязной одежде плюхнулся на пол между столиками, прямо возле меня. Я непроизвольно отодвинулся, но он, зыркнув по-пиратски единственным глазом (другой был полностью затянут бельмом), схватился липкой рукой за рукав рубашки. Схватил не осознанно, пытаясь сохранить равновесие. Я отдёрнул руку, однако «Значок-2» повис на ней, точно бультерьер на фуфайке. Приподнялся, чтобы поменять точку опоры и вдруг полетел через бомжа и тоже оказался на полу. Шум, крик Натальи, охранник и бармен, пытающиеся нас расцепить. Через секунду оба тоже барахтаются в одном общем клубке. Разруха и хаос. Менты, когда не надо, всегда появляются вовремя. У охранника лицо разбито, кто это сделал? С бомжём даже разговаривать не стали, пинка под зад с предупреждением больше здесь не появляться. Охранник утверждает, что по морде ему именно я заехал. В паспорте нет столичной регистрации. В общем, дальше разбираться в отделении будем…

В отделе удалось убедить охранника, что нос ему официант разбил, а всё остальное свалили на бомжа. Впрочем, так оно, видимо, и было. Подарил дежурному майору такой же дежурный СД и с чистой совестью, в сопровождении Натальи и потерпевшего вышибалы, вышел на улицу. Образовавшуюся на душе кучу навоза освежил мыслью, что за кофе платить не пришлось…

Извинился и попрощался с Натальей, а сам двинул назад в гостевой дом «Тбилиси» к Коле Курскому.

Чё за хрень!!!

* * *

— Как-то всё сумбурно и нелепо произошло. Даже пообщаться толком не успели…

— Да уж… — я переложил мобилу из левой руки в правую. — Бывает. Ладно, мы ведь не последний день в Москве. Наговоримся ещё.

— Ну, тогда до встречи.

— Всего доброго, Наталья.

Глянул на определитель и отключил телефон. Натали, утоли мои печали… И свои печали тоже…

На мониторе компьютера наконец-то высветился официальный сайт Зорева. Владимир Николаевич выложил в интернет всю книгу «За окраиной мира, бытия и сознания» (по начальным буквам — «ЗОМБИ»), и я получил возможность сравнить то, что рассказал ему А. Г. с тем, что поведал мне в Томске Талолаев. Надо сказать — последний был указан в книге только лишь как загадочный исследователь свойств времени, присоединившийся к группе позднее и не обозначенный по имени. Перечитал начало и остановился на четвёртой главе:

Игорь рассказал, что, после того как он занял удобную для наблюдения позицию, вдруг одна стена комнаты как бы раздвинулась и… открылся вид звездного неба. На его фоне начала появляется «дыра», это напоминало восход солнца, но абсолютно черного. Ведомого начало, как в водоворот, затягивать в это черное отверстие. Появился непреодолимый, животный страх, ощущалось сильное давление, пропала способность управлять собственными действиями и контролировать сознание, голос ведущего стал ослабевать и удаляться…

«Чёрное солнце» в книге занимало место «зелёного глаза» в рассказе Талолаева, но, по сути, оба фрагмента совпадали. И если дальнейшую судьбу Талолая Даниловича я, более-менее, прослеживал, то судьбу А. Г. мог узнать только из книги. И то, лишь до определённого времени и со слов Зорева.

 

Глава 39

С виду визитка была невзрачная. Серенькая такая, глянцевая…

Интеллектуальный Фонд

Прогнозирования и Программирования

«ДЕЛОРА»

Внизу пара московских телефонов, официальный сайт, адрес электронной почты. Инициалы господина Мережко не были указаны вовсе.

— Алло, Владислава Генриховича могу услышать?

— Как Вас представить?

Выключил трубку, не ответив. Ясно и так — попал по назначению.

Ещё один странный штришок — флэшка куда-то запропастилась. Причём, также необъяснимо и неожиданно, как и появилась. Ну да ладно, это уже частности…

ДЕЛОРА — и как, интересно, эта аббревиатура расшифровывается? «Деловой Орангутанг»? Почему нет?.. Или, например, «Дельфин Оранжевый»? Тоже ничего…

Недели две назад, по пьяни, подарил сидюк, на Пятницкой, ментам местным. Вместо регистрации сгодилась. Как водится, расписался и зачем-то телефон оставил. Так у одного из них в товарищах мой давний поклонник оказался. Некто Виктор, ни то бандит, ни то бизнесмен. Теперь оба периодически звонили, да в баню звали. Насчёт баньки пришлось фанам отказать, но пару дисков своих с автографом обещал подарить. Типа, Звезда…

Добавил номер «ДЕЛОРА» и номер Виктора в телефонную книгу. Всё может пригодиться.

Оля бросала чипсы в воду и, немного отойдя назад, наблюдала, как голодные утки с кряканьем подплывали и дербанили добычу. Сколько лет мы жили в Химках и не знали, что рядом с домом расположено озерцо. Дернуло меня однажды изменить маршрут к крытому рынку, пойти дворами, и за ближайшим домом открылось это спокойное местечко с уточками и удочками. Удочки держали в руках подвыпившие дядьки и местные подростки из тех, кто, в силу возраста, ещё не поменял рыбалку на марихуану.

Теплые дни постепенно натягивали на себя осеннюю одежду. Конец сентября. Через пару деньков зарядят дожди… Я допил пиво и поставил пустую бутылку рядом с переполненной урной.

— Оль, пойдём?

По дороге заскочили в магазин на остановке «Улица Лавочкина» купить минералки. Толстая, весёлая тётка, с красным надувным сердцем в руке, просунула свои пышные телеса в переполненный троллейбус. Телеса-то просунула, но сердце осталось снаружи. Некоторое время оно на нитке скучно волочилось за отъезжающим транспортным средством, а затем рвануло вверх, на свободу. И долго в этот вечер над Химками кружило вольное и бесхозное красное сердце. Лирика…

На этот раз в почтовом ящике лежал CD-RW. Решил не прибегать к посредникам с казёнными компьютерами, а открыл файлы в домашних условиях. Те же самые фотографии, схемы, пиктограммы, что присутствовали на утерянной флэшке, плюс крупным шрифтом дата — 7 ОКТЯБРЯ!!! Именно так, с тремя восклицательными знаками. Заглянул в календарь — обычное воскресенье. Каких либо пояснений, «разумеется», не было. Были, правда, кое-какие догадки. Звенья логической цепочки абсолютно нелогичных событий. Для кого-то, наверное, нелогичных. Я же, после этих дурацких пиктограмм и крупно-шрифтовой даты, теперь вполне обоснованно мог ожидать звонка Мережко. И телефон действительно забренчал…

Какое-то время выждал, не поднимая трубку.

— Телефон звонит, — Ольга прибежала из кухни. — Я думала ты не слышишь.

— Спроси, кто?

— Ну, молодец! Сидит рядом, а мне из кухни бежать, отвечать, — она взяла телефон в руки. — Ты-то дома?

В ответ я лишь пожал плечами.

— Алло? — жена выслушала и, прикрыв трубку ладонью, губами вывела слово. — Тарас.

Быстро скрестил руки, поясняя, что я полностью в квартире отсутствую. Ольга вытянула губы, как бы осуждая за гадкую ложь, и ушла вместе с трубкой на кухню.

Я должен был Тарасу пятьдесят долларов. Причём должен был довольно давно. Он особенно и не требовал их вернуть, а я, по-дружески, постоянно обещал, что баксы Тарас не увидит, как собственных ушей, даже в зеркало. Да, к тому же, требовал от него стать миллионером и спонсировать мои музыкальные и литературные проекты. Тарас становиться миллионером не спешил. Зарыл в землю свой диплом экономиста, плюнул на родственные связи с богатым дядей в Канаде, с прохладцей относился к должности PR-директора маркетинговой компании. Зато с упоением слушал шансон, забивал по вечерам огромадные косяки, и трахал всё, что шевелилось в Чертаново, Москве и везде по миру. Я хорошо относился к товарищу, просто сегодня к общению предрасположен не был.

Оля на кухне минут десять выслушивала душещипательную историю о том, как чертановского Казанову бросила очередная богатая пассия и всё потому, что бывший муж подарил ей новый Мерседес-кабриолет. И тут зазвонил сотик. Движением руки отключил громкую связь на базе обычного телефона и взглянул на монитор.

Ну, вот и дождались… Не вписанный в расписание паровоз, прибыл строго по расписанию. Табло монитора высвечивало не поддавшуюся расшифровке надпись — «ДЕЛОРА»!

— Добрый вечер. Вы сегодня звонили по нашему номеру или это какая-то ошибка?

— А кто вы? — попытался поиграть с женщиной на другом конце провода в угадайки.

— Фонд программирования и прогнозирования «ДЕЛОРА».

— И как расшифровывается название вашего фонда?

— Об этом, Андрей Григорьевич, Вам лучше спросить у нашего президента.

Нормально… Именно, вот так, по имени-отчеству.

— У Мережко?

— Да. Позвоните в любое время, по этому номеру, завтра с десяти утра, до шести вечера. Всего доброго.

— Угу, — и выключил телефон.

* * *

Из книги В. Зорева «За околицей мира, бытия и сознания».

Отрывок Главы 5.

Следующим шагом было обучение нетрадиционным методам диагностики и лечения. Для 1986 года, когда о методиках Джуны и других целителей еще не было широко известно, успехи ребят, работающих по «спущенным сверху» способам полевого воздействия на человека, были впечатляющими. Излечивались многие заболевания, в том числе хронические и трудно поддающиеся традиционной медицине. Даже такая вынужденная и болезненная процедура, как аборт, в энергетическом варианте, по словам пациенток, была им в удовольствие. Непосвященному человеку в это трудно поверить, но, действительно, указанное мероприятие проводится быстро, сопровождается только положительными эмоциями и обходится без всяких осложнений…

* * *

Данилович, на мой взгляд, не тронулся рассудком от такого потока нетрадиционной информации потому, что с самого начала эксперимента, в далёком теперь 1986 году, до конца так и не поверил в происходящее. И считал Контакт чем-то вроде непонятной игры самого рассудка. А. Г., видимо, напротив, целиком посвятил какой-то важный отрезок своей жизни работе с Контактом. Их пути — дороги разошлись ещё и из-за различия восприятия происходящего. А точнее из-за оценки самого Контакта.

Талалаев, не смотря на то, что ещё до встречи с А. Г. самостоятельно проводил эксперименты по перемещению во времени, всё равно остался скептиком. Даже после того, как эта самая неизвестная сила научила участников группы многому такому, что шокировало бы видавших виды академиков и лауреатов Нобелевской премии, он всё равно считал происходящее каким-то сдвигом в своей черепной коробке. Лечил больных раком, читал, словно раскрытую книгу прошлое людей, воздействовал на происходящие в городе события, но до конца во всё это не верил.

На один из сеансов Данилович привёл своего отца, закоренелого коммуниста и убеждённого материалиста. Тот, наслушавшись «бредней» сына со товарищи, решил «разоблачить происки врагов» с позиций марксизма-ленинизма и ортодоксальной физики. После Контакта, он долго не мог прийти в себя и мужественно пересмотрел многие взгляды на жизнь. А как бы повёл себя любой другой человек на его месте, когда ему сообщают самые скрытые и сокровенные тайны из собственной биографии, о которых может знать только один их обладатель?

Талалаев нашёл своеобразный выход из ситуации, в которой оказался. Он начал пить. Причём помногу и вдумчиво. Постепенно вышел из Контакта, обзавёлся новыми знакомыми и, хотя продолжал принимать пациентов, больше не помогал неким неопознанным существам в познании природы человечества. А. Г., тем временем, уехал на Дальний Восток и организовал там новую научную группу…

* * *

Дождался момента, когда жена отлучилась по делам, и вытащил из шкафа, с самого дна большой картонной коробки, чёрный бумажный пакет.

Фотографии Измайлова и Дановича положил в одну стопку, Сака и Мережко в другую.

На фото последнему было (если верить подписи) 38 лет. Примерно, как мне сейчас. Снимки Александр подбросил в 1992 году. Следовательно, господину Мережко, самому загадочному персонажу из четвёрки, в данный момент за полтишок. И вышел этот самый загадочный персонаж, в отличие от других, на меня сам.

Ну что ж, добро пожаловать в Солнечный город, Владислав Генрихович!

 

Глава 40

Многие люди чувствуют на себе посторонний взгляд. То, что в данный момент на меня кто-то пристально пялился, я ощутил уже по выходу из подъезда. Затылок чесался. И в экспрессе до Речного вокзала, и потом в метро щекотка не ослабевала. Иногда, правда, чесался лоб, иногда под лопаткой, в зависимости от того, каким боком я поворачивался к предполагаемому «шпиону».

Можно было этого «шпиона» вычислить, прогулявшись, например, по периметру парка, но я не торопился себя выдавать. Играл в войнушку…

Тарас ждал у себя в Чертаново. Просто в гости. Нам же весь план мероприятия был известен заранее. Вначале он поспешно прокрутит пару новых супер-хитов только ему известных исполнителей, потом быстренько напоит кофе, и, извинившись, выпроводит из дома нахрен, так как «вот-вот появится его очередная пассия». Ладно, хоть через всю Москву прокатимся, развеемся…

Дядьку я ещё в метро приметил. Во время перехода с зелёной линии на серую. Но, чтобы проверить, вышли на одну станцию раньше — на «Севастопольской». Дошли, не спеша, с Олей до остановки маршруток. И только там, скрывшись от любопытных глаз за ларьками, я оставил жену и бегом бросился к противоположному краю павильонов.

— Привет! Времени скажи сколько?

Дядька нервно дёрнулся, медленно развернулся, посмотрел снизу вверх устало и достал сотик:

— Четыре… без пяти, — и не понятно было, растерялся «шпион» или обрадовался своему провалу.

— Извини, взять тебя с собой никак не могу, — поглядел в сторону озирающейся жены и направился к ней мимо дядьки. — На какие хоть органы трудишься?

— Да меня просто вот это передать попросили… — промямлил тот, и что-то протянул в мою сторону.

— Давай, — я остановился на полушаге, развернулся и взял в руку беленькую пластмассовую штуковину, — раз сказали. А что же ты через всю Москву за мной тащился? В Химках не мог передать?

«Шпион» совсем загрустил и ничего не ответил.

— От кого хоть флэшка?

— Сказали, что Ваша.

— А-а…

Когда я отошёл на несколько шагов, он тут же принялся звонить по мобильнику. О проделанной работе рапортовал?

Ещё одна флэшка. Или та, что исчезла недавно? Похожа… Может на стену в квартире вешать начать, как трофеи охотничьи. А внизу подписи: «Случайно обнаружена в почтовом ящике», «Доставлена незнакомым мужиком на станции метро «Севастопольская». И даты, даты…

— Ты куда бегал? — удивлённая Ольга округлила глаза. — На меня уже люди косятся, стою, сама с собой разговариваю…

— Ну так, и я тоже там стою, с тобой говорю, а ты оказывается уже здесь… Поехали, вон маршрутка наша!

Тарас, разумеется, поставил диски из своей необъятной коллекции. Потом включил слабо относящегося к жанровому формату, но горячо любимого им Элвиса Пресли и позвал пить кофе. Это означало, что наше время заканчивается. На горизонте замаячила тень какой-то мадамы, а может и «плановЫх» друзей. Оставалось проехать ещё раз через всю столицу в обратном направлении и день счастливо завершится. Не люблю выходные.

* * *

Интеллектуальный фонд прогнозирования и программирования «ДЕЛОРА» находился на Красной Пресне. С одной стороны, лет сто назад, царь-батюшка рабочих расстрелял, с противоположной же Бориска-царь, тоже батюшка, разбомбил парламент. В общем, место действительно интеллектуально-историческое. Как раз для фонда.

Мелкий противный осенний дождь постукивал по моей глупой непокрытой голове, отбивая ритм такой же противной попсовой мелодии. До здания, где находился офис, оставалось пройти сто метров и, как обычно в таких случаях, обманывая себя и находя кучу причин отсрочить знакомство с последним персонажем, толи драмы, толи комедии, я решил на минутку зайти в магазин. Ну, типа, посмотреть, сколько в этом районе Москвы пиво стоит…

Продавца за прилавком не было. Продавца вообще не было. Продавец (женщина) стояла, задрав голову, под деревом на улице в окружении таких же «глядящих в небеса» женщин (продавцов?) Меня они сквозь витрину не видели. Бери, что хочешь…

Что они выглядывали в небесах, понять было сложно. Стирали с лиц дождевые капли, героически мокли, что-то горячо обсуждая, но головы не опускали. Так как по радио сегодня никаких бомбардировок НАТО не обещали, я, разумеется, сильно озадачился и вышел на улицу.

А дело было вот в чём:

Чёрная, в сухую погоду, скорее всего, пушистая, а сейчас похожая на крысу, кошка забралась на тополь и боялась спуститься вниз. Она колыхалась на самом конце длиннющей ветки, вцепившись в кору когтями, и орала на всю краснопресненскую округу. Кошка была прописана именно в том магазине, где я, в отсутствие продавцов, изучал пивные этикетки. Это люди, вроде меня, наводнили столицу и проживали в ней безо всякой прописки или в лучшем случае с липовыми регистрациями. Коты были законными москвичами и вместо взяток закручивали перед ментами хвостами кукиши.

Хозяйка кошки, а по совместительству и магазина, дородная женщина лет сорока, со здоровыми кулачищами, мощной грудью и, главное, с вовсе не женскими усами и зачатками бороды вытирала зареванную дождем физиономию и сиплым голосом звала животное обратно. Остальные присутствующие, работники магазина и просто случайные зеваки, различными советами пытались придать действиям по спасению киски стройность и оперативность.

— Лестницу бы надо, — провела кулаком по мокрому носу «усатая». — Да где ж её взять?

— А может по доске забраться, — ещё одна женщина помоложе, в голубом фартуке также смахнула капли с лица… безусого. — В подсобке, кажется, есть длинные доски.

— А полезет кто?

— Закир и слазает, — «безусая» повернулась к молодому кавказцу, видимо, грузчику этого заведения. — Достанешь, дорогой? Ты молодой, ловкий, быстро справишься.

— Сходи, Закир, выбери доску покрепче, — спокойно, но тоном, не терпящим возражений, произнесла хозяйка. — А то, видишь, дурочка совсем промокла.

Парень, ни слова не говоря, прошёл мимо меня в помещение магазина и вернулся с длинной свежеструганной доской. Затем приставил деревяшку к тополю и, прищурив глаз, примерился к расстоянию от земли до орущей мурки.

Дернуло меня подойти к дереву именно в тот момент, когда джигит, точно цирковой акробат, принялся карабкаться по мокрой доске.

Едва Закир забрался на самый верх продукта столярного производства и приготовился обхватить руками ближайшую ветку тополя, доска вдруг поехала вбок! Кавказец, пытаясь сохранить устойчивость, буквально упал на эту ветку, ноги его при этом уехали вместе с доской в противоположную сторону.

— Ой, хаба-дуба-мля (или что-то в этом роде)! — громко закричал джигит, совершенно напугав своим воинственным кличем и без того сбрендившую от страха кошку. Последняя резко подпрыгнула и тутже оказалась именно на моей голове, вцепившись передними лапами в затылок, а задними больно расцарапала правую щёку.

В довершение концерта, сорвался с ветки и упал в грязь Закир, а доска стукнула по голове наблюдавшую за представлением пожилую женщину из местных жителей ближайшего к месту события дома. Но кошка была спасена…

Несмотря на то, что пострадавших насчитывалось трое, к моей персоне было проявлено самое пристальное внимание. Как оказалось, животное спас я.

Кавказцу помогли подняться с земли и препроводили в подсобное помещение вместе со злополучной доской. Бабушке, на её крики, безапелляционно заявили, что, мол, нехрен, вместо того, чтобы сидеть дома и вязать носки, под деревьями скакать. Я же, со своей поцарапанной щекой, оказался в самом центре победоносного окончания штурма дерева.

— Ничего, ничего, — заведя в магазин и развернув моё лицо пораненным боком к свету, успокаивала «усатая». — Кошка у нас не заразная, домашняя практически, на магазинных харчах выросла. Щас мы йодом протрём, до свадьбы заживёт.

— Так, вроде ж, недавно женился, — я тщетно пытался высвободиться из могучих лап «усатой». — Теперь точно не заживёт.

— Заживёт, заживёт, — та, что помоложе, встала за прилавок с вино-водочным ассортиментом. — А если надо, разведём, женим, ещё раз разведём, и ещё раз женим. Есть кому. А Вы так просто зашли или что купить собирались?

И только я хотел ответить на этот, кстати, вполне обоснованный вопрос, как «усатая», одной рукой продолжая крепко меня удерживать, другой провела по раненой щеке куском марли, смоченным йодом.

— Ой, ё… — только и смог проговорить и на несколько секунд потерял дар речи.

Затем мне предложили выпить рюмку за спасение животного, затем вертели перед носом само животное, настойчиво предлагая погладить подсохшую шёрстку, а затем я, наконец, сбежал из магазина.

Небо перестало пускать сопли, дождь почти не капал, а когда я достиг нужного здания, прекратился совсем. На двери подъезда красовался кодовый замок, причём подписи под кнопками даже отдалённо не напоминали название центра прогнозирования. Нажал на первую попавшую под палец… А в ответ тишина. Он вчерась… Типа…

Дверь распахнулась сама по себе. Вернее, её распахнул перед моей разодранной щекой выскочивший наружу коренастый мужик. Мы наскоро пересеклись взглядами и я, придержав дверь, чтобы не захлопнулась, скользнул внутрь помещения. Показалось, нет? Морду-то я его, где-то раньше видел. Или всё же показалось?

Двери на этом не закончились. Прямо была ещё одна железная баррикада, а направо вела лестница. Интуитивно не стал ломиться напропалую, а поднялся на второй этаж. Здесь дверь оказалась приоткрытой.

В конце недлинного коридора, в небольшой секретарской комнате, за столом восседала темноволосая женщина.

— Здравствуйте, — улыбнулась темноволосая женщина.

— Добрый день, — ответил я темноволосой женщине. — У вас всё в порядке?

— Да… — несколько растерялась она. — А Вы к кому?

— Школин, моя фамилия, Андрей Григорьевич. Мы с Вами по телефону общались.

— Ага, — успокоилась секретарь, — мы договаривались, что Вы позвоните предварительно.

— Хорошо, — достал и раскрыл «книжку» мобильника, — сейчас позвоню.

— Не надо, — спокойный мужской голос раздался из соседнего помещения. — Я и так слышу. Проходи, Андрей Григорьевич.

Прошёл я, короче. Прошёл и стою, смотрю на Мережко. А этот Мережко сидит и на меня в свою очередь пялится, блин… Я, как истукан, и он, как истукан, только сидячий. Если сравнивать человека на фотографии с человеком в кресле, то разница не улавливалась. Скулы выпирают? Выпирают. Волосы длинные? Длинные. Постарел (повзрослел, возмужал)? Да, вроде, такой же. В костюмчике цивильном, правда, без галстука, но сорочка тёмная со вкусом в тон подобрана. Руки на клавиатуре компьютера.

— Чего встал? Проходи, садись, — и отвернулся к монитору. — Садись, садись, на любой стул…

Минуты три мужчина что-то выискивал в Интернете, не обращая на меня никакого внимания. Этот даже ради приличия на «Вы» не обратился, как будто знаем друг друга лет сто.

— Смотри, — хозяин помещения, наконец, «вспомнил» о моём присутствии, — знакомы тебе эти «весёлые картинки»? — и развернул монитор.

Картинки (не знаю насколько весёлые) очень походили на те, которые в последнее время доставлялись мне различными «нетрадиционными» способами. Цифры, стрелки, рисунки…

— Ну, кое-что доводилось видеть…

— И всё?

Я только пожал плечами:

— Так и думал, что ты про них спросишь.

Он неторопливо вернул монитор на исходную позицию и, хрустнув позвонками и откинувшись на спинку кресла, негромко, но отчётливо произнёс:

— Ну, тогда, давай, для начала, познакомимся.

 

Глава 41

— Да всё это херня. Что кто-то кого-то находит, дабы подтолкнуть последнего к самоубийству, при этом один теряет фарт, а другой получает, в виде бонуса… Красиво, конечно, но херня полная. Система эксперимента достаточно гибкая, не настолько примитивная, и результат зависит от того, как всё это воспринимать. Конечный результат вот здесь, — Мережко выразительно постучал указательным пальцем по виску. — Человек, по своей природе, склонен верить в разную мистическую чушь. А мистики никакой нет. Вся мистика тут живёт, — и опять ткнул пальцем в голову. — Кстати, мой клиент (как ты нас всех называешь), до сих пор жив, здоров, с моста не прыгал, под паровоз не бросался и чувствует себя в свои шестьдесят пять вполне счастливым и здоровым. Ну, насколько это может позволить себе человек в его возрасте. Все, кто с этим экспериментом сталкивался, вместо того, чтобы разобраться, что это вообще за эксперимент такой, и кто его проводит, начинали рисовать фаталистические картины. Чем всё заканчивалось, сам прекрасно знаешь. Пойдём, посмотришь…

Правая щека всё время напоминала о кошках. Однако в голову лезло не конкретное спасённое животное, а кошки самых разных пород и окрасов. Процесс знакомства с Владиславом Генриховичем Мережко плавно перетёк в двухчасовую ознакомительную беседу, за время которой мне никто не додумался кофе предложить. Показалось даже, что задница к стулу прилипла. Разумеется, «пойти и посмотреть» я согласился с энтузиазмом.

Роста Мережко оказался примерно моего, но так как был значительно худее, визуально казалось, что он немного повыше. Мы прошли мимо скучающей черноволосой секретарши, спустились вниз по лестнице и подошли к железной двери первого этажа.

И только сейчас до меня дошел смысл последних сказанных Владиславом слов: «Кстати, мой клиент до сих пор жив…»

— А ты давно про своего клиента узнал?

— Узнал что? — мужчина нажал несколько раз на кодовые кнопки замка двери.

— О существовании его.

— Двадцать пять лет назад.

— А познакомился когда?

— Тогда же и познакомился.

Дверь открылась, и мы вошли в новое помещение. Охраны не было. Её вообще нигде не было, если не считать охранником ту самую секретаршу наверху. Коридор был длиннее, чем на втором этаже. Справа он ограничивался аппендиксом с тремя другими запертыми дверями. Слева в глубине виднелся туалет и напротив него очередная дверь. К ней мы и устремились. А вокруг ни души…

— Вы тут вдвоём, что ли, на всё здание?

— Ага, вдвоём, — Владислав опять пощёлкал кнопками и дёрнул ручку, — сейчас сам всех посчитаешь.

Восемь человек, которых я насчитал в огромной, занимающей половину этажа, комнате, готовились к какому-то действу. Две женщины лет тридцати-тридцати пяти, и мужчины от юркого двадцатилетнего юноши в очках, до седого, с бородкой, старичка, составляли вдоль стены стулья, переносили с места на место рулоны бумаги и отключали по очереди многочисленные компьютеры.

— Влад, — один из мужчин среднего возраста неприметной наружности быстрым шагом подошёл к нам вплотную, — в принципе, у нас всё готово.

— А парень на месте? — Мережко окинул взглядом помещение и, найдя того, кого искал, опять повернулся к «неприметному» мужику. — Ага, вижу, вижу…

— И ещё… — «неприметный» замолчал и покосился на меня.

— Андрей, присядь пока на любой свободный стул, — Владислав махнул рукой в сторону мебели, — нам пошептаться надо, — и отошёл к окну.

Вряд ли присутствующие занимались уборкой помещения. Скорее всего, все эти хаотичные движения были лишь прелюдией к дальнейшим событиям. Присутствующие расставили восемь столов посреди комнаты, по четыре друг напротив друга, и стали рассаживаться каждый за определённый столик. Влад разговаривал с собеседником и время от времени репликами координировал приготовления. Меня, как будто, вообще не было…

Когда пары расположились согласно задуманной комбинации, Мережко отпустил «неприметного», маякнул мне, мол: «Сиди и смотри», а сам поставил стул в проходе между столами спинкой вперёд и, сев, облокотился на эту самую спинку:

— Ну что ж, граждане разведчики, сегодня мы проводим так называемый обряд посвящения нового бойца в ряды нашей шайки, — Влад улыбнулся, и следом заулыбались остальные присутствующие. — Бойца этого мы хорошо знаем, зовут его Роман, и он уже несколько месяцев доказывает своё право занять место в нашем коллективе. Встань, Рома, покажись.

Романом оказался молодой парень в очках. Он, продолжая улыбаться, и несколько смущаясь, приподнялся со своего места.

— Ритуал посвящения у нас не занимает много времени, — ведущий развёл руки в стороны и пропел стандартную мелодию, под которую в СССР обычно вручали почетные лакированные мясорубки отличившимся труженикам села. Затем хлопнул в ладоши и дал знак поаплодировать остальным. — А теперь, опустоши чашу нашего фирменного молока, которое до тебя попробовали все действующие бойцы, и будем считать, что официальная часть мероприятия успешно завершена. Алексей, заноси.

«Неприметный» вышел из помещения и через минуту вернулся с пиалой в руке. Что было в пиале, я не видел, видимо, и вправду «молоко».

— Роман, если считаешь, что в первый раз не стоит пить целиком, не пей, — Мережко взял из рук Алексея чашку и передал посвящаемому. — Можешь сделать пару глотков, и на сегодня хватит.

— Да нет, всё будет нормально, Владислав Генрихович, — пацан принял сосуд. — Я хорошо подготовился.

— Ну, смотри…

Честно говоря, у меня самого был такой сушняк, что я тоже с удовольствием выпил бы содержимое и этой чашки и любую другую жидкость тоже. Однако ни кофе, ни чем покрепче меня не угостили, оставалось смотреть, как утоляют жажду другие.

Роман медленно, глоток за глотком осушил пиалу до дна, поставил на стол перед собой и посмотрел на собравшихся.

— Молодец, — старший одобрительно улыбнулся и обратился уже ко всем. — Подключаемся.

Все восемь человек положили руки перед собой на поверхности столов и одновременно закрыли глаза. Мережко продолжал восседать на перевёрнутом стуле, время от времени поднимая веки и контролируя происходящее. Так прошло несколько минут. Как мне показалось, восьмёрка погрузилась в транс. Причём каждый входил в это состояние самостоятельно. Самым забавным наблюдением я посчитал то, как все «подключившиеся» по очереди вздрагивают. Словно один за другим видят страшный сон и пытаются пробуждением избавить себя от кошмаров. Влад тоже периодически вздрагивал, но не забывал открывать глаза и оглядываться. Даже на меня один раз посмотрел…

Минут через десять мне надоело сидеть без движения в полной тишине, и я начал хрустеть суставами пальцев, вытягивать ноги (особенно правую, колено которой «полетело» в легионе) и разминать плечи. И вдруг заметил, как Рома тяжело задышал, зашевелил туловищем и несколько раз запрокинул назад голову. Влад тоже увидел и положил ладонь сверху руки «бойца». Потом шёпотом поинтересовался:

— С тобой всё в порядке, Роман?

— Да, да, всё нормально, Владислав Генрихович, — очнувшись, успокоил его юноша. — Я помню.

По выражению лица Мережко я понял, что он ни хрена не понял, о чём помнит «боец». Тем не менее, он убрал руку и подключение (это я так обозвал то, чем занимались участники «шайки») продолжилось.

Минут пять ничего интересного не происходило, и я вновь захотел потянуться. Осуществил задуманное и принялся разглядывать комнату, пока краем глаза не заметил какое-то движение. На этот раз Роман забрался на стул с ногами и, не открывая глаз, покачивался на корточках из стороны в сторону. Народ один за другим начал просыпаться. Владислав взял парня за запястье, но тот лишь качал головой и повторял:

— Ничего, ничего, я помню. Мне просто так удобнее.

— Может быть лучше присесть на стул? — Влад покрепче сжал запястье и посмотрел выразительно на очнувшегося «невзрачного» Алексея. — Роман, Роман, присядь.

Алексей со знанием дела встал из-за стола и, подойдя к шкафу, открыл ящик и извлёк пару флаконов и шприцы. Остальная компания принялась в мягкой форме успокаивать сидящего на корточках парня. Хотя, на мой взгляд, сидел он вполне ровно, никого не трогал. Не иначе, как сфинкс. Со стороны выглядело так, словно врачи в психушке убеждают больного, что ему лучше прилечь отдохнуть. А тот, само собой, начинает волноваться. И чем навязчивее его успокаивают, тем агрессивнее он становится. В конце концов, всё заканчивается смирительной рубашкой и зуботычинами от санитаров. Роман вот тоже, несмотря на убедительные доводы «врачей» о преимуществах задницы по отношению к ногам, никак не хотел присаживаться. Мало того, он видимо решил, что стол более устойчив, чем шаткий стул, и перебрался повыше.

— Спокойно, Роман, спокойно, — Мережко отпустил запястье и поднялся со своего места. — Это молоко так на тебя действует. Скоро всё закончится. Успокойся.

— Да нет, Владислав Генрихович, меня совсем не зацепило. Просто, здесь намного лучше.

— Если лучше, сиди там. Давай только тебе укол поставим, чтобы действие напитка нейтрализовать.

— Зачем, Владислав Генрихович, я нормально себя чувствую, — «пациент» отвечал вполне адекватно. — Меня не торкает молоко. Я посижу маленько и уйду.

— Куда ты уйдёшь? — Мережко старался не повышать голос. — Мы ещё не расходимся. Или тебе с нами не интересно?

— Интересно, только мне, вот, надо… — и Роман, резко подпрыгнув и сбив по дороге стул, на котором сидел раньше Владислав Генрихович, устремился к закрытому окну.

— Держать! — Мережко успел схватить «бойца» за свитер, но тот всё равно умудрился дотащить старшего почти до подоконника.

«Что тут началось! Не опишешь в словах. И откуда взялось столько силы в руках?!» Высоцкий, когда эти строки писал, видимо, представлял примерно такую же картину. Одни прижимали голову к полу, другие выкручивали руки, а «невзрачный» пытался всадить иглу в незащищённую часть тела разбушевавшегося «больного». Но финальным аккордом стал крик души Романа. Пронзительный и обречённый:

— Что же вы делаете, гады?! Вы же мне все крылья поломаете!..

Ни хрена себе не торкнуло!!!

Когда обмякшую и успокоившуюся после укола «птицу» усадили обратно за стол, Мережко бросил Алексею: «Закончите сами», — и увёл меня наверх.

— У вас тут кофе есть? — я опять приземлился на стул в кабинете Владислава Генриховича. — Или все пьют исключительно молочные продукты?

— Есть, — начальник дал указание черноволосой, и та осчастливила чашкой растворимой дряни. — Что, горло от увиденного пересохло?

— Да нет, оно уже третий час сухое. Мне сегодня везёт на «опознанные летающие объекты». Сначала, летающий кот, потом, пытающийся взлететь «боец». Пересохнет тут…

— Какой ещё кот?

— Я, перед тем, как сюда прийти, животное с дерева снял. Вернее, оно меня в качестве посадочной площадки выбрало, — и провёл рукой по расцарапанной щеке. — Что, часто у вас здесь подобные мероприятия проходят?

— Подобные, — Мережко, как мне показалось, несколько устало выдохнул воздух, — нечасто. Собираемся, конечно, регулярно, но до похожих эксцессов дело редко доходит. Хотя, — и он опять глубоко вдохнул и выдохнул, — бывает, бывает… Меру надо знать. Я Рому предупреждал, что пары глотков хватит для начала. С другой стороны, в следующий раз ему уже проще будет.

— В следующий раз этот пацан не в птицу, а в динозавра превратится?

— В следующий раз ему вообще молоко не понадобится.

— Молоко — это галлюциногенная смесь?

— Ну, вроде того, — Влад, не спеша, закурил сигарету и пару раз затянулся. — Для тех, кто впервые подключается к диалогу, оно необходимо для снятия контроля мозга. Кто-то грибы ест, кто-то кактусы, некоторые ширяются, а мы вот такой напиток употребляем.

— Понятно, — я допил кофе и поставил пустую чашку на стол. Сразу подумалось о сеансах группы Талолаева — вот, ведь, всегда одно в прицепе к другому следует. — К чему ты говоришь, подключаетесь? К диалогу?

— А что знакомы подобные сеансы?

— Вот, вот, сеансы… Более привычное слово для таких ритуалов. Хотя, диалог — звучит свежо. Ты же не думаешь, что вы единственные, кто подобный контакт установил?

— Не думаю, — Мережко пожал плечами и выдохнул дым. — Вернее, знаю. И что?

— Да в общем-то, ничего, — мне опять захотелось пить. Взял в руку пустую посудину, заглянул в неё, повертел и поставил обратно. — С кем хоть диалог ведёте?

— А обычно с кем ведут?

— Чаще всего с инопланетянами. Есть другие варианты — внеземной разум, великий и ужасный космос, параллельные миры, махатмы, полтергейст и души умерших родственников, царей и магистров тайных орденов. Скорее всего, я не всех перечислил.

— Ещё кофе хочешь?

— Хочу.

— Если я скажу, что веду диалог с инопланетным внеземным разумом из великого и ужасного космоса, находящегося в параллельном мире вместе с полтергейстами и душами умерших магистров, ты поверишь?

— Поверю, — я утвердительно кивнул головой и принял из рук секретарши ещё одну чашечку кофе. — Чем запутаннее, тем правдоподобнее. В Томске один мой знакомый с инопланетянами контактировал, причём с тремя различными, враждебными друг другу цивилизациями, а другому знакомому полтергейст периодически с иронией рассказывал о том, что это именно он выдаёт себя за инопланетян и разыгрывает первого. И тот, и тот на магнитофоны всё записали, теперь гадают, кто правдивее — толи цивилизации внеземные, толи шутник-полтергейст.

— Очень интересно, — Влад курил и стряхивал пепел в миниатюрного стеклянного лебедя. — Это у тебя хобби такое с контактёрами контактировать?

— Да нет, всё само по себе получается. Тебя тоже специально не искал. Знаешь ведь… Кофе отвратительный, извини.

— Так что там, говоришь, в Томске происходит? — пропустил мимо ушей замечание о качестве напитка хозяин помещения. — Какие такие враждебные друг другу цивилизации?

— Происходило. Сейчас группа экспериментаторов (вроде той, что у тебя) распалась. Один из руководителей на Дальний Восток подался, другой в Томске продолжает целительством заниматься. Опять же за время контакта научился. Вернее научили. Кто научил — вопрос отдельный. Сами себя учителя внеземной цивилизацией называют. И ещё две другие цивилизации вышли на контакт через какое-то время. Для простоты общения первые себя «Зелёными» назвали. Других «Голубыми» и «Чёрными» нарекли. Я только магнитофонные плёнки разговоров прослушал, так вот все «цвета» изъясняются и ведут себя по-разному. Ну а полтергейст общается с журналистом местным томским. Журналист его голос на диктофон записывает. И тот заявляет, что именно «группа полтергейстов» разводит контактёров и выдаёт себя за представителей разноцветной палитры инопланетян. При этом смеётся и ругается матом. Вот такие весёлые дела происходят в замечательном городе Томске.

— Кто матом ругается, полтергейст?

— Матерится, я сам слышал.

— Через проводников группа контактировала?

— Ну да, одного или нескольких человек в гипнотический транс вводили и подключались таким образом. Затем все диалоги на магнитофон записывали. Записи у Талолаева дома хранятся. Он всё ждёт, что им применение достойное найдётся. Зорев, по слухам бывший офицер ФСБ, книгу по этим материалам издал, так что секретов особых нет. В Интернете можно почитать, хотя Талолаев утверждает, что в книге не всё правильно. Но суть, тем не менее, понятна.

— Как фамилия автора говоришь? — Мережко уставился в монитор компьютера и несколько минут плавал в океане Интернета. — Ладно, почитаю на досуге. А целительство Талолаев только практикует или другие тоже?

— Все они в той или иной степени подобными вещами занимались. «Зелёные» в ультимативной форме вопрос о лечении больных поставили. Мол, если хотите дальше с нами общаться и знания приобретать, должны того-то и того-то вылечить. И они лечили. Многих безнадёжных на ноги Томске поставили из тех, на кого врачи местные давно рукой махнули. Реальные факты.

— Молодцы.

— Как сказать…

— В чём проблемы? Ты же сам сказал: «Безнадёжных больных на ноги ставили». Не приветствуешь, что ли?

Допил до дна вторую порцию кофе. На боку чашечки был нарисован синий поросёнок. Поставил порося рядом со стеклянным лебедем-пепельницей и оценил полученную комбинацию. Не хотелось мне отвечать на последний вопрос Мережко.

— Гусь свинье друг, товарищ и брат.

— В смысле? — не понял Влад.

— Ну, есть же поговорка про свинью и гуся, — и кивнул на композицию.

— А, вон ты о чём, — мужчина улыбнулся. — Кто додумался поросят на посуде рисовать?

— Богата талантами земля родная. Так вы здесь тоже исцеления недугов различных практикуете? Или просто общаетесь нетрадиционно?

— Мы здесь всем занимаемся. Зачем спрашиваешь, если скептически к достаточно обычным явлениям относишься?

— Я не отношусь скептически. Напротив, очень хорошо знаю, что если эти ребята научат чему, то мёртвого воскресить сможешь, не то, что больного на ноги поставить. Я не в эффективности, я в целесообразности такого лечения сомневаюсь.

— Лучше пусть в больницу ложатся и помирают спокойно. Зато всё понятно и традиционно, — Мережко достал из пачки новую сигарету. — Врачи говорят, что этого быть не может. Церковь целительство осуждает. Только людям больным никто не объясняет, почему, если можно вылечить, их, вместо лечения, на произвол судьбы бросают? Ну, доктора — те просто бестолковые. А священники предлагают собороваться или крещенской воды испить. А если не помогло, значит, Господь лучше знает, кому выздоравливать, а кому в могилу ложится. Разве не демагогия? — сигарета нарисовала в воздухе крест из серого дыма. — Моральный аспект тоже присутствует. Церковь нетрадиционное лечение грехом называет. Хотя прекрасно знает, что, так называемое, «традиционное» лечение, при борьбе с серьёзными заболеваниями, в девяносто пяти случаях из ста не помогает. Про набор же средств, с общим названием «Чудо», предлагаемых святыми отцами, вообще смешно вспоминать. Случилось чудо — больной поднялся с печки! Вот это лечение! Вот это по-нашему!

— Ты ведь раньше сам христианским проповедником был, насколько я знаю. У меня даже визитка сохранилась — «Церковь Христа». Российское отделение.

— Моя визитка или Натальи?

— Не помню, — соврал я. — Может быть, Натальи.

— Всё ты помнишь, — Влад несколько секунд молча курил. — Разговор сейчас идёт о точке зрения официальной церкви.

— А какая у нас официальная церковь? У нас светское государство. Церковь отделена ещё при большевиках.

— Значит, неправильно выразился. Я имел в виду основные конфессии. И в иудаизме, и в исламе, и в христианстве пресекаются попытки человека выйти за установленные рамки.

— А «Церковь Христа» не пресекала?

— В частностях — нет. Хотя в целом особо вольничать не позволяла. Всё-таки это больше корпоративная организация, чем религиозная. Когда стало тесно, я с ними распрощался.

— Так легко?

— Не совсем легко, но обе стороны разумно решили, что лучше не сориться.

— Много людей-то уже… исцелили?

— Много.

— А кроме врачевания и контактов чем центр прогнозирования и программирования занимается?

— Ты сам сказал — прогнозированием и программированием.

— Через диалог?

— В том числе.

В окно втихаря заглянул вечер. Заглянул и, заметив, что его засекли, тут же отпрыгнул назад. Или туча на секунду солнце закрыла?

— Это правда, что твой клиент до шестидесяти лет дожил?

— До шестидесяти пяти.

— И до сих пор в уме и доброй памяти?

— Не знаю, может быть, пока мы с тобой в ромашку играем, он там внизу поскользнулся и мозги стряхнул? Час назад, по крайней мере, вполне бодрым козликом скакал. Ты сам видел.

— Это тот, что с бородкой?

— С бородкой. Что разочаровал? Ни мистики, ни мертвечины. Скукотища. Вот если бы за спиной Владислава Генриховича пара самоубийц обозначилась, тогда другой расклад. Не зря, значит, уже не юный следопыт Андрей Григорьевич Школин поисками занимался. Надо бы и Мережко к петле подвести… Во! — и мужчина неожиданно резко выкинул в мою сторону сложенную из пальцев фигу. — Видел?!

Этого я от него не ожидал. Совсем не ожидал. Раскрыл от удивления рот и молча любовался изящной дулей возле собственного носа. Затем всё же додумался спросить:

— Это чего?

— Ничего. Это чтоб ячмень не вскочил. Испытанное средство, — Влад убрал руку и, как ни в чём не бывало, продолжил разговор. — Вот теперь не вскочит. Меня так бабушка в детстве лечила. В темноте из-за дверного косяка фигушкой костлявой пугала. Как рукой сняло. Каламбур…

— Теперь не вскочит?

— Сто процентов, не вскочит.

— У меня и раньше никакого ячменя не было, — отвернулся и посмотрел сначала в окно, потом на кофейную чашку. Поросёнок, не обращая внимания на происходящие события, рыл пятаком нарисованную землю.

Так кем всё-таки гусь свинье приходится?

 

Глава 42

Разбор полётов:

Общение с Владимиром Артуровичем перешло в систематическое ещё во времена моего блуждания по Западной Европе. Минимум раз в неделю мы встречались и обсуждали насущные проблемы. Мои проблемы. А так как клубок этих проблем увеличивался прямо пропорционально времени нахождения за пределами Родины, то и продолжительность разговоров увеличивалось тоже. В конце концов, выход в параллельный режим стал для меня делом настолько обыденным, насколько обыденным является сам процесс сна. Путаться вот только начал, где, что и когда видел…

Сак, примерно года с 1996, стал появляться в любое время суток, независимо от часовых поясов. И если раньше мне доставалось по полной программе за то, что, по запарке, «выдёргивал» старика днём, то теперь Владимир Артурович вёл себя более лояльно. Являлся порой сам, во время моих шараханий в утренние или даже послеобеденные часы.

Именно он и предложил завязывать с игрой в изгнанника и возвращаться в Россию. В канун Нового 1999 года, после беседы со старшим товарищем я, проснувшись, собрал манатки и запрыгнул в экспресс «Милан — Венеция». В «мокром городе» купил билет на другой поезд «Венеция — Москва», из которого меня благополучно высадили на итало-словенской границе ввиду просроченного времени действия заграничного паспорта и отправили обратно в Милан, в российское консульство.

На следующую ночь Сак, пожурив за поспешность, научил, что делать дальше. А именно: пойти в полицию и написать заявление о краже паспорта. Затем, прийти с этим, заверенным полицейскими, заявлением в наше консульство, показать общегражданский паспорт, заплатить положенную пошлину, и получить на руки документ именуемый «возвращение на Родину».

Откуда, находящийся в глухой сибирской провинции, Владимир Артурович всё это знал, оставалось загадкой, но после новогодних и Рождественских праздников я сделал всё, как он велел, и вскоре оказался дома.

Стоит упомянуть ещё об одном событии, предшествовавшем моему возвращению. Впервые в жизни я отстоял службу в церкви. Утром 7 января, в день Светлого Праздника Рождества Христова, в небольшом помещении на первом этаже здания в центре Милана, занимаемом Русской Православной Церковью. Народу было совсем немного. Кроме меня, несколько молодых молдаван-гестарбайтеров, москвичка лет двадцати пяти и бородатый мужчина. После окончания службы, на улице, ясно почувствовал, что теперь точно вернусь домой. Даже сомнения не возникали, настолько сильной была уверенность. И точно кусок льда от сердца отвалился. Владимир Артурович, кстати, меня за этот поступок сдержанно похвалил, но никак событие не прокомментировал.

В ночь после разговора с Мережко, я присел на поваленное дерево, на берегу реки, в месте ставшим традиционным для наших с Саком встреч. Владимира Артуровича не было, но я знал, что он вскоре объявится. С некоторых пор его не нужно было звать, появлялся всегда сам. Вот и сейчас «появился»…

— Доброе утро, Владимир Артурович. В Сибири, наверное, уже солнце всходит?

— Не всходит ещё. Осень наступила, ночи длиннее, — Сак стоял за спиной, но, при этом, я улавливал любые его движения. Словно на затылке глаза выросли.

— Знаете уже, что я с Мережко встречался?

— С четвёртым-то? — он помолчал. — Знаю.

— И что скажете?

— У меня спрашиваешь? — в голосе собеседника отчётливо прозвучали нотки раздражения. — Ты, ведь, когда в центр этот, как его, прогнозирования и программирования, кажется, собирался, у меня совета не просил. Сам всё знаешь и умеешь… Почему сейчас, вдруг, моё мнение на этот счёт понадобилось?

— Это у Вас старческое брюзжание, — я поднял с земли плоский камень и запустил по поверхности воды «блинчик». — Откуда я знать мог, что встреча состоится? Ну дала мне его жена бывшая визитку, ну позвонил я в этот центр… А ещё флэшки и диски с иероглифами какими-то… И о чём бы таком я спрашивал?

— Я тебе когда-нибудь что-то неправильное советовал? — Артурович продолжал стоять за спиной. — Или что-то не сбылось, о чём предупреждал?

— Вроде, нет… О, хороший блинчик получился, — бросил горсть камней на землю и отряхнул руки от налипшего песка. — Ну, извините. Наверное, был не прав.

— Так о чём спросить хотел? — тон несколько смягчился. — О дисках или о Мережко?

— Кстати, о флэшках. Там ведь белиберда полная. Либо, какое-то слишком заумное послание, не для моих мозговых извилин, либо кто-то просто прикалывается.

— Ну, будем считать, что этот «кто-то» явно переоценил твои способности разгадывать мудрёные шарады, — интонация голоса стоящего за спиной собеседника стала совсем дружелюбной. — А может быть, действительно, просто с толку сбивают.

— Одно изображение мне там знакомо. Если бы не оно, я бы вообще на эти пиктограммы внимания не обратил.

— И что ты там такого интересного обнаружил?

— Цепочку серебряную, похожую на ту, что Вы, Владимир Артурович, у меня много лет назад спёрли, — я, наконец, обернулся к мужчине. Он стоял в метре от меня и глядел на противоположный берег реки.

— Ничего я у тебя не брал, — Сак глубокомысленно перевёл взгляд с мокрых валунов, которых на той стороне возвышалось великое множество, на моего «двойника». — Это ты по-пьяни себе нафантазировал.

— Конечно, по-пьяни. Нафантазировал. Ладно, будем считать, состав преступления за давностью лет потерял актуальность, — опять повернулся к воде. — Я у Мережко в офисе его «клиента» встретил. Живого и здорового. Вашего, примерно, возраста старичок. Выяснить, правда, не успел всех деталей их знакомства, но работают они сейчас вместе. А знакомы уже двадцать пять лет. Так что…

— За «старичка» отдельное тебе спасибо, — Артурович не дал закончить фразу. — А что касается «клиента», так я ведь тоже с тобой уже больше пятнадцати лет знаком. Правда?

— Правда.

— Тогда чему удивляешься? Или подобный срок не так впечатляет, как четверть века?

— Ну, да, Вы правы. Я как-то наше с Вами знакомство в расчёт не брал. Может быть потому, что видимся только виртуально? — и сам усмехнулся подобранному слову. — «Виртуально» — словечко из лексикона Интернет-игроков. Вот если бы общались в «реале» тогда бы проще привыкнуть было. Виртуал-реал…

— А какая разница? Или в реальном мире по-другому разговаривают? Или на языке другом? Я тебя сколько лет в гости зову? Ты же всегда занятой шибко, всё времени нет.

— Да это не из-за времени, это что-то другое… Заеду, Владимир Артурович, обязательно заеду. Я вот о чём спросить хочу. Как мне себя с Мережко вести?

— Ну, как… Натянув на голову чулок, а на ноги туфли женские, или, как со мной, водки упившись до беспамятства… Нормально общайся. Раз уж вы встретились, то, видимо, дальнейших соприкосновений не избежать. Вот и веди себя уверенно, чтобы он уверенность эту чувствовал. Тем более теперь Мережко за каждым твоим шагом следить будет.

— Каким образом?

— Что, каким образом? Ты же был у них в этом центре, сам всё видел своими глазами?

— И про это знаете? — «глазом на затылке» отсканировал Сака, пожимающего плечами. — Вы диалог, как Влад их контакты обзывает, имеете ввиду?

— Диалог это или лекции на заданные темы, не знаю, но информацию Мережко регулярно получает, и с этим не считаться нельзя. И потом, обрати внимание на название центра. Они не только прогнозы делают, они ещё и программируют ситуации. Вернее, не они сами, а те, кто через них на реальный мир воздействовать пытается.

— Они — это кто?

— Та субстанция, которая на связь с Мережко выходит. Не знаю, под какой маской они ему представились, думаю, вскоре, сам всё выяснишь. И помни. Ты, если дурацких выходок допускать не будешь, им не по зубам. Они знают, что ты «не совсем от мира сего».

— Даже так?

— Был бы ты им интересен, если бы не так. И Александру больше делать нечего, как на экспрессах Дальневосточных разъезжать, да фотографии раздавать первому встречному.

— Всё равно, неравенство сил на доске изначальное. Мережко относительно меня сведения получает, а кто мне, если что, поможет? На Вас, Владимир Артурович, могу, по крайней мере, рассчитывать?

— Можешь. Или я мало тебе помогаю? Главное отсебятину не городи, спросить лишний раз не поленись, тем более, свободно сюда выбираешься, в любое время суток. Что там, кстати, за дата на диске стоит?

— На самом диске?

— Да нет, в файлах. Седьмое октября, кажется?

— Вроде, есть такое число.

— Вот и обрати на него внимание. Может быть, не спроста написано.

— Ладно, обращу. И ещё… Во, блин, а эти «спортсмены» как сюда попали?

По течению реки, на перегонки с волнами, летела байдарка. Два члена экипажа, в оранжевых спасательных жилетах, в касках и с рюкзаками за спинами, отчаянно размахивали вёслами и, глазами размерами с шарики для игры в пинг-понг, в изумлении, разглядывали окружающий мир. Видимо, картинка для «спортсменов» была не совсем привычной или, скорее даже, совсем не привычной. Из серии: «И где это мы?..»

— Эй, туристы! — я приподнялся с дерева и помахал им рукой. Они разом резко обернулись на окрик, и, выпучив глаза, теперь уже, до размеров шаров из большого тенниса, принялись грести ещё чаще.

Что они, интересно, увидели?..

* * *

— Художник и Поэт, если они не графоманы, если они действительно Мастера с большой буквы, по определению не могут быть ни добрыми, ни злыми гениями. Порок и добродетель должны присутствовать в творцах в равной мере. И когда ангел у одного уха играет на флейте благочестивые наигрыши, а бесы в другое нашёптывают гадости, точно в морской ракушке рождается жемчужина. Эту жемчужину, позже, обыватели назовут шедевром. В сердце Мастера всегда бушуют страсти. Он грешит всю свою жизнь, и он же пытается оправдать собственные грехи. Его оправдания, в свою очередь, превращаются в гениальные строки или божественные в непостижимости мазки. Сугубо положительные люди не станут Мастерами, впрочем, как и сугубо отрицательные. Таков закон. Не знаю, к счастью или к сожалению?.. — Владислав поднял перед собой руки ладонями вверх, давая понять, что он действительно не знает, и присел на стул.

— В Пушкине, в большей степени, порок или добродетель проявлялись? — Роман сидел на своём месте, положив на стол открытый блокнот и крутя в руке ствол карандаша. — И за чужими жёнами он ухлёстывать не дурак был, и на дуэлях подраться. А уж высмеять кого-нибудь, так вообще, «хлебом не корми». Люди потом отмыться не могли долгое время. Однако, гений…

— Я и говорю, в равной мере и то, и то присутствовало. Поэтому-то Александр Сергеевич действительно Мастер. Если взять русскую классику, то сколько угодно примеров «души горения» вспомнится. Достоевский каторжник, Толстого от церкви отлучили, Есенин, Блок, Гоголь… Порок на пороке. Но это одна сторона мемориальной доски. Та, что к стене повёрнута. А на обозрение другая плоскость выставлена. И размеры площадей обеих сторон получаются одинаковыми.

— Во мне тоже хорошего и плохого поровну, значит я гений? — Рома, обрадовавшись собственному умозаключению, лучезарно улыбнулся. Следом заулыбались остальные присутствующие.

— Помимо сопоставимой пропорции дерьма и солнечного света, гений должен обладать Даром Свыше. Иначе получится просто наполовину сияющий, наполовину мерзкий балбес. Остаётся надеяться, что у тебя этот Дар есть. Только ты его прячешь от окружающих.

— А Дар Свыше откуда берётся?

— Свыше.

— Берётся Свыше?

— Даётся Свыше. Чувствуешь разницу между «берётся» и «даётся»?

— И кому такой Дар даётся?

— Много кому. Но используют его единицы. Одни ленятся, другие не верят в то, что им дано, а у третьих, как раз, в балансе между пороком и добродетелью одна из сторон перевешивает. В итоге, в душе буря не поднимается, страсти не кипят, вопросы не возникают, и шедевр не получается.

— А что получается?

— Либо зловонная мерзость, либо приторная, слащавая имитация шедевра.

Ромка задумался на минуту, переваривая услышанное.

— Значит, добрых гениев не бывает?

— Да почему не бывает? И добрых и злых сколько угодно. Но тон в искусстве задают не они. Мировую сокровищницу культуры не они пополняют. А пополняют её обуреваемые страстями и сомнениями Пушкин, Достоевский, Шекспир, Ван Гог и Чайковский.

— Так кто даёт Дар этот человеку?

— Вот и спроси сейчас сам у наших друзей, — Мережко сделал знак и все члены группы, заскрипев стульями, подвинулись вплотную к столам. Я также подвинулся.

На тетрадном листе передо мной нарисованные «неприметным» Алексеем цифры в убывающем порядке от десяти до нуля чередовались с непонятными словами, похожими на санскрит, но в русской транскрипции. Это всё (опять же по наущению «неприметного») мне надлежало прочесть про себя. Этакий код для подключения к диалогу. Воспроизводить этот код надлежало с закрытыми глазами. Как зачитать незнакомые фразы, не глядя в шпаргалку, если я их не помню наизусть? Дилемма ещё та. И ещё Мерёжко пиалу протянул…

— Так как Андрей не успел выучить вводные тексты, мы сегодня ему поможем. Прочтём все вместе вслух. Ты, Андрей, повторяй следом. В дальнейшем запомни наизусть. И сделай только пару глотков, чтобы мы тебя потом, как недавно Романа, сетками по комнате не ловили. Держи.

Взял в руки чашку с тёплой белой смесью. Посмотрел. Понюхал. В этот раз жажды не было совсем. Не хотелось мне пить их молоко. Но раз уж назвался щурёнком, полезай в кастрюлю. Перед ухой все равны.

Отпил из пиалы. По вкусу напиток напоминал козье молоко. Жирное и горьковатое. Сделал ещё один большой глоток и поставил чашку на поверхность стола рядом с тетрадным листком.

Влад удовлетворённо кивнул, закрыл глаза и принялся считать. Я, по примеру остальных, также зажмурился.

— Десять, девять, восемь, семь…

Ну и когда, и главное, как начнёт действовать напиток? Пацан чуть из окна не выпрыгнул, хорошо ему вовремя крылья сломали… Какие ещё крылья?

— Шесть, пять, четыре, три…

Помню лет десять назад, во Франции, попробовал молоко из конопли сваренное. Тоже сначала не мог дождаться, когда торкнет. А потом шваброй от собак отбивался, в квартире на седьмом этаже, где никогда даже тараканы не водились, не то, что собаки…

— Два, один, ноль. Хатурабжа!

И все хором за Мережко (я тоже):

— Хатурабжа!!!

Ну и сочетания звуков в этих их вводных текстах. Два десятка слов из фильмов про гоблинов, эльфов и прочих населяющих киношные миры существ. Тарабарщина. Кстати, а слово «тарабарщина» в тексте не встречается? Приоткрыл один глаз и покосился в шпаргалку. Опаньки!..

А у всех глаза давно открыты. И только я сижу, жмурюсь. А кто это на месте Влада восседает? На меня, главное, гад, пялится. Нет, отвернулся, кажется. Опять смотрит…

— Рома, а где Владислав?

Рома в ответ глубокомысленно улыбается. Чего улыбается? Неужели молоко так зацепило, что я вместо Мережко этого бледного мужика вижу? Крылья, случайно, не выросли на спине? Надо пощупать…

И вот тут до меня дошло, что реальность не та. Нет, помещение то же, мебель на месте, расположение стен, потолка, окон аналогичное, но всё перечисленное находится не там, где мы пребывали до начала отсчёта. Не в той пространственно временной плоскости. То есть… Молодец, Андрей. Догадался. Знакомая ситуация? А что в подобной ситуации со мной всегда происходит? Правильно, осознание.

Я не стал себя выдавать. Через минуту внимание к моей персоне со стороны других участников диалога ослабело. Все теперь смотрели на «бледного». Он был худым, со средней длины русыми волосами, и в бежевом костюме из неопределённой ткани. Куда делся Влад, выяснить пока не удавалось. Мужчина оглядел всех по очереди и обратился к собравшимся с приветствием. Голос, надо признать у «бледного» был весьма баритонистый.

— Новые люди, вижу, в нашем коллективе? — он посмотрел в мою сторону. Неприятно посмотрел, но я взгляд выдержал. — Вас Андреем зовут?

— Андреем.

— Фамилия Школин?

— Фамилия Школин.

— Удивлены тому, что мне известно Ваше имя?

— Нет, не удивлён, — знал бы он, чего я только не насмотрелся во время своих бесчисленных выходов, не спрашивал бы.

— Правильно, естественным вещам удивляться нет смысла, — «бледный» дружелюбно улыбнулся и откинулся на спинку стула. — Ты, Рома, как себя сегодня чувствуешь?

— Нормально, — почесал лоб пацан. — Я и вчера уже нормально вошёл. Это в первый раз небольшие проблемы были, молока перепил по неопытности, а сейчас всё в порядке.

— Задание, знаю, выполнил. Молодец. А вот Елена со своим не справилась, — «Владозаменитель» повернулся к женщине примерно моего возраста. — С трудностями столкнулась, Лена?

— Не получается у меня, — последняя виновато опустила голову. — Не идёт больной на контакт. Грозит в милицию обратиться. По-разному пробовала с ним поговорить, он прочь гонит. Наверное, я с людьми не умею общаться.

— Ты оставила больному свои координаты?

— Оставила. И ему лично, и родне его.

— Завтра или послезавтра он сам тебе позвонит, а ты не раскисай, договорились? — «бледный» протянул к женщине руку, и, несмотря на то, что последняя сидела достаточно далеко (между ними находились три человека), погладил её по голове.

— Спасибо, Таурос.

— Не за что. Это твоё предназначение, а мы, всего лишь, по мере сил, помогаем, — и рука вернулась назад к владельцу.

Мне, конечно, во втором мире приходилось видеть даже шестируких индивидуумов, но чтобы ладонь вытягивалась на два метра… Такие фокусы наблюдал впервые. Надо сказать, на эту проделку Тауроса никто, кроме меня, не обратил внимания. Видимо, привыкли.

— Ты, Борис, съезди завтра в Тверь, все необходимые данные у Владислава получишь. Это по вопросу, который мы раньше обсуждали, — на этот раз обращение адресовалось дядьке с бородкой — «клиенту» Мережко. — Там тебя уже ждут.

— Да, я звонил, тверская группа готова к диалогу.

— Можешь кого-нибудь взять помощником, к примеру, Андрея. Вдвоём легче работать, — Таурос, вновь, повернулся в мою сторону. — Пусть эта поездка будет Вашим первым заданием.

Я промолчал. Борис, не услышав возражений, удовлетворённо помахал седой головой. «Пришелец», вроде, тоже удовлетворился моим молчанием и принялся задавать вопросы остальным членам коллектива. Пока опять не добрался до Романа.

— Ладно, с основной работой худо-бедно разобрались. Все постарались, если что-то не получилось, не расстраивайтесь, получится непременно. Каждый из вас должен помнить, что он работает не в своё удовольствие, а ради постижения добра и истины и установления космической гармонии. Теперь, если нет возражений, поговорим на интересующие вас темы. Рома, ты спрашивал Влада о творческом даре, который вдохновляет поэтов, художников и музыкантов?

— Владислав назвал его Даром Свыше, — юноша поправил «виртуальные» очки. Интересно, а в «первом кабинете» он тоже до очков дотронулся? — Только, кто этот дар даёт и кому, не сказал. Посоветовал к вам обратиться.

— Это вопрос не новый. И не ты первый им задаёшься. Ты сам как думаешь, много людей, действительно, с подобными талантами рождаются?

— Думаю, что нет.

— А почему?

— Наверное, потому, что поэты вряд ли пойдут улицы мести и хлеб выращивать. Хотя я знаю одного писателя, он дворником работает. Но это потому, что больше ничего другого делать не умеет, а за романы его издатели платить не хотят. Если бы все только песни сочиняли или картины рисовали, то питаться пришлось бы нотами и холстами. И бродили бы среди руин и разрухи гении с взлохмаченными, грязными волосами.

— Почему с грязными?

— Потому что поэты водопровод починить не смогут.

— Значит, правильно, когда творческими способностями наделён лишь ограниченный круг людей?

— Ну, наверное, правильно.

— Одному из народов древности мы дали творческий дар. Всем жителям без исключения. Ещё в детстве каждый из них мог выбрать вид искусства для самореализации. И многие действительно создавали шедевры. Однако, большинство людей эти свои способности игнорировали. Или из-за лени, или из-за того, что все свои силы тратили на завоевания земных благ, каких, надо сказать, у них и так было предостаточно. Когда эта цивилизация закончила своё существование, мы приняли решение, в дальнейшем, ограничить число землян наделённых творческими талантами. Теперь, при рождении ребёнка, мы решаем, получит или не получит человек озарение. Поэтому гениев сейчас не так много, зато есть, кому чинить водопровод, — «бледный» душевно улыбнулся пытливому собеседнику, как бы намекая, мол, ловко я поэтов с сантехниками в разные углы развёл? Но пацан не сдавался. Ромка был упёртым, из тех, кому «кол на голове тешут».

— Как то государство называлась? Не Атлантида?

— Может быть. На их языке название звучало по-другому.

— А каким образом вы можете давать или не давать людям возможность творить?

— А каким образом, вернее, откуда мы знаем, что ты вчера оскорбил старушку-контролёра в метро и убежал по эскалатору, перепрыгнув через турникет?

— У меня просто денег не было, — немного растерялся Роман, — а она пускать не хотела.

— А что за DVD ты ночью, в комнате закрывшись, смотрел?

На этот раз Рома, смутившись ещё больше, ничего не ответил. Я вместо него продолжил:

— Наверное, не совсем этично в замочную скважину подглядывать?

— А никто и не подглядывает, — спокойно апеллировал Таурос. — Личная жизнь человека — загадка только для самого человека и его окружения. Для тех, кто находится на более высокой ступени развития, ваши поступки и ваши намерения подобны поступкам и намерениям рыбок в аквариуме. Кстати, на рыбок не только любуются, за ними ещё и ухаживают.

— Рыбки к творчеству не склонны.

— Потому что им, в отличие от людей, особый дар не даётся. Людям даётся, но они не всегда к нему относятся ответственно.

— То есть, люди находятся на промежуточной ступени развития между вами и аквариумными рыбками. И у кого больше шансов достигнуть следующей ступени, у сомиков или у гомо сапиенс?

— Конечно у людей.

— И вы можете наделить человека способностью к творчеству?

— Мы это делаем регулярно. Наиболее старательных продвигаем вверх по ступеням совершенства. В России нашим протеже был Рерих. Он своим талантом воспользовался сполна.

— В том, что Рерих воспользовался именно вашей помощью, я как раз не сомневаюсь. У меня вопрос по поводу Вашей способности и, главное, компетенции вдохнуть в личность Дар Божий?..

Возникла пауза. Таурос нехорошо посмотрел на меня:

— На тему Бога, мы поговорим со всеми присутствующими несколько позже. Сейчас вы ещё не готовы к восприятию таких сложных вещей, а Вы, Андрей, тем более, ведёте диалог впервые. Но стремление к познанию, благородное стремление, — выражение лица «бледного» приобрело отеческий оттенок. Он протянул руку, с явным намерением погладить мою голову. Уж точно не как аквариумного меченосца, скорее как котёнка. И вот тут я «раскрылся». Ну не мог я допустить, чтобы вытянутая неестественным образом «клешня» до меня дотронулась.

Пальцы «представителя цивилизации, стоящей на более высокой ступени развития» упёрлись в защитную сферу в полуметре от моего лица. Он сделал ещё одну попытку «погладить», но… Пытаясь скрыть раздражение, Таурос неуклюже улыбнулся. Рука зависла в воздухе. Я убрал защиту и заставил себя проснуться.

Все члены группы сидели на своих местах. Там, где только что восседал «бледный», дремал Мережко. Через пару секунд его тело вздрогнуло, и Влад открыл глаза. Некоторое время он просто молчал, а затем тихо спросил (в это время стали «возвращаться» остальные присутствующие):

— И что это было?

— Ты о чём? — сделал вид, что мучаюсь похмельем.

— Сам знаешь о чём.

— Слушай, Влад, я, кажется, молока перепил. Вообще ничего не помню. И голова болит…

— Голова болит? Ну-ну…

 

Глава 43

В головном вагоне электрички «Москва-Тверь» народу было, не пропихнуться. В основном, дачники и грибники с лукошками. Мы с Борисом заранее заняли места, ещё когда состав стоял на перроне Ленинградского вокзала, и теперь сидели друг напротив друга возле окна.

Мой попутчик сразу достал из старого, коричневого портфеля папку с бумагами и до Зеленограда ворошил документы. Я просто ловил кадры железнодорожного кино.

— Уважаемые пассажиры, доброго всем пути. Для тех, кто ещё не подготовил сани летом, предлагаем новый вид качественной продукции, — долговязый смуглый молдаванин бросил тяжёлую сумку на пол и выставил на обозрение нечто квадратное, завёрнутое в фольгу. — Лыжная мазь отечественного производства. Изготовлена на красноугльском оборонном предприятии, производящем ракетное топливо. Незаменимая вещь для любителей лесных прогулок. Если кто-нибудь обратил внимание, в торговых точках Москвы и области такая мазь стоит пятьдесят рублей. У нас вы можете купить её за…

Мазь меня не интересовала. Даже лыжная. Я зевнул, глянул на «занятого делом» Бориса и приготовился выслушать следующую рекламную заставку.

— Дачные инструменты. Удобные в обращении, — здоровый, устрашающего вида мужик, с узким лбом и густыми бровями открыл деревянный ящик и достал лопату со складным железным черенком. — Любой дачник может сам убедиться в незаменимости этот сапёрной лопатки. Метал, используемый для её изготовления, не тупится и не ржавеет. Нет такого грунта, с которым бы вы не справились при помощи этого инструмента. Нет такой ямы, которую бы вы не вырыли. Нет такого предмета, который бы вы не смогли закопать. Кроме того, это прекрасное оружие для обороны вашего садового участка, — мужик, со знанием дела, приподнял лопату над головой. Близстоящий народ испуганно отшатнулся. — Далее показываю. Черенок раскладывается, и у вас в наличии имеется ещё один необходимый в обиходе предмет — топор. Кроме того, выдвигается дополнительная плоскость, и получаем лестницу. Цена такого универсального инструмента — всего двести рублей. Также имеется в наличии набор ножей, необходимых каждому дачнику. От очень прочного шила, до штык-ножа американских «морских котиков». Выбирайте, кому что необходимо, — взору грибников предстал арсенал холодного оружия. Как раз для срезания сыроежек…

— Газеты, сканворды, анекдоты, — раздался женский вопль из другого конца вагона.

— Прицел для снайперской винтовки, — продолжал удивлять здоровяк.

— Травки не желаете? — таджик с коробом, подписанным «семена», наклонился к бабульке в платочке. — Настоящая чуйская, вчера привезли.

— Взрыватели, ещё в масле, только что с завода, — шевелил густыми бровями мужик.

— Есть кокс свежий, — очаровывал бабушку таджик.

— Па-арнуха, па-арнуха! — завыла из-за спины торговка прессой.

— Андрей, уснул? — тронул меня за плечо седой «клиент» Владислава. — Может, поговорим? К Клину уже подъезжаем.

— К Клину?! — я отогнал бредятину и огляделся. Пассажиров в вагоне почти не было. Все дачники успели сойти на подмосковных платформах. Борис убрал бумаги назад в портфель и теперь, видимо, скучал. — Давай, поговорим…

— Строчка такая в песне Михаила Круга есть: «Давай, поговорим…». Кстати он тверичанин. Убили барда в родном городе в начале века.

— Знаком с творчеством Круга?

— Ну а кто ж с ним не знаком. Не скажу, что фанат, но многие песни нравятся.

— Памятник Михаилу ещё не установили в Твери?

— Что ты?.. — мой попутчик состроил мину. — Депутаты и администрация «блюдут чистоту нравов».

— Зато, Ленин-вурдалак, наверняка, стоит на самом почётном месте?

— Стоит, — Борис усмехнулся именно так, как усмехался на портретах старик Ульянов. — На площади имени себя и стоит. Это по-русски. Убийцам у нас принято монументы возводить, а именем убитого певца, который город прославил, даже улицу назвать стесняемся. И «корректно» глаза опускаем, мол, Круг блатные песни пел. Как же можно певца с «таким» репертуаром увековечивать? А ведь он того заслужил, по крайней мере, не меньше, чем купец Никитин. Ладно, история рассудит, кому заслуженно памятник воздвигли, а кому по конъюнктурным соображениям или по горячке. Да и нужен ли сейчас Кругу памятник там? — мой попутчик сделал ударение на слове «там». — Думаю, там, он ему точно не понадобится.

— Ты в курсе, что именно там может понадобиться, а что нет? — я, в свою очередь, выделил вопросительное местоимение «что».

— Ну, в общих чертах, как ты выразился, в курсе, — Борис почесал бородку и пожал плечами. — Настолько, насколько позволяет делать выводы полученная информация.

— А информация получена от Тауроса через диалог?

— Андрей, — мой попутчик несколько секунд обдумывал ответ. — Нам бы хотелось, чтобы ты серьёзнее отнёсся к происходящему. От многих решений и действий зависит твоя дальнейшая судьба. И если ты будешь продолжать отмахиваться от очевидного, как от комаров, то налетят пчёлы. А пчёлы кусают больнее. И укусы дольше заживают. Если вообще заживают… — он опять помолчал, а я, в свою очередь, не спешил перебивать. — Информацию даёт не только Таурос. Ты видел пока одного из них, но есть и другие. Можно игнорировать увиденное и услышанное, однако не признавать очевидное глупо. А то, что они легко разбираются в вещах и явлениях, о которых люди самостоятельно никогда бы не узнали, как раз и есть очевидное. То, что вчера Таурос о Ромкиных подвигах поведал — это ещё цветочки. Они всю твою прошлую жизнь могут по полочкам разложить. И будущее показать, как в кино. Так стоит ли отрицать их превосходство? Не верить информации о потусторонней жизни, которая начинается после того, как человек покидает свой скафандр-тело, тоже глупо. А, судя по этой информации, и Михаилу Кругу, и всем остальным представителям человеческой расы, памятники установленные на оставленной земле уже не интересны. Это, как если бы космонавты, отправляясь в другую галактику, и зная, что никогда не вернуться назад, рассуждали, поставят им дома монументы или нет? С собой-то эти изваяния не прихватишь, да и мешать они будут. Тяжёлые ведь, — «седобородый мудрец» развёл руки в стороны и улыбнулся. — Все там будем…

— Так что там всё-таки может понадобиться, по информации от ваших друзей? С памятниками, по крайней мере, более-менее ясно. Радоваться нужно смерти или бояться?

— Бояться-то точно не стоит, — собеседник улыбнулся, но не мне, а куда-то в сторону. — А радоваться или нет?.. Не знаю. Это естественный процесс. Поэтому, радуйся, не радуйся, а всё будет, как должно быть, и никто ничего изменить не в силах. Нужно всё воспринимать, как должное, как закон природы. Умный и совершенный закон. Душу каждого человека встретят на небе с любовью, как ребёнка вернувшегося домой к родителям. А вся грязь останется здесь. И страх тоже здесь останется.

— Это они так сказали?

— Не только сказали, но многим показали города, где люди обитают после физической смерти.

— И тебе показали?

— Показали, — Борис снял и протёр очки, — поэтому-то я так уверенно тебе обо всём рассказываю. Не веришь?

Опять игра в ромашку — веришь, не веришь?.. Я встал и закрыл окно. Что-то озяб.

— Верю. И Владу на такой же вопрос утвердительно ответил. Чем картина абсурднее выглядит, тем больше на правду похожа. Почему я не должен верить, что вам это всё действительно показали? Вчера, вон, у этого вашего «совершенного существа» рука на два метра вытягивалась, сам видел. Райские сады немногим более фантастическое зрелище. Только вот, если всех на небе с любовью ждут, в чём тогда загадка земной жизни? Логики не прослеживаю?

— А загадки никакой нет. Земная жизнь лишь подготовительный период к более совершенному существованию. Каждому назначена своя роль, которую он играет. Одним приходится быть злодеями, другим страдальцами, третьим бить баклуши весь срок. Потом этот опыт всем нам пригодится, опять же для дальнейшего запланированного действия. Всё логично.

— Ада, разумеется, нет?

— А для чего он нужен, если человек выполняет волю Творца? То, что все мы делаем, давно запланировано. За что тогда наказывать?

— Свобода выбора, в контексте твоих умозаключений, полностью игнорируется?

— Сам посуди, если можно заглянуть в будущее и увидеть расписание жизни любого индивидуума поминутно, то о какой свободе выбора идёт речь?

— Будущее они вам тоже показывают?

— Редко и неохотно. Не хотят убивать интригу. Но если очень надо, то дают заглянуть и туда. Некоторым…

— Избранным?

— Ну, вроде того.

В вагон зашли тверские контролёры, электричка выехала из московской области. Мы по очереди показали свои бумажки, и удовлетворённые служители железнодорожного ведомства двинули дальше.

— То есть, ты сейчас едешь в другой город не потому, что чувствуешь ответственность за результат деятельности тверской группы, а потому, что так предопределено судьбой, и другого выхода нет?

— Почему же, я мог остаться дома и смотреть телевизор или пить пиво.

— Получается, всё-таки сделал выбор?

— Нет, если бы я остался, значит, так и было запланировано. А раз мы с тобой едем в Тверь, значит, запланировано ехать в Тверь.

— Блин, ну это уже софистика… — я понял, что состав дискуссии о свободе воли мой более зрелый собеседник легко перетащит на ведущие в тупик рельсы, а как перевести разговор в колею интересующей меня темы пока не знал. Минут пять ехали молча.

— Если игнорировать комаров, налетят пчёлы…

— Что? — Борис не сразу понял, что именно его я только что процитировал.

— Ты пятнадцать минут назад утверждал, что от многих решений и действий зависит моя дальнейшая судьба, а сейчас оказывается — на судьбу никакие решения и действия повлиять уже не могут. Значит, пчёлы покусают, потому что они должны покусать, и плевать хотели, обращаю я внимание на комаров или нет. Где ты прокололся, в начале разговора или в конце? Или ваши друзья сами в трактовке судьбоносных решений запутались?

Вместо ответа попутчик протянул мне горсть семечек.

— Пощелкай. Отвлекает от суеты, — и выплюнул кожуру в пакет. — Ты же понимаешь, тебя не случайно пригласили. И эти твои вчерашние фокусы с рук сошли не потому, что кто-то ими сильно впечатлился. Просто простили на первый раз. Всё равно все твои дальнейшие ходы прописаны и заранее известны.

— А твои?

— Мои? — Борис под линзами очков изогнул и опять выпрямил брови. — И мои тоже.

— Почему же ты до сих пор жив?

Он не сразу понял, к чему я клоню. Или сделал вид, что не понял.

— Странный вопрос. Значит рано ещё, — и рассмеялся мелким смехом. — Придёт время, лягу на погост и буду помирать по-стариковски. Что, неужели так плохо выгляжу?

— Выглядишь ты замечательно. Для своего возраста, по крайней мере. На погосте-то естественной смерти дожидаться будешь?

— Это как придётся. Хотелось бы естественной.

— И все ходы твои, говоришь, давно прописаны и заранее известны?

— Я же тебе уже ответил. Зачем ещё раз спрашиваешь?

— Затем, что ты уже лет двадцать назад должен был на себя руки наложить, — я на мгновение замер, наблюдая, как бледнеет лицо старика. — Согласно ходам прописанным. Видимо, на каком-то повороте ты судьбу обманул. Или ходы переписал. Или ещё что… Правильно?

Борис достал носовой платок, снял очки и вытер платком лицо.

— О чём ты? Почему двадцать лет назад?

— Ну, или даже двадцать пять лет назад. Когда тебя Мережко нашёл?

— Да мы знакомы с ним от силы три года.

— Неужели? А Влад утверждает, что вы четверть века знакомы. И кто неправду говорит? Ходы у него прописаны… — протянул руку и высыпал неочищенные семечки в мешок для шелухи. — Не грызу подсолнечник, я кедровые орехи люблю. Расскажи лучше, при каких обстоятельствах с Мережко познакомились. В тысяча девятьсот восемьдесят втором году прошлого тысячелетия. Или в восемьдесят третьем?

— Меня в те годы вообще в Москве не было. Я до Горбачёва в Белоруссии жил. Путаешь ты что-то, — попутчик вновь стал спокойным. — А познакомились мы с Владиславом Генриховичем недавно, когда он офис «ДЕЛОРЫ» на Пресне открыл. Какие уж там четверть века…

— И раньше никогда не пересекались?

— Нет, разумеется. Может быть, Мережко не меня имел в виду?

Внимательно вгляделся в лицо мужчины. Правду говорит, нет? Или Влад, действительно, что-то напутал? Или не напутал?

— Как аббревиатура «ДЕЛОРА» расшифровывается?

— Просто очень — дельфийский оракул. Был такой в древности. К нему со всего света народ приезжал судьбу свою узнать. Он и прогнозировал. Настолько успешно, что стал значимой исторической фигурой. Многие цари к нему обращались.

— Прогнозировал, а за одно и программировал.

Борис в ответ промолчал.

— И центр ваш теперь, занимается тем же самым. Якобы прогнозированием, а реально — программированием. И помогают вам в этом добрые ребята из других, более продвинутых миров. Те же, что и реальному оракулу в древности помогали. Так что ты там про ходы прописанные говорил? Кто их прописывает?

— Видимо, оракул, — невесело улыбнулся седовласый собеседник. — Жизнь давно прописана. И не нами. И не нам в этой жизни что-то менять.

— А в Твери группа на какой стадии диалога находится. Они только вступают в контакт или уже давно общаются?

— Там пока только один человек в диалог посвящён. Он группу и собрал. А мы едем с ними со всеми знакомиться.

— Молодой сотрудник? Или, как правильно, соратник?

— Молодой, — и попытался сострить, — приблизительно моего возраста. Белый Юрий Николаевич.

— Белый Юрий Николаевич… — что-то знакомое послышалось мне в этих фамилии, имени, отчестве. — Белый, Белый, а у него настоящая фамилия случайно не Пушкин?

— Что, знаком с ним? Да, Пушкин.

— Экстрасенс?

— Ну, все мы… — Борис снисходительно усмехнулся, — в некотором роде экстрасенсы.

— У-у… — вытянул ноги и поглядел в окно. — Всё возвращается на круги своя… Это какая станция? Завидово? У меня здесь друг детства живёт — Серега Громов. В Красноярске в одном подъезде жили. А дядя Валера, отец его, с моим отцом в шахматы по выходным играл. Я, пожалуй, выйду, — встал и мимо опешившего «в некотором роде экстрасенса» устремился к выходу. — Всем тверским привет!

— Андрей, постой, — попытался, было, удержать меня мужчина. — Ты не можешь сейчас выйти.

— Почему? — я на миг остановился и сверху вниз посмотрел на Бориса.

— Потому что… — он присел назад на сидение и уныло произнёс. — Потому что они очень обидятся.

— Таурос обидится?

— И Таурос тоже.

— Скажи, что я напился, и меня пьяного милиция высадила, — и, приветливо улыбнувшись, выпрыгнул из вагона. Потом подошёл со стороны перрона к окну, где остался сидеть бывший попутчик, и постучал по стеклу. — Ты и сам прекрасно справишься. А моя поездка в Тверь в книге ходов не прописана. Так что…

 

Глава 44

Витёк ждал в «Корчме» на Пятницкой. Поляну он накрыл душевно. Если бы ценители моего творчества все так меня кормили и поили, весил бы я сейчас пару центнеров. Хорошо, что поклонников не так много. Есть шанс похудеть…

После двух пузырей горилки и килограмма сала, вспомнили, наконец, ради чего встретились. Торжественно извлёк на свет компакт-диск, с пафосом расписался и с ещё большим пафосом подарил Виктору. Тот прослезился:

— Братан, спасибо. А-то у меня только оцифрованные с плёнки старой магнитофонной восемь вещей сохранились. Ну там, сам понимаешь, качество ещё то. Теперь неделю все вешаться будут.

— В смысле? — не понял я.

— Так я теперь и в офисе, и в машине, и дома только этот диск крутить начну. Неделю, по крайней мере. Оба-на, у меня вот этой вещи нет. И этой нет. А «Шарманщик сумасшедший» не вошёл в альбом? Не вижу здесь. Или он под другим названием проходит?

— Это не моя песня, Вертинского, — насадил на вилку кусок жирной свинины. — Не имею возможности на носителе издать. Можно, конечно, договориться. Отмыть авторские права и так далее… Просто некому этим заняться.

— Давай помогу, — стукнулись рюмками. — Обрисуешь по-трезвому, что да как, глядишь вымутим песню. За творчество!

— За достойное творчество! — скромно уточнил я.

— Правильно! — согласился Витёк и опрокинул в рот горилку.

Когда мы, наевшись, напившись и наобщавшись, пошатываясь, извлекли свои тела на улицу, мой новый товарищ указал пальцем в сторону припаркованного неподалёку квадратного «Мерседеса-Гелендвагена»:

— Куда тебя подбросить?

— А ты что, ещё и за рулём? — скептически оценил состояние водителя.

— Без проблем, я всегда так езжу.

— Я лучше на метро. Быстрее доберусь. Без пробок.

— Да какие пробки, воскресенье же. А впрочем, как знаешь. Согласись, классно посидели. Давай завтра созвонимся.

Мы обнялись на прощание, и Виктор, помахивая подписанным диском, не спеша, устремился к машине.

Я пересёк Пятницкую и направился ко входу в подземку. Правильно ли поступаю, встречаясь с различными поклонниками моего творчества? Хотя, опять же, какие проблемы? «Звезду» пока не поймал, да и откуда подобной болезни взяться? Если даже в каждом городе страны по одному-два человека живут, кому моё творчество небезразлично, вряд ли ими всеми концертный зал наполнишь. Всё равно места свободные останутся. Так что, наверное, не стоит голову забивать. Попросил пацан диск подарить, да ещё и стол накрыл, почему нужно отказывать? Правильно, Андрюха, всё сделал. Глядишь, и пригодится он в другой р…

Громыхнуло так, что меня взрывной волной на метр отбросило. По всей улице разом завыли сирены противоугонок. Прохожие заметались в разновекторных направлениях. С трудом поднялся на ноги и обернулся к ресторану. На ступеньках «Корчмы», обхватив голову руками, сидел швейцар-зазывала в традиционной украинской одежде. Между пальцами на асфальт медленно сочилась тёмная кровь. На месте, где только что находился «Гелендваген» Виктора дымилась раскоряченная груда металла. А в стороне от взорванной машины, совершенно целый и невредимый, валялся компакт-диск с моей фотографией на обложке…

Вот тебе и пробок нет по воскресеньям. Воскресенье… А какое число сегодня?

* * *

Допустим, его хотели взорвать и взорвали. Реально? Вполне. Допустим, седьмое октября — простое совпадение. Реально? Ну… С натяжкой, может быть и так. Что ещё? Сидели, разговаривали, выпивали, вышли, Виктор предложил меня подвезти. Если бы сел с ним в машину… Тогда дату-седьмое октября можно под другим углом рассматривать. Под каким?

Так… Сидели, выпивали, я диск подписал. Кому он звонил? Да вроде никому. Кто мне звонил? Ну, общался со знакомыми, никто ведь не знал, где я конкретно буду находиться. Я даже жене не сказал. Ходил пару раз в туалет…

Когда из туалета возвращался, показалось, что мужика за столиком в соседнем зале знаю. Обознался? Или на кого-то действительно похож? На кого? Одет цивильно. С женщиной молодой. Что-то там такое было… Глаз! Что глаз? Бельма на глазу нет. И что?

Да ладно. Бредятина. Значок-2?! Бомж с Арбата? С нормальным глазом. В костюме! С женщиной! Ха…

Встряхнул головой и попытался сосредоточиться.

Попробуем привязать к взрыву. Значок–2 с Виктором был не знаком. Скорее всего, не знаком. Мне он попался дважды, за короткий промежуток времени. В разном обличии. Так кого взорвать хотели? И кто?

И что-то ещё беспокоит. Какая-то деталь недостающая в картине. Какая? Когда я к Мережко в офис впервые приходил, ну, ещё со щекой разодранной, кнопку на двери искал, и мужик выскочил из помещения на улицу. Мне тогда тоже показалось, что я его знаю. Значит, не дважды, а трижды этот бомж мне повстречался. Впрочем, какой, к чёрту, бомж…

Диск я не успел поднять. Подобрали. Значит, милиция знает с кем Виктор (фамилию даже его не спросил) в «Корчме» выпивал и закусывал. Лицо на обложке швейцар опознает, а инициалы красивым шрифтом вот они — пожалуйста. Одно радует — в Химках мы без регистрации живём, запрос в Красноярск, по месту прописки вышлют. Там скажут, что где-то в Москве обитает. Время есть…

И ещё… Надо бы повнимательнее просмотреть рисунки на диске, что в ящике обнаружил. Это ведь на сидюке дата сегодняшняя стояла. На флэшке её ещё не было. Флэшка пропала после кипиша со Значком-2. Потом её вернули, но между этими событиями подложили диск с датой. То есть, всё то же самое, плюс календарный день с восклицательным знаком. И у Влада в компе та же хрень висела. Получается, этот с бельмом у меня её спёр, информацию скачали, а потом добавили зачем-то дату и вернули на диске. Предупредить хотели? Если хотели грохнуть, какой смысл заранее оповещать? А если не предупредить? Как там центр их называется? Прогнозирования и программирования, кажется? Вот, вот… И добрый Дедушка Мороз — Владимир Артурович ещё дополнительно напомнил. Ну, спасибо, блин… А кто же мне тогда, если не эти «оракулы» грёбаные, первый раз флэшку подбросил, без указания седьмого октября со знаком восклицательным? Просто с какими-то цепочками и рисунками. Кто ещё играет? И на чьей стороне?

Хмель уже выветрился. После взрыва «Гелендвагена» протрезвел на удивление быстро. В метро спускаться не стал, а поймал такси и доехал до зоопарка. Перешёл по подземному переходу на другую сторону дороги и уселся на лавочку во дворике, недалеко от магазина, где обитала спасённая кошка. Офис Мережко отсюда просматривался замечательно, при этом сам я был скрыт деревьями. Достал мобилу и, позвонив Оле, наказал ей трубку стационарного телефона не брать, из дома не выходить, дверь никому не открывать, а реагировать только на мои вызовы с сотика. А сам сидел, загонял мысли, точно бильярдные шары, в лузы умозаключений.

День был солнечный, но, тем не менее, осень брала своё. Хорошо, хоть, куртку одел. Завернулся в неё поглубже и сдул упавший на нос жёлтый кленовый лист. А так хорошо день начинался…

Владислав и Борис вышли из здания одновременно. Постояли, поговорили возле какого-то японского седана, затем вместе уселись в салон. Мережко на заднее сиденье, его коллега вперёд. За рулём их уже ожидал водитель. Лицо шофёра через стекло я не разглядел. Когда «контактёры» разместились в машине, на улицу вышли остальные члены группы. Среди них Ромка. Короткие прощания, рукопожатия, и пацан двинулся в сторону магазинчика. Наверное, эскимо в блестящей обёртке хотел купить.

— Добрый день! — я следом за ним появился на пороге предприятия сферы обслуживания. — Как поживает наша кошка?

Продавщицы (усатая и безусая) неподдельно обрадовались. Ромка обернулся и, тоже улыбнувшись, как ни в чём не бывало, приветливо протянул руку.

— Привет! А мы только сегодня тебя вспоминали.

— Вот она — киса наша, спит, — погладила по голове спящее на коробках животное та, что без усов. — Налопалась рыбы и дрыхнет. Что с ней сделается? Нам бы так жить.

— А Вы в гости к Маруське нашей зашли или так? — томно, но не совсем прозрачно, поинтересовалась усатая. — Или купить чего решили? Может пивка?

— Может и пивка, — не менее томно ответил я хозяйке заведения и пожал руку парню. — Здоров, здоров. Что, серьёзно вспоминали?

— Ну, да, и Владислав Генрихович интересовался, где ты, почему не появляешься? Да он только что уехал, можешь позвонить по сотику.

— Потом позвоню. Я с тобой хотел поговорить. Есть время?

— Конечно, — пожал плечами и улыбнулся Ромка. — У меня времени свободного сколько хочешь. В общаге делать нечего.

— Так ты не местный? — подошёл к прилавку и указал на холодильник с пивом. — Два «Эфеса» холодных в жести и кальмаров каких-нибудь сушёных, девчонки, свешайте пожалуйста.

— Пива свешать? — покачала головой безусая.

— Ага, чтобы ровно килограмм получился.

— Ну, сейчас посмотрим, — женщина поставила на весы две банки, а сверху пристроила большой пакет кальмаров. — Перевес получается, придётся доплачивать.

— Я натурой расплачусь. В другой раз, — подмигнул обеим сразу и отдал деньги за покупку.

— Все вы так обещаете, в другой раз, в другой раз, — выдохнула безусая и повернулась к Роману. — Ну а Вам чего, литр конфет шоколадных?

— Нет, мне два «Сникерса», — пацан указал пальцем на батончики и посмотрел вопросительно в мою сторону. — И где будем разговаривать?

Выдернул «чеку» одной из банок и прямо возле прилавка опорожнил всё её содержимое. Сжал в кулаке опустошённую тару, швырнул бесформенную жестянку в мусорную корзину и только потом ответил:

— В зоопарке.

* * *

Розовые фламинго изящно мёрзли и неприязненно посматривали в сторону папарацци-любителей. Размышляли, скорее всего, о жаркой Африке, Килиманджаро, гиппопотамах, айболитах, и прочей южной фауне. Роман, разглядывая самоуверенных птиц, пережёвывал второй «Сникерс».

— Неправильно они всё-таки устроены…

— Почему неправильно?

— Наоборот, правильно.

Я уже начал привыкать к «произвольному течению мыслей» пацана, но в этот раз извилины не смогли уловить какое-либо присутствие логики в его высказываниях.

— Так правильно или неправильно?

— Я и говорю, что правильно!

— Да ты только что заявил: «Неправильно»!!!

— Нет, это я перед словом «правильно» добавил частицу «не». Вроде, как «не… не неправильно, а правильно…»

— Во, как… И что в них, в птицах этих, правильного такого?

— Цвет, — и, заметив моё недоумение, пояснил. — На фоне серых уток смотрятся хорошо. Фотографы их в первую очередь снимают.

— Это в зоопарке, а в естественной среде обитания не для фотографов, а для охотников мишень замечательная.

— Да? — Роман заулыбался и покачал головой. — Там где они обитают, охотников, наверное, нет.

Когда он улыбнулся, отчётливо высветилась щербина в верхнем ряду зубов. Вместо одного из них зияла впечатляющая дыра.

— А где зуб оставил?

Пацан ещё шире расплылся в улыбке.

— На поле боя… В общаге бились вечером вчера в он-лайне с геймером одним, поспорили из-за трактовки правил, он предложил встретиться и в реале на мечах отношения выяснить. Мечи, конечно, деревянные, но твёрдые. Он выставил вперёд, а я не заметил в темноте, наткнулся. Завтра подходящее число, поедём в парк, который возле «Горбушки», я там дуб приглядел. Ночью заклинание прочту, должен назад прирасти.

— Кто?

— Зуб.

— Возле дуба?

— Ну да, ночью и обязательно с заклинанием специальным. В нашем клане его все знают.

— В игровом клане?

— Ага.

— И ты постоянно в инете воюешь?

— Когда комп в общаге свободный, или, если деньгами разживаюсь, в Интернет-кафе хожу. Но, денег обычно не бывает.

— А если зуб, всё-таки, не прирастёт, несмотря на ночь, подходящее число и надёжный дуб?

— Не… — на этот раз он выдержал паузу после «не», — прирастёт обязательно. Заклинание стопроцентно надёжное. Проверенное. Я его у одного Палладина выменял.

— То есть, ты, помимо посещения сеансов в «ДЕЛОРЕ», ещё и в игровом Интернет-проекте участвуешь?

— Ну да, и не в одном. Я и с Лёшкой в чате на одном из бойцовских сайтов познакомился. Потом по аське списались, он меня в фонд позвал.

— Какой Лёшка?

— Ну, который всем молоко наливает, помещение к диалогу готовит и так далее. Ты его знаешь… О чём поговорить-то хотел?

Мы прошли к вольеру, вдоль забора которого, по периметру, безостановочно бегала лохматая собака. Опустив голову, она наматывала километр за километром, совершенно не реагируя на посетителей. Словно поставила перед собой цель — пробежать пять тысяч двадцать восемь кругов до захода солнца, и ей ещё остались три тысячи девятьсот одиннадцать таких кругов. А времени-то всё меньше и меньше… Аналогии, блин…

То, что Ромка в компьютерных играх висит, удивляет мало. У меня и постарше чем он знакомые есть, которые на этом новом наркотике сидят. И разработчиков одной такой игры хорошо знаю, они также больше в виртуальной реальности живут. Своей же иглой укололись, хотя в среде наркоторговцев не практикуется употребление бизнес-продукта. Значит, к Мережко пацан тоже через онлайновую игрушку попал. А играл с ним на начальном этапе тот самый «неприметный». Каждый у них занят своим делом. Я хлопками в ладоши проводил собаку на очередной круг и повернулся к Роману.

— Скажи, а чего тебе не игралось за монитором. Зачем ты в диалог полез?

— Виртуал, конечно, интересная штука, но там ты знаешь, что всё ненастоящее. А здесь всё такое же, только в реале. Прикольнее намного!

И тут я не сдержался. Накопилось за сегодняшний день, а парень под раздачу попал. Я коротко ударил его в дых кулаком. Ромка сразу согнулся пополам и, словно карась, вытащенный рыболовом на берег, стал жадно глотать ртом октябрьский воздух. Подержал его пару секунд в таком положении и, оглядевшись по сторонам, опять выпрямил вертикально.

— Сегодня днём, два часа назад, моего товарища взорвали в машине. Я чудом в той машине не оказался. И подозрения у меня, в первую очередь, на этот ваш долбаный фонд. А ты говоришь: «Прикольно»! На, попей.

Достал из внутреннего кармана пронесённую с собой банку пива и протянул пацану. Тот не стал отказываться и сделал пару глубоких глотков.

— Ты меня, Ромка, извини, конечно, — я похлопал его по плечу, — нервы. Представь себя на моём месте. У меня до сих пор груда горящего металла перед глазами. Пей, пей, я не хочу…

— А почему ты… — он поперхнулся и закашлял, так что пришлось даже похлопать парня по спине и забрать банку с пивом. — А почему ты считаешь… В смысле, при чём здесь фонд?

— Доказательств у меня нет. Да и откуда им взяться, если всё только что произошло? Чувствую просто. Мы пили в кабаке на Пятницкой, я, как вышли на улицу, в метро пошёл, хотя, по идее, должен был к Виктору в машину сесть. Потом рвануло. Там до сих пор, наверное, завалы разбирают. А человек специально приехал на встречу, за диском подписанным.

— И что, насмерть?.. — Роман сразу понял, что задал глупый вопрос, захотел исправиться, но я его опередил.

— Понимаешь теперь, почему Мережко не звоню? Вон, видишь, собачка бегает по кругу, и я сейчас в том же состоянии, только она знает, где окажется на финише, а я пока нет…

— У неё финиш и старт совпадают.

— А у меня не факт, что совпадут, хотя давно по кругу бегаю. Поможешь мне разобраться, что к чему? Не ровен час, сам в схожей ситуации окажешься.

Парень больше не улыбался. Да и моё выражение лица, видимо, отнюдь не вселяло оптимизма. Ромка молчал два собачьих круга.

— Ладно, помогу. Только я сам в «ДЕЛОРЕ» недавно, да и ты не уверен, что взрыв связан с фондом. Может быть, поостынешь — другими глазами на события посмотришь. Зачем Владиславу Генриховичу тебя убивать? Он только сегодня интересовался, где ты и почему не заходишь. Вполне искренно интересовался.

— Который час был, когда он это спрашивал?

— Ну, часа три назад.

— А у кого конкретно спрашивал?

— Да ни у кого, у всей группы. Человек десять нас было. Как обычно.

— Алексей был?

— Был.

— Борис?

— И Борис тоже. Я же говорю, обычная группа, — он, наконец, немного расслабился, протёр очки какой-то тряпочкой и изобразил подобие смущённой улыбки. — Тебя вот только не хватало.

— А ты не обращал внимания, у кого-нибудь в «ДЕЛОРЕ» глаз бельмом затянут? Среди мужчин, по крайней мере. Нет? Коренастый такой мужик, пониже нас с тобой ростом, он сегодня был в «Корчме», ресторане, рядом с которым взрыв прогремел, — и постарался описать, как мог, внешность Значка-2.

— В диалоге таких точно нет, — ответил, как отрезал Роман. — Круг посвященных в диалог вообще довольно тесный, ты сам всех уже знаешь. Может просто кто-нибудь из работников фонда? Водитель, например. Он как раз крепкий, и похож на того, кого ты описываешь, только без бельма на глазу. Я сегодня его видел в машине, на которой Мережко уехал, через дверь открытую.

— Он за рулём был той тачки со стёклами тонированными?

— Он всегда Владислава Генриховича возит. Иногда Бориса вместе с ним, как сегодня. Я же говорю, водитель. У него ещё имя редкое, старорусское или старославянское, или древнегреческое, или какое-то другое древнее, сейчас постараюсь вспомнить. Богатырь такой был былинный. Как его… Сейчас…

— Илья или Добрыня? — выцарапал из памяти имена героев эпосов.

— Нет.

— Может, Одиссей, если древнегреческий герой?

— Ну, ещё Синбада вспомни… Евлампий, кажется…

— И что это за богатырь такой, Евлампий?

— Евлампий Коловрат, вроде…

— Может быть, Евпатий Коловрат?

— А, ну да, я ещё запомнил, что город основан греками — Евпатория, а богатырь наш.

— В твоём духе, — я тоже немного расслабился и махнул рукой, мол, пошли дальше зверюшек осматривать. — В машине уже, говоришь, этот Евлампий-Евпатий Владислава с Борисом ждал? Значит, раньше меня вернулся. Хотя, я на такси фактически без пробок и остановок домчался. Если, конечно, допустить, что водитель и Значок-2 одно и то же лицо.

— Кто это — Значок? — Роман перебил беспорядочное течение моих «мыслей вслух».

— Да так, лирический персонаж из прежней жизни. Я таким как ты был, ну, может, немного постарше, когда во всё это дерьмо вляпался. Тоже думал: «Во, прикольно!» Мне тогда один «геймер», если выражаться обозначениями вашей терминологии, встретился. Вокруг него чудеса творятся, крутой такой. А я и сам крутой. Магией занимался, себя избранным считал, кровью своей комаров и женщин кормил, гордился: «Какой я воин эзотерический, сам вампиров выращиваю, и сам их контролирую». Потом одной девчушке, не без помощи, конечно, «геймера», зрение восстановил. Мистика, но как «прикольно!» Святостью отдаёт. А потом вокруг меня люди стали умирать… Кто-то погибал, а те, кто в игре участвовал, сами себя жизни лишали. «Обезьянка играет пальчиками…» — я этими словами книгу свою первую начал. Ещё в начале всех событий. Ещё когда они «героически-забавными» казались. Когда повторял следом за писателями и философами всемирно известными всю эту бредятину о «необходимости внутреннего совершенствования». Индо-тибетскую философию приплёл, гороскопы, год чёрной обезьяны, катаклизмы и всё такое. И то, что сегодня Витьку убили, тоже продолжение всех этих обезьян, гороскопов, выходов в астрал, нагуалей, шамбал, махатм, игр в добрых и злых волшебников и «ДЕЛОРЫ», кстати, тоже. И выбираюсь я теперь из этого дерьма фактически в одиночку. Есть, конечно, помощники, но они либо сами в испражнениях по уши, либо думают, что помощь оказывают, а на самом деле вместе со мной ещё глубже закапываются, либо сознательно меня в новую помойку подталкивают. Такой вот выбор. И ты уже стоишь возле ямы помойной, осталось шаг сделать, и те же проблемы возникнут. Вот тогда станет по настоящему «прикольно». Как мне сейчас…

Ромка не поддерживал разговор. Шёл рядом и молча слушал мой монолог. Лишь изредка поглядывал на животных в вольерах. Потом вдруг остановился и повернулся в мою сторону.

— А ты, кстати, знаешь, что Владислав Генрихович тоже самоубийца?

Бац!.. Это что, опять Ромкины тараканы ожили? Я также развернулся к собеседнику и пару секунд соображал, как реагировать на подобное заявление. Ещё не хватало, чтобы пацан в Мережко зомби распознал.

— В смысле, не до конца самоубийца, — Роман говорил вполне серьёзно. — Нам Таурос рассказывал, что Мережко покончил с собой, но они его вернули назад на землю, чтобы он завершил начатое дело. Да и Владислав Генрихович об этом пару раз намекал.

— И что он говорил?

— Что там нет ничего страшного. Он после смерти общался со многими ранее умершими людьми, а потом ожил. Клиническая смерть.

— Борис мне те же песни пел давеча в электричке: «Там наши души уже ждут заботливые хозяева потустороннего мира, встретят с любовью, как горячо любимых детей и т. п.». Давно это произошло?

— Я толком не знаю. Несколько недель всего диалог посещаю. Тебе надо у какого-нибудь старожилы фонда поинтересоваться. Или самого Мережко спросить. Или Тауроса.

— Он-то скажет правду… Ты что, веришь этому «пришельцу»?

— Ну, я и раньше с ним всегда спорил, хотя… Хотя я со всеми всегда спорю.

— Заметил… Ты вот сам как считаешь, кто они — этот Таурос и вся его компания?

— Не знаю. Инопланетяне, наверное. Ты же сам их пришельцами только что назвал. Или шутил?

Выдержал паузу, действительно, что ответить…

— И я не знаю. Перед разными людьми они в разных фантиках появляются, всё зависит от уровня подготовленности объекта. Начинка внутри всё равно одинаковая. Одним они под видом божества мифического являются, другим — под видом полтергейста, третьим — под видом духов умерших субъектов, четвёртым — инопланетянами. А со мной они пытаются в некую игру играть. И думаю, это только начало процесса.

— То есть, мы все теперь подвержены демонической инвольтации?

Я недооценил Ромку. А них, у «геймеров», все эти параграфы давно расписаны.

— Ну, можно сказать и так.

— Я в одной 3Д игре похожий сюжет отрабатывал. Очень на диалог смахивает. Только динамики побольше. Так что, особо ничего нового в реале не увидел. Они меня изучают, я их. Пока ситуация под контролем. Все ходы прошиты.

А что я хотел услышать в ответ? Сам так же отвечал пятнадцать лет назад. Перевёл взгляд с Романа на «животный мир».

— Слушай, Ромка, а ты ещё не получал задание — кого-нибудь «вылечить от недугов страшных»? Нет? Будь поосторожнее с целительством. Даже если тебя научат чудесам несусветным, сто раз отмерь, прежде чем отрезать якобы злокачественную опухоль. По своему опыту знаю, как подобные вещи крышу срывают. Святостью отдаёт. Только, на самом деле, не святостью, а всё тем же говнецом. Я Мережко об этом уже сказал.

— А в ответ?

— Правильно мыслишь, — вспомнил выставленную перед носом дулю. — Только не тишина в ответ, а охрененная фига… Ты не говори пока никому о нашем разговоре. Да и о встрече тоже. Для твоей же безопасности полезно, — произнёс фразу и тут же сообразил, что в нашем случае гвоздь в мешке утаить не удастся. Пацан понял мои сомнения правильно.

— Ты думаешь, они не слышат нашего разговора?

— Ну, да. Точно… Тогда, по крайней мере, ничего не говори, пока сами не спросят. Спросят — расскажешь, — и мы одновременно огляделись по сторонам, словно инопланетяне прятались за кустами. — Ладно, спасибо тебе, Ромка. Пойду я, мне ещё много вопросов решить надо. Звони, если что, — достал ручку и черканул на входном билете номер сотового телефона. — А ты хищников подразни, — пожал парню руку и направился к выходу.

— Андрей, — оклик за спиной заставил обернуться. Роман стоял в пяти метрах. — Ты знаешь что? Уезжай на время из Москвы… — и, увидев, как я кивнул в ответ головой, не стал продолжать.

* * *

— Здравствуй, Наталья, — я дождался, когда гудки в трубке из коротких превратятся в приветливые, а затем трансформируются в голосовые вибрации. — Это Школин.

— Привет, Андрей. Неужели тебя заинтересовали вопросы, волнующие миллионы людей нашей планеты?

— Да, Наташа, ещё как. Тем более мистер Джозеф Смит не совсем по-русски обрисовал картину пришествия Спасителя на американскую землю. Хотелось бы получить разъяснения из компетентных источников. То есть, от тебя лично, или, на худой конец, от Ивана.

— Приезжай хоть сейчас, мы оба на месте, с удовольствием пообщаемся. Адрес у тебя есть?

— Есть. Через час буду на Водном Стадионе. Только у меня небольшой вопросик не по теме. Ты не помнишь фамилию врача, который Мережко реанимировал. У меня сейчас знакомый один в коме, я родственникам обещал специалиста найти серьёзного. Деньги хорошие платят, лишь бы в чувства привёл. Владу дозвониться не могу, а дело срочное. Поможешь, как мормон мормону?

— Что-то, я гляжу, ты к Мережко шибко не равнодушный. Видимо уже и фонд успел посетить?

— Успел. Откуда бы я информацию о его неудавшемся самоубийстве узнал?

— А он тебе разве не сказал, что не в Москве всё произошло? Даже если я тебе фамилию врача сообщу, он всё равно на Украине живёт. Или ты опять меня за нос водишь?

— Нет, не за нос.

— Приедешь к нам?

— Всё, в течение часа буду, — и выключил мобилу.

То есть, информация о воскрешении Владислава Генриховича верна. По правилам (хотя, какие к чёрту, правила?) он, прежде чем стреляться (или топиться, или…) сначала должен был со мной встретиться. А Мережко после нашей встречи, наоборот, бодрый и весёлый. С кем же он тогда пересекался, если конечно пересекался? Или в этом случае другие правила действуют? Мормонов я, конечно, всё равно навещу, но не факт, что к «Водному стадиону» Значок-2 не стартовал. Любит он те же мероприятия, что и я посещать. Поэтому с мормонами в другой раз встретимся. А теперь — домой.

* * *

Вещей набралось на две сумки. Ещё надо было умудриться купить билеты, но данные с сайта РЖД не скачивались. Я сидел, щёлкал мышкой, а Оля всё донимала расспросами. Само сообщение о том, что мы отправляемся в Томск, супруге нравилась. Не нравилось, и вполне обосновано, другое — то, что выезжать нужно было прямо сегодня.

Наконец, я собрал необходимую инфу. Выписал на листок расписание движения нужных поездов и вышел на балкон глотнуть стакан осенней прохлады. С высоты седьмого этажа отчётливо различались фигуры перебегающих Юбилейный проспект пешеходов. Огни включившихся фонарей освещали серый асфальт и тусующуюся на остановке «Улица Лавочкина», рядом с круглосуточным продовольственным магазинчиком, группу молодых людей. Молодёжь посасывала из бутылок пивко и смачно матюгалась. Химкинская молодёжь, не московская. Хотя и в Москве… Вау-у!..

Над крышей противостоящей многоэтажки, параллельно Юбилейному проспекту, в сторону Ленинградки плавно плыл сигарообразный предмет, размером с дирижабль. Можно, конечно, было принять его за дирижабль, тем более, подобных летательных аппаратов я раньше не наблюдал, но какого хрена делал этот «сигаролёт» в темноте над многолюдным районом крупного подмосковного города и почему летел так низко? Да ещё и весело подмигивал габаритными огоньками — красный — синий, красный — синий…

— Оля, иди, полюбуйся.

— Что там? — супруга оторвалась от свежеутрамбованных сумок и выглянула на балкон.

— Ты когда-нибудь дирижабль видела? — указал рукой на плывущую сигару. Та продвинулась ещё метров на пятьдесят вперёд.

— Да ты лучше туда посмотри!.. — Оля не уделила внимания ни сигаре, ни папиросе, ни даже дирижаблю. Она с изумлением уставилась вверх, где прямо над нашим домом нависло нечто огромное, многоугольное и, так же, как и «сигаролёт», мигающее огнями.

Это уж точно был не дирижабль. И даже не самолёт-вертолёт. «Нечто» висело и подмигивало абсолютно беззвучно.

— Ох, блин, денёк… — я пару секунд тупо наблюдал фрагмент фантастического триллера в режиме «стоп-кадр», а затем вытолкнул жену обратно в квартиру. — Беги за соседями, скажи: «НЛО в гости к Школиным пожаловал». Пусть тоже зафиксируют.

«Дирижабль» тем временем дефилировал в заданном направлении. Может быть, военные какие-то манёвры проводят? Мало ли какие у них в наличии «сигары» и «тарелки» найдутся? Хотя, с другой стороны, если бы в арсенале российской армии такие вот беззвучные махины имелись, способные без видимых усилий и лишнего шума над домами висеть, наша страна так легко с американцами в спорных вопросах не соглашалась бы. А ещё, бывает, тарелки через какой-то там луч людей похищают. По рассказам «очевидцев». И не удивлюсь, если именно я сегодня являюсь объектом похищения. День такой. Седьмое октября. Насыщенный событиями день. Через чур…

Впрочем, луч «тарелка» не пустила. Да и тарелка ли? Мы потом долго не могли прийти с Олей к единому мнению насчёт формы объекта. Ей он виделся в форме стандартного блюдца. Я же «разглядел» многоугольник. Пока жена звала Галю и Валеру, я бросил взгляд на землю. Группа молодых людей продолжала обсуждать свои проблемы и не обращала на «неопознанные объекты» никакого внимания. Другие люди также не стояли с задранными головами. Бродили себе, как в ни в чём не бывало. Не видели или не замечали?

К тому моменту, когда жена привела Галину, НЛО грузно пересёк Юбилейный проспект.

— Ух, и правда! — соседка с некоторым даже восторгом провожала его взглядом. — Валера, иди сюда, посмотри.

Валера выглянул на секунду и тут же спрятался обратно в комнате.

— Да чего там смотреть. Вредно это.

— Ну и ладно, — махнула Галя рукой. — Он всегда такой. Всего боится. А вы давно это заметили?

— Да нет, меня Андрей только что позвал. Первым вон тот дирижабль появился, потом уже… — Оля не договорила, она смотрела теперь уже влево от балкона. Мы автоматически повернули головы в том же направлении. Прямо на дом несся огромный светящийся шар. Если бы это был самолёт или вертолёт, столкновения избежать бы не удалось…

Удалось. Потому что это был не самолёт и даже не вертолёт. Это легко на полной скорости изменил направление под углом в девяносто градусов и взмыл куда-то вверх. Мы не обратили внимания куда, мы обратили внимание на ЧТО! А именно на то, что всё небо, точно стаями ночных птиц, было заполнено разномастными летающими объектами. Неопознанными, разумеется. Тарелки, многогранники, сигары, светящиеся шары, какие-то точки с хвостами беспорядочно перемещались и кружили над Новыми Химками. Аки коршуны.

«Не кружи над головою чёрный ворон, а кружи шар голубой над головой». Кээспэшная песня, кто автор, не знаю, но они её обычно хором поют. Лучше: «Не кружи над головою чёрный коршун, а кружи…» Ага, только ещё голубых шаров не хватало. А так всё присутствует. Мечта уфологов — увидеть Химки и умереть…

Сигара-дирижабль теперь развернулся и так же размеренно плыл от Ленинградского проспекта в обратном направлении. Здоровый НЛО несколько раз показался в поле зрения и отправился к кинотеатру «Синема-Весна». А там уже вовсю резвились, носились, пикировали, резко тормозились и кувыркались объекты поменьше. И никто из прохожих на этот цирк никак не реагировал. Хотя в дальнем доме, что расположен как раз за киноцентром, пару раз пальнули из ракетницы, но может быть, они там день рождения празднуют? Выходит, видим эту чертовщину только мы одни да соседка Галя? И Валера из-за двери выглядывает, боится, что его инопланетяне похитят.

В Интернете информация о каких либо непонятностях в городе Химки напрочь отсутствовала, телевизионные программы не прервались для передачи экстренного выпуска новостей, а группа подростков на остановке «Улица Лавочкина» уничтожила пиво и разбрелась по квартирам. Сорок минут спектакль показывали только четырём зрителям (даже трёх с половиной, с учётом того, что сосед в основном прослушивал наши комментарии из комнаты). И ради чего?

Какой уж там кээспэшный «Шар голубой над головой», скорее здесь уместнее про «Вихри враждебные веют над нами…» вспомнить.

— Эх, в бой роковой мы вступили с врагами!..

— Что? — встрепенулись завороженные зрелищем женщины.

— Нас ещё, говорю, судьбы бессмертные ждут. Но мы поднимем гордо и смело… Чего мёрзнете? Всё, улетели гуманоиды в тёплые марсианские дали, — только сейчас я вспомнил о достижениях науки и техники в виде фото и киносъемки. Даже на сотик ничего не запечатлели. А может и к лучшему. — Валера-то ещё живой? Ладно, представление окончено, пошли, соседи, горилку пить.

* * *

Разбор полётов:

— Так ты из-за тарелок остался, что ли?

— Ну, скажем, их появление повлияло на скорость бегства из Москвы. Не захотел, на ночь глядя, выдвигаться. Утром в поезд сядем.

— Пил вчера?

— Пил, конечно. Ещё с Виктором покойным в обед начали. А-а, понял, это Вы, таким образом, намекаете, что все эти НЛО мне по-пьяни померещиться могли. Нет, не по-пьяни. Да и четверо нас было, когда они кружились вокруг.

— Четверым тоже может померещиться, — Сак пожал плечами и разломал пополам какую-то палочку.

— Конечно может, только если бы одни эти блюдца мерещились, а то ведь с самого утра события начали интересно развиваться. И число подходящее — седьмое октября!

— Я же тебя предупреждал, что бы ты внимательнее к этой дате отнёсся.

— А зачем предупреждали?

— Потому что предупреждал. А злишься и меня подозреваешь оттого, что хмель у тебя толком не выветрился.

— Ну, началось… Опять Вы, Владимир Артурович, свою балалайку на минорный лад настроили. Хмель не выветрился… Да я и не опьянел даже. С такими событиями надо бочку спирта выжрать, чтобы зацепило немного. Хмель не выветрился… Кто мне вообще это число зарядил?

— А сам как думаешь?

— Никак не думаю. Я помощи у Вас прошу.

— Проси.

— Блин… Как с Вами серьёзно разговаривать можно? Минуту можете без подколов постоять — послушать?

— Да слушаю я.

— Не знаю, кто мне конкретно дату зарядил, но то, что первую флэшечку водитель Мережко спёр, и что он же вчера в «Корчме» сидел — сто процентов. Я хочу его на свою территорию дёрнуть и расспросить обо всём. А Вас на подстраховку позвать, на всякий случай.

— А почему не сейчас и не сюда?

— Я сейчас морально истощён. Несколько дней отдохнуть требуется. Да и место, которое Вы для наших встреч выбрали, довольно сомнительное. Помимо нас тут разные субъекты шляются. Трудно ситуацию контролировать.

— Ладно, посмотрим, — старик смотрел в сторону пригорка. — Кажется, ты прав. Здесь шляется субъект из твоего пьяного бреда.

— Пьяный бред, пьяный б… — начал было брюзжать, но осёкся. Возле пригорка возник летательный аппарат, похожий на тот, что висел вечером над домом в Новых Химках. Откуда он появился, мы не видели, но сейчас он беззвучно и не мигая огоньками, точно в засаде, устрашающе возвышался над изгибом реки.

— Видел вчера его?

— Может его, может не его, но похож.

— Не пей больше перед выходами. Оттого и контроль теряешь.

— Постараюсь.

— Старайся, а сейчас разбегаемся.